7 ноября

Около двух часов ночи генерал Миаха приехал в штаб. Он начал свою деятельность по обороне Мадрида со служебного преступления.

Оказывается, вчера, в шесть часов вечера, в момент бегства из столицы, заместитель военного министра генерал Асенсио вызвал к себе Миаху и вручил ему запечатанный пакет с надписью «Не вскрывать до шести часов утра 7 ноября 1936 года».

Миаха уехал к себе домой. Пакет жег ему руки. По телефону, от друзей, он узнал, что правительство и высшее командование уехали из города. Друзья же сообщили, что, по слухам, это ему, Миахе, доверено сдать Мадрид фашистам.

Это было похоже на правду. Миаха считается генералом-неудачником, простоватым, провинциальным человеком, тщетно пробующим занять видное место в военных кругах. Молодой генералитет, особенно Франко, Кейпо де Льяно, Варела, всегда издевались над ним, над его неуклюжестью, неотесанностью, неумением устроиться. Сама фамилия его (миаха – крошка) настраивала на шутку. В июле, в момент мятежа, многих развеселило назначение Миахи военным министром.

В мадридских гостиных комически серьезно подымали палец: «О да, только Миахе и быть сейчас во главе армии таких размеров!» Бедняга пробыл в министрах несколько часов, он пробовал по телефону разыскать какие-нибудь части, найти концы, дозвониться до каких-нибудь военачальников, – тщетно, Никого не оказалось дома, из некоторых квартир в телефон откровенно фыркали, услышав, что спрашивает военный министр генерал Миаха. Ничего не добившись, сконфузившись, он в тот же день подал в отставку.

В оставлении Миахи сейчас военным руководителем покинутого, беззащитного Мадрида тоже какая-то издевка. Несомненно, это подсказал Асенсио – формально республиканский генерал, фактически однокашник Франко, Варела, Ягуэ, сходный с ними по воспитанию, стилю и вкусам.

После нескольких часов колебаний Миаха решил незаконно вскрыть пакет, не дожидаясь утра.

В пакете был приказ военного министра:

«Дабы иметь возможность выполнять основную задачу по обороне республики, правительство решило выехать из Мадрида и поручает Вашему Превосходительству оборону столицы любой ценой. Для помощи Вам в этом трудном деле в Мадриде создается, кроме обычного административного аппарата, Хунта (комитет) по обороне Мадрида, с представителями всех политических партий, входящих в правительство, из той же пропорции, в какой они входят в правительство. Председательствование в Хунте поручается Вашему Превосходительству. Хунта обороны будет иметь полномочия правительства для координации всех нужных средств защиты Мадрида, которую нужно продолжать до конца. На случай, если, несмотря на все усилия, столицу придется оставить, тому же органу поручается спасти все имущество военного значения, равно как и все прочее, что может представлять ценность для противника. В этом случае части должны отступать в направлении на Куэнку, дабы создать оборонительную линию на рубеже, который укажет командующий центральным фронтом. Ваше Превосходительство подчинено командующему центральным фронтом, и Вы должны постоянно поддерживать с ним связь по военно-оперативным вопросам. От него же Вы будете получать приказы по обороне и наряды на боевое питание и интендантское снабжение. Штаб и Хунта обороны должны быть расположены в военном министерстве. В качестве Вашего штаба Вам придается генеральный штаб, кроме той части, которую правительство сочтет необходимым взять с собой».

Миаха бросился искать приданный ему штаб и штаб центрального фронта. Не нашел ни того, ни другого. Все разбежались. В военном министерстве не было ни души. Он стал звонить на дом. Никто не откликался. В некоторых квартирах, услышав, что говорит «президент Хунты по обороне Мадрида генерал Миаха», люди, ничего не отвечая, осторожно клали трубку.

Он стал искать Хунту обороны – ничего не нашел. Представители партий, назначенные в Хунту, самовольно покинули Мадрид, кроме коммуниста Михе. Все это было абсолютно похоже на унижение, которому подвергли Миаху при назначении его в июле военным министром.

Он обратился к Пятому полку народной милиции. Пятый полк ответил, что целиком отдает в распоряжение генерала Миахи не только свои части, резервы, боеприпасы, но и весь штабной аппарат, командиров, комиссаров. Чэка и Михе установили с ним контакт от имени Центрального комитета. Поздно ночью появилось несколько офицеров для штабной работы – подполковник Рохо, подполковник Фонтан, майор Матамьяна. Пятый полк дал для штабной работы Ортегу, члена ЦК, начальника отдела служб генерального штаба.

