— Стучит! Слышишь?
— Стучит? Что стучит?
— Разве ты не слышишь? Стучит!
— Не знаю… Не слышу… Капли воды с деревьев падают…
— Это не капли…
— Ручей бежит…
— Это не ручей…
— Морские волны о берег?
— Не-ет… Это — стучит!.. Стук-стук-стук…
— Где?..
— Неужели не слышишь?
— Нет… Где — стучит?!
— Не знаю… Слушай…
1
Когда их жизнь стала распадаться? И где находится эта отправная точка, когда все начинает рушиться? Нет, не сразу, конечно, а постепенно, шаг за шагом, подбирается тот момент, после которого катастрофически наступает конец? Катастрофически — потому что все ведь казалось — навсегда…
Мама мечтает, наверное, о таком зяте, как Костя, — хотя у Тани нет опыта, но она чувствует это интуитивно. Вот, например, вечером за ужином мама рассказывает при Тане, что встретила на улице Майю Михайловну:
— Какая симпатичная женщина! Рассказала мне сегодня и про свою работу, и о закрытом просмотре какого-то фильма у них в министерстве, и про мужа, и про свекровь, и про старшего сына — он у них не устроен, оказывается…
— Еврейки всегда болтливы, — скептически отзывается бабушка, запивая чаем кусок хлеба с маслом.
Танина бабушка со стороны отца время от времени к великой радости Тани приезжает погостить в Москву из Дорогобужа. Заодно помогает по дому, убирает, гладит, готовит. Но во время ее приездов между нею и мамой часто возникают недопонимания, или трения, как потом комментирует мама.
Вот и сейчас после бабушкиного замечания мама тут же обиженно обрывает рассказ:
— Вы вечно найдете только негатив!
— Я говорю так, как есть. Они любят расхваливать мужей, а особенно своих детей хвалят — они у них всегда самые лучшие.
— Разве это плохо, скажи? — мама вопросительно смотрит на папу.
Папа занят едой и не отвечает. Таня знает: это обычная его тактика, чтобы споры между мамой и бабушкой не разгорались.
— Не плохо, я этого не сказала, — поправляется бабушка. — Но почему нужно расхваливать каждому собственных детей? — Она недоуменно пожимает плечами. — У всех есть дети, в конце концов! Что мне до чужих?
— Ну, говорит она, конечно, много, — соглашается мама, — я, конечно, и слова не могла вставить, но очень симпатичная женщина. Очень хвалила Костю, между прочим… — и мама бросает многозначительный взгляд на Таню.
Таня делает вид, что к ней это не относится: какое кому дело до их отношений с Костей? Но взрослым, видимо, дело есть.
Мама всегда радуется, когда Костя звонит ей и они отправляются гулять. А бабушка многозначительно поджимает губы.
И, натягивая в прихожей пальто, Таня слышит один и тот же, практически без вариантов, диалог:
— Чем вы всегда недовольны? — начинает мама, замечая выражение бабушкиного лица.
— Я — недовольна? С чего ты взяла?
— Ну я же вижу, как вы смотрите, когда звонит Костя! Замечательный мальчик, отличник, из хорошей семьи.
— Ты так говоришь, потому что не знаешь евреев, — отвечает бабушка. — Ты с ними не жила.
— Не знаю, что вы знаете, — отвечает мама, — но в детстве я дружила только с девочками из еврейских семей. Интеллигентные, культурные, воспитанные девочки. К тому же играли на пианино. Они играли — я пела.
— Ну, не знаю, с какими ты дружила, — парирует бабушка, — а у нас они в субботу приходили в школу с намазанными керосином волосами.
— Это зачем? — отзывается из прихожей Таня — она с любопытством прислушивается к разговору и медлит уходить.
— А ты еще не ушла разве? — выходит в коридор мама.
— Так зачем они мазались керосином? — нетерпеливо повторяет вопрос Таня, обращаясь к бабушке.
— От вшей! — отзывается та из комнаты. — Намажутся — и по всей спине расползается огромное жирное пятно от керосина. Да еще обязательно придвинется поближе и попросит: «Дорогая, оторви мне кусочек промокашки!» — бабушка старается произнести это с акцентом.
— А что, сама не могла? — удивляется Таня. Она, не снимая обуви, топает через весь коридор и останавливается на пороге комнаты. — Зачем она просила, чтобы ты это сделала?
— В субботу у евреев нельзя работать.
— Почему?
— Шабат.
— Это — что?
— У них выходной день считается.
— Ну, не знаю, где вы таких встречали, — отмахивается мама.
— В жизни! Там, где я жила! А вот ты-то настоящих не видела.
— Может быть, это и было, но давным-давно. Я знаю только одно: еврейские мужья чудесные семьянины, любят детей, уважают своих жен…
— Ха-ха-ха! — смеется бабушка. — Уважают и всегда изменяют, к твоему сведению. А как только изменят, тут же несут жене цветы, так и знай!
Это уже последнее, что слышит Таня, закрывая за собой дверь. Она мчится вниз по лестнице и думает про себя: «Неужели все это правда? И Костя тоже из такой семьи, где волосы мазали керосином? Нет, совсем не из такой. И вообще, какая разница, что, когда и где было! Костя — самый лучший!» Недавно читали всему классу его сочинение, потому что оно заняло место на районном конкурсе школьных сочинений. Таня попросила у Кости тетрадку, чтобы прочитать его дома. Но бабушка, как всегда, скептически послушала, посмотрела, увидела грамматическую ошибку и сказала:
— Евреи всегда падежи путают.
— Ничего подобного! — заступилась Таня. — Это просто описка!
— Нет, они никогда не знали падежей, и вообще не могут правильно говорить по-русски — это не их родной язык.
— Что ты говоришь такое?! — удивилась Таня. — А какой же у Кости родной язык?
— Ну, он-то говорит по-русски, но я уверена, что дома у них говорят только по-еврейски — на идиш.
* * *
Все это вспоминается время от времени, все эти картинки детства. И каждый раз Таня думает: какой чушью ей начиняли голову! Да и Косте, кстати, тоже было сказано дома, что если уж ему так хочется жениться на русской, то только на Тане — только она достойная девушка! Это Костя тут же и передал Тане.
— Так и сказала Майя Михайловна? — недоверчиво спросила Таня.
— Ну да.
И они между собой посмеялись. Ни разу в их с Костей жизни не пришлось даже подумать о чем-то подобном, о каких-то там национальных различиях. Есть она, Таня, Костя и их семья, в которой двое чудесных, замечательных детей, похожих на обоих родителей: Лева и Катя. И Таня после работы мчится домой, чтобы всех накормить-напоить, пригреть-приласкать, чтобы все чувствовали себя дома уютно.
Таня уже давно не работает на курсах английского языка — курсы неожиданно прекратили свое существование, и они все, 15 преподавателей, оказались попросту на улице. К кому обратиться? Идут 90-ые. Таких, как она, — пруд пруди сейчас.
Сначала она бросилась к сокурснице, Талочке, как ее все у них называли, Тае, «которая работает теперь…» — глаза заводятся в небо. После окончания ни разу не встречались, но какая разница, нужно наводить мосты! «В такой ситуации она поймет», — думает Таня.
Талочка сидит в отдельном кабинете, смотрит зеленоватым взором, угощает чаем в тонком стакане, который стоит на фарфоровом блюдечке, рассказывает подробно про жизнь — ведь сколько не виделись! От этого рассказа у Тани сжимается сердце: про смерть сына — «от гриппа, просто от гриппа… осложнение…», — про похороны в лютую зиму, про кладбище, дорогу домой на ледяном ветру, про слезы, которые замерзали на щеках…
— Теперь каждый год собираю его друзей, чтобы помянуть… Ну и к вещунье хожу, конечно, чтобы там ему было хорошо…
Таня старается успокоить, не тревожить боль, не будить лишний раз воспоминания про «самое дорогое, что было и есть в жизни».
— Ну, у нас тут, сама видишь… — отпивая глоток чая, возвращается Талочка к реальности и говорит уже вполне земным голосом, — в особняке существуем, евроремонт и все такое… Сюда нас перевели теперь… Так что, дорогая… — она тянет фразу, улыбается, многозначительно смотрит. — Место, конечно, всегда найти можно… Сама понимаешь… — Вся речь состоит из недосказанности, из многоточий и улыбок. — Сама понимаешь… — повторяет Талочка.
И Таня «понимает» — с ужасом для себя ясно читает в чистой, прозрачной зеленоватости вопрос: «За место нужно заплатить. Ты готова? Или не стоит предлагать?..» Она не знает, что ответить.
— Ты подумай, потом позвонишь, — говорит Талочка, и на прощанье Таня ловит на себе ее быстрый цепкий взгляд.
— Нечего иметь дело со всякими циничными кликушами! — брезгливо морщится Костя, когда она пересказывает ему эпизод.
— Где же других взять… — раздумчиво качает головой Таня. — Время делает людей…
— С такими лучше не связываться, — категорично произносит Костя и этим ставит точку, противостоять которой Таня бессильна.
Выбирать в ситуации 90-х, когда все распадается-образуется, когда мечутся и рвут на себя одеяло, когда дружбой больше ничего не измеряется, когда слова уклончивы, а глаза откровенно лживы, — в такой ситуации выбирать не приходится. И как же тут быть принципиальной? Но… бывает же, что случай помогает, бывает же, что просто везение, — Тане удается устроиться редактором в только что открывшееся издательство «Крот». Кем оно образовано и для кого, можно только гадать, потому что продукция — дешевого вида книжки с дешевого содержания произведениями, в большинстве своем — переводные романы, которые валяются на всех прилавках, во всех книжных киосках. А что делать? Нужно делать деньги. А это возможно лишь на подобной макулатуре. По коридору слоняются манерные женщины послебальзаковского возраста, с синими тенями под глазами а ля у дам из будуаров Ар Нуво и загадочными улыбками на устах, с бриллиантами и в мехах, — «наши дамы» называет их про себя Таня. В течение дня они собираются маленькими кучками где-нибудь в уголке, курят длинные сигареты, после каждой затяжки отставляя далеко в сторону руку с выпрямленными длинными, тонкими, бледными пальцами. Пальцы кажутся еще длиннее из-за ярко накрашенных, остро заточенных ногтей, отчего они вполне похожи на когти. Таня всегда поражается, как можно вырастить ногти такой длины. Дамы обсуждают кулуарную жизнь звезд отечественного ТВ, перекидываются взглядами, недвусмысленным молчанием после упоминания какой-нибудь известной фамилии. В такой стиль легко втянуться, поэтому Таня старается держаться в стороне, и «дамы», если она проходит мимо, понижают голос, чтобы не было слышно, про что они теперь.
