В глубинах полярных морей

Колышкин Иван Александрович

Наращиваем удары

 

 

Пять строк

Вечером 8 июля 1942 года Совинформбюро сообщило: «В Баренцевом море одна из наших подводных лодок атаковала новейший немецкий линкор «Тирпиц», попала в него двумя торпедами и нанесла линкору серьезные повреждения».

Всего пять скупых газетных строк. Но нам, североморцам, они говорили очень о многом.

В ту пору центр тяжести войны переместился на юг. 3 июля по приказу Верховного Главнокомандования наши войска и флот оставили Севастополь, подведя черту беспримерной восьмимесячной обороне. Гремели тяжелые бои у волжских берегов и в предгорьях Кавказа. Но было ясно: гитлеровцы уже не те, что год назад, не хватает у них пороху наступать по всему фронту от Балтики до Черного.

У нас, на Севере, после весенних боев на сухопутье вновь наступило затишье. Зато на море фашисты заметно активизировались. В северных портах Норвегии скапливались крупные корабельные силы: эскадра в составе линейного корабля «Тирпиц», «карманных» линкоров «Адмирал Шеер» и «Лютцов», тяжелого крейсера «Адмирал Хиппер», легких крейсеров «Кёльн» и «Нюрнберг» и свыше десятка эсминцев, флотилия миноносцев, до тридцати сторожевых кораблей и тральщиков. Количество подводных лодок возросло до сорока, а морских бомбардировщиков и торпедоносцев — до трехсот. И вся эта армада была нацелена на наши внешние коммуникации. Усилилась и противолодочная оборона гитлеровцев — это мы уже почувствовали на себе.

К трем нашим потерям прибавилось еще две. В конце июня вышли в море и не вернулись «М-176» и «Д-3». Совсем недавно все мы восхищались героической «малюткой» Бондаревича, одержавшей замечательную победу в подводном поединке. И вот приходится привыкать к мысли, что отважного экипажа нет в живых. Приходится примириться и с мыслью о том, что больше никогда не увидим мы славную команду североморской «старушки» — первого на флоте гвардейского и Краснознаменного корабля. А ведь это был, без преувеличения, лучший экипаж бригады: все до единого — коммунисты, все до единого — великолепные мастера своего дела…

Но, понятно, наибольшая доля потерь выпадает на союзные конвои. И не всегда только потому, что противник стал сильнее и энергичнее…

Особенно показательна в этом отношении история конвоя PQ-17. И хотя она достаточно широко освещена в нашей военно-морской литературе, не остановиться на ней нельзя.

Конвой под этим условным наименованием вышел из Исландии 27 июня. Он состоял из тридцати шести транспортов под флагами Советского Союза, США, Великобритании и Панамы и двадцати одного корабля эскорта. Кроме того, проводка конвоя обеспечивалась двумя мощными группами прикрытия из состава американского и английского флотов. В группу ближнего прикрытия входили крейсера «Лондон», «Норфолк», «Вичита» и «Тускалуза», в группу дальнего прикрытия — авианосец «Викториес», линкоры «Дюк оф Йорк» и «Вашингтон», крейсера «Кумберленд» и «Нигерия» и девять эсминцев. Этого прикрытия было вполне достаточно, чтобы вести победный бой с северной эскадрой немцев.

В таком сопровождении конвою предстояло следовать до меридиана острова Медвежьего. Дальше начиналась наша операционная зона, и в охранение вступали корабли Северного флота.

Флот деятельно готовился к выполнению этой задачи. Как всегда, на дальних рубежах были развернуты подводные лодки для действий против надводных кораблей противника, которые могли напасть на конвой. Но еще до того, как караван достиг нашей зоны, начались события, о которых нашим бывшим союзникам до сих пор неприятно вспоминать.

4 июля, около трех часов ночи, первая волна немецких самолетов-торпедоносцев обрушилась на конвой. В результате массированных, но не очень искусных атак торпедирован был всего лишь один транспорт. Его, видимо, не составляло большого труда спасти. Но это было связано с риском, а команда судна вовсе не хотела испытывать свою судьбу. Кроме того, британское адмиралтейство вообще считало за благо добивать поврежденные суда, чтобы не снижать скорости конвоя и не подвергать его тем самым лишней опасности от самолетов и подводных лодок. Союзников не слишком обременяла забота о том, чтобы все отправленные в Советский Союз грузы дошли по назначению.

Итак, команда с торпедированного транспорта была снята, а само судно уничтожено кораблями охранения.

Около 18 часов 30 минут воздушный налет на конвой повторился. Было отмечено двадцать четыре атакующих торпедоносца. Снова результат атаки оказался довольно скромным. Повреждения получили два союзных транспорта и советский теплоход «Азербайджан». Как и в предыдущем случае, первые два судна были добиты эскортирующими кораблями. Моряки же «Азербайджана» заделали пробоины, погасили пожар и ведомый ими теплоход снова занял свое место в походном ордере.

Тем временем на перехват конвоя уже опешила немецкая эскадра: «Тирпиц», «Адмирал Шеер» и сопровождавшие их эсминцы. Разведка англичан установила, что крупные корабли противника покинули свои норвежские базы. Эти данные поступили в адмиралтейство. Там, оценив полученную информацию, приняли решение, продиктованное отнюдь не заботой о безопасности конвоя и не соображениями воинской чести. В 23 часа командир конвоя получил из адмиралтейства приказ: эсминцам из состава эскорта отправиться на усиление прикрытия авианосной группы, а транспортам рассредоточиться и самостоятельно, по способностям следовать в советские порты.

Так, не достигнув нашей операционной зоны, конвой распался. Причем командование Северного флота даже не было поставлено в известность об этом более чем странном решении и поэтому не смогло принять своевременных мер для охраны беззащитного каравана.

Две группы транспортов двинулись к Новой Земле. Другие суда в одиночку пытались достичь Кольского залива и горла Белого моря. Но это была попытка со слабыми средствами. Фашистские подводные лодки и самолеты начали легкую охоту за беспомощными судами. И очень многие из них так и не закончили этого трагического рейса.

Какой военной целесообразностью было вызвано решение английского морского командования? Откровенной боязнью понести потери в корабельном составе от фашистской эскадры? Или стремлением создать наибольшее превосходство в силах любой ценой, в том числе и ценой конвоя, судьба которого, по-видимому, была глубоко безразлична лордам адмиралтейства? Или, наконец, конвой во всей этой истории был заранее обреченной приманкой для немецкой эскадры, которую англичане намеревались завлечь подальше в море и атаковать превосходящими силами?

Гадать на этот счет бесполезно, не зная истинных тайных пружин, приводивших в движение британскую штабную мысль. Пролить свет на это могли бы действия англичан, случись боевое соприкосновение фашистской эскадры с беззащитным караваном. Но этого соприкосновения не произошло. И отнюдь не из-за какой-нибудь случайности.

Вице-адмирал из ФРГ Фридрих Руге, бывший контр-адмирал гитлеровского флота, в своей обстоятельной, но крайне тенденциозной работе «Война на море. 1939–1945» как бы мимоходом сообщает: «Примечательно, насколько сильным оказалось действие одной лишь вести о появлении этих немецких кораблей («Тирпиц», «Адмирал Шеер» и восемь эсминцев. И. К.). В действительности же они очень быстро вернулись на свою базу, ибо местонахождение британского авианосца не было точно установлено, и вследствие этого собственная авиация не имела возможностей для атаки. По приказу Гитлера надводным кораблям разрешалось вступать в бой только после того, как авианосец будет выведен из строя».

Но Фридрих Руге вовсе не желает точно следовать фактам, которые ему по понятным причинам не доставляет удовольствия вспоминать. А в действительности факты таковы.

5 июля, находясь в районе острова Ингё, подводная лодка «К-21» получила радиограмму командующего флотом, в которой сообщалось о том, что фашистская эскадра находится в море. Лодкам приказывалось найти ее и решительно атаковать.

Лунин уже давненько покинул базу — «К-21» вышла из Полярного 18 июня. Плавание было трудным: немеркнущий полярный день, штилевое море и самолеты, то и дело выныривающие из-за облаков. На второй день похода один из таких самолетов доставил лодке немало неприятностей. Вахтенный командир лейтенант Мартынов замешкался со срочным погружением, и две бомбы легли метрах в тридцати от борта «К-21», а пулеметная очередь хлестнула по легкому корпусу.

Дифферентовка лодки оказалась нарушенной. В первую уравнительную и в цистерну быстрого погружения стала проникать вода. Впору было возвращаться в базу. Но никто и думать не хотел о таком бесславном окончании похода. И механик Владимир Юльевич Браман, как это бывало не раз, нашел выход из крайне затруднительного положения. Он предложил заполнить обе поврежденные цистерны водой, одновременно осушив один носовой торпедный аппарат и добавив за счет этого воды в носовую дифферентную цистерну. Лодка после этого стала послушно плавать на глубине.

