В глубинах полярных морей

Колышкин Иван Александрович

Через все преграды

 

 

Парус на перископе

В марте у меня много хлопот. Готовлю Видяева к самостоятельному командованию лодкой.

Когда Лунин ушел на подводный крейсер, я предложил назначить и а его место Федора Видяева, плававшего на «Щ-421» старпомом. Со мной согласились: действительно, Федора Алексеевича пора выдвигать, он для этого вполне созрел. На бригаде его знают давно. Еще в 1938 году лейтенант Видяев был штурманом на «Д-3», у Котельникова. С ним он участвовал в походе к Ян-Майнену в составе экспедиции, обеспечивавшей снятие папанинцев со льдины. Молодой штурман проявил себя тогда с лучшей стороны. Сказалось его давнее знакомство с северными морями — еще до службы на флоте плавал он здесь с рыбаками.

С тех пор прошло четыре года. Видяев возмужал, окончательно сформировался как подводник. Прекрасной школой для него явилась служба под началом таких талантливых командиров, как Котельников и Лунин. Для человека вдумчивого, склонного к анализу подобная школа дает очень многое. А наш Федя как раз и был таким — очень серьезным, очень взыскательным к себе. Человек ровного, безоблачного характера и холодной отваги, он, по-моему, боялся лишь одной вещи на свете: где-нибудь, в чем-нибудь выпятить, подчеркнуть свое «я».

Назначение Видяева состоялось. На его же место — помощника командира — пришел Каутский, давно стремившийся сменить должность дивизионного специалиста на командную работу. И вот день за днем выходим мы на Кильдинский плес отрабатывать курсовые задачи. Базируемся на одну из бухт, поближе к нашему учебному полигону, чтобы не тратить время на переходы до Полярного.

Дело у нас идет споро. Ну еще бы! Видяев-то опытный старпом. Ему не один раз приходилось управлять самыми различными маневрами лодки. Лунин, как каждый хороший командир, заботился о том, чтобы помощник был готов заменить его в любую минуту. Но, понятно, большой практики в выполнении командирских обязанностей у Федора Алексеевича еще нет. Да и психологический момент играет тут не последнюю роль. Одно дело, когда ты хотя и действуешь за командира, но ощущаешь себя старпомом. И совсем другое дело, когда ты проникся чувством полной и неразделимой ответственности за весь корабль.

Вот и тренируемся мы на Кильдинском плесе, перемежая учебные срочные погружения с боевыми — от неприятельских самолетов. Видяев «притирается» к хорошо знакомому экипажу в своем новом, командирском качестве, практикуется в выполнении торпедных атак.

Но вот все учебные задачи у него приняты. Оценки хорошие. И 20 марта друзья провожают нас в боевой поход, от души желая счастливого плавания. Бодро и немного грустно звучит последняя, обрывающая нашу связь с землей команда Каутского: «Сходню убрать!» Отданы швартовы. Замолотили воду винты, вздымая за кормой небольшой бурун. Дрогнул и плавно пополз назад пирс. Поход начался…

Море не на шутку злится. Лодка то зарывается носом в воду до основания рубки, то вздыбливается, как норовистый конь. Крен достигает сорока градусов. А впереди у нас не близкий путь — идем на одну из самых отдаленных позиций.

На вахте — капитан-лейтенант Афонин. Это командир «Л-22», достраивающейся в Архангельске. Моряк он опытный, еще во время войны с белофиннами командовал лодкой на Балтике. А сейчас Афонин идет в поход для приобретения боевого опыта в наших северных условиях, для практического освоения театра.

Оставив его и Видяева на мостике, спускаюсь вниз. В третьем отсеке комиссар Афанасьев о чем-то оживленно толкует с парторгом, комсоргом и редактором лодочной газеты. Видимо, посвящает их в свои соображения относительно партийно-политической работы в начавшемся плавании.

Обошел отсеки. Вахта несется умело и внимательно. Бачковые подают подвахтенным вечерний чай. Лишь два-три человека из молодых не собираются принять участие в чаепитии — им невмоготу. Больше укачавшихся на лодке нет. Костяк экипажа здесь составляют «старики», прошедшие школу морской закалки еще в боевых дозорах финской войны. В любую погоду не теряют они ни работоспособности, ни аппетита, хотя качка, конечно, действует и на них. Но ничего, привыкли. И сейчас матросы перекидываются шутками, посмеиваются. Настроение у всех равное, веселое. Смотрю вокруг и с беспощадной, до боли, остротой вспоминаю довоенные дни: вот так же выходили мы в учебные походы, такая же спокойная и доброжелательная атмосфера царила в отсеках.

Да, ко всему привыкает человек, даже к войне. И только суровая настороженность, затаившаяся в глазах моряков, напоминает, что нас ждут не условные бои, а реальная, грозящая смертью опасность…

Под утро приняли радиограмму: «Следовать в район Н. для прикрытия союзного конвоя от крупных надводных сил противника». В таком изменении поставленной перед нами задачи нет ничего неожиданного. Конвои в Мурманск идут все чаще. Вот и незадолго перед этим походом мы виделись с английскими моряками. «Ваше море очень трудное для плавания, — говорили они. — Нигде мы не переживали столько тяжелых дней, сколько на переходе в Баренцевом море». Что ж, это верно. Без привычки и британцам — исконным морякам — плавать у нас нелегко.

Сейчас ожидается очередной конвой PQ-13. Как и в предыдущих случаях, лодки развертываются для его прикрытия. Ведь в норвежских портах у немцев значительные силы — вплоть до новейшего линкора. Они способны нанести большой урон неповоротливым, тихоходным караванам и их эскорту. Поэтому, не ограничиваясь войной на морских дорогах немцев, мы принимаем участие и в защите собственных океанских путей в пределах нашей операционной зоны.

Мы провели в заданном районе двое суток, но противника так и не встретили. Конвой прошел, и поступила радиограмма с приказанием следовать на позицию и выполнять свою основную задачу согласно плану, то есть действовать на коммуникациях врага.

Сутки идут за сутками, с каждым разом все удлиняя день. Это вынуждает нас больше времени проводить под водой. Никакими иными признаками весна себя не проявляет. По-прежнему штормит. Все так же холодно. И все так же часты снежные заряды.

Видяев держится отменно, так, словно командовать лодкой — дело для него вполне привычное. Вероятно, внимательно присматривался он к Лунину, раздумывал над каждым его решением, прикидывал: «А как бы я поступил в такой же обстановке?» Эта мозговая гимнастика очень полезна. Она развивает практическое воображение, облегчает процесс командирского становления. У Видяева этот процесс проходит незаметно, естественно, без срывов.

Поиск пока безрезультатен, но молодой командир ничем не выдает своего вполне понятного нетерпения. А ведь мне и то не терпится. Как покажет он себя при встрече с врагом, в торпедной атаке? Все-таки это — главный экзамен на моральное право называться командиром подводного корабля.

Экзамен начался 28 марта у Порсангер-фиорда в 14 часов 32 минуты. Оторвавшись от перископа, Видяев широко и как-то очень просто улыбнулся:

— Ну, заждались мы конвоя, — и уже громче и строже произнес: — Торпедная атака!

В окуляре виднелся вдали транспорт с двумя сторожевиками, идущий переменными курсами вдоль берега, в сторону фиорда. Дистанция хоть и большая, но наше взаимное расположение делает атаку возможной.

Начинается долгое-предолгое сближение. Поднимая перископ, мы поочередно смотрим в него. В центральном посту сгустилась напряженная тишина. Отчетливо раздаются доклады гидроакустика и команды Видяева, подправляющего курс. Все идет правильно, моего вмешательства не требуется. Видяев спокоен, распорядителен. Чувствуется, он крепко уверен и в себе и в готовности людей точно выполнить любой его приказ.

Пожалуй, пора командовать: «Носовые аппараты, товсь!» Но командир, приподняв перископ, огорченно крякает. Молча отстраняется, уступая мне место. Да, дела! Конвой резко изменил генеральный курс, огибая мыс перед входом в фиорд. И хоть нам теперь до противника рукой подать, курсовые углы изменились так, что стрелять нельзя. В сложившейся обстановке немудрено и вовсе отказаться от атаки. Есть лишь одна возможность исправить положение, только не каждый командир сможет с ходу рассмотреть ее.

Но не успеваю я сказать и слова, как Видяев уже командует:

— Право руля, курс сто шестьдесят пять! Боцман, ныряй на двадцать метров! — и обращается ко мне: — Поднырнем под конвой и приведем его на кормовой залп.

Это как раз и есть то, что надо. Молодец Видяев! Завидную проявляет настойчивость, крепко «вцепился» в противника.

Над головой у нас прошумели винтами немецкие корабли. Подвсплываем под перископ, ложимся на боевой курс.

— Кормовые аппараты, товсь!

И тут, как назло, конвой снова круто меняет направление, выходя из угла атаки. Ох уж этот несимметричный противолодочный зигзаг! Попробуй разберись в нем, улови его закономерность! Видяев, кажется, сумел увидеть тем внутренним командирским зрением, которое помогает предугадывать развитие событий, дальнейшие намерения врага.

— Они опять сменили генеральный курс, — говорит он. — Иван Александрович, надо нам в горло фиорда идти, там встретимся.

— Добро.

И лодка ложится на курс, ведущий в ту невидимую точку, где по расчету командира в конце концов окажутся неприятельские корабли. В перископ видно, как конвой то сближается с нами, то удаляется от нас, словно окончательно решив уйти совсем в другую сторону. Но Федор не меняет назначенного курса. Атака длится почти час, и он весь взмок. Снял шапку, расстегнул ватник. Если взглянуть со стороны, выключив его из окружающей обстановки, — ну совсем работяга-парень, занятый тяжелым физическим трудом.

Но вот конвой совершил очередной поворот, и все стало на свои места. Он словно нарочно подставился для атаки. Мы ложимся на боевой курс.

— Носовые аппараты, товсь!

В это время под водой раздается глухой отдаленный удар — взрыв глубинной бомбы. Взглядываю на часы. 15.28. Зачем немцы сбросили бомбу, для профилактики, что ли? Нас они, судя по всему, еще не почуяли. 15.34. Серия взрывов из семи бомб. Боевого курса не меняем. 15.38.

— Носовые, пли! — командует Федор.

Ощущаем четыре, раз за разом, толчка. Торпеды вышли. Хорошо, что у нас теперь установлена система беспузырной стрельбы: и воздушными шапками себя не обнаруживаем в момент залпа, и на перископной глубине удержаться легче.

Через пятьдесят секунд явственно послышались два взрыва. Смотрим — транспорт явно тонет. Начинаем послезалповое маневрирование. В 15.45 посыпалась первая серия предназначенных для нас бомб. Видяев уводит лодку на глубину. До 17.37 было сброшено сорок четыре бомбы, но все они рвались у нас за кормой. Бомбить точнее противнику, видимо, помешал внезапно налетевший снежный заряд. Мы отделались легко — за время бомбежки только гирокомпас выходил из строя.

