Между крупными обломками упадочной России терлись обломки мелкие, хотя и не влиявшие непосредственно на процесс распада, но способствовавшие ему всеми своими специфическими свойствами: интриганов, пролаз, развратников и стяжателей. Исполняя роль циркового «рыжего», они носили фалды избранников судьбы, устилали своими распластанными телами их триумфальный путь, делали вокруг них благоприятствующий шум, пели осанну, несли для них черную работу. В благоприятные моменты, пользуясь всеобщей растерянностью, они «создавали» новых кумиров, разбивая старых. Иногда и сами проскальзывали к верхам, цепляясь за второстепенные выступы, надуваясь из всех сил, чтобы не отстать от крупных обломков, и в этом усилии лопаясь, как героиня крыловской басни. Такими мелкими обломками и следующим за ними мусором усеян путь к Голгофе России. И, если влекли ее туда глыбы крупные, то историческая роль этого мусора, застилавшего зрение, набивавшего легкие и мешавшего ориентироваться в минуты отрезвления, как то было при Лорисе, Мирском, Столыпине, остановиться, избрать другой путь, – роль этого мусора в истории русского распада немалая.

«Рыжие» водились не только на Олимпе, но и на Земле. Пылью их было покрыто не только зерцало государственности, но и жезл общественности. Фалды носили не только у Плеве, Витте, Столыпина, но и у Гучкова, Милюкова, Горького. Российское холопство, красной нитью отметившее историю русского государства от Батыя до Бьюкенена, в эпоху распада вспухло до размеров перепоясавшей страну широкой шлеи. От парадных лестниц дворцов до частных лестниц министров, вождей, банкиров, писателей и великих «знаменитостей» русское холопье усеяло все выступы и щели нашей жизни, сделав ее похожей на почернелую кузницу, на засиженное мухами зеркало провинциального заезжего дома. Холопье это стлалось одинаково низко перед банкиром Утиным и писателем Андреевым, перед митрополитом и футуристом, перед модной актрисой и совершившей покушение анархисткой. Любой успех, любая известность подымали у нас пыль холопства. Слои ее еще со времен татар лежали готовыми подняться, заплясать и осесть при любом сдвиге. Эпоха распада подняла разом эту пыль, охамив и охолопив Россию. В министерствах, как и во дворцах, в банках и редакциях нельзя было протискаться сквозь толщу холопьей челяди. При каждой смене кумиров происходило передвижение этой толщи, подобное передвижению саранчи, и все, что попадалось на пути этого сдвига: репутации, мысли, чувства, а часто и физическое существование, беспощадно уничтожалось.

Когда саранча двигалась от падавшего к выраставшему, от одного министра к другому, от Льва Толстого к Чехову, Горькому, Андрееву, от Набокова с Петрункевичем к Аладьину с Аникиным, от суворинского «Нового времени» к альбертовской «России», от Савиной к Комиссаржевской, от Бальмонта и Блока к Маяковскому, – на пути этого шествия оставалась пустыня критики и творчества. Оплевать либо пресмыкаться – вот два полюса жизни русской холопьей пыли. И потому она безудержно носилась между оплеванием и пресмыканьем, стирая следы живых всходов обновления. И потому все, что не хотело холопствовать и не могло повелевать, было у нас растоптано, оклеветано и в лучшем случае – замолчано. Между обломками и мусором завядала каждая, робко просившаяся к небу, былинка. Пустыня русской жизни, ведшая к страшному обрыву, лохматилась серыми гранями живописных развалин, утопавших в безнадежно однообразном разнообразии, в едком, как ржавчина, и упорном, как смерть, мусоре.

Помню две фигуры из этого мусора, одну – начала эпохи распада, другую – конца ее: известного ген[ерала] Богдановича и не менее известного кн[язя] Андроникова.

Ровесник Победоносцева, гр[афа] Толстого и Делянова, Богданович перевалил вместе с ними в качестве их фактотума – из эпохи реформ. В молодости он был чем-то в морском ведомстве, что-то связывало его с Черноморским флотом и «героем» Весты ген[ералом] Барановым477. В точности никто этого не знал, но при каждом торжественном для флота случае он в пышной телеграмме поздравлял «героев Синопа» и подписывался «черноморец». Более досягаемая для современников Богдановича эпоха его общественно-государственной деятельности относится к 70-м годам прошлого столетия, когда он, будучи чьим-то адъютантом, открыл кампанию за постройку сибирской железной дороги478. Если не ошибаюсь, действовал он тогда от имени группы французских концессионеров. В этом деле он проявил не менее энергии и таланта, чем впоследствии Казн в агитации за постройку Мурманского порта479. Вообще, ни энергией, ни талантами Бог этого живчика не обидел: в 80 лет слепой и почти парализованный, он метался и кипел, как и в юности, прилипая ко всему, что носило отпечаток силы, и привлекая к себе, на Морскую, большие и малые винты расхлябанной государственной машины.