Время муторное: то ли что-то новое рождается, то ли все навсегда умирает, понять невозможно. И все хватаются за любую соломинку, чтобы удержаться на плаву.
Постепенно, однако, начало утихать и стало более-менее понятно, что, умирая, все-таки рождается. Появляется много совместных фирм, где требуются переводчики и менеджеры. Да с Таниным английским остаться без работы?!
— Зачем тебе бросать издательство? — останавливает ее острожный Костя. — Ты ведь не знаешь, что еще будет со всеми этими фирмами.
Но Таня непреклонна: она срочно заканчивает курсы менеджеров, проходит конкурс и поступает на новое место.
Здесь круто крутят рекламу — и в глянце, и в Интернете.
— Каждая строчка, каждое слово в тексте проплачены, — растолковывают ей. — Задача — любым способом как можно быстрее найти нового клиента и оформить заказ. В конце месяца делается анализ всех заказов и выявляются те компоненты, которые были более всего востребованы.
— Ну, все, с зарплатой, похоже, устроилась, — объявляет дома Таня. — И перспективы, кажется, есть.
— Не говори заранее, — опять осторожничает Костя.
— Ты не понимаешь: женщина пришла, наконец, в бизнес. Произошла революция полного раскрепощения женщины. Она стала, наконец, материально независимой от мужчины, она строит жизнь своими руками, она участвует во всем наравне с мужчиной. И я хочу двигаться в этом направлении.
Костя настроен скептически:
— Не знаю, не знаю…
— А в чем, собственно разница? Ты всегда на все смотришь пессимистически. Во многих странах, например, женщина давно освоила все мужские профессии, и даже вопроса не возникает.
— И разницы полов не существует? — иронически замечает он.
Но Таня только безнадежно машет рукой:
— С тобой говорить невозможно!
— Мама у нас теперь — деловая женщина, — объясняет Костя Леве и Кате.
— Папа, это называется бизнесвумен, — уточняют дети.
Работа как работа — напряженная, конечно, но Тане она нравится. К тому же постоянные рабочие командировки: то в Скандинавию, то в Италию…
Дома тоже как будто все в порядке: Костя, как экономист, не только не пострадал, но пошел вверх. Все прочно, стабильно — а это ведь самое главное для хорошего самочувствия. Ежедневное колесо крутится безостановочно, в одном и том же режиме — как perpetuum mobile. Лева совсем уже большой и готовится поступать в институт, Катя тоже скоро закончит школу.
Время… время… время…
Новая работа, новые знакомства, новые подруги.
Из электронного почтового ящика Тани:
Таня, мне так жалко, что мы не встретились — ведь я как раз надеялась на «пять минут здоровой сплетни», просто по-женски поболтать. Но, понимаешь, впопыхах перепутала терминалы. Всего один день в Хельсинки, туристов везде полно, ты — в Стокгольм, я — во Франкфурт. Металась между «Викингом» и «Силья» и никак не могла вспомнить, где мы назначили встречу.
Я, конечно, возмущалась сильно, Света, — я это умею. Но как бы уже «перегорела». Совсем не хочу портить наши отношения. Поэтому давай как бы исключим из памяти. Лучше будем надеяться, что опять встретимся.
«Штраф» ты мне можешь назначить сама.
Отлично! Тогда — поездку в Германию. Я еще ни разу не была в Германии.
Приглашаю в маленький беленький домик на берегу озера. В нем есть «гостевая» комната — это наша библиотека. Я повезу тебя во дворец курфюрста, где жила когда-то королевская семья и маленькая курфюрстина, конечно. Мы выпьем по чашечке кофе с вафлями на бывшей королевской кухне, погуляем по парку… Твоя Света
И Таня с нетерпением ждет лета, чтобы отправиться к подруге.
Из электронного почтового ящика Тани:
Света! Кажется, я приеду раньше, чем мы условились: меня неожиданно посылают от работы в командировку в Германию — у нас совместный проект. Поездка намечается на май: Баден-Вюртенберг, Бавария, Саксония. Буду по неделе в Карлсруэ, Регенсбурге, Дрездене и Берлине.
Лечу до Франкфурта, а потом — на поезде. Т.
Встречу в Карлсруэ на вокзале. Света
2
Конец мая — это еще весна. И вокруг цветут яблони. Белые-белые, усыпанные густо-густо цветами — везде на зеленых холмах. И медленно роняют лепестки, покрывая белым зеленую траву. А за ними — тоже белые-белые, чистенькие-чистенькие домики под черепичными крышами. Старые? Новые? Не поймешь — все аккуратненькие, словно только что построенные.
В поезде все время объявляют что-то. Но Таня не понимает, потому что по-немецки знает всего несколько слов — из фильмов. Но их не хочется даже повторять — они пугают с самого детства, когда во дворе играли с мальчишками в войну. Почему-то всегда в ту войну играли… Детство начиналось с игр, в которых всегда было «Хайль Гитлер!» и «Руки вверх!», обязательно «Хальт!» и «Хенде Хох!»
— Нет, ты не права, — говорит Света. — Немецкий язык мягкий и очень музыкальный!
— Вам кажется, потому что вы его здесь учили.
— Совсем нет. Только послушай:
— Это откуда?
— Гейне. Romanzero.
— Все равно. Просто ты умеешь красиво подать.
Да, это, наверное, главное — как первый раз услышать чужую речь. Обычную речь обычных людей, не из фильмов и не по телевизору.
— Мы тоже сначала вздрагивали, когда маленькие дети произносили знакомые слова, — говорит Света. — А потом привыкли. Они ведь — обычные, нормальные слова.
— Да, наверно… Не все сразу, видимо…
Таня тоже первый раз вздрагивает, когда слышит, как мать говорит ребенку: «Шнель, шнель!» Просто переходят улицу…
А потом еще одно: «Ахтунг!»…
У Светы, то есть у мужа Светы, небольшой двухэтажный домик на окраине города, с садиком, в котором розовым цветом распустились рододендроны, недалеко от парка.
Воскресенье. Десять утра. Солнце пробирается сквозь листву яблони. Где-то монотонно позвякивает колокол протестантской церкви.
Таня со Светой сидят на открытой террасе второго этажа. Отсюда хорошо видно, как на парковой лужайке играют в бадминтон; расстелив на траве коврики, пьют пиво, едят бутерброды; дети играют в мяч; бегают и радостно лают собаки; малыши осторожно делают первые шаги. А чуть поодаль по зеленому полю несется, пуская из трубы дым, и отчаянно свистит настоящий паровозик, из окон которого пассажиры машут руками. Таня расчленяет слово на два: «Karls — ruhe» — «покой Карла». Да, именно это она видит сейчас.
— Идиллия, — улыбается Таня.
— Почти, — откликается Света, разливая им в кружки кофе, — если не думать, что через квартал, за этими прелестными садиками супермаркеты, универмаги, трамваи.
Таня невольно следит взглядом за веселым паровозиком: все празднично, ярко. И вообще все красиво вокруг, все улыбчивые, мягкие, ужасно разговорчивые.
После завтрака они спускаются вниз, и вот уже паровозик везет их самих вокруг замка, раскачивается, ныряет вниз и, пыхтя, карабкается вверх; цепляя кусты, забирается в темную липовую аллею, объезжает парк и снова выскакивает на лужайку… А когда останавливается на конечной станции, жизнерадостный розовощекий контролер зычным голосом, который разносится на всю лужайку, с шутками-прибаутками зазывает новых пассажиров:
— Занимайте скорее свободные места, пока они еще есть! Вы поедете в сказку! Мы повезем вас в страну холмов, озер и лесов. Это настоящий Диснейленд! Занимайте места, если еще есть свободные, у вас ровно две минуты!
— Прокатимся второй раз? — предлагает Света. — Он очень смешной, этот зазывала.
— Да нет, что ты, достаточно.
Они бродят по огромному парку с необъятной величины туями, щурятся на солнце и просто болтают.
— А русских много? — спрашивает Таня.
— Хватает. Это либо евреи, либо этнические немцы.
— Ну, да, знаю. Немцы из Казахстана.
— Не только, конечно.
— Устроены? — Таня вопросительно смотрит на Свету.
— Трудно сказать. По-разному. Я вчера была на ежегодном собрании здешнего русского писательского союза…
— И такой существует?
— В Германии переселенцы образовали много всяких союзов, выпускают газеты и журналы, издают книги — вполне светская жизнь.
— Я слышала об этом. Но почему именно писательский?
— Людям не хватает общения, поэтому начинают выплескивать мысли и чувства в письменной форме — это нормально. Новых друзей найти сложно.
— И ты тоже пишешь?
— Я — нет, не занимаюсь этим. Я только вожу экскурсии, составляю экскурсионные программы. А к ним интересно ходить иногда — стихи послушаешь, свои рассказы кто-нибудь почитает. Вот совсем недавно мне дали книжку одного из наших авторов, которая называется «Заметки эмигрантки».
— Я подобные произведения не читаю, — машет рукой Таня. — Во первых, все пишут одно и то же: либо как плохо было у нас и как замечательно здесь, либо нытье про новое житье — очередные непонятые души, и ничего больше. А во вторых, это все непрофессионально написано.
