Бабка Аня слегла.
Мать уехала в отпуск и попросила меня — внука 35 лет — приглядеть.
Пришлось ехать из Москвы на малую родину, в Электросталь, тратить день.
Бабка и мать были страшно сильные женщины, настоящие супервумен из развитого социализма, они никогда не беспокоили своих мужчин из-за проблем со здоровьем, как-то сами старались перемочься, но вот настал момент, когда они сами не смогли.
Он всегда настает, такой момент, даже для самых крепких и независимых.
А крепче и независимей моей бабки и моей матери нельзя было сыскать женщин на всем белом свете.
Бабке исполнилось 83 года.
Невероятно стесняясь, отводя выцветшие глаза, она попросила меня выстирать ее тряпки.
Ну, понятно, что это были за тряпки. Подробности не нужны.
Стиральной машины в ее квартире не было. Я собрал тряпки в пакет, отвез в квартиру родителей, там бросил в машину и нажал кнопки, а сам сел рядом и стал ждать.
Бабка Аня родилась в селе Казанское Богородского района Московской области. Это прямо на восток от Москвы, на территориях болотистых и неплодородных, где мужики от века не пахали землю, а ходили в отхожие промыслы.
В начале XX столетия именно там знаменитый фабрикант Савва Морозов учредил свои ткацкие мануфактуры: дешевая рабочая сила, тысячи баб, в огородах у которых не росло ничего, кроме моркови; эти бабы охотно рванули в ткацкий бизнес.
Спустя 15 лет история повторилась, только теперь на сцену истории вышел промышленник и миллионер Николай Второв, впоследствии прозванный «русским Морганом».
Этот самый Второв, опять же позарившись на дешевые трудовые руки, в тех же болотах близ Богородска (ныне Ногинск) построил металлургический завод, где сталь выплавлялась ультрасовременным способом: посредством электрической дуги.
Так возник завод Электросталь, а вокруг него — одноименный город.
Если на Курском вокзале сесть на электропоезд до станции Захарово, то сначала путь лежит через земли, воспетые Веничкой Ерофеевым в поэме «Москва — Петушки».
Чухлинка. Новогиреево. Черное. Электроугли.
Само звучание этих топонимов вызывает дрожь загривка и воспоминания о немом фильме Фрица Ланга «Метрополис».
Затем, минуя станцию Фрязево, поезд свернет на боковую ветку, ведущую, собственно, к заводу.
И тут начнется настоящий «Метрополис», индустриальная Ойкумена.
Громыхая стальными чреслами, вагоны покатят мимо жухлых сосновых лесов и обширных болотин, а потом, прямо посреди гиблых пустошей, возникнут громадные заводские корпуса, — и вот на протяжении доброго получаса вы будете ехать сквозь циклопический, бесконечный завод.
Станция Металлург.
Станция Электросталь.
Станция Машиностроитель.
Цех за цехом, забор за забором, на протяжении десятков километров.
Это моя родина, и родина моей матери, и матери ее матери, бабушки Анны Васильевны.
У нее было семь сестер и два брата.
Она была старшая.
Земля не рожала, есть было нечего, а тут — завод.
Возвращаясь к Второву: его к тому времени убил сумасшедший студент.
Пришел просить денег, однако Второв отказал. Студент достал «наган» и застрелил «русского Моргана».
Но то были дела прошлые. Ко времени взросления бабки Анны на дворе грохотал сталинский военный коммунизм, индустриализация и борьба с кулаками.
Бабка Аня подделала свою метрику, приписала три года и в возрасте 16 лет (на самом деле в 13) пошла работать на завод.
Рослая, широкоплечая, круглолицая, всегда румяная и решительная, очень сильная, она могла легко прибить любого мужика, она выдерживала любые нагрузки: такие люди были в цене, и ее трудоустроили.
В то время ее мать, моя прабабка Маша, ненадолго села в тюрьму. Она работала на том же заводе. Ради дополнительного приработка выносила из цеха так называемые «концы»: протирочный материал, промасленную ветошь, — ее можно было продать и выручить какие-то гроши. «Концы» эти пользовались спросом, они отлично годились для растопки печей.
Неизвестный мне цеховой деятель предложил моей прабабке, матери девятерых детей, свое покровительство. Он был готов закрыть глаза на злодейское хищение «концов», но взамен хотел интимной близости. Мать девятерых детей отказала деятелю. Он сообщил куда следует. Прабабку Машу повязали с поличным и за кражу с производства драных промасленных тряпок впаяли два года.
Теперь, спустя полвека, я, правнук, мог бы найти того деятеля. Раскопать архивы. Установить его фамилию, отыскать его родню. Вскрыть, выявить это гнилое семечко.
Но зачем?
Мертвые сраму не имут.
Вроде бы отвлеченная формула, но, когда применяешь ее на себя, на своих предков — она наполняется кровавой смердящей блевотиной реальности.
Мертвые сраму не имут.
Какой-то ушлый гад упек мою прабабку на два года лагерей.
Если я найду его потомков, выясню его фамилию — что это изменит?
Так Анна Васильевна, старшая дочь, осталась главной кормилицей в семье на девять ртов.
Но завод спас ее. Не только прокормил, но и устроил всю дальнейшую жизнь этой незаурядной женщины.
Она работала в так называемом «обдирочном» цехе. Раскаленные болванки, выезжающие из тюбингов литейного цеха, быстро остывали, покрывались окалиной: эту окалину и следовало «обдирать»; как это происходило — я не знаю, но подозреваю, что вручную.
Когда приспело время, бабка Анна встретила надежного, веселого и симпатичного парня по имени Николай и вышла за него замуж. Дед Николай отдаленно напоминал модного в те годы одноименного киноартиста Крючкова и имел два крутых достоинства: железные зубы во весь рот и бронь от армии. Не знаю насчет зубов, но бронь пригодилась: началась война, мужиков гребли широким бреднем и посылали умирать за Родину и за Сталина, — однако дед Николай не поехал умирать, а остался плавить сталь на стратегически важном производстве. Квалифицированный пролетариат считался в те времена привилегированным классом, элитой нации.
Война войной, а молодая семья получила отдельное жилье: комнату в наспех построенном доме барачного типа. Эти дома — их было возведено несколько — прозвали «соцгород». В «соцгороде» бабка и дед пережили войну, а непосредственно после, на волне «беби-бума», родили дочь, мою мать Маргариту Николаевну, а следом ее брата, моего дядьку Игоря Николаевича. И все было отлично, а потом пошло еще лучше.
Невероятные события ожидали бабку Анну Васильевну.
Завод расширялся. Набухал, строился город, по обе стороны от завода.
До сих пор город Электросталь разделен на две половины, или «стороны» — западную и восточную. Путь с одной стороны на другую лежит сквозь завод, через несколько железнодорожных веток, вдоль бесконечных закопченных заборов.
Живущие на востоке называли свою сторону «эта сторона», а западную — «та сторона». Живущие на западе делали ровно наоборот. Двойственное разделение на «ту сторону» и «эту сторону» сохранилось до сих пор.
По окончании кровопролитной войны по стране прогремел не только «беби-бум», но и строительный бум. В городе возвели несколько кварталов шикарных массивных пятиэтажных домов, так называемых раннесталинских.
К тому времени бабка Анна заделалась записной горожанкой. Почему-то ей очень хотелось изжить свое деревенское прошлое. Самым страшным оскорблением она считала, если кто-то из старой родни называл ее, на деревенский манер, Нюрой или Нюркой.
«Нюра» — было обыкновенное уменьшительно-ласкательное от «Анна». Но бабка возражала. Она не желала быть Нюркой. Она хотела большего. До седых волос она сохранила пристрастие к «городскому» образу жизни. Она носила береты, плащи, каблуки. Она выщипывала брови, красила губы. Она хотела думать, что поднялась над своим социальным слоем, перешла в другой статус.
Все это известно мне только со слов матери: она несколько раз припоминала, как бабка Аня заставляла ее стоять в очередях, чтобы купить какой-то шифоньер, или бархатные шторы, или полное собрание сочинений писателя Замойского, ныне прочно забытого.
Городская жизнь, в корне отличная от деревенской, поглотила бабку Анну. Не надо готовить дрова на зиму: есть центральное отопление. Не надо поправлять забор: нет никаких заборов. Не надо чинить протекающую крышу: крыша одна на шестьдесят квартир, и она не протекает.
И не только бабка Анна — множество ее сверстников и сверстниц, приятели и друзья страшно любили наряжаться в городские одежды. Мужики не выходили из дома без пиджака, галстука и шляпы или кепки. Эти люди не любили свое деревенское происхождение, старались избыть его, оставить за чертой. Сейчас многие умники пытаются представить русскую деревню тех времен как нечто сусальное и благообразное — на деле же бабка моя никогда не хотела возвращаться к курятникам и огородам: городская жизнь была много сытней и проще, и бабка, в числе тысяч других таких же бывших крестьян, с удовольствием наслаждалась выгодами жизни в городе.
Но, повторяю, главные события в ее жизни были впереди.
Кончилась война, а потом помер и товарищ Сталин. К счастью, его смерть не отменила возведения «сталинских» домов. И вот — семья заводчан, Анна и Николай, получила от щедрот начальства невероятный приз. Квартиру в две комнаты в огромном просторном доме в центре города. То был шикарный дворец, перекочевавший в реальность прямо из фильма «Светлый путь». Вдоль высоких — три метра — потолков тянулось гипсовое узорочье. Небольшой газовый котел был готов в любой момент превратить любое количество холодной воды в горячую. Имелась вместительная кладовка. Имелся так называемый «холодный шкаф»: следует особо разъяснить, что это такое. На кухне, под подоконником, внутри толстой стены, проектировщики предусмотрели емкость, закрываемую деревянными створками, и отверстия, ведущие на улицу. Через отверстия проникал прохладный забортный воздух, и продукты, помещенные в упомянутый шкаф, вроде картофеля или лука, — хранились долго.
Второй бонус — наличие собственного отсека в подвале. В каждом таком доме был полноценный подвал, ниже уровня земли, разгороженный кирпичными стенами на отдельные боксы, замыкаемые висячими замками: хочешь — вкатывай велосипед, хочешь — складируй старую одежду.
И был еще третий бонус: благоустроенный двор. В этом дворе я вырос. Двор украшал настоящий фонтан, представлявший собой уменьшенную и более лаконичную копию культового фонтана «Дружба народов». В этом дворе стояли на мощных постаментах статуи балерин и гимнастов. Это был полноценный, жирный, классический сталинский ампир. Царство гипсовых извивов, виноградных лоз, напряженных мышц и выпуклых грудей. Королевство девушек с веслом. Это было просторно, свежо, щедро, крепко, — и это было не для избранных, а для простых. Для рядовых граждан, для работяг.
Для работников обдирочного цеха.
Я могу допустить, что в тех домах получили квартиры в первую очередь какие-то чиновники, функционеры, лизоблюды, — но практика жизни членов моей семьи утверждает обратное.
В жизни, как мы знаем, прекрасное уравновешивается уродливым, и всякое счастье отравляется бедой.
Дед Николай умер от рака.
В мучениях, в стонах и невыносимых страданиях скончался он, оставив жену вдовой, а двух малых детей — сиротами. Моей маме исполнилось тогда десять лет. Думаете, это конец истории? Нет, только середина. Смерть отца, наверное, тяжело повлияла на мою мать, но она никогда об этом не говорила, и у меня не создалось впечатления, что уход родителя стал для моей матери — тогда маленькой девочки — большой психологической травмой. Наверное, травма была, но ее пережили, справились.
Или, может быть, мать не любила отца?
Я не знаю. Не спрашивал, робел. Бабка Анна — железная леди, персонаж Некрасова, которая коня остановит и в горящую избу войдет, — преодолела потерю мужа и стала жить дальше, тянуть двоих детей.
После смерти товарища Иосифа Сталина у руля государства встал товарищ Никита Хрущев. Он перелопатил всю страну. В числе главнейших его затей — глобальное переселение народа из послевоенных бараков — в хрущевки, панельные пятиэтажные дома с центральным отоплением. Помимо жилищной реформы Хрущев устроил другую радикальную реформу: пенсионную. Граждане, работавшие на «вредных», «тяжелых» и «горячих» производствах, получили право раннего выхода на пенсию: мужчины — в 50 лет, женщины — в 45 лет. «Вредное», «горячее» и «тяжелое» производство — то были не фигуры речи, а официальные юридические термины. Бабка Анна к тому времени накопила 20 лет «горячего стажа» и в свои 45 оказалась пенсионеркой, причем выплаты были увесистые, до 130 рублей в месяц — это равнялось средней заработной плате по стране.
Все инженеры и учителя, милиционеры и шоферы, механизаторы и зоотехники, стоматологи и операторы машинного доения, крановщицы и продавщицы получали 120 или 130 рублей. На тех, кто получал 150, смотрели с завистью, как на богатеев.
Академики, народные артисты и полярные летчики — мизерная прослойка — имели 200 рублей и больше и повсеместно считались небожителями.
И вот благодать накрыла промышленный город Электросталь. Смех и благодушие разлились, как мед. Улицы и дворы заполнили моложавые, бодрые, чрезвычайно довольные жизнью 50-летние пенсионеры и 45-летние пенсионерки, полностью обеспеченные материально. Никита Хрущев почитался ими как божество.
Я родился через много лет после тех удивительных событий, но застал — хорошо припоминаю, до сих пор чувствую — ауру благополучия, фарта, всеобщего довольства, царившую повсюду в городе Электросталь.
Они — бабка моя Анна и ее подруги, коллеги, заводчане — вытащили счастливый билет.
Попали из избушек с печным отоплением прямо в коммунизм.
Он настал, да. Я его видел. Я знаю его запах и вкус.
Он был построен. Он существовал в объективной реальности, данной нам в ощущениях.
Не везде и не для всех, конечно. Но в городе металлургов, на восток от Москвы, в середине 60-х годов, он состоялся. И выглядел очень круто. Широко, привольно, комфортабельно, удобно и, главное, справедливо. Если бы те прекрасные, полные света и воздуха квартиры, с видами на фонтаны, розовые клумбы и волейбольные площадки, в тех массивных, надежных домах раздали только бонзам — начальникам, — никто бы не возразил; но их раздали не только начальникам, но и множеству рядовых пролетариев-металлургов.
Так бабка Анна Васильевна обрела свое счастье.
Оставшись притом собой: женщиной из среднерусской деревеньки, старшей сестрой в семье из девяти детей.
Вот частушка тех лет, популярная у подруг бабки Анны:
Теперь, в конце второго десятилетия XXI века, мало кто может поверить, что когда-то, в свинцовую и голодную социалистическую эпоху, были в советской стране десятки тысяч людей, при жизни обретших натуральное счастье; бабушка Аня обрела.
После смерти мужа она так и не вышла замуж. Сосредоточилась на детях.
Старшую дочь — мою мать — вырастила в сугубой строгости.
Ее квартира — окна во двор, четвертый этаж — в несколько лет была обустроена в соответствии с представлениями бабки о «приличной», «настоящей» городской жизни. Массивные часы с маятником, солидно отбивавшие каждую четверть часа; книжный шкаф со стеклянными створками; 12 желтых томов «детской энциклопедии», проштудированных мною, любимым внуком, от корки до корки; тяжелые шторы цвета красного вина; круглый стол, окруженный хороводом венских стульев; повсюду ковры, коврики, гобелены — в холодной России люди привыкли занавешивать стены и покрывать полы коврами, сначала это делалось для тепла, потом, спустя столетия, — для уюта, который и есть, и всегда был синонимом тепла.
…Крутится, гудит стиральная машина.
Перекатываются за прозрачной стеклянной линзой бабкины тряпки.
Сочится запах — старушечий, горький.
Проходит полчаса, час, два.
Я хожу по пустой родительской квартире, я жду, когда машина закончит работу, но машина не хочет останавливаться. Я понимаю, что нажал не те кнопки. Это чужая стиральная машина, не моя. Родительская. Я не справился с программой, я перепутал режимы стирки. Я взрослый дядька, у меня своя семья, жена и сын. Я приехал из Москвы в Электросталь, за 70 километров, позаботиться о старухе, пока моя мать в отъезде. Я не знаю, что мне делать.
У меня есть квартира, бизнес, холодильник «Бош», микроволновая печь, итальянский костюм «Берлутти» оттенка «бензин» и автомобиль «Сааб» с турбированным мотором в 230 лошадиных сил. Но если я расскажу об этом своей бабке — она не поймет, что такое оттенок «бензин», и тем более не поймет, что такое турбированный мотор. Нет, поймет, конечно, если расскажу подробно; но я не хочу. Я, может быть, наделал бы для бабки новых тряпок, но не знаю, где их взять. Разодрать какую-нибудь простыню? Но у меня нет разрешения матери на то, чтоб испортить простыню.
Вращается барабан, пенится порошок. Конца не видать.
Я сижу рядом и жду.
Я не могу предать бабку Анну, я обещал отстирать ее тряпки и вернуть чистые — и я настроен сделать это во что бы то ни стало. Так меня обучили.
Бабка Анна много для меня значила и значит.
Она восставала за моей спиной, высокая, плечистая, всегда уверенная, всегда модно одетая, завитая, накрашенная, смелая, яркая; а главное — невероятно сильная.
После двух десятилетий в обдирочном цехе она не боялась никакой физической нагрузки. Страх перед мужчинами был ей неведом. Это свойство передалось моей матери: сколько помню, она никогда ничего не боялась, не вибрировала в мужицких компаниях, в плацкартных поездах и даже просто на улице, перед хулиганами, перед пьяными дураками. Бабка полностью перелила в старшую дочь всю свою волю, все упрямство и все бесстрашие.
Традиционная парадигма — прилепиться к мужу, зависеть от него, рожать ему потомство, сидеть дома, греть семейный очаг — отвергалась этими женщинами. Киндер, кирхе, кюхе — этого не было.
Мать, как и бабка Анна, всегда работала наравне с мужчинами. А после работы, придя домой, обслуживала, кормила, обстирывала своего мужа, а когда появились дети (я, например) — и детей тоже.
Главное правило бабки Анны было простым: семья создается женской жертвой.
Эту поговорку я слышал несколько раз.
Конечно, я — умный мальчик — подслушивал все семейные разговоры, даже если они происходили поздним вечером, за закрытыми дверями кухни.
Семья есть жертва женщины.
Я не могу судить, хороша или плоха была эта бабкина максима. Очевидно, она была несправедлива. Но я появился на свет и был взращен женщинами, исповедующими женскую жертвенность. В любые времена и эпохи, в любые погоды мужчину в моей семье ждала горячая еда, чистая уютная комната, теплая постель, свежее белье.
…В конце концов, после трех часов ожидания, я выключаю машину. Вынимаю тряпки. Они уже не пахнут. Они выглядят как чистые. Я выношу их на балкон и развешиваю для просушки. Балконные окна тут же запотевают. Я думаю о том, что бабке Анне в общем досталась долгая и счастливая жизнь. После ухода мужа она прожила еще целую эпоху: почти четыре десятилетия. Много возилась с внуками от старшей дочери (я и есть один из тех внуков), потом с внуками от младшего сына. Громадная физическая сила и железная воля не мешали ей наслаждаться общением с малышами. Огромная женская любовь была заключена в ней; без этой любви не работает никакая воля и никакое упрямство; бабку Анну вели по жизни в первую очередь любовь, кровные узы, сердечные родственные обязательства.
