В круге первом

Степан как всегда проснулся оттого, что дневальный прокричал петухом три раза. Такова обязанность всех петухов. Хотя не все были петухами. Степан, например, не был. Он как-то не мог представить, чтобы кто-нибудь заставил его быть этой презренной птицей. Разве что весь барак решит тебя опустить. Но такой кворум вряд ли соберется без важной причины. Потому что здесь каждый за себя. В крайнем случае, за одного-двух своих кентов. Это называется семьей. Семья нужна, чтобы выжить. Однако понятия, по которым здесь живут, не допускают расширение семьи более трех человек. Это уже считается преступной организацией, что запрещено лагерной демократией, и карается такая шайка всем миром и довольно жестоко.

Хороша или плоха лагерная демократия — трудно ответить, в ней есть плюсы и минусы, как в каждой иерархической структуре, но одно можно сказать точно: узурпаторов власти, которые бы попытались сколотить вокруг себя отряд приспешников, выявляют сразу и назначают их дневальными, то есть кукареками, то есть петухами. Со всеми вытекающими… Ибо сказано: «…а кто захочет быть первым среди вас, да будет вам слугой». Вон он весит этот плакат на дощатой стенке барака, выполненный в стиле «Родина-мать зовет» как предупреждение всем потенциальным диктаторам, паханам, шишкарям. Говорят, были здесь такие раньше. Да их всех повывели после Трехдневной революции.

Но не следует думать, что в лагере царит анархия, и никто ни кому не подчиняется. Подчиняются и еще как. Только должности все здесь теперь выборные. Есть Президент лагеря — главлаг. Ему непосредственно подотчетны главбары — начальники бараков. Собственно, те же паханы, но более либеральные. Разумеется, у них есть заместители (бывшие шишкари) и команда исполнителей. Например, «зырники» — смотрители по бараку (бывшие угловые) — дневальные и ночевальные. Они круглосуточно следят за дисциплиной, чтобы все было тип-топ. А если только «тип» или «топ» по отдельности или, паче чаяния, ни того, ни другого, то они берут нарушителя понятий за шкварник и мордой о стенку — хрясь! Раз! Два!! Три!!! А иногда — четыре и пять. И тип-топ наступает опять.

Но если ты правильный «поселОк» (в смысле поселенец, с ударением на «о»), то тебя обычно не трогают и не притесняют. А кто тронет, тот отвечает сам за себя и, часто, за своего кента.

Однако, кто не чтит Закон, отвергает его, волен поселиться отдельно и жить отшельником. Их еще называют шакалами. Но жить вне Закона, то есть шакалить, решаются немногие, честно сказать, единицы. Разве что какие-нибудь законченные мизантропы или злостные нарушители, которых приговаривают к изгнанию. Ибо трудно выжить в тундре в одиночку. Б-р-р-р, не приведи Господь. Все-таки душа лепится к душе, тоже, видимо, какой-то вселенский закон.

Обо всем этом и многом другом Степан успел передумать, пока находился здесь, в этом мире, куда был отправлен сразу по вынесению приговора. Подсудимый даже глазом моргнуть не успел, не то что с кем-то попрощаться, как разверзся под его ногами пол, и он каким-то Макаром оказался в этом лагере. Надо полагать, что подобных лагерей здесь несколько. Но они, по-видимому, располагаются далеко друг от друга, поскольку людей из других поселений никто не встречал. Путешествовать здесь не принято, слишком опасно. Если, конечно, ты не шакал.

Ладно, понежился и хватит, вставать все равно надо. Вон и Володька уже ушел, и шконка его заправлена. Степан с сожалением отбросил старенькое одеяло и быстро схватил одежду. 45 секунд на одевание! Вовсе не потому, что так положено, просто холодно. Барак отапливается по вечерам, к утру все выстуживается. Колотун — зуб на зуб не попадает. Степан сунул было ноги в ботинки, но быстро выпрыгнул из них. Ботинки, то есть «шкоды» на лагерном жаргоне, были ледяные.

Пританцовывая босыми ногами на холодном деревянном полу, половицы которого ходили ходуном, и из щелей сквозило вечной мерзлотой, поэт натянул на себя рубашку (холодная, сволочь, как лед!), свитер — дырявый, но кое-как греющий. Поверх кальсон — грубой ткани штаны. Все это дополнилось изрядно потертой кожанкой, зато ладно сидящей. Ну вот, теперь можно надеть шерстяные носки и колеса. Готов. Можно идти умываться и — на молебен. Уже звонят колокола к заутренней проповеди.

В отхожем месте еще толкался народ, но доступ к удобствам уже был свободен во многих местах. Стараясь не дышать носом и не смотреть на «орла», который чалился на дальнем очке, поэт помочился в черную дыру, откуда тянуло холодом и вонью. Его уже не удивляло, что ментальное говно так же воняет, как и говно физическое.

