Великий распад. Воспоминания

Колышко Иосиф Иосифович

Приложение 1

Скандинавия в годы великой войны

 

 

Брантинг

679

В скромной квартире вождя шведских социалистов собралось порядочно народу. Вечер был в честь приехавших из Германии тамошних социалистов. Присутствовали на нем шведские друзья Брантинга, во главе с Ашбергом, и некоторые члены русской колонии. Было просто, радушно, уютно. Ашберг играл на скрипке, кое-кто пел. Но хозяин дома был озабочен и даже удручен. Днем было заседание Ригстага, на котором он произнес пламенную пацифистскую речь, потом было шествие по городу стройных рядов местных рабочих, к которым Брантинг обратился тоже с пламенной пацифистской речью. Социалисты шествовали по улицам Стокгольма как дисциплинированные солдаты – ни одного лишнего возгласа, ни малейшего беспорядка. На меня это шествие «врагов буржуазии» произвело впечатление не то маскарада, не то оперетки. «Враги», т. е. буржуазия и пролетариат, относились друг к другу с величайшей предупредительностью и уважением. Ни один полисмен не вмешался в демонстрацию, закончившуюся возгласами в честь короля. В памяти моей встали шествия петербургских социалистов в день объявления русской конституции (17-го окт[ября] 1905 г[ода]) и в день открытия первой Государственной] думы. Сердце мое сжалось, и я не без горечи заметил Брантингу:

– Однако ваши социалисты вымуштрованы не хуже ваших солдат.

– А как же иначе? – удивился Брантинг.

– Такие социалисты не опрокинут буржуазного строя.

– Буржуазный строй сам себя опрокидывает. В этом его трагедия.

Уединившись вечером в кабинете хозяина, мы продолжили этот разговор.

– Вы чем-то озабочены, дорогой г[осподин] Брантинг? Кажется, день прошел складно. Ни одного замешательства…

Мой радушный хозяин склонился еще ниже.

– Да, да! Здесь, в Стокгольме, да и во всей Швеции, слава Богу, еще нет замешательств. А там, на фронтах и в тылу, во всей Европе с ее 350 млн людей – разве не одно сплошное замешательство?! И разве это не… удар по социализму?!

– Крах социализма, – неосторожно вырвалось у меня.

Брантинг судорожно выпрямился. Усталые глаза его сверкнули, длинные усы дрогнули, он воззрился на меня с недружелюбным удивлением.

– Это слово я слышу теперь часто. Сегодня его произнесли не раз в Ригстаге, и даже сам Валенберг680 не удержался от злорадного торжества. Крах социализма! Крах самой живой, после христианства, идеи, крах всего будущего человечества! Ибо, что же у него еще впереди, если социализм рухнет?

– Немецкое юнкерство! Вильгельм II, Бетман-Гольвег, Стиннес681…

Меня подхватило раздражение. Хотя я и знал, чем мы обязаны Брантингу в деле шведского нейтралитета, знал его миролюбие и добрые чувства к России, но я знал также о его уверенности в победе Германии, о его германофильстве. И присутствие на этом вечере немецких социалистов, не сдерживавших своей гордости немецкими победами, меня уже прямо злило. Брантинг смотрел на меня с огорчением.

– Я признаю за вами право так выражаться, – продолжал он, – ибо очевидность против нас. Но вы ошибаетесь по существу. Чем бы война ни кончилась, вторично социалисты не дадут себя увлечь, обмануть…

– Кто же их обманул? Кто заставил их санкционировать величайшее насилие над лучшими идеями человечества, над их собственной святая святых? Каутские, Жоресы, Вандервельды682 и, наконец, извините, вы сами здесь, – разве же это не была мировая сила, которая могла и должна была противостоять силе немецкого юнкерства?! А социалистические конгрессы, 2-ой интернационал? На них произносилось столько громких речей, покуда ружья еще не палили и кровь не лилась. Но с первыми выстрелами, с первой каплей крови, все было забыто. И ведь довольно было одной резолюции, одного приказа по рядам мирового социализма, чтобы массы солдат побросали ружья. Социализм упустил единственный момент в мировой истории, чтобы доказать свое raison d’etre, свое господство над буржуазностью, подчеркнуть свое великое будущее… И этого уже не поправишь.