Так прошел боевой экзамен Федора Видяева. Без всяких натяжек он заслуживает оценки в пять баллов.

И снова тянутся долгие, ничем не примечательные дни и ночи. Лишь 4 апреля произошло всех нас крепко взволновавшее событие. Во время зарядки батарей получили из штаба флота радиограмму, в которой экипаж поздравляли с награждением «Щ-421» орденом Красного Знамени. Праздник для всех нас большой. И обязывает награда ко многому. Все это понимают и умом и сердцем, и все ждут не дождутся новой встречи с врагом. Но к сожалению, такие встречи не происходят по заказу.

Наступило 8 апреля. До вечера плавали мы под водой близ Порсангер-фиорда, где дебют Видяева оказался таким удачным. На этот раз везение покинуло нас. И мы двинулись на норд, чтобы с наступлением темноты долить батареи дистиллятом и зарядить их.

Лодка лежала на курсе двадцать. В кают-компании позвякивали стаканы — вестовой накрывал вечерний чай. Подвахтенные отдыхали — кто читал, а кто уже пристроился соснуть. В 20 часов 58 минут лодку совершенно неожиданно потряс огромной силы взрыв. Корму подбросило вверх. Загремели сорвавшиеся с мест койки и патроны регенерации. Где-то заклокотала вода. Несколько человек из шестого отсека выбросило в пятый. И тут же дифферент стал меняться на корму.

Когда мы с Видяевым ввалились в центральный пост, находившиеся там Каутский и инженер-механик Славинский уже приняли все меры к всплытию. Еще не отдав себе точного отчета во всем происшедшем, они, по сути дела, сразу же начали спасать корабль. И действительно, замешкайся они, начни выяснять различные подробности, вода, бурно рвущаяся в кормовой отсек, вероятно, навсегда лишила бы нас возможности всплыть на поверхность.

Из центрального поста в кормовой отсек поступил приказ: задраить переборочную дверь и начать заделку пробоин. И шесть человек, находившихся там, выполнили команду, изолировав себя ото всех и вся — от остальной лодки, от внешнего мира, от товарищей по экипажу. По железным законам подводной службы они остались в кромешной тьме, один на один с невидимыми пробоинами, под струями холодной клокочущей воды. Они могли погибнуть, но ценою их жизни была бы спасена вся лодка. И в то же время только спасение всего корабля сохраняло им единственный шанс остаться в живых.

Осмотрев горизонт и не увидев ничего, кроме густого снежного заряда, мы всплыли. Теперь можно было обстоятельнее разобраться в происшедшем. Несомненно, мы задели кормой мину, хотя перед взрывом никто и не слышал скрежета минрепа[6]Минреп — трос, соединяющий мину с ее якорем.
о корпус. Даже замеченные с первого взгляда разрушения были велики. Рубочный люк перекосился. Верхнюю крышку кормового люка сорвало напрочь и отсек не затопило лишь благодаря тому, что нижняя крышка выдержала давление воды. Верхняя палуба оказалась гофрированной. Барбет кормовой пушки искорежило. Радиопередатчик в центральном посту сдвинуло с места, и он оказался всерьез выведенным из строя. Отказал гирокомпас.

Немедленно были пущены помпы на осушение седьмого отсека. Вслед за ними заработал и турбонасос. Там под руководством командира отсека старшины группы торпедистов Дряпиков а шла отчаянная борьба с водой. Руководимые Дряпиковым краснофлотцы Качура, Митин, Жаворонков, Новиков и Февралев работали виртуозно и самоотверженно. Они на ощупь отыскали пробоины и принялись заделывать их. Кроме штатных средств борьбы за живучесть в ход пошли шапки, сапоги, ватники. Там, где было возможно, закрывали пробоину телом, пока товарищи не приходили на помощь.

Умение и мужество этих моряков отнюдь не носили характера исключительности. Это были естественные результаты планомерной подготовки. Ведь еще до войны на лодках проводились многочисленные тренировки по борьбе с пожарами и заделке пробоин. В отсеках вырубали свет, пускали под давлением воду, жгли дымовые шашки, создавая обстановку мало отличную от той, что может возникнуть в результате настоящих повреждений, полученных в бою. Борьба за живучесть входила в состав каждой курсовой задачи по боевой подготовке.

Это, конечно, не только вырабатывало у моряков определенные навыки, но и готовило их психологически к трудным испытаниям: они обретали способность побеждать в себе страх перед хлещущей в темноте водой и жарким дыханием пламени. Тренировки по борьбе за живучесть не прекращались и с наступлением войны. На бригаде был оборудован специальный бассейн и учебный отсек, в котором можно было как угодно имитировать пробоины, пуская воду под любым давлением.

Такая подготовка плюс отличное знание своего корабля и вооружали подводников качествами, без которых во время тяжелой аварии не спасти ни лодку, ни себя. Эти качества проявил, например, замечательный экипаж «Д-3» в своем последнем мартовском походе, когда вражеская бомбежка нанесла прочному корпусу «старушки» серьезнейшие повреждения. Лодка вернулась домой только потому, что подводники сумели преградить путь воде, не дали ей ворваться в отсеки.

Вот и сейчас Дряпиков и возглавляемые им моряки не просчитались ни в чем. Они вовремя задраили дверь, вовремя пустили воздух высокого давления, чтобы уравнять напор забортной воды, вовремя заделали пробоины, проявив находчивость и сметку. Да и все остальные действия экипажа по борьбе за живучесть были правильны от начала до конца. Это, собственно, и спасло лодку.

Спасло, но надолго ли? Сквозь стремительно летящий снег неподалеку виднелся мыс, на котором, как мы знали из разведданных, находится наблюдательный пост и артиллерийская батарея. А мы в таком состоянии, которое исключает возможность погружаться. Сумеем ли мы дать лодке ход — пока неизвестно. И если не сегодня, то завтра утром, мы как на ладошке предстанем перед врагом во всей своей беспомощности. А не удастся починить радиостанцию, то и помощи запросить мы не сумеем.

К нашему счастью, снежный заряд не прекращался до наступления короткой апрельской ночи. Но к 23 часам окончательно подтвердились наши худшие опасения относительно способности лодки самостоятельно передвигаться. Выяснилось, что гребные валы у нас лишились винтов. Однако не прошли даром героические усилия радистов Рыбина и Свиньина. В 23.20 передатчик заработал, и я отправил в адрес командующего флотом радиограмму: «Подорвался на мине, хода не имею, погружаться не могу, широта… долгота…»

А между тем штурман Маринкин доложил, что нас хотя и медленно, со скоростью полутора узлов, но верно относит течением к берегу. Дело приняло совсем дрянной оборот. И тут, как часто бывает в безвыходных положениях, вдруг обнаружился выход, на первый взгляд смешной до нелепости, но по здравому рассуждению не лишенный практического смысла. Ведь мы же моряки, черт возьми, а раз так, то почему бы нам не попробовать искони морской способ передвижения по воде — под парусом?! Сшить его можно из дизельных чехлов, а перископ заменит мачту.

— Ну как? — не очень уверенно спросил я у Видяева и Каутского, посвятив их в этот несколько экстравагантный замысел. Глаза у обоих загорелись:

— Здорово! Мы уже об этом думали, товарищ комдив. Нам ведь, главное, хотя бы на десяток миль от берега оторваться. А там что-нибудь еще придумаем.

— Ну что ж, действуйте.

Трудно, конечно, было заранее сказать, что из этого получится. Будет ли работать импровизированный парус? Достаточной ли окажется его площадь, чтобы сдвинуть лодку с места, поборов течение? Никакие расчеты помочь нам не могли. Только сама попытка могла дать окончательный ответ. Так почему же не попытаться?

К часу ночи парус был готов. С помощью самодельного рейка[7]Реёк  — брус для крепления паруса.
мы подняли его на перископе. Перископ и парус! Совершенная оптическая система, прибор двадцатого века выполнял роль простой деревянной мачты для крепления грубого холщового полотнища — судового движителя, известного с древнейших времен. Как ни противоестественно было такое сочетание, оно дало результат. Парус напрягся, и лодка двинулась от берега, влекомая попутным ветром.

Хоть и медленно было наше движение, лаг начал отсчитывать мили. Магнитный компас показывал курс 350 градусов. Восторг был всеобщий и полный. В пятом часу утра от командующего пришла радиограмма. Он сообщал, что на помощь нам направляется «К-22», находящаяся на соседней позиции. Это еще больше подняло настроение.

Через час наше необычное путешествие пришлось приостановить. Ветер стих, видимость улучшилась, вдали четко вырисовывались очертания мысов Нордкап и Хельнес. Стало быть, и парус оттуда просматривался прекрасно. Пришлось спустить его.

Теперь парус вызывал величайшее уважение. Как-никак, а мы прошли под ним девять миль. Это было как раз то расстояние, которое давало нам шанс не быть сразу обнаруженными врагом.

Вскоре от командующего флотом пришла еще одна радиограмма, подтверждающая и дополняющая первую: «Подводной лодке «К-22» приказано следовать с позиции к вам на помощь. В случае невозможности спасти лодку, спасайте людей, лодку уничтожьте».

С половины седьмого до девяти снова шли под парусом: сыпал снег, дул ветер. Правда, продвинулись мы немного, ветер-то был слабый, балла в два. Снова развиднелось и снова пришлось убрать парус. Для большей скрытности заполнили главный балласт, и палуба теперь едва возвышалась над водой.

А на лодке шла размеренная деятельная жизнь. Дизелисты и электрики зарядили аккумуляторные батареи, трюмные пополнили запас воздуха высокого давления. В отсеках началась приборка. Видяев с Каутским поддерживают обычный, повседневный порядок, чтобы не подчеркивать исключительности создавшегося положения, застроить людей на спокойный деловой лад, отвлечь их от размышлений относительно возможного финала нашей парусной прогулки.

Между прочим, окончиться она может всяко. Как только перестает работать парус, течение неумолимо, по полторы мили за каждый час, сносит нас в сторону чужого берега. Что произойдет раньше: приведет ли Виктор Котельников «К-22» нам на выручку, или немцы обнаружат нас и учинят расправу, — сказать трудно. Во всяком случае, надо быть готовым к худшему, И поэтому у обеих пушек поставлены артрасчеты: мы не собираемся сдаваться без боя. Артиллерийский погреб подготовлен к взрыву: мы не собираемся сдаваться, даже если все средства к сопротивлению окажутся исчерпаны. Каутскому поручено в случае необходимости взрывать погреб, командиру БЧ-2–3 Дыбе — одну из носовых торпед.

Все эти приготовления проведены так, чтобы не привлекать к себе внимания. Но моряки, как всегда бывает в таких случаях, каким-то верхним чутьем догадываются о них. И военком Афанасьев докладывает, что люди вполне спокойно обсуждают возможность нашей встречи с врагом и ее вероятный исход. Мнение у всех единодушное: лучше погибнуть, чем сдаться в плен.

Видяев, как узнал я потом, потихоньку вручил старшине радистов Рыбину записку с пометкой: «Передайте по радио, когда я прикажу». В ней было всего четыре слова: «Погибаю, но не сдаюсь».