Умывальня была устроена на открытом воздухе. Он умылся, гремя железным соском рукомойника. Вода была холодной и мутной. Вообще с чистой водой здесь проблемы, она в дефиците. Потому и использовались для умывания столь допотопные приспособления, как рукомойники.

На дощатой перегородке перед глазами маячил афористичный лагерный лозунг: «Мойте руки перед и зад». Ниже кособочилась надпись карандашом: «Пусть моется тот, кому лень чесаться!»

Из кармана куртки Степан достал личную «защеканку», смочил её водой и опустил мокрую, уже лысеющую щетину в общую коробку с мятным зубным порошком. Сунул этот малоаппетитный ком в рот, стал чистить зубы.

— Слышь, поэт? — сказал стоявший рядом поселОк. — Ты зубы драишь, как сапоги чистишь. Ха-ха-ха!

Поселок, молодой, да рано отцветший, имел на ноге «партак», изображавший нож. Партак дрянной, дилетантский. Значит, малый был просто бакланом. Таким надо сразу давать отпор, а то не отвяжутся.

Степан прополоскал рот, провел ладонью по ежику щетины.

— Брить или не брить? Вот в чем вопрос, — продекламировал поэт, глядя в «обезьянку» на свое отражение.

— Ха-ха-ха! В смысле — «быть или не быть?» — Баклан оказался начитанным.

— В смысле — бить или не бить.

— Тип-топ, — сказал поселОк и свалил.

Поэт все-таки решил побриться. Негоже опускаться. В лагере это последнее дело. Намылил щеки, вставил в станок ржавую «мойку». Затупившаяся «мойка» больно драла кожу. Сполоснув и обтерев лицо полотенцем, похожим на портянку, Степан направился в сторону родного (уже!) барака. На крыльце встретил своего кента Володьку. Тот курил самокрутку, дожидаючись Степана.

«Привет» — «Привет», — шлепок ладоней по-кентовски. Побазарили немного, Степан сходил в барак, повесил сушиться мокрое полотенце. Потом молча пошли с Кентом в сторону лагерной церкви. Жилые бараки стояли на сваях и были расположены полукругом. А на другой стороне тянулись производственные бараки, покрытые рифленым железом; за ними, на пригорке, высилась церковь — единственное каменное строение во всем поселении. (Которое, кстати, почему-то называлось «Ясная Поляна».)

В церкви крепко и тепло пахло благовониями. Потрескивали горящие свечи, скупо освещая претор, а над хорами теснился извечный сумрак. И только где-то под куполом нефа в маленькое узкое оконце пробивался сквозь дым курильниц голубоватый луч света, точно перст Божий.

— …«экзистенция», — монотонным голосом вещал Проповедник, — это не бытие, не объективная реальность, а прежде всего субъективное сознание человеком его собственного существования. Сознание определяет экзистенцию. И если вам не по нраву ваша экзистенция, то в этом прежде всего вы должны винить самое себя. Ибо не Бог карает, но сам человек. Чтобы мир изменился к лучшему, должны измениться вы. Сказано ведь: «Не умрем, но изменимся»…

«Все верно, — подумал Степан. — Наше сознание с лагерным менталитетом таково, что какое бы распрекрасное общество мы не замыслили, а все выходит ГУЛАГ».

— …тогда и только тогда закончится срок вашего пребывания в этом мире, и вы войдете в мир более возвышенный, когда вы изменитесь, убив в себе тюремщика, очистившись от скверны дурных помыслов. Итак, запомните: никто не даст вам избавления, токмо вы сами. Аминь.

Молебен закончился. Все торопливо вышли на паперть и направились в столовую, чтобы успеть позавтракать перед построением.

— Сегодня я опять напросился мягель собирать, — сказал Степан, с усилием растягивая самокрутку. Травка была забористой, но влажной, плохо горела.

Володька поморщился, сбился с шага, обильно плюнул с досадой.

— Не нравится мне ходить за Предел, — сказал он, догоняя кента. — Так и шакалом недолго стать.

— А мыть посуду или ветошь чинить нравится? — поддел его Степан. — Нас унижают, понимаешь? Это ж по сути бабская работа.

— Вовсе нет. Посуда техническая. Большая разница.

— Один хрен: что техническая, что не техническая… А мягель собирать — это как охота: работа для настоящих мужчин. К тому же сопряжена с опасностью…

— То-то и оно. Одеяльник нападет, всю кровь выпьет. Я этих вампиров до ужаса боюсь.

— Во-во. Они как раз на запах трусости и летят. Когда человек боится, он выделяет ферамоны страха. Хищник это чует. Ты должен сказать себе: я их не боюсь! Твердо сказать. Тогда не будешь потеть страхом.

— Легко сказать…

— Ты меняться собираешься?

— А то…

— Тогда возьми себя в руки и меняй сознание…

— В руки берут сам знаешь что.

— Ладно, не цепляйся к словам. Вот это тоже надо искоренять в себе. Короче, надо браться за ум, если не хотим вечно гнить в этой тундре.