Обо всем этом Миаха рассказывает сам, стоя посреди большой министерской приемной, в кругу людей, постепенно собирающихся в покинутое здание. Это высокий, румяный, совершенно лысый старик с обвислыми, пухлыми щеками, в больших роговых очках. У него облик совы. Он волнуется, сердится, хлопает себя по груди и животу.

Офицеры штаба пробуют установить связь с колоннами, отошедшими вчера внутрь черты города. Из этого ничего не получается. Никого разыскать нельзя. Подполковник Рохо, приняв на себя функции начальника штаба, рассылает нескольких офицеров и комиссаров, оказавшихся в его распоряжении, просто ездить по городу, по казармам, по баррикадам, обнаруживать части и притаскивать командиров из делегатов связи сюда, и штаб. Снарядов в наличности – на четыре часа огня. Патронов для всего Мадрида – сто двадцать два ящика. И снарядов, и патронов есть на самом деле во много раз, может быть в десять раз, больше. Но неизвестно, где они, а это все равно, что их нет.

По берегу Мансанареса, у городских мостов, на свой страх и риск стоят и постреливают кое-какие части. Рохо старается установить связь прежде всего с ними. Надо им дать боеприпасы, пулеметы и притом проверить готовность мостов к взрыву в любой момент, минировать все близлежащие дома и руководить взрывами. Это последнее дело берет на себя Ксанти, доброволец, отчаянный человек, коммунист.

Танки тоже все еще гуляют вокруг города. Вчера, потеряв связь с командованием, они перешли на самостоятельную жизнь. Командир их сам или по просьбе удерживающихся частей делает короткие контратаки в Каса дель Кампо и у Западного парка. Ночью, когда танкам полагается спать, они изобразили из себя мощную артиллерию, то есть, по просьбе дружинников, просто стреляли наугад в темноту, в направлении фашистов. Капитан танкистов явился к трем часам в военное министерство, обшарпанный, бледный, усталый до изнеможения.

– Охрана труда, где ты? Кажется, так говорят у вас, в Москве. Доблестные республиканские части на исходе дня шестого ноября ворвались в родной Мадрид…

Мрачными шутками он пробовал прогнать усталость:

– В таких случаях Клаузевиц и Александр Македонский рекомендовали коньяк.

Коньяк в министерстве оказался. Две бутылки стоят на окне в ванной комнате покинутых апартаментов Асенсио. Всех рассмешило, когда я предложил не откупоривать бутылок до шести часов утра; исходя из надписи на конверте. Выпили за здоровье доброго Асенсио, обеспечившего оборону Мадрида коньяком. Было очень тошно на душе.

Мигель Мартинес поехал в Центральный комитет.

Снаружи дом казался покинутым и мертвым, внутри, за плотно задернутыми гардинами, кипела жизнь. Чэка распоряжался вовсю. Вместе с секретарями районных комитетов он организовал поголовную мобилизацию всего боеспособного и работоспособного антифашистского населения. Партийные работники, связавшись с другими надежными элементами, обходят дома квартиру за квартирой, составляют списки добровольцев, создают внутренние домовые военные комитеты, задача которых – оборонять каждое отдельное здание до конца, оставляя его только в виде груды развалин Часть трудового населения выделяется для непосредственной борьбы, другая часть – для фортификационных работ, остальные – для обеспечения снабжения и военного производства.

Кроме районных комитетов, созданы пять секторных военно-партийных комитетов. Они принимают на себя функции чисто военного характера и политического обеспечения обороны четырех городских секторов. Нормальные районные комитеты обеспечивают оборонную работу гражданского населения, Все нетрудоспособные старики и матери семейств с детьми должны немедленно эвакуироваться из города.

Мигель спросил, как с эвакуацией арестованных фашистов. Чэка ответил, что не сделано ничего и теперь уже поздно. Для восьми тысяч человек нужен огромный транспорт, охрана, целая организация, – где же в такой момент все это раздобыть?

Все восемь тысяч эвакуировать незачем, там много барахла и безобидных. Надо отобрать самые злостные элементы и отправить в тыл пешком, небольшими группами, по двести человек.

– Разбегутся.

– Не разбегутся. Крестьянам поручить охрану, это будет, пожалуй, еще надежнее, чем тюремная стража, – она очень подкупная, Если и разбежится часть, черт с ней, можно потом переловить. Лишь бы не отдавать Франко эти кадры. Сколько бы ни удалось отправить – две тысячи, тысячу, пятьсот человек, – все будет благо. По этапу гнать до Валенсии.

Чэка подумал, утвердительно мотнул головой. На это дело выделили трех товарищей. Поехали в две большие тюрьмы.

