Как личность Проппер был настолько же мелок, насколько крупна была его роль как издателя. Между матерыми российскими издателями – Сувориным и Сытиным, – впитавшими в себя всю слабость, но и всю мощь русского племени, этот щупленький венгерский еврейчик, явившийся к нам за пропитанием и в течение 25 лет не выучившийся даже говорить по-русски, представлял собой один из бесчисленных анахронизмов русского быта в пору его крушения.

Газетчиков в царской России последнего периода было немало: в Петербурге властвовали Худяков, Владимиров, Марков, в Москве – Пастухов, Липскеров, в Киеве – издатель «Киевской мысли»543, в Харькове – Иозефович, в Одессе – Сибиряков и т[ак] д[алее]. Русская мысль и русский талант были всегда предметом грубейшего торга и эксплуатации. Не избегли этой участи ни Достоевский, ни Некрасов. Но столь циничного гешефта, какой учинил с русской мыслью Проппер, еще не было и вряд ли когда в России будет.

Проппер застал в России нормальные цены на газеты: газетный номер продавался за пятачок. Ему пришло в голову свести газетное дело к массовому производству, вроде механической обуви, пуговиц, бумажных воротничков. Он создал тип ежедневной газеты трехрублевой. А так как до него самая дешевая русская газета стоила 9 руб[лей], победа его была обеспечена. Провинциальное издание «Биржевых ведомостей» в количестве нескольких сотен тысяч экземпляров залило всю разночинную, ремесленно-буржуазно-безграмотную Россию. Аудитория эта, до которой никак не мог добраться не только Суворин, но и Сытин, стала армией Проппера. Это она произвела революцию 1905 года, и она же была пушечным мясом для революции мартовской и октябрьской. Бывшие читатели «Биржевки» ныне являются читателями «Правды» и «Известий». А бывшие главные сотрудники ее (беллетрист Ясинский, профессора Гредескул и Адрианов, журналисты Бонди, Ольдор и друг[ие]) составляют интеллектуальный фонд советского строя544.

* * *

Проппер начал свое дело (в 80-х годах) тихонько и скромненько. Обедал он в трактире «Малоярославце» за полтинник, был худ и низкопоклонен. Его затмевал Ясинский, с наружностью Бога Саваофа и славой Марлинского545. Щупленький венгерец прятался за широкими плечами русского богатыря, наводнившего газету жидкой беллетристикой и скверными рисунками. Тем не менее, иллюстрированное приложение к «Бирж[евым] ведомостям» откололо часть публики от «Нивы» и «Иллюстрации»546. С каждым номером Проппер и Ясинский подбавляли к своему детищу гражданской скорби, подкрадываясь, как лис к курятнику, к бунтующей русской душе. Цензура, вначале не замечавшая венгерского выходца, зашевелилась. Но патриархальная осанка, борода и шевелюра Ясинского покрывали прорехи газеты. А у Проппера вырастало брюшко и росла наглость.

В один прекрасный день Ясинский был им выброшен, а из Москвы был выписан известный там пират бульварной прессы, даровитый и забубенный Гаккебуш (в войну перелицевавшийся в Горелова). Одновременно, специально для Петербурга, появилась «Биржевка» вечерняя, под эгидой другого газетного пирата – Бонди. «Биржевка» столичная и «Биржевка» провинциальная охватили объятием спрута всю разночинную, безбожную и беспочвенную Россию. Лавируя между бунтом и оппозицией, она впитала в себя всю политическую и этическую русскую муть. Нововременский Юрочка Беляев был не только талантливым фельетонистом, но и талантливым карикатуристом. Одна из самых удачных его карикатур, помещенная в «Новом времени», изображала собой надутого Проппера с подписью под ней: «Я прежде ходил ку Плеве, а теперь хожу ку Витте».

В этой карикатуре – весь духовный облик «венгерца» и весь секрет его удач. А удачи его были, пожалуй, крупнее суворинских и сытинских.

* * *

В удачах этих было 3 периода. Проппер ходил «ку Плеве», когда его литературный лупанарий547 надо было оберегать от налетов цензуры. Проппер ходил «ку Витте», когда надо было разбогатеть. Была пора бешеного грюндерства. «Биржевка» стала мощным орудием всяческой спекуляции, – продавала и покупала все, что для такой спекуляции требовалось, т[о] е[сть] фальшивые сведения. Рекламируя Витте оглушительным гвалтом своих газет, Проппер получал от министра финансов сведения верные. Игра была беспроигрышная. К 1905 г[оду], т[о] е[сть] к первой революции, нищий «венгерец» стал миллионером, – переехал в роскошный особняк на Английской набережной, собирал у себя сливки плутократии и артистического мира, давал роскошные обеды и балы. Не боясь уже ни Плеве, ни Витте, он перестал «ку ним» ходить. А чтобы затушевать репутацию своих «молодцов» – привлек к газете несколько громких имен, между прочим – Петра Бернардовича Струве.

Предоставив Струве расправляться с марксизмом, Гаккебушу и Бонди – с банками и «разбойниками пера», Проппер взял на себя дипломатию. Он стал ходить «ку послам», занялся мировой политикой. Оценив это, с Проппером вошел в сношения сам Сазонов. И выхлопотал ему первый орден. «Биржевка» стала чем-то вроде французской «Temps». Тогда на Проппере повисли знаки отличия европейских и азиатских стран. Вскоре венгерец был увешан ими, как иконостас. А в его роскошном кабинете на Английской набережной послы сменялись посланниками и при закрытых дверях решались судьбы Европы, Азии, пожалуй, и Америки. Усердная помощница и мозг своего мужа, Флора Мартыновна Проппер (польская еврейка) собирала в это время в своем роскошном будуаре прославленных артистов оперы и Михайловского театра и золотую молодежь, среди которой хмельной адмирал Скрыдлов, опальный владыка Черноморского флота, острил над правительством548. Лукулловские обеды549 сменялись раутами с музыкой и пением знаменитостей. Но на них не показывали «чистой» публике сотрудников «Биржевки». Исключение составляли единицы. И между ними был знаменитый Влас Дорошевич. С ним у Проппера вышла первая в его карьере неувязка.

Повелевавший «Русск[им] словом» Дорошевич расщипался с Сытиным. Очевидно, из-за денег. А Проппер, мучительно завидовавший Сытину, надеялся подхватить главную сытинскую силу. Между Проппером и Дорошевичем шли долгие переговоры, писался длинный контракт. Интересы Дорошевича представлял знаменитый адвокат Гольдштейн, Проппера – Пассовер. В контракте было чуть ли не 80 пунктов. Дорошевичу назначалось 80 тысяч годового содержания и все онеры550. Договорились. Был дан на Английской набережной] парадный обед. Проппер произнес речь о всемирном значении «Биржевых ведомостей» и о судьбах мира, которыми отныне будет править он, Проппер, в компании с Дорошевичем. И все лопнуло. Дать восторжествовать Пропперу Сытин органически не мог. Все пропперовские условия он принял и подбавил свои. Дорошевич, которому только этого и надо было, заявил Пропперу, что забыл еще один пункт договора. – Какой? – Что Проппер ни при каких обстоятельствах не имеет права остановить выход газеты.

– А если вы напишете: долой самодержавие!

– Даже и тогда, – ответил грубо Влас.

* * *

Третий начался с днями первой революции. Тут уже надо было ходить не «ку Плеве» и не «ку Витте», а «ку Хрусталеву». И он пошел.

Было историческое утро 18 октября 1905 г[ода]. Витте вызвал к себе представителей столичной печати – сговориться о введении русской конституции.

В белом зале «белого дома» на Каменноостровском рядом с огромным Витте стоял крошечный Проппер. Другие «представители» печати жались к стенкам.

– Итак, господа, – говорил творец конституции, – давайте работать вместе.

Я на вас рассчитываю.

Молчание.

Но вот Проппер становится на цыпочки перед Витте.

– Прежде чем вместе работать, мы ставим свои условия: 1) немедленная отставка Трепова, 2) немедленный вывод из Петербурга войск…

Проппер, или, вернее, его супруга, поняли игру Власа и попрощались со своей мечтой. Так закончился второй этап на триумфальном пути Проппера.

Глядя сверху вниз на говорившего, Витте побагровел.

– Кто «мы»?

– Выразители общественного мнения.

– Вы? Вы выразитель общественного мнения?..

Когда журналисты ушли, Витте сорвал с себя галстук.

– Проппер мне в бороду вцепился… Эта мразь… За все благодеяния551…

«Исторический» день 18-го октября был испорчен для Витте, пожалуй, больше наглой выходкой Проппера, чем революционными выступлениями в городе. И уже до смерти творец русской конституции не забыл, как Проппер «вцепился ему в бороду».

Но для Проппера отступления уже не было. Венгерец стал во главе революционной русской прессы. Подписывал революционные манифесты. А чтобы окончательно связать себя с революцией, предложил свой карман группе кадет. Под знаменем «Биржевки» и на средства ее стала выходить новая революционная кадетская газета552. И только после того, как она скушала 200 тысяч руб[лей], Флоре Мартыновне Проппер удалось от кадет отделаться и газету закрыть.

* * *

Само собой разумеется, «венгерец» не упустил случая сыграть крикливую роль и в великой войне. С 1914 г[ода] в России не было более воинственного патриота, как Проппер. Даже суворинское «Вечернее время», устроившее немецкий погром, склонилось перед усердием «венгерца»553. Для «Биржевки» вновь наступили золотые дни. Пользуясь ими и следуя примеру Сытина и Суворина, Проппер под истерический шумок успел наладить самую выгодную из своих афер: свое издательское предприятие финансировать, или, вернее, ликвидировать. Но, как и Суворину с Сытиным, ему не удалось пожать плодов этой аферы. Пришли большевики и слизнули пропперовские миллионы, как суворинские и сытинские.

Финансирование «Биржевки» вначале предполагалось сделать так: акции «Биржевки» должны были взять банки, финансировавшие пропперовскую газету. И предполагалось как-то вплести в эту комбинацию и Сытина с его «Русским словом». Сложная комбинация эта была выдумана людьми Проппера. На нее уже соглашался и Сытин. Но дело сорвал Горький. Тогда люди Проппера, обманув его, перекинулись к Протопопову, и выросла «Русская воля». «Венгерец» предал анафеме «каторжника» Гаккебуша и обделал дело с кем-то другим.

В дни Февральской революции, стараясь перегнать своего конкурента «Русскую волю», он требовал «республики» и стлался перед Керенским. Но октябрьский переворот проглядел. Из большевистских объятий выскочил, в чем стоял. Роскошный особняк, огромная типография, семья – все попало в руки большевиков. По примеру Сытина он не прочь был бы обслуживать и их. Но, имея уже на своей службе одного «венгерца» – Бела Куна, большевики не погнались за вторым.