Лодку по-прежнему дрейфует к берегу. Приборка окончена. Видяев приказал начать чистку и приведение в порядок механизмов…

Тем временем «К-22» спешила к нам. на помощь. Ее поход начался дней на шесть позже нашего. Дважды ей пришлось выдержать довольно сильную бомбежку. Наконец 3 апреля она сама атаковала конвой из транспорта и трех сторожевиков. Котельников выпустил две торпеды по транспорту и, немного подвернув, одну торпеду по сторожевику. Выстрелы были снайперскими. Все торпеды достигли целей.

Уцелевшие сторожевики преследовали лодку, но двадцать две бомбы, сброшенные ими, не причинили ей существенного вреда. Искусно маневрируя, Виктор Николаевич оторвался от преследователей. На следующий день, плавая в том месте, где была произведена двойная атака, он наблюдал в перископ, как на поверхности моря лениво плавали спасательные пояса, куски деревянной корабельной обшивки, чемоданы и даже… портрет Гитлера.

— Дерьмо, оно всегда поверху плавает, — шутили матросы.

Как и нам, последующие дни не принесли «К-22» встречи с врагом. Охота оставалась безуспешной.

В ночь на 9 апреля лодка отошла в район зарядки батарей. Под утро дизеля прекратили свой неумолчный рокот. Потянуло предрассветным морозцем. Старпом капитан-лейтенант Бакман глянул на часы. Приближалось время, когда по намеченному плану лодка должна была погрузиться: неприятельский берег был сравнительно близок. Ровно в пять Бакман разбудил вздремнувшего командира и доложил, что лодка к погружению готова.

Виктор Николаевич заглянул в аккумуляторный отсек, поднялся на мостик. Над берегом еще густели сумерки. Сыпал колючий, мелкий снег. Котельников распорядился погружаться в шесть: пусть батарея получше остынет и провентилируется. А видимость терпит.

Эта задержка и решила судьбу «четыреста двадцать первой». Около шести утра радист «К-22» принял шифровку: «Командиру. Подводная лодка «Щ-421» подорвалась на мине, хода не имеет. Оказать помощь. В случае невозможности спасти лодку, снять людей, а лодку уничтожить. Координаты «Щ-421»: ш… д… Комфлот».

Без четверти девять «К-22» прибыла в указанное место и начала поиск потерпевшей беду «щуки». С волнением всматривалась вахта в сизую даль: «Не поздно ли пришли?» Поиск длился больше часа…

* * *

В 10.50 вахтенный командир «Щ-421» старший лейтенант Маринкин заметил в северо-западной части горизонта на курсовом тридцать левого борта какую-то темную точку. Взял пеленг. Точка двигалась.

— Артиллерийская тревога! — объявил он и припал к биноклю. Медленно тянулись минуты. И вот, отняв бинокль от глаз, Маринкин не доложил, нет — радостно завопил:

— Катюша!

— Ура-а-а! — подхватили моряки.

— Наконец-то Виктор пришел, — с облегчением вздохнул Видяев и приказал поднять позывные. Вскоре «катюшу» можно было отчетливо различить простым глазом. Потом мы стали угадывать стоящих на мостике людей. И вот наша спасительница закачалась на крупной океанской зыби в каких-нибудь пятнадцати метрах от нас.

Приложив к губам мегафон — легкий жестяной рупор, я коротко сообщил Котельникову обстановку. Он в свою очередь передал уже известное нам решение Военного совета флота: взять «Щ-421» на буксир, а если это не удастся, снять с нее людей и лодку уничтожить.

Около двенадцати часов буксирные тросы были наконец заведены. Артиллерийские расчеты стали у орудий. «К-22» дала ход. Но буксировка продолжалась минут пять, не более. Предательская зыбь сделала свое дело, и тросы лопнули. Попытались применить буксировку лагом, то есть борт о борт. Ничего не получилось — снова помешала зыбь. Тогда опять начали буксировку в кильватер. Но на этот раз не только лопнули тросы, но еще и вырвало кнехты у «катюши».

Решили вместо буксирного проса использовать якорь-цепь. Ее начали было разносить по палубе, но вблизи от нас появился самолет. Он выпустил несколько ракет в сторону лодок и повернул назад, к берегу. Часы показывали 13.20. Видимость была полной. Вдали, в фиорде, появился какой-то корабль. Положение складывалось угрожающее. Мы рисковали потерять обе лодки. И тогда Виктор Николаевич, используя полномочия, данные ему командующим, отдал приказ, рассчитанный на самый последний, крайний случай:

— Личному составу «четыреста двадцать первой» покинуть свой корабль и перейти на нашу лодку! Захватить с собой секретные документы.

«Катюша» отвалила носовые горизонтальные рули и подошла к правому борту «щуки». Началась пересадка людей. Моряки прыгали на перо руля, а там их подхватывали на лету два краснофлотца и помогали подняться на борт подводного крейсера.

Эвакуация началась своевременно: снова близ лодок появился самолет и, развернувшись, улетел назад. С минуты на минуту могло последовать нападение.

Мы с Видяевым обошли все отсеки, убедились, что никого на «щуке» не осталось. Поднялись на мостик и остановились у просоленного морской водой, обтрепанного штормовыми ветрами корабельного флага. Наступила горькая, тяжелая минута молчаливого прощания с родным кораблем. Из оцепенения нас вывел усиленный мегафоном голос Котельникова:

— Иван Александрович, поторопись, а то погубим оба экипажа.

Это было разумное напоминание. Я глянул на Видяева, прижавшегося к флагу со слезами на глазах.

— Пошли, Федор Алексеевич!

Сначала я, потом Видяев (обязанность и право командира покинуть корабль последним!) перешли на «двадцать вторую». Тут я заметил уголок Военно-морского флага, выглядывающий из его кармана. Перехватив мой взгляд, Федор, как бы оправдываясь, сказал:

— Это я тот, что поновее, на память взял. А старый вон он, поднятым остался.

Я молча пожал Феде руку. Молодец! Он и в самом большом горе, какое только может постичь командира корабля, держался как надо.

Мы поднялись на мостик. Там кроме командира и вахты стояли корреспондент «Красного Флота» Алексей Петров, флагсвязист бригады Болонкин, командир «Л-22» Афонин. Лодка отошла от израненной «щуки» кабельтова на полтора и развернулась к ней кормой. Бедный отвоевавший корабль! Он был дорог всем нам, как живое существо.

Из кормового аппарата «К-22» вырвалась торпеда и прочертила по воде быструю дорожку. Мы сняли шапки. Громыхнул взрыв, в воздух взметнулся столб воды, окутанный черным дымом. Когда секунд через десять он осел, на поверхности ничего не было. Так окончила свой славный боевой путь Краснознаменная «Щ-421», даже не успев получить заслуженного ею орденского флага.

— Самолеты справа по корме, угол места тридцать! — выкрикнул сигнальщик.

— Все вниз! Срочное погружение! — подал команду капитан 2 ранга Котельников.

…В полдень 10 апреля «К-22» входила в Полярное. Дважды отсалютовав, она подняла позывные «Щ-421» и выстрелила еще один раз, возвещая о последней победе погибшей лодки.

Едва на пирс была подана сходня, к нам на борт поднялся комбриг. Пожав нам с Видяевым руки, Николай Игнатьевич произнес:

— Поздравляю с победой и со спасением экипажа. — Потом, отведя меня в сторонку, добавил! — Крепись, Иван Александрович. Зоя погибла в Ленинграде.

Как ни был я внутренне подготовлен к этому известию, слезы застлали мне глаза, к горлу подкатил тугой комок, не давая выговорить я и слова в ответ…

 

Служим Советскому Союзу!

День 12 апреля выдался чудесный: ясный, слегка морозный, безветренный. Изредка принимался идти мелкий снежок.

На причале, около ошвартованных подводных лодок, застыли в идеально ровном воинском строю краснофлотцы, старшины, командиры. Народу — больше двухсот человек. Ни разу с начала войны не выстраивалось вместе столько подводников.

Перед строем — стол, покрытый красной скатертью. На скатерти — коробочки с орденами и медалями, орденские книжки, грамоты. У стола лицом к строю стоят командующий флотом, член Военного совета, представитель Президиума Верховного Совета СССР, командир и комиссар нашей бригады.

Тихо. Торжественно. Радостно.

Зачитывается Указ:

— «За образцовое выполнение заданий командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками и проявленные при этом отвагу и геройство присвоить звание Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали «Золотая Звезда»…»

Первой называют мою фамилию. Выхожу из строя, приближаюсь к столу. Арсений Григорьевич Головко вручает мне награду, крепко пожимает руку, произносит слова поздравления. Поздравляют меня и другие товарищи, стоящие у стола.

Многое, очень многое хочется сказать мне в ответ. Например, что за Родину, за партию я готов, не колеблясь, пожертвовать жизнью, ибо какая же для меня жизнь без Родины и без партии?! Это они из меня, малограмотного речного матроса, сделали флотского офицера, командира соединения и вывели на передний край борьбы с врагом. Судьба Родины — моя судьба.

Мне хочется сказать, что мы не обольщаемся первыми успехами морской войны, что мы видим и свои ошибки, свои недоработки, что подводники будут сражаться еще искуснее и яростнее, что накал нашей борьбы с фашистскими захватчиками будет неуклонно нарастать. Наша и фашистская идеология непримиримы. Наша ненависть к врагу священна. Личное горе каждого из нас сливается с горем всей страны. И мы будем драться беспощадно, до полной победы.

Эти слова теснятся у меня в голове, но произношу я короткую и в то же время удивительно емкую уставную формулу:

— Служу Советскому Союзу!

Да, именно в этом весь смысл нашей жизни, нашего повседневного ратного труда…

К столу вызывают моих товарищей по оружию: Николая Лунина, Валентина Старикова, Израиля Фисановича. Всем им звание Героя присвоено Указом от 3 апреля.

— Служу Советскому Союзу!.. Служу Советскому Союзу!.. — звучит в морозном воздухе.

Вот награду — орден Ленина — принимает Виктор Котельников. Еще каких-нибудь три дня назад был он в море, спасал экипаж «Щ-421». И может быть, завтра этот скромный труженик войны снова поведет свой подводный крейсер на морские дороги противника…

Орден Красного Знамени вручают Магомеду Гаджиеву. За плечами у него — одиннадцать дерзких боевых походов. И каждый из них отмечен неповторимым почерком находчивого, решительного Керима.

Получают орден Красного Знамени начальник подводного отдела штаба флота Карпунин, комбриг Виноградов и военком бригады Козлов. Эта награда — не за «общее», кабинетное руководство. Они заслужили ее в море, в походах, завершившихся потоплением неприятельских кораблей…

Зачитывается приказ наркома Военно-Морского Флота о преобразовании подводных лодок «Д-3», «К-22», «М-171» и «М-174» в гвардейские. Объявляется Указ о награждении «М-172», «Щ-402» и «Щ-421» орденом Красного Знамени.