У заключенных было отличное настроение. Они, усмехаясь, говорили администрации: «Это наша последняя ночь здесь. Завтра у вас будут другие клиенты». Они не угрожали тюремщикам. В Испании тюремная администрация остается при всех режимах, на правах незаменимых специалистов. Меняются только арестанты.

Фашистов выводили во двор, выкликали по спискам. Это озадачило и потрясло их. Они думали – ведут на расстрел. Их отправляли в сторону Арганды, туда с первой партией поехал надзиратель – устроить временный этапный пункт.

В шестом часу утра мы поехали к мостам. Трескотня стала тише. Люди дремлют. Все оцепенело в угрюмом, отчаянном ожидании. В ожидания чего? Спасти Мадрид невозможно, сдать его нельзя. А ведь сделано все именно для сдачи Мадрида и ничего для его спасения. История заклеймит тех, кто привел к этому несчастью. Бедная история, сколько хлопот мы на нее взваливаем!

Нельзя сдать Мадрид. Надо драться до исступления, до последнего патрона, а потом до последней щепотки динамита, потом штыками, потом камнями из мостовой, потом кулаками, а потом, когда уже схватят, кусаться. Пусть почувствуют, что значит взять такой город. В Карабанчель они ворвались слишком быстро, теперь же пусть ползут – каждая улица будет для них мясорубкой. Две недели можно так драться, месяц – пока захватят весь город!

Вдоль переулка стоит очередь – одни женщины и девочки-подростки. Еще темно, а они уже стоят. Это очередь за оладьями. Она движется очень медленно, потому что оладьи надо жарить. Старуха торговка печет оладьи на сковороде, – она берет горсточку кукурузного теста из глиняной миски, раскатывает ладонями в лепешечку, затем из пивной бутылки льет оливковое масло на сковороду и шлёпает лепешечку на масло. На сковороде помещаются три широкие оладьи и одна узенькая. Старуха подкидывает сковороду, оладьи шлепаются спинами и жарятся дальше. Маленькую оладью старуха откладывает себе в оловянное блюдо. Остальные три продает. У нее нарезана квадратиками газетная бумага. Она листочком захватывает оладью и выдает в окно. Оладья стоит один реал, совсем недорого. Про старуху не скажешь, что она спекулянтка. Покупательницы уходят по трое. Оладьи уносят домой. Их будут есть с кофе. Старуха продает только одну оладью в одни руки. Мы с шофером тоже стали в очередь, единственные двое мужчин. Очень захотелось оладий, а шофер – тот вообще целые сутки не ел.

Но чтобы драться, чтобы драться до исступления, для этого людям надо во что-то поверить, чувствовать, что драться есть смысл. Что Мадрид можно удержать. Может быть, его в самом деле можно удержать… Если, например, держаться, пока подойдут резервы. Черт их знает, вдруг они в самом деле подойдут… Вообще-то говоря, они уже подходят, целые шесть бригад. Они где-то вокруг столицы. Одна бригада будто бы уже в Вальекас. Она прикрывает отступление по валенсийской дороге. Зачем прикрывать отступление – пусть отступающие сами себя прикрывают! Собрать шесть бригад, если нельзя больше, ударить в тыл мятежникам, окружить их, прижать к Мадриду, захватить в ловушку, разбить. Было же «чудо на Марне». Чудо на Мансанаресе, – что нужно, чтобы оно совершилось? Если бы оно совершилось! Его надо совершить…

Уже совсем светло, на улицах начинается оживление, оно растет, и вот, грозно нарастая, и с южной, и с юго-западной части города катится огромная, все более возбужденная волна людей, экипажей, вещей и животных.

Только сейчас, поутру, столица узнала, что правительство уехало, что настоящей обороны города не имеется, что враг у ворот, в воротах, в дверях, переступил порог.

В течение двух часов быстро закупориваются магистральные улицы, затем боковые, затем переулки. Густая, вязкая человеческая масса бурлит, клокочет, исходит воплями. Среди нее торчат застрявшие автомобили, грузовики, пустые трамвайные вагоны, двуколки со скарбом. Вот броневик, к крыше которого бесстыдно привязаны матрацы, подушки, лоханки, узлы с бельем.

Вот катафалк с мертвецом, которого покинули все, и кучер.

Теперь паника стала стихийной. Люди мечутся и рыдают, разговаривают с незнакомыми, как во время землетрясения, матери кличут детей. Какой-то коммерсант пожадничал, он нагрузил на двуколку свой товар – разноцветные материи; одна штука шелка размоталась, зацепилась, владелец кричит, и кто-то равнодушно обрывает полосу яркой, блестящей материи, как ленту серпантина.