— Отец Андрей долдонит: «меняйтесь», ты тоже… Чё, в рай захотел что ли?

— В рай, не в рай, меня бы устроил и Нулевой круг.

— У тебя там чё, девушка, жена?

— Ага… — неопределенно ответил Степан и добавил: — И пацан. А еще дочка где-то…

— Папаша, — уважительно сказал Володька.

По земным годам Володька был значительно младше Степана. Скончался рано по глупости. Можно сказать, настоящей жизни так и не увидел. Но по местному времени был на четыре условных года старше недавно прибывшего поэта. Однако быстро признал авторитет Степана и никогда его не оспаривал. Может, потому что по натуре своей не был вожаком и привык подчиняться. Оно и верно. Наркоманов с сильной волей не бывает. Имеющие сильную волю, как правило, не становятся нарками.

В столовой они стали в хвост очереди. Людей было много, но двигались быстро. Подошли к раздаче, получили пайку. Шныренок, разливавший баланду, поглядывал на Степана с похабной полуулыбочкой. Поэт холодно игнорировал заигрывание.

— Я в чай вам положу лишний кусочек сахарку, — сказал пидорок поддельно высоким голоском.

— Сахар дай отдельно, — сказал Степан. — Я столовский чай не пью.

— Как угодно.

— Щипцами! — гаркнул Степан, видя, что малый намеревается схватить сахар пальцами сомнительной чистоты.

Малый смешно подскочил от неожиданности. Володька аж рассмеялся.

— Суров ты, батя, — сказал он Степану, потом повернулся к затравленному шныренку: — А я пью. Давай чай. И заварки не жалей.

Они причалили (не в коем случае нельзя говорить сели, садится только пидор на «шнягу», честный поселОк всегда и везде чалится) с подносами к общему дубку, заняли свои законные места, на которые никто не смел посягнуть. Занимать чужое место — это нарушение Закона. Иногда так делают, чтобы оскорбить и вызвать на поединок. Но обычно в поселении каждому известно свое место.

Володька ел торопливо и неряшливо. Степан брезгливо выбирал. Выуживал из баланды, подцепив черенком ложки, подозрительную хреновинку. На всякий случай выбрасывал, не зная — жареный это лук или таракан. Вот, кстати, поразительно живучие твари, удивительная приспособляемость, говорят, обитают во всех мирах.

— Вот вы все говорите: надо меняться, меняться, мол, надо, — прошамкал Володька сквозь набитый рот, — Я согласен. Но что значит — измениться?

— Измениться, дорогой мой кент, значит, стать другим, отличным от прежнего себя… — изрек Степан избитую истину.

— А на хрена? Ты еще скажи — перестроиться…

— Можно и перестроиться.

— На кой?

— Чтобы стать другим. — Степан был образцом терпения.

— Ну в чем разница-то? — Володька был не менее стойким. — В чем суть изменения?

— «А ссуть оне в унитаз».

— Ага, на шуточки перешел. Все вы так. Объяснить толком не можете, а в учителя лезете… Да знаю я все это… Да, Господи… эволюция, вертикальный прогресс! До шняги это мне все. Я нирваны хочу!

— «… Уйти, забыться, видеть сны…»

— Во-во.

— Не получится. Это я насчет снов.

— Почему?

— Потому что вы неправильно понимаете слово нирвана. Что такое нирвана, ты знаешь?

— Нирвана — это вечный кайф.

— Как раз наоборот. Нирвана — в переводе с санскрита означает — ничто, небытие. То есть выпадение из круга сансары, из круга воплощений и обретение покоя в небытии. В этом, кстати, буддизм радикально отличается от христианских идеалов. Цель христианства — рай. Цель буддизма — избавление от страданий и полное небытие. То есть буддист страстно желает того, чего европеец до обморока боится.

— Ну да?.. — недоверчиво хмыкнул Володька.

— Другими словами, что для какого-нибудь японца — гора, для русского — яма.

— Ты, конечно, для меня в авторитете, стихи знаешь и все такое… Вообще поэтов на зоне уважают. Но у тебя как у всякого поэта бывают закидоны.

— Какие именно?

— Ну вот, например, эта странная привычка мягель собирать… Ведь это не иначе как скрытая тяга к путешествиям…

Степан не понял, жалуется его кент или предупреждает.

— Вова, ты на что намекаешь? — Поэт откинулся на спинку стула и чуть не упал, потому что сидел на лавке без спинки. — На то, что я скрытый шакал? Ах, ты… психолог доморощенный…

Кент Володька молча, не поднимая глаз, досербывал суп, шаркая ложкой об алюминиевое дно тарелки. Степан все больше злился, наконец, не выдержал:

— Путешествовать тебе, значит, западло… А пидорасить пузырьки не западло?