— Что такое «профессионально»? Кто определяет?
— Есть же «законодатели моды» в литературе.
— Они сами давно вышли из «моды». И вообще не знаю, есть ли какие-то объективные критерии или эти оценки, — дело вкуса. Я, например, не терплю Маяковского, не люблю Цветаеву. Наверное, это плохо, но — не нравятся они мне. Ни как люди, ни как сочинители.
— Про Маяковского — ты напрасно, Света. Не любить — один разговор, частный. Признавать то, что он гениальный поэт, — это другое. А вот стихи Марины Цветаевой написаны на стене одного дома в Лейдене — большими такими русскими буквами, на всю стену. Я как увидела, остановилась как вкопанная, и слезы потекли.
— Нужно, я считаю, прежде всего иметь в виду то, что востребовано читателем.
— Тогда — прилавочная литература.
— Это крайности. Это все читают, конечно. Но есть серьезные вещи, которые касаются многих. То, что они, может быть, написаны не совсем по «канону» — то на Западе его давно уже нет. А относительно темы ты тоже не права. В большинстве случаев, конечно, люди хотят оправдать себя в первую очередь. Но эта книга натолкнула меня на многие мысли о нашем теперешнем житье здесь.
— Например?
— Мне было интересно хотя бы потому, что это путь человека в чужую культуру, к аналогичной моей жизни, но несколько другим путем. Мне понравились искренность и бесстрашие, с какими это написано, — подобное о себе стараются скрывать, подчеркивают свою «особость», а она пишет честно. У нее — самый, пожалуй, сложный, трудный путь, путь беженки, у которой нет никаких оснований, чтобы остаться в чужой стране.
— А какие основания есть у других?
— Есть, я думаю, «белый», легальный, не унизительный путь — когда не приходится ни обманывать никого, ни скрывать ничего, ни работать уборщицей или кем-то в этом роде. Это когда люди приезжают на работу, когда они с самого начала востребованы. У меня, наверное, путь «полубелый» — тоже легальный, не надо было ничего скрывать, потому что я выходила замуж. Но находить свою «нишу» в западном обществе, да еще переехав из советско-перестроечной действительности, когда здесь все по-другому, было непросто, а порой и болезненно. Ведь немецкий (новый!) муж — это совсем не то, что привычный, старый — не в смысле возраста, а в смысле совместной семейной жизни — русский муж, с которым и язык один, и привычки, и понятия. Особенно непросто мне было после развода. В некоторые страны можно было попасть, только выйдя замуж или обманом — изображая преследуемого борца за права или еще что-то придумывать, хотя все это было противное вранье. А она ничего подобного не совершала. И я уважаю ее за то, что она нашла в себе силы откровенно, непосредственно выплеснуть все, иногда и малосимпатичные, детали этого долгого пути. Безусловно талантливая женщина. Ведь общение здесь между эмигрантами-беженцами-«асюлянтами» очень специфическое: пускают пыль друг другу в глаза, скрывают — здесь не принято даже спрашивать, как человек попал в Германию. Многие евреи вообще стараются не афишировать свое происхождение.
— Да?
— Конечно. Они говорят: никогда не знаешь, что о тебе думают на самом деле. И вообще все, кто приехали, вне зависимости от этнических корней, здесь автоматически превращаются в «русских». Хотя существуют самые разные союзы.
— Но экономически большинство, наверное, существует на пособие?
— Не принято обсуждать вопрос, кто на что здесь живет. Большинство — да, на пособие. Вот, кстати, пример. После писательского собрания, о котором я начала рассказывать, я шла домой с одной знакомой, Верой. Она пишет стихи, и, на мой взгляд, совсем неплохие, печатается в разных русскоязычных литературных журналах в Германии. Типичный случай. Приехала в конце восьмидесятых, да еще со своим «самоваром в Тулу», причем «самовар» был скорее балластом, а не помощником.
— Это комплекс русской женщины — хоть какой, но мужичонка рядом, надо быть замужем.
— Вот именно. Долго искала работу, хваталась за любую и, кажется, нашла — уход за лежачими больными. Но все равно не чувствует себя на равных. И к тому же это так далеко от ее профессии учителя! Очень устает от этой работы: сутки через двое, представляешь? Тут уж не до стихов. И, по-моему, она «придавлена» работой, из-за этого и настроение необщительное. Хочет искать что-то другое, но это ой как непросто в Германии! И так проходит жизнь — «в мечтаньях об ином», а на деле — ничего иного не предвидится.
— Вчера я случайно разговорилась с одной русской — в музее встретила. Она тоже жаловалась: и на одиночество, и на плохо оплачиваемую работу, и на отношение администрации. Все жалуются, всем плохо!
— Это знакомо!
— А зачем ехали, спрашивается?
— Ну, время было сложное… Сейчас бы многие, я думаю, вернулись, но концы обрублены… И здесь никак, по существу, не приживаются: почему-то им хочется переделать их на свой лад.
— Это как?
— Понимаешь, для них все — плохо! Они почти все время в борьбе против чего-то или за что-то.
— Как учили.
— В том-то и дело. Считают, что общество, в которое они попали, нужно переделать, оно их не устраивает, раздражает, они хотят приспособить его к себе, а не себя к нему. Для меня это — как «отрыжка» советскости мышления, не более того. Я понимаю принципиальность и прямоту. Но, с другой стороны, с людьми иногда трудно контактировать именно из-за этого, из-за их «упертости», что ли. Такая прямолинейность и негибкость, мне кажется, является недостатком, ты не находишь?
— В определенных ситуациях — разумеется.
— А это именно такая ситуация. Ведь мы живем в этом обществе и должны принимать правила игры этого общества, то есть не ломиться в чужой монастырь со своим уставом. Они — другие, и это нужно принять, если жить здесь. Я довольно откровенно выразила когда-то свое мнение, но на меня так набросились, что я больше стараюсь не выступать. А уж их мужей ругать — святое дело. И главный козырь: диван, телевизор, газета.
— В принципе, у нас то же самое, — хмыкает Таня, вспоминая «любимые увлечения» Кости.
— Конечно. Поэтому меня удивляет, когда многие хранят в себе замашки интеллигентщины и хотят навязать всему миру свое интеллигентское мировоззрение: мы наш, мы новый мир построим, и все это должны принять. Так и живут тут на обочине, никак не вживаясь в западный образ жизни и ничего про запад не понимая.
— В супермаркете отовариваться — это, конечно, не означает жить в обществе…
— Потому и кричат, что все плохо.
— Ну, у вас тут свои проблемы, нам бы такие, — улыбаясь про себя, замечает Таня. — Вообще, это все не мое.
— Откуда ты знаешь, что твое, а что — нет?
— Мне так кажется.
— Для меня главное — чтобы не напрягал. Здесь каждый живет сам по себе, никто никого не «достает». По вечерам только необходимыми словами перекидываются. А у нас с ненужными расспросами в душу лезут. Мой, во всяком случае, такой был. Вот и сбежала от него подальше.
— Не знаю… Все-таки разница менталитетов… Это не для меня.
— Никогда нельзя что-то категорично утверждать. Сама не знаешь, как обернется.
— Ладно, закрываем дискуссию, — говорит Таня и углубляется в туристический буклет с планом города. — Давай лучше сходим в Музей майолики — указано, что он где-то рядом.
— Обязательно! И фабрику посетим и в магазин зайдем.
— Отлично, заодно сувениры куплю.
Из электронного почтового ящика Тани:
Таня!
Как ты добралась?
Замечательно!
Регенсбург — очаровательный город, по-другому сказать не могу. И если бы времени было больше, я бы, наверное, не устала целыми днями бродить по его улочкам. Башни, Ратуша, Собор Святого Петра, дворец бывшей королевской фамилии (курфюрста, конечно) Турн унд Таксис, старинные кирхи, рестораны, кафе, булочные… Я просто в восторге!
Каждый день меня поили изумительным баварским пивом, а потом повезли в Вельтенбург — монастырь 11 века, где варят знаменитое темное пиво.
Света, был даже не обещанный теплоход по Дунаю вдоль скалистых берегов юрского периода с заездом в Кельхайм — чтобы подняться в Зал Свободы, который построил Людвиг I Баварский в 1842 году. Ты там была? Если нет, съезди обязательно! Но это уже — в самом конце. Все так милы, предупредительны и стараются показать как можно больше. Я говорю, что мне неудобно их стеснять, но мне отвечают: «Мы делаем это с удовольствием».
Рада за твои успехи. Где ты сейчас?
Вчера, по дороге в Дрезден, ловила себя на том, что прислушиваюсь и повторяю слова. Ты права: красиво звучит! Стараюсь запомнить: надо же хоть немного понимать.
А как Дрезден?
Я чувствую, что хочу приехать сюда еще раз — мне его мало. Очень уютный, особенно та часть, где меня поселили: она полностью сохранилась и здесь много модерна. Хотя центр тоже восстанавливается. О картинной галерее писать не буду, это особый разговор, как и о той части города, которая вокруг нее. Стоит только поражаться вкусу и изяществу, с которым это создавалось. И хорошо, что осталось на полотнах Каналетто.
Впечатлила экскурсия в Синагогу, благодаря которой евреи сохранили и сохраняют свою культуру и язык.
Послезавтра уезжаю в Берлин. Т.
3
А в Берлине стояла жара.
Июнь был безумно жарким. Просто +34 каждый день. И от палящего солнца нужно было обязательно спрятаться, потому что кожа на спине, казалось, начинает медленно поджариваться, как на сковородке. Спрятаться, все равно куда. Но — куда?..
А вот: огромное здание Рейхстага накрывает тенью очередь, которая медленно движется вверх, по ступеням.
Длинная очередь в Рейхстаг. Да еще в субботу!