Увлекшись, я не заметил, как мой собеседник бледнел и склонялся к столу. Я не заметил влажности его глаз, дрожания рук.

– Вы забыли и о другой мировой силе, которая тоже могла остановить кровопролитие и не сделала этого… О католичестве, о римском Престоле! Папа ведь тоже мог проклясть войну… И миллионы католиков в Германии, Австрии, Франции тоже побросали бы ружья. Однако он этого не сделал.

Брантинг выпрямился, на щеках его заиграл румянец.

– Вы правы, момент в мировой истории упущен. Но он не последний, уверю вас: Накануне объявления войны, в этом самом кабинете, я говорил с вождями немецкого социализма. Мы решили войны не допустить. Я телеграфировал Жоресу, Вандервильду. Мы были в себе уверены. И вдруг все рушилось, как по мановению волшебного жезла. Те самые люди, что здесь заверяли меня в невозможности войны, через несколько дней в Берлине кричали ho[c]h кайзеру и ассигновали в Рейхстаге военные кредиты. Наваждение? Да, подлинное наваждение! Но я вам скажу причину его. У социализма есть враг сильнее буржуазии, капитализма и империализма. Враг этот – национализм. Сила этого врага в том, что он не становится лицом против нас, а идет даже иногда об руку с нами. Сила его в том, что он не привит внешними условиями жизни: неравенством, эксплуатацией, утеснением, что он не в мускулах и не в мозгах, а – в крови. Он носится вместе с кровавыми шариками как ядовитые микробы, и когда мускулы и мысль работают за нас, сердце работает против нас. Вот этого мы не учли. Но Рим это учел, и против этой сокрушительной силы чувства он не решился выступить.

– Как же Вам, г[осподин] Брантинг, удалось справиться с этой сокрушительной силой здесь, в Швеции, где национализм шведский почти отождествил себя с национализмом германским? Ведь и вы, будем откровенны, не лишены этой заразы. Вы очень любезны и великодушны к нам, русским. Ваш дом нам открыт, и ваше сердце болеет нашей болью. Но ведь те, что сидят там, в гостиной, ваши гости из Германии, ближе вашему сердцу, чем мы, и это не только потому, что они социалисты.

Брантинг пожал мне руку.

