Если представить себе режим последнего сорокалетия царской России в виде пирамиды, то мужик Распутин уселся на шпице ее. Не с ним, однако, проник мужик в этот режим: под личиной купца, «самородка», писателя, художника, политического деятеля и даже министра мужик втерся в храм русской общественности и государственности давно. Начиная с Ломоносова и Кольцова, мужик пер на пирамиду русского аристократизма (плотского и духовного)467. И было время – целая эпоха, когда духовный аристократизм интеллигенции лип к мужику. Самое благоухающее из наших политических течений – славянофильство, разве не подразумевало в своей борьбе с средостением – чудесную амальгаму мужика с аристократом, объятие первого из дворян (царя) с последним из мужиков? И вся освободительная наша страда, все жертвы и муки нашей интеллигенции от Герцена и Огарева до… Бурцева и Аладьина – не во имя ли мужика (народа)?! Наконец, сам Ленин с Троцким – не ради ли мужика совершили свой опасный «опыт»?! Все цари и все министры России трудились (или делали вид, что трудятся) на мужика; а Витте даже во сне кричал: «Народ идет». И каким почетом, какой лаской окружили мужика в Государственной думе! И как за спиной его прятались вожди интеллигенции!

Но вот пришел Распутин – самый мужланистый из мужиков, сконденсировавший в себе все мужицкие шероховатости, пороки, но и всю мужицкую красочность: безграмотность, лукавство, чревоугодство и любострастье, но вместе с ними и сметку, мудрость земли, почти сверхъестественную проницательность, почти волшебный дар внушения, – и этот мужик, только потому, что пролез он на верхушку пирамиды не через Думу, как его собратья: Аникины, Онипки468, Нечитайлы и Неписайлы, что ходил он под ручку не с Милюковым и Гучковым, а с царем и с царицей, что пил он не сивуху, а мадеру, что развратничал не с уличными девками, а со светскими дамами, что не стал пушечным мясом в руках делателей революции – этот самый подлинный и, пожалуй, самый удивительный, смелый, талантливый, но и распутный из мужиков, подвергся остракизму всей русской интеллигенции, той самой, что мечтала о мужике, работала на мужика и в лице своих избранников (Сологуба, Бальмонта, Арцыбашева, Кузмина, Каменского и друг[их]) благословляла всяческий разврат, гирляндами из роз увивала помойные ямы. О Ломоносове, Кокореве, Губонине, Морозовых, Мамонтовых и других мужиках прошлого мы могли забыть. Но вот – Горький! Вот Аладьин, Аникин! Поэт Клюев! Сам, наконец, Александр Иванович Гучков! Маг и волшебник Рябушинский! Министр Рухлов! Художник севера – Андреев! Разве же все это не сермяжники, попавшие к нам путем самого элементарного подбора – торговли, таланта, выучки, высидки или поверхностной обтески?! Мог же отец Распутина отдать его в школу, мог же Распутин пройти через университет, быть писателем, художником. Стяжал ли бы он тогда всероссийский одиум? И даже таков, каким он был, попади он в одну из Дум, – Распутин-депутат, Распутин – сосед по креслу Милюкова, был ли бы этот Распутин России так противен?

Неспроста задаю я эти вопросы: тут более, чем любопытство. Тут для историка весьма нелегкая задача – проникнуть в распадавшуюся душу нашей общественности, найти ключ к ее дьявольским противоречиям. Неужели же миллионы неглупых и не злых людей возненавидели Распутина только за то, что его не избрали в депутаты, что он не якшался с кадетами, что он был безграмотен и предпочитал дам света дамам полусвета? Или обидно было, что Россией правит мужик? Тот самый, о котором мечтали народники и славянофилы, которого звали к власти и Милюков, и Витте и которого посадил-таки, наконец, на президентский стул Ленин (Калинина…469)?!

