После Дорошевича самым популярным журналистом в конце прошлого и начале нынешнего века был Амфитеатров. Его тоже знала вся Москва, а потом и Петербург. Сын протодиакона Архангельского собора, Амфитеатров получил высшее образование, обладал хорошим голосом и долгое время колебался в выборе между артистической и литературной карьерами. В эмиграционном безвременье этот старый кит русской журналистики поведал нам, почему и как он сделался сначала оперным певцом, а потом журналистом. Добрую часть своих воспоминаний он посвятил своему коллеге по перу и собутыльнику по кутежам, Дорошевичу. Но своего портрета, как одного из главных деятелей российского распада, не дал. Место такому портрету было бы, во всяком случае, не рядом с портретом Дорошевича, а скорее – Меньшикова.

Будучи сам крупного сложения, Амфитеатров любил все крупное: квартиру, фельетон, роман, попойку. В pendant к меныниковскому трактату о скупости Амфитеатров мог бы написать апологию расточительности: на Руси не было писателя (не исключая и Пушкина), который бы извлек из своего пера столько золота, как Амфитеатров. Пожалуй, и не было писателя, который бы столько извел чернил и бумаги. (На амфитеатровском пальце имелся подлинный мозоль от пера). А об амфитеатровских получках из издательских касс, равно как и о размахе амфитеатровской жизни, ходили легенды. Жизнь эта со временем послужит темой для забавных фельетонов, подобных тем, которые Амфитеатров посвятил в изгнании своим покойным друзьям и коллегам.

Но об Амфитеатрове будут рассказывать не одни анекдоты. Его эпохе и его дарованию будут посвящены серьезные исследования. И тогда обнаружится вся многогранность русского таланта, расцветшего под «гнетом полицейского режима». И увидят тогда, как трудно было спасти страну, где общественным мнением руководили такие мастера пера, как Меньшиков, Дорошевич, Амфитеатров, т[о] е[сть] где дарования то одуряли ядовитым ароматом, то хлестали безжалостной сатирой, то окриком лихача спугивали все скромное и святое.

* * *

Амфитеатров был литературным лихачом. На козлах своей газеты он правил кровным рысаком, и на нем был армяк с фальшивой спиной и грудью, и висел он на цветных вожжах. «Пади», «Берегись!» – звучало из каждой его статьи, заметки, пародии, романа. Колоссально начитанный, с изумительной памятью и литературной техникой, этот лихач вез своего читателя по проспектам и переулкам русской жизни с такой быстротой и с таким громом, что читатель едва отличал проспект от переулка, ничего не слышал, кроме копыт рысака и окриков кучера. Амфитеатров обвивал читателя вервием, сплетенным из слов, отшибал у читателя способность проникать в идею, соглашаться или спорить. Амфитеатров вез от места до места, а довезя, требовал платы и ретировался. Оставшись один, читатель с оторопью оглядывался. И часто рядил скромного Ваньку везти его обратно. Так от московской бульварной прессы Амфитеатров подкатил к подъезду реакционного «Нов[ого] вр[емени]», чтобы, выбросив туда читателя – реакционера, подкатить с читателем-радикалом к подъезду радикальной «России», осадить у суворинской «Руси», рвануть к «Красному знамени», осадить к «Утру России», рвануть к «Русской воле», осадить к «Казачьему вестнику» и т[ак] д[алее]. На всех этих «концах» амфитеатровский рысак отбивал ту же дробь слов, амфитеатровская грудь пыжилась, спина круглилась, вожжи рвали руки. В реакции и в прогрессе, в монархии и в республике, в «жидоедстве» и «жидомасонстве», в покорности и в бунте Амфитеатров был одинаково речист, убедителен и… сероват. Его сатира – без аромата, это критика – без углубленности. С колоссальной палитрой в руках этот мастер слова писал не картины, а декорации. Будучи в силах один заполнить весь номер газеты, то есть отмахать передовицу, фельетон, критику и проч[ее], этот литературный универсал не был в силах выжать у читателя слезу или взрыв смеха, разбудить уснувшую мысль, затеплить в душе угасшую лампаду. Не выпустив из-под пера ничего бездарного, он не создал и ничего особо даровитого – ничего, что бы врезалось в душу. Как талант, Амфитеатров никогда не был юным, наивным, свежим – это не был «жестокий талант» Белинского, но и не колючая сатира Дорошевича и не певучая гармония Меньшикова.

* * *

На большую дорогу журналистики Амфитеатров вышел лишь в «Нов[ом] вр[емени]». До этого, т[о] е[сть] лучшие годы своей жизни, он об руку с Дорошевичем бродил по проселкам журналистики, где редакция чередовалась с кабаком и где уличный скандал превозносился над мировым событием.

Нововременские столпы дряхлели, старик Суворин чуял приближение конкурентов. Окинув взором русскую журналистику, он остановился на блестящих дарованиях Амфитеатрова и Дорошевича. Но Дорошевич был неуч, а Амфитеатров энциклопедист. И вот за подписью «Old Gentlemen» появились в «Нов[ом] вр[емени]» длиннейшие фельетоны, полные технического блеска, лихаческого задора, всезнания и самовлюбленности. Не было лишь в них скромности и подлинного джентльменства. Чтобы не дать зарваться лихому фельетонисту,

Суворин поставил к нему в пару Сыромятникова (Сигму). Талантом послабее, эрудицией тусклее, Сигма имел то преимущество перед Амфитеатровым, что был фруктом не провинциальным, а столичным – отпрыском даровитой и даже блестящей в ту пору петербургской бюрократии. Появляясь одновременно по воскресеньям, Амфитеатров и Сигма, как два кровных коня, соперничали в парадоксальности и стилистическом блеске. Газета «чего изволите» тогда еще не была удушливо реакционной. Каждое воскресенье эта «пара гнедых» являлась к старику Суворину – за одобрением. Но старик на одобрение был скуп, а чтобы позлить Амфитеатрова, похваливал Сигму. И наоборот.

* * *

В «Нов[ом] вр[емени]» Амфитеатров выдержал экзамен на большого журналиста. Общение с Сувориным, соперничество с Сыромятниковым, а главное – конфуз перед державной столицей, где его в ресторанах не чествовали и где купечество не играло никакой роли, значительно отшлифовали амфитеа-тровское лихачество. Поза московского кучера с надутой грудью и выпяченным задом уступила место позе английского возницы, хлопающего бичом. Но Суворин ненавидел и это хлопанье. В конце концов, он выработал из Амфитеатрова фельетониста, не оскорблявшего ни вкусов, ни убеждений сановников. Но даже в лучшую свою пору Амфитеатров не пользовался обаянием Меньшикова. И потому, когда он заикнулся о переходе в альбертовскую «Россию», Суворин, имевший полную возможность удержать его за собой, не сделал этого. Но еще раньше «России» Амфитеатров попытался устроиться в «Руси» – органе отколовшегося от старика его старшего сына Алексея, – и не добился этого. Для либеральной «Руси» московский «Джентльмен» был слишком реакционен.

* * *

Вторую половину своей петербургской карьеры Амфитеатров сделал в альбертовской «России». Альберт564 не был русским Нордклифом565, а лишь смышленым инженером. Женат он был на дочери знаменитого московского головы – Алексеева, брата основателя Художественного театра – Станиславского566. Подражая брату, Алексеев задумал произвести переворот в журналистике.

Дав своему шурину на это средства, он посоветовал ему оборудовать новый орган обоими московскими знаменитостями – Амфитеатровым и Дорошевичем, поведя скачку по дорожке оппозиционности. Альберт так и сделал: обзаведясь официальным редактором, известным в Петербурге реакционером, заикой Сазоновым, он вручил вожжи газеты Амфитеатрову и Дорошевичу. Газета вышла под парусами радикализма с обскурантом на руле.

Амальгама эта привела газету к гибели. Но на первых порах успех «России» был головокружительный. А история этой первой крупной оппозиционной газеты была историей грызни Дорошевича с Амфитеатровым.

Эти два медведя в одной берлоге соперничали за первенство, и почвой их соперничества была оппозиционность. А так как страна в ту пору гнулась под дланью сверхреакционера Сипягина, и цензурой управлял неумолимый кн[язь] Шаховской, искусство медведей сводилось к тому, чтобы революционные мысли обволакивать приемлемыми для цензуры словами. Пальму первенства на этой стезе одерживала заразительная сатира Дорошевича. Амфитеатров бесился и, чтобы перещеголять Дорошевича, в пьяном угаре, подсунул свой нашумевший фельетон «Обмановы». Фельетон читали и редактор газеты, и весь Петербург – читали и не разгадали. Разгадал лишь маленький чиновник цензуры. И пошла писать!

Амфитеатрова схватили еще не протрезвившимся. За шубой и за деньгами жена его побежала к Суворину, которого Амфитеатров со столбцов «России» обливал помоями. Снабженный шубой и деньгами из Эртелева пер[еулка], революционер в обществе двух жандармов покатил в Нарымский край. Но, перевалив через Урал и протрезвев, дал жандармам клятву, что Обмановы – не Романовы. Кажется, ему поверили. Однако до места довезли. В Нарыме к Амфитеатрову явились с поклоном местные революционеры. Он их выгнал. Об этом узнали в Петербурге и окончательно решили, что Обмановы не Романовы. Заискивавший перед оппозиционной прессой директор Департамента полиции Лопухин исхлопотал перевод Амфитеатрова в Вологду. Из Вологды полетели в разные газеты весьма благонамеренные фельетоны раскаявшегося грешника. Амфитеатрову разрешили вернуться в столицу и вскоре выпустили за границу.

* * *

На этом кончилась эпоха амфитеатровской легальной литературы. В Париже началась нелегальщина. На берегах Сены автор «Обмановых» поклялся, что Обмановы – Романовы. И написал к ним продолжение. Не примкнув ни к одной из подпольных тогдашних партий, он объявил себя сверхреволюционером. И приступил к изданию «Красного знамени». На этот журнал была собрана годовая подписка, но вышли лишь два первых н[оме]ра с призывом к цареубийству. Под нажимом парижской полиции Амфитеатров бежал в Италию. И там, у лазоревых вод Средиземного моря, окруженный детьми, няньками, кухарками, горничными и приживалками, зажил широкой жизнью барина-революционера. К нему, как когда-то к Герцену, ездили на поклон. Были в ту пору две революционные Мекки: Капри Горького и Амальфи Амфитеатрова. Творец «Обмановых» из всех сил тянулся, чтобы перерасти творца «Буревестника». Но к Горькому деньги плыли, а от Амфитеатрова уплывали. И вскоре многие русские монархические издания, не исключая и «Нов[ое] вр[емя]», получили предложения услуг «Революционера». Особенно старался Амфитеатров попасть в руководимое Дорошевичем «Русское слово», но ему пришлось довольствоваться газетой Рябушинского «Утро России».

Этот третий период амфитеатровской музы был самым печальным: корреспонденции его были тусклы, фельетоны бесцветны. К нему еще ездили кланяться, откушать русских щей, бараний бок с кашей и выпить очищенной. Но уже было ясно, что русскую революцию от амфитеатровской гибкости поташнивало.

* * *

Амфитеатрова спасла протопоповская «Русская воля». В поездке с парламентариями по Европе Протопопов заехал к Амфитеатрову и, выслушав его клятвы, что Обмановы – не Романовы, пригласил его быть мозгом создавшейся на средства банков монархической газеты. Окруженный домочадцами и слугами, Амфитеатров двинулся с Запада на Восток. В Петрограде притворились, что о «Красном знамени» не слыхали. Амфитеатрову предложили особняк и автомобиль. Ставший уже министром вн [утренних] дел, Протопопов благословил его иконой. Но так как Гучков с Ко в то время открыто стряпали революцию, Амфитеатров, поклявшись, что Обмановы – Романовы, резвым пейсом повел газету банкиров к революции. И в один прекрасный день банкиры прочли в заголовке своей газеты: «Да здравствует Российская республика!» (Керенский с Чхеидзе довольствовались еще тогда монархией). Банкиры швырнули Амфитеатрову крупное отступное и на его место посадили Леонида Андреева. Продолжая свой лишний трон с особняком и автомобилем, Амфитеатров еще раз поклялся, что Обмановы – не Романовы, и стал издавать патриотически-шовинистский «Казачий вестник». На этом повороте его захватили большевики. Они уже не поверили, что Обмановы – Романовы, и, дав маститому фельетонисту поголодать, выпустили его за границу. А испив на Западе чашу забвения и пренебрежения, Амфитеатров вернулся к лазури Средиземного моря. Там он оплакивает царскую Россию и сажает фасоль.

Как и у Меньшикова, у Амфитеатрова был талант аморальный. Но Меньшиков плыл против течения, Амфитеатров же по течению, первый – навстречу просверлившей его мозг пуле, второй – навстречу большевистской милости. Эти два таланта обняли Россию объятием спрута.