Газетное издательство в последние 25 лет царского режима держалось на трех китах: Суворине, Сытине и Проппере. О последних двух можно говорить лишь как о типичных захватчиках органов общественного мнения, лишенных какого-либо ценза, почти безграмотных и, тем не менее, долгие годы игравших роль «хозяев» в предприятиях, где орудовали люди таланта, высшего образования, представители и вожди политических течений: «Русск[ое] слово» и «Бирж[евые] ведомости]» принадлежали людям, едва умевшим сложить фразу и во всякое время готовым променять издательство на кафе-шантан. В ряде хаотических явлений, приведших Россию к распаду, кажется, это не было последним.
Лет 60 тому назад в Москве у книжного ларя на Никольской хлопотал босоногий мальчонок – Сытин. Востроглазый и востроносый, он начал с чайника (таскал из трактира кипяток) и вскоре стал главным приказчиком. В ту пору, да и до последнего времени, сеятелями просвещения в народе были офени (книгоноши). Их была целая армия и центром их сборищ были Москва и Нижний. Офени играли в книжном деле роль откупщиков в винном: каждый работал в своем районе. Товар они покупали тоже у своих продавцов. Офеня был главным и лучшим покупателем на русском книжном рынке. И потому ладить с офеней значило в этом деле преуспеть. Свой успех на жизненном пиру Сытин начал с успеха среди офень: никто лучше его не умел «уважить» покупателя, никто дольше его не сгибал спины в поисках за ходкой книжонкой, никто не расписывал так витиевато ее содержания.
– Золотое было времячко, – рассказывал Сытин уже миллионер. – Работал и мозгом, и спиной… Я им про книжку, а они мне про народ… Вот и познал. С душой народа беседовал… Вся моя мудрость оттелева… Ни газеты, ни типографии, ни миллионов не было бы без народу… И служу ему, как умею…
Всего за год до большевиков Сытин праздновал свой издательский юбилей, праздновал его в роскошном особняке на Тверской, среди сонма почтительно склоненных старейшин купеческой и сановной Москвы. С приветом приезжал сам градоначальник; прислал телеграмму царь. К этому юбилею материальное могущество Сытина выражалось: в громаднейшей типографии на Пятницкой, одной из самых больших в Европе (в ней работает теперь большевистское госиздательство); в самой распространенной (с миллионным тиражом) газете «Русское слово», в самом большом по количеству выпускавшихся книг русском издательстве с огромными складами и магазинами во всех центрах России. Сытин снабжал стомиллионный русский народ народными изданиями, рисунками, календарями. Царь знал, что делал, поздравляя властителя народных дум и «хозяина» плеяды талантов, во главе с Дорошевичем и Горьким…
Про Сытина Витте говорил:
– Торгует общественным мнением…
Но Сытин был выше этого отзыва. С лукавством, жадностью и жестокостью замоскворецкого кота он соединял Бог весть откуда прихваченную чуткость русского интеллигента, смелость пионера и задор крупного игрока. Как и у его конкурента – Суворина, у этого почти безграмотного мужика была страсть к талантам. Он тоже по-своему, по-мужицки был огнепоклонником. И даже, пожалуй, более искренним, чем Суворин, ибо в нем не было зависти к таланту. А как он его вылавливал, распознавал, – это уж почти сказка. Сытин оценивал талант почти как Перлов чай – на нюх и на ощупь. Ему вовсе не нужно было чужое мнение, создавшаяся уже слава, – он подбирался к таланту на цыпочках, когда у того еще не было славы, когда талант был еще тих и скромен, и, подкравшись, ласкал его, покуда за грош не покупал.
Если бы Сытина разбудить ночью:
– Иван Дмитриевич, в Сольвычегодске талант объявился…
Сытин оделся бы и с первым поездом укатил в Сольвычегодск. И там душил бы «талант» до тех пор, пока не соскреб бы его в платочек, как ежа, и не привез в Москву.
* * *
Их разновидности импонировали этому самородку: министр и талант. Перед тем и другим он гнулся и трепетал. Но министров он не любил, а талант обожал.