— Зато никаких забот. Отпахал смену — и шнягу в стену. Кстати, батя. Ты вот все учишь, а сам, если изменился, то в худшую сторону. Тебе не идет ругаться матом и ботать по фене. Ты же поэт, должен нам пример подавать.

— Ох, уел, салага, — привычно срифмовал уязвленный поэт. — Но ты прав. С этого момента завязываем материться. И никакой фени. Будем говорить нормальным человеческим языком. Не по броне дюзнуть, а ударить по морде. Не шевележ, а веселье. Не партак, а наколка. Не промоты, а вещи. Не обезьянка, а зеркало. Не защеканка, а зубная щетка. Не мойка, а лезвие бритвы. Не снегурочка, а пиз… Нет, пожалуй, пусть она снегурочкой остается. В каждых правилах, должны быть исключения.

* * *

Поставив в известность своего «бугра», то есть бригадира, они вышли за территорию лагеря. На лагерном жаргоне — Запредел.

Порывы ветра проносились над сумеречными равнинами и, попетляв среди низких холмов, вырывались на простор. Дальше на многие километры расстилалась местность — ровная как стол. Тундра Запредельная. Мертвая земля. Унылость и отчаяние. Человек там казался муравьем, зажатым между двумя бесконечными плоскостями — землей и небом. Сумеречный облачный покров воспринимался столь тяжелым и висел так низко, что того и гляди ляжет в изнеможении брюхом на грунт и как жернов раздавит, расплющит, перемелет в муку ваши хрупкие косточки.

Смерчи и грозы, бушевавшие третьего дня, утихли, наводнение, начавшееся неделю назад, прекратилось, и, хотя небо по-прежнему сулило проливной дождь, к утру все разрешилось унылой моросью.

Степан поднял воротник кожанки, поплотнее натянул на голову видавший виды берет, который выцвел и теперь имел не разбери какой цвет. Напарник был облачен в модную молодежную трикотажную хламиду с капюшоном.

Несмотря на молодость, лицо напарника было в морщинах, а волосы, выбивавшиеся из-под капюшона были седыми и по-старчески жидкими. Высокий и тощий Володька был угловат и своей уклончивой длинноногой поступью напоминал оскорбленную цаплю.

Оскальзываясь на липкой жиже, они спустились к медленно текущей реке. Малая Лета уже вошла в свое прежнее русло, оставив по берегам наносы ила, грязи и ментальные обломки чьих-то воспоминаний. Слава Богу, лодка, привязанная к камню, никуда не унесло со вчерашнего дня.

Степан отвязал веревку, взялся за форштевень.

— Ну-ка навалились, — скомандовал он. — Раз-два-взяли!

Вдвоем с Володькой они спихнули лодку в черную воду.

— Ты скребки не забыл? — спросил Степан.

— Угу, — промычал напарник, орудуя тяжелыми веслами, чтобы лодка развернулась.

Течение подхватило суденышко, и они поплыли вдоль берега. Река, которую здесь называли Малой Летой, была неширокой, максимум метров сто отделяли высокий гранитный правый берег от низкого левого. На пологом берегу мягель не встречался — только вульгарный серебристый лишайник. Съедобный мох произрастал исключительно на гранитах. Поэтому Володька, недовольно морщась от холодных капель дождя, падавших на лицо, прижимался к правому берегу, а Степан со скребком наготове ждал, когда появятся яркие пятна мягеля.

В предвкушении работы, которая имела хоть какой-то смысл, поэт размышлял о том, о сем и, в частности, был ли Володька его другом? В самой мысли о возможности подобных друзей не было ничего невероятного, но суть состояла в том, что их дружба противоречила всякому принципу совместимости.

Но так уж получилось. Хотя рядом было много свободных мест, Степан сам его заприметил и выбрал соседом, угадав в нем доверчивую и простодушную натуру. Так образовалась их семья. Володька звал его «папаша» или «батя». Степан соответственно звал молодого напарника «сынком».

Володькина история жизни и смерти была едва ли не типичной по нынешним временам. Отец почти что алкоголик, мать тоже часто присасывалась к стеклянному горлышку. Что оставалось делать ребенку, когда родители все время под кайфом? Разумеется, тоже ловить его, родимого.

Денег на водку не было, зато имелись под рукой более дешевые и простые средства отключки от тошнотворной экзистенции. Сначала с приятелями в подвале нюхали клей, потом стали забивать косячки и, наконец, как апофеоз безумия, пришли к иголочке.

А ведь было с кого брать пример — не дурной, а положительный. Благим примером был старший брат. Замечено, почему-то старшие братья чаще бывают благоразумными и более волевыми. Даже в сказках об этом сказано: «Старший умный был детина, средний так и сяк, младший вовсе был дурак». Странно, однако, что при такой схеме, народные симпатии всегда почему-то отдавались младшему брату. (Вот она — загадка русской души, непонятная иностранцам.) Очень уж любят на Руси дураков, может, отсюда наши проблемы?..