А в документальных фильмах под звуки марша чеканили шаг черные колонны — и книги в огонь! Да, в Берлине стоит этот памятник сожженным книгам…
Страшные, отрывистые слова с выхаркиваемыми звуками. Они казались такими всегда…
Таня поднимает глаза вверх, на здание, которое столько раз видела в фильмах. Вон там, та-ам, наверху, развевался красный флаг. А вокруг — камни, битые стекла, и ничего больше… пустота вокруг и — тишина… война закончилась… Она думает: интересно, кто в этой очереди знает, что значит Рейхстаг для русских? Просто очередь, чтобы посмотреть еще одну достопримечательность Берлина…
— Как вы думаете, сколько нам стоять туда?
— Часа два, не меньше.
Жаркое лето в Берлине…
Да, роман такой — «Жаркое лето в Берлине». Она вспомнила. Был когда-то у них.
Потом, когда все распродавалось и кучей было свалено в углу, он лежал сверху, с помявшейся обложкой, бросили туда — авось кому-то понадобится просто так. Ненужная уже книжка… И автор — забытый… забытый… забытый… Разве вспомнят теперь?.. И — бросили в угол…
— Рояль? Нет, не нужен…
— Мы дешево совсем…
— И дешево не нужен.
Открыли крышку, пискнуло одинокое «ля». Почему всегда берут «ля»?
— Старый. Ценный, наверно.
— Конечно. Самим жалко расставаться…
Покачали головой:
— Нет, не нужен… А еще что?
— Вот, смотрите.
Покопались в вещах, вытянули, небрежно положили обратно. Кое-что из посуды — в сторонку. Потоптались — что бы еще? Оглядели пустые стены, кивнули на кучу:
— А это?
— Это просто можно взять, если что-то понравится.
Подошли, порылись.
— Книги в основном…
— Да, все не увезешь с собой на новое место…
Взяли в руки то, что сверху. Пролистнули страницы. Подержали, словно пробуя на вес.
— В транспорте почитаю… «Жаркое лето в Берлине»… любопытно…
Ну да, почему-то всегда потом вспоминался этот роман…
После экскурсии она выходит на улицу. Она ведь еще не была на «Острове музеев», а осталось лишь два дня: послезавтра она улетает. Но, увы, Музей Боде закрыт. Какая досада! Она стоит перед городской схемой и решает, что делать. Какие музеи работают? Там что-то написано, чего она не понимает.
— Sorry, do you speak Russian? — почему-то приходит в голову обратиться по-английски к девушке, которая так же, как она, рассматривает схему.
Девушка стоит спиной. Но Таня после некоторого раздумья, оглядев ее с ног до головы, решает, что она должна быть непременно из России — что-то неуловимое наталкивает Таню на такую мысль.
— Yes, I do, — обернувшись к Тане, отвечает девушка.
Почему Таня обращается к девушке по-английски? Почему та отвечает по-английски? Обе смеются.
— Я совсем не понимаю по-немецки, — говорит Таня и показывает пальцем на объявление, которое прикреплено под планом района: — Что здесь написано?
— Здесь написано, что открыты только два музея, — объясняет девушка.
Они вместе идут сначала в Пергамон, потом — в Старый Музей: как же не увидеть бюст Нефертити! И после всего, уже совершенно уставшие, огибают Собор, выходят наконец на Унтер-ден-Линден и бредут по ней до Парижской площади.
— Может, в кафе? — предлагает Таня.
Они находят кафе, где поменьше народу. Устраиваются за столиком снаружи, заказывают свиные шницели и много-много кока-колы.
Пока еду принесут, они потягивают через соломинки обжигающе-холодное питье, в котором плавают кусочки льда.
— Хорошо, правда? Сразу освежает… — Таня откидывается на спинку пластмассового стульчика и улыбается Ленизе. — Ты надолго приехала в Берлин?
Имя у девушки необычное, Таня никогда такого не слышала, но спросить, откуда оно и что означает, неудобно.
— Еще не решила, — отвечает Лениза, — меня пригласили погостить в немецкую семью. Там двое сыновей, почти мои ровесники, и отец, который их воспитывает.
— А мать? — спрашивает Таня.
— Она два года назад погибла: оступилась и упала с лестницы.
— Час от часу не легче! А как ты с ними познакомилась?
— Случайно.
Ленизу вдруг прорывает, и она рассказывает Тане, что родилась и жила в Казани. Родители развелись, когда она была совсем маленькая, и своего отца она не помнит.
— У него давно другая семья, другие дети, а мной он никогда не интересовался. Он был для меня всегда где-то в неопределенном там, недосягаемо далеко. Поэтому я с детства привыкла к мысли, что у меня отца попросту нет.
Таня все-таки решается задать вопрос:
— А имя откуда у тебя такое необычное?
— Они с мамой сами придумали, чтобы ни у кого такого не было…
— Так ты живешь вдвоем с мамой?
— Нет. В девяностые, когда всем было трудно, мама уехала в Москву искать работу. Она хотела забрать меня потом, когда устроится. Но что-то не получалось: ни жилья, ни приличной работы. Она писала письма, каждый раз обещала, что скоро возьмет меня к себе.
— А на что же ты жила и — где?
— Она присылала деньги на мое содержание. Все то время я жила у ее близкой подруги. Столько лет прошло, что я успела окончить школу. И надеялась, что рано или поздно уеду в Москву — учиться, или работать, все равно, но — к маме. Ну а потом… — Лениза на минуту прерывается и с усилием продолжает: — понимаете, она написала один раз, что вышла замуж, что я, конечно, могу приехать, если хочу… что я не помешаю ее новой семье — так точнее… Но я уже не захотела…
— Да… непростая история, — говорит Таня.
— Я была совершенно потеряна в этом мире, хотя все были добры ко мне. Но, знаете, сознавать, что все это — только жалость, по существу, к сироте, тяжело. И я начала думать о смерти.
— Откуда такие мрачные мысли? — удивляется Таня.
— Вовсе не мрачные. Это способ защититься. Наше поколение вообще много думает о смерти.
— Вы-то почему? У вас открылись сейчас такие возможности!
— Человек задумывается о ней всегда — по-разному, конечно: в молодости или на финишной прямой. Но сейчас, мне кажется, это усилено и убыстрено тотальной акселерацией. Вы думаете, что мы слишком молоды? Да, но мы все внутренне, духовно уже очень взрослые. И поэтому задумываемся над многими вещами гораздо раньше, чем, наверное, ваше поколение.
Таня с интересом смотрит на девушку: на вид маленькая, хрупкая, почти беспомощно-беззащитная, а оказывается, такие глубины…
— Я открыла для себя, что смерть — это совсем не героизм, как считается в литературе, как нас учили в школе… ну, знаете, на литературных произведениях. Она — везде, куда ни посмотришь: рак, СПИД, постоянные войны, терроризм, суицид, умирающие от голода африканские дети, наркотики, безумные дороги, где погибает огромное число людей… Мы каждый день слышим об этом, смотрим по телевизору, живем среди этого… — Лениза прерывается и смотрит на Таню: — Понимаете — среди смерти! И это так далеко от героики! А еще Афган и Чечня — это вот именно такие примеры, как шла ежедневная жизнь молодых парней среди смерти, без всякого там героизма. После того, как я поняла, что осталась в этом мире одна, я начала все больше и больше задумываться над этим. Все боятся смерти: ребята, с которыми я училась, боялись идти в армию, наша соседка боялась рожать, моя мама боялась обратиться к врачу. Поэтому, наверное, нужно ее «приручить», чтобы освободиться от страха… Поэтому, наверное, нужно думать о ней, а не гнать от себя эту мысль… Поэтому, наверное, молодые люди моего поколения так много пишут о ней, поют о ней…
Таня слушает девушку, и ей кажется, что она давным-давно знакома с ней и что это просто ее младшая подруга, которую она неожиданно встретила за границей и которой нужен близкий человек. А впрочем, кто из них старше?…
— Вот так у нас развиваются мысли, — улыбается Лениза.
— Да, интересно развиваются. Ты мне открыла то, над чем я никогда не задумывалась… — медленно произносит Таня. — А как получилось, что они пригласили тебя в Германию? Это твои давние знакомые? — Она намеренно переводит разговор, чувствуя, что должна наедине переварить только что услышанное.
— Мамина подруга, у которой я жила, много лет переписывалась со своим коллегой из Германии, они учились когда-то вместе в Казанском университете. И вдруг, представляете, приходит письмо от него, и он пишет, что принял близко к сердцу мою историю, потому что его сыновья остались совсем без матери, он знает, какое это горе, поэтому с удовольствием пригласит меня летом в гости. Вот так я приехала сюда. Они очень хорошо ко мне относятся и говорят, что, наверное, я могла бы поступить здесь в университет. И теперь, если это так, у меня появится возможность приехать на учебу в Германию.
— Резонно. Ты уже выбрала специальность?
— Да, давно: я хочу стать биологом, и здесь это было бы для меня лучше всего — можно впоследствии получить стажировку в научной лаборатории в какой-нибудь другой стране — в зависимости от темы, я уже узнавала.
— А язык?
— К сожалению, мой немецкий пока не такой хороший. Хотя я училась в немецкой спецшколе, этого ведь недостаточно. Но теперь я, конечно, буду стараться.
Их прерывает звонок по мобильнику.
— Это мне, — улыбается Лениза, доставая из сумочки телефон.
Она разговаривает по-немецки, а Таня, щурясь от солнца, разглядывает пеструю толпу перед Бранденбургскими воротами: там, в центре площади, идет какое-то уличное представление с ставшими теперь такими модными по всей Европе немыми фигурами.
— Я должна извиниться, — пряча мобильник в сумочку, говорит Лениза. — Сейчас они заедут за мной на машине — все приглашены вечером в гости.
— Тогда расплатимся и распрощаемся, — тут же спешит Таня, чтобы не показаться навязчивой. — И я отправлюсь дальше, хочется обязательно посмотреть мемориал Холокост и побывать на Потсдамской площади.