Поиск вражеских конвоев не дал результатов. 27 июня Лунин получил приказание занять новую позицию в порядке развертывания для прикрытия PQ-17. Здесь его и застало сообщение о выходе в море немецкой эскадры.

Лодка зарядила батареи и, погрузившись в 16.06, начала поиск, следуя курсом 182 градуса. В 16.33 гидроакустик Сметании услышал справа по носу шум винтов кораблей. Лунин приказал лечь на курс сближения и приготовить все торпедные аппараты к выстрелу. В 17.12 а перископ были обнаружены два эсминца, идущие строем уступа, — головное охранение эскадры. Через шесть минут показались мачты больших кораблей. Еще пять минут — и стало можно опознать «Тирпица» и «Адмирала Шеера». Их окружали эсминцы.

Лунин выбрал главной целью атаки линкор.

«Тирпиц» был новейшим германским кораблем. Он вступил в строй в 1939 году. Его артиллерийская мощь внушала уважение: восемь 380-мм орудий главного калибра, двенадцать 150-мм, пятнадцать 105-мм и шестнадцать 37-мм пушек. Свои пятьдесят три тысячи тонн полного водоизмещения он мог нести со скоростью тридцать узлов.

Робость, которую испытывали англичане перед этим опасным противником, можно было понять. Какой-нибудь год назад они, имея многократное превосходство, охотились в Северной Атлантике за однотипным с «Тирпицем» «Бисмарком». И немецкий линкор дорого заплатил за свою жизнь. Крупнейший английский корабль линейный крейсер «Худ», вступив в артиллерийскую дуэль с грозным соперником, получил на пятой минуте боя прямое попадание в погреб с боезапасом и, развороченный чудовищным взрывом, скрылся в волнах. Жестокие повреждения нанес «Бисмарк» и «Принцу Уэльскому». А сам он потонул после многих морских и воздушных атак, получив попадания нескольких десятков тяжелых снарядов и полдюжины торпед.

«Тирпиц» приходился «Бисмарку» братом-близнецом. И Николай Александрович Лунин вполне отдавал себе отчет, что даже самым успешным залпом едва ли отправит его на дно. Но повредить «Тирпица», вывести его из строя значило уберечь союзный конвой от страшной угрозы. Мало того, это значило надолго лишить надводные силы гитлеровцев на Севере их ядра и тем самым до некоторой степени изменить всю ситуацию на театре. Потому-то его решение атаковать линкор было абсолютно правильным.

Для уверенного залпа по «Тирпицу» требовалось прорвать охранение, поднырнув под эсминцы. И Лунин начал маневрировать, выходя в атаку. Эскадра шла противолодочным зигзагом, поэтому надо было систематически наблюдать за ее движением. Несмотря на риск быть обнаруженным, Николай Александрович пятнадцать раз поднимал перископ, подправляя после этого свой курс.

В 17.36 корабли повернули на 90 градусов влево. «К-21» оказалась на контркурсе с линкором. Лунин начал ворочать вправо, чтобы лечь на боевой курс и выпустить по «Тирпицу» носовой залп.

Напряжение в лодке достигло предела. Каждый понимал значение происходящего. Еще никому из североморцев не приходилось прорывать столь мощного охранения, а стало быть, и подвергаться столь большой опасности. Никому не доводилось выходить в атаку по крупному боевому кораблю. Все в этой обстановке было неожиданно новым, необычным. И людям с трудом верилось, что все протекает вот так запросто, вполне благополучно.

Курсовой угол «Тирпица» достиг 55 градусов. До залпа оставалось три минуты. «Скорей бы, скорей бы…» — стучали сердца подводников. Но тут, приподняв перископ, Лунин изменился в лице. К рею линкора легко взлетели сигнальные флаги — хорошо, что профессионально натренированный морской глаз командира сумел запечатлеть эту как будто бы незначительную деталь. Флажное сочетание могло означать одно: очередной поворот на новый курс. Но на какой?

— Лишь бы не влево! — пробормотал Николай Александрович. Поворот влево мог сорвать всю атаку. Снова приподнял он перископ и не сумел сдержать улыбки. Эскадра повернула вправо. Возможность атаковать не была потеряна. Но курсовой угол линкора, хотя корабль и приблизился к лодке, стал очень острым — градусов 5–7. При таком курсовом угле цели стрельба не могла быть успешной. Начинать длительный маневр для выхода в новую точку залпа Лунин не рискнул — ведь эскадра могла снова начать поворот. Он решил изменить взаиморасположение кораблей кратчайшим путем, приведя линкор на кормовой залп. Правда, в корме было четыре, а не шесть, как в носу, аппаратов, но обстоятельства вынуждали идти на этот тактический проигрыш.

В 18.01 с дистанции семнадцати кабельтовых лодка выпустила по «Тирпицу» четыре торпеды с интервалом в четыре секунды. Тут же Лунин увел лодку в сторону и на глубину. Над головой молотили винтами воду миноносцы — их шум хорошо слышал гидроакустик.

Через 2 минуты 15 секунд во всех отсеках лодки хорошо различили два взрыва. Вздох облегчения вырвался у людей.

Охранение не обнаружило лодку после атаки. Лишь спустя шестнадцать минут где-то в стороне трижды раздался глухой протяжный грохот.

Когда в 19.09 «К-21» всплыла под перископ, горизонт был чист. Лунин приказал старшине радистов Горбунову передать командованию донесение об атаке «Тирпица».

На следующие сутки наша разведывательная авиация обнаружила эскадру у норвежских берегов. Она возвращалась домой, отказавшись от попытки нанести удар по конвою. Вскоре «Тирпиц», по разведданным англичан, был поставлен в ремонт…

На какие бы приказы Гитлера ни ссылался теперь Фридрих Руге, тогда нам ясно было одно: не мог командующий немецкой эскадрой идти навстречу серьезному бою, после того как линкор подвергся торпедной атаке и нависла угроза новых торпедных ударов.

«К-21» сделала то, что не решились или не захотели сделать англичане: она стала на пути главных сил противника, заставила их повернуть назад и тем самым спасла от окончательного разгрома конвой PQ-17. Наш союзник, обычно столь щепетильный в вопросах морской чести, оказался явно не на высоте. Ведь защита всеми силами и мерами охраняемых транспортов составляет суть любой конвойной операции. И решение бросить без боя транспорты на произвол судьбы трудно назвать мягче, чем недобросовестное, независимо от мотивов, которыми оно продиктовано.

Атака Лунина была тщательнейшим образом разобрана командованием бригады. Действия его были признаны вполне правильными, отвечающими обстановке. Все мы отдали должную дань его беззаветной боевой дерзости и изумительной выдержке — качествам, которые привели к успеху в этом трудном бою, А «К-21» вскоре после этого стала Краснознаменной.

Вот какие события виделись нам за пятистрочным сообщением Совинформбюро о торпедировании «Тирпица».

 

Новый командир

В операции по прикрытию PQ-17 участвовали многие лодки. Выходил и я с Видяевым на «Щ-422».

Тут, видимо, требуется пояснить, как Видяев стал командиром четыреста двадцать второй «щуки».

В июне, возвратившись из похода с Шуйским, я с изумлением узнал, что, пока мы были в море, Малышева отстранили от командования лодкой и осудили за трусость.

До сих пор мне нелегко отдать себе отчет, что случилось с этим командиром. В январском походе он, по моим наблюдениям, без опаски вел поиск и атаки, не проявлял растерянности, когда лодка камнем летела вниз под аккомпанемент взрывов глубинных бомб.

Но после Малышев несколько раз выходил в море и возвращался с неизрасходованными торпедами, хотя, судя по всему, израсходовать он их мог — «Щ-422» имела встречи с противником. Комиссар лодки старший политрук Дубик, превосходно знавший командира, не мог отрицать, что его действия при встречах с врагом носили печать чрезмерной, трудно объяснимой осторожности.

В июне Малышев вышел в море с новым комиссаром — старшим политруком Табенкиным. Через несколько дней Табенкин дал радиограмму в базу с просьбой отозвать лодку ввиду явной трусости командира.

Оказывается, на лодке вышел из строя гирокомпас. Малышев, в прошлом дивизионный штурман, взялся самолично ввести его в строй. Но после ремонта компас пришел в безнадежное состояние.

На суде Малышев, говорят, признался, что испортил компас нарочно, страшась предстоящего похода. Но всех подробностей выяснить мне не удалось. Еще до моего возвращения из похода, во время воздушного налета на главную базу, бомба попала в помещение, где содержались арестованные. Малышев погиб.