Да, не дожила заслуженная «Щ-421» до праздничного дня. Приготовленный для нее орденский флаг теперь украсит гафель какого-нибудь другого отличившегося корабля. Семь побед под командованием Лунина и одну — под командованием Видяева одержала она за неполных десять месяцев войны. Внушительный боевой счет!

Конечно, все мы прекрасно понимаем, что покойница — это всего навсего холодная сталь корпуса в сочетании со стандартными механизмами, системами, устройствами, что все ее победы — дело рук плававших на ней славных «щукарей». И все же трудно отказаться от представления о лодке, как об одушевленном существе. Может быть, потому, что она долго была надежным домом моряков, что очень «умны» ее сложные механизмы, что имела она свой особый «норов». А может быть, и потому, что в этом совершенном боевом устройстве особенно отчетливо ощутимы живой ум и труд создававших его людей.

Во всяком случае, орденом награждается сама лодка, и он остается с ней, даже если экипаж ее полностью обновился. Ну, а если лодка погибла, орден ее не передается новому хозяину. Каждый корабль должен иметь свои собственные боевые традиции.

«Щ-421» и гибелью своей сослужила нам службу. Стало очевидным, что в районе, где она получила смертельную рану, выставлено противолодочное минное заграждение. Командиры лодок получили указание проходить это место на больших глубинах, чтобы избежать соприкосновения с минами. В результате была сохранена жизнь не одному кораблю.

Позже командиры докладывали, что при форсировании опасного района они слышали скрежет минрепов о корпус. Но правильно выполненные маневры помогали им пройти, не зацепившись за минрепы. Мины оставались высоко над головой, и даже если они взрывались, то не причиняли лодке серьезного вреда. Об одном таком взрыве рассказывал Августинович. Грохот был сильный, лодку здорово встряхнуло. Но существенных повреждений не произошло. Когда «К-1» всплыла на поверхность, на ее мостике были найдены осколки взорвавшейся мины.

Ну, а что стало с экипажем Краснознаменной «щуки»? По-разному сложились судьбы людей. Большая часть бойцов и командиров осталась служить на бригаде — на лодках и в штабе. С некоторыми из них читатель встретится в следующих главах. Другие моряки попали в самые различные части и соединения. Но все они с честью и до конца, как и подобает воспитанникам заслуженного экипажа, выполнили свой долг.

* * *

Осенью 1960 года я встретился со строителем из хутора Божковка, Ростовской области, Михаилом Васильевичем Богдановым. Это был один из трех ветеранов «Щ-421», судьба которых долгое время оставалась нам неизвестной.

Мы все помнили тревожный конец весны 42-го года, когда на Северном Кавказе и в междуречье Волги и Дона спустилась фашистская угроза. В ту пору на Северном флоте начал срочно готовиться отряд моряков для участия в боях на Юге. В его состав вошли и подводники. Кроме старшин и краснофлотцев береговой базы получили туда направление и три человека со «Щ-421». Это были командир отделения электриков старшина 2-й статьи Приходченко, электрик старший краснофлотец Ерофеев и моторист старший краснофлотец Богданов.

Проводы отряда состоялись в июле. В новый, непривычный мир сухопутной войны отправлялись наши товарищи. Им предстояло встретиться лицом к лицу с врагом, помериться с ним силами в наиболее прямом, буквальном смысле этих слов. Им завидовали. Ими восторгались. Им желали больших побед.

«Товарищ североморец! — обращалось к отбывавшим политуправление флота. — Ты едешь на сухопутный фронт. Родина-мать благословляет тебя на ратные подвиги… Дерись с врагом храбро, мужественно, по-флотски. Через огонь великих сражений высоко пронеси честь флотского знамени, боевые традиции русского флота. Где бы ты ни появился, вноси смятение и страх в стан врага. Ни шагу назад! Стой насмерть! Когда ты идешь в бой, отстаивай каждую пядь родной земли, храни в своем сердце образ героических черноморцев, до последних сил защищавших свой родной Севастополь. Трудно тебе, истекаешь кровью — стой насмерть!..»

Среди провожавших был и Николай Александрович Лунин. Он пришел напутствовать своих бывших подчиненных. Богданову он подарил на память о совместной службе свой кортик.

С тех пор мы не имели никаких известий от трех подводников, прослуживших на «Щ-421» с момента ее вступления в строй и до последнего похода.

И вот в 1959 году я получил от Богданова письмо. Больше года вели мы переписку и наконец встретились через восемнадцать лет после того, как наши военные дороги разошлись в разные стороны.

Судьба разлучила трех «щукарей»-североморцев еще до фронта. Знойным полднем на станции Баскунчак их эшелон выдержал сильный воздушный налет. Ерофеев, находившийся рядом с Богдановым, был убит. Его похоронили тут же, в солончаковой степи. Приходченко ранило, и путь его затерялся во фронтовых госпиталях.

Эшелон переформировали, и отряд моряков двинулся дальше. Медленной тогда была езда по России! Из Мурманска отряд торопились отправить в июле, а сейчас уже август был в разгаре. Гремела битва на волжских берегах. И матросы надеялись, что их повезут именно туда, на самый горячий боевой участок. Но эшелон прибыл в Поти. Здесь началось распределение.

Богданов попал служить в 416-й морской гвардейский минометный полк. Часть эта состояла из боевых машин, ласковое название которых было привычным для слуха подводника — «катюши». В народе это название закрепилось за реактивными минометами куда прочнее, чем за крейсерскими подводными лодками, о существовании которых очень многие люди даже и не подозревали. А сухопутные «катюши» гремели и в прямом и в переносном смысле — о них знал каждый мальчишка.

Командовал полком бывший старший артиллерист линкора «Марат» капитан 2 ранга Москвин. Полк уже снискал себе добрую славу в боях под Москвой. Сражаться в его рядах было лестно. И Богданов старался высоко держать честь подводника-североморца.

Гвардейцы замечательно воевали в Кавказских предгорьях. Полк внес заметную лепту в победы Приморской армии. Перед строем, в котором вместе со всеми стоял и Богданов, командующий армией Петров расцеловал Москвина и сказал, что если бы мог, то так же вот поцеловал каждого моряка.

Когда в ноябре 1943 года гитлеровцев изгнали с Таманского полуострова, служба вновь привела Богданова на море. Он оказался мотористом на тральщике Керченской военно-морской базы. Но поплавать ему пришлось недолго, всего три месяца. Тральщик подорвался на мине. В отличие от «Щ-421» маленький кораблик затонул немедленно. Моториста подобрали из воды тяжело раненным, потерявшим сознание.

Полгода провел Богданов в госпиталях. Службу свою он закончил в Николаеве, в роте по ремонту кораблей.

— А кортик, что подарил мне Лунин, я пронес через всю войну, — завершил свой рассказ Михаил Васильевич.

Передо мной сидел солидный глава семейства, отец четырех детей, строитель домов для шахтеров. А мне виделся молодой, расторопный краснофлотец Миша Богданов, каким знал я его много лет назад, — готовый идти туда, где он всего нужнее, стоять насмерть там, где ему прикажут. Таким, видно, он остался и по сегодняшний день.

В общем-то обыкновенная для человека его поколения судьба. А ведь из таких судеб слагалась военная биография нашего великого народа-победителя.

 

Прощайте, друзья

Апрель мне запомнился проводами.

В день вручения подводникам наград уходила в море «Щ-401». Отчетливо врезалась в память обычная предпоходная суета. Торопился закончить предварительную прокладку штурман Паушкин. Быстро прошагал на лодку комиссар Вересовой с какими-то брошюрами и книгами под мышкой. Вот кок Горностаев понес из базовой мастерской камбузные принадлежности, побывавшие в ремонте.

Этот разбитной москвич — лучший кок дивизиона. Специальность кока очень почитаема у подводников. Он должен обладать и кулинарным мастерством и изобретательностью, чтобы каждый день на протяжении нескольких недель готовить из консервов и концентратов вкусные обеды и завтраки. Невкусная пища просто не полезет людям в глотку — ведь в походе они ведут малоподвижный образ жизни и даже свежего воздуха им часто недостает. Кок должен быть и очень вынослив. Все матросы несут трехсменную вахту. А он один. Он не имеет права укачаться, занемочь. Наконец, кок наравне со всеми подводниками должен с закрытыми глазами свободно ориентироваться на лодке, отлично знать свой отсек. В бою он наравне со всеми борется за живучесть корабля, имея дело не с электрической плитой, а с аварийным инструментом, клапанами и кингстонами.

Именно таким коком и был Горностаев — аккуратный, подтянутый матрос.

Ко мне подходит Аркадий Ефимович Моисеев:

— Товарищ комдив, доктор Фирсова в лазарет уложил. Кем заменять будем?

Фарсов — помощник командира. Ему, конечно, нужна замена. Без старпома командиру в море не обойтись. Прикидываю, кого же послать с Моисеевым. Пожалуй, кроме дивизионного штурмана, некого. Останавливаю пробегающего мимо матроса:

— Найдите старшего лейтенанта Ковалева и передайте, чтобы пришел ко мне.

Честно говоря, жаль мне посылать Бориса в море — не отдохнул он еще как следует. Всего шесть дней назад вернулся он из похода на «Щ-404» с Владимиром Ивановым. Досталось им крепко. Вражеские корабли загнали лодку на грунт и отчаянно бомбили. Все плафоны и лампочки разлетелись вдребезги. Но Иванов сумел прямо-таки на брюхе выползти из-под носа у противника и удрать. Потопили в этом походе два транспорта. А могли бы и три. Но в последней атаке из-за возмутительной халатности минера Синякова торпедные аппараты не сработали… В общем и для Ковалева этот поход был ой каким нелегким. Но, кроме него, послать с Моисеевым некого.

Ковалев является бодрый, в хорошем настроении. Выслушав приказ, коротко отвечает: «Есть!» — и тут же приступает к исполнению обязанностей помощника.

Но вот все тревога и хлопоты позади. Как всегда, с приготовлениями уложились к назначенному сроку.

И «Щ-401» под приветственные возгласы провожающих плавно отходит от пирса. Отходит в неведомое…

А вскоре — еще одни проводы. Уходит в море Керим. Совсем недавно вернулся он из плавания с Луниным. В этом походе он участвовал в потоплении крупного транспорта. Если посчитать, сколько дней в море провел он с начала войны, то получится что-то около четырех месяцев.

Сейчас он собирается выходить на «К-23» с Леонидом Степановичем Потаповым. Как всегда, с Гаджиевым идет и его дивизионный штурман капитан-лейтенант Васильев, прозванный в обиходе Кузьмичом. Он — верный спутник комдива во всех его плаваниях.

Около причала мне повстречался батальонный комиссар Галкин, весело-озабоченный, с чемоданчиком в руке.

— Далеко ли собрались, Дмитрий Михайлович? — полюбопытствовал я.

— На «двадцать третью», — остановился Галкин.

— Представителем политуправления на поход?

— Нет, Иван Александрович, насовсем. Назначен комиссаром.

— Что так?

— Да вот появилась такая возможность. А я и рад. На лодке, знаете, мне лучше. К людям ближе.