– Вы наблюдательны, мой друг. И Вы искренны. Спасибо! Я тоже буду искренен. Я люблю все народы. Англичане, французы, русские – разве это не цветы того же роскошного цветника человечества?! Разные, но одинаково] прекрасные?! К русским у меня особое чувство любопытства и восхищения. Ваша история, ваш гений меня волнуют, как и история и гений Скандинавии. Но ваш режим! Он отталкивает меня как чума, как проказа. Я не вполне одобряю книгу моего друга Стефанса о России, но я понимаю его чувство оттолкновения от России. У меня этого чувства нет, но у меня есть чувство опасения. Я, извините, не верю вашему правительству и даже вашим свободолюбцам. Почему? Потому что у вас нет дисциплины мысли и чувств. Вы все немножко босяки Горького. Вы не обидитесь? Но вы чертовски талантливы и интересны. И я уверен, что в будущем человечества вы, пройдя через тяжкие испытания, которые я предчувствую, вы сыграете огромную роль… Англичане? Вы не раз делали мне честь, восхищаясь аристократичностью нашей расы. При всем моем демократизме, я тоже чувствую этот аристократизм, понимаемый как черта духовная, и горжусь им. С Англией нас связывает именно этот духовный аристократизм. Мы восхищаемся историей Англии, ее конституцией, оппозицией Его Величества, верностью традициям, мощью физической и проч. Но… это восхищение скорее умственное, чем сердечное. И оно лишено элемента некоего, свойственного и нам, мистицизма, любопытства. В Англии нам все понятно. Мы преклоняемся перед Шекспиром; но нам ближе наши Ибсены, Гамсуны, Стриндберги… Франция? Это сложнее. С французами у нас ничего нет общего. Но именно потому Les extremites se touchent. Французский гений нам всегда импонировал. И со времен Наполеона покорил. Мы долго шли на буксире Франции. Разорвала этот буксир родственная нам по крови Германия. С 70-х годов наши две культуры двигались локоть к локтю. В материальном отношении Германия нас далеко опередила. Но в духовном, пожалуй, мы идем впереди Германии. Во всяком случае, все великие идеи 19-го века мы впитывали в себя одновременно с Германией и разрабатывали их дружно. Мы стали германофилами не только потому, что наши воинская сила организована по образцу германской, что наша индустрия подражает индустрии немецкой и что материалистический рост Германии заворожил нас, – мы германофилы еще и потому, что у нас общая с немцами дисциплина духа и плоти и общи наши идеалы человеческого счастья… И что наши два национализма почти слитны. Это трудно понять. Но поверьте, не столько аристократизм и шовинизм толкает Швецию к выступлению на стороне Германии, сколько именно этот шведско-германский национализм. Обида Германии чувствуется у нас, как обида Швеции. Победы Германии празднуются как наши победы. Это ужасно для нашей политики в эти тревожные дни. Но это так.

– И, тем не менее, вам удается удерживать ваш шведско-германский национализм в границах благоразумия.

– В этом смысле наши социалисты искупают свою вину. Но нам помогаеткороль и наши политические враги…

– Ибо ведь разгром Германии сгубил бы Швецию. Не так ли?

Брантинг усмехнулся.

– Германию разгромить нельзя. Ибо нельзя разгромить немецкий патриотизм и дисциплину.

Баян

 

Судьбы мира

В стокгольмском политическом муравейнике эпохи великой войны, кроме лиц официальных, вращались еще лица неофициальные, германского и русского происхождения. Из немцев наиболее крупными были: Стиннес, Эрцбергер, Варбург.

Как я уже говорил, Стиннес принадлежал к королям германской металлургии и углепромышленности. В коммерческом отношении, он не был сильнее Тиссена, Круп[п]а, Ратенау683 и других промышленных магнатов той эпохи. Состояние его до войны оценивали в 100 млн. марок. Война сделала его миллиардером. Но не одна нажива составляла цель жизни этого типичного немецкого националиста, с внешностью грека или армянина. Сын простого вестфальского углекопа, Стиннес создал свое имя и состояние исключительными дарованиями организатора. Эти дарования и свой патриотизм он предложил в эпоху войны к услугам германского правительства и командования.

Заветными целями Стиннеса были: мировая гегемония Германии и деловая гегемония в Германии его, Стиннеса. Сообразно этому он, в качестве ярого шовиниста, стал тенью Бетман-Гольвега, Людендорфа и Тирпица684; а в качестве крупнейшего дельца, стал во главе могущественного германского концерна, объединившего почти все отрасли германской промышленности. Скандинавия стала ареной его деятельности и в коммерческом, и в политическом смыслах: Швецию он снабжал углем, а из Швеции, Дании и Норвегии вывозил руду и съестные припасы. В политическом же смысле он сначала работал для выступления Швеции на стороне Германии, a потом для сепаратного с Россией мира. Агенты Стиннеса в Швеции и он сам, в свои частые наезды в Стокгольм, выискивали для этой цели влиятельных русских. Среди этих последних ему удалось завязать сношения с видным членом партии кадетов, неким кн[язем] Бебутовым. А Бебутов привлек к группе Стиннеса кое-кого из русских журналистов. Затевалась в Петербурге новая пацифистская газета. Ho проект этот не осуществился.