Это потоп, это светопреставление, это гибель Помпеи, массовое паническое безумие. Впрочем, и в безумии есть своя закономерность. Несметная масса людей хотя и закупорила все улицы, все-таки, пусть медленно, движется в восточном направлении.

Я оставил машину и шофера, предложив ему, если волна схлынет, проехать к военному министерству, а сам, действуя локтями, начал продираться к «Паласу». Я хотел навестить Симона.

Больше часа ушло на то, чтобы добраться до Пласа де лос Картес. У подъезда стояло множество санитарных карет с ранеными, никто их не разгружал. Нужно ли их вообще разгружать? Ведь раненых надо эвакуировать раньше всего.

Побежал в палату, где Симон. Люди с улицы толпились между кроватями, разговаривали с ранеными, рассуждали, как быть. Некоторые приходили с самодельными носилками и забирали раненых родственников, мадридцев, к себе домой, чтобы спрятать от фашистов.

Симона на его месте не было. Соседи сказали, что он умер час назад, его сразу унесли вниз, в морг.

Вход в морг с переулка, – это был отдельный гараж для богатых туристов. Тел очень много, их начали класть уже в два этажа. Симон лежал у стены, над ним висела большая автомобильная шина. Лицо его было спокойно.

На улице завизжала сирена. Появились «Юнкерсы». Взрыв глухо послышался издали. Но затем, вместо того чтобы разбегаться, публика заинтересованно и радостно задрала лица кверху.

Бомбовозы переменили курс, они повернули на запад и быстро удалились. Осталась группа истребителей, на которых напали сомкнутым строем сбоку подошедшие маленькие, очень скоростные и маневренные машины.

«Хейнкели» начали разбегаться, бой принял групповой характер. Один из самолетов рухнул вниз, объятый пламенем, он прочертил в небе линию черного дыма. Люди внизу восторгались, аплодировали, бросали береты и шляпы вверх.

– Чатос! – кричали они. – Вива лос чатос!

Через два дня после появления новых республиканских истребителей мадридский народ уже придумал им кличку «чатос» – курносенькие. У машины в самом деле такой вид: винтомоторная часть чуть-чуть выдается холмиком впереди крыльев.

«Хейнкели» удрали. Чтобы подчеркнуть это, «курносые» специально сделали два круга над столицей, красиво пикируя, кувыркаясь в фигурах высшего пилотажа, показывая на малой высоте трехцветные республиканские знаки. Толпы на улицах в радостном волнении внимали звонкому рокоту моторов-друзей. Женщины махали платками и, став на цыпочки, вытянувши шеи, посылали воздушные поцелуи, как если бы их могли заметить сверху.

Сейчас в Москве ноябрьский парад в разгаре. Проходят или, наверно, уже прошли военные академии, Пролетарская дивизия, Осоавиахим, конница, артиллерия. Войдут или, может быть, уже вошли из двух проходов по сторонам Исторического музея шумные лавины танков. И в тот же момент показываются в небе первые группы самолетов. Публика будет аплодировать, то глядя вверх, то переводя взоры на тяжелые и быстрые стальные черепахи…

У подъезда «Паласа» со вчерашнего дня без движения стоит совсем новый пятиместный «Бьюик». Я попросил найти шофера. Это оказался небольшого роста, средних лет человек, аккуратный, с галстучком.

– Что с вашей машиной? Она в порядке?

– Да. Я жду своего начальника. – Он назвал имя видного чиновника военно-инженерного управления.

– Ваш начальник вчера уехал в другом автомобиле в Валенсию.

– Этого не может быть. Он бы сказал мне.

– Не знаю. Я видел его с женой и детьми. Жена в синей шляпе, старший сын – лет двадцати, с фотоаппаратом на ремешке через плечо. Машина на вид побольше вашей.

Он слушал, нахмурившись.

– Пожалуй, вы правы. У него есть еще семиместный «Паккард». Синяя шляпа, фотоаппарат… совершенно верно. В «Паккард» у них. Наверно, вошло много багажа… У меня тоже есть семья. Некоторые шоферы оставили начальников и увезли свои семьи. Я не сделал этого. Три дня назад я попрощался с семьей, хотя она живет здесь, в Мадриде.

– Как вас зовут?

– Дорадо.

– Будьте моим шофером.

Он очень медленно обошел автомобиль, осматривая как будто в первый раз. Поглядел на колеса, на радиатор и фигурку на нем, на ручки дверец, на багажник сзади. Все имело новый, опрятный, начищенный вид. Отпер переднее сиденье, сел за руль, нажал стартер, спросил просто:

– Куда ехать?