Последние ее годы вышли грустными. Любимый младший сын, Игорь Николаевич, понемногу спился, деградировал, его дети выросли, а сам он, наоборот, ссохся, потух, остыл — и осел в квартире матери пятидесятилетним нахлебником.
…Мне пришлось заночевать в родительской квартире; бабкины тряпки высохли только наутро. Гладить их я не стал, покидал в мешок и отвез.
Потом вернулась из отпуска мать. Посмеялась надо мной. Сказала, что тряпки надо было просто выбросить. Я возражал. А что мне было делать? Где бы я взял другие тряпки?
Я в этом ничего не понимал.
Я не знал, как восьмидесятилетние старухи обходятся со своими естественными надобностями. Мать улыбалась. Она ни в коем случае не упрекала меня. Это была женская, интимная история, в которую меня, взрослого мужчину, вовлекли случайно. Это было их, женское дело.
История стирки бабкиных тряпок даже не стала анекдотом.
Через месяц бабка Анна умерла.
Я вспоминал ее реплики, ее взгляды, ее просьбы и понимал — она не собиралась умирать. Она хотела еще пожить.
Не знаю, почему. Не хочу искать объяснения. Но помню и не забуду: моя бабка в свои 83 года, уже не имея сил встать с одра, хотела пожить еще.
И те тряпки тоже были свидетельством желания жить дальше.
Но умерла.
Ее младший сын Игорь пережил свою мать едва на год. Опытные люди говорят — такое бывает повсеместно. Двое живут, заботясь и соучаствуя друг в друге. Муж и жена. Или — старуха мать и взрослый сын. Потом, когда один умирает, второй не выдерживает разрыва и тоже уходит к праотцам. Так они ушли, с разницей в один год.
И все кончилось.
Кончился развитой социализм, кончились большие пенсионные выплаты, кончились пенящиеся фонтаны и розовые клумбы. Обветшали и рухнули девушки с веслами.
Кончился Советский Союз.
Бабка Анна пережила его на два десятилетия. И, между прочим, успела насладиться удовольствиями нового мира. Внимательно смотрела вошедшие в моду мексиканские телесериалы, вникала в перипетии, сопереживала персонажам. Не выходила из дома, не «намазав» губы. Чувствуете разницу между выражениями «накрасить губы» и «намазать губы»? Вот бабка моя — «мазала» губы. Поздние поколения уже «красили».
Мир, в котором она прожила свою долгую жизнь, был суров, жесток и прекрасен.
Примеряя жизнь бабки Анны на свой, позднейший, капиталистический манер, я понимаю, что бабка Анна «круто поднялась». Махнула через три ступени. Из избы — во дворец. От дровяной печки — в горячую ванну. От валенок и телогреек — к капроновым чулкам, кримпленовым платьям и перманенту. Из огорода с морковкой — в зеленый парк с фонтанами и статуями. Понимаете, о чем я?
В течение жизни мы должны сделать рывок, качественный скачок. Из одного мира в другой мир. Оттуда — сюда. Из деревни в город. От бедности к сытости, от убожества к изобилию, от угрюмости к веселью. В этом рывке и заключается наш смысл жизни.
Он в том, чтоб своим детям оставить новый мир, качественно лучший.
Бабка Анна совершила такой рывок, она оставила детям лучший мир, более чистый, светлый и свободный.
Когда гроб вынесли, по обычаю, во двор, все собравшиеся соседи и друзья ахнули. Бабка лежала красивая, надменная, прямая. К своим 83 годам она не успела высохнуть и обратиться в согбенную старушку. Ушла во всей своей силе и красоте.