У Протопопова были пушистые усы, мягкие манеры, вкрадчивый голос шармера. Душой он был фигляр и кулак, внешностью – пролаза и кокетка. Само собою разумеется – октябрист и наперсник Гучкова, коему сумел оказать какие-то услуги. В Государственную] думу он попал по новому закону от Симбирской губ[ернии]287. Будучи воспитанником Николаевского кавалерийского училища, в молодости проделал офицерский стаж в конногренадерах, однокашником и собутыльником Курлова288. Состояния у него не было. Но в губернии имел большие суконные фабрики его дядя ген[ерал] Селиванов, и эти фабрики путем каких-то махинаций достались Протопопову289. Он запродал их бельгийцам, схватил крупный куш, но, придравшись к каким-то формальностям, фабрик не сдал. Началось громкое дело о мошенничестве. Протопопову удалось его замять. О подвигах его гремела вся бельгийская печать, и номера газет с описанием протопоповской сделки сохранились и поднесь. Менее громкие, но такого же характера, дела отмечают и его дальнейшую карьеру земца и избранника дворянства. Протопопов на Волге был тем, чем когда-то Кривошеин, злосчастный министр путей сообщения, на Дону: беззастенчивым стяжателем. По капризу судьбы они и наружностью походили. Словом, юность этого последнего министра внутренних дел протекла в офицерских кутежах, а зрелость ознаменовалась сомнительными аферами.
* * *
Аферистом Протопопов продолжал быть и в Государственной думе. У известного сотрудника «Биржевки» Азры (Стембо) была конспиративная квартира, куда собиралась столичная деловая муть. Одним из завсегдатаев ее был Протопопов. Когда же по приказу Гучкова его избрали вице-председателем Государственной думы290, обороты квартиры Азры удесятерились. Протопопов стал звеном между идейной и материальной Россией, между политикой и наживательством. К Протопопову потянулись банки и акционерные общества. Предшественником его на этом пути был сам А. И. Гучков: вождя октябристов подкармливал банкир Утин. Но Гучков, кажется, не «проводил» в Думе чужих дел, довольствуясь положенной ему кормежкой. А Протопопов, набивший руку еще в Брюсселе, открыл двери Таврического дворца для шакалов наживы. И Дума не поморщилась… Руководимая подбоченившейся глупостью Родзянки и ласковой вкрадчивостью Протопопова, Дума… ковала победу и революцию…
В ту пору заваривалась новая газета, впоследствии прозванная «банковской» – «Русская воля». Инициаторами этого предприятия были: редактор «Бирж[евых] ведомостей» Гаккебуш (Горелов) и тот же Азра. За спинами их стояли – Сытин и Проппер, не успевавшие поделить русского читателя между «Русским словом» и «Биржевыми ведомостями». Комбинация состояла в том, чтобы под флагом новой газеты создать в Петрограде филиал «Русского слова», слив его с петроградским изданием «Биржевых ведомостей». Комбинация эта оказалась настолько сложной, а творцы ее настолько продувными, что из нее в последний момент выскользнули и Сытин, и Проппер. Остался лишь костяк дела – финансировавшие банки и флаг общественности – Протопопов. Этот последний был привлечен к комбинации Азрой. И вот под флагом избранника Государственной] думы и на банковские деньги создается новый могущественный орган общественного мнения, по заданию – умеренно-оппозиционного291.
Предприятие наделало шуму. Прежде чем появиться, новая газета была облита помоями. И появилась она совсем иначе, чем была задумана. Флаг общественности с нее был сорван с назначением Протопопова министром вн[утренних] дел. Из инициаторов дела остался лишь один беспардонный, поднадувший Проппера, Горелов. И остались на растерзание банковские миллионы.
Объезжая с парламентариями Европу, Протопопов наткнулся в Италии на Амфитеатрова. Автор «Обмановых» и издатель «Красного знамени»292, разумеется, вернуться в царскую Россию, да еще в качестве руководителя общественного мнения, не мечтал. Признаки прогрессивного паралича у Протопопова сказались еще в его поездку по Европе. Одним из таких признаков было, несомненно, привлечение Амфитеатрова к «банковской» газете. Расхлебывать эту кашу пришлось не Протопопову, а банкам.