Во второй половине дня Мигель Мартинес попробовал сделать что-нибудь в комиссариате. Из начальства здесь не осталось никого, кроме Михе, а он занят в Хунте обороны. Три машинистки, которых вчера не известили об эвакуации, пришли на работу в пустые комнаты. Одну из них произвели в секретари, и она уселась за стол в кабинете. Появился комиссар Гомес, еще два-три человека. Работу стали продолжать, делая вид, что ничего не случилось. Позвонили к Чэка с просьбой прислать человек сорок для направления политработниками в части, обороняющие мосты. Чэка ответил, что у него нет ни одного свободного коммуниста, но уже через полчаса прислал пятерку людей. Им выдали мандаты, по блокноту, по три химических карандаша, по цветному плану Мадрида, по пачке сигарет и указали номера телефонов – звонить через каждые два часа о положении на участке. Из одной колонны прибыл моторист, привез записку от командира – немедленно дать ему комиссара, чтобы моторист привез его с собой в колясочке. Это всем понравилось и подняло настроение. Гомес и Мартинес разгуливали с важным видом; они чувствовали себя даже лучше без старших, на положении хозяев. Неизвестно, сколько все это продолжится… Чэка прислал еще девять человек, какой молодец! «Что делать, чем заниматься?» – спрашивали вновь назначенные комиссары. Это были большей частью строительные рабочие. Некогда было читать им лекции о политработе. Мигель говорил: «Первое – подымайте дух бойцов, ни шагу назад. Второе – подымайте дух командиров. Третье – организуйте дружины динамитчиков и антитанкистов. Четвертое – укрепляйте вторую и третью линии обороны, пусть жители домов строят баррикады. Пятое…» Комиссары записывали новыми карандашами в новые блокноты. «Что пятое?» – спрашивали они. Мигель не знал, что пятое. «Пятое, – сказал он, подумав, – это держаться крепко, ни шагу назад, пока не подойдут к нам мощные подкрепления, и Франко будет разбит наголову у ворот Мадрида». «Пока не подойдут мощные подкрепления», – радостно записывали комиссары в новые блокноты. «А если не подойдут? – думал про себя Мигель. – Если подойдут слишком поздно?»

Проезжая по улице Алкала, я сказал новому шоферу завернуть в переулок, где помещалась Альянса писателей. Тяжелые ворота старинного особняка были раскрыты настежь.

– Уехали все? – спросил я у привратника.

– Нет, не все…

– Как так?!

Внутри пустота, тишина. Мраморный бюст, как скелет, белел в полумраке. В зимнем саду никого, в салоне никого, в столовой никого.

Поднялся в бельэтаж. Открыл и закрыл одну за другой множество дверей, никого не встретил. Наверно, сторож ошибся.

Поднялся еще выше, в мезонин. Здесь раньше жило младшее маркизово поколение, юноши и девицы. Сейчас здесь тоже никого не было.

– Ола! – крикнул я, уже входя.

Слабый голос ответил издали.

Кинулся вперед, к самой последней комнате.

На неубранной постели сидели Рафаэль Альберти и Мария Тереса Леон. Перед ними на столике стояли две чашки с остатками кофе, и лежал маленький серебряный пистолет, знакомый по талаверской дороге. С этим пистолетом Мария Тереса останавливала в сентябре бегущих бойцов, останавливала и умоляла вернуться обратно на линию огня.

Они привстали, рука Рафаэля протянулась к пистолету. Движение прекратилось, когда он узнал меня.

– Ола! Ты здесь?! Что это значит?

– Вы здесь?! Почему вы не уехали?

– Мы не уедем. Мы остаемся.

Я их никогда не видел такими. Лицо Рафаэля втянулось. Его глаза, всегда рассматривавшие мир как спектакль, были жестки и не хотели больше ничего видеть. Мария Тереса глядела с изумлением, – ее потревожили, ее вывели из столбняка. Нежное лицо, в округлостях и ямочках, сейчас было неприятно гипсовым, как маска, которую с нее сняли в Москве. На московском съезде писателей кому-то пришло в голову снять гипсовые маски со всех литераторов-гостей. Этим очень увлекались, все устремлялись в скульптурную мастерскую, но маски оказались неприятные, они никому не понравилась, их поломали и затеряли.

– Какого черта вы остаетесь здесь?

– Нам больше некуда идти. Мы в своем городе, в своем доме. Мы будем обороняться, когда очередь дойдет до нас. Правда, недолго обороняться. – Он бледно улыбнулся, показав на серебряный пистолетик. – Три пули им, остальные две нам.

– А другие члены Альянсы?

– Почти все тоже остались в городе с таким же решением. Мы считали правильнее демонстративно погибнуть, чтобы показать всему миру пример массового самопожертвования перед лицом фашизма.