Короче говоря, старший брат не пил, не курил, качал мышцы, крепил локти, потом занялся бизнесом. Купил себе машину, квартиру, женился и покинул кайфующую семейку. Но не забыл родную кровь. Взял к себе на работу отца и Володьку пристроил. Но пагуба уже свершилась.

Папашку пришлось выгнать. Володька сам ушел. Денег в доме не было по-прежнему. Пошли заёмы без отдачи. Кредиторы преследовали Володьку днем и ночью, как какого-нибудь Бальзака. Только Володька не был гением и не знал что делать. Он прятался от заимодавцев, отключал звонок, не открывал дверь. Когда кровососам надоедало стеречь его, он тайком выскальзывал на улицу в поисках денег и дозняка. Петелька безвыходной ситуации затягивалась все туже. Нарк вышел на финишную прямую. Полный стадион глюков ревел: «Володька давай!! Поднажми еще!»

Володька из последних сил растянул кровавые мехи баяна и поднажал. Ширнулся так, что померк в глазах весь ёбаный свет. Откачать обдолбанного нарка не удалось. Вот такая фенита, бля, комедия.

Однако, придя на Тот Свет, весь в собственной блевотине и испражнениях, он с ужасом осознал, что новое бытие оказалось не в пример страшнее. И забвения, которое он представлял в виде кайфа и к которому так стремился, не будет. Что забвение надо заслужить… Эфирное тело оказалось неуничтожимо. Но от боли и страданий оно не избавилось. И то сказать: болит-то не тело — душа.

Лодка пропускала воду. Понемногу, но под ногами уже хлюпало. Ботинки промокли, ноги зябли. Чтобы окончательно не начерпать в обувь, приходилось ноги поднимать повыше, каблуками упираться в ребра шпангоутов.

Они прошли на лодке уже километра полтора. Возле лагеря съедобный мох был весь выскоблен подчистую. Все дальше и дальше приходилось отправляться за мягилем. Но чем дальше от лагеря, тем становилось опаснее. Володька уже нервничал. А когда лодка шаркнула днищем обо что-то и сильно качнулась, парень вовсе побелел как полотно. Огромное округлое тело проплыло под самой поверхностью.

— Плавунец, сука! — подскочил Володька, нервно выдергивая весло из уключины и перехватывая его как дубину.

— Лучше с ним не связываться, — предостерег Степан. — Но если что — бей по дыхалке!

Гигантский плавунец сделал широкий круг. Опустив переднюю часть туловища, он через задницу втянул порцию воздуха. Длинные гребенчатые лапы с отвратительной щетиной взболтнули воду, и чудовище, окутавшись серебристыми пузырьками воздуха, исчезло под водой.

Володька брякнулся на лавку и налег на весла, чтобы удрать подальше от опасного места. Степан испытывал перед напарником угрызения совести.

Володька оказался трусоватым, но разве можно осуждать человека за то, что он боится смерти. Даже Христос страшился смерти. А уж он-то знал, что никакой смерти нет. Есть лишь переход на другие планы бытия. И там, за пределами всего земного, его ожидает Царство Божие. Но как подчас унизительно и мучительно больно происходит этот переход. Так что умирать дураков нет, сколько бы раз это не происходило. К тому же, в отличие от Христа, простого смертного ожидает полная неизвестность. Ведь у Господа нашего обителей много.

Будучи уже в лагере, Степан прочел «Памятку», которую выдают всем прибывающим. Это был своего рода путеводитель по загробному миру. В нем говорилось, что, сбрасывая покровы, человек поднимается к свету, который есть любовь, и там обретает счастье или опускается во тьму страданий. Тут большую роль играет нравственная гравитация, поучали неведомые авторы «Памятки». Некие кармические флуктуации на субквантовом уровне, что ли. Так что Володька боялся не смерти как таковой, а боялся перехода в еще более тяжкий мир.

Самым неприятным в законе этической гравитации было то, что такой переход может произойти спонтанно. Идешь ты себе, ни о чем таком не думаешь, и вдруг разверзается земля под твоими ногами, и летишь ты в преисподнюю. Летишь, стало быть, летишь, пока не достигнешь равновесия с окружающей средой. Когда тяжесть твоей души станет адекватна силе тяжести принявшего тебя мира.

Именно так Володька потерял своего прежнего кента, с которым прожил здесь душа в душу три сезона. На полуфразе, на полушаге друг внезапно ушел под землю, как в болоте утонул. Сначала увяз до пояса, потом по плечи. Володька едва успел схватить друга за его плащ-мантию, в котором тот любил щеголять. И тут земля сомкнулась над макушкой бедолаги. Это было страшно. Много дней тот кричал из-под земли. Потом затих. Так Володька остался один. Без семьи.

И тут подвернулся Степан…

Ну вот, наконец, стал попадаться этот странный мох, обладавший высокими питательными свойствами. Ярко-зеленый, густой, упругий, закрученный спиральками. Богатый сахаром и фосфором (вернее, их аналогами в этом мире) мох мягко светился. Особенно в темноте — это довольно красивое зрелище.