Богданович был тонкой шельмой – высокой пробы ловцом в мутной воде, развратнейшим из сластолюбцев той эпохи, лицемернейшим из лицемеров, талантливейшим стилистом высокоторжественной литературы и неисчерпаемым выдумщиком средств и способов проникновения в государственный сундук. Когда я с ним познакомился, он был уже генералом, с обрамленной седыми локонами лысиной, с пышными белыми бакенами и сохранившими юношеский блеск черными, сверкавшими умом и похотью глазами. Эти, столь нагрешившие глаза Бог у него вскоре отнял; но и слепой, Богданович продолжал упорно фиксировать и гипнотизировать, каким-то верхним чутьем отличая привлекательных женщин от непривлекательных, нужных людей от ненужных. В изыскании путей и средств к сближению с привлекательной женщиной и нужным человеком он был неисчерпаем. Женолюбство было его самой выпуклой чертой. И если, подобно Распутину, он не хватал каждую приходившую к нему с просьбой женщину, как хищник добычу, а делал между ними отбор и тонко их обхаживал, в конце концов, кончалось тем же, чем и у Распутина. И влияние на женщин он имел почти распутинское. Женившись на девушке из общества и не бедной, он привлек к себе в дом ее двух сестер, обобрал их и сделал женами второго сорта480. А эти женщины до могилы его обожали и служили ему не только в делах материальных, но и любовных: сводили с ним понравившихся ему дам. На этот счет про Богдановича в Петербурге ходили легенды. Но правда, кажется, шла впереди легенд.

Вот, напр[имер], Богданович в Казанском соборе. Сторожа бегут впереди «генерала», расталкивая молящихся, с остервенением вытирают тряпками иконы, к которым его превосходительство имеет обыкновение прикладываться. В соборе шепот общего почтения. Генерала ведет к чудотворной иконе лакей в генеральской ливрее. Перед иконой уже молится хорошенькая молодая женщина. Генерал падает на колени рядом с ней. Возводит очи к небу, опускает их на даму. После нескольких таких взмахов, широко крестится и громко молится. Но громкая, почти на весь собор молитва, прерывается земными поклонами и паузами. Генерал кладет поклоны враз с молящейся и шепчет ей. Вместе взятые, обращения к Божьей Матери и к незнакомке получают такую редакцию:

– Пресвятая, пречистая Матерь Бога нашего… Любовь моя, красота… Со слезами умиления и кротости к стопам Твоим припадаю… За один поцелуй все отдам… Заступись и помилуй и очисти от скверны… Квартира в четыре комнаты и полное содержание… И в селения Сына Твоего допусти мя многогрешного… Карета три раза в неделю…

Генерала проводили с тем же почетом, как и вводили. А накрепко вытертое стекло икон блестело ему вслед не то лаской, не то насмешкой. Однажды Богданович заманил в одну из его поездок по России молодую чету. Кормил, поил. При одной из остановок, когда муж поехал осматривать какой-то город, сделал гнусное предложение жене. Та рассказала мужу. А муж отправил в Петербург телеграмму: «Генерал внезапно сошел с ума». Телеграмма эта взбудоражила не только трех генеральских жен, но и Россию. Богдановича вернули с докторами. А жена его – полетела к молодой женщине.

– Ну что вам стоит… Он же скоро умрет… Доброе дело сделаете… Патриотическое…

Вторая слабость генерала была к деньгам. Он зарабатывал решительно на всем: на протекции, сводничестве, приветственной телеграмме, газетной статье и проч[ем]. Богданович брови не подымал без оплаты. А так как слава о его всемогуществе была широкая, деньги к нему плыли. У него был открытый стол. Считалось обязательным позавтракать у Богдановича для каждого приезжавшего в Питер губернатора и генерал-губернатора, посла, знатного иностранца и именитого купца-миллионера. На завтраки приглашались министры, банкиры, писатели, и вот за знакомство с ними Богданович и брал. Проведение разных дел было второй статьей доходов этого ловкача. И, наконец – субсидии. Богданович проявлял прямо виртуозную изобретательность в путях к казенному сундуку. Он вечно что-то издавал: какие-то душеспасительные и укреплявшие самодержавие брошюры, наставления и поучения481. Когда его касса истощалась, он садился на диван и, потирая лоб, диктовал одной из своих жен. Тема выбиралась подходящая случаю: какой-либо юбилей, тезоименитство, а то и просто имя святого из святцев. Речь лилась свободно, красочно, округленно. В два-три присеста брошюра была готова, относилась к подлежащему министру, и касса Богдановича наполнялась.