– Бред! Идиотство! Подумаешь, самопожертвование! Марокканский мясник зарежет тебя и Марию Тересу среди запыленных книг, подтяжек старого импотента маркиза и вонючих мраморных бюстов. Это очень трагично, то, что вы задумали, но совсем не так красиво. А по отношению к вашим товарищам, к Альянсе, это преступление.

Альберти сказал нерешительно:

– Это можно толковать по-разному.

Я рассвирепел:

– Почему по-разному? Если вам угодно пустить себе пули в лбы из вашей жалкой стрелялки – пожалуйста, я вам не указчик. Но будьте любезны сначала выполнить свой долг руководителей: в порядке антифашистской дисциплины и вообще в полном порядке эвакуировать весь состав мадридской Альянсы, литераторов, художников, композиторов, их жен и детей. Простите меня за нетактичность, но зло, которое может произойти, не ограничится убийствами и пытками антифашистской интеллигенции. Найдутся такие, волю которых фашисты сломят, заставят их подчиниться, раболепствовать, замаливать свои провинности, выслуживаться, – разве у вас есть гарантия, что не найдется таких? И причиной этому будет тот случайный факт, что им сегодня не помогли эвакуироваться из Мадрида. Кто за это отвечает?

Теперь они оба, неимоверно волнуясь, ходили по комнате. Мария Тереса ломала пальцы.

– Но ты сам! Ты требуешь, чтобы мы уехали, а ты, русский, останешься здесь…

– Ничего подобного! Я пока здесь потому, что… ну, потому, что у меня есть еще какая-то надежда. Может быть, город все-таки будет обороняться, Хотя бы даже некоторое время… А если все будет кончено, я не останусь здесь, я уеду. У меня нет никакого желания видеть физиономию генерала Франко.

– А мы… Мы тоже можем уйти последними?

– Конечно. Вас никто не торопит. Но сначала отправьте других. Увезите стариков, слабых телом, слабых духом, вам самим виднее, кого именно.

Их окаменение начало смягчаться.

– У нас есть только один маленький грузовичок…

– Мы достанем еще две машины в комиссариате. И моя третья. Отличный «Бьюик», сегодня подарили, в него можно посадить четырех академиков или одного нобелевского лауреата…

Мария Тереса улыбнулась сквозь слезы:

– Он и сейчас шутит.

– Вовсе не нужно всех таскать до Валенсии или до Куэнки. Надо довозить до Алкала де Энарес, это двадцать пять километров. Машины могут оборачиваться в один час. Вопрос, сколько у нас будет часов… Ну ладно, это видно будет.

Рафаэль подошел к телефону, на полпути с сомнением обернулся, все-таки снял трубку и набрал номер. Он сказал кому-то, уже почти деловым голосом:

– Решено эвакуировать значительную часть интеллигенции… Речь идет о спасении культурных кадров. Возьми лист бумаги, записывай имена, я тебе буду называть.

В пять часов пополудни фашистские части попытались обойти парк Каса дель Кампо. Их встретил здесь очень энергичный пулеметный и артиллерийский огонь (под псевдонимом артиллерии работали четыре танка). В Карабанчеле появилась марокканская конница. Два броневика открыли сильный огонь вдоль улицы от Площади боен. Конница отступила.

Более того – части, прикрывавшие Толедский мост, решили сделать контратаку и сделали. В сумерках, подкравшись через дворы к южной части Карабанчеля, дружинники взорвали ручными гранатами небольшой итальянский танк. Экипаж в нем был перебит. Сам танк дружинники просто на руках протащили сто шагов, затем подвезли грузовик и вытащили трофей через Толедский мост. Истерзанную и изломанную итальянскую машину, при неописуемых криках восторга, везли по улицам столицы.

Противник атаковал город на нескольких участках, но пока небольшими силами, по-видимому нащупывая, как стойко намерен и намерен ли сопротивляться гарнизон Мадрида, существует ли он.

Повсюду дружинники удержались на своих местах, у баррикад. Рохо определил командиров колонн на городских участках Барсело, Галан, Эскобар, Листер, Прада, Клаирак, Буэно. Это частью профессионалы-офицеры, частью командиры милиции, из Пятого полка.

Основной атаки, того, что можно было бы назвать штурмом Мадрида, фашисты до вечера не предприняли Очевидно, они подтягивают главные силы, чтобы завтра решительным толчком проникнуть в центр города.