Молодой мягель снимался легко, со старым приходилось возиться. Отдирать скребком от гранита. Ароматные светящиеся пласты бросали прямо в лодку, на дно. Все равно мягиль придется очищать от грязи и гранитной крошки путем сепарации. Потом варили из него сироп и прочие разные вкусности. Даже будучи сырым, мох имел приятный вкус.

Степан собирал мягель, а Володька с веслом в руках стерег воду и небо. И поскольку за всем не уследишь, они пропустили воздушную угрозу.

Одеяльник бесшумно спланировал, обрушился на Степана, подмял под себя и стал укутывать. Володьку тоже сбило с ног. Он упал на дно лодки, ударившись ребрами о лавку. Ошалевший от боли и с перепугу сынок бросился выручать батяню. И не нашел ничего лучшего как огреть тварь со всего маху веслом. Как раз в том месте, где находилась голова Степана. Плоское, трехдюймовой толщины тело одеяльника смягчило удар, но голова загудела как колокол. Это подвигло поэта на активные действия. Чудом он не потерял острый скребок. Стиснув рукоятку, Степан наугад несколько раз рубанул скользкую плоть. Одеяльник пронзительно — аж уши заложило — заверещал и стал судорожно дергаться. Степан резал, кромсал тело врага, пока не обмякли стальные мускулы. Но даже мертвый, одеяльник не выпускал свою жертву.

С внешней помощью Володьки Степану удалось отодрать от себя летающего ската. Хорошо, что присоски не успели еще присосаться как следует к телу и не закрепились острыми крючками. Но куртка все равно в некоторых местах оказалась порванной. Собственная степанова кожа, к счастью, не пострадала. Ран на теле вроде бы не было.

Кроме уже упомянутых присосок с крючками, располагавшихся рядами на внутренней стороне тела, Одеяльник имел едва выступающий череп, почти сливающийся с телом, только носик торчал. Через нос он издает звуки. Ротового отверстия нет, пасть ему заменяют присоски.

На черепе располагались четыре глаза: два снизу и два сверху. Сверху же торчали маленькие треугольные уши. Довольно нелепо они смотрелись на плоском, геометрически правильном теле, нехарактерном для животного мира. Рядом с ушами виднелись ряды щелей, похожие на жабры, через которые производилось дыхание. С другого конца, как и полагается животным, одеяльник имел хвост — тонкий, голый, с вертикальным стабилизатором, аналогичный спинному плавнику ерша.

Вдвоем они спихнули в воду ржаво-коричневую тушу ската. Четырехугольное тело вампира огромным одеялом (примерно 2 х 2,5 метра) распласталось по поверхности и медленно поплыло по течению. Вода окрасилась кровавыми завихрениями.

Финал драмы был кошмарным. Ужасного вида челюсти показались из-под воды, схватили тело одеяльника, и жук-плавунец потащил на дно свою добычу.

— Нас он тоже мог бы вот так запросто уволокти… — сказал Володька.

Внешне кент уже не выказывал страха, но руки его заметно дрожали, когда он сворачивал самокрутку.

— Это вряд ли, — возразил Степан. — Лодка как добыча его не привлекает, а нас он не чует. Но если упасть за борт…

* * *

— Хоть бы ж немного прояснилось, — посетовал Степан, глядя в моросящее небо.

— У нас в лагере мужик был, — сказал Володька, — так он умел разгонять облака.

— Ну и где он теперь?

— В шакалы подался. Не любил его никто.

— За что ж его так? Ведь он хорошую погоду делал…

— В том то и дело — только для себя. Куда ни пойдет, вокруг него ясное небо, а над другими дождь и снег. За это и не любили.

— Странно. А как он это делал?

— С помощью мысленной силы. Он говорил, что вещество в этом мире очень податливо. С помощью мысли здесь можно сотворить все, что угодно. Мы пробовали — ничего у нас не получилось. Тогда его выгнали.

Степан снова посмотрел на небо и мысленно раздвинул облака. Разумеется, ничего не вышло. С неба по-прежнему лил дождик. Однако Степан не прекратил свои опыты. Сдирая мох, он поймал себя на том, что продолжает мысленно разгонять облака.

Когда лодка была до краев наполнена мягилем, они причалили к низкому берегу для отдыха. Место выбрали не случайно, потому что там произрастал кустарник, а это верный признак подземного источника. Руководимый вдруг недавно открывшимся чутьем на воду, Степан отыскал среди мхов и лишайника ключик, бивший тонкой бурлящей струей из-под земли.

Вот парадокс: воды, в принципе, сколько хочешь — целая река, а пить нельзя. Хотя вода в Лете чистая и как будто сладкая на вкус, но пользоваться ей нельзя даже для умывания. Она имеет вредные свойства вызывать амнезию. Вплоть до полной потери памяти. Впрочем, некоторые люди используют эти свойства местной воды вполне сознательно. Те, кто хотел бы забыться. Но таких пропащих людей мало. Большинство всё-таки цепляются за воспоминания о прошлой жизни, как утопающий за соломинку. Как последний нищий бережет монетку. Ведь иного богатства у них нет. И никаких развлечений тоже нет. И без игры воспоминаний совсем уж превратишься в скота.

Заполнили фляжки и котелок для чая. Разливая воду, Степан декламировал:

— С удовольствием бы сейчас в пустыне позагорал, — мечтательным голосом произнес Володька. — Тундра, бля, уже заела.

— Хрен не слаще редьки.

— Не скажи. По мне лучше песок на зубах, чем иней на яйцах! Я тепло люблю.

— Как вошь, ага?.. — поддел Степан и приказал на правах старшего. — Если любишь тепло — разводи костер.

Володька наломал веток и стал раздувать костерок. Он навалил сучья как попало и только зря переводил драгоценные самодельные спички.

— Погоди, — сказал Степан, который любил и умел разводить огонь. — Это делается не так.

Он отодвинул ветки и в центр будущего костра заложил смятый листок, вырванный из «Памятки». Затем вокруг этого комочка стал возводить миниатюрный четырехстенок. Веточка на веточку — в щели будет проникать воздух. Теперь домик заключим в подобие вигвама. Для этой цели используем веточки подлиннее.

— А теперь все это осторожно польем керосином, — сказал Степан, открывая припасенный пузырек с желтой маслянистой жидкостью. — Керосина мало. Будем экономными. Мой папаша всегда так любил разводить огонь. Даже дома. Однажды чуть пожар не устроил…

— С керосином-то, любой дурак может… — усмехнулся Володька.

— Дурак вообще ничего не может. Ни с керосином, ни без керосина, — отпарировал Степан, бросая на ветки зажженную спичку.

Пламя полыхнуло сразу во всю силу. Не теряя времени, поэт придвинул с боков костра по высокому камню с более-менее ровным верхом. Поверх, мостиком, уложил два металлических прутка, какие поселенцы носят с собой, чтобы отгонять разных шакалов — свой и Володькин. Наконец сверху водрузил котелок с водой.

Небо немного разъяснилось. Дождь почти перестал, но быстро приближалась очередная мокробрюхая туча. Степан прикинул — за это время котелок должен был успеть закипеть.

— Ты, батя, можешь обижаться, — сказал Володька, протянув руки к огню и жмурясь от дыма, — но за мягилем я больше не ходок. Уж извини…

Степан понял, что это ультиматум. Рушились его планы. Скорее всего, Володька присоединится к другой семье. Значит, Степан останется один. В одиночку в тундру не пойдешь, стало быть, задуманный дальний поход придется на время отложить. Нужно искать единомышленника.

Вода закипела на полминуты раньше, прежде чем дождь снова начал моросить. Степан заварил сушеный чайный лишайник. Когда отвар настоялся, стал почти черным, разлил напиток по кружкам. Кружки были железные, ручки обжигали пальцы. Володька выдувал пар из своей кружки, примерялся отхлебнуть. Он делал вид, что любит несладкий чай.

Степан достал четыре кусочка сахара и по-братски поделился с кентом. Володька поблагодарил*, но мягче не стал.

(*Понятия требуют говорить «благодарю», а не «спасибо»; потому что «спасибо» ассоциируется со словом «соси». За это вас могут побить.)

«Ну и хрен с вами, — подумал Степан и обругал себя — Захотел среди них найти пассионария. Они же мертвые люди. Отстой человечества… Ладно, один пойду. На лодке пойду. Проконопачу её и — вплавь, до самого Ледовитого океана…»

Степан не знал, как должно произойти новое воплощение. В «Памятке-путеводителе» об это говорится вскользь и глухо, сказано, что для нового воплощения душа должна переместится к Северу.

Степан отхлебнул «чай». Все-таки гадость порядочная. Даже сахар не помогает. Да, так вот, о перевоплощении… Прежде, однако, надо развязать так называемые кармические узлы, выучить какой-то трансцендентный урок, чтобы мы научились, тому, чему должны научиться. Каким бы ни был наш следующий шаг, он нужен для того, чтобы достичь того места, куда мы выбрали идти… В «Путеводителе» об этом тоже ничего толком не сказано. Общие слова. Оно и верно. У каждого свои узлы. И метод Александра Македонского здесь не сработает. Но где искать эти чертовы узлы? И сколько их?

От умственного напряжения Степан потер лоб. Под кожей на черепе ощущалось что-то твердое. Какое-то образование вроде шишки. Трогать это место было болезненно. Где это я приложился, машинально подумал он и продолжил размышления.