Это было сказано вполне искренне. Я знаю Галкина года четыре, подолгу бывал с ним в море. Он мне много рассказывал о себе.

Родился Дмитрий Михайлович в Западной Белоруссии. Ему исполнилось двенадцать лет, когда в родные места ворвалась война. С запада наступали войска кайзера Вильгельма, и село, где жила семья Галкиных, оказалось в прифронтовой полосе. Вместе с отступавшими русскими солдатами на восток двинулись беженцы, спасая себя и свой жалкий скарб. Среди них были и Галкины.

Пылали деревни. Неподалеку рвались снаряды. Дымился пылью большак. Мычала, блеяла, ржала перепуганная скотина. На одном из поворотов дороги корова Галкиных метнулась в сторону и затрусила по полю. «Матерь божья! — охнула мать. — Дмитрусь, что же ты смотришь?» И мальчик бросился вслед за коровой.

Он уже подбегал к буренке, как вдруг случилось непостижимое. Невысоко над головой, отчаянно тарахтя, возникло крылатое чудище. Оно само, как живое, летело по небу! Мальчишка задрал голову и, зачарованный, смотрел на диковинную машину. Когда она скрылась из глаз, коровы и след простыл. А родителей уже давно унес людской поток. Мальчик горько заплакал.

Потерявшегося хлопчика подобрали бородатые солдаты. «Поедешь, малец, с нами в Россию, — говорили они, усаживая Митю в эшелон на небольшом полустанке. — А здесь тебе делать нечего, пропадешь».

Так Митя Галкин очутился в глубине России в сиротском приюте. Немного погодя он начал сам зарабатывать себе на кусок хлеба. Когда над страной прокатился Великий Октябрь, у парнишки появилась возможность учиться. И он крепко ухватился за нее, хотя работы и не бросал. Жизнь рано сделала его самостоятельным. Родных найти ему не удалось, как он ни старался. А в 1920 году рухнула и последняя надежда на это: Западную Белоруссию захватила панская Польша.

К тому времени Дмитрий был уже в Красной Армии. С ней он и связал свою судьбу. Идеи, которым служила армия Страны Советов, были и его идеями. В ту пору классовое самосознание людей созревало необычайно быстро. Юноша продолжал учиться. Со временем он стал кадровым политработником.

В 1936 году Галкина перевели на флот. Сначала — в береговые строительные части, потом — инструктором политотдела бригады подводных лодок Северного флота. Уже в мою бытность командиром дивизиона его назначили комиссаром на «Щ-401». Совместная служба сблизила нас. Этому способствовало и то, что мы были ровесниками, и то, что оба пережили нелегкую трудовую юность.

После освобождения Западной Белоруссии Дмитрий Михайлович навел справки о родных. Оказалось, что отец давно умер, а мать и братья живут в тех же самых местах, откуда ушел он двенадцатилетним мальцом под грохот немецких снарядов. Ближайший отпуск он решил провести с семьей в краю своего детства.

Летним вечером 1941 года Галкин с замирающим сердцем подходил к родительскому дому. Встречные люди вежливо здоровались с незнакомым военным моряком. И только материнское сердце даже в сумерках признало непозабытого сына. А ведь он стал совсем другим человеком, ее Дмитрусь! И наоборот, почти неизменной осталась жизнь, с которой он расстался четверть века назад. Люди здесь только начали пробуждаться к новому. С трудом верили они своим глазам — бедняцкий сын Дмитро Галкин, словно настоящий пан, объявился в образе морского офицера! О том, что в Советском Союзе такое в порядке вещей, они, понятно, знали. Но одно дело — знать вообще, а другое — убедиться в этом на примере своего бывшего односельчанина…

Отпуск Галкина прервался самым жестоким образом. Началась война. По злому совпадению он покидал родное село снова под обстрелом. Гремели снаряды, рвались бомбы. На попутных машинах, а где и на танках выбирался он с семьей из охваченных войной мест. Жену и детей ему удалось эвакуировать на восток, а сам он прибыл в Полярное, на подводный крейсер «К-1», где к тому времени был комиссаром. С этой должности его и назначили в политуправление флота.

А сейчас Дмитрий Михайлович возвращается на лодку, к своему любимому делу. Экипаж от этого только выиграет. От всего сердца поздравил я его с новым назначением и пожелал ему боевых успехов.

Настает знакомый и всегда такой волнующий момент. «К-23» отдает швартовы и отходит от пирса. На мостике — улыбающийся Гаджиев. На причале — те, кого ждут такие же вот проводы.

— До свиданья, Керим! Счастливого плавания! Возвращайся с победой!

Керим машет шапкой и что-то кричит в ответ. Но слова его заглушает рокот дизеля, относит порывистый ветер.

А у меня, честно говоря, кошки на сердце скребут. Не покидает тревога за Моисеева. 25 апреля он донес, что торпеды израсходованы по назначению, и получил приказание возвращаться в базу. Прошло уже три дня, а «Щ-401» все нет и нет. Молчат и ее радисты. Неужели?..

Прошли по-военному скромные майские праздники. И худшие предположения, кажется, становятся горькой действительностью. Да, мы будем еще ждать, но огонек надежды уже совсем не тлеет. Моисеев находился в полутора сутках хода от базы. Прошла уже неделя. «К-23» осмотрела район, где находилась «щука», и ничего не обнаружила. Что ж, чудес на свете не бывает…

Трудно поверить, что больше никогда не увидим мы одного из самых скромных и боевых командиров, разделившего со Столбовым славу первых побед бригады, что навсегда ушли от нас и Вересовой, и Паушкин, и все остальные члены этого небольшого прекрасного коллектива. А Борис Ковалев, который в общем-то случайно оказался в этом походе?! Да, война есть война.

Новая беда обрушилась на нас 12 мая. Пришла тревожная весть от Гаджиева. Он сообщил, что в торпедной атаке лодка потопила транспорт, а потом, в артиллерийском бою, два сторожевых корабля, после чего осталась на поверхности с серьезными повреждениями. На этом связь с «К-23» оборвалась.

Получив разведданные и сопоставив их с последним донесением Гаджиева, мы более или менее ясно представили себе последние часы жизни «К-23».

Совершив удачную торпедную атаку по транспорту, лодка подверглась бомбежке. Оторваться от сторожевиков она, видимо, не смогла, и, чтобы избежать гибели, ей пришлось всплыть для артиллерийского боя. Лодочные артиллеристы, как обычно, оказались на высоте, и оба корабля охранения были уничтожены. Однако подводный крейсер и сам получил повреждения, лишившие его возможности погружаться. Лодка утратила свое главнейшее боевое свойство. И тогда в дело включилась немецкая авиация. Ее ударом раненая «К-23» не смогла противостоять. Она погибла в неравном бою.

* * *

Бригада потеряла своего лучшего, опытнейшего комдива. Это был человек необыкновенно одаренный и яркий. Он и на флот пришел путем, который мог оказаться по плечу лишь незаурядной натуре.

Магомеду Гаджиеву, подростку из дагестанского аула, едва исполнилось 13 лет, когда на Кавказе вспыхнула гражданская война. Но и в этом возрасте он сумел определить свое отношение к классовой борьбе. Мальчик вступил в красный отряд и вскоре стал в нем пулеметчиком. Воевал он и на Тереке и в Южном Дагестане. А после войны, демобилизованный по малолетству, он не усидел в родном ауле и подался в Баку. Каспий, с которым Магомед познакомился во время боевых рейдов, завладел его воображением, и он твердо решил стать моряком.

Действительность обогнала самые смелые его мечты. Комсомол вручил ему путевку в военно-морское училище, и он поехал в Ленинград. Перед ним открывалась перспектива куда более заманчивая, чем капитанский мостик какой-нибудь каспийской шхуны. Но трудности, с которыми столкнулся Магомед, оказались прямо-таки невероятными. Он был малограмотен. По-русски говорил плохо. И все же он не отступился от намеченной цели. Горячее желание, подкрепленное огромным упорством, взяло свое. Гаджиев стал флотским командиром. После училища он попал служить на подводные лодки.

Керима знали на всех флотах. Он плавал на Балтике и на Черном море, командовал лодкой на Тихом океане. После учебы в академии в 1939 году Магомед Имандутдинович прибыл на Север. Его назначили в штаб флота, где он ведал вопросами организации службы и боевой подготовки на подводных лодках. Глядя на этого пунктуального, разносторонне эрудированного штабиста, трудно было представить себе, что свой путь на флоте он начинал необразованным, с трудом изъяснявшимся по-русски горским парнем.

Почти каждый день с подъемом флага Магомед появлялся на какой-нибудь из лодок. Его можно было застать там и во время осмотра и проворачивания механизмов, и на тренировках или занятиях по специальности. Он не был бесстрастным наблюдателем, озабоченным лишь тем, чтобы вовремя подметить недостатки и доложить о них начальству. Нет, по своему характеру он не мог не вмешаться в любое дело, если видел, что выполняется оно недостаточно хорошо, хуже, чем можно. Причем вмешивался он весьма тактично, не уязвляя самолюбия людей. А в том, что его советы и предложения всегда идут на пользу, очень скоро убедились все командиры.

Нередко Керим выходил с лодочными комдивами на миноносцах, обеспечивавших учебу подводников в море. Миноносец служил целью, по которой лодки совершали торпедные атаки. А комдивы и представитель штаба с его борта следили за ходом атак, чтобы потом провести с командирами лодок тщательный разбор, определить дальнейшие задачи тактической подготовки.

Но еще чаще Магомеда можно было увидеть на мостике уходящей в плавание лодки. Он был строгим проверяющим, но командиры не тяготились его присутствием на корабле. Наоборот, им трудно было найти лучшего учителя. Ведь Гаджиев не зря слыл прекрасным практиком. Он одинаково хорошо знал кораблевождение и приемы управления лодкой, оружие и тактику. А немного времени спустя он так же прочно освоил и здешний морской театр и особенности всех типов лодок, имевшихся на бригаде.

И все-таки штабная работа была ему не по душе. Он рвался к непосредственной работе с людьми, к управлению кораблями, к делу, которое можно делать своими руками. И он добился своего. Осенью 1940 года Магомеда Гаджиева назначили командиром первого дивизиона подводных лодок.

Здесь он развернулся в полную силу. Служба при нем пошла организованнее и лучше, учеба — результативнее. Все было подчинено подготовке к бою, вступить в который могло потребоваться каждую минуту и ради которого существовали подводные корабли. У Гаджиева были твердые, самостоятельно выношенные взгляды на тактику, на поведение в бою. «На войне считается лучшим то решение командира, которое принято вовремя, даже если оно менее удачно, чем решение, принятое с опозданием, — не раз говорил он своим подчиненным. — Твердо придерживайтесь принятого решения, бойтесь менять свое мнение, если нет к тому достаточных оснований, гоните прочь всякие сомнения и поступайте так, как первоначально решили».

На этих принципах Гаджиев и воспитывал командиров, требуя от них обдуманных и быстрых действий, безбоязненности и настойчивости, готовности идти на оправданный риск. Торпедные атаки в усложненной обстановке, артиллерийские стрельбы в условиях повышенной трудности были его излюбленным методом обучения. Он много заботился о том, чтобы подводники в равной мере успешно владели всеми видами корабельного оружия, чтобы к оружию, не считавшемуся главным, не было «второстепенного» отношения. И, словно предвидя свои боевые походы, требовал усилить подзапущенные тренировки орудийных расчетов и управляющих огнем.

В нашей дружной компании командиров дивизионов Керим как-то сразу занял положение «комдива-1». Произошло это естественно, само собой — он никогда не стремился чем-то выделиться среди товарищей, подчеркнуть в чем-то свое превосходство. Но богатый опыт, академическое образование и большая командирская одаренность выдвинули его на роль нашего советчика. К Кериму обращались во всех затруднительных случаях, и он чужие затруднения принимал так же близко к сердцу, как и свои.

С началом войны он еще самозабвеннее продолжал шлифовать мастерство командиров лодок. Эта шлифовка проходила в основном в боевых походах. Под его руководством командиры приучались к активному и упорному поиску, к метким торпедным ударам и в случае необходимости к сокрушительным артиллерийским залпам. Атаки, в которых участвовал Гаджиев, отличались внезапностью, стремительностью и оригинальностью боевого маневра. А как он умел воодушевить моряков, воспламенить у них наступательный дух, вселить в них веру в победу и в свое оружие! Люди готовы были идти за ним в огонь и в воду. Это был настоящий командир-коммунист, воспитанный партией и по-партийному, до конца выполнивший свой воинский долг.

Он был рожден для моря. С морем были связаны все самые лучшие годы его жизни, все самые большие его свершения. В море он и остался навсегда.

Посмертно, Указом от 23 октября 1942 года Магомеду Имандутдиновичу Гаджиеву было присвоено звание Героя Советского Союза.

Командиром первого дивизиона стал капитан 2 ранга Виктор Николаевич Котельников.

 

Дуэль нервов

С наступлением весны горные егеря на Севере вышли из состояния «зимней спячки». Командующим в Финляндии Гитлер назначил генерала Листа. Лапландская группировка получила дополнительное количество авиации. Готовилось новое наступление на Мурманск. Город беспрестанно бомбили. За исключением порта и судоремонтных заводов он выгорел почти дотла.

Чтобы сорвать готовящееся наступление, Ставка Верховного Главнокомандования приказала силами 14-й армии и Северного флота начать в конце апреля активные действия против немецко-фашистских войск на приморском фланге. Ставилась задача разгромить и уничтожить 2-ю и 6-ю горноегерские дивизии противника.

Для прорыва вражеской обороны было решено наряду с фронтальным наступлением армии произвести десантирование 12-й бригады морской пехоты в районе Мотовского залива. Несмотря на труднейшие условия и ледяную воду, высадка бригады, вооруженной легким стрелковым оружием и полевой артиллерией, прошла вполне успешно. Сказались результаты короткой, но очень интенсивной подготовки морских пехотинцев, К 1 мая десант расширил занятый плацдарм. Бои разгорелись ожесточенные, атаки следовали с обеих сторон.

14-я армия, наступавшая от реки Западной Лады, не сумела прорвать сильную обороту немцев. Десант, понеся большие потери от огня и от обморожения, перешел к обороне. По решению командования Карельского фронта десант в течение 12 и 13 мая был эвакуирован на восточный берег губы Малая Западная Лица.

Задача, выдвинутая Ставкой, оказалась невыполнимой из-за слишком большого неравенства сил. Две горноегерские дивизии, на которые обрушился наш удар, остались существовать. Однако конечная цель операции была достигнута. Противник теперь не помышлял о наступлении не только на Мурманск, но даже на полуостров Средний, с которого наша артиллерия мешала судоходству в петсамской бухте.

В этих боях не последняя роль принадлежала флоту. Надводные корабли высаживали десант и поддерживали его огнем с моря. Авиация флота прикрывала высадку с воздуха. Все это и обеспечило ее успех. Наконец, сама 12-я бригада была нашей, скомплектованной из моряков.

Ну, а на долю подводников, как всегда, выпала работа на вражеских коммуникациях. Готовясь к наступлению, а затем отражая наши удары, гитлеровцы были вынуждены усилить морские перевозки. И подводники в апреле — мае познали не только горечь потери боевых друзей, но и радость побед.

* * *

По одному разу отсалютовали в Полярном Уткин и Бибеев. «К-2» на этот раз потопила торпедами транспорт и выставила активное минное заграждение во вражеских водах. Командиром БЧ-2–3 на ней ходил Андрей Жаров. Его перевели сюда со «Щ-422» на повышение. Старшиной торпедистов к нему был назначен главстаршина Дряпиков — тот самый, что героически боролся за живучесть в кормовом отсеке «Щ-421» во время подрыва на мине.

«Д-3» выходила в море с участием начальника штаба бригады капитана 2 ранга Скорохватова.

Борис Иванович Скорохватов к началу войны служил на Тихом океане. Когда фашисты предприняли наступление на Москву, он добровольцем поехал на формирование бригады морской пехоты, которая должна была войти в состав войск, оборонявших столицу. Он и стал ее первым командиром. Бригада во время декабрьского наступления сражалась умело и храбро. Но Борису Ивановичу в ту пору уже не пришлось командовать ею. В ноябре его, как опытного подводника, хорошо знакомого со штабной службой, отозвали на флот и направили к нам, на Север, на место Августиновича, принявшего командование подводным крейсером.

Для начальника штаба это был первый боевой поход. И оказался он вполне удачным. «Старушка» три раза вступала в соприкосновение с противником. Трижды Бибеев выходил в атаку. И каждый раз торпеды настигали врага. Один транспорт «Д-3» потопила, два других крепко повредила.

С этим плаванием было связано немаловажное событие в жизни экипажа. Перед выходом в море семь человек подали заявления о приеме в партию. Они были приняты на собрании, состоявшемся через несколько часов после удачной атаки. Такие собрания бывали и раньше, в предыдущих походах. Многих приняли в партию прямо в море. Но на этот раз принимали последних не состоявших в партии членов экипажа. Лодка вернулась в базу с командой, где все до одного были коммунистами…

Всех нас очень порадовали успехи четвертого дивизиона.

В море «малютки» выходят ненадолго — на несколько суток, на неделю. Пока «щука» или «катюша» совершит один поход, «малютка» успевает сделать два, а то и три выхода. Но даже непродолжительное плавание этой лодки здорово выматывает команду. Море обращается с «малюткой» бесцеремонно, швыряя ее как щепку. В лодке теснота, условия для жизни тяжелые. Да и народу хватает только на двухсменную вахту. Значит, во время поиска люди имеют, говоря гражданским языком, двенадцатичасовой рабочий день. К этому надо добавить тревоги, атаки, бомбежки, когда все на ногах, все на своих боевых постах. Словом, напряжение огромное, времени для отдыха мало. Но, вернувшись в базу, «малютки» долго не застаиваются, если нет необходимости в ремонте. «Отдыхать и отсыпаться будем после войны», — говорят питомцы «деда» Морозова.

В апреле — мае только три «малютки» совершили одиннадцать боевых походов. Эти лодки — «М-171», «М-172» и «М-176» — торпедировали тринадцать судов.

О некоторых из этих походов стоит упомянуть.

Старикову, например, пришлось выдержать необычное столкновение со сторожевым кораблем. Произошло это так. «М-171» удачно атаковала транспорт, оторвалась от преследования, длившегося три часа, и наконец всплыла для зарядки батареи. Плотность ее понизилась до предела, и лодка почти не имела энергии для подводного хода. Как назло, в пятидесяти кабельтовых от лодки оказался неприятельский сторожевик. Он тотчас же устремился к ней и открыл артиллерийский огонь.

Что оставалось делать Старикову? Погрузиться? Но сторожевик мог легко отыскать почти неподвижную «малютку» и забросать ее глубинными бомбами. И тогда командир принял решение идти надводным ходом к Рыбачьему, под прикрытие наших батарей. А путь этот, надо сказать, был не близкий.

Лодка взяла курс к своему берегу. В рекордный срок удалось развить полные обороты дизеля. Скорость хода достигла двенадцати узлов. Но сторожевик, понятно, шел быстрее и, медленно сближаясь с лодкой, посылал в нее залп за залпом.

Чтобы избежать попаданий, Стариков резко и неравномерно менял курсы, удерживая противника на кормовых углах. Лодка даже не могла отстреливаться из своей сорокапятки, расположенной на носу, — для этого пришлось бы разворачиваться, подставляя борт под залпы сторожевика. Да и сближение со спасительным берегом замедлилось бы.

Большую выдержку проявил в этой обстановке командир. Ведь психологически куда легче вступить в бой, пусть даже неравный и не дающий шансов на победу, чем беззащитному идти под вражеским огнем.

Больше часа длилась эта напряженная погоня. К счастью, ни один из 100-миллиметровых снарядов не попал в лодку. Приблизившись к зоне действия наших береговых батарей, сторожевик не рискнул гнаться дальше и развернулся на обратный курс.

Искать защиты наших батарей пришлось и Фисановичу. Только произошло это при иных, еще более тяжелых обстоятельствах.

«М-172» напала на вражеский конвой близ острова Эккерей. Охранение у транспорта, избранного для атаки, было большим. Для удара наверняка Фисанович решил поднырнуть под корабли эскорта и атаковать с малой дистанции. Оказавшись в середине неприятельского ордера (походного порядка), он с трех кабельтовых произвел успешный залп.

Лодку обнаружили. Началось преследование. От близких разрывов погас свет, вышел из строя гирокомпас и, что самое страшное, дала течь цистерна с соляром. Лодка оставляла на поверхности предательский след. Вдобавок ко всему запас энергии в батарее был уже невелик. А это означало, что уходить от преследователей можно только малым ходом.

По магнитному компасу лодка шла в сторону Рыбачьего, содрогаясь от взрывов. Матросы устраняли повреждения при свете ручных фонарей. С трудом удерживали они лодку на рабочей глубине, не давая ей провалиться. Едва не глох от взрывов акустик Анатолий Шумихин. Но он не снимал наушников гидрофона, вслушиваясь в шумы вражеских кораблей. По его докладам Фисанович ориентировался в надводной обстановке и уклонялся от атак, избегая прямого попадания бомб, которое было бы смертельным для «малютки». Машинки регенерации не работали, и дышать с каждым часом становилось все труднее. Хорошо, что находившийся на лодке флагманский врач бригады майор Гусинский догадался рассыпать по отсекам содержимое регенерационных патронов. Это несколько улучшило самочувствие моряков.

Десять часов продолжалось трагическое плавание. Триста сорок две глубинные бомбы сбросил противник на лодку. Но она все же вышла под защиту наших береговых батарей. Корабли врага вынуждены были повернуть назад.

К тому же периоду относится и другой примечательный эпизод, связанный с «М-172». Интересен он был прежде всего с точки зрения тактики и способности моряков брать от техники даже больше, чем она была призвана дать.

Лодка вела поиск в районе Кибергнеса. Над морем свистел снежный заряд. В густой, непроницаемо-плотной метели ничего нельзя было различить уже в нескольких десятках метров. В такую погоду только чуткий слух Шумихина мог помочь обнаружить цель. И действительно, среди многоголосых вздохов моря он уловил звук, который, несомненно, принадлежал гребным винтам быстроходного судна.

Тут надо заметить, что наша гидроакустическая аппаратура того времени позволяла вести поиск только путем шумопеленгования, то есть определять направление на источник шума, находящийся в воде. А вот о расстоянии до цели приходилось только гадать. Гидролокация, решившая и эту задачу, еще не поступала на корабли. Для торпедной же атаки надо знать обе величины: и пеленг, и дистанцию. Вот почему атака без перископа, с помощью одной лишь акустики, считалась тогда делом достаточно безнадежным.

Однако следует иметь в виду и то, что особо одаренный и натренированный гидроакустик был способен точнее, чем предусматривалось техническими формулярами аппаратуры, измерить пеленг на идущий корабль и даже определить примерное расстояние до него. Таким акустиком как раз и был Анатолий Шумихин. И командир, веря в талант своего подчиненного, решился атаковать. Лодка легла на курс сближения с невидимой целью.

Прошло двадцать восемь минут. В перископе по-прежнему мельтешил непроницаемо-плотный, гонимый ветром снег. А по расчетам уже надо было ворочать на боевой курс. И Фисанович начал поворот. Еще шесть минут — и пора давать залп. Но противник все еще оставался невидимкой. Волнуясь, сомневаясь, веря и не веря в успех, командир изменил курс. Это позволяло отсрочить момент залпа. Вдруг цель все-таки успеет показаться и рассеять все сомнения?

И на третьей минуте после поворота в снежной пелене вырисовался силуэт большого, тысяч на десять тонн теплохода. Он шел точно так, как и должен был идти по расчетам, сделанным на основании докладов Шумихина. Подправлять курс не пришлось. И спустя три минуты был дан залп. Обе торпеды поразили судно.

Так была произведена первая на флоте перископно-акустическая атака, на много лет раньше, чем такие атаки стали обычными для наших подводников.

Герой этого боя — Анатолий Шумихин был заметным на бригаде человеком. Ему посвящались листовки. О нем писали в газете. И сам он, наш лучший гидроакустик, не раз делился в газете своим опытом. Трудолюбивый, дисциплинированный моряк, он изумительно развил свои природные способности, свой тонкий музыкальный слух. Не обладая этим даром, даже при большом старании стать хорошим акустиком невозможно. Ведь от того, насколько тонко оценивает акустик изменения силы звука, зависит точность взятого им пеленга. Его способность запоминать звуки различной тональности лежит в основе так называемой классификации контакта. Классифицировать контакт — значит определить, что за корабль услышан лодкой: эсминец, транспорт или сторожевик. Задача, прямо скажем, не всякому под силу!

У нас на бригаде всегда очень внимательно подходили к подбору акустиков, этих незаменимых помощников командира в поиске, атаке и послезалповом маневрировании. И наши акустики, как правило, отменно справлялись со своими обязанностями.

Не без активного участия гидроакустика Адамюка прошел и знаменитый бой капитана 3 ранга Бондаревича, весть о котором молниеносно распространилась по всей бригаде.

Иосиф Лукьянович Бондаревич — отважный и умный командир «М-176» успешнее всех действовал в весенних походах. Пять раз выходил он в море, шесть раз атаковал противника, и каждая из этих атак завершалась попаданием торпед в цель. Но особенно ярким был его бой в последнем майском походе.

Под вечер 28 мая лодка заряжала батарею милях в двадцати пяти от норвежского берега. Командир с боцманом Гордием стояли на мостике. Вдруг из-за облаков вывалился самолет. Описав над лодкой вираж, он направился к берегу. Боцман не провожал самолет любопытным взглядом, как поступил бы на его месте необстрелянный новичок, а по укоренившейся привычке продолжал осматривать море в своем секторе. И хорошая привычка была вознаграждена. Вдали Гордий рассмотрел какой-то черный предмет, и слова доклада, обгоняя мысль, сорвались с его губ:

— Справа шестьдесят, дистанция тридцать! Товарищ командир, не то торпедный катер, не то рубка подводной лодки, посмотрите!

Приглядевшись, Бондаревич определил, что это, без сомнения, лодочная рубка. Лодка могла принадлежать только врагу.

— Срочное погружение! — приказал он.

Часы показывали 18.22.

Немецкая лодка погрузилась почти одновременно с нашей. Торпедные аппараты на «М-176» были готовы к выстрелу. Но что толку?! Бондаревич не мог позволить себе стрелять не наверняка по невидимой лодке. У него было лишь две торпеды. А на неприятельской средней лодке их могло быть десять штук. Значит, надо выжидать и не подставляться противнику, если тот надумает атаковать. А в том, что враг предпримет атаку, Бондаревич не сомневался. Это предположение и определило первоначальные действия командира. Он приказал погрузиться на сорок метров, а Адамюку, который слышал шум винтов немецкой субмарины, велел докладывать пеленг каждую минуту.

Едва лодка достигла заданной глубины, как Адамюк крикнул, что фашист выпустил две торпеды. Они пронеслись высоко над головой — «М-176» вовремя ушла на сорокаметровую глубину.

Начался небывалый подводный поединок, победить в котором мог только тот командир, у которого крепче нервы.

Маневрируя на трехузловом ходу, меняя курс и глубину, Бондаревич вызывал врага на новую атаку. И в конце концов тот не выдержал: еще две торпеды пробуравили воду.

После этого немецкий командир довольно долго соблюдал осторожность. Он тоже маневрировал, то ли выбирая удобную позицию для залпа, то ли надеясь, что наша лодка не выдержит и всплывет. Время тянулось медленно. Прошел час. Дышать становилось все труднее. Но люди не замечали этого. Никогда они еще не были так близки к смерти. Но это рождало не страх, а величайшую собранность. Все внимание было поглощено одним: на лету схватить команду и молниеносно выполнить ее. В том, что команда эта будет единственно правильной, никто не сомневался. В Бондаревича моряки верили вообще, а сейчас — тем более.

Старшина 2-й статьи Адамюк монотонно докладывал пеленги. И вдруг:

— Пятая торпеда! Шестая!

«Ага, прорвало», — удовлетворенно подумал Бондаревич. В этот момент он представил себе немецкого командира, который также выслушивает доклады своего акустика и еле сдерживает бешенство против вражеской лодки, которая остается неуязвимой и подозрительно долго не применяет свое оружие. Но одним своим присутствием она угрожает, вносит смятение в душу…

Несколько раз и у Бондаревича было сильное искушение выпустить хотя бы одну из торпед — казалось, попадет. А не попадет, так припугнет и раззадорит врага на очередной выстрел. Но он сдерживал себя.

— Седьмая… Восьмая… — продолжил счет Адамюк. И наконец долгожданное:

— Десятая!

Это означало, что враг израсходовал весь боекомплект.

Бондаревич рукавом вытер пот со лба. Шел четвертый час с начала поединка.

— Подводная лодка всплывает!

Привычно глянув на часы, Бондаревич отметил про себя: 21.48 и подумал: «Наверное, немец решил, что у нас нет торпед». Он приказал всплывать под перископ. В 21 час 50 минут он увидел в окуляре лодку. Курсовой угол для атаки был выгоден, дистанция не превышала восьми кабельтовых. И он тут же скомандовал торпедистам, у которых давно все было «на товсь»:

— Аппараты, пли!

Через минуту и шесть секунд все в лодке услышали мощный взрыв. Адамюк, понятно, слышал больше: бурление воздуха и какие-то странные шумы.

Вражеской лодки на поверхности не было. Не было слышно и шума ее винтов. Только воздух продолжал бурлить. Но через пятнадцать минут и этот звук прекратился.

Так закончилась эта подводная дуэль — дуэль нервов. Нервы и мастерство советского командира победили. Мы все гордились Бондаревичем и его экипажем, хорошо понимая, как трудно было победить нашим подводникам опытного, опасного и более сильного врага. И сейчас, когда на базе современной техники идея использования подводных лодок против лодок же нашла повсеместное признание, не лишне вспомнить этот двадцатилетней давности бой. Такие бои и закладывали фундамент тактики будущего.

 

Аттестат зрелости

Наверное, одно из самых ярких чувств, которые дано испытать человеку, — это чувство учителя, подготовившего ученика к самостоятельному плаванию по житейскому морю. Хотя я никогда и не был педагогом в профессиональном значении этого слова, учительские чувства мне хорошо понятны. В работе командира и учителя масса схожих сторон. А командирскому труду я отдал многие годы своей жизни. Мне приходилось выпускать учеников не в фигуральное житейское плавание, а в самое настоящее самостоятельное плавание по самому настоящему соленому морю.

Такое вот радостное чувство и испытал я, поздравляя Константина Матвеевича Шуйского с приказом командующего, разрешающим ему самостоятельные боевые походы. Изданию этого приказа предшествовало наше совместное плавание на «Щ-403».

Израненная вражеским тараном, лодка прошла «курс лечения» в Мурманске и была снова введена в строй. После этого предстояло ввести в строй самого Шуйского. Как-никак, а перерыв в командовании лодкой достигал у него трех лет. Правда, поплавав старпомом на «катюше», он восполнил кое-что из утраченного. Мало того, он приобрел и немало нового: ведь боевые походы, в которых ему пришлось участвовать, лишь некоторыми внешними признаками напоминали довоенные плавания. Каждый такой поход был серьезнейшей и своеобразной школой.

И все же для командования кораблем нужны навыки, которые не получишь ни на какой другой работе. Их и надо было восстановить у Шуйского.

Не забыть тот день, когда «Щ-403» сошла со слипа на воду. Мы разворачивались на курс норд, чтобы идти в Полярное, когда завыли сирены воздушной тревоги. Загремели орудия в Мурманске, открыли зенитный огонь корабли. В воздухе над нами надрывно завывали моторы чужих бомбардировщиков, рокотали истребители: шел воздушный бой. Несколько десятков самолетов кружились в голубом, забывшем о сумерках небе. Вдруг один из «юнкерсов», оставляя за собой черный след, прочертил над заливом крутую дугу и врезался в стороне от нас в воду. В следующее мгновение другой бомбардировщик в светлых лепестках пламени тоже устремился вниз. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы определить: самолет падает прямо на нас.

— Полный, самый полный назад! — крикнул я командиру. За кормой лодки вздыбился яростный бурун, обдав водой палубу. Инерция переднего хода была погашена. Мы остановились и медленно двинулись назад. Недалеко от нас, прямо по носу, взметнулся высокий всплеск. Бомбардировщик ушел на дно залива.

Внезапно все стихло. Прозвучал отбой тревоги…

Мы двинулись в Полярное.

Дни подготовки к походу пролетели быстро. Лодка выдержала все положенные ей испытания. Шуйский сдал курсовые задачи как следует. И 1 июня мы с помощником флагсвязиста бригады инженер-капитан-лейтенантом Френкелем перебрались на «Щ-403» всерьез и надолго.

