[Октябрь 1841 г. Воронеж].

Добрый и любезнейший Иван Андреевич! Я услышал, что у вас был батинька и П-н, старик, сегодня по утру: гости не в пору и едва ли по нутру. Не подумайте ж, ради Бога, что я их к вам снарядил. Правда, с месяц назад я говорил П-ным обратиться к вам в ту пору; они заняться этим почитали ненужным, лечили больного сам и немец, и залечили до того, что он теперь так плох, что, кажется, и сверхъестественная помочь уж не в помочь. Вчера была у них моя мать по долгу родства; больной спросил: что я? каков? Мать сказала: здоровеет, поправляется, слава Богу! Он так взбесился, что начал кричать, метаться, бить в грудь, просить жену, отца — достать денег. К Малышеву, скорее за Малышевым! давайте денег! Просить хватился, голубчик, да поздно! — прежде бы не жалеть денег! Зовут моего старика; условились сегодня быть у вас обоим, и были. Он мне дядя, да это не стоит полушки: у меня чужие — родные, свои — чужие; но мне жаль его, упрямца, не ради его, а ради семейства. И потому, когда я говорил им о вас, в то время помочь была еще возможна, теперь же, кажется, поздно. Но если вы себя обремените в такую, для вас хлопотливую и без этого, пору поездом к нему, то, ради Бога, не подумайте, что тут виновник я: телом и душою я чисть, и умываю по этому делу руки. А ваши посещения без получения вперед не оказались бы бесплодными!

Мое здоровье поправляется, видимо лучшеет, несмотря на дурное время. Это меня радует: пью, ем, сплю хорошо, порою бываю дома очень весел.

Стыдно, а надобно сознаться, что в том четверостишии, которое у вас, — и вы заметили, — стих-то в самом деле неверен: в четверостишии — ошибка! Хороши же мы! Теперь вот как:

И сожаленьем и слезой. Прощаясь, прах его почтили.

С почтением глубоко уважающий вас Алексей Кольцов.