Для начала надо перестать говорить на тарабарском языке. Это сбивает. Не узел развязать, а дочку свою найти. Потом Амура и Лиру. И когда соберемся вместе, будем решать, как жить дальше. Но сначала — дочка. Иногда ему казалось, что он чувствует её мысленные призывы. Интуитивно чувствует, как ясновидящий. Хорошо бы еще эта интуиция подсказала, где её искать…

— Слушай, Володька, ты что-нибудь слышал о Киндерграде — городе нерожденных детей?

— Какой город?

— Киндерград.

— Без понятия… Ну что, погребем обратно?

Степана так и подмывало ответить в рифму, но он сдержался.

О городе нерожденных детей, или Киндерграде, ему рассказал Амур на последнем свидании перед судом. Именно оттуда, из Киндерграда, малыш направился «на поиски папки», как он сказал своей сестренке. Дожидаясь Степана, бродяжничал в компании с такими же горемыками. Амур обещал сестре, что когда отыщет отца, приведет его к ней. И будут они жить все вместе долго и счастливо.

— Ты погляди, батя, тучи-то разбежались. Того и гляди солнышко выглянет!

Степан огляделся. И вправду, небесное одеяло истончилось, кое-где даже пробивала лазурь. Мгла рассеялась, и вдали стал виден какой-то поселок. И ни какие-нибудь бараки, а настоящие коттеджи из красного кирпича, все больше о двух этажах, а кое-где и трехэтажные.

— Что там за дома? — спросил Степан напарника.

— А-а, это новые русские живут, — с кислой миной ответил кент. — Шакалы. Они в лагере не задерживаются. Осмотрятся и — в тундру. С нами им западло жить.

Степан удивился: значит, и здесь можно устроится по-человечески, а не по-скотски?!

— А кто ж им строит такие дома?

— Без понятия, — привычно ответил кент, но потом всё-таки поднапрягся и вспомнил кое-что: — говорят, какие-то Вольные Каменщики… а кто они такие — хрен его знает. Тоже наверное, какие-нибудь шакалы…

— Все правильно, — заключил Степан. — В Библии так и сказано: «У кого есть что-то, тому и прибавится, а у кого нет, у того и последнее отнимется».

— Нет в жизни правды, — вывел Володька.

— «Но правды нет и выше». «Что на земле, то и на небе. Что на небе, то и на земле».

— Вот ведь гадство. Как же тут не уколешься, — Володька со злостью плюнул.

— Все от нас зависит, Вовка. Надо сделать так, чтобы у нас что-то было. Тогда и нам прибавится.

— Ага. Держи карман ширше.

* * *

Они погрузились в лодку и отчалили. Теперь грести была очередь Степана. Сидя лицом к корме, он мощными взмахами весел погнал лодку против течения. И все смотрел, как удаляется поселок новых русских.

И вот он растаял в тумане, который опять становился все плотнее по мере того, как они приближались к лагерю.

Когда они под вечер уже подходили к лагерной ограде, Володька вдруг споткнулся. Степан не обратил на это внимание, полагая, что кореш быстро его догонит. Но Володька споткнулся еще раз и даже не споткнулся, а увяз одной ногой в какую-то ямку.

— Черт! — выругался кент.

Шагнул и вдруг провалился по колено другой ногой. Причем на таком месте, где не было никакой ямы или болота. Степан остановился, тревожно взглянул на кореша. Тот жалко хохотнул, вытаскивая ногу; пошел осторожно, как по тонкому льду — и вдруг разом ахнул в землю до пояса. Гримаса ужаса исказила лицо Володьки.

— Батяня, помоги! — заорал он, пытаясь зацепиться руками за что-нибудь. Скреб пальцами, ногтями, но земля, как болотная жижа, медленно его засасывала.

— Руку давай! — крикнул Степан, сильно наклоняясь вперед и не подходя близко, как будто вокруг кореша была полынья. Их руки сцепились. Но ничего не помогло. Тогда Степан, поборов страх, подскочил вплотную, обеими руками обхватил товарища за подмышки — и потянул. Тощий Володька оказался на редкость тяжелым. Степан не удержался на ногах, стал падать…

Они повалились на бок, лежали на земле, тяжело дыша. Володькины ноги были свободны.

— Благодарю, — сказал Володька, поднимаясь. — Ты меня спас…

Он еще стоял, сгорбившись, расставив руки, ожидая — вдруг снова земля разверзнется. Но земля вроде бы простила Володьку. На некоторое время.

Степан отряхнулся, и они осторожно пошли к бараку.

— Может, тебя под руку взять? На всякий случай… — предложил Степан и сразу понял, что сморозил глупость.

— Да ты что! — отшатнулся кореш. — Мы же в лагере.

Володька — бледнее бледного — шел по территории осторожно, нес свое тело, как неразорвавшуюся мину. Бескровные его губы шевелились, словно он читал молитву. Интересно, какую молитву он читал, если не знает ни одной.

С некоторым облегчением поднялся он по трем ступенькам и ступил на крыльцо своего барака. И там перевел дух. Все же доски — не земля.