В своих переговорах с русскими Стиннес, от имени Бетман-Гольвега и Людендорфа, предлагал России за сепаратный мир: Галицию и проливы. Но требовал для Германии Курляндии и части Литвы с г. Вильно.

– Без Курляндии, – говорил он, – Германия не может существовать экономически, без Вильно – стратегически.

Стиннес до самой катастрофы не сомневался в окончательной победе Германии, уверяя, что немецкая подводная война уничтожит и английский, и американский флоты. Но Россия была ему нужна как рынок для сбыта немецких товаров. И потому он делал все, чтобы выключить Россию из числа врагов Германии.

К этой же цели, но с другой стороны, подходил и заклятый политический враг Стиннеса, Эрцбергер. В качестве главы партии католического центра, Эрцбергер неустанно боролся с Германией реакционно-юнкерской и лютеранской. Война их временно примирила. Но когда целью Германии стал сепаратный мир с Россией, эти два вождя германской общественности столкнулись вплотную. Ареной их столкновения была Швеция, а последствиями – немецкая катастрофа.

Шел третий год войны. Истощение Германии на фронте, еще мало заметное, с каждым днем становилось яснее в тылу. Эрцбергер проскользнул в Стокгольм. Здесь ему удалось войти в контакт с русскими неофициальными кругами. Переговоры о сепаратном мире с Россией развернулись в переговоры о мире общем. От имени Бетман-Гольвега Эрцбергер предлагал мир на условиях status quo, обещая возмещение потерь Бельгии, восстановление разрушенных областей Франции, а для России – Галицию и проливы. О передаче Германии Курляндии и Вильно Эрцбергер не заикался. Условия Эрцбергера показались русским заманчивыми. Но они требовали серьезных доказательств. Эрцбергер обещал соответственное выступление в Рейхстаге Бетман-Гольвега. Выступление это должно было иметь место через два дня. Эрцбергер поскакал в Берлин.

Но среди русских был один, с которым вел раньше переговоры Стиннес. Онпоспешил повидаться с агентом Стиннеса, и между ними произошел такой диалог:

– Вы требуете за мир уступки Курляндии и Вильно. А нам предлагают мир без этих уступок.

– Кто предлагает?

– Эрцбергер.

– Он не уполномочен.

– Он говорил от имени канцлера.

– Врет.

– Канцлер об этом скажет публично.

– Пусть попробует!

– Речь назначена на послезавтра.

– Посмотрим!…

В назначенный день канцлер действительно произнес в Рейхстаге речь, но она была не миролюбивой, а воинственной. Об условиях Эрцбергера не было произнесено ни слова.

Впоследствии оказалось, что за час до заседания Рейхстага Бетман-Гольвег получил свыше инструкции, противоположные прежним: победили Стиннес и Людендорф.

Эпизод этот не единственный в истории великого столкновения (ниже я расскажу о других). Характерное и поучительное в нем то, что как в эту историческую эпоху, последствия которой человечество еще переживает, великое мешалось с малым, трагическое – с комическим. Не разболтай участник переговоров с Эрцбергером о сущности их агенту Стиннеса, Бетман-Гольвег, несомненно, протянул [бы] тогда оливковую ветвь, а союзники, удрученные неудачами (это было до назначения Фоша)685, несомненно, за нее ухватились бы.

В Стокгольме тогда не только наживались и веселились – в Стокгольме решались судьбы мира. Стиннес и Эрцбергер умерли в цвете лет, и память о них вытеснили теперешние Гугенбурги и Хитлеры. Но 16 лет тому назад, на небольшом клочке Стокгольма между Рояль-отелем и Хассельбанкеном, эти два враждовавшие вождя двух Германий, один – опираясь на римского папу, другой – на рехнувшегося теперь Людендорфа, держали в своих руках судьбы мира. Вспоминая о Стокгольме, я вспоминаю об этих погасших звездах. И раздумываю о хрупкости судеб мира.

Баян

 

Попытки сепаратного мира

Начиная с 1915 г[ода], Стокгольм являлся ареной попыток Германии к сепаратному миру. Лично мне известны четыре такие попытки. Но, несомненно, их было больше и, несомненно, что попытки эти делались не только в Стокгольме, но и в других нейтральных странах – Испании, Голландии и, особенно, в Дании.

В Копенгагене имел свою главную квартиру известный германский агент Парвус, впоследствии агент большевиков. Он играл при гр[афе] Броксдорфе-Ранцау такую же роль, какую при Люциусе в Стокгольме играли Красин, Фюр-стенгоф686, Варбург и друг[ие]. Парвус не только маклеровал сепаратный мир, но и снабжал в широких размерах Германию датскими товарами. За годы войны он нажил большое состояние. Имя его в России стало синонимом предательства, но в кругах большевиков он был persona grata и служил в первые годы большевистского господства связью между большевиками и Германией. Мрачная фигура Парвуса врезывалась в память с такой же силой, как фигура схожего с ним внешне и внутренне известного агента русской охранки Азефа. Но Азеф, как известно, окончил свои дни в бедности в Берлине, а Парвус умер в богатстве и в почете в своей роскошной вилле в Копенгагене687.

Из всех попыток Германии в Стокгольме к сепаратному миру с Россией нашумела попытка гамбургского банкира и советника Люциуса по банковским делам Варбурга. В эту попытку был невольно замешан автор этих строк. Дело было так.

Из Петрограда выехала в Европу для ознакомления с настроениями стран наших союзников делегация Государственной] думы. Состояла она из вождей разных думских партий, и на чем ее стал тогдашний товарищ председателя Государственной] думы, член партии октябристов Протопопов. В делегации участвовал и вождь партии ка-дэ Милюков. Объехав Англию, Францию, Румынию, Сербию и Италию, делегация возвращалась через Стокгольм в Россию. С Протопоповым я был близко знаком по Петрограду. В качестве сотрудника самой большой русской газеты «Русск[ое] слово», мне приходилось быть в тесных сношениях с выдающимися политическими деятелями той эпохи. Протопоповпроизводил впечатление легкомысленного политического шалуна, дельца и шармера. Эластичный октябризм служил ему ступенью к карьере. Он был яркой противоположностью вождя ка-дэ Милюкова, который открыто презирал и партию октябристов, и ee вождей. Вынужденный стать под эгиду Протопопова в путешествии по Европе, Милюков всюду демонстрировал это презрение. И делегация Государственной] думы проехалась по странам союзников, как Ноев ковчег с чистыми и нечистыми зверями или как бродячий цирк с заключенными в клетки, ненавидящими друг друга хищными зверями. Поездка эта была одним из ляпсусов умиравшего уже русского строя, одной из публичных демонстраций всероссийской политической розни, одним из скверных анекдотов заката царизма и русского парламентаризма. В бытность свою в Стокгольме Протопопов еще не проявлял симптомов болезни (прогрессивного паралича), которая несколько месяцев спустя, на посту министра вн[утренних] дел, сказалась с очевидностью. Но уже и тогда, в эпизоде с Варбургом, ненормальность этого парламентария и будущего хозяина внутренней жизни великой страны была несомненной.

С Протопоповым, несколькими парламентариями, известным русским нефтепромышленником Поляком и m-me Поляк мы завтракали в Рояль-отеле. Зал был переполнен интернациональной публикой. Протопопов охорашивался перед хорошенькой m-me Поляк. Без умолка тараторил.

– Что делается у союзников, – говорил он, – мы знаем. А вот что делается у врагов? Вы здесь среди них… Не дадите ли нам возможность потолковать с ними?..

Я оглянул зал, на другом конце коего сгруппировались наши «враги» – немцы. Среди них был Варбург и мой петроградский приятель, директор одного русского завода, немец Трек.