Между властью и Сытиным установились отношения, не похожие на отношения с властью Суворина и Проппера: перед Сувориным власть откровенно приседала, Проппера откровенно презирала; а с Сытиным не знала, как быть. Наезжая в Петербург, а он наезжал туда все чаще – Сытин обязательно являлся к какому-нибудь министру или по меньшей мере сановнику. И происходило следующее: министр или сановник, когда ему докладывали о визите хозяина «Русск[ого] слова», подтягивался. После «Нового времени» самым грозным бичом для бюрократии было «Русское слово». А не было сановника, у которого с этой газетой не было бы старого счета или видов на будущее. Сытина принимали не в очередь.
Но вот он являлся с бесчисленными поклонами, ужимками, дрожанием челюстей и нечленораздельной речью:
– Ваше превос… Ваше высокопревос… Ваше сиятель…
Перед этим зрелищем сановник сначала недоумевал, потом, убедившись, что
Сытин не ломает комедь, а подлинно трусит, становился нагл:
– Что это у вас, почтеннейший, печатается в газете?…
– Ваше высоко… Ваше снят… Верите ли, ничего не могу поделать с энтой оравой… Они меня в гроб вгонят… Ей-ей!… Возьмите их от меня… Таланты эти… Бог с ними…
Получив, что нужно, Сытин выходил пятясь, кланяясь, захлебываясь, но за дверью мгновенно выпрямлялся и бормотал:
– Ишь, скотина… Ажно в пот вогнал…
А соответствующему сотруднику давал приказ:
– Жарь его в хвост и в гриву… Больше 30-ти тысяч штрафов уж мне он стоит… Жарь еще на 3 тысячи… Я те покажу Сытина…
Привязавшись к таланту, как к «товару», овеянный его радужными крыльями, зажженный его огнем, в постоянной борьбе с ним как купец, и в постоянной погоне за ним как спортсмен, – этот первый по оборотам в России издатель, не умевший написать грамотного письма, взмахнул от прилавка к Олимпу, связав их единым, сытинским объятием. От офень он перескочил прямо к Горькому, Чехову, Андрееву, Куприну, Бунину, Мережковскому, Дорошевичу и проч. Гнул перед ними и спину, и душу, как перед офеней, чтобы так же, как офеней, овладеть ими и заставить на себя работать. И работал русский талант на Сытина, как работал он на Суворина и Проппера, а раньше на Краевского, Каткова, Пастухова, Липскерова и других откупщиков русского дарования…
Сходство Сытина с Сувориным – этих двух мужиков разной культуры – шло глубже. Сытин был тоже типичным российским двойником, вечно метавшимся между двумя полюсами и двумя правдами. Для него не существовала (или очень поверхностно существовала) политика; но у него было специфически российское «нутро», тянувшее его в две противоположные стороны. Его манил идеал святости, но его тянул и грех. Его мысль реяла в великих зданьях человечности и общественности, а купеческий инстинкт тянул к прилавку. Его взмах был широк, а прикосновение узко и мелочно. Щедрый на громкие затеи, он с глазу на глаз выжимал гроши, был подлинно кулаком в отношениях с закабаленными себе «талантами». И у него был свой Меньшиков, которого он ненавидел и боялся – Влас Дорошевич. Только перед Дорошевичем, да еще перед Горьким, раскрывалась его мошна. Других сотрудников, создавших успех «Русского слова», не исключая Немировича-Данченко, которому газета была больше всех обязана (как военному корреспонденту)541, он безжалостно теснил.
* * *
Сытин смолоду готовил себя в монастырь. Носил вериги, власяницу, ночами простаивал в кремлевских святынях, лоб расшибал в поклонах.
– Не был я никогда счастливее, – умилялся он за стаканом вина, – как в холодной тьме Василия Блаженного на ночном бдении, когда спина и кости ныли от молитвы… Золотое было времячко…
Но бдения сменялись дикими кутежами, и в московском трактире Сытина знали так же хорошо, как и у Василия Блаженного.
Насколько можно было понять этого «мужика» в английской паре, говорившего о высоких материях словами, заимствованными у подручных «талантов», этого торговца оптом российским вдохновением, радикала и даже социалиста, пропахшего лампадным маслом, замоскворецкого самодержавника и бунтаря Страстного монастыря (в Замоскворечье было все его торговое дело, у Страстного – газетное), «оппозиционера», обивавшего министерские пороги, приказчика, съютившего вокруг себя мозг и вдохновение страны, – насколько можно было понять извилистую, перламутровую речь этого Кокорева в издательстве, – его золотым временем и впрямь были бедность и безвестность. Петербургский Васильевский остров и московское Замоскворечье дали России два крупнейших типа насадителей русской общественности и поощрителей русского таланта. И эти два типа тащили страну к пропасти, вместе с министрами и вождями.
* * *
У Сытина были две мечты: все бросить и все удесятерить.
– Отдам все детям и уйду, – говорил он одним.
А другим:
– Построю образцовую всероссийскую школу, создам всероссийский музей учебных пособий, скуплю издательства Маркса, Сысоева и других, войду в дело Суворина, открою отделения «Русского слова» в Петербурге, Киеве, Харькове, заберу все киоски, всех писателей сожму в кулак, весь русский талант заставлю на себя работать… Увидит Россия подлинного Сытина…
Так прыгал он от смирения к гордыне, и никто не знал, когда он искренен.
– Сытин – угорь. Его не поймаешь. С ним дела сделать нельзя. Слово для него воробей… Он хитрее нас всех… Да и жуликоват… – отзывались о нем банкиры и дельцы.
Сытин это знал и ухмылялся.
– Верно. Если надоть, всякое честное слово нарушу… Всякого жулика объеду… Это они верно…
Тем не менее, Сытин кипел в делах. Обманывал и был обманываем. Возле него свора комиссионеров переплелась с сотрудниками. Покупка бумажных фабрик, лесов, издательств вытеснила заботы о «Русском слове». Со скрежетом зубовным, со сжатыми кулаками он жаловался всем на Дорошевича.
– Этот мерзавец…
– Зачем же вы его держите?
– Держу?… Я держу? Да берите вы его со всеми потрохами. Разорил он меня… Газета под ножом висит…
На самом же деле ни Сытин без Дорошевича, ни Дорошевич без Сытина жить не могли. Когда однажды они взаправду разошлись, и Дорошевич стал писать контракт с Проппером (писал он его ровно месяц), Сытин потерял сон и аппетит. В конце концов, Проппер оказался поддужным, а контракт был возобновлен с Сытиным. Последний пункт этого удивительного контракта гласил: «По истечении пяти лет, буде Дорошевич не пожелает редактировать “Русское слово”, Сытин обязывается уплачивать ему пожизненно по 24 тысячи в год, а Дорошевич обязуется не принимать участия ни в одном печатном издании».
– Зачем вы это сделали, – спрашивали Сытина, – министры не получают такой пенсии.
– Министров Рябушинский и Проппер не пригласят в газету. А Власа пригласят… От конкурентов откупился…
Свое «Русское слово» Сытин непрестанно продавал. Начал с 25 тысяч (до японской войны), а кончил миллионами. Когда петербургские банкиры давали ему 2 с половиной милл[иона], он требовал три. Давали три, он требовал четыре. И т[ак] д[алее].
– Зачем вы это делаете? – спрашивали его.
– А как же иначе я цену своему делу узнаю?..
В конце концов, накануне революции газета была запродана. Об этой сделке гремела вся Москва. «Русское слово» было запродано известному руководителю стахеевского дела – Ватолину542. А Ватолин в деловом отношении много очков мог дать вперед Сытину. (Ватолин тоже начал свою карьеру с «чайника»). До сих пор не ясно, кто кого тогда надул? Сытин жаловался на Ватолина, Ватолин на Сытина. Но что на этот раз для Сытина коса нашла на камень, и что старый лис был побежден молодым, сомнений нет.
Оставшись при своей гигантской замоскворецкой типографии, Сытин кончает свою карьеру в роли приказчика большевиков. Нашел ли он у них свой покой или еще мечтает о веригах и власянице?