Я видел Распутина только раз в жизни. Он жил тогда у одного моего приятеля и подавал его гостям пальто470. Дав ему рубль на чай, я, понятно, не предвидел его будущего; но его глаза и тогда меня поразили. Впрочем, дело не в глазах и даже не во внутренней (дьявольской?) силе, которую за ним не отрицают. Дело не в Распутине даже – дело в нас. Как могло случиться, что наша интеллигенция, столько стремившаяся к народу, к опрощению, не воспользовалась этим единственным, самым чудесным случаем, когда на ступеньки трона вскочил подлинный мужик – не опошленный поверхностной шлифовкой, без морозовских манишек, без косоворотки Горького, без лайковых перчаток Аладьина и кошачьей округленности Гучкова – мужик en toute lettre, с запахом, перегаром, краснобайством, житейской мудростью и презрением к аристократии? Ведь учился же Толстой у Сютаева – еще более мужланистого, чем Распутин471. Ведь мужик Сытин пас стадо талантов в «Русском слове».

Предвижу все, что мне ответят наши обанкротившиеся Катоны. И сам я немало упражнялся на распутинской спине. Ругать Распутина было модой: мы обязаны были его ругать, ибо через его голову ругали ненавистную нам власть. Но теперь, когда ее нет – не время ли пересмотреть дело о Распутине?

Повторяю, меня гораздо более интересует русская интеллигенция, чем мужик Распутин. И я глубоко убежден, что тип Распутина далеко не единичный в русском народе, как не единичны были тургеневские Хорь и Калиныч и толстовский Каратаев. Век пара и электричества, приобщивший Россию к материалистическому прогрессу Запада, произвел сдвиги не только в верхних слоях России, но и в самой толще ее, пожалуй, до самого дна. На верхах этот век нивелировал российскую индивидуальность, остриг нашу интеллигенцию под гребенку европейского либерализма и мещанского достатка – омещанил русский дух. Последний из могикан подлинного русского аристократизма духа был Герцен. Прямо от него наша интеллигенция соскочила к хамству Михайловского, к нигилизму и максимализму Стасюлевичей, Гершуни и иже с ними. Тот же сдвиг от аристократизма (духа) к хамству произошел и в народе – мужик тоже охамился. Но, не имея под собой салазок материального прогресса и хотя бы поверхностного просвещения, мужик катился вниз, цепляясь за бугры, за корни своей веры и предрассудков, своей чудесной силы и подлой слабости, своих добродетелей и пороков. Мужик катился в пропасть, обливаясь кровью, пока интеллигенция обливалась словами и слезами. В этом трагическом падении народа сдвинулись со своих мест и столкнулись, прежде всего, два корня мужичьего существования – мистицизм и эротизм, сила духа и слабость плоти, подвиг и падение. Вокруг коллизии этих двух начал бытия русского народа завилась ведь муза и Гоголя, и Толстого, и Достоевского, и Горького. А сейчас на этих струнах бряцают модные советские поэты. Но к началу эпохи российского распада коллизия из одной души и плоти, после многих попыток обрести равновесие («царствие Божие на земле»), после самосжигателей, сютаевцев, духоборов и многих других сект и толков, уперлась, наконец, в хлыстовство. Произошло это в то самое время, когда интеллигенция тоже в поисках царства небесного на земле, после неудачных попыток опрощения и всяческого сектантства, успокоилась, наконец, на огарочничестве в области плоти, на иудаизме Розанова и атеизме еп[ископа] Антонина472 в области духа. Сдвиги шли, как видим, параллельно, но ни народ не участвовал в сдвигах интеллигенции, ни интеллигенция в сдвигах народа – оба полушария русского шара жили словно на разных планетах. И потому, когда с планеты народа появился Распутин, планета интеллигенции приняла его как обитателя Марса. И разом зачеркнула на нем все, чему прежде преклонялась.

* * *

В явлении Распутина это и есть самое интересное – непризнание в нем подлинного народа, непризнание наших ошибок и грехов в судьбе этого народа. Так являются на свет исторические злодеи или герои, которых, как и нас, принимали акушерки, кормили няньки, которые ничем не отличались от других, пока не стали – Торквемадами, Наполеонами, Борджиями, Малютами, Лениными, Дзержинскими. Сын своего народа, плод сделанной нами прививки, сумма множества вовремя не учтенных слагаемых, – Распутин столь же закономерен, как и Ленин. Народ – зверь, народ – вор, народ – плут, народ – пьяница и распутник, – такова одна сторона медали. А на другой – народ – вещун, народ – плясун, народ – бессребреник, – не были ли все эти черты отпечатаны в сибирском пришельце – Распутине?! Не Сибирь ли с Заволжьем, давшие России и Ермака, и Стеньку, и Пугачева, должны были дать и Распутина?! Не должен ли он был быть и конокрадом, и хлыстом?! Падким на вино и женщину, плясуном и вещуном – оракулом и Пифией?! Измените что-нибудь в этом рисунке, и Распутина – нет. Приблизьте его хоть чуточку к культуре – выйдет аладьинская пошлятина. Дайте в руки лиру – получится горьковский подручный. Своего Наполеона Франция узнала в артиллерийском капитане. А подлинного пришельца из народа наша интеллигенция не узнала в благообразном мужике-плясуне, хотя судьба и наградила его очами, сквозь которые глядела на Россию вся скорбь народа, вся слабость и все могущество его, вся загадка страшного сфинкса. Как в отпрыске русского барства, искаженном карьеризмом и компромиссами – в Столыпине Россия не признала своего Пожарского, так в отпрыске народа, искаженного бесправием, тьмой, водкой – в Распутине, Россия не признала своего Минина. Я далек от апологии этих двух лиц, – я лишь предполагаю, что при ином к ним отношении они дали бы иное.

* * *

Историку распутинщины придется считаться с двумя факторами: личностью Распутина и его влиянием на ход государственных дел. О том и о другом написаны тома. Явление Распутина дало уже немало заработать романистам и моралистам. О Распутине врали, врут и будут врать. Мой беглый очерк не имеет целью исправить эту ложь, а лишь вырвать явление Распутина из сонма скабрезных анекдотов русского безвременья, куда наши Катоны его втиснули, чтобы дать ему место в ряду закономерных, строго преемственных психологически неизбежных этапов на пути России к пропасти.

Когда говорят о распутинском распутстве, я не могу не улыбаться над нравственной чистотой Витте, Плеве, Протопопова и целого сонма наших общественников. Со времени Петра и Екатерины русский разврат стал специфичностью, вроде русской закуски. Свидригайловы, Передоновы и Санины473 не переводились у нас при всех режимах: оперившись при Керенском, они зареяли орлами при Ленине. Даже здесь, на чужбине, в тисках нужды и унижений, мы умудряемся перещеголять на этом поле европейских Дюпуи. Распутину не прощали, но простили Михайловскому, Соллогубу, Арцыбашеву, Розанову – целой галерее женолюбцев. А между тем, Распутин лишь брал то, что ему лезло в руки. Наша развратная аристократия ждала лишь случая, чтобы обнажиться. То, что в свое время проделывали с ней итальянские тенора, проделал и Распутин. Я бы даже сказал, что не Распутин ее, а она его развратила. Но, в конце концов, не все ли равно России: жил или не жил этот мужик с Вырубовой или с другой светской дамой? Задолго до пришествия Распутина в Александро-Невской лавре прогремел своими оргиями знаменитый епископ Антонин. А любовные похождения отца Восторгова! А скандальная хроника иных из наших монастырей! Трудно поверить, чтобы именно эта черта личности Распутина составила одиум его имени: этот мужик не был распутнее наших интеллигентов. Что же, однако: корыстолюбие? Если бы Распутин был корыстолюбив, миллионы Александры Федоровны перешли бы в его карманы. Свистни он, и банки, отвалившие 4 миллиона на «банковскую газету» Протопопова, отвалили бы вдвое, втрое больше тому, кто создал Протопопова. Однажды к Распутину обратились зубные врачи евреи (диплом зубного врача давал евреям право жительства). Правительство хотело искоренить злоупотребления с этими дипломами. Собрали соответствующую сумму. Распутин спас зубодеров и получил… соболью шапку. Деньги прилипли к посредникам474. Этой собольей шапкой он очень гордился, и в ней нашли его труп. А разве пожалели бы миллионов немцы, чтобы через него добиться сепаратного мира?! Разве не было попыток этого рода?! Но самые ярые враги Распутина – великий князь Николай Николаевич, кн[язь] Орлов, Джунковский475, Самарин, Юсупов – тени подобного рода обвинений к нему не предъявляли. И здесь, значит, не лежит ось ненависти к нему.

* * *

Политика?

Распутин ничего в ней не смыслил. Действительно, Распутиным овладела реакционная клика. Отчего же, однако, именно эта клика его и убила? Отчего его не взорвали анархисты, а уничтожил Пуришкевич с Юсуповым и один из вел[иких] князей? Над этим тоже не задумывались. А между тем, ключ к разгадке распутинской тайны, кажется, здесь. Подготовила убийство Распутина российская демократия, совершила его аристократия. Подлинный русский мужик у власти оказался неприемлемым ни для первой, ни для второй. Со времени великой распри между этими двумя слоями, – распри, приведшей страну к пропасти, – был только один предмет, на котором они сошлись: ненависть к Распутину. Черносотенный Пуришкевич здесь опирался на радикала Маклакова, и обратно. Распни его, – кричали и справа, и слева! Распни забравшегося в наши домены мужика! Логически продолжая этот страстный вопль русской интеллигенции, следовало бы сказать: распни народ! Но народ успел раньше распять интеллигенцию. Очевидно, не из мести за Распутина. Но отчего же убийцы Распутина не встретили сочувствия в народе? Отчего их не пощадила революция? Отчего Юсуповы и Маклаковы не сидят одесную и ошую другого русского мужика у власти – Калинина?

На краю пропасти Россией овладела вавилоновщина. «Грязную личность», Распутина, привлекли к трону те самые слои, которые потом его уничтожили (Распутина создал двор вел[икого] кн[язя] Петра Николаевича, гр[афа] Игнатьева и даже Столыпин)… А подготовили его гибель потомки народников. Если убийство Распутина только лишний анекдот в процессе гниения нашей аристократии, то ненависть к нему нашей демократии – одна из загадочных страниц ее истории.

К Распутину тянулись светские дамы. Но отчего к нему не потянулись члены Думы? Отчего не заразили его своей верой кадеты, социалисты, как он заразил своей верой царский двор? Отчего свободолюбивая и народолюбивая Россия не омыла этого мужика от всяческой скверны, – от лжи, разврата, от всего, чем отметил его подлинный русский народ?

И отчего не использовали избранники этого народа его таинственную бесспорную силу, тоже заимствованную им у народа? Вместо сеансов в кабаках и банях, отчего не устроили публичные диспуты, где бы Распутин познал нашу демократию и она его, где бы они спарились для блага России?

В годы войны, когда, казалось, средостение между царем и народом пало, и все ожило национальным подъемом, Распутин, отдавши дань этому подъему, явивший все признаки народного энтузиазма, с радостью предпочел бы Гучкова и Милюкова – Вырубовой и гр[афине] Игнатьевой. А сила его в Царском в ту пору была так велика, что Распутин мог с такой же легкостью сделать премьером Милюкова, как и Штюрмера, укрепить парламентаризм, как он его разрушил.

Убеждают в этом не только письма Александры Федоровны к Николаю II, но и откровения кн[язя] Юсупова и г[осподина] Маклакова476.

Ключ к спасению России и к установлению в ней демократического строя был, оказывается, в руках Распутина. Но наша демократия до сих пор предпочитает Распутину – Калинина. Мужик ленинский не возбуждает в ней такого отвращения, как мужик царский. Не потому ли, что на Калинине город уже стер подлинные метки народа, те метки, что отвращали от Распутина: разгул, силу проникновения и притяжения?!

На краю бездны перед русской интеллигенцией встал в образе Распутина подлинный лик того народа, ради которого она столько выстрадала и который все-таки она принесла в жертву своей схоластике, своему самолюбию и себялюбию. Лик этот, как тавро, был выжжен на Распутине. И потому от него шарахнулись. Распутин явился к нам, как страшный Вий в сказке Гоголя – явился после того, как наполнился гадами храм нашей общественности и государственности.