Как объяснить все случившееся? Может быть, обвинение, предъявленное Малышеву, было поспешным и недостаточно обоснованным. Но повод к этому он, безусловно, дал сам. Я не имею никаких оснований сомневаться в мнении людей, которым бросалась в глаза его чрезмерная осторожность, или робость, или нерешительность в действиях, или трусость — суть здесь в объективных поступках, а не в субъективном их определении.

Остается предположить, что январский поход с его свирепыми бомбежками, ставившими лодку на грань гибели, морально надломил Малышева. Гибель же «М-175» и следующих за ней лодок была тем окончательным психологическим толчком, который пробудил у этого недостаточно твердого человека неодолимое чувство боязни.

Впечатление, которое произвели на подводников первые боевые потери, не следует преуменьшать. И если естественно, что подавляющее большинство из них сумело отлить свои чувства в сплав ненависти к врагу, то не удивительно, что в крупном коллективе все же нашелся человек, душу которого разъела ржавчина страха.

…Так Видяев, числившийся после гибели «Щ-421» в резерве и тосковавший по морю на бесчисленных дежурствах по бригаде, вновь получил корабль.

Мы вышли из Полярного 6 июля, после ленинской атаки по «Тирпицу», когда задачи, поставленные перед подводниками, были, по сути дела, исчерпаны. Поэтому поход оказался безрезультатным. Встреч с боевыми кораблями мы не имели. Зато самолеты досаждали нам изрядно. То и дело приходилось срочно погружаться, чтобы избежать атак с воздуха.

За время плавания случился лишь один достойный упоминания эпизод.

Лодка шла в надводном положении. Погода и видимость не затрудняли наблюдения. Обстановка на море была вполне спокойной. Вдруг вахтенный командир крикнул с мостика:

— Внизу! Доложите комдиву и командиру лодки: просьба выйти наверх!

Эта «просьба» на флоте носит весьма категоричный характер. Дело в том, что Корабельный устав предусматривает единственную формулу вызова командира на мостик: «Просьба выйти наверх». Понятно, пользуются ею не для того, чтобы пригласить командира полюбоваться красивым пейзажем. «Просьба выйти наверх» — это значит вахтенный командир или не может самостоятельно разобраться в обстановке, или не в силах предотвратить неминуемую гибель корабля. В любом случае слова вызова остаются одни и те же. Только интонация может быть разной. И командир, конечно, по такой «просьбе» пулей вылетает наверх, не ожидая ничего хорошего.

Наша с Видяевым реакция не явилась исключением — мы мигом оказались на мостике.

— Товарищ комдив, — взволнованно сообщил вахтенный командир, — справа на курсовом девяносто, кабельтовых в десяти, всплыла «малютка» и сразу же погрузилась.

— «Малютка» в Норвежском море? — усомнился я. — Да как она могла сюда дойти? Вам не показалось?

— Нет, нет, точно. Она продула среднюю, потом опять заполнила ее. Даже фонтан виден был!

В это время сигнальщик доложил, что справа на курсовом сорок пять снова всплывает загадочная лодка. Понаблюдав за ней, я опознал ее тип. Эта «подводная лодка» была самым натуральным… китом. До сих пор мы не встречали этих гигантов в Норвежском море. Нам приходилось иметь дело только с их мелкими двоюродными родственниками — касатками.

С интересом наблюдали мы за резвящимся китом. Он то нырял, то снова всплывал. Потом живая субмарина прибавила ходу и, обогнав нас, скрылась из глаз.

Китов в этом походе мы встречали еще несколько раз — видно, их стадо случайно забрело сюда. Но никто больше не путал их с подводными лодками.

В базу мы возвратились, проплавав двадцать одни сутки.

Федор Алексеевич очень органично вошел в экипаж «Щ-422». Он быстро стал командиром не только по должности, но и по сути. По должности-то все просто: подписал приказ, и дело с концом. Но ведь бывает и так. Человек получил назначение, вступил в командование кораблем, а с экипажем он чужой. Глядишь, он и дело свое знает, и к беспорядку непримирим, а не уважают его моряки, не любят. Такое обычно случается с людьми эгоистичными, несправедливыми, черствыми.

Конечно, и при таком командире служба пойдет своими чередом. И его приказания будут выполняться пунктуально точно, но энтузиазма, так необходимого в военном деле, от моряков не жди. Они не вложат в работу свою душу.

Другое дело — командир искренне внимательный к подчиненным, близко принимающий к сердцу все их интересы. Видяев как раз обладал этими качествами вполне. Его требовательность и строгость, граничащая с настоящей суровостью, когда дело касалось службы, не заслоняли душевной щедрости. Люди почувствовали это при первом же знакомстве. И авторитет Видяева сразу стал высок.

Хотя первый поход Федора Алексеевича на новом корабле и не принес результатов, вины его в том не было. В море он действовал расчетливо и грамотно. А мастерство в атаке он продемонстрировал еще на «Щ-421». Поэтому в следующий, августовский поход он отправился один, без обеспечивающего. В этом плавании Видяев подтвердил, что не зря его посчитали вполне зрелым командиром. Выполненные им атаки заслуживали внимания.

Во время первой из них на лодке заклинило горизонтальные рули. Создался большой дифферент. Лодка ушла на глубину, с которой пользоваться перископом нельзя. Дифферент удалось выровнять, но подвсплывать уже было некогда — до прихода в точку залпа оставались считанные секунды. И тогда Видяев решился на то, на что пошел бы не каждый: стрелять с глубины пятнадцать метров вслепую, по расчету времени.

С дистанции, которая по этому расчету составляла одиннадцать кабельтовых, он выпустил четыре торпеды с интервалом в семь секунд. В ответ прогремело три взрыва. Но результатов атаки установить не удалось. Транспорты и корабли в конвое, по которому был дан залп, шли очень плотно, перекрывая друг друга. Оставалось гадать: одну, две или три цели поразили торпеды.

Случилось это 23 августа у мыса Кибергнес.

На следующий день вахтенный командир Питерский обнаружил в перископ два транспорта в охранении четырех кораблей. Расстояние до них было небольшим, атака получилась скоротечной, но весьма точной. В транспорт на восемь тысяч тонн попали три торпеды из четырех, и он быстро затонул. Трудным оказалось послезалповое маневрирование. Кормовые горизонтальные рули снова закапризничали. Мичман Завьялов — опытный боцман — стал к ручному управлению. А над лодкой тем временем забегали сторожевые корабли. Посыпались первые глубинные бомбы.

Положение складывалось трудное, и Видяев решил, используя опыт Фисановича, уходить под прикрытие батарей Рыбачьего. Идти пришлось под одним левым электродвигателем — у правого начал греться опорный подшипник. Преследователи не отставали долго. Завьялов весь взмок, стоя за штурвалом ручного управления — силы это требовало немалой. Отлично работали трюмные, не давая лодке провалиться. А бомбы все рвались. Когда преследование кончилось, подсчитали, что всего было сброшено сто семьдесят семь бомб. Но, как это не раз получалось и раньше, наиболее точной и разрушительной оказалась первая серия. Остальные падали довольно далеко.

Оценка походу была дана высокая.

— Видяев умеет в критические минуты правильно оценить обстановку, а его хладнокровие и решительность обеспечивают лодке боевой успех, — сказал, характеризуя молодого командира, контр-адмирал Виноградов. Мнение комбрига было вполне справедливым.

В сентябре «Щ-422» выходила на прикрытие конвоя PQ-18. И снова возвратилась с победой.

— Только всплыли мы, — рассказывал Видяев об этом боевом столкновении, старательно избегая слова «я», — как Питерский — он на вахте стоял — докладывает: «Сторожевик, справа сто шестьдесят, дистанция тридцать». Сторожевичок небольшой, тонн на шестьсот — семьсот. Ну, погрузились, конечно, и пошли в атаку. Стрелять пришлось кормовыми. Пришли в точку залпа — до сторожевика рукой подать, кабельтовых пять, не больше. Тут и слепой попадет. Влепили ему в борт обе торпеды, он сразу и затонул. Вот и все.

И ничего о себе, о том, что он чувствовал, что переживал в течение долгой полминуты после залпа, гадая, раздастся или не раздастся взрыв торпед.

Горький осадок, который оставила у меня история с Малышевым, смягчался тем, что «Щ-422» обрела настоящего боевого командира. Радовался я и за Федора Алексеевича: любовь к морю, к подводной службе и к тяжелому командирскому труду у него не показная, а самая что ни на есть искренняя. В этом — весь Видяев. И он занял свое, по праву принадлежащее ему место.

 

Взрыв в отсеке

— Заканчивали мы зарядку аккумуляторов, — рассказывал Николай Злоказов. — Я находился в первом отсеке у торпедных аппаратов. Переборочная дверь во второй отсек, как всегда в боевом походе, была закрыта на клиновой запор. Вдруг раздался глухой, но сильный взрыв. Лодку тряхнуло. Меня отбросило к торпедным аппаратам, я ударился о них. Свет погас. Отсек стал наполняться дымом.

Сквозь дым я увидел через приоткрывшуюся дверь голубоватого цвета пламя во втором отсеке. Оттуда слышались стоны людей. Потом они прекратились. Я стал кричать. Но никто мне не ответил. Тогда я бросился к двери — раздумывать больше было некогда.

Переборочную дверь сорвало с клинового запора. Я подумал, что надо ее задраить, чего бы это ни стоило.

Задраивать было очень трудно — барашки с винтов поотлетали. К тому же темнота полная. Но я отдал все силы и дверь все же задраил. После этого позвонил своему старшине Егорову в седьмой отсек и доложил, что дверь задраена, а я задыхаюсь от дыма. Егоров приказал открыть нижнюю крышку люка. Крышку я открыл из последних сил и тут же потерял сознание…

Торпедист Злоказов встретил войну на «Щ-421» и плавал на ней вплоть до ее смертного часа. После гибели лодки ему повезло: он попал служить на Краснознаменную «Щ-402», к Николаю Гурьевичу Столбову, командиру опытному и удалому, первым среди подводников Севера открывшему боевой счет.

Служба на новом месте пошла хорошо. В июльском походе выпущенные Злоказовым торпеды отправили на дно огромный транспорт. Через несколько дней произошла еще одна встреча с противником — на этот раз с подводной лодкой типа «U-5». Лодку обнаружили в надводном положении, на очень небольшой дистанции. Скоротечная атака относилась к разряду тех, что подводники называли «психическими». Это означало, что командир сразу же ложился на боевой курс, и тут же следовали команды «товсь» и «пли». Главное было в том, чтобы торпедисты не подвели и сумели обеспечить своевременный залп. Злоказов и на этот раз сработал безупречно. Немецкая лодка была уничтожена.

В хорошем боевом настроении, с уверенностью в успехе экипаж вышел в августовский поход. Плавание протекало обычно. 13 августа, на второй день после выхода из базы, лодка начала зарядку аккумуляторов. Происходило это в районе Тана-фиорда, милях в двадцати пяти от берега.

Зарядка шла своим чередом. Батареи проветривались с помощью вдувного вентилятора из аккумуляторной ямы в пятом отсеке — иначе было нельзя, так как шахту специальной батарейной вентиляции захлестывало волной, и ее пришлось задраить. Но это никого не смущало — способ проверенный, так делали не раз.

В половине второго ночи один из вахтенных центрального поста электрик старший краснофлотец Бызов произвел замер контрольных элементов и процентного содержания водорода в ямах и трубопроводах. Водорода в воздухе содержалось совсем немного. Это не грозило образованием гремучей смеси.

В это же время второй вахтенный — командир отделения трюмных старшина 2-й статьи Алексеев принял сообщение из пятого отсека, что там сильно пахнет кислотой. «Не мешало бы провентилировать отсеки», — подумал старшина. Но как? Для этого надо было прекратить вентилирование батарей, что делать во время их зарядки не полагалось. Но водорода в ямах скопилось чуть-чуть. А что может изменяться за каких-нибудь полчаса? Ровным счетом ничего. Зачем же тогда формально придерживаться инструкции и терпеть в лодке пары кислоты? Так рассуждал Алексеев. И, уверившись в своей правоте, он запросил у находившегося на мостике вахтенного командира лейтенанта Захарова разрешение провентилировать отсеки.

Захаров, не очень разобравшись в существе дела и понадеявшись на опыт старшины, дал «добро».

Прошло двадцать с небольшим минут.

В 1 час 58 минут 14 августа лодку потряс сильный взрыв во втором и третьем отсеках, о котором и рассказывал потом старший краснофлотец Злоказов.

Все, кто могли подняться на ноги, бросились, как по боевой тревоге, на свои места. Переговорные и вентиляционные трубы были немедленно задраены.

Командир БЧ-5 инженер-капитан-лейтенант Большаков со старшиной группы трюмных мичманом Кукушкиным прибежали из дизельного отсека в центральный пост. Вместе с Алексеевым и Бызовым они попытались открыть дверь в третий отсек, где находился командир. Но их попытки не увенчались успехом — дверь заклинило. Второй и третий отсеки молчали, не отвечая на вызовы.

Наступил тяжелый и ответственный момент. Командир и старпом или погибли, или были тяжело ранены. Комиссар и штурман — тоже. Все они вместе с командиром торпедной группы и доктором находились в третьем отсеке. Кому-то требовалось сказать решительное слово, взять в свои руки инициативу, возглавить экипаж.

И таким человеком оказался секретарь партийной организации лодки мичман Егоров. Он первым нашелся в грозной, тревожной обстановке.

— Принимаю на себя обязанности комиссара лодки, — объявил он морякам. — Обязанности командира предлагаю принять инженер-капитан-лейтенанту Большакову. Как, товарищ инженер-капитан-лейтенант, не возражаете?

Большаков согласился. Тут же было решено возложить обязанности штурмана на старшего краснофлотца Александрова, штурманского электрика. До войны он окончил мореходное училище и был достаточно сведущ в кораблевождении.

После того, как стало ясно, кто за что отвечает и кто кому подчиняется, действия людей приняли целеустремленный характер. Во-первых, надо было выяснить судьбу тех, кто остался во втором и третьем отсеках. Во-вторых, определить размеры повреждений лодки. В-третьих, решить, как быть дальше, как спасать корабль и самих себя.

По приказанию Большакова два краснофлотца пробрались на носовую часть верхней палубы и открыли верхнюю крышку входного люка в первый отсек. Нижняя крышка была уже отдраена Злоказовым. Сам торпедист лежал без сознания. От свежей струи воздуха он слегка очнулся. В полубессознательном состоянии его вынесли наверх.

В отсек отправилась аварийная партия с надетыми масками изолирующих спасательных аппаратов. Матросы открыли дверь сначала во второй, а потом и в третий отсеки. В свете ручных фонарей они увидели страшную картину: изуродованные трупы, беспорядочно разбросанные груды обломков деревянных переборок и коек. Один из краснофлотцев, не вынесший потрясения, упал в обморок.

Половина экипажа во главе с командиром погибла. В отсеках царил мрак, стоял тяжелый запах дыма и хлора. Лодка могла двигаться только в надводном положении — электроэнергии для подводного хода не было. И, что самое страшное, не было ее и для того, чтобы запустить дизеля, привести в действие радиостанцию и гирокомпас.

А до вражеского берега насчитывалось каких-нибудь двадцать — двадцать пять миль. Море притихло, видимость была хорошей: ведь август — лучший месяц на Баренцевом море. Все это заставляло торопиться.

Усилиями электрика главного старшины Семенова и мотористов старшин 2-й статьи Черновцева и Новака задача все же была решена. Собрав все имевшиеся на лодке переносные аккумуляторы, они сумели запустить дизеля.

По магнитному компасу, который после взрыва стал безбожно врать, Александров с грехом пополам проложил курс в базу. Злоказова поставили на ручное управление рулем, в седьмой отсек. На этом посту, кстати сказать, он простоял сутки. Команды на руль передавались с мостика по цепочке, через расставленных по отсекам людей. Лодка жила, она двигалась в направлении к родному дому!

Ранним утром вдруг увидели вражеский самолет. Объявили артиллерийскую тревогу. Моряки стали к орудиям. Но самолет, хотя он и летел близко, видимо, не заметил лодку и вскоре скрылся за горизонтом. Солнце поднималось выше, и Александров, сбегав за секстаном, проложил сомнерову линию. Через час он взял еще серию высот и получил обсервованное место.

Однако плавание без лага, по неисправному магнитному компасу, не могло быть слишком точным. К вечеру справа по курсу открылся берег, который приняли за Рыбачий. Но вдруг в воздухе появился самолет. Снова сыграли артиллерийскую тревогу. Самолет же явно снижался над берегом. Стало ясно, что он садится на аэродром.

Большаков и Захаров, который нес бессменную ходовую вахту, поняли, что это вовсе не Рыбачий, а какой-то участок норвежского побережья. Присмотревшись, они опознали Вардё. Лодка повернула влево, с расчетом выйти к маяку Цып-Наволок.

Расчет оправдался. Вскоре открылся маяк. Когда на траверзе появился наблюдательный пост, расположенный близ Цып-Наволока, с мостика просемафорили на него, сообщив о случившемся. И у входа в Кольский залив «Щ-402» уже встречали корабли с командованием бригады на борту.

Так закончился этот необычайно трудный поход израненной, понесшей тяжелые потери «щуки». Ее спасением мы были обязаны инициативе и решительности секретаря парторганизации Егорова, распорядительности и твердости оставшихся в живых командиров, мужеству и стойкости всех уцелевших моряков.

Вместе с тем этот случай послужил для нас горьким, но поучительным уроком. Несчастье со всей очевидностью показало, к чему может привести невинное на первый взгляд нарушение правил эксплуатации техники. Случались и раньше такие нарушения, но они не доводили до беды, и это успокоило моряков. На этот раз отступление от правил оказалось роковым. Комиссия, расследовавшая дело, пришла к выводу, что поскольку батареи на лодке были старые, они в конце зарядки выделяли водород особенно интенсивно, и за двадцать минут его концентрация в аккумуляторных ямах превысила допустимый предел. По-видимому, кто-то включил один из рубильников, находящихся в третьем отсеке, в результате возникла искра, и ее оказалось вполне достаточно для взрыва батарей. Девятнадцать членов экипажа во главе с Николаем Гурьевичем Столбовым погибли. Это была ничем не оправданная, до слез обидная потеря. Десять боевых походов и восемь побед было за плечами у замечательного командира капитана 3 ранга Столбова. Умелыми, мужественными, закаленными в боях и походах были и остальные восемнадцать подводников. И погибли они не в схватке с врагом, а в результате нелепой случайности, от несчастья, которого вполне могло и не быть. Что может быть горше этого?!

«Щ-402» поставили в ремонт. Экипаж пополнили новыми людьми. Командиром лодки был назначен капитан 3 ранга Александр Моисеевич Каутский, плававший последнее время старпомом у Шуйского.

 

Политработники

В октябре в армии и на флоте был упразднен институт военных комиссаров. На тех лодках, где раньше были военкомы, ввели штат заместителей командиров по политической части. Политработникам присваивались командные звания.

На подводном флоте это прошло, пожалуй, не столь ощутимо, как в армии. На лодке иной принцип боевого управления, кроме единоначалия, никогда не был приемлем. Комиссар не мог вмешиваться в командование кораблем. В боевом походе во время поиска, и тем более атаки, командир был полностью самостоятелен в своих решениях. Политическое воспитание экипажа, работа с людьми, их мобилизация на лучшее выполнение боевых заданий и приказов командира составляли ту сферу деятельности военкомов, за пределы которой они выходили очень редко.

Вот почему замена военкомов замполитами не вызвала на лодках существенных перемен. Авторитет политработников, их взаимоотношения с людьми по сути своей остались прежними. И раньше, как правило, командир душа в душу жил с комиссаром, и теперь его с замполитом связывали настоящая, построенная на деловой основе дружба, товарищеское взаимопонимание и уважение.

Забегая вперед, скажу, что, когда должность заместителя по политчасти на лодках упразднили, первыми возроптали командиры кораблей. Они остро почувствовали, как упал уровень работы с людьми. И со временем эта очевидная ошибка была устранена.

Но как бы гладко ни проходил процесс реорганизации политаппарата, перестройка есть перестройка. Она не обходится без неожиданно возникающих вопросов, на которые на местах трудно найти правильный ответ. Естественно, что немало таких вопросов появлялось и у наших командиров и политработников. В Москве предвидели это обстоятельство, и в ноябре на флот прибыл начальник Главного политуправления ВМФ армейский комиссар 2 ранга Иван Васильевич Рогов. Побывал он и у нас на бригаде.

Это была его вторая встреча с североморскими подводниками. В первый раз он посетил нас в июне и произвел на всех, с кем встречался, большое впечатление.

До этого мы знали Рогова только понаслышке, по рассказам тех, кто переводился из Москвы на Север или приезжал сюда в командировку. Отзывы в основном были уважительные, с трепетом в голосе, но не очень лестные для партийного работника: «Строг до несправедливости», «Лучше не попадаться ему на глаза», «Он в два счета может «омолодить» человека: снизить и в звании и в должности». Одним словом — «Иван Грозный». Это имя за Роговым закрепилось прочно.

В кают-компании береговой базы мы нередко слышали «страшные» рассказы заезжих товарищей о суровости начальника главного флотского политуправления. Но очень скоро забывали о них. От командира лодки или дивизиона до такого большого начальства — дистанция огромного размера. «Не нам попадаться на глаза Рогову, — рассуждали мы. — Для этого есть командующий флотом, член Военного совета, начальник политуправления, командир бригады, наконец». Для нас он был в общем-то абстрактной фигурой.

Но вот 2 июня, когда мы с Шуйским собирались в боевой поход на «Щ-403», нам вдруг приказали задержаться в губе Оленьей, где лодка выполняла дифферентовку. Полученный с сигнально-наблюдательного поста семафор был подписан оперативным дежурным штаба флота. «Что бы это значило?» — недоумевали мы с Шуйским.

Вскоре показался идущий в направлении к лодке катер, на палубе которого стоял член Военного совета флота Александр Андреевич Николаев и с кем-то разговаривал. Когда катер подходил к борту, мы уже без труда догадались, что собеседником Николаева был Иван Васильевич Рогов.

Командир, комиссар и я встретили, как положено, начальство на палубе. Рогов тут же изъявил желание спуститься в отсеки, побеседовать с людьми. Мы сопровождали его.

Показался он немногословным, строгим — человеком такого типа, который больше любит слушать, чем говорить. При этом держался он как-то очень просто и доступно, не вызывая чувства страха или желания замкнуться. Рогов сразу взял верный тон разговора с людьми. Чувствовалось, что находится он в обстановке знакомой и привычной, интересуется всем со знанием дела и искренне, а не потому, что ему «положено интересоваться» по долгу службы. Говорил Рогов грамотно, четко и ясно, не подлаживаясь под псевдоматросский язык. И все прониклись сразу к нему доверием и симпатией. Вопросы его были коротки, затрагивали самое существо дела и побуждали к таким же коротким и деловым ответам.

Выяснив многое из того, что касалось наших нужд и затруднений как в боевой работе, так и в быту, он сразу же, на месте, решил некоторые вопросы, а другие предложил Николаеву записать, чтобы решить потом.

Визит Рогова был недолгим — не дольше, чем того требовало дело. Когда катер отошел от борта, Шуйский долго молчал, потом задумчиво произнес:

— Побольше бы таких «Грозных»…

В базу мы вернулись через десять суток. Рогова уже не было — он уехал в Москву. Но разговоры о его посещении долго ходили по бригаде. Он побывал на многих лодках. Был на «М-172» у Фисановича. Экипаж заварил его, что будет так же решительно, как и раньше, добиваться новых побед. На «Д-3» Рогов остался недоволен тем, что старшины и матросы имели мало наград.

— Лодка утопила столько кораблей, а у рядовых моряков только по одной медали. Куда это годится? — говорил он. — В потоплении вражеских судов участвуют все, и рискуют жизнью все одинаково. Нельзя скупиться на награды для таких людей…

Таково было наше первое знакомство с Роговым. Безусловно, он принадлежал к числу умных и ярких партийных работников — прекрасных организаторов, всегда находящихся в гуще жизни, овладевших искусством руководства массами.

Рогов помог разрешить все неясные вопросы, связанные с ликвидацией института военных комиссаров. Помню его слова на совещании командного и политического состава бригады:

— Больше партийности в работе! Планируя тот или иной поход, операцию, не забывайте, что исполнителями являются люди. Мобилизуйте их на беззаветное выполнение своего воинского долга, охватывайте партийным влиянием всех, работайте с каждым.

Это были очень правильные слова. Высказанная Роговым мысль не содержала ничего неожиданного, но она выделяла главное направление в политической работе, которое надо было избрать при переходе к полному единоначалию.

В связи с реорганизацией на бригаде произошли перемещения политработников. К новому месту службы ушли военком бригады Козлов и начальник политотдела Байков. Начальником политотдела — заместителем командира бригады был назначен Рудольф Вениаминович Радун, аттестованный в звании капитана 2 ранга. Состоялись и перемещения внутреннего порядка: кое-кто из инструкторов политотдела пошли служить заместителями на лодки, а некоторые из бывших комиссаров получили перевод в политотдел и в политуправление.

Новому начальнику политотдела было немного лет — всего тридцать. Но мы знали, что работник он опытный и, что очень приятно, «свой» — из моряков, из подводников. А раз так, то можно было ожидать, что он быстро применится к обстановке и в курс дела войдет без промедлений.

Радун начинал свою службу штурманским электриком на подводной лодке. Способный образованный юноша, обладавший высокими партийными качествами и задатками хорошего организатора, был выдвинут на политическую работу. Его избирали делегатом на X съезд ВЛКСМ. В Главном политическом управлении флота Радун ведал комсомольской работой.

Ожидания наши оправдались: Рудольф Вениаминович сразу же горячо взялся за дело. Он оказался человеком очень энергичным и инициативным. Его трудно было застать в кабинете. То он беседовал с матросами, рабочими и бригадирами, занятыми ремонтом, и после этого работа шла организованнее и веселее. То он выходил на лодке в море, на отработку учебных задач. С первых дней пребывания на бригаде Радун рвался в боевой поход. Но его не отпускали. Слишком много дел было на берегу.

Новый политотдел всецело воспринял лучший опыт старого. В том числе твердо устоявшийся принцип: «Работать со всеми и с каждым». А это означало курс на сочетание коллективного воспитания с индивидуальной работой. За мероприятиями в бригадном масштабе не гнались. Да в военных условиях это было бы и невозможно. Экипаж лодки — вот тот коллектив, в котором проводились лекции, доклады, митинги. Ни одному лектору не пришло бы в голову сетовать на то, что аудитория в сорок человек чересчур мала.

Интенсивно работал бригадный радиоузел. Политотдел широко использовал его для пропаганды опыта лучших специалистов.

За год с лишним войны на бригаде выросли замечательные мастера своего дела. Понятно, у каждого из них были отточены свои приемы боевой работы, свои методы тренировок. Мало того, ни один боевой поход в точности не похож на другой, поэтому каждому специалисту приходилось побывать в такой обстановке, в какой не были, но могли впоследствии оказаться его коллеги с других лодок.

Для подводников все это представляло большой практический интерес. И политотдел ввел в систему выступления перед микрофоном радиоузла лучших в своем деле моряков. Они рассказывали об атаках и о вражеских бомбежках, о «поведении» при этом техники, о повреждениях приборов и механизмов и о том, каким способом эти повреждения устранялись. Ведь многим морякам приходилось сталкиваться с вопросами, которые до сих пор и не возникали в истории подводного плавания.

Такие выступления пользовались большой популярностью — слушали их с величайшим вниманием. Да разве не интересно, например, было акустикам узнать что-либо новое из опыта такого «аса», каким был Анатолий Шумихин с «М-172»? Или рулевым-сигнальщикам послушать своего коллегу со «Щ-404» Ивана Гандюхина, который водил лодку как по струнке, а неприятельские корабли обнаруживал в темноте так, словно имел перед глазами прибор для ночного видения? Не было недостатка в слушателях и у нашей замечательной плеяды лучших горизонтальщиков — инструктора первого дивизиона мичмана Носова, боцманов Соловья с «К-21», Кузькина со «Щ-403», Тихоненко с «М-172».

Разумеется, политотдел использовал и другие формы пропаганды передового опыта: выпускал листовки, посвященные лучшим людям бригады или содержащие их советы, готовил для рядового и для командного состава доклады и лекции на специальные темы.

Мне вспоминается, какую большую работу провел политотдел в конце осени. Усилиями всего аппарата был разработан цикл бесед на тему «Особенности боевых действий в условиях зимы и полярной ночи». Обстоятельные, густо насыщенные примерами из прошлогоднего опыта зимнего плавания в Баренцевом и Норвежском морях, беседы напоминали подводникам, что в зимних походах от них требуется особенно высокая бдительность на вахте — при малейшем ослаблении внимания нетрудно прозевать мину, перископ или даже неприятельский корабль. Эта мысль подкреплялась убедительными фактами, примерами из опыта лучших сигнальщиков.

Говорилось и о задачах штурманов, рулевых и штурманских электриков — всех тех, от кого зависела точность навигационной прокладки и кораблевождения. Радиолокации у нас еще не было. Маяки в военное время не горели. Звезды часто скрывались за тучами. Так что определить место корабля было трудно. А плавать приходилось вблизи берега, и при ошибках в счислении можно запросто было оказаться на мели или на камнях. Чтобы избежать этого, требовалось очень тщательно учитывать постоянные и приливо-отливные течения, дрейф, поправки приборов.

Более напряженной была зимой и вахта у торпедных аппаратов. Время от обнаружения цели до залпа измерялось порой секундами, и торпедисты должны были быть готовы немедленно выполнить команды «товсь» и «пли». А трюмным и мотористам не лишне было напомнить, что при плавании в ночной тьме команда «срочное погружение» бывает действительно крайне срочной.

Беседы строились не только на прошлогоднем опыте. Характеризовались и изменения, обнаруженные в тактике врага за самое последнее время.

Политотдел позаботился, чтобы беседы прослушали все экипажи. Мало того, перед партийными и комсомольскими активистами была поставлена задача: добиться, чтобы каждый моряк хорошо усвоил услышанное и сделал для себя практические выводы.

Так же основательно и вдумчиво подходили в политотделе ко всем аспектам работы по повышению политических, тактических и специальных знаний подводников.

Едва лодка ошвартовывалась у пирса после боевого похода, как на ней появлялся кто-нибудь из инструкторов политотдела узнать, как велась в плавании партийно-политическая работа, отобрать из нее все самое интересное и поучительное, обогатить «копилку» опыта. А перед походами замполиты, секретари партийных и комсомольских организаций получали от политотдела деловые советы, как лучше построить работу в море. Товарищеские советы инструкторов были очень ценны, поскольку основывались на опыте многих политработников. Главная ставка делалась на работу с каждым в отдельности краснофлотцем, старшиной, командиром. Изучение людей, их забот и настроений, разъяснение каждому подводнику целей похода, событий на фронтах и в тылу — все это помогало цементировать экипажи в единую силу, живущую общими стремлениями и порывами.

Не найти в политотделе инструктора, который бы сам не побывал в нескольких походах. Александр Степанович Бабушкин, Павел Иванович Петров, Василий Васильевич Смирнов и другие инструкторы часто выходили в море, чтобы помочь политработникам и командирам.

Наш политорган был по-настоящему боевым, чутким и мощным инструментом партии.

 

Развеянный миф

В начале октября второй дивизион пополнился двумя лодками типа «Ленинец» — «Л-20» и «Л-22». Они пришли с завода, проходили достройку, а потом осваивались экипажами.

Для бригады это очень ценное приобретение. «Ленинцы» по своему основному предназначению — подводные минные заградители. Они принимают солидный запас мин, и в корме у них надежные миносбрасывающие устройства — куда надежнее, чем на «катюшах». Могут использоваться эти лодки и в торпедном варианте, атаковать транспорты и корабли. Для этой цели у них в носу шесть торпедных аппаратов. Обладают они и солидной дальностью плавания.

Таким образом, появление на бригаде «ленинцев» частично разгружало «катюши» от минных постановок и давало возможность больше использовать их по основному назначению — для крейсерства на дальних коммуникациях немцев.

«Двадцаткой» командовал капитан 3 ранга Виктор Федорович Тамман. Он прошел большую жизненную школу на море. Как и многие другие наши командиры, о которых я уже говорил, много лет плавал в торговом флоте на разных должностях, вырос до капитана парохода. А потом — призыв по спецнабору в Военно-Морской Флот, обычная в таких случаях подготовка, после чего — служба на подводных лодках. Уже не один год командует он лодками. Это умный, находчивый и вполне зрелый подводник.

Во главе экипажа «Л-22» стоит наш старый знакомый — капитан 3 ранга Валентин Дмитриевич Афонин. Это он выходил с нами стажироваться на «Щ-421» во время ее последнего похода. Стажировка у Афонина получилась насыщенной событиями — ему пришлось не только изучать театр, но и принимать участие в борьбе за живучесть лодки. Если не брать в расчет трагичности всей ситуации, то можно сказать, что школу Афонин получил хорошую, представление о характере боевых действий на Севере у него сложилось достаточно полное. Все это послужило солидным дополнением к его уже немалому командирскому опыту.

В дивизионе Хомякова, потерявшем «Д-3», осталось теперь четыре лодки.

Первой начала боевые действия «Л-22». С октября и до нового года она успела три раза побывать в море, и каждый раз ее мины становились точно в назначенном месте и на заданном углублении. Выйти в торпедную атаку ей ни разу не удалось.

«Л-20» тоже начала действовать в октябре и тоже использовалась в минном варианте.

Как потом доносила разведка, на минах, поставленных этими лодками, подорвалось и затонуло несколько вражеских транспортов и кораблей.

Примерно в то же время, что и «ленинцы», в состав бригады вошли и две новые «малютки». Одной из них — «М-119» — командовал капитан-лейтенант Константин Колосов, второй — «М-121» — капитан-лейтенант Василий Кожакин. Они частично восполнили потери в дивизионе Морозова. Я говорю частично, потому что к осени дивизион недосчитывался уже трех лодок. Навсегда осталась в море «М-173» вместе с новым ее командиром Валерьяном Терехиным. По времени эта потеря почти совпала с последним, окончившимся гибелью походом «К-2», где командиром был Василий Уткин, — той самой «К-2», чей выстрел в бухте положил начало прочной традиции — салютовать в честь каждой одержанной победы…

Обе новые «малютки» быстро вступили в строй действующих. Совершив по одному боевому походу с Морозовым, Кожакин и Колосов получили право плавать самостоятельно. Но Кожакину не улыбнулось боевое счастье. 7 ноября «М-121» вышла на позицию и не вернулась…

Наши с Виктором Котельниковым дивизионы пополнения не получили. Осталось у нас по четыре «катюши» и «щуки». Это, конечно, не радовало. «Стареем, растем, — иной раз подумывал я, глядя на широкие нашивки, появившиеся на наших рукавах в октябре, — а лодок не прибавляется». Но эти огорчения не могли затмить большого и радостного подъема, который овладел всеми нами в ту на редкость суровую, штормовую осень. Уж очень здорова оборачивались наши дела на всех фронтах. Вести, одна радостнее другой, приходили то с Волги, то с Северного Кавказа, то из-под Великих Лук.

Люди с нетерпением ждали очередной политинформации. Уже успело позабыться то болезненно-сосущее чувство, появлявшееся перед очередным выпуском последних известий: «Неужели сдали еще один город?» Тогда от политинформаций ждали хоть какого-нибудь объяснения происходящему, которое помогло бы рассеять горькое недоумение. Сейчас старались уловить какие-то новые детали, рисующие развитие очевидных всем успехов.

Стоило лодке всплыть после долгого пребывания под водой, как внимание всех сразу же приковывалось к радиорубке, где чародей-старшина с черными наушниками на голове подправлял настройку и принимался записывать последние известия. Моряки чувствовали: назревают события куда более грандиозные, чем прошлогоднее наступление под Москвой, готовится настоящий перелом в ходе войны.

В отсеках лодок и в кубриках береговой базы разговоры в основном приходили к одной теме:

— Ну, теперь пойдет…

— Мы их до самого Берлина погоним!

— Что там до Берлина? До Бискайского залива. Германию с Францией от фашизма освобождать надо? Надо. Бельгию с Голландией надо? Надо. А на союзников надежда плоха.

Матросы прекрасно понимали, что к чему.

* * *

С большими и светлыми надеждами встретили мы Новый год. Трезво и беспристрастно оценивая положение дел на нашем морском театре, мы не имели оснований для пессимистической оценки года минувшего.

Правда, немцы достигли еще большего численного превосходства на море. В летние месяцы количество фашистских надводных кораблей в северных портах Норвегии достигало максимума. Обращены эти силы были главным образом против наших внешних коммуникаций. Но, как мы видели в истории с PQ-17, они сыграли роль «сил устрашения», а не сил активного действия. Однако и этого, в сочетании с более чем странным поведением английского морского командования, оказалось достаточным, чтобы конвой понес жестокий урон от торпедоносцев и подводных лодок противника. Но наиболее ощутимый результат для нас дали не столько сами потери, сколько решение союзников приостановить отправку конвоев в Советский Союз из-за якобы слишком большого риска.

Риск, понятно, на воине неизбежен. Но это был уже не военный, а политический вопрос.

Пытался противник воздействовать и на наши внутренние коммуникации. Немецкие лодки появлялись у горла Белого моря, в Карском море, подходили к берегам Новой Земли. Но успехи их были скромными. В августе в Карское море проник надводный рейдер — «карманный» линкор «Адмирал Шеер». Он потопил героически сопротивлявшийся ледокольный пароход «Сибиряков», попытался уничтожить артогнем зимовку на Диксоне, но, получив отпор 152-миллиметровой батареи, прекратил дуэль и отправился восвояси. Это была единственная попытка немцев использовать против наших внутренних коммуникаций свои крупные надводные корабли, попытка явно авантюристическая. И наше несомненное упущение состояло в том, что не удалось организовать удар по рейдеру подводными лодками и авиацией.

Но самое главное — и мы не могли этого не чувствовать! — противник начал выдыхаться. И не случайно много лет спустя бывший генерал-лейтенант вермахта Курт Типпельскирх писал в «Истории второй мировой войны» о действиях германского флота на Севере: «Успехи этого лета (1942 г. — И. К.) явились кульминационной точкой борьбы с судоходством противника в этом районе».

Не сумели немцы сковать активность Северного флота, воспрепятствовать ему в решении оперативных и тактических задач, надежно прикрыть приморский фланг своих войск. Об этом говорили успешная высадка десанта в районе Мотовского залива и действия наших надводных кораблей, прикрывавших десантников огнем. Об этом говорила и непрекращающаяся с нашей стороны подводная война, непосредственно влияющая на боеспособность северного крыла лапландской группировки.

В начале войны гитлеровцы явно недооценили возможности нашего подводного флота. Они, видимо, с присущим им высокомерием не принимали его всерьез и в результате оказались неподготовленными к противолодочной обороне. Мы получили полгода «форы»: полгода мы топили транспорты и корабли, не неся потерь в лодках. Противник, разумеется, принимал меры, наращивая противодействие. Но и мы быстро набирались столь необходимого нам боевого опыта.

Можно с уверенностью сказать, что, если б с первых дней боев мы натолкнулись на такую противолодочную оборону гитлеровцев, какой она стала к 1942 году, нам уже тогда не удалось бы избежать тяжелых потерь, а урон, понесенный противником, был бы куда меньший. Причем и опыт и материальные возможности позволяли немцам организовать такую оборону сразу же с началом войны.

Сейчас противником уже установлены плотные минные заграждения, прикрывающие наиболее оживленные участки своих коммуникаций со стороны моря. По всей вероятности, большинство наших невернувшихся лодок нашли свою гибель именно от мин. Неприятельские суда теперь не только не ходят в одиночку — они получают значительно возросшее корабельное и авиационное прикрытие. Конвои следуют обычно противолодочным зигзагом. Их охранение нередко состоит из двух линий. И все же наши лодки прорываются сквозь все заслоны, атакуют и топят транспорты, а потом, как правило, благополучно отрываются от преследования.

* * *

Если отбросить ложные мотивы, которые не позволяют в чем-либо давать положительную оценку врагу, то должен признаться, что до войны, да и в начале ее, мы были весьма высокого мнения о немецких подводниках. Еще четверть века назад немцы первыми оценили огромные возможности подводного флота и развили его необычайно. Они обладали наиболее богатым опытом в его боевом использовании. Естественно, что опыт и традиции тех лет не мог не воспринять гитлеровский подводный флот. Среди этих традиций наряду с отвратительной жестокостью были и заслуживающие уважения настойчивость, предприимчивость, дерзость. Когда началась вторая мировая война, мы наслышались о том, как хозяйничали немецкие подводники в Атлантике, о том, как, сходясь в «волчьи стаи», германские лодки терроризировали конвои. Кое-что в этой информации было преувеличено, но недооценивать такого противника было нельзя.

С тревогой в душе мы ждали от гитлеровских подводников больших неприятностей. Но наши худшие опасения оказались напрасны. Летом число немецких лодок в Норвегии достигало сорока единиц. А добились они меньшего, чем наши двадцать лодок. Но не только в этом было дело. С самого начала войны происходили у нас внезапные встречи в море с лодками врага. Особенно часты были они в 1942 году. И противник не показал себя в тех случаях, о которых мы знали, превосходящим нас в бдительности, тактической мудрости и быстроте решений. В одних случаях мы успешно уклонялись от его атак. В других случаях атаковали его сами. Победы над немецкими лодками имели и Стариков, и Столбов, а подводный поединок Бондаревича вошел яркой страницей в боевую летопись бригады.

Из потерянных нами лодок какую-то часть мы могли отнести на счет неприятельских подводников. Но сопоставление всех данных говорило о том, что эта часть не могла превысить числа потопленных нами гитлеровских субмарин.

Какие же выводы делали мы из всего этого?!

Во-первых, миф о каком-то превосходстве фашистского подводного флота оказался не более чем мифом, так же как и легенда о непобедимости германского вермахта. Командиры и экипажи обладали хорошей подготовкой, но назвать ее выдающейся значило бы допустить явное преувеличение. К этой оценке мы, естественно, подходили с высоты собственного опыта. И стало быть, во-вторых, наш опыт, наша боевая выучка значительно возросли. В своем искусстве ведения подводной войны мы не только сравнялись с врагом, но в ряде случаев и превзошли его. Это был приятный вывод.

Мы еще не имели радиолокации. У нас не было такой, какой хотелось бы, радиосвязи. Это ограничивало наши возможности, сказывалось на боевом управлении, на взаимодействии лодок между собой и с другими родами сил. Но, несмотря на все это, мы могли доложить Родине, что ее усилия, затраченные на строительство подводного флота, не пропали даром.

 

Новогодние подарки

Над зимним ночным морем хозяйничал ветер. Он гнал с океана крупную пологую волну, вытрясал из туч густой колючий снег и яростно нес его над черной, вспененной водой. Временами с неба просачивался колеблющийся свет полярного сияния. Угрюмая, леденящая душу картина открывалась взору людей с мостика подводной лодки.

Еще каких-нибудь четверть часа назад лодка была под водой. На перископной глубине при свете и в относительном тепле подводники встречали один из самых веселых и любимых праздников — Новый год. На этот раз для них не существовало ни звона курантов, ни танцев, ни красивой музыки. Монотонно гудели электромоторы, стояла на местах неусыпная вахта. Но настроение все-таки было новогоднее, приподнято-праздничное. И причин тому было немало. Уже не оставалось никаких сомнений, что фашистам не вырваться из сталинградского котла. Уже считанные дни доживало неразомкнутым блокадное кольцо вокруг Ленинграда. И новые, невиданные победы угадывались впереди.

А на счету лодки в этом походе уже было минное заграждение, удачно поставленное 29 декабря.

И новогодние хлопоты, без которых и праздник не праздник, тоже довелось пережить морякам. В первом отсеке появилась маленькая елочка, прихваченная с береговой базы запасливыми торпедистами. Украсили ее незатейливо, чем могли, повесили два лозунга: «Поздравляем с Новым, 1943 годом!» и «Откроем боевой счет в Новом, 1943 году!»

В ноль часов штурман старший лейтенант Николай Ямщиков доложил командиру:

— Время вышло!

И капитан 3 ранга Тамман поднял свой стакан:

— С Новым годом, товарищи!

— С Новым годом! С новым счастьем! С новыми победами!

Звякнули стаканы и кружки с «боевой» стограммовой нормой.

Виктор Федорович обошел отсеки, пожал руку каждому моряку, поздравил, пожелал боевых успехов.

Прошли торжественные минуты, и «Л-20» всплыла на поверхность. Лодка продолжила поиск в надводном положении — она выполняла вторую после постановки мин задачу, полученную на этот поход.

В 3 часа 11 минут сигнальщик Иван Мазуров в неверном свете северного сияния различил крадущийся вдоль берега конвой. Тут же прозвучал сигнал торпедной атаки. Лодка легла на курс сближения.

Спустя пять минут конвой был уже виден довольно ясно. Три транспорта шли строем кильватера в окружении нескольких сторожевых кораблей и катаров. Тамман избрал целью средний, самый крупный транспорт водоизмещением около десяти тысяч тонн. Атака получилась скоротечной. В 3.21 легли на боевой курс. Через четыре минуты выпустили по транспорту шесть торпед с временным интервалом.

Вскоре на мостике увидели, как яркая вспышка озарила транспорт в районе грот-мачты, вверх взметнулся огромный столб черного дыма. Сильнейший грохот прокатился над морем. Затем прозвучал взрыв послабее.

В 3.28 лодка погрузилась и отвернула от места атаки, ожидая преследования. Но его не было. В 4.07 всплыли в надводное положение. Кабельтовых в пяти от лодки ходило два катера со светящимися прожекторами. Они вылавливали людей с потопленного транспорта.

Корабельный редактор вскоре выпустил боевой листок. В заметке под заголовком «Новогодний подарок» говорилось, что фашистскому транспорту удалось просуществовать в наступившем году всего три часа двадцать одну минуту.

«Л-20» выполнила 5 января свою третью по счету задачу — высадила на вражеское побережье разведгруппу и, проплавав еще неделю, возвратилась в базу. Потопленный ею транспорт был первой победой бригады в 1943 году.

В следующем, январско-февральском походе эта лодка совершила еще две успешные торпедные атаки, причем в первой из них одним залпом потопила сразу два корабля: транспорт и сторожевик.

Второй новогодний подарок принесла гвардейская «М-171». Она вернулась с моря 7 января. Это был — подумать только! — ее восемнадцатый боевой поход с начала войны. Правда, победа «малютки» была менее полной и эффектной, чем победа «ленинца». Стариков — уже гвардии капитан 2 ранга — попал в транспорт одной торпедой. Для крупного транспорта такой «порции» очень часто не хватало. А проследить, что стало с торпедированным судном, Стариков не мог. Помешали корабли охранения. Пришлось успех признать неполным. Но и поврежденный транспорт был неплохим вкладом в победный счет бригады.

29 января в следующем походе «М-171» повредила торпедой еще один большой транспорт.

Таким же образом «не повезло» и Краснознаменной «М-172». Фисанович попал в сторожевик, случайно заслонивший собой атакованный транспорт. Все в лодке слышали взрыв, но проследить за подорванным кораблем не удалось. Его тоже отнесли к разряду поврежденных.

Зато четыреста четвертая «щука» оказалась более везучей. Владимир Иванов дважды — 17 и 22 января — атаковал транспорты, и обе атаки принесли лодке не частичный, а полный успех. Впрочем, всерьез говорить о везении не приходится. Четырехторпедный носовой залп «щуки» вдвое эффективнее двухторпедного залпа «малютки». Для того чтобы поразить цель наверняка, по большей части требовалось попадание двух торпед. Стало быть, командир «малютки» в равных со «щукой» условиях должен был стрелять снайперски. «Щука» же и при менее точной стрельбе имела все шансы отправить противника на дно.

Зимой стрелять было труднее. Атаки проводились преимущественно из надводного положения. Волна бесцеремонно обходилась с лодкой, сбивала ее с курса. Особенно здорово бросало «малютку» — она ведь действительно была маленькой. Да и гребной вал у нее имелся только один, что делало лодку более рыскливой. Выстрел одиночной торпедой из надводного положения для нее чаще всего вообще оканчивался промахом. Поэтому к такому методу действий почти перестали прибегать. Для «щуки» же при надводной стрельбе на волне попадание двумя торпедами из четырех считалось вполне хорошим, а при большой дистанции залпа даже отличным результатом.

Иванов стрелял в свежую погоду и оба раза издали — с расстояния примерно в пятнадцать кабельтовых. И обе цели были поражены двумя торпедами.

Тут следует сказать о большой щепетильности, с которой наши командиры оценивали результаты своих атак. Трудно, порой очень трудно было точно установить, что сталось с атакованным судном. Отмечались почти невероятные случаи, когда никто в лодке, даже гидроакустик, не слышал взрыва. А в перископ было совершенно ясно видно, как транспорт тонет. Что ж, законы, по которым звук распространяется в водной среде, капризны. Но гораздо чаще случалось наоборот. Взрыв слышали все, а увидеть, что произошло после этого взрыва, не удавалось никому. Мешали корабли охранения, или снежный заряд, или плохая видимость, или и то, и другое, и третье вместе.

Тут на помощь приходил гидроакустик. Он докладывал, слышен ли шум винтов атакованного корабля или нет. Но поскольку кораблей в конвое бывало много, акустик легко мог ошибиться. А если он и безошибочно сообщал, что шум винтов прекратился, это еще не означало наверняка, что судно утонуло. Оно могло остаться на плаву и, исправив боевые повреждения, прийти домой своим ходом. Его, наконец, могли отбуксировать до ближайшей базы. Другое дело, если гидроакустик улавливал звуки, свидетельствующие, что судно действительно погружается. Но при тогдашней конструкции акустических станций такое случалось нечасто.

Казалось бы, что, по крайней мере теоретически, для тщеславного, честолюбивого командира не исключена возможность заняться «приписками», относя, к числу потопленных поврежденные корабли. Чаще всего взглянуть в перископ на результаты атаки успевал только командир. Если же судить об этих результатах приходилось по гидроакустическим данным и по сопоставлению многих косвенных признаков, то и тут вряд ли кто-нибудь из членов экипажа стал бы отрицать полную победу, когда командир утверждает, что она достигнута. Тут сыграли бы роль и авторитет командира и по-человечески понятная готовность каждого верить всему, что подтверждает успех, а не наоборот — ведь победа была желанна всем.

На деле же такого рода умышленные «приписки» исключались. Командиры наши были настоящими коммунистами и высоко дорожили своей партийной и профессиональной честью. И они твердо руководствовались правилом: докладывать о результате атаки, как о сомнительном, если не удалось пронаблюдать за целью или получить другие, заслуживающие доверия данные о ее потоплении. Личная убежденность тут не бралась в расчет, если ее нельзя было подтвердить фактами.

Конечно, в таком деле не могли быть полностью исключены ошибки, хотя и ненамеренные, ибо в оценке событий неизбежно присутствовал субъективный элемент.

* * *

Итак, в январе продолжали греметь салюты над Екатерининской гаванью. Командир береговой базы Морденко припасал поросят для новых победителей.