– Это нетрудно, – ответил я, – вон там, среди «врагов», один из моих петроградских «друзей». Хотите с ним познакомиться? Он вам устроит свидание с Варбургом.

– Очень хочу.

Вмешался в разговор Поляк.

– А я вам представлю для этого свидания нейтральную почву – мои апартаменты здесь. Идет?

– Abgemacht!

Знакомство состоялось после завтрака, а свидание с Варбургом у Поляка – к вечеру. На этом свидании не было произнесено ничего, о чем бы русские официальные и неофициальные круги не знали. Варбург повторил то, что говорили Стиннес, Эрцбергер, Парвус и другие немецкие агенты. Но Протопопов, приняв таинственный вид, увозил эту всем известную «тайну» как нечто ценное. И в Петрограде он ее разболтал, приукрасив. Враги Протопопова во главе с Милюковым всполошились. Хотели на этом сломать шею кандидату в министры. Изворачиваясь, Протопопов припутал к свиданию с Варбургом нашего посланника г[осподина] Неклюдова. Ложь обнаружилась. Скандал прогремел. Но он не помешал Распутину посадить своего друга Протопопова на министерское кресло.

Сидя в изоляторе Петропавловской крепости при Времен[ном] правительстве, то рыдая, то по-собачьи лая, в полном развитии прогрессивного паралича, Протопопов в числе своих заслуг перед Россией ссылался и на свое стокгольмское свидание с Варбургом, когда он, будто бы, «спас Россию от козней Германии». Кроме этой попытки и стараний Стиннеса, Эрцбергера, Парвуса, в Стокгольме и Копенгагене имели место еще и другие попытки к сепаратному миру. Попытки эти завивались вокруг дворцов и редакций влиятельных газет.

Когда Люциус с его окружением увидели, что их старания к вовлечению в войну Швеции потерпели неудачу, вся их энергия направилась к тому, чтобы посредниками (честными маклерами) между Германией и Россией, к восстановлению их традиционной дружбы, стали династии Швеции и Дании и общественное мнение этих стран. Пацифистская волна прокатилась по шведской и датской прессам уже с конца 1915 года. Волна эта приветствовала прибытие в Стокгольм пацифистской «миссии» Фарда. Со своей стороны, и высшие круги Швеции, с Валенбергом во главе, при активной поддержке Брантинга напрягали благородные усилия к умиротворению Европы. В этом смысле попытки к сепаратному миру, как первому шагу к миру общему, и шведской прессой, и шведскими высшими кругами приветствовались. Наше посольство в Стокгольме осаждалось известными и неизвестными лицами, принявшими миссию примирить Германию с Россией. Среди первых был болгарский экс-министр Ризов, враг Фердинанда688, но друг России. Среди вторых были даже медиумы, устами которых сепаратного мира требовали обитатели загробного мира. Но за русским посольством в Стокгольме и за русскими пацифистами зорко следили очи союзников.

Как это ни странно, но между союзниками в Великую войну доверия не было. В своей книге о союзниках шведский социалист Стефане между прочим пишет: «Один из видных английских политических деятелей (фамилия названа) сказал мне: “Дайте лишь окончить эту войну, и мы посадим Россию на ее место – место дикаря”…»

Стефане может немного и преувеличивать, но в общем он был прав. Самым ярким свидетельством недоверия Англии к России был тот унизительный для России факт, что, дав России заем для военных надобностей, Англия не только потребовала от России эквивалентного количества золота (которое отвез в Лондон лично русский мин[ист]р финансов Барк), но и не выдало союзнику этого займа на руки, производя по своему усмотрению уплаты за счет России по русским заказам. Такого отношения, вероятно, не вынесла бы Австрия со стороны Германии.

