Издав протяжный гудок, паровоз, натужно пыхтя, потащил со станции наш состав из пяти теплушек и одной платформы. Уже в скрипящем и громыхающем на стыках вагоне, где царила почти полная тьма, спрашиваю практически невидимого в этой тьме Галькевича:
– Ты ведь местный, себежский? Места эти знаешь?
– А как же! – гордо отвечает командир чекистов.
– Так подскажи, где и как бандитов перехватить можно.
– Пядышев! – крикнул в ответ чекист. – Пядышев! Тащи сюда мою командирскую сумку! И фонарь запали!
Вскоре фонарь уже осветил небольшой пятачок перед нами слабым колеблющимся пламенем свечи, спрятанной за пыльным стеклом. Яков Исидорович извлек из планшета сложенную карту и аккуратно развернул ее у себя на коленях.
– Вот смотри, – начал он водить пальцем по карте, – большак идет на Заситино и дальше до линии перемирия. И вот тут, не доходя Заситино, есть одно место, которого банда никак миновать не может. Без подвод они, может быть, и прошли бы инако, а с подводами – никак. Тут два мостка через Иссу. С подводами – только по ним.
– А почему два мостка? – спешу уточнить у Галькевича.
– На карте оно плохо видно, но Исса здесь делится на два рукава. Потому и мостов два, – пояснил командир отряда ВЧК. – Вот у этих мостов и надобно банду встретить. Поставить пулеметы – и вдарить! – энергично махнул он рукой, сжатой в кулак.
Вглядываясь в карту, задаю уточняющий вопрос:
– Хорошо, напорются они на пулеметы, бросят подводы и кинутся в лес – вон он, у самой дороги, с северной стороны. Или вон еще проселок на юго-восток обозначен. Вот, где «Хорошки» написано. Хутор, что ли? Туда тоже могут свернуть. Что тогда?
– Правильные вопросы задаешь, – присоединился к разговору Рюриков, – а говорил, не военный. Надо с севера у дороги, аккурат на самой опушке, еще засаду ставить, и туда – второй пулемет.
– А если кто на Хорошки свернет? – напоминаю о своих сомнениях.
– У Хорошек тогда моих в засаду поставим, с «льюисом», – предлагает Галькевич.
– Нет, – качаю головой, – если они в этом месте на засаду наскочат, то смогут сразу в лес с дороги кинуться. Лучше пулемет у самой развилки дорог поставить. Тогда им и дорогу на Хорошки перекроем, и назад по тракту не дадим рвануть.
– А говорил – не военный! – еще раз выдал Федор Иванович. – Соображаешь! Тебя бы командиром поставить, опыта бы набрался – и, глядишь, на батальон, а то и на полк бы вышел!
– Соображать не только на войне надо. В мирном времени как бы не сильнее соображалка нужна. – Вот не прельщает меня военная карьера, и все тут.
– Не, мир – не война, там так крутиться не надо, – возражает Рюриков.
– Не скажи, – качает головой Галькевич, по всему видать, более подкованный, да и более опытный. – Вот ты знаешь, какими путями можно из нашей нынешней разрухи в будущую Коммуну дойти?
Комроты промолчал, видимо сразу не найдя что ответить.
– Вот то-то же! – осадил его чекист.
– Ладно, revenons á nos moutons, – сорвалось у меня. Черт, за языком следи, шляпа! – Чево? – тут же недоуменно воскликнул Федор Иванович.
– Так, французская поговорка, – пришлось оправдываться. – Означает: вернемся к делу. У меня еще один вопрос: хотя бы и тремя пулеметами, но всю банду в темноте мы не положим. Сколько-то наверняка ускользнет. Разбегутся по лесам, а кто-то, глядишь, за кордон в обход пойдет. Исса-то, смотрю, невелика, ее и вброд одолеть можно.
– Вброд-то можно, тут и впрямь неглубоко – кое-где всего полсажени будет, ну а где и по шейку, – согласился Галькевич, действительно хорошо знающий здешние места. – Только вверх по течению от мостов искать нечего – там по берегам такая топь, что и знаючи не пролезешь.
– А вниз? – интересуется ротный.
– Вниз по течению тоже порядком заболочено. Но кто энти места знает, может тропку и сыскать.
– Тогда дозор надо к северу пустить, – предлагаю свое решение. – После начала боя отделением пройтись по течению версты на две-три, поглядеть, не пытается ли кто вброд перебраться.
– Лады, – кивнул Рюриков.
Тут к перестуку вагонных колес добавился глухой «железный» гул, быстро прервавшийся. «Никак, мост переехали», – догадался я.
– Ах, неправильно все это! – вдруг воскликнул командир отряда ВЧК.
– Почему ж неправильно? – возмутился ротный. – Товарищ комиссар все по уму расписал…
– Да я не об этом! – мотнул головой Галькевич. – Ну не должны «зеленые» за кордон тикать. Что дезертирам-то местным в Латвии энтой самой делать? Не понимаю… Плохо дело.
– Почему плохо? – Мне тоже стало тревожно при виде нешуточного беспокойства, посетившего чекиста.
– Плохо – оттого что не понимаю. Того и жди, пакость какая учинится, – ответил он.
Тут состав заскрипел и стал притормаживать.
– Что, уже Заситино? – спрашиваю у Галькевича.
– Нет, железка в само Заситино не заходит. Станция Посинь от села в двух верстах. Но и на станцию мы не пойдем. Я дал команду примерно за версту до станции остановиться, почти сразу, как мост через Иссу переедем. Здесь проселок должен быть вдоль Иссы. Он нас прямо к самым мосткам и выведет. Тут нам ходу полчаса с гаком будет.
Состав последний раз скрипнул и остановился.
– Из вагонов! Выходи строиться! – закричали взводные.
В кромешной тьме, лишь слегка рассеиваемой призрачным сиянием неполной луны, рота стала собираться у вагонов. Галькевич, пробежавшись сначала вперед, а потом назад от состава, обнаружил все-таки нужный проселок – скорее широкую тропу, – и рота стала постепенно выползать на нее. В не слишком стройной колонне можно было разглядеть нескольких человек, тащивших на своих спинах тяжеленные пулеметы и отдельно – станки для них. Справа от тропы, где-то в сотне шагов, угадывалась сплошная темная полоса. «Не там ли речка?» – мелькнула у меня мысль.
– С тропы не сходить! – крикнул Галькевич. – Тут места болотистые, особливо по правую руку, вдоль реки!.. Эх, – пробормотал он под нос через несколько мгновений, – сюда хотя бы пару трехдюймовок! Поставили бы их на Грым-горе, накрыли бы тракт шрапнелью – и такого бы шороху на бандитов навели, что потом их только причесать маленько пулеметами – и дело в шляпе!
Не прошло и часа, как дорожка вывела нас к мостам через Иссу. Расположенные близко, всего саженях в сорока друг от друга, небольшие рукава (по дюжине шагов в ширину) речки с быстрым течением имели невысокие берега, поросшие ивняком, и влажную, болотистую пойму. Поэтому, когда я шепнул Рюрикову: «Давайте, Федор Иванович, командуйте ротой», – он расположил «виккерс» поодаль от реки, где местность начинала полого повышаться и стала заметно суше, саженях в тридцати от ближнего моста, так что мостик через второй рукав даже не просматривался в темноте. Но лежали они на одной линии, так что ошибиться было невозможно – оба моста одновременно попадали в сектор огня пулемета.
– Первый и второй… отставить, первый и третий взводы – занять позиции справа и слева от моста! – командовал ротный. – Выделить по отделению от каждого взвода – отрыть окопчик для пулемета. Да не ловить ворон: бандиты вот-вот заявятся. Самим тоже окопаться!
– А почему отставить? – интересуюсь из-за своего неуместного, но тем не менее неистребимого любопытства.
– Так второй-то взвод остался дежурным в казармах, – пояснил недалекому комиссару ротный. – Четвертый взвод, бегом, занять позиции за мостами, слева вдоль дороги, на опушке леса! Первое отделение – пока на месте! Михеич, – обратился комроты к немолодому (во всяком случае, на нашем общем фоне) командиру пулеметного взвода, – бери со своим расчетом «шварцлозе» и сам с ним присоединяйся к четвертому взводу. Будешь там командовать всей засадой.
– Первое отделение четвертого взвода! Ноги в руки – и вперед, к развилке дорог. Поддержите команду чекистов. Товарищ Галькевич у вас будет за старшего.
Красноармейцы в лихорадочном темпе уже отрывали ячейку для пулемета. В воздухе мелькали лопаты, песчаная почва поддавалась быстро… И я и Рюриков, пройдя вперед, к дальнему мосту, до боли в глазах всматривались в темноту – туда, куда ушли наши товарищи и откуда вскоре должна была появиться банда (если командир отряда ВЧК верно угадал ее намерения). Текли минуты томительного ожидания. Ночная тьма нехотя стала уступать место серым предрассветным сумеркам, когда впереди послышался неясный шум и вскоре, на пределе видимости, на дороге стала угадываться какая-то темная масса, постепенно приближавшаяся к нам.
– Притопали, субчики, – прошипел сквозь зубы ротный, мы с ним синхронно развернулись и быстрым шагом вернулись на позицию засады.
– Передать по цепи: приготовиться к бою! – негромко бросил Федор Иванович, выйдя к пулемету, уже обзаведшемуся неким подобием окопчика. – Хлопцы, слушайте все! Главное – выбить у них пулеметы! Поэтому весь огонь – на них, пока не задавим! Зря патронов не жечь, бить только прицельно! А теперь всем – тихо! Без приказа не стрелять!
Ротный продемонстрировал железную выдержку, выжидая до предела, и скомандовал «Огонь!» – только когда первые бандиты уже миновали ближний к нам мостик.
…Бой оставил у меня впечатление какой-то яростной сумятицы. Грохот нашего «виккерса», разорвавший ночную тишину, частая винтовочная пальба с обеих сторон… Яркая бабочка дульного пламени, осветившая пулемет, установленный на одной из бандитских подвод, вскоре погасшая после удачной очереди с нашей позиции… Такое же дульное пламя пулемета, ударившего с опушки, но казавшееся издали узким длинным факелом… Разрывы ручных гранат… «Как бы не достали наших пулеметчиков!» – обожгла меня тревожная мысль…
Разгром мы учинили страшный. Пространство перед мостом, на мосту и между мостиками было усеяно убитыми, ранеными и просто упавшими ничком, спасаясь от губительного огня. Между мостами остались три подводы, так и не успевшие развернуться и покинуть место побоища. В оглоблях одной из них билась раненая лошадь, пока чей-то винтовочный выстрел не положил конец ее мучениям. Две другие лошади, как ни странно, уцелели.
Наш «виккерс» уже молчал – целей перед ним больше не было, – а вот два других пулемета своим дробным перестуком, врывавшимся в винтовочную трескотню, посылали нам сигналы о том, что там еще идет бой.
– Э, Федор Иванович! А дозор вдоль речки послать? Не пора? – напоминаю ротному, о чем договорились перед боем.
– Верно, – отзывается он. – Первое отделение первого взвода! Приказываю пройти налево вдоль реки две версты. И смотрите в оба – не полезут ли какие бандиты вброд.
– Пожалуй, и я с вами, – поднимаюсь с земли, отряхиваясь и засовывая в кобуру наган, из которого так и не сделал ни единого выстрела. Получается, совсем без дела весь бой просидел. Так хотя бы в дозор с бойцами схожу. Да и настроение бойцам поднять не грех: одно дело вместе со всеми бандитов встретить, а другое – маленькой кучкой, без командиров за спиной, на врага напороться. Пусть уж хотя бы я с ними пойду – все будут чувствовать, что их одних не бросили.
Сумерки становились все светлее. Мы шли вдоль западного рукава Иссы, внимательно поглядывая на противоположную сторону. Бой уже затих, и лишь несколько раз до нас донеслись отдаленные винтовочные выстрелы. Через полчаса наш дозор вышел к тому месту, где рукава Иссы вновь сливались в единое русло. Было видно, как речка быстро несет свои воды на север, кое-где закручиваясь в маленькие водовороты. Над поверхностью воды поднимались полосы тумана. Исса парила в прохладном предутреннем воздухе…
Внезапно шедший рядом со мной красноармеец указал рукой на противоположный берег:
– Товарищ комиссар! («Вот же привязалось прозвание…» – подумалось мне). Гляньте! Никак, кустами пробирается кто-то!
Тут с нашей стороны гулко хлопнула винтовка, а с противоположного берега ей ответила дробь пулемета. Бойцы попадали на землю, и я вместе с ними. Единственная мысль, которая мелькнула у меня при этом: «Мать вашу за ноги и пополам! Вот нарвались!»
Через какое-то время, проклиная сырую, пропитавшуюся влагой почву, от которой насквозь промокли галифе и гимнастерка на животе и на локтях, осторожно приподнимаю голову. Рука будто сама собой тянется к кобуре, пальцы откидывают клапан и обхватывают рукоять. Кусты мешают смотреть, но в предрассветных сумерках стало уже достаточно светло, и сквозь сплетение ветвей удалось разглядеть по меньшей мере двоих человек, бредущих по грудь в воде к нашему берегу. Первый держал на плечах винтовку, второй, в поднятой на уровень головы правой руке, – маузер. Мои попытки взять бандитов на мушку нагана сначала оказались безуспешными – ветки все же мешали прицеливаться. Но кто-то из красноармейцев сумел сделать то, чего не удалось мне, и по бандитам ударил выстрел трехлинейки.
Каков был результат – непонятно, потому что в ответ с того берега вновь хлестнула пулеметная очередь, пройдясь по кустам, за которыми мы прятались. Однако бойцы дозора не все оказались робкого десятка. В той стороне, откуда били короткие очереди, вдруг плеснул гранатный разрыв, и пулемет тут же заткнулся. Ободренные этим, красноармейцы открыли довольно частую пальбу по противоположному берегу. Но тут пулемет опять ожил, да вдобавок дважды рванули гранаты уже на нашем берегу, причем одна из них – всего в десятке шагов от меня, так что сверху посыпались кусочки веток, срезанные противно взвизгнувшими осколками.
Когда опять осмеливаюсь поднять голову, вижу, что дело плохо. Бандиты под прикрытием пулемета возобновили форсирование реки, на этот раз переходя ее вброд двумя группами, выше и ниже того места, где засел красноармейский дозор. Верчу головой, стараясь понять, не вылез ли уже кто на наш берег. И точно – вон, зашевелились кусты у кромки берега. Не задумываясь, палю из револьвера в ту сторону раз, другой. Меня поддержала винтовка залегшего неподалеку бойца.
Однако и бандиты не остались в долгу. Когда я приподнялся, чтобы выпустить во врага очередную пулю, навстречу мне метнулись два стремительных силуэта, и буквально в двух-трех шагах от себя я увидал вскинутую для выстрела руку с зажатым в ней наганом. Пламя выстрела ударило, казалось, прямо в лицо. Страшный удар в левую сторону головы – и на меня обрушилась тьма.
Сколько мне пришлось проваляться без сознания – не знаю. Но, видимо, недолго, потому что сквозь туман беспамятства до меня стали долетать звуки, которые начали складываться в слова…
– …Непременно добраться до Риги… он поможет… любой ценой доставить… я ранен… возьмешь книгу и часы… запомни адрес…
Тут до моего затуманенного сознания вновь долетели глухие звуки выстрелов. Коротко рыкнул и сразу умолк пулемет. Вновь выстрелы…
Очнулся от дикой боли в голове и неудержимого позыва рвоты, когда чьи-то руки попытались приподнять меня. Когда мой желудок, после нескольких мучительных спазмов, освободился от ужина, сознание чуть-чуть прояснилось.
– Что… бандиты? – еле ворочая языком, как-то пытаюсь сформулировать вопрос, неясно бродящий в моей больной голове.
– Всех побили! – торопливо успокаивает меня один из двоих красноармейцев, закинувших мои руки себе на плечи. – Двоих даже повязали!
– А… там… у моста? – несмотря на донельзя отвратительное состояние, что-то заставляет меня продолжать допытываться.
– И там побили! Чуть не сотню в плен взяли. И подводы все у нас, – той же торопливой скороговоркой выпаливает победную реляцию красноармеец.
– Потери… наши? – Черт, как же тяжело выговаривать такие простые слова!
– У моста четверых насмерть, и ранено семеро. А что за мостами – того еще не знаем. И из ваших двоих наповал да четверых подранило. Один очень тяжелый.
– Не могу… стоять. Тошнит. Лучше… прилягу, – с трудом выдавливаю из себя, и красноармейцы опускают меня на траву. Один из них приподнимает мне голову и начинает неумело бинтовать ее, бормоча себе под нос:
– Кровищи, кровищи-то эвон сколько натекло…
Проходит еще где-то с четверть часа или больше, и вместе с конским топотом передо мной появляется Галькевич.
– Живой? – первым делом спрашивает он.
– Живой… – Лежа разговаривать немного полегче.
– Что тут у вас приключилось?
– Бандиты на нас вышли… С пулеметом… зараза! – Я дернулся от неловкого движения красноармейца, завязывавшего бинт у меня на голове.
– Этот, что ли? «Мадсен»? – Яков Исидорович махнул рукой куда-то в сторону. Осторожно поворачиваю голову и вижу необычный, незнакомый мне раньше ручной пулемет на сошках, с гнутым магазином, торчащим сверху.
– Должно быть, этот…
– А мы «максим» и «кольт-браунинг» взяли, – гордо заявил чекист. – У «максима» только дырку в кожухе заделать – и будет как новый.
– Потери большие? – Этот вопрос не дает мне покоя.
– Человек пятнадцать убитых и раненых больше трех десятков, – сокрушенно покачал головой Галькевич. – Больно большая банда оказалась. Но мы им врезали крепко. Почти сотню положили, полторы сотни без малого повязали. Конечно, по мелочам утек кое-кто, не без этого.
– Товарищ Галькевич… Обязательно надо найти… у бандитов часы и книга… говорили о них… – Тут силы меня оставляют, и все вокруг опять застилает туманом беспамятства.
Хлопоты командиров по погрузке отбитого имущества в теплушки, по размещению части раненых в Заситино, по организации конвоирования пленных в Себеж проходят мимо меня. На импровизированных носилках путешествую до нашего состава и отправляюсь с ним обратно в Себеж.
Именно там, когда я, немного придя в себя, закинув руки на плечи красноармейцам, ковылял от состава к поджидающим раненых подводам, и донеслись до меня песни, так неожиданно напомнившие мне во время сборов под Тверью об этом эпизоде моей службы в войсках ВОХР. Два взвода, построившись, маршировали со станции к казарме, и до нас доносилось энергичное:
Следующий взвод пел другое, распевное, протяжное:
В госпиталь мне, конечно, соваться было ни к чему – не хватало еще отнимать койку у красноармейцев, действительно нуждающихся во врачебном уходе. Обошелся тем, что местный фельдшер быстренько обработал и заштопал мне рану.
На следующий день чувствую себя немного лучше. Тут-то и пришла пора поделиться с командиром отряда ВЧК услышанным. Он заявился ко мне не один, а в компании со своим начальником, уездным уполномоченным губернской Чрезвычайной комиссии, с которым вместе весь прошлый день занимались допросами пленных бандитов.
– Ну что сказать, товарищ Осецкий. И в самом деле у одного из убитых бандитов нашлись часы фирмы «Карл Мозер» и книга на иностранном языке. – Глава уездной чрезвычайки последовательно выкладывает передо мной на стол эти предметы.
Точно, «Мозер» – не на цепочке, как обычно, а на слегка потертом кожаном ремешке, так что его можно на руке носить. И книга. Беру ее в руки. Стихи французских поэтов. Бодлер, Рембо, Аполлинер… Зачем и куда несли все это бандиты? Куда… Кажется, слышал же что-то? А! Вот!
– Они это зачем-то в Ригу должны были доставить, – рассказываю чекистам. – Я ведь, пока валялся в беспамятстве от ранения, на несколько минут оклемался и слышал обрывки разговора.
– В Ригу? – недоверчиво переспрашивает глава местной ЧК. – Какие могут быть дела у местных дезертиров в Риге?
– Чтоб я знал… – Попытка покачать головой отзывается в ней болью и тошнотой.
– Да не похожи были те, на ком мы это взяли, на простых «зеленых», – влезает Галькевич. – Скорее, приблудные какие. Хотели, верно, под шумок, пока банда с нами сцепится, за кордон улизнуть.
– А пленные? – задаю естественный вопрос. – Сказали что-нибудь?
– Толку с тех пленных! – кривится уездный уполномоченный. – Твердят одно: ничего не ведаем, батька приказал пойти с энтими, тропу им через болота показать. А кто такие «энти» – дескать, знать не знаем. Самих же не спросишь уже – положили всех.
Потолковав вокруг да около еще с четверть часа, так ничего больше и не родили.
– Ладно, – промолвил главный местный чекист, прощаясь, – дело темное, как тут что выяснять – совсем непонятно. Ты человек грамотный, языки знаешь – бери эту книжку себе. Полистаешь на досуге, может, и додумаешь чего. А часы… часы тоже возьми себе. Считай, награда тебе за храбрость в бою.
– Пулю схлопотать – невелика храбрость, – бормочу в ответ вместо благодарности.
– Не петушись, товарищ комиссар! – легонько хлопнул меня по плечу Галькевич. – Первый раз ведь в настоящем бою?
– В настоящем? Первый.
– Вот! И не оплошал, звания комиссарского перед красноармейцами не уронил!
– Сколько говорить: не комиссар я. Другая у меня должность.
– Э-э, дело не в названии, а в сути, – назидательно сказал глава уездной ЧК.
Мне было не до споров, и я просто уронил голову обратно на подушку, чтобы перевести дух.
– Ну выздоравливай! – бросил, оборачиваясь в дверях, Галькевич.
Вот так я и сделался владельцем мозеровских часов и книги с французскими стихами – той самой, что подарил Лиде.
На следующий день я уже мог вставать с кровати и, хотя не слишком уверенно, самостоятельно передвигаться. Зашедший с утра меня проведать Рюриков настаивал, что надо бы еще отлежаться, однако пришлось решительно возразить ему:
– Нет уж! Дел невпроворот. Для начала надо ведь с этой прорвой пленных срочно разобраться.
Тут командир роты согласно кивнул:
– Надо… Держать их негде, кормить нечем. По летнему времени пока во двор казармы загнали. А ну как дожди?
– Значит, будем срочно организовывать фильтрацию. Кто особых подозрений не вызывает – мобилизовать в войска, прочих – на тыловые работы. А если за кем серьезное что – в расход! – излагаю Федору свое мнение.
В этот момент дверь казармы отворилась, и в командирский закуток заглянул Галькевич.
– Ты как? Оклемался маленько? – с порога спросил он. – А то нам надо, не откладывая, фильтрацию пленных провести…
– Так, Яков Исидорович, мы с товарищем комиссаром как раз о том и толкуем, – вставил слово Федор Иванович.
Через час там же, во дворе казармы, уже заседала импровизированная фильтрационная комиссия. Выяснилось, что среди толпы взятых в плен «зеленых» оказались не только местные дезертиры и уклоняющиеся от мобилизации, но и несколько настоящих белогвардейцев. Судя по всему, это именно они подбили «батьку» на авантюру с прорывом в Латвию. Беляков и уклонявшихся от призыва бывших офицеров отделили от основной массы и отконвоировали в помещение уездной ЧК. Теперь их должна была проверить настоящая фильтрационная комиссия при особом отделе Губчека. Когда небольшую группу выводили со двора, мой взгляд зацепил в толпе любопытствующих двух субъектов с жесткими, злыми глазами. И такие же глаза были у молодой барышни, одетой просто, но не по-здешнему, – явно из «бывших»…
Тут поток воспоминаний Осецкого тормознул, и меня молнией пронзило мгновенное узнавание. Да, точно – это те самые двое, что стреляли летом двадцать третьего года в Лондоне. И барышня… Уж не та ли это особа в шляпке, что встретилась в буфете Театра Революции, а потом неудачно покушалась на меня, стреляя из темного переулка? Так вот откуда эта ниточка тянется, да и слух, что Осецкий служил в двадцатом году в ЧК, наверное, тоже оттуда…