— Не спешите. Я бы хотела познакомить вас с ними, — говорит Лениза. — Они придут прямо сюда. Я объяснила, где мы сидим.
Таня протягивает визитную карточку:
— Вот мои реквизиты, на всякий случай, — и записывает адрес электронной почты, который диктует ей Лениза.
И пока они говорят еще какие-то необходимые слова друг другу, к столику подходит широкоплечий, крепко сбитый — по-другому просто никак нельзя сказать — немец, в хорошем костюме и галстуке. Он крепко пожимает Танину руку и представляется:
— Гюнтер.
4
Костя встречает Таню с цветами.
— Дорогой! Ты как в нашей молодости! — восклицает Таня, прижимая к лицу розы в прозрачном конверте с цветной, изящно закрученной ленточкой.
— А что, нельзя?
— Мама всегда умилялась, когда ты приносил мне букетик ландышей — она считала это особым проявлением чувств с твоей стороны.
Костя ведет машину из Шереметьево-2 в город и слушает Танин восторженный рассказ.
Хорошо, что нужно сосредоточиться на дороге и смотреть все время вперед. Он ловит себя на том, что даже вставляет какие-то реплики. Потому что в голове до сих пор стоит эта встреча в театре, когда он попросту столкнулся с собственным сыном в фойе во время антракта.
Костя что-то промямлил про корпоративный культпоход на новую постановку Романа Виктюка — заготовка у него имелась. Но взгляд, которым Лева смерил отца… Только отца, на спутницу даже не взглянул, хотя Костя представил ее: «Вот, познакомься — Марина, она же и организатор мероприятия». Лева вежливо поздоровался, отец и сын обменялись несколькими словами, типа понравилось-не понравилось, чтобы не молча, — и разошлись после звонка. «Прикольный спектакль», — бросил напоследок сын с почти незаметно проскользнувшей на лице улыбкой. Костя и сейчас не уверен до конца, к чему эта фраза имела отношение: то ли к реальному театру, то ли к тому, что произошло в театре, то ли к словам про корпоративную тусовку.
Впрочем, почему нельзя? Почему нельзя пойти в театр сослуживцам? Можно. Сослуживцам — можно. Даже здорово: пойти и потом вместе обсудить. Сослуживцам.
Говорят — статистически проверено, — большинство мужчин в возрасте от сорока до пятидесяти разводятся и женятся второй раз. Но ведь это — большинство. А он, Костя, относится к меньшинству — к тем, особенным, которые не подчиняются общей мерке и не хотят влезать в прокрустово ложе понятия «обычный»: «обычный роман», «обычный случай», «обычный человек», «обычная ситуация» — все эти пошлые слова, которые произносятся и употребляются по отношению к этому самому «большинству».
Он успешный, доктор наук, в тридцать пять лет защитивший диссертацию, он видит перед собой цель — не ближнюю, а в перспективе. И продвигается к ней, находя путь в любой ситуации. Поэтому на нем не отражаются катаклизмы, дефолты и кризисы. Поэтому он всегда в центре, а не на обочине, востребован в сфере бизнеса.
Он являет собой некий положительный стандарт общества, и если его жизнь и вертится как perpetuum mobile: раз и навсегда налажено, без потрясений и срывов, — то на верхней волне. Не на самой верхней, но достаточно близкой к ней, в которой есть те, про кого говорят: «Он вполне кремлевский человек, дружи с ним».
Вот брат Сева, старший, считавшийся таким умным, всегда двигавшийся по административной лестнице функционер, надежда семьи, чего он так в конце концов и не оправдал, рухнул сразу. Конечно, все спихнули неудачу на возраст: катаклизм грянул, когда Сева был практически в конце карьеры. Он еще побарахтался пару-тройку лет в каких-то довольно сомнительных коммерческих структурах, куда его устроили по знакомству и временно терпели как коммерческого директора, он даже съездил один раз в какую-то заграницу. Но так и не выплыл — в результате оказался невостребованным и пошел ко дну: он больше нигде не работал, получал пенсию, и всю семью с двумя детьми фактически тащила на своих плечах Лена.
И Костя, хорошо понимая ситуацию брата, в глубине души оправдал его, когда брат — Костя был совершенно уверен, что все произошло с подачи Лены, иначе Сева, в душе трусливый, никогда бы не пошел на такое, тем более по отношению к младшему брату, — влез в аферу и попытался приватизировать их с Таней квартиру, в то время как они всей семьей были в отъезде. Это произошло еще в середине девяностых, когда хватали то, что плохо лежит. И, видимо, Лена натолкнула на мысль: а вдруг не вернутся, добру — пропадать, что ли? Так представлял себе это Костя.
Таня, приехав через полгода, тут же размотала весь закрученный с переоформленными документами клубок и навсегда обрезала контакты между ними:
— Он подонок, и ты это прекрасно знаешь. Он был таким всегда. Он всегда завидовал тебе. И ты это тоже прекрасно знаешь.
Она не сказала вслух, но Костя почувствовал в ее словах намек на тот далекий эпизод из почти что детства, который, по существу, никогда не забывался.
Костя молчал, потому что все, что сейчас сказала Таня, было правдой.
— Он только ждал, всегда ждал, когда можно утащить у тебя хотя бы что-то. И наконец дождался крупного куска.
И это тоже была правда.
— О чем ты говоришь?! — кричала Тане его мать по телефону. — Ты что, хочешь сказать, что у меня нечестный сын?!
Но Таня выдерживала оборону:
— Имейте в виду, Майя Михайловна, он ответит передо мной по закону. Это уголовно наказуемое преступление.
— Ты хочешь сказать, что мой сын — уголовный преступник?!
— Я не «хочу сказать», потому что это так и есть.
— Не марай грязью честное имя моего сына!
— Наседка, которая защищает своего цыпленка, — с горечью сказала Таня после одного подобного разговора. — Таким тоном разговаривают только с чужими людьми. Какие же мы после этого родственники? Я ее понимаю — это ее сын, но принять не могу.
— Она не разобралась в ситуации, — попытался еще раз защитить мать Костя.
Но Таня взглянула на него, пожала плечами и ничего не сказала.
Костя сознавал, что сердце у нее все больше и больше черствеет по отношению к свекрови. В этой истории Лена тут же благоразумно ушла в тень и хранила полное молчание, как будто ничего не происходило. Костя попытался один раз намекнуть на ее роль во всем, что касалось дел брата, на его всегдашнюю мягкотелость, но Таня даже бровью не повела на эти попытки обелить Севу:
— Он взрослый человек и отвечает за свои поступки сам.
— Не пыли, Таня, — угрожающе-хладнокровно начал Сева, когда Таня позвонила ему, чтобы высказаться напоследок и прояснить ему дальнейшие свои действия. — Имей в виду: за мной стоят коммерческие структуры. И попробуй сделать хоть шаг! Ты поняла?
Она просто положила трубку на рычаг.
— А что он еще мог ответить тебе? — пожал плечами Костя. — Это самооборона. Он никогда ничего не сделает. Просто блефует.
Таня вскинула глаза на него, и от ее взгляда у Кости пробежали по спине мурашки.
— Он — подонок, — членораздельно и спокойно произнесла Таня. — И я хотела, чтобы он это раз в жизни осознал.
Мать еще продолжала топтаться в этой куче дерьма: она каждый день звонила и убеждала Таню, что ее сын — «порядочный человек», а произошла какая-то ошибка, и в этом виноват не Сева, а «дядя Вася».
Но Таня, высказавшись перед Майей Михайловной, кажется, до конца, перестала подходить к телефону.
— Больше говорить нам не о чем, — сказала она Косте. — Если в бумагах написано имя твоего брата: Всеволод Наумович, то какая «ошибка» могла произойти? Откуда могло выплыть его настоящее отчество, если не видеть паспорта, где оно записано черным по белому? Никто же никогда не называл его «Наумович» — только «Николаевич»! Ты-то ведь Николаевич! Поэтому ни о какой якобы «путанице» с именами, в которой меня убеждают, допущенной кем-то — понимаешь, кем-то! Кем?! — не может быть и речи: он сам, на тарелочке принес свой паспорт! А сколько кому платил — про то неведомо, и никогда не узнаем.
Телефонные звонки раздавались по несколько раз в день, Таня смотрела на аппарат — и не подходила. Мать пыталась давить на Костю, чтобы помириться. Костя отвечал, что не умеет улаживать конфликты.
И на этом была поставлена точка — «родственники» перестали существовать навсегда. Таня так больше никогда и не помирилась с Костиной матерью; каждый раз, когда та пыталась прозвониться к ним, клала трубку на рычаг. У Тани всегда была эта сторона характера сильной — Костя знал это очень хорошо: она могла выбросить человека из памяти и даже не вздрагивать при упоминании его имени, он просто исчезал из ее сознания и никогда больше ее не интересовал. Мать — это тоже Костя хорошо представлял — страдала, потому что не виделась больше ни с внуками, ни с ним. Хотя Таня сказала, что все касается только ее и что Лева с Катей и Костя могут продолжать отношения, и даже должны — она повторила это — продолжать отношения, но все, разумеется, тут же развалилось.
Кузены перестали общаться между собой. Костя, тяжело вздохнув, тоже примирился с тем, что произошло, и постепенно отодвинул родственников от себя, и брата тоже. Не хотелось больше звонить Севе — о чем бы они стали говорить? Так до сих пор и остаются они где-то в разных измерениях. И то, в котором Сева, ни Кости, ни Тани не касается, от него они уже так далеки. У них с Таней все давно идет в другом измерении, по налаженному пути: успешно и вверх…
Конечно, Лева ничего не скажет матери, соображает Костя, пока Таня выплескивает эмоции:
— Теперь я наконец знаю, что такое майсенский фарфор!
— Мейсенский, — машинально поправляет Костя.