Тихим слегка пасмурным вечером лодка вышла в море. Несколько дней не утихавший норд-вест оставил в память о себе мертвую зыбь. Громадные сине-зеленые холмы с зеркальной, не потревоженной ни единой морщинкой поверхностью вздымали пологие бока и опадали. Лодку качало плавно, без рывков, но очень сильно. Ощущение даже для привычного человека тягостное.

Пройдя Рыбачий, погрузились. Здесь начинался район, где частенько замечались неприятельские подводные лодки.

Новый военком старший политрук Кулясов ходил по отсекам. Доводил до моряков задачи похода. Рассказывал о наших делах под Севастополем. Сейчас все внимание приковано к черноморской столице. Положение там тяжелейшее. Мы люди военные и понимаем: вряд ли наши смогут там долго продержаться. И, сравнивая, думаем: насколько легче нам, североморцам, несмотря на все капризы сурового климата. У нас ведь на суше порядок, фронт держится прочнее, чем где бы то ни было, базирование налажено…

Когда мы добрались до позиции, погода изменилась: засвистел ветер, загуляли по морской поверхности волны, кое-где отороченные белыми воротниками барашков. Нам это на руку. Лодку такая волна не очень беспокоит, зато ни перископа, ни следа торпеды почти не заметно.

Весь день 3 июня вели мы поиск. Шуйский пребывал в чудесном настроении: смеялся, шутил. От него прямо-таки исходили волны оптимизма. Наконец-то дождался человек любимого дела. Я рад, что Константина Матвеевича не ожесточило несправедливое наказание, не испортило его характера. Он правильно оценил все с ним происшедшее и не перенес своих обид на всех и вся. Горе не надломило его, не замутило его душевной чистоты.

С экипажем у него успели установиться добрые, взаимно приязненные отношения. Подчиненные для него не просто «личный состав», и он уже неплохо знает многих моряков. Они в свою очередь успели убедиться, что командир хотя и добряк, но по службе спрашивает строго. Зря не придирается, но и мимо упущений не проходит. Без шума, без крика отпустит забавное словцо, да с такой подковыркой, что виновный готов сквозь палубу провалиться. Если Шуйский проявит себя молодцом и в бою, ему обеспечена крепкая и преданная любовь матросов. А это значит: матрос скорее даст разорвать себя на куски, чем подведет такого командира, не оправдает его надежд…

Время перевалило за 18 часов, когда акустик доложил о шуме винтов. Далеко, кабельтовых в сорока, шел крупный транспорт в сопровождении трех тральщиков и двух катеров. Шуйского словно подменили. У перископа стоял не добродушный весельчак, а суровый, сдержанный боец с затвердевшими чертами лица. Таким он оставался на протяжении всей атаки: собранным, распорядительным, деловитым. Поправлять его приходилось совсем мало.

Сблизившись на двенадцать кабельтовых, мы выпустили четыре торпеды с интервалом в шесть секунд.

Тут же пришлось скомандовать боцману:

— Ныряй на сорок метров!

Корабли охранения хотя и не заметили нас, но курс одного из тральщиков был расположен таким образом, что «Щ-403» рисковала вторично испытать на себе все прелести тарана. Понятно, никто из нас этого не жаждал.

Спустя пятьдесят восемь секунд после залпа мы услышали громкий взрыв. Еще через четырнадцать секунд — второй. Вскоре где-то далеко за кормой разорвалось восемь глубинных бомб — катера начали поиск лодки.

При осмотре горизонта транспорта мы не обнаружили. Тральщики едва виднелись вдали, а катера ползали в районе атаки.

— Поздравляю, командир, с первой победой, — пожал я Шуйскому руку. Он весь сиял. Он снова был развеселым, остроумным человеком, довольным экипажем, лодкой и самим собой и чуть-чуть смущенным.

Итак, начало оказалось многообещающим. Первый день пребывания на позиции увенчался полным успехом. Даже бомбежки не пришлось испытать.

И, воодушевленные, мы продолжаем поиск. День, второй, третий… Плавать все больше приходится под водой — полярный день сияет вовсю. Акустики на вахтах ну прямо сохнут от напряжения. Кажется, не пыльное это дело — сиди себе с наушниками да слушай голоса моря. А если говорить серьезно, нервная нагрузка у акустиков колоссальная.

Приезжала к нам на флот медицинская комиссия во главе с профессором Прикладовицким для обследования здоровья подводников. Каждого моряка взвешивали, выслушивали, обмеряли до похода и после. Из многочисленных выводов комиссии мне особенно запомнился один. В боевом походе наибольшая нервная нагрузка ложится на командира лодки и на акустиков. Они даже в весе теряют. У остальных членов экипажа вес не меняется, а иногда даже увеличивается — дает о себе знать малоподвижный образ жизни.

Но как ни стараются акустики, никаких посторонних шумов в эти дни не слышно. В перископ тоже ничего не видать.

В надводном положении ведем усиленное наблюдение. Отличным наблюдателем зарекомендовал себя старший военфельдшер Каменский.

Каменский всегда работал с душой, нес ли он, как все лодочные фельдшера, дополнительную сигнальную вахту или выполнял свои прямые обязанности. В лодочном обиходе он был доктор. Военфельдшером или начальником медицинской службы он именовался разве что в официальных документах. Если бы к нему обратились не «доктор», а как-то иначе, он бы, вероятно, очень удивился, а про себя и обиделся бы.

Как я уже говорил, фельдшеров подводники называли докторами повсеместно. Этим невинным преувеличением, с одной стороны, отдавалась дань их малозаметному, неброскому, но самоотверженному труду. С другой стороны, в море, в отрыве от берега, единственный на лодке медицинский работник — фельдшер и был, по существу, врачом. В его обязанности входило наблюдение за здоровьем экипажа, медицинская помощь заболевшим и раненым, обеспечение порядка на пищеблоке. Кроме того, он был обязан своевременно включать регенерацию, следить за влажностью воздуха и процентным содержанием в нем кислорода и углекислоты, а также заботиться о качестве питьевой воды. В базе он принимал продовольствие на весь поход, а потом отчитывался за него, то есть выполнял интендантские функции. В дополнение к этому многие фельдшера не только несли наблюдательную вахту, но и неплохо стояли на вертикальном руле или на связи во время атаки.

Каменского очень ценили на лодке как специалиста. Он, не довольствуясь знаниями, полученными в военно-морском медицинском училище, читал и перечитывал учебники и руководства, на обложках которых изображалась змея, обвивающая чашу. В базе он охотно дежурил в лазарете, не упуская ни одной возможности для практики. И когда однажды в море матрос раздробил на руке несколько пальцев, Каменский спокойно и уверенно сделал операцию: один палец ампутировал, остальные зашил и положил в лубок. Через две недели, до прихода в базу, рука у матроса вполне зажила.

Таков был наш доктор — добровольный дополнительный наблюдатель. Но ему, как и всем остальным наблюдателям, в этом походе не везло. Дни тянулись за днями однообразно-светлые. Менялась лишь погода, иногда «балуя» нас, несмотря на июнь, снежными зарядами.

Наконец 11 июня гидроакустика снова помогла нам: в половине шестого утра был услышан шум винтов. Судя по звуку, это был транспорт. Но бесновавшийся на поверхности снежный заряд не дал нам возможности что-либо увидеть.

— Ворочайте на акустический пеленг, — посоветовал я Шуйскому. Лодка повернула и вслепую стала сближаться с целью. Когда до нее оставалось кабельтовых тридцать, немного развиднелось и сквозь поредевший снег проступили очертания транспорта водоизмещением примерно в пять тысяч тонн. Шуйский лег на боевой курс. С десяти кабельтовых он дал четырехторпедный залп. Вскоре, с интервалом в семь секунд, последовало два взрыва. Пара тральщиков, сопровождавшая транспорт, не стала нас преследовать. Но усилившийся снег не дал нам пронаблюдать результат атаки. К тому же вскоре акустик вновь услышал голос неизвестного судна, которое, судя по пеленгам, входило в близлежащую бухту. Был ли это торпедированный нами транспорт или какой-нибудь другой корабль, мы так и не дознались.

Вечером нас отозвали в базу.

Комбригу я доложил, что Шуйский показал себя зрелым командиром, лодкой управляет уверенно, в трудные минуты не теряется, в атаках смел, в поиске активен, авторитетом у подчиненных пользуется. Вывод: в следующий поход можно выпускать одного. Комбриг согласился.

Вот и еще одному командиру подписана «путевка в жизнь». Он отлично сдал экзамен на аттестат боевой зрелости и теперь имеет возможность полностью раскрыть свой командирский талант.

И Константин Матвеевич действительно раскрыл его. В числе многих боевых наград он получил два ордена Красного Знамени и одним из первых на флоте был отмечен орденом Александра Невского. А «Щ-403» в период его командования стала Краснознаменной. Но это произошло уже позже, в 1943 году.

До конца сорок второго Шуйский успел совершить пять самостоятельных походов. В первом из них противника встретить не удалось. Зато сама «Щ-403» при возвращении в базу была атакована немецкой подводной лодкой. Ходовую вахту на мостике нес Шилинский. Он и заметил три воздушных пузыря на поверхности, а затем и дорожки трех торпед, устремившихся к борту «щуки». Урок, полученный им в бою, окончившемся гибелью Коваленко, не прошел зря. Не потеряв ни секунды, Шилинский начал маневр в точном соответствии с правилами уклонения от торпед. Это и спасло лодку.

В следующем походе Шуйский дважды выходил в атаку. В результате один транспорт был поврежден, а второй, получив три торпеды в борт, затонул. Лодку преследовали, сбросили на нее сто восемнадцать глубинных бомб, но командир и тут оказался на высоте. Уклонялся он очень расчетливо, и «щука» оторвалась от преследователей, получив лишь небольшие повреждения. Третий поход оказался невезучим. За две недели поиска не произошло ни одной встречи с конвоем. Снова «Щ-403» подверглась атаке вражеской подводной лодки. И снова бдительность и мастерство вахтенного командира — на этот раз старпома Шипина — спасли корабль от гибели.

Четвертый и пятый походы принесли экипажу победы, после которых враг недосчитался тральщика и крупного транспорта.

В самом конце года лодка стала в ремонт и докование. Она подрасстроила свое «здоровье» в походах и боях. На ней надо было установить новую гидроакустику, сменить аккумуляторные батареи, основательно починить дизеля, подлечить испытавший бомбежки корпус.

Многие ветераны «Щ-403» пошли на повышение. Старпом Шипин получил назначение командиром на новую «малютку» — «М-122». Заняли более высокие должности инженер-механик Салтыков и штурман Беляев. На место Шипина пришел капитан-лейтенант Бутов, плававший штурманом, а потом помощником у Фисановича. Командирами электромеханической и штурманской боевых частей стали инженер-капитан-лейтенант Волков и старший лейтенант Лампусов. Константин Матвеевич Шуйский получил звание капитана 3 ранга.

«Щ-403» готовилась к новым боям.