В маленьком человеке с наружностью уездного почтмейстера, рядом с небольшим талантом и больной, мятущейся русской душой, темперамент неистового Роланда581. Как и почему Бурцев стал революционером, этого, кажется, и он сам толком не расскажет. О Бурцеве в России заговорили, как об издателе закордонного журнала «Былое»582. Журнал был революционным, но далеко не столь непримиримым, как «Освобождение» Струве583, не говоря уже об амфитеатровском «Красном знамени». Бурцев специализировался на борьбе с царской охранкой. Особенно прославило его изобличение Азефа584. В деле Азефа Бурцев столкнулся с сотрудником Плеве, директором департамента полиции Лопухиным, и свалил его585. Маленький и скромненький человек стал с тех пор грозой русских провокаторов. Подпольная Россия признала в нем революционного Шерлока Холмса. Фаланга русских террористов, заплетенная дьявольским узором с русской охранкой, трепетала, развертывая бурцевское «Былое».
Изобличая предателей революции, скромный и тихий Бурцев все больше себя завинчивал, все плотнее кутался в тогу революционера. Пока, сам того не замечая, из доктринера эсера [не] превратился в пылающего местью бомбиста. Читая его пламенные призывы к насилию, и в голову не могло придти, что исходят они от честного и чистого, мухи не обидевшего человека, готового на всяческую помощь ближнему. Если бы Бурцев не покинул легальной жизни и остался чужд политике, из него мог бы выработаться второй доктор Гааз, – добрый ангел заключенных. Но судьбе угодно было даже эту божью коровку распалить тигриной ненавистью к режиму. Не трибун, не журналист милостью Божьей, Бурцев взметнул на всероссийскую и всемирную трибуну, заварил возле себя дело ненависти, обмакнул ядом слабое, почти детское перо. На личности и на судьбе Бурцева, пожалуй, еще яснее, чем на личности и на судьбе Меньшикова, Дорошевича, Амфитеатрова, обнаружилось, насколько немилостив был Рок к России царской и милостив к России большевистской.
* * *
С началом войны Бурцев добровольно вернулся в Россию. Это был жест патриота, порыв русской искусственно взвинченной, но в основе доброй, души. Правительство Маклакова ответило на него арестом и высылкой586. Ничто не могло более рекламировать Бурцева. Из маленького он стал вдруг большим; из обличителя предателей революции стал обличителем предателей Отечества. Если бы Бурцев был похитрее, можно было бы подумать, что он спровоцировал правительство для своей карьеры. Ибо карьера маленького человека, т[о] е[сть] его роль в русской революции, началась с его высылки в Нарымский край. Он не поехал туда, как Амфитеатров, в пьяном угаре, каясь в своих прегрешениях и клянясь верностью престолу, – он поехал туда мучеником и патриотом, кляня режим и взывая к спасению России. И когда, вскоре, испуганная царская власть, в лице Штюрмера, вернула из ссылки этого революционного Пожарского, Бурцев забегал по Петербургу, хлопая себя по карману.
– Что у вас там? – спрашивали его.
– Бомбы… Для русской власти, не умеющей вести войны.
Прослышав про эти бомбы, Штюрмер как-то вызвал его к себе.
– Научите, Владимир Львович, как лучше и скорее одолеть немцев!
– Единственное средство для этого, Владимир Борисович, дать России свободу.
Из дальнейшего разговора выяснилось, что и Штюрмер, и Бурцев едут в одном вагоне; но один к самодержавию, другой к революции. Штюрмер оставил на свободе Бурцева, как элемент, годный к достижению полной победы над немцами. В этой победе он видел единственную панацею от надвигающейся революции.
Но Бурцев, весь отдавшись националистическому шовинизму, сквозь пылающую печь его шел напрямик к революции. Вся милитаристическая энергия этого маленького революционера в ту пору была направлена к тому, чтобы доказать полную несостоятельность монархического строя в борьбе за национальную честь. И вот на этой почве социалист Бурцев вплотную сошелся с буржуазными Милюковым и Гучковым и стал персоной grata во дворце английского посла Бьюкенена587. Октябристы и кадеты, под сенью Бьюкенена, готовили дворцовый переворот; под той же сенью Бурцев стряпал республику.
* * *
Роль Бурцева в февральском перевороте тускла. Его опередили тогда и Гучков, и Милюков, а главное – его коллега по партии – Керенский. Будучи отличным агитатором, Бурцев был никаким оратором. Из уважения к его прежней деятельности по революционному сыску ему дали на растерзание Департамент полиции. Бурцев с головой погрузился в охранный омут царизма. Он бы и по сю пору барахтался в нем, если бы удержалось Временное правительство. У Керенского была мысль сделать из Бурцева российского Фуше588. По всей вероятности, он стал бы прекрасным министром полиции. Но, зарвавшись в шовинизм, уже не мог удержаться на мирном строительстве. Подуськиваемый Бьюкененом и реакционерами из «Нов[ого] вр[емени]», «Биржевки» и «Веч[ернего] вр[емени]», Бурцев очень скоро почувствовал себя центром воинствующей России, требовавшей продолжения войны до победного конца.
Вавилонское столпотворение в России в ту пору шло полным ходом. Переворот 27 февраля был сделан монархистами, во имя продолжения войны; но переворот углубили республиканцы, во имя окончания войны. Первое обращение Совета солд[атских] и рабоч[их] депутатов к человечеству («всем, всем, всем») говорило о прекращении начатой царем войны589. Керенский был делегатом этого Совета во Временном правительстве. Но, в роли премьера, он откололся от Совета и стал под сень Бьюкенена. Россия левая той эпохи требовала мира, правая – победы. Милюков (министр иностранных] дел) переметнулся слева направо, заявил, что Россия не положит оружия до завоевания Галиции и Константинополя. Одевшись во френч, Керенский допингировал истеричными речами, угрозами и посулами колебавшийся фронт. А с балкона дома Кшесинской, на улицах и площадях Петрограда и со столбцов большевистской прессы рать Ленина, Троцкого, Мартова и левых эсеров приглашала разнузданную солдатскую толпу бросать оружие.
Всем известно, чем кончилась эта свистопляска. Роль Бурцева в ней была исключительно крикливой и фальшивой. Став оплотом войны до полной победы, Бурцев бросил Департамент полиции, обзавелся газетой590 и стал бить в набат. Успеху большевиков помогало Вр[еменное] правительство. Но едва ли не больше еще помогало им наше буржуазно-либеральное общество. Забыв, кому и чем оно было обязано головокружительным успехом революции, оно задумало ослабевший в воинском напряжении народный организм сделать орудием шовинизма и империализма. В то время как большевики устремились по линии наименьшего сопротивления (к миру), радикалы и примкнувшие к ним правые социалисты карабкались по линии наибольшего сопротивления (к войне). И впереди их, цепляясь за фалды Милюкова и Керенского, несся закусивший удила Бурцев. Не потому ли, когда случилось неизбежное, Ленин с Троцким так бережно отнеслись к судьбе попавшего в Петропавловские казематы революционного Шерлока?!
Роль Бурцева в российском распаде оценит справедливая история. Наши потомки узнают, как, наряду с прогнившими и бесчестными элементами российской общественности, Россию тянули к пропасти люди со здоровой душой, бескорыстные и идейные. Вне сомнения, Бурцев окажется в числе последних. В своей знаменитой речи, открывшей первую страницу российской революции, Милюков, обращаясь к власти, вопрошал: «Глупость или предательство?». Россия тогда решила, что ее предали. Обращая этот же вопрос к русскому обществу, придется склониться к гипотезе первой: в руки большевиков Россию, кажется, отдала российская глупость. Рыцарем и паладином ее оказался Бурцев.
* * *
Страшнейший враг нашего исторического роста, наша политическая наивность, перевалил вместе с эмиграцией на чужбину. И, уже 15 лет, путает языки вавилонского строительства новой России. Вся заграничная деятельность Бурцева, столь блестяще начатая и столь печально кончившаяся, свидетельствует, что даже честная наивность может причинить святому делу вреда больше, чем предательство.
Перемахнув из Петропавловки на Монмартр, огнедышащий Бурцев не потушил в себе вулкана ненависти к немцам, а лишь зажег в себе и другой вулкан – ненависти к большевикам. Над маленьким старичком нашего безвременья нагнулся его ангел-хранитель. Добрые феи, не смогшие спасти Россию в России, попытались сделать это из Франции. Бурцев стал во главе «Общего дела»591. К нему поплыли реки золота, потянулись уцелевшие русские таланты и всеобщие симпатии. Не было еще русского дела вне России, столь обеспеченного материально и столь мощного духовно: «Общее дело» с места ринулось к успеху. Бурцев сразу занял в эмиграции патриарший пост. И тотчас же в нем заиграл неистовый Роланд. Война уже прекратилась, и народы готовились к исторической ошибке Версаля. Клемансо и Фош вколачивали в гроб европейский мир. К этим двум великанам, спасшим от разгрома Францию, примкнул маленький человечек, не сумевший спасти своей родины. Страницы «Общего дела» были политы ненавистью к немцам. Кайзер уже давно сполз с трона, распотрошенная Германия, возглавленная седельным мастером, уже давно управлялась социалистами, а певец народовластья и социалист Бурцев продолжал сгонять камнем с ее окровавленного лба муху единовластья.
Бурцев повел свое «Общее дело» в хвосте националистического листка сен[атора] Орвэ («La Victoire»). Бурцев стал неистовать в немцефобии. Бурцев стал подмастерьем мастерской, сколачивавшей посудину Версальского мира. Теперь, когда сама Франция разбивает эту рассчитанную на вечную вражду и человеконенавистничество посудину, ошибка Бурцева, коему судьба вручила стяг борьбы с большевизмом, выплывает во всей своей удручающей наготе. Ошибка эта, в первую очередь, расколола эмиграцию на два лагеря: франкофилов и немцефилов. К нашей внутренней розни и партийному взаимоистреблению прибавился еще стимул разъединения: с кем идти России? И в то время как русские патриоты в Берлине радовались успехам большевиков в Польше, Бурцев, подзадоренный Клемансо и Фошем, стал у «колючей польской проволоки» и рукоплескал оторванию Польшей от России исконных русских земель. Неистовый Роланд переметнулся с Монмартра в Крым, требуя от Врангеля спасти Польшу ударом большевикам в тыл. Мы знаем, чего стоил России этот удар и чем отблагодарили нас поляки. В своем неистовом разбеге Бурцев искал и расположения румын ценою Бессарабии. За спиной у французского сенатора Орва, расшвыривая остатки русского золота, направленные к нему Врангелем, этот скромнейший и чистейший старичок, ютившийся в одной комнатке и не успевавший за суетой менять белья, готов был отхватить пол-России, лишь бы притащить к суду Гинденбурга и Людендорфа. Бурцев опомнился, когда уже было поздно, – когда Германия уже была на пути к Рапалло: с полным правом охранитель германского народовластья может сказать, что первая опора большевизма в Европе – Раппальский договор592, – дело рук не только Орвэ, но и его, Бурцева. Вот почему, когда двери Германии под его назойливым стуком, наконец, перед ним раскрылись, и «примирительные» статьи Бурцева появились даже в немецкой прессе, их встретили насмешливым: «Опоздали!»
* * *
Спутав дело русское с немецким и французским, Бурцев пропустил между пальцами все три дела. После Европы и русская эмиграция вскоре раскусила политическую эквилибристику кашевара «Общего дела». И, незаметно, оно стало личным делом Бурцева с прилипшим к нему комком стяжательной эмиграции. В котле «Общего дела», поначалу, варились самые яркие дарования русской мысли. Бунин, Куприн, Карташов, Мережковский, Яблоновский – уравновешивали визгливую суетню Бурцева. Изголодавшаяся духовно эмиграция жадно впивала родное талантливое слово, закрывая уши от бурцевского визга. Но вскоре в котел этот попали специи, вроде Мирского593, Ветлугина и друг[их], давшие месиву особый вкус. Все реже в газете стали появляться корифеи русской литературы и все чаще – прятавшиеся под псевдонимами бездарные и наглые молодцы. В их руки попала не только редакция газеты, но и ее контора – т[о] е[сть] обширные богатства. Бурцеву не на что было купить себе пары носок, а газета платила йх’ы восьмидесяти постоянным сотрудникам. Сквозь сито «Общ[его] дела» прошли миллионы Врангеля и Бахметева594. Круглые состояния в этом «деле» составили лица, о которых никогда не узнает история. А газета, как кровный надорванный конь, в один прекрасный день стала.
Огнедышащий старичок ныне ютится в Париже, в мансарде. Он не унес с собой из «Общего дела» ни одного гроша. Но он раздавил это «дело», как прежде раздавил дело русской свободы. Крым, Кронштадт и Париж – вот три этапа нашего безоглядного падения в борьбе с большевиками. После глубоких обрывов Колчака и Деникина эти три ступени, хоть и сравнительно мелкие, свели нас на дно пропасти. Маленький человек, сделавший свою карьеру на политическом сыске, погиб на политическом творчестве. Имя Бурцева не возбуждает ни злобы, ни горечи; стыдно лишь, что великая страна хоть пару минут была во власти капризного пигмея.