Огромная волна беженцев постепенно перекатывается через город. Сейчас она, хоть и понемногу, минует восточную часть города. На валенсийском шоссе анархисты устроили дорожные патрули, кого хотят – пропускают, кого не хотят – не пропускают. Им очень нравится заградительная патрульная служба. Оказывается, вчера они задержали несколько видных сановников из высших правительственных органов, издевались над ними и чуть не расстреляли. Алькальда города Мадрида, знаменитого толстяка Педро Рино, они заставили вернуться в столицу. Перепуганный, он укрылся в здании иностранного посольства, – что за позор!

На боковых улицах, прилегающих к бульвару Кастельяна, было несколько кровавых стычек. Фашисты из «пятой колонны», устроившись на чердаках, подстреливают дружинников или просто прохожих. По одиночкам они стреляют из винтовок, по группам – из пулеметов. Они бросают небольшие бомбы, иногда просто ручные полевые гранаты. Нужно сказать, это очень деморализующий способ борьбы. Мы ехали по улице Гойи, и впереди, на перекрестке, примерно за полквартала, сверкнул взрыв, упали на мостовую люди, раздались стоны и крики. В поле все это гораздо проще. Здесь люди теряются, боятся выйти на улицу, а если выходят, то пробираются очень робко, прижимаясь к стенам. Но действия «пятой колонны» вызвали вспышки страшной ярости. Народ врывался в дома, из которых стреляли, не только делал повальные обыски во всех квартирах, но при этом убивал много людей, правых и виноватых, крушил и бил все, что попадалось под руку. Один дом даже подожгли. Кто-то догадался объявить обо всем этом по радио и предупредить, что так будет поступлено с любым домом и его населением, где будут обнаружены фашистские террористы и диверсанты. Пусть обитатели каждого дома сами проверяют себя – они несут поголовную и круговую ответственность.

Сразу, в два-три часа, в городе создался внутренний фронт. В тыловых кварталах организуется нечто вроде домовых комитетов бедноты, вернее – антифашистских комитетов. Они несут охрану, проверяют жильцов, сообщаются с районными властями. Какая-то судорога проходит по городу, хорошая судорога, – пожалуй, Мадрид в самом деле будет хорошо драться, квартал за кварталом. Оцепенение страха и обреченности ослабевает, оно сменяется порывом упрямства, гнева, непримиримости.

К семи часам на маленьком сером листочке вышел «Мундо Обреро». Объявление от редакции: «Сегодня мы приведены к необходимости уменьшить размер нашей газеты по причинам, далеким от нашего желания. Когда положение на фронтах Мадрида прояснится, «Мундо обреро» выйдет в своем обычном формате».

Заголовок над текстом: «Бойцы, отметьте девятнадцатую годовщину славной русской революции непреклонным сопротивлением!»

Телеграмма из Москвы; «СССР торжественно и весело празднует XIX годовщину революции. Города и колхозы по всей стране, приукрашенные и иллюминованные, приняли праздничный вид. Вечером повсюду прошли собрания, посвященные годовщине революции. В Большом театре в Москве состоялось торжественное заседание столичного совета совместно с партийными и профсоюзными организациями. В президиуме появились руководители партии и правительства, встреченные восторженными овациями, Калинин, президент Центрального Исполнительного Комитета, сделал подробный доклад об успехах СССР во всех областях. (Агентство Фабра)».

Еще телеграмма; «Фашистская угроза Бразилии». Еще: вчерашняя сводка военного министерства с подробностями мелких перестрелок на северном и арагонском фронтах.

Еще телеграмма: из Барселоны, сводка тамошнего военного советника, полковника Сандино, о том, что у Бухаралоса на нашу сторону перешло три солдата.

Объявления; «Посетите ателье мод Гутерес», «Каса Донато: вина, ликеры, вермут. Улица Галилея, 18», «Бар Бенито: кофе-крем, кофе-эспрессо».

Извещения: «Собрание профсоюза сторожей и швейцаров гражданских министерств состоится завтра, в десять часов утра, улица Абада, 9», «Найдены портфель и два удостоверения на имя Тимотео Луна. Спросить в профсоюзе работников банков и биржи».

Н-да, не густо… Хорошо, что все-таки газета вышла. Одновременно на улицах продается другой, ранее отпечатанный, тридцатидвухстраничный, специальный, иллюстрированный номер «Мундо Обреро», посвященный девятнадцатой годовщине советской власти.

А о нас что знают в Москве? Фашисты возвестили, что седьмого ноября в Мадрид вступили. Никакой информации отсюда нет. Поехал к телеграфу – закрыто, не работает. Из комиссариата соединился с междугородной телефонной станцией. Спросил, с кем есть связь.

Только с Барселоной. Отлично! Дайте! Попросил отель «Мажестик» – дали. Вызвал Лизу Кольцову, она на днях приехала в Барселону.

– Ты еще там, в Мадриде?

– Да. И поздравляю с праздником. – Она не стала больше расспрашивать.

– У меня карандаш в руке. Диктуй.

Передал кратко, по часам, сводку за протекшие 18 часов.

Она не переспрашивала. В конце сказала:

– Сейчас же передаю в Москву.

Редакция сейчас не работает – праздник. Но есть дежурные. Кому нужно – позвонит дежурным и будет знать, что Мадрид седьмого ноября был в руках народа.

Опять поехал к мостам. Редкий артиллерийский огонь. Число бойцов у всех баррикад сильно возросло. Паники не чувствуется. Наоборот, люди деловито и спокойно устраивают пулеметные гнезда, подвозят мешки с песком. Появилось несколько пушек, для них устраивают блиндажи. Часть бойцов, завернувшись в одеяла, спит на тротуаре.

В штабе застал необычайное возбуждение. Оказывается, ченный итальянский танк был командирской машиной. При убитом фашистском офицере, испанце, был найден оперативный приказ генерала Варела о взятии Мадрида. Подполковник Рохо ровным голосом перечитывал его во второй раз, останавливаясь, и ставил у каждого пункта птички красным и синим карандашами. Командиры колонн сидели на столах и стульях, жадно слушали.

Варела указывает задачу на день «Д»: «занять исходное положение дня атаки и штурма Мадрида, занять и удержать линию, прикрывающую наш левый фланг».

Он так формулирует идею маневра: «Атаковать противника на фронте между Сеговийским и Андалузским мостами с целью сковать его. Перевести ударную группу на северо-запад с задачей занять район между Университетским городком и площадью Эспанья, которая явится исходным пунктом для последующего продвижения в глубь Мадрида».

Для этого Варела дает задачи:

Своему левому флангу, «под непосредственным командованием полковника иностранного легиона», обеспечить фланг операции от «возможного наступления красных частей с севера и северо-запада», двигаясь в направлении Лагерь инженеров – ворота Родахос – высота Гарабитас – Новый мост (переправиться) – Круглая площадь – Клинический госпиталь Университетского городка. Начало движения – шесть часов.

Своей ударной группе – атаковать в лоб центральную часть города, для чего:

Колонне № 1 войти в Касса дель Кампо через проломы в стене, наступать под прикрытием колонны № 4 (левофланговой), перейти реку вброд, продолжать наступление через Западный парк, занять Образцовую тюрьму и казармы. Затем продолжать наступление до улицы Маркизы Уркихо. Обеспечить из Образцовой тюрьмы огневое взаимодействие с левым флангом, когда он достигнет Университетского городка. Держать под огнем все улицы впереди своего расположения.

Колонне № 3 войти в Касса дель Кампо с аэродрома Четырех Ветров. Пулеметной ротой разведать парк до южной стены, захватить ворота Ангела и Королевский мост. Переправиться через Мансанарес, построив понтонный мост. Атаковать казармы Монтанья, занять церковь Кармелиток на площади Эспанья, держать под пулеметным и артиллерийским огнем Королевский дворец и улицу Гран Виз.

Колонне № 2 атаковать Карабанчель Бахо, чтобы отвлечь внимание противника. Заняв Карабанчель Бахо, двигаться в направлении Сеговийского моста, не переходя его без приказа. Не ввязываться в решительный бой во избежание больших потерь, а лишь привлечь внимание противника для облегчения наступления первых трех колонн.

Колонне № 5 атаковать Толедский мост с задачей, аналогичной колонне № 2 (демонстративной).

Колонну № 9 и колонну № 6, состоящие из марокканских стрелков и пулеметчиков Ифни, гвардии сивиль, отрядов ракете, Варела оставляет как резерв, непосредственно себе подчиненный.

К этой части приказа есть много топографических деталей, я не успел их записать, пока Рохо читал вслух.

По артиллерии непосредственного сопровождения и непосредственной поддержки есть ссылка на особый приказ. Централизованная группа артиллерии получает задачу контрбатарейной стрельбы, стрельбы на запрещение по шоссе, выходящим из Мадрида, и по выходам Андалузского моста, также задачу усиления непосредственной поддержки ударных колонн и огня по непредвиденным целям. Указаны районы ее расположения – Вильяверде, высоты Гарабичас и аэродром Четырех Ветров. Группы стопятидесятипятимиллиметровых орудий открывают огонь по приказу Варела или полковника Ягуэ, остальные – по непосредственному требованию командиров колонн.

По авиации, танкам и броневикам – ссылка на особые приказы.

Каждая артиллерийская группа получает взвод зенитных пулