И сейчас же, как по команде свыше, влил дождь, словно из брандспойта. Они вымыли руки над умывальниками и причесались перед зеркалом: Лира, достав гребешок из сумочки, Степан — пятерней, малышу смочили водой, пригладили его вихры. Пока Лира доводила свой причесон до идеального состояния, Степан оглядел вытянутый зал с двумя рядами столиков, расставленных вдоль окон и вдоль стены. Собственно, было два зала — большой и малый: длинное помещение кафе, для большего уюта, было весьма условно разделено декоративными деревянными стойками-стеллажами, на которых стояли цветы в горшочках.

Тут ничего не изменилось за 30 лет. Все осталось по-прежнему, как в славные шестидесятые. На высоких окнах висели те же плотные красные шторы и тюлевые занавески. У дальней стены, выложенной мозаичным панно, с изображением человеческой ладони с сидящем на ней голубем (мира), — стоял все тот же старенький джук-бокс, набитый пластинками. Ему в подмогу придан был простецкий моно-проигрыватель, появившийся в начале семидесятых.

Кажется, это было вчера, подумал Степан, проходя сквозь призраки ушедшего. Однако это было давно. В эпоху массового энтузиазма и энтузиазма масс. А теперь, в этот неопределенный час, когда время завтрака уже прошло, а время обеда еще не наступило, — оба залы были пусты.

Степан преодолел минутную растерянность, решительно пошел в зал занимать столик. На полпути его догнала и подхватила под руку Лира — причесанная, благоухающая, полная энергии и молодого задора.

— Ну, вот мы и готовы к употреблению, — сказала она с привычным уже хрустальным смешком.

Степан оценил её жест и отзывчиво напряг руку, за которую держалась прекрасная дама. За ней, как паж, волочился малыш.

— Что-то вы долго возились, друзья мои, — добродушно пожурил поэт компаньонов.

— Скоро — только белки, потому и мелки, — ответил ему пацан, протискиваясь вперед.

— Ах, ты!.. — воскликнула Лира и дала мальцу дружеский подзатыльник.

— Вот оно, тлетворное влияние баржи, — проворчал себе под нос Степан. — Представляю, чем они там занимаются…

Ребенок вприпрыжку помчался по проходу и выбрал место у окна в самом конце большого зала. Когда они чинно уселись за квадратный стол, — подошла официантка. Степан узнал её сразу. Это была Нина — худенькая женщина неопределенного возраста. Она всегда была с ним очень любезна. Степан поздоровался и сделал заказ: себе ростбиф, Лире (по её выбору) баранью котлетку, а пацану — вкусные колбаски. Так же заказали бутылку шампанского, чтобы поднять бокалы за приятное знакомство, если дама не возражает. Дама не возражала. Естественно, заказали черный кофе, а на десерт — мороженое. Да! и пепси.

— Решили отдохнуть с семьей? — вежливо улыбаясь, спросила Нина, расставляя на столике стаканы и открывая в холодных слезах бутылки с пепси-колой.

Степан тоже с улыбкой неопределенно кивнул головой, предоставляя официантке самой интерпретировать его безмолвный ответ. Мальчик, держа двумя руками стакан, тяжело сопя и смачно причмокивая, принялся накачивать себя темной пузырящейся жидкостью.

Степан неловко вытер салфеткой его мокрый подбородок и обратился к ребенку: — Послушай-ка, скажи, пожалуйста, нам свое имя, во избежание недоразумений.

Мальчишка поморщился от пузырьков газа, шибанувшего в нос, ответил: У нас на барже нет имен. Мы безымянные герои.

— Ну, хорошо, ладно, — миролюбиво согласился поэт, — не хочешь говорить имя, не надо. Тогда я дам тебе псевдоним. Против Амура не возражаешь?

— Не-а, — согласно ответил малый и выдул еще один стакан колы, после чего потребовал мелочи для музыкального автомата.

Лира открыла сумочку и высыпала на столик горсть монет. «Это мои слезы», — сказала она и засмеялась. «Почему?» — полюбопытствовал Степан. «Иногда мне снится, что я подбираю кем-то рассыпанную мелочь на дороге. А видеть во сне металлические деньги — к слезам». — «Суеверие», — тоном атеиста ответил Амур.

Он выбрал пятаки и побежал скармливать их джук-боксу.

— Нажми кнопку N7, обязательно! — заказал Степан, имея в виду песню под названием «Ты и я, и наша ночь».

Но Амур заказал песню Красной Шапочки.

«Если долго, долго, долго, по дорожке, по тропинке…», — пела пластинка задорным детским голосом. Под эту музыку было весело есть и пить. И они ели и пили, и глядели в окно, где улицу заливало дождем, где редкие прохожие бежали под теплыми струями, ища укрытия.

«…а-а-а! в Африке горы — вот такой вышины!

А-а-а! в Африке реки — вот такой ширины!..»

Кое-кто из мокрых прохожих забегал в кафе и становился вольным или невольным его клиентом. Степан испытывал блаженство. Что еще нужно человеку для счастья? Ростбиф был сочным и вкусным. Шампанское — шипучим, женщина веселой, ребенок — послушным. Благодать!

С каждой минутой народу в кафе становилось все больше и больше. Взрослых и детей. Градус веселья поднимался до упора. Все шумели как…

«…крокодилы, бегемоты.

А-а-а! обезьяны, кашалоты.

А-а-а! и зеленый попугай!..»

Вокруг одного из столов дети затеяли хоровод. Они надели на головы карнавальные колпаки, нацепили маски, взялись за руки и устроили под музыку такую карусель, что в глазах зарябило. Потом они разом дали залп из хлопушек и осыпали всех разноцветным конфетти. Наконец музыкальный автомат, заведенный Амуром замолк, и дети угомонились.

Официантка Нина включила проигрыватель и поставила на него большую долгоиграющую пластинку. С первых же тактов Степан узнал бессмертную композицию под названием «Маленький цветок» незабвенного Сиднея Бише, которую он написал в 1950 году, незадолго до своей смерти. Это соло на кларнете знали все, но мало кто знал его автора — композитора, великого кларнетиста и саксофониста-виртуоза, негра Сиднея Бише, родившегося в креольской семье, в Америке, в начале 20-го века.

Лебединая песня музыканта была печальной, трогательной и нежной. Каким еще может быть маленький цветок?

— Эй! — сказал Амур, выскребая чашку с остатками мороженого и обращаясь к Степану и Лире. — Чего носы повесили? Идите танцуйте.

Степан, чуть поспешно и несколько конфузясь, пригласил Лиру на танец. Они медленно двигались на тесном пятачке возле проигрывателя. Танец был интимным, контактным, глаза в глаза. «Тет-а-тет», — сказал бы Сидней. Степан не отрываясь смотрел в темные влажные глаза Лиры и все больше проникался уверенностью, что без этих глаз, без этих губ он уже не может представить своего дальнейшего существования. Экзистенция без Лиры теперь становилось для него бессмысленной.

Головы их сблизились. Сухие губы Степана коснулись мочки уха его партнерши. Он ощутил под своей ладонью легкое податливое тело женщины, и эта податливость была ответом на его незаданный вопрос.

Дождь по-прежнему заливал окна. Реальность подернулась зыбким, текучим флером, волны которого легко затягивали сознание в какие-то энигматические глубины. Степан танцевал с Лирой и был от этого счастлив.

Потом грянул рок-н-ролл в исполнении Элвиса Пресли. Все сорвались со своих мест, и зал затрясся так, что люстры закачались. Отплясав танец коллективного безумства, Степан и Лира вернулись за столик — разгоряченные, взъерошенные и очень довольные собой.

Наступила безмузыкальная пауза, во время которой все усиленно ели и пили. Степан, себе на удивление, захмелел от двух бокалов шампанского. И чем больше он хмелел, тем выше росло и становилось крепче его поэтическое тщеславие. Ему хотелось читать свои стихи, но он не знал, под каким соусом подать это блюдо. Тут он приметил среди детей с разноцветными масками на лицах или поднятых как забрало, детей, явно пришедших с какого-то карнавала, девочку, которая держала в кулаке целую пачку бенгальских огней. «Это то, что мне нужно», — весело подумал поэт и обратился к своему юному застольщику:

— Слушай, Амур, ты не возражаешь, если я пошлю бутылку пепси вон той девочке в маске кролика?

— Валяй, — добродушно махнул рукой Амур и похлопал себя по животу. — У меня и так уже внутри все булькает.

— Куда ты, Денисюк? — спросила Лира.

— Сейчас приду, — успокоил ее Денисюк.

Он встал, прихватив непочатую бутылку пепси, и отправился к веселой детской компании. Лира и Амур видели, как он что-то говорил ребенку, стоя перед ней на подгибающихся ногах. Девочка посмотрела на Амура и улыбнулась. Потом они произвели обмен: Степан поставил перед девочкой бутылку, а та вручила ему один стальной прутик с законсервированным веселым огнем.

По дороге Денисюк позаимствовал спичек у вездесущей официантки Нины, поджег стерженек, и, разбрасывая искры по залу, направился к своим спутникам, на ходу превращаясь из захмелевшего Денисюка в охваченного вдохновенным экстазом поэта Одинокого. Уже подойдя к столу и стоя в ореоле фонтанирующего огня, он начал декламировать стихи, соответствующие сему торжественному моменту:

Благодарные слушатели устроили поэту небольшую овацию, слегка выходящую за рамки дружеского круга: кое-кто за соседним столиком благосклонно похлопал.

— Клево! — сказал Амур, когда Степан сел на место и огонь руке его погас. — Сам написал?

— А то! — с намеком на легкую обиду ответствовал Одинокий. — Я как-никак поэт.

— Степ, а Степ, а ты хорошо знаешь то, о чем пишешь? — спросила Лира осторожно, как при разминировании снаряда.

— Я-то как раз знаю, о чем пишу! — с жаром воскликнул поэт Одинокий. — В молодости я пять лет в литейном цехе отпахал. На всю жизнь остались во мне неугасающие впечатления: это пиршество красок разливаемого жидкого металла, эти фонтаны огня!.. Так же как и предсмертные вопли Сереги Попцова, которого накрыл выброс расплавленного чугуна. И бившегося в конвульсиях боли красавца Витьки Соловьева, которому тот же выброс на всю жизнь изуродовал лицо. Потом, говорили, что он через несколько лет покончил жизнь самоубийством, кажется, повесился… Вот, о чем писать надо. Но разве это кому-нибудь нужно?

— Да, — раздумчиво сказала Лира, — Мы не любители тоски. Нам подавай пафос…

У Степана снова зарябило в глазах. Он увидел как Пафос, рассыпая искры, взметнулся вверх и превратился в Пифона, Пифон в Грифона. Грифон уселся на люстре.

— Но ты не подумай, что я осуждаю… — сказала Лира. — «Менестрели огня» — очень красивая, сочная метафора. Мне очень понравилась.

Степан погрустнел, подумал немного, потом все же сообщил то, что вовсе не намеревался афишировать.

— Честно сказать, я её стибрил у Рэя Бредбери, из его произведения «451 градус по Фаренгейту».

— А-а-а… — протянула Лира смущенно. — Но остальное-то, надеюсь, твое?

— Мое, мое, сто процентов мое, — заверил поэт.

— Ну и слава Богу, — успокоилась Лира. — Там были и другие, тоже неплохие метафоры.

В это время дождь кончился, выглянувшее солнце ударило по стеклам золотыми лучами. Солнечные зайчики забегали по стенам кафе, отразились в люстрах, засверкали на столовом серебре и зеркальном боку кофейника, стоявшего посреди их стола.

— А мне про клещи понравилось, — сообщил Амур, прищурив от солнца один глаз. — Как они там хватают своими стальными зубами… Хвать только… Хвать! — Он сделал рукой резкое движение и его пустой стакан полетел на пол и разбился вдребезги.

Чтобы его не ругали, он поспешил напомнить собравшимся, что посуда бьется к счастью.

— Дядя Стёпа, а вы знаете, как клещи хватают за пятки? — спросил Амур. — Или за череп?..

— Нет, — честно признался поэт Одинокий.

— А я знаю… — ответил мальчик.

— Опять воображение? — высказала догадку Лира, но почему-то очень серьезным тоном.

— Нет, на этот раз из практики. Так сказать, самый что ни на есть суровый эмпиризм. Вы, дядя Степа, в гинекологическом кабинете не бывали, а там интересно… Берутся, значит, щипцы и — …

— Стоп, стоп, Амур! — поспешно воскликнула Лира. — Сейчас поэт Одинокий прочтет нам еще что-нибудь. Просим, просим…

— Только чтобы с юмором, — заказал Амур.

— Хорошо, — согласился поэт Одинокий. — Вот из моего раннего, антиалкогольного цикла. Это я как-то вышел на балкон и сочинил такие стихи:

— Молоток, дядя Степа! — похвалил поэта Амур. — Смешно. А кто там мычал в канаве?

— А пес его знает, — ответил Одинокий и, спросив разрешения у дамы, налил себе в бокал остатки шампанского.

— Давай еще, — потребовал мальчик. — И про юмор не забывай.

Поэт выцедил из мелкого бокала светлую шипучую жидкость, вытер рот бумажной салфеткой и продекламировал из очень раннего себя:

— Фи, Степан, — сказала Лира. — Такое… при маленьких…

— Пустяки, — махнул рукой Амур. — Пушкин еще не то отчебучивал… И потом, я же сказал, что не маленький уже… Меня, знаете ли, голой задницей не удивишь. Нам, ежам, все нипочем.

— Интересно, — удивился Степан, — какие же произведения Пушкина ты читал?

— Ну, эту, как её?.. Гаврилиаду, вот…

— Гаври…илиаду, — поправила пацана начитанная Лира, и смутилась. — Гавриилиада. С намеком на «Илиаду» Гомера.

— Ага, усек. Ну вот… Только сам я её не читал, а слушал. Один пацан на сходке выступал. А кто этот Пушкин? Он правда такой крутой?

— Круче не бывает, — ответил поэт. — Пушкин, брат ты мой, это Бог поэтов. Сходи в библиотеку, возьми томик его стихов и почитай. Потом поговорим.

Тут к Степану подошла некая экзальтированная особа средних лет, с лихорадочным блеском в глазах, наклонилась к его уху и свистящим шепотом спросила:

— Простите, как ваша фамилия?

— Дени… то есть, Одинокий моя фамилия, — ответил поэт, запинаясь и недоумевая. — Степан Николаевич… поэт-металлист.

Особа выпрямилась, принимая позу богомола, затем, устремив в зал свой горящий взор фанатика, громко захлопала в ладони. Когда на нее обратили внимание, она выкрикнула пронзительным голосом:

— Прошу внимания! Дорогие друзья, сегодня у нас в гостях присутствует известный поэт-медалист — Николай Степанович Одиноков!

Раздались жидкие аплодисменты. Степан недовольно поморщился из-за того, что эта баба все переврала и вдобавок низвела его до собачьего уровня. Ведь это собаки бывают медалистами. А, черт с ней, мысленно махнул рукой поэт Одинокий.

— Разрешите вам его представить, — особа схватила «известного поэта» под мышку и вытащила на пятачок. — Вот он какой… — сказала она, глядя на гостя снизу вверх. — Красавец-мужчина… Давайте поаплодируем ему и попросим почитать свои стихи…

Особа вновь гулко захлопала в ладони и сказала приторным голосом, с этаким повизгиванием: «Просим, просим», — каким говорят дрессированной собачке: «Служи, служи».

Посетители недружно поддержали просьбу распорядительницы. У Степана от волнения опять пересохло горло, словно выпитое шампанское улетучилось из его организма вместе с пузырьками газа. Он сухо откашлялся, поправил галстук, поискал глазами и руками микрофон и, не найдя его, довольно громко сообщил присутствующим, что он, собственно, никогда раньше не выступал публично и посему заранее просит прощения у почтеннейших слушателей, ежели что не так… И задумался, что бы такое почитать, но ничего не мог вспомнить. В голове была совершеннейшая пустота, сравнимая с космическим вакуумом. «А вот это провал», — подумал Степан голосом Штирлица, чувствуя, как похолодели кончики пальцев.

— У нас сегодня зеленая неделя экологического месячника, — прошептала ему в ухо распорядительница, — так уж вы, пожалуйста, что-нибудь на грин-тему…

В голове у Степана словно зажглась лампочка и осветила вполне видимый текст. Он с облегчением вздохнул и сказал: — Я прочту из зеленого цикла…

Он сделал шаг вперед и, уставясь остекленевшим взглядом на дальнюю деревянную стойку с растениями, за которой обычно сиживал Коля-дурачок, начал на удивление ровным голосом:

Дочитав до конца, он умолк и отступил назад в незримую тень, зал разразился дежурными аплодисментами. Степан вернулся на исходную позицию и поклонился публике, поймав себя на том, что делает это почему-то по-японски. Он мельком взглянул на своих. Лира улыбалась. Амур держал большой палец кверху, как патриций, дарующий жизнь любимому гладиатору. Губы мальчика двигались с преувеличенным старанием. По артикуляции поэт понял, что от него ждут юмора.

— Апокалипсические стишки! — почти развязно объявил поэт Одинокий и, глядя в потолок и взвинчивая себя и публику гипнотическим взмахом кулака, врезал стих, стремясь подражать агитационной манере Маяковского:

Степан купался в шуме аплодисментов, болтая руками возле пола. Его не освистали, его приняли, это было приятно. «Нам сладок яд рукоплесканий. Сам Пушкин не чурался их, — подумал поэт, привычно трансформируя мысли в стихи. — Сор поднял с пола без исканий. Вот так рождается наш стих».

Поэту подарили цветы от лица общественности, от того же лица выразили благодарность и с почетным эскортом проводили к столику. Степан сразу же отдал цветы Лире. Потом хозяйским жестом подозвал официантку Нину, заказал рюмку коньяку и попросил счет.

Тут снова возникла распорядительница и вручила поэту конверт, сказав, что это — гонорар за выступление. От нашего (она подчеркнула) мецената. Степан стал отказываться, говоря, что он выступал на общественных, так сказать, началах и вообще…

— Вот чудак, — сказал Амур. — Бери. Ты же заработал. Никогда не отказывайся, когда дают. Дают — бери, а бьют — давай сдачи. Закон жизни. Сечешь?

— А кто меценат-то? — спросил поэт, принимая конверт из горячих рук распорядительницы.

«Роман Львович Киллеровский», — прошептала та и скользнула вбок, и Степан столкнулся взглядом с меценатом, сидевшим со своей свитой в самом начале большого зала. Род электрического разряда прошил бедное тело поэта, встретившего холодный немигающий взор убийцы. Меценат был суров, спокоен и загадочен, как все спонсоры. Рядом с ним сидела (не считая шестерок) дьявольски красивая девушка с золотистыми, как пучки света, волосами. Её красота была подобна вызову или удару кнутом. Облик Лиры стал меркнуть, как меркнет сияние луны при восходе солнца. Чтобы не допустить этого, Степан дал зарок себе, больше не смотреть в ту сторону.

Прежде чем положить конверт в карман, поэт откинул его незапечатанный клапан и, раздвинув двумя пальцами бумажные стенки, мельком заглянул внутрь. Чего греха таить, сердце его радостно екнуло, когда в конверте обнаружились примерно десятка два бело-зеленых купюр солидного достоинства. Да, братцы, это была валюта! «Вот он, мой первый валютный гонорар, — тепло подумал Степан Одинокий, — и, надеюсь, не последний».

Не чинясь, он показал свой сумасшедший заработок Лире, и та от всей души (было видно, что искренне) стиснула ему руку и пожелала творческих успехов. В ответ растроганный поэт горячо поцеловал протянутую дружескую руку.

— Мои поздравления, маэстро, — несколько развязно сказал Амур, развалясь на стуле, намеренно принижая торжественность момента, поскольку, как все дети, не любил светских церемоний и стремился к неформальному общению. — Одолжи немного зелени, приятель, на рассаду. Отдам, когда постригу купоны.

— Одолжу, когда подрастешь, — счастливо улыбаясь, ответил Степан, пряча деньги во внутренний карман пиджака и застегивая карман на пуговицу.

— Вы задолбали меня со своим ростом, — притворно обиделся мальчик. — Сказал же — уже начал расти.

Официантка Нина принесла заказанный коньяк и затребованный счет. Степан с удовольствием тяпнул рюмочку коньяку и благодушно воззрился на официантку.

— Как платить будите, — спросила Нина, держа руки в кармашках белого полупрозрачного передничка, — наличными или трудоднями?

— Наличными, — ответил богатый поэт и удивился про себя тому, к каким архаичным видам оплаты прибегают порой губернаторы некоторых областей, из-за нехватки наличности.

— Он расплатился по счету, и сверху добавил Нине на чай, кофе и хлеб с маслом.

Шествуя по залу со своей компанией к выходу, Степан подумал о меценате, о том, что его, видимо, следует поблагодарить за щедрость, но так, чтобы не унизиться до лести. «Хрен вы увидите мой прогнутый позвоночник», — сказал про себя Степан, вежливо кивнул меценату и улыбнулся перекошенной улыбкой. Меценат ответил тем же. Поэт не посмел второй раз взглянуть на женщину своего благодетеля. Не потому, что боялся вызвать неудовольствие последнего, а потому, что дал себе такой зарок. И вообще, подумал он, у нее слишком чувственный рот, еще неизвестно, какие места на теле спонсора целует этот алый бутон.