Об отношении к России союзников свидетельствует поведение Ллойд Джор[д]жа и Клемансо на Версальском конгрессе. В годы Великой войны у союзников России было учреждение, напоминающее теперешнее ГПУ у большевиков. За поведением русского посольства в Стокгольме зорко следили из Копенгагена; а за Копенгагеном – из Стокгольма. Боязнь сепаратного мира России с Германией не оставляла Англию и Францию. Может быть, это и помешало усилиям Германии и Швеции, направленным к этой цели.

В своих мемуарах о Швеции в годы Великой войны г[осподин] Неклюдов между прочим передает разговор свой с королем Густавом V-м. «Я должен Вам откровенно сказать, г[осподин] Неклюдов, – сказал король, – что я не вижу возможности победы ни той, ни другой из воюющих сторон. Уже более 18-ти месяцев, как длится эта ужасная бойня. Нет оснований надеяться, что она не продлится еще два года без иного результата, как смерть, разорение и несчастье человечества. Что будет с Европой после этих ужасных лет! Вот почему у нас продолжают пламенно желать восстановления мира!»689

Эти искренние слова благородного монарха дают ключ к попыткам мира, общего или только сепаратного, имевшим место на территории Швеции.

Баян

 

Благородная нация

Только вспоминая и вдумываясь в пережитые Россией после великого столкновения события и сравнивая теперешнюю долю русской эмиграции, в разных местах ее рассеяния, с долей во время войны русских беженцев и русских инвалидов в Швеции, оцениваешь по справедливости благородство потомков викингов.

В политическом, как и в социальном, отношениях Швеция той эпохи была разделена на два лагеря: аристократический, буржуазно-консервативный и демократически-социалистический (Валенберг-Брантинг). Оба эти лагеря имели равное основание не любить Россию и не жаловать русских. Вся история Швеции, у которой русский империализм отнял Финляндию и Аландские острова, оправдывал бы такое отношение. Есть еще нация, пострадавшая от русского империализма – поляки. Шведы были не менее обижены Россией, чем поляки. И шведы чужды нам по крови. А, между тем, какая резкая черта отделила друг от друга эти две «жертвы» русского царизма! Валенберг и Пилсудский! В то время как первый, во всеоружии шведской державности и в момент наибольшего исторического значения Швеции, не поддался искушению окружавших его шовинистов и проявил максимум политического такта и человеколюбия, недавний экспроприатор и террорист, предававший одновременно и Россию, и Австрию, «маршал» Пилсудский даже после разгрома России мстил и продолжает мстить ни в чем не повинным русским беженцам в Польше. Параллель между потомками Карла ХII-го и потомками королей, которых бил Карл ХII-ый, не в пользу последних. При всей своей национальной гордыне и заносчивости, поляки как нация столь же мало благородны, сколь благородна нация скандинавов.

Для русских симпатии не было места и у шведских социалистов. Хотя у шведов не было своих Рорбахов и Каутских, специализировавшихся на русофобстве, но были свои Стефансы, разделявшие мнение английских лордов и немецких юнкеров о «дикости» России и ненавистности ее режима. Но эта антипатия к стране царизма не вытравила симпатий Брантингов и Ашбергов к официальным и неофициальным представителям России в годы Великой войны. Благородная помощь шведской нации и шведского правительства пострадавшим от военных действий русским сказалась в трех направлениях: помощь русским беженцам, наводнившим Швецию из стран Центральной Европы, посредничество в сношениях с русскими пленными и помощь русским раненым, следовавшим в Россию. Первая категория русских (преимущественно евреев) состояла из паникеров, устремившихся, как Панургово стадо, к границам России. Стадо это нахлынуло на Швецию без денег и часто без багажа, голодное, больное, обезумевшее от страха. Русское посольство организовало Комитет помощи этим несчастным. В своих мемуарах г[осподин] Неклюдов отмечает: «Огромную помощь нашему Комитету оказали сердобольные шведы, консул Стромберг и д[окто]р Линдберг сделали в этом смысле чудеса для выполнения нашей задачи – лечить, кормить и размещать несчастных беженцев. Серьезную помощь оказал нам и шведский отдел Армии спасения… Все проезжавшие через Стокгольм русские были обеспечены сердечным участием шведов к их доле, а больные, размещенные в стокгольмских госпиталях, находили там прекрасный уход… Когда наплыв беженцев несколько сократился, явилась другая неотложная задача: помочь русским в ихсношениях с родными, плененными в Германии. Так как число русских пленных беспрерывно росло, и не было другой возможности снестись с ними и им помочь, как через нейтральную Швецию, где жили обок представительства России и Германии, то, естественно, эта деятельность русского представительства при содействии шведских властей все росла, пока не выросла в крупный орган благотворительной помощи.