— Не важно, я произношу правильно по-немецки. Так вот теперь я научилась отличать их клеймо от подделок. А сколько подделок было! И само клеймо, представляешь, несколько раз менялось, оказывается…
Да и что, собственно, говорить? Встретил отца в театре с дамой? И — что? Сказано же было: всем отделом повышать культуру, пошли на престижный спектакль. И вообще, разве может кто-то сравниться с Таней? Ну, может быть, да, они немного устали друг от друга, от совместной, очень близкой жизни. Но Таня для Кости — всегда эталон. Это знают все: о чем бы ни говорилось, что бы ни обсуждалось, Костя всегда упоминает Таню: мнение Тани — главное для него. А Марина… Это другое совсем… Ничего серьезного быть между ними не может, просто так — для того, чтобы провести время, поболтать… Должны же люди общаться, в конце концов! Никто из них и не претендует на большее — они просто друзья, у них общие дела на работе…
— А в Регенсбурге меня водили в такой ресторан!..
Костя чувствует, что убеждает себя, что все именно так. Да, Таня — эталон. То, что были когда-то какие-то эпизодические случаи — это ведь не в счет. Ну, подумаешь, однажды сопливая девчонка в поезде… Ну, потянуло, да. Наутро уже забыл про нее. Ну, один раз в походе было, в одной палатке спали — согрелись вместе… Стоит ли вообще вспоминать о таком? У каждого бывает.
Но к Марине его тянет физически все больше и больше, и он ничего не может с собой поделать… И эта сцена: Лева — стоит перед ним, уже взрослый, восемнадцатилетний, с какой-то девчонкой… Папа — и сын. С девчонками… В театре: лоб в лоб…
Костя делает невольный жест головой, словно прогоняет дурной сон.
— Ты меня слышишь?
— А? — Костя на секунду отрывается от дороги. — Извини, я соображал, как их объехать… Так что ты сказала?
— Я сказала, что в Берлине познакомилась с одной симпатичной немецкой семьей…
5
Из электронного почтового ящика Тани:
Света! Пишу из Москвы, по горячим следам, пока свежо в памяти.
Я очарована всем увиденным. И хочу к вам еще-е-е!!!
Понравился Берлин?
Где я только не была! В последний день меня повезли даже в Потсдам. Получилось совсем неожиданно. Я случайно разговорилась с девушкой прямо перед входом в Пергамон. Она русская, приехала из Казани погостить в немецкой семье, в которой отец и два мальчика-близнеца. И на следующий день их отец позвонил мне, и мы все вместе поехали на экскурсию. Он очень приятный, учился когда-то у нас. Преподает в университете. Зовут Гюнтер.
Но сначала — в продолжение нашего разговора.
Я с тобой соверш. согл., что Вера — замечат. баба. И я очень благодарна тебе, что ты нас познакомила. Я считаю, что она наст. русск. баба, которая не только коня остановит, но и мужика вывезет на себе.
Таня, она мне как-то всю свою житуху описала.
«Мужичонка» ее — любимый муж, между прочим. Настолько любимый, что с ней плохо, когда он куда-нибудь уезжает на несколько дней. А до этого был другой, «интеллигент», отец ее дочери. С ним она рассталась без сожаления и вышла за этого, «мужичонку». И сама призналась в том, что он «от сохи». Так-то.
Он у нее, оказывается, пьет — все остальное очень хорошо. Но я считаю, что идеалов не бывает, у каждого свои проблемы и «скелеты в шкафу», главное — как человек себя ощущает изнутри. Это хорошо было показано еще в фильме «Экипаж» — помнишь, там был замечат. интеллигентный муж-пилот, а счастлива оказалась с орущим под душем «от сохи» мужичком.
Поэтому дай ей бог терпения и счастья. А что касается того, что он пьет, так это способ их сосуществования, иначе он не имеет смысла.
Она помогла мне в трудное время, когда я переехала в Карлсруэ и была совершенно одна здесь, работа — на полгода и квартира — на полгода. Что и как потом — полная неизвестность. И она морально поддержала меня тогда, за что я и благодарна ей и считаю своим долгом помогать тоже.
Далеко не все это делают и вообще, по-моему, лучше помогать друг другу и поддерживать друг друга, особенно если чувствуешь «ты и я — мы одной крови» (ой, как-то натуралистично, лучше — из одной «стаи»).
Хотя ее взгляды тоже расходятся с моими: у нее вбитое представление о превосходстве «нашей» культуры — вот она такая высокая, а все остальные должны смотреть снизу вверх.
Может быть, это исходит от ее профессии учителя.
Это просто тот же интеллигентский снобизм, о котором мы с тобой уже говорили.
В действ. это не снобизм, а некоторая ограниченность, что ли, нежелание понимать других, отсутствие широты взгляда. «Интеллигентщина», как известно, пренебрегала удобствами, ходила одетой как попадя, плодила феминисток в огромном количестве и считала, что нужно следовать их «идеям». Она сливалась и с определенной частью интеллигенции. Это была своего рода каста, которая существует у нас и поныне. Они все имеют абсолютно одинаковое мнение по опред. вопросам. Как они так гребутся под одну гребенку, не знаю. Масса заразительна.
Ты совершенно права. Видимо, это действ. не снобизм, а некоторая ограниченность, нежелание понимать других. Такие считают, что все должны поступать по их понятиям справедливости и правильности. Но это просто наши с тобой размышлизмы… Странно, что на Западе много подобных феминисток.
Свет, философский трактат, конечно, получился на тему интеграции.
Очень модную теперь.
Давай съедем, пожалуй.
Прочла ли ты книжку «Заметки эмигрантки»?
Света, буквально только что дочитала до точки. Что сказать? Конечно, интересная, и я благодарна тебе, что ты мне ее дала почитать. Там много из личного опыта и опыта других — это то, что со временем будут изучать и социологи, и культурологи, эту волну эмиграции. Но далеко не вся ровно написана в художественном отношении. Я с трудом осилила до конца. И знаешь, еще раз подумала, что, наверное, никогда бы не смогла вжиться в чужую культуру. Нет-нет, это не для меня совсем…
Кстати, что твой знакомый, о котором ты мне писала? Кажется, его зовут Гюнтер?
Гюнтер звонит ей, и Таня мчится через всю Москву в гостиницу «Космос»…
Она проваливается в сладкий сон.
— Ты уже спишь?
Таня чувствует, как он наклоняется к ее лицу и целует в ухо.
— Угу, — бормочет она, и полусознательно выпростав руку из-под одеяла, прижимает его голову к себе.
— Тебе нужно уже ехать, я вызову такси.
Но Таня лишь мотает головой. Она устала… Спать… спать…
И вдруг вскакивает от испуга: сколько времени?! Господи, что же это?! Сколько времени? Сколько она спала?
Вокруг полная темнота, только снизу, из-под занавески, пробивается свет фонарей.
Таня щелкает выключателем настольной лампочки: Боже, первый час ночи!
Она видит, что Гюнтер смотрит на нее, как будто и не спал.
— Я вызову такси.
Но она понимает, что это — конец.
— Зачем такси? — Она садится на кровати, поджав коленки к подбородку. — Не надо такси. Уже ничего не поможет.
Вся эта история продолжается целый год. И нужно что-то придумывать, сочинять правдоподобное. Но самое главное — она должна врать. Врать — Косте! Как она может обманывать его? Каждый день, каждую минуту ее мучают угрызения совести: дома — по дороге на работу — на работе — по дороге домой — дома. Замкнутый круг. И даже по ночам ей часто снятся какие-то чудовищные картины, как из фильмов ужасов: сплетения фигур, растений, тел людей и животных, в каких-то танцах, судорожных объятиях; рушащиеся здания и падающие самолеты, мешанина из груды обломков… От этого она просыпается. Прислушивается к дыханию Кости: спит? И сама еще долго лежит без сна. Как она может? Ее Костя, дети… почти взрослые дети… А она… Временами на нее «накатывает», и она чувствует себя полной воровкой. Отношения с Костей давно отчужденные. Он теперь редко задает вопросы, а она практически ничего не рассказывает дома. Иногда она ловит взгляды детей: в них недоумение, когда оба родителя обмениваются скупыми фразами за столом. Лева недавно… — кстати, когда это было? ну, да, в ту субботу — Лева что-то бросил вскользь, что у папы плохое настроение, потому что на работе, видимо, проблемы. И взглянул на отца как-то многозначительно. А может… может, показалось? Или… или у Кости тоже началась «личная жизнь»?.. И Лева что-то узнал? Дети ведь такие проницательные… И цветы — в последнее время Костя несколько раз приходил домой с цветами… А еще ее бабушка, помнится, говорила… Чушь, как всегда, в голову лезет! Господи, но если бы так… Ей сразу стало бы легче. Тогда не нужно было бы все время бояться, что кто-то что-то обнаружит. Двойная жизнь, которую она ведет, утомляет и страшит. Главное, что это связано с Костей. Ведь он все равно остается для нее особенным, мерилом многих ценностей. Но видимо, в их совместной жизни чего-то все-таки недоставало. Чего? Пожалуй, Таня ясно отдает себе отчет в этом: они были равными партнерами в игре… Она невольно сравнивает их, хотя они такие разные: Костя, высокий, всегда в галстуке, деловой, из мира бизнеса, — и Гюнтер, в руках которого она тонет… Что поделать со своими чувствами? Ей хочется любить и быть любимой. Но разве Костя не любит ее? И она — его? Да, но… но ей хочется другого: не партнерства, а подчинения, хочется испытать то самое чувство, от которого теряешь голову и которое не подчиняется ничьему желанию… Эгоизм? Глупости! Без этого жизнь будет скучной, лишенной эмоций… Если рассуждать прагматично, то Лева — уже взрослый, Катя заканчивает школу… Дети выросли… В конце концов, обязательства по отношению к ним выполнены, и теперь родители имеют право решать свою судьбу. Но все равно Таня не знает, как разрубить этот узел.
Она завела отдельную почту для имейлов, которые получает от Гюнтера. У нее еще один мобильник, который она прячет и по которому разговаривает только с ним.
Испытывать любовь — это ведь означает молодость. Она еще молодая, красивая… Но внутренний голос тут же останавливает и опять говорит ей, что это эгоистично. Она все понимает, но что она может поделать?!!!
Она поворачивается к Гюнтеру и устало повторяет:
— Не надо такси…
И они оба молча смотрят друг на друга.
Утром сквозь сон Таня слышит крик, который пронзает мозг: Аааааааааа!
Она отрывает голову от подушки: откуда?
Лоб сразу покрывается холодными капельками пота, позвоночник съеживается от этого крика. Аааааааа!..
Сверху — вниз.
И тут же — как будто звук падения чего-то… Чего?..
Затаив дыхание, она прислушивается к звукам, которые поднимаются снизу, от асфальта… Страшно думать о том, что сейчас произойдет…
Через несколько минут еще один звук — сирена «скорой помощи». Таня слышит, как хлопают дверцы машины. Потом — уже звук отъезжающей машины… Значит, она не ошиблась.
Ей страшно. Еще очень рано, думает она, и никто не слышал этих звуков… Только она… Страшно… С какого этажа, интересно? Звук долго летел… Кто-то так решил…
Таня лежит с открытыми глазами и часто бьющемся сердцем, до тех пор пока не начинает сереть потолок.
Ведь ей сегодня нужно на работу. Но если выходить из гостиницы сейчас, то опасно — загребут, как «ночную бабочку».
А дома? Что она скажет? Она даже не позвонила… Просто послала эсэмэску, что не придет… Ужас… ужас… Что будет?
И тут же отвечает сама себе: будет конец.
Из электронного почтового ящика Тани:
Дорогая Татьяна! Я поступила в этом году в университет. Больше не испытываю никаких трудностей с языком. У меня много новых друзей, и я вполне счастлива. Живу в общежитии; у меня замечательная комната, которую я постаралась сделать уютной, и я теперь абсолютно самостоятельный человек. Викэнды часто провожу у Гюнтера с его сыновьями. Они все очень милые, и я все больше и больше привязываюсь к ним.
У меня бойфренд. Он приехал в Германию, выиграв стипендию, и сейчас учится уже второй год, пишет замечательные стихи. Летом мы собираемся ехать вместе в Ирландию.
А как вы поживаете? Гюнтер говорил, что не так давно был по делам в Москве и виделся с вами. Ваша Лениза
Таня, дорогая!
Где ты? Как ты? Отзовись!
Я только что поставила последнюю точку в своем «труде» — книжке-путеводителе по земле Баден-Вюртенберг. Если хочешь, пришлю некоторые части текста для ознакомления. Света
Света! Я пока в Москве. Напишу обо всем подробно чуть позже. Таня
Дорогая Лениза!
Я рада твоим успехам, рада, что у тебя есть бойфренд. Ведь любить и быть любимой — это так здорово! Никогда не отказывай себе в этом. Твоя Татьяна
Она почти пробегает через вестибюль и — ни на кого не глядя, с высоко поднятой головой, под артобстрелом прицельных взглядов «людей в штатском», — быстро выходит через стеклянные двери на улицу.
Уф!
6
Из электронного почтового ящика Тани:
Дорогая Света!
Ты давно задаешь мне разные вопросы, на которые я не отвечаю. Но вот, наконец, собралась немного посвятить тебя в свою жизнь.
Боже мой, Света, как ты была права, когда говорила, что ничего нельзя утверждать, потому что не знаешь, как обернется!
Это был, наверное, идеальный вариант, о котором можно только мечтать: мы с Костей избежали сложных перипетий любовных треугольников и трагического накала страстей, сохранив привязанность и дружеские чувства. Более-менее, конечно, имея в виду ситуацию развода вообще. Каждый из партнеров нашел себе замену, поэтому никто морально не пострадал. Причем замена произошла практически одновременно. Между нами навсегда остается наше прекрасное прошлое — оно действительно было замечательным, Света. Такому можно только позавидовать. Но, видимо, ничто не может длиться вечно, эта полоса жизни закончилась, и можно только вспоминать о ней с нежностью и грустью. Человеческий организм требует перемен. Так я понимаю случившееся с нами обоими. Не знаю, женится Костя или не женится во второй раз, но у него есть женщина, которой он сильно увлекся. Поэтому в нашей ситуации никто не чувствует себя свиньей по отношению к другому, трагедии не произошло. Вообще в нашей с Костей жизни все всегда было ровно, без обломов. Даже странно, правда?
Когда-то мы с тобой долго дискутировали на тему интеграции, обсуждали твоих знакомых, у которых в одном флаконе оказались разные ценности, и я писала тебе, что не смогла бы влиться в чужую культуру. Теперь я бы только посмеялась над этим. Конечно, мне с моим английским было трудновато — я тут же старалась перейти на него, чего совсем не следует делать, если хочешь выучить язык. Но в конце концов я приложила максимум усилий и освоила немецкий. И вполне довольна своей работой, занимаюсь распространением русской периодики — работаю дистрибьютором в одной довольно крупной посреднической фирме, где пригодились все языки: и английский, и русский, и немецкий. Это — просто работа, за которую я получаю зарплату. На которую я могу существовать. Никаких высоких целей не ставлю: я научилась теперь относиться к работе как просто к необходимости зарабатывать и не ищу больше того, что хотела получать от нее раньше — удовольствия. Я поняла, что на западе люди в этом вопросе очень целенаправленны, они прагматично решают, чем могут в будущем зарабатывать себе на кусок хлеба: быть адвокатом, или врачом, или инженером, или ученым, или школьным учителем, или кем-то еще в соответствии с индивидуальными способностями. Они думают именно о том, как зарабатывать, а не о том, чем им, может быть, было бы интересно заниматься. Заниматься — это хобби, и ты можешь посвящать ему свободное время. Идеальный вариант, когда совмещается необходимое с приятным, но идеальное встречается редко. Правильно я понимаю, Света? У тебя больше опыта, и многое ты понимаешь лучше меня.
Лева пока живет с отцом, но приезжает регулярно. Он скоро защищает диплом, и, видимо, для него есть неплохая перспектива устроиться в Германии. Хотя я раньше замечала, что у него были трения с отцом, но причины не выясняла. Какие у них отношения сейчас, не в курсе, но, по-моему, более-менее ладят. Знаешь, у каждого ведь свои проблемы, своя жизнь, в которую никто извне не допускается.
А Катя выросла такая нормальная домашняя офисная девочка, выучила немецкий, работает секретарем в одной фирме, снимает квартирку и живет своей жизнью, меня в нее не посвящая, но иногда по праздникам навещает нас. И когда собираются все наши дети, получается большая и веселая компания.
Вот так все устроилось. Конечно, это несколько взгляд со стороны, пробежка по поверхности, потому что есть, разумеется, и шероховатости. Но без них жизни ведь не бывает, согласись.
Ты спрашивала меня не раз о Ленизе. Ты знаешь, это знаковая для меня девочка — мы с Гюнтером познакомились благодаря моей фантастической встрече с ней в Берлине. И для меня она как родная.
У Ленизы странная судьба. Мне кажется, она родилась для того, чтобы все время терять: в детстве она потеряла отца — он бросил семью; потом потеряла мать. Здесь все складывалось не так плохо. Гюнтер был ей всегда помощником и советчиком — ты ведь знаешь, какие немцы внимательные и чувствительные, как стараются помочь, как у них развито чувство вины. Впрочем, не мне рассказывать тебе об этом. Лениза поступила в университет, появился бойфренд. И я чем могла старалась помогать ей — по велению моего сердца. Но полтора года назад у нее обнаружили рак матки. У девушки, которая еще не рожала! Может быть, это генетическая предрасположенность к такому виду заболевания, не знаю, потому что у ее бабушки было то же самое. Ленизе сделали операцию. И хотя тогда ничего больше не обнаружилось и она вроде бы полностью поправилась, но после этого, можешь представить, она осталась одна, потому что молодой человек ушел — «слинял», по-нашему. Не могу сказать, что он мне нравился. Скорее, совсем даже не нравился. Бесспорно, он был не злой мальчик, но с большой заявкой на неординарность — она сквозила в каждом слове, в каждом движении. Однако меня раздражало в нем с первого мгновения, как я его увидела, не столько это, сколько его полное равнодушие к людям, безумный эгоцентризм, четкая математическая расчетливость во всем абсолютно, просчитывание каждого своего шага, без эмоций, без чувств, подчинение одной цели: выжить в этом мире любой ценой — живучесть у некоторых людей колоссальная. Не знаю, может быть, так и нужно — чтобы выжить? Ленизу он рассматривал, если я правильно поняла, как одну из ступенек, которую он преспокойно перешагнет, когда потребуется. Для меня все это было очевидно. Но не могла же я сказать ей об этом! Она была слишком влюблена и в него, и в его стихи. Стихи были такие же, как он сам: бесчувственные, неэмоциональные, просчитанные, немузыкальные — просто какие-то математические формулы, записанные буквами. Неинтересные. Хотя ему очень хотелось бы, чтобы думали, будто они если уж и не гениальные, то талантливые. Он четко просчитывал все до миллиметра, продумывал, как себя вести и выжидал подходящий момент, чтобы найти то, что ему может пригодиться в будущем, — холодно и расчетливо: устроиться. Неприятны мне такие люди. Ну, ладно, не обращай внимания, это я уж просто так, выговорилась по поводу некоторых людей и их отношения к другим людям. Хотя все, что я описала, сыграло свою роль: когда Лениза вернулась домой после операции, он просто исчез. И — точка.
Я не представляю, как она и физически, и психологически перенесла и операцию, и это предательство. В конце концов, мальчика понять, конечно, можно: зачем ему чужие проблемы, он испугался — так скажет каждый. Но чтобы вот так — просто исчезнуть?.. Конечно, мы все были с ней. Я утешала ее всеми возможными средствами. Она терпеливо, но безучастно выслушивала. И как-то раз сказала: «Интересно, где грань между реальной болью и воспоминанием о ней, как о далеком факте, когда боли уже не ощущаешь? Некоторые люди ведь смеются потом над тем, над чем они плакали. Вот я и хотела бы знать, в какой момент наступает этот переход от одного состояния к другому?»
Сейчас Лениза в Панаме — получила стажировку в университете. Пишет, что довольна работой в лаборатории, что у нее намечается интересная тема будущей диссертации. Но я не уверена, что со здоровьем все в порядке. Один раз она написала, что находится под наблюдением врачей, что, кажется, нашли еще что-то, но где точно — не пишет, имейлы давно не приходили, хотя я постоянно посылаю ей хотя бы несколько слов привета. Ведь она такая молодая для меня — почти ровесница моим детям.
Вот такие жизненные коллизии.
И я, постоянно вспоминая ее, думаю теперь, Светочка, что все остальные человеческие «трагедии» — ничто в сравнении с тем, что мы, например, видим по телевизору, когда дети, которые еще не могут как следует выговорить этого слова, произносят: «Я выкарлабкаюсь!»
Все наши переживания, страдания, разочарования, потери — разве они чего-то стоят по сравнению с этим?
Поэтому могу сказать точно: у меня все хорошо, просто отлично! А если шире, Света, — у всех нас все отлично!
Сегодня послала тебе по почте новогоднее поздравление. Знаешь, наступает момент, когда письма открывать уже и грустно, и страшно, и горько: что там?.. Поэтому я шлю теперь только праздничные открытки с напечатанными пожеланиями и веселыми картинками.
Соберешься в Берлин, сообщи.
С надеждой на скорую встречу —
Таня
Дорогая Татьяна!
Merry Christmas!
Начинается время поздравлений, поэтому поздравляю вас сразу со всеми грядущими праздниками: с Новым Годом, русским Рождеством и русским Старым Новым годом!
Я долго ничего не сообщала о себе, потому что практически была не в состоянии что-либо делать, а тем более подходить к компьютеру и отвечать на чьи-то письма. Я перенесла еще одну операцию — мне удалили левую грудь, так как там нашли опухоль, и это случилось вскоре после того, как я приехала в университет Панама-Сити. Поэтому все мои контакты с кем-либо на долгое время прервались. Но теперь я надеюсь, со мной все ОК, а Новый год — как раз тот случай, когда снова можно сказать всем: Привет, дорогие друзья!
Весь прошедший год означал для меня невыносимо тяжелую борьбу за физическое выживание: лечение, которому не было видно конца. Все мои знакомые и друзья, которых я встретила здесь, персонал больницы — от врачей до сиделок — всем им я благодарна за то, что они буквально день за днем выхаживали меня. Я не очень хорошо помню время, которое провела в больнице. У меня была слишком высокая температура и вполне вероятно, что большую часть суток я спала. Но и остальную часть года я провела в основном в постели или в гамаке, где я тоже спала, спала, спала…
Почему я оказалась в больнице? Скорее всего, это была реакция на химиотерапию, но кто может сказать точно? Во всяком случае у меня выпали все волосы на голове — остался голый череп, а руки и ноги выглядели такими прозрачно-худыми, что я не подходила к зеркалу, чтобы не видеть себя всю.
Потом я начала учиться ходить. Это было как ежедневное упражнение: шаг за шагом несколько ступенек вверх по лестнице — и несколько вниз, чтобы вернуть себе силы двигаться.
Однажды, когда я вот так медленно передвигалась по своему обычному маршруту с помощью моей подруги Изабель, мы услышали ГРОМКОЕ призывное «мяу». Я обернулась, чтобы удостовериться, откуда раздался звук, и заметила в углу лестницы очень грязного котенка примерно двух месяцев от роду. Как я могла оставить его здесь без всякой помощи, голодного, дрожащего от страха? Вы же знаете, как я люблю животных. Я тут же взяла его на руки, мы отнесли его домой и присоединили к двум другим кошкам, которые, конечно, принадлежат не мне, а Изабель, но которых я обожаю, и они меня, кажется, тоже. Итак, их стало три. Нового котенка я назвала Кэти — это девочка, с дымчатого цвета шерсткой и голубыми глазами. Но издали она вся кажется голубоватой. Она очень изящная в движениях, грациозна, а когда сидит, похожа на статуэтку.
Через два месяца я, наконец, отважилась сделать первую дальнюю вылазку. Плавание на лодке среди крокодилов уже не кажется мне таким экзотическим, как в первое время. Поэтому Изабель повезла меня на экскурсию в Портобело — посмотреть на старинные крепости, которые остались от испанцев.
А в марте, чтобы полностью убедиться в том, что я уже способна двигаться, как и раньше, мы с Изабель и ее бойфрендом Роберто предприняли отчаянную многочасовую поездку верхом в «горы» Серрания-де-Табасара — туда, где они уже не такие высокие и постепенно переходят в холмы, но где практически нет дорог для путешественников, а под ногами не чувствуешь ровной земли. Это было полное сумасшествие с моей стороны, потому что нужно было искать узкие тропинки, которые то карабкались вверх, то круто спускались вниз, а я никогда не училась, как править лошадью. Поэтому я постоянно съезжала на один бок, что со стороны, наверное, выглядело ужасно смешно. Но мне было совсем не до смеху, а оставалось лишь положиться на счастливый случай, вцепившись в повод, который был перекинут через шею лошади и стягивал мою руку мертвой петлей — только это мне и помогало. Но лошадь была удивительно терпелива к седоку и спокойно продвигалась вперед.
К довершению всего место оказалось слишком опасным: узкая тропинка, карабкающаяся среди практически вертикальных, скользких утесов и опоясанная в целях безопасности всего лишь канатом; к тому же в любую минуту мы рисковали свалиться вниз, в воду, так как в долине протекала река. Но лес вокруг был так прекрасен! И я мечтала найти какое-нибудь растение, которое еще не изучала.
Взобравшись наконец на самый верх, мы увидели нечто изумительное по своей красоте: извергающийся высоко вверх фонтан воды — что-то вроде гейзера. Оказалось, что перед нами уникальное природное явление, когда вода с гор собиралась в резервуаре, образовавшемся под пещерой, и через небольшое отверстие в камнях с силой выбивалась на поверхность. Струя воды, бившая вверх с равномерными интервалами, достигала, может быть, десяти метров, если не больше, и была видна далеко вокруг. Ничего подобного я никогда еще не видела!
После такого пути, который пришлось преодолеть, я, кажется, почувствовала себя вполне здоровой, ко мне вернулась прежняя моя энергия, силы. И врачи смогли, наконец, сделать имплантацию. Имплантант помещают под грудную мышцу и наполняют раствором каждые две недели, чтобы расширить материю. Я не буду описывать вам все нюансы, скажу только что это исключительно болезненная процедура, после которой я не могла двигать левой рукой и предплечьем по меньшей мере в течение двух месяцев.
Сейчас боль прошла совсем и с рукой все в порядке. А грудь выглядит вполне нормально, никто ничего не заметит. Временами я даже забываю о том, что она искусственно выращена.
Дом, в котором я снимаю комнату (и Изабель тоже), старый. Много лет назад хозяин делал в нем ремонт. Но с тех пор все давно облупилось, хотя вообще дома здесь содержатся в идеальной чистоте. После бесполезных препирательств с хозяином я решила выкрасить мою комнату сама и предложила Изабель сделать то же самое в своей комнате.
Я притащила лестницу и медленно стала водить валиком с белой краской вдоль стен. Это было так тяжело, я едва могла заставить руки подчиняться мне. Но ничего — через неделю я осилила и это. Я долго решала, какого цвета сделать все остальное, чтобы не казалось таким однообразно бело-больничным, а создавало бы настроение. А потом взяла красную краску и сантиметр за сантиметром стала красить сначала дверные проемы, потом плинтусы, оконные рамы, а наверху, по самым потолком, выкрасила также красным и карнизы. Получилось просто отлично — моя комната заиграла теперь контрастными цветами и стала казаться веселой. Оставался пол. Кэти сидела и внимательно наблюдала за моей работой. И вот, когда мой красивый красный пол был полностью готов и, подсыхая, блестел на солнце, а я отвернулась, чтобы убрать кисти и банки, она — любопытство победило — решив проверить, что же это такое происходит, ринулась вперед по свежевыкрашенной поверхности, оставляя следы от всех четырех лап! Думаю, подобные трюки достойны мультфильма. Итак мгновенно проносится в голове: первое — как схватить кошку; второе — срочно найти книжку, в которой описывается, как безопасно для жизни удалить масляную краску на лапах и шерсти животного! Но пока я все это соображаю, Кэти, брезгливо отряхивая налипшую краску, уже взобралась на самый верх лестницы, оставив аккуратные красные следы на каждой ступеньке, и улеглась голубым пятном под самым потолком, свесив измазанные лапы вниз. А если сейчас ей вздумается их облизывать?!!..
Но, несмотря ни на что, комната получилась отличной… хотя и с историческими следами лап Кэти в самом центре, которые я навсегда оставила в том виде, как они есть. А шерсть пришлось просто выстричь обыкновенными ножницами, что, конечно, ей совсем не понравилось.
Вы знаете, что в скором времени я должна была бы вернуться в Берлин — срок моей стажировки уже заканчивается. Но мне предстоит пройти еще одно обследование — теперь оно касается моей правой груди. Мне предлагают сделать это здесь, в Панаме, — на этом настаивают врачи, которые оперировали меня и хорошо знакомы с течением болезни, поэтому изменить ничего нельзя.
А уж после всего я, наконец, вернусь и обязательно привезу семечко какого-нибудь экзотического дерева, чтобы посадить его своими руками, чтобы оно дало росток на новой земле.
Счастливого Нового Года всем!
Обнимаю!
Лениза и голубая кошка Кэти