Он попробовал взмолиться:
– Вэнк! Ну посмотри на меня! Дай руку… Давай подумаем о чём-нибудь другом!
Она отвернулась к окну и мягко отняла ладонь:
– Оставь меня. Мне грустно.
Августовский высокий прилив принёс с собой дождь, заливавший стёкла. Суша кончалась так близко – у кромки поросшей травой отмели. Ещё порыв ветра посильнее, ещё чуть-чуть поднимется это свинцово-серое поле с параллельными бороздами пены – и кончено: их дом поплывёт, как древний ковчег. Но ни августовский прилив с его монотонным громовым гулом, ни сентябрьский, когда волны несутся, словно гривастые кони, уже не могли напугать Флипа и Вэнк. Они знали, что этот краешек суши устоит перед натиском стихии, и каждый год с самого детства дерзко взирали на свирепые пенные щупальца, беспомощно вгрызавшиеся в источенный берег, над которым властвовал человек.
Флип приоткрыл застеклённую дверь, с усилием затворил её за собой и подставил лоб мелкому дождю, взбитому бурей водяной пыли, мягкому морскому дождю с привкусом соли, который ветер гонит над землёй, словно дым. Он собрал на террасе украшенные железными заклёпками шары, самшитовый игральный кубик, раскиданные здесь утром мишени и каучуковые мячи. Он убрал в кладовку все эти игрушки, уже не развлекавшие его, как убирают старые маскарадные костюмы, которым суждено послужить ещё не один раз. Из-за окна полные отчаяния фиалковые глаза Перванш следили за ним, а капли, оставлявшие следы на стёклах, казалось, текли прямо на них. И всё же голубое мерцание её взгляда не могли пригасить ни хмурые отблески небес с оттенком белёсой латуни, ни зелёно-свинцовое свечение моря.
Флип сложил деревянные кресла, перевернул плетёный столик. Думая о своей подружке, он хмурился. Уже давно им незачем было улыбаться, чтобы продолжать нравиться друг другу, а в этот час ничто не располагало к радости.
«Вот и осталось всего-то несколько дней: каких-нибудь три недели», – говорил себе Флип. Пучком мокрого тимьяна он вытер руки; в траве светились бесчисленные цветки и шевелились сонные шершни, ожидавшие первых солнечных лучей. От ладоней запахло девственно-травянистой свежестью, и вместе с её ароматом к горлу подступила волна какой-то успокоительной слабости, словно ему было всего-навсего лет десять. Но он совладал с собой и взглянул через стекло, где среди пляшущих на ветру венчиков помятого бурей садового вьюнка и длинных следов от крупных, как слёзы, дождевых капель виднелось лицо Вэнк. Лицо женщины, открытое только ему и спрятанное от всех прочих глаз за маской рассудительной и жизнерадостной пятнадцатилетней девочки.
На мгновение прервав спокойное падение капель, в облаках полыхнула молния и раскроила небо над горизонтом. Из мерцающего прорана вырвался сноп мертвенно-бледных лучей. Ожидание близкого грома дало его душе желанную передышку, ибо его мальчишеское нетерпение наивно требовало какой-то разрядки. Но, обратившись к морю, он не переставал ощущать, что там, у него за спиной, за затворённым окном стоит Вэнк, упёршись лбом в холодное стекло. «Пройдёт несколько дней, – твердил он себе, – и нас разлучат. Что делать?»
Он не желал вспоминать о том, что в минувшем году неизбежное расставание лишь ненадолго превратило его в безутешного мальчика, а затем возвращение в Париж, экзамены успокоили его, мало-помалу примирив с тихими домашними радостями. В прошлом году Флипу было только пятнадцать; каждая годовщина безвозвратно отметала в неясное, ничтожное прошлое всё, что не имело отношения к Вэнк и ему самому. Неужели он так любит её? Он вопрошал себя, подыскивая определения чувству, не находя их, кроме слова «любовь», и яростно откидывая волосы с влажного лба.
«Быть может, дело не в том, что я её так люблю, а в том, что она принадлежит мне? Вот оно что!»
Он возвратился к дому и крикнул, пересиливая ветер:
– Вэнк, иди сюда! Дождь перестал!
Она открыла дверь и. боязливо поёживаясь, прижимая, словно больная, ухо к плечу, застыла в дверном проёме.
– Да пойдём же, начался отлив, он отгонит дождь!
Она перевязала волосы белым платком, затянув его узлом на затылке, и стало похоже, будто её ранили в голову.
– Пройдёмся по крайней мере до Каменного носа, там под скалой сухо.
Она молча последовала за ним по сторожевой тропке, пробитой уступом прямо в меловом утёсе. Под ногами похрустывала пряная душица, благоухал отцветавший донник; внизу волны с треском рвущихся простыней накатывались на берег и лизали скалы масляными языками. От воды поднималось тёплое дыхание, обвевая камни запахом ракушек и вполне земными ароматами, тянущимися из мелких трещин и впадинок, куда ветер и пролетавшие птицы роняли семена.
Они достигли своего убежища: сухой, покатой и круто обрывающейся вниз площадки. Её надёжно укрывала скала, выступающая вперёд, как корабельный нос. Когда сидишь там, кажется, словно плывёшь в открытое море. Флип уселся рядом с Вэнк; её голова бессильно поникла ему на плечо, она закрыла глаза. Её смуглые, полноватые, обычно румяные щёки с россыпью рыжих точек, покрытые нежным, как молодая травка на далёком холме, пушком, уже с самого утра были бледны. Побледнели и губы, всё ещё слегка обветренные, словно яблоко, прихваченное полдневным жаром. После завтрака, вместо того чтобы отвечать на все жалобы своего «старинного поклонника» с обычной мягкой, но несколько настырной рассудительностью послушной девочки из благополучного семейства, она сама разразилась слезами. Он услышал её отчаянные признания; она с горечью твердила, что ненавидит собственную молодость, то будущее, что никак не настанет, и настоящее, от которого некуда бежать, негде спастись и с которым нет сил примириться… Она выкрикнула: «Я люблю тебя!», как говорят: «Прощай!», и с глазами, полными ужаса, простонала: «Я больше не могу, не желаю с тобой расставаться!» Мужавшее вместе с ними чувство зачаровало их детство и оградило юность от сомнительных привязанностей. Не будучи столь же неискушён, как Дафнис, Флип и третировал, и хвалил свою подругу с братским добродушием, но при том нежно оберегал от напастей и лелеял, словно их на восточный манер обручили ещё в колыбели…
Вэнк громко вздохнула и, не поднимая головы, открыла глаза:
– Ты не устал, Флип?
Он отрицательно покачал головой, не в силах оторвать взгляда от этих таких близких глаз, чья голубизна день ото дня делалась всё милей его сердцу, мерцая из-под вздрагивающих ресниц со светлыми кончиками.
– Вот видишь, – шепнул он, – гроза уходит. Правда, волны ещё не улягутся часов до четырёх утра… Но вот-вот развиднеется, а сегодня нас ждёт прекрасный восход полной луны…
По наитию он заговорил о том, что могло бы обрадовать, умиротворить смятенную душу девушки, вызвать к жизни картины безмятежного покоя. Но Вэнк не откликалась.
– Ты пойдёшь завтра на теннис к Жаллонам? Она снова зажмурилась и с такой внезапной яростью замотала головой, словно собиралась навечно отказаться пить, есть и жить…
– Вэнк! – нежно, почти с мольбой укорил он её. – Так нужно. Мы пойдём.
Губы её приоткрылись, взглядом обречённой она поглядела в морскую даль и повторила за ним:
– Так значит, мы пойдём. А почему бы и не пойти? И зачем идти? Ничто ничего не изменит.
Они оба вспомнили о садике у Жаллонов, о теннисе, о полднике. Эти чистые в помыслах и неистовые в чувствах влюблённые дети думали о том, как игра снова заставит их рядиться в личины смеющихся подростков, и ощущали смертельную усталость.
«Ещё несколько дней, и нас разлучат, – твердил про себя Флип. – Мы больше не будем просыпаться под одной крышей, я стану встречаться с Вэнк только по воскресеньям, у её отца, у нас дома или в кино. А мне шестнадцать. Прибавить пять – будет двадцать один. Сотни, сотни дней… Конечно, есть несколько месяцев каникул, но они кончаются так отвратительно… и при всём том она предназначена мне. Она моя…»
И тут он ощутил, что Вэнк тихо сползла с его плеча. Плавно, почти незаметно – но явно по собственной воле – она, зажмурившись, скользила по камням, а выступ был так узок, что ноги Вэнк уже повисли над провалом… Он всё понял – и его не бросило в дрожь. Он ясно представил, что случится с его подругой, если не помешать ей содеять задуманное, и рукой обхватил её талию: ничто не должно было их разлучить. Прижимая её к себе, он почувствовал близость этого живого, упругого, сильного девичьего тела, равно готового подчиниться ему в этой жизни или увлечь туда, где царствует смерть…
«Умереть? К чему? Ещё не время. Следует ли отправляться на тот свет, так и не овладев всем, что здесь рождено для меня?»
На этой нависшей над морем скале он возмечтал об обладании – конечно, расплывчато, как грезят робкие подростки его возраста. Но во всём строе его желаний проступало уже нечто по-мужски властное: так помышляет о будущем богатый наследник, решительно настроенный воспользоваться благами, что отпущены ему временем и законами, установленными меж людьми. Впервые ему дано распорядиться их общей судьбой, он волен отдать её на произвол стихий или же прилепиться к каменному выступу, словно упрямое семечко, готовое прорасти и расцвести на неприветливом камне… Обеими руками он сжал у пояса и приподнял отяжелевшее безвольное тело подруги, поставил её перед собой и привёл в чувство, резко позвав:
– Вэнк! Пошли!
Она взглянула на него снизу вверх, увидела его, нависшего над нею, решительного, нетерпеливого, живого, и поняла, что умирать уже поздно. Со смесью восхищения и негодования она приметила и отблеск закатного солнца в чёрных глазах юноши, и его спутанные волосы, рот и лёгкую тень в форме крылышек на верхней губе – след грядущей мужественности – и прокричала:
– Ты меня мало любишь, Флип, мало, мало!
Он хотел было заговорить, но осёкся: от него ждали благородного признания, на которое он не был способен. И, покраснев, он опустил голову, признавая свою вину. Вину за то, что не позволил своей избраннице ускользнуть туда, где любовь уже не терзает до срока свои жертвы; за то, что берёг её как спасительное прибежище для собственной души, никому не доступное и уже одним этим драгоценное для него, а потому поддался слабости и не дал ей успокоения в смерти.