В первый год войны содержание русских пленных в Германии было поистине отвратительным. Тевтонская ярость к врагам еще не остыла, а воинские успехи германцев наполнили их злостным торжеством. В концентрационных лагерях Германии с русскими пленными обращались как с дикими зверьми. Очевидцы этих ужасов наполнили Швецию рассказами о них. И дрогнуло благородное сердце шведов. В Стокгольме была собрана конференция, патронированная шведским Красным Крестом. Неутомимый в делах помощи беженцам, брат короля принц Карл и его главный помощник г[осподин] Дитринг стали во главе учреждения, специально основанного для облегчения участи русских пленных. Был выработан индекс мер человеколюбия в отношении этих несчастных. Меры эти имели целью борьбу с немецкой жестокостью и русской халатностью. С осени 1915 г. концентрационные лагеря Германии стали посещаться членами шведского Красного Креста, а потом – и дамами-патронессами. Само собою разумеется, немцы допускали этих лишь в места, где еще не изгладились следы человеколюбия. Но все знали, что были и другие места для русских пленных, ужасы которых могли сравниться лишь с трущобами Дантового ада…

В этом же 1915 г. началось в Швеции еще одно благое дело по отношению к русским – обмен раненых русских на раненых немцев. И тут тоже во главе помощи русским встал шведский Красный Крест, руководимый принцем Карлом. Госпитальные суда и поезда были оборудованы шведами со всем возможным комфортом. Отряды специальных врачей и сестер милосердия были мобилизованы для этой цели. С юга на север и с севера на юг раненые, русские и немцы, пересекали Швецию, направляясь к родным границам. Это было самое импозантное зрелище, свидетельствовавшее о человеческой жестокости и человеческом благородстве. Перед этим зрелищем Швеция содрогалась, но оно же выявляло благородные черты нации. На местах остановок между Гапарандой и Треллеборгом, где скрещивались поезда с “врагами”, эти “враги” посылали друг другу знаки внимания и симпатии, а население Швеции, из городов и деревень, встречало и тех, и других с цветами и сердечными пожеланиями. И не одна слеза “нейтральных” шведов скатилась на этом крестном пути с юга на север и с севера на юг. И не делала благородная нация разницы между “родственными” германцами и чуждыми русскими.

Раненых встречали принц Карл с принцессой супругой Ингеборг. Принцесса однажды сказала мне: “Скажите им, что я кузина английской королевы”. Русские раненые ответили дружным “ура”! Встречала раненых нередко и королева шведская Виктория, кузина Вильгельма II. Но и она не делала отличия между русскими и немцами, одинаково заботясь о тех и других…»690

Обрывая на этом мои слабые воспоминания о Скандинавии в годы Великой войны, я в моем невольном изгнании испытываю боль оторваться от этих воспоминаний. Ибо все испытанное мною в эти 15-ть лет среди других народов, «гостеприимно» нас принявших, только оживляет в памяти и в сердце черты гостеприимства шведов. И на склоне жизни хочется поклониться в пояс благородной нации, столь выгодно отличающей север Европы от ее юга, запада и востока.

Баян Ницца, 1932 г.

РГАЛИ. Ф. 2293. Оп. 1. Д. 88. Л. 1-14 об.