Более определенной статьей его доходов была издававшаяся им «кафедра Исаакиевского собора». Богатое купечество прихода Исаакия во главе со Смуровым избрало его старостой этого собора. Доходы Исаакия, после Казанского собора, были самыми крупными. Став их хозяином, Богданович путем издания высасывал из прихожан все, что мог. А когда и этого не хватало, ездил к Победоносцеву и пользовался синодской копейкой. В общем, через его дырявые карманы проходили огромные суммы, которыми, однако, едва покрывались его завтраки, любовные похождения и подарки. Предпринимая для насаждения благочестия и укрепления самодержавия объезд России, этот коммивояжер режима обкладывал себя образами, брошюрами и пачками новеньких трехрублевок. У него были дежурные образа, сопровождавшие его в поездках. Сидя в генеральской тужурке в своем салоне-вагоне, он поминутно трогал эти образа, словно играл на клавишах и целовал пальцы. В этом была его молитва. Так молился он, разговаривая, сочиняя, ведя атаку на избранную женщину. О проезде его давались телеграммы, и на станциях к нему являлось станционное начальство, жандармы. Начальство он одарял брошюрами и образками, жандармов – трехрублевками. Останавливался в виде особого благоволения у богатых купцов, архиереев и митрополитов. А газеты с «Нов[ым] вр[еменем]» во главе оповещали Европу о «проезде ген[ерала] Богдановича…»

Влияния на политику он не имел. Но он был атрибутом ее, каким-то официозным к ней привеском. Он был ее лауреатом, карикатурой Державина. Его оды в прозе вызывали смех; но рядом с тяжеловесной публицистикой Каткова, Грингмута и Маркова они играли роль как бы легкого entremet. Всерьез его не принимали, но с ним считались. Его дом был чем-то вроде дома свиданий для сильных мира сего, и за его завтраками встречались ссорившиеся министры, публицисты, прихвостни всех видов и рангов. В одном углу его гостиной митрополит благословлял еврея-банкира, в другом – Меньшиков поучал губернатора, в третьем – старик Суворин спорил с кн[язем] Мещерским. И не было сплетни, которая бы не пролетала через эту гостиную, прежде чем влететь во дворцы и министерские кабинеты.

На одной из своих таинственных конспираций с французским посольством он споткнулся, и Александр III велел с него снять мундир. Но при Николае II он вновь оперился, переименовался в тайные советники и дожил до распутинских дней. Повесу сына своего он устроил вице-губернатором. Его убили482. На смену Богдановичу подрастали авантюристы молодые и несколько иной марки. Блестящим и последним прототипом их был кн[язь] Андроников483.

* * *

Лет 30 тому назад, несколько раньше Распутина, появился на петербургском горизонте молодой упитанный блондин с изысканной речью и манерами, вкрадчивый и лоснящийся, как жирный породистый кот. О прошлом его молчали. Брешь к «сферам» пробил ему двор принцессы Ольденбургской. Что он там делал, тоже не знали. При любом из малых дворов и при влиятельных аристократах в ту пору были фактотумы-лизоблюды, выполнявшие таинственные и, разумеется, мало чистоплотные поручения – род факторов или посыльных. На обязанности их было прославлять своих патронов, носить к ним городские сплетни, шпионить, ссорить и мирить, а иногда – создавать конъюнктуру для проведения через своих патронов выгодных дел. Фактотумами этими были облеплены министерства и банки, где они без всякого определенного дела, в силу своих связей, получали чины, ордена, жалованья и тантьемы. Особенно сгустилось полчище фактотумов при Витте, умевшем мастерски играть на этом сложном инструменте. На Мойке была их главная квартира. А патронессой их была супруга временщика.

Так как нити всех петербургских интересов сходились у государственного сундука и туда же тянулись все «дворы» и гостиные, сила и ловкость фактотумов измерялась их вхожестью к Витте или, вернее, – м[ада]м Витте. До Андроникова прославился на этом скользком поприще некий гр[аф] Бенкендорф (Митя Бенкендорф) – фактотум двора Марии Павловны (жены вел[икого] кн[язя] Владимира). Этот изящный лизоблюд, исполнявший во дворце роль шута, а в городе – друга великой княгини, был главным звеном для сближения м[ада]м Витте с петербургской знатью. За что и был взыскан местами директора разных банков и обществ, обеспечивших ему беспечальное житье жуира, коллекционера и любителя не вполне естественных развлечений484.

При всемогущей обер-гофмейстерине Нарышкиной фактотумом был какой-то мещанин Румянцев, которому она выхлопотала дворянство и даже установила преемственность его рода от Румянцева эпохи Екатерины. При графине Келлер485 (которую великий князь Николай Николаевич собирался повесить) фактотумом был известный в Петербурге делец-адвокат. И т[ак] д[алее]. Но прославил, возвел до степени искусства, поднял на ступень государственнообщественного явления культ лизоблюда-фактотума лишь князь Андроников, типичнейший из прохвостов-авантюристов эпохи распада.

Само собой разумеется, на широкое поле авантюризма он мог пробраться лишь через кабинет Витте и гостиную м[ада]м Витте486. Но, в отличие от своих предшественников, он, почтительно сгибаясь и предлагая свои услуги, не хлебнул из миски, которая на Мойке всегда стояла полной для такого рода забегающих с воли псов. Изысканно, но твердо, он поблагодарил и деловито вышел: его долг – предупредить, его забота – оберегать, его награда – счастье России. Пришел раз, пришел другой, всегда с «ценным товаром», всегда скромно, деловито, изысканно и… от миски отказался. По наведенным справкам оказался действительно «другом» принцессы, вхожим во дворцы и министерства, прочно поселившимся в скромном номере гостиницы «Бельвю», что на Морской. Не прошло и месяца, как временщик уже подходил к телефону на вызов Андроникова и отрывался от ночных трудов для приема «князя». И вот, Петербург заплясал под андрониковскую дудку.

Что это была за дудка? На чем Андроников наживал? Куда он метил? И вообще – что это была за личность? Сказать затрудняюсь. Кажется, он никого не ограбил, ни одного «громкого дела» (мелочи не в счет) не провел, никаких хлебных мест не занимал. А весь город говорил о его влиянии и об его авантюризме. Не было ни одного назначения и ни одного падения, возле которого бы не мелькал изящный жакет круглолицего, жизнерадостного, слегка сюсюкающего, но мастерски владевшего «языками», загадочно-ясного блондина. Со времени падения Витте на Мойке переменились три министра, и ко всем он был «вхож», всех предупреждал, учил, берег. Совершенно та же картина и в Министерстве внутренних дел, торговли, военном, морском, Св[ятейшем] Синоде, – Андроников всюду был «свой», предупреждал, оберегал. В интервалах между министерствами и дворцами он объезжал влиятельных своих конкурентов по ремеслу, не брезгая даже Ванечкой Мануйловым. Так заправский антикварий объезжает лавки своих конкурентов, высматривая, не попало ли к ним случайно то, чему место в его лавке. Я присутствовал иногда при этих встречах и любовался виртуозностью, с которой вор у вора дубинку крал…

Со всеми вкрадчивый, любезный, Андроников резко менялся лишь с людьми обреченными. Кажется, тут он страдал физически: его от них тошнило. Весь полный жизни, он не выносил трупного запаха. Когда падал гр[аф] Коковцов и всходила звезда Барка, а Андроников это прозевал, я позвонил ему, чтобы подразнить. Но Андроников, почуяв опасность, на вопрос, давно ли он видал Коковцова, подумав, мрачно ответил:

– Я по кладбищам не езжу…

Что Андроников наживал на своем ремесле и что он лишь ждал момента для крупной ставки – было ясно. Ставку он пытался поставить через Сухомлинова, в Бухаре, основав там какое-то заграничное общество487. Когда Сухомлинов пал, а Барк еще трусил, Андроников всеми своими железами присосался к Распутину, играя при нем ту же роль, что теперь при безграмотных комиссарах играют наши матерые дипломаты и спецы. Распутин его сблизил с императрицей (что и видно из писем Александры Федоровны к мужу)488. Накануне кровавой драмы во дворце кн[язя] Юсупова, Андроников, чуя трупный запах, умолял «старца» не ездить. Не случись вообще всероссийской катастрофы, блондинистый князь давно бы уже пожал богатую жатву своего умелого и терпеливого посева. Но вместо нее он пожал большевистскую пулю489. Справедливость, однако, требует установить, что в этом комке российского мусора, как и в Кречинском, был не только аппетит, но и талант. Если Богданович был шакалом, то Андроников был черно-бурой лисичкой: подлинным художником своего дела.