Амфитеатров, под защитою Деп[артамен]та полиции, вернулся в Россию с Запада, покинув ее, по требованию того же деп[артамен]та, с Востока (из Нарымского края)293. Увенчанная паралитиком Россия монархическая встречала своего блудного сына почти так же торжественно, как впоследствии Россия революционная встречала своего будущего вождя – Ленина. Банки затрещали. Но против воли министра вн [утренних] дел идти не посмели. Банковские миллионы заплясали между Гореловым и Амфитеатровым – двумя медведями в берлоге новой газеты. Покуда Горелов бегал к Протопопову с заднего крыльца, Амфитеатров с парадного ломал Протопопову шею. С головокружительной быстротой таяли банковские миллионы, но еще быстрее таял режим. Протопоповская газета, финансированная учреждениями и строем, которые эта газета взрывала – один из последних пузырей на вздувшейся туше этого режима. Когда Протопопов уже выл по-собачьи в каземате Петропавловки, а банкиры, сбривая усы и брови, хватая свои миллионы, разбегались как тараканы, газета, съедая последние банковские деньги, отвергла предложение Милюкова о признании царевича Алексея наследником русского престола и первая из всех русских органов провозгласила в России республику…
* * *
Протопоповская звезда воссияла каким-то пламенем рассудку вопреки, наперекор стихиям – зажигаясь тем ярче, чем больше сгущалась тьма в омраченном уже интеллекте этого паралитика. Одновременно с выбором его в роль звена между идейностью и наживой, с возведением этого рвача и афериста в сан суперарбитра русского общественного мнения, над этой жалкой фигуркой молодящегося шармера зареяли крылышки провиденциальности. О Протопопове заговорили, как когда-то, в конце прошлого столетия, о Витте. Злой колдун, усыпивший российский Олимп, набросал узор последних шагов России к пропасти, и в центре этого узора обронил клякс – Протопопова; и скрестил на нем все пути великой страны, бившейся в судорогах самосохранения.
Возвращаясь из поездки по Европе парламентариев294, в стокгольмском Royal Hotel Протопопов, притирая свои старческие морщины какой-то косметикой, говорил:
– Вы думаете, легко мне было возить это дикое стадо по культурным странам? Исправлять их gaff’ы, замазывать глупости? Один Милюков чего мне стоил! Устал! Не хотите ли вытереться? Чудесное средство…
Сумасшедший возил по Европе русский мозг, мошенник дирижировал перед Европой русской совестью. И молчала святая Русь, и не заперли парламентарии своего вожака в сумасшедший дом, не засадили в тюрьму. В Петропавловке выл Протопопов-министр. Но если бы капризному року угодно было посадить в свое время на место Протопопова – Гучкова или Родзянку, выли бы в каземате эти последние, а измывался бы над ними Протопопов.
* * *
О протопоповской кандидатуре в министры шептались еще перед поездкой парламентариев. Проект этот возник почти одновременно с проектом «банковской газеты». Но тогда и Протопопов, и его сподвижники мечтали лишь о портфеле министра торговли и промышленности. И в думских кругах эту кандидатуру сильно поддерживали295. Банки же были от нее в восторге. В Стокгольме
Протопопов определенно говорил, что портфель этот он примет, не оставляя высшего руководительства «банковской газетой». Но события росли головокружительно.
В Стокгольме имела место беседа Протопопова с немцем Варбургом. О ней прогремели витии. Подкладка же этого казуса гораздо проще. За одной из стокгольмских трапез Протопопов, кокетничавший с хорошенькой женой одного из своих приятелей, По́ляка, молвил:
– Что делается в Европе, мне подлинно известно. А вот у немцев… Тут их бездна… Хорошо бы с кем-нибудь поболтать…
Поляк ответил:
– Хотите я вас познакомлю с Варбургом? Большая шишка. Сейчас он здесь.
– Варбург, так Варбург!.. Жарьте…!
Их свели в отельном номере Поляка. Беседа длилась всего четверть часа. Варбург сказал что-то очень смутное. Протопопов кокетничал. Прямо после этой беседы Протопопов с нашим посланником в Стокгольме г[осподином] Неклюдовым поехали на вокзал. Во время пятиминутного переезда Протопопов поделился с Неклюдовым результатами свидания. Неклюдов, шокированный поступком Протопопова, деликатно заметил:
– Ради этого вам незачем было терять времени. Варбург сказал лишь то, что мне давно известно296.
И все. Но Протопопов разболтал в Петрограде о «новом предложении Германии». Парламентарии, приревновавшие своего коллегу к росшему вокруг него шуму – освирепели. Струсив, Протопопов свалил все на Неклюдова. Был уличен во лжи и высечен. Казалось бы, этого было достаточно, чтобы похоронить безумца. Но… пожар послужил к украшению. Игравшему с Россией черту Протопопов был необходим как последнее слово русского фарса. И вот, после грязи, «банковской газеты», после хлестаковской поездки по Европе и ноздревского свидания с Варбургом, завравшийся и зарвавшийся делец и народный избранник, перескакивая через иерархические и всякие иные ступеньки, взмахивает на верхушку лестницы Якова297 – становится хозяином России.
А случилось это так.
У Протопопова, кроме журналиста Азры, был еще другой наперстник – бурятский врач, великий шарлатан и вор – Бадмаев. Эпоха его подвигов на поле русской государственности относится к царствованию Александра III. Тогда разом объявились несколько врачей-шарлатанов, пытавшихся завлечь в свои сети высокопоставленных сифилитиков, подагриков и про[чих]. Между ними видные места заняли – бар [он] Вревский и Бадмаев. Вревский лечил невской водой298. Бадмаев – бурятским зельем. Зелье действовало сильнее воды, и Бадмаев переплюнул Вревского. К нему потянулся весь изможденный излишествами импотентный хлам Олимпа. Никто не ведал состава бадмаевских снадобий. Но все атаки на знахаря официальной русской медицины были отбиты пациентами ловкого бурята. Бадмаева даже призывали к ложу умиравшего Александра III. Бурят ответил: «Поздно»299. И продолжал «творить чудеса» над теми, кто к нему не опаздывал.
Незаметно имя Бадмаева стало примешиваться к политике: сначала специально азиатской, потом общей. Стало известно, что через Бадмаева ведется китайская авантюра, имевшая целью отторжение под русский скипетр Тибета300. В этой авантюре вначале принимали деятельное участие Витте и кн[язь] Ухтомский, впоследствии обличавшие Бадмаева. Но бурят успел вырвать у казны большие суммы и, став миллионером, повел «свою политику»301. Политика эта, разумеется, была сугубо авантюристской и реакционной. Она переплеталась с политикой других авантюристов, появлявшихся и исчезавших. Но, выступая на авансцену, Бадмаев подыгрывал всем, за кем был успех. Подыгрывал он в свое время и Ухтомскому, и Клопову, и Мещерскому, и Витте, и Плеве302. Когда же взошла звезда Распутина, Бадмаев стал его тенью. Замурованный на своей великолепной даче-дворце на Поклонной горе (в Лесном), Бадмаев, как сказочный Черномор, невидимкой выезжал и въезжал в нее, появляясь в решительные минуты всюду, где пахло жареным.
Одним из важнейших пациентов этого жулика был Протопопов: бадмаевское зелье давало ему силы продолжать развратную жизнь303. По всей вероятности, бурят помогал в этом смысле и Распутину. Так или иначе, эти три распутника в один прекрасный день объединились. Триумвират усердно клеймили Азра с кн[язем] Андрониковым304. И вот «старец» благословил Протопопова на власть. На всю полноту власти…
Царь был в Ставке, царица с Вырубовой – в сфере влияния Распутина. Протопопов метался между Поклонной горой и логовищами Распутина, Андроникова, Стембо (Азры). Петроград, затаив дыхание, ждал. Но даже ко всему привыкшие люди не верили в протопоповскую кандидатуру. Наконец, Вырубовой была получена из Царского телеграмма: «Не торговля, а внутренности». Судьба России была решена.
* * *
В прогрессивном параличе мания величия чаще всего следует за манией уничижения. У Протопопова болезнь развивалась в обратном порядке. Охватившая его еще в Государственной думе мания величия достигла апогея на посту министра внутренних дел. Жандармский мундир – только одна из шалостей этого безумца. В раззолоченных чертогах на Фонтанке творилось нечто такое, до чего не додумался сам Плеве. Царь – на фронте, царица – в трансах, Государственная] дума и общество – в спазматическом затишье перед бурей, – Россию жевали обезумевший министр и распоясавшийся хлыст. Убийство Распутина не ослабило, а усилило Протопопова: он убедил царицу, что труп «старца» не гниет, что от него идет благоухание и проч[ее]. Против надвигавшейся революции, о которой кричали уже дворники, он принял «меры», но, в конечном счете, он в нее не верил. Упиваясь властью, он галлюцинировал. Затягиваясь в жандармский мундир и натираясь косметиками, он весело жал руки Гучкова, Милюкова, Керенского. А когда эти руки свалили трон, он даже не искал спасения. Он спрятался на Поклонной горе; но он мог, проехав еще четверть часа, перевалить через финляндскую границу. Чувство опасности, по-видимому, еще не было ему доступно, – доминировала над всем потребность рисовки. Не она ли погнала этого несчастного в Думу, отрапортовать Керенскому: «Ваше превосходительство, имею честь явиться – бывший министр внутренних дел…» И только в Трубецком бастионе Петропавловки, после пинков и голодовки наступает перелом: мания величия сменяется манией преследования. Протопопов забивается под кровать, по-собачьи воет и лает. Не разгадав, в чем дело, крепостной врач считал его симулянтом305.
А Временное правительство возилось с ним, как со здоровым. Только сторожа-солдаты, которых он ежеминутно звал к окошечку своей двери, делясь с ними своими страхами и галлюцинациями, раскусили протопоповский орешек. Его перевезли, наконец, в сумасшедшее отделение Николаевского госпиталя. Там он раздавал еще газетчикам интервью. Но пришли большевики, и мышеловка захлопнулась. На последнюю расправу Протопопова вытащили из больничной церкви, где он спрятался за алтарь, – вытащили, как зверя на убой. Шармер выл и кусался. И пристрелили его, как беглого пса306…
* * *
Протопопов – плевок в лицо великой страны и народа. Протопопов – фокус, в который уперлась ложь Плеве и Витте, фанфаронада Милюкова и Гучкова, шулерство власти и кокетство общественности, – сгусток всей российской скверны, фальшивый аккорд из взятых вразброд нот. Протопопов – баланс кредита и дебета последнего сорокалетия русской государственности и общественности, приставленная к ней точка. Когда-то о «точке» к реформам мечтал кн[язь] Мещерский. Ну, вот ее и поставили. Хоть и мелкий жулик, Протопопов органически связан с такими крупными палачами России, как Аракчеев, Булгарин, Плеве. Хоть и выпоротый конокрад, Распутин органически связан с вельможами и конюхами. Надо лишь дивиться нашему удивлению перед этими двумя яркими надписями на стенах, в которых мы пировали. Протопопов и Распутин – наше «мене, фекел»…307, двоеточие, открывшее страницу блудодейства черни, после блудодейства интеллигенции.
Мы осуждали двор за Распутина, мы боролись с Протопоповым. Так иные эскулапы борются с галлюцинациями свихнувшегося мозга, осуждают холерную бациллу. Скрежеща от зависти, в пафосе гражданского негодования, Милюковы и Гучковы грозили Царскому. А в Царском дивились:
– Вы же требовали парламентаризма… Я и вручил власть парламентарию…
От Радищева к Распутину, от Лориса к Протопопову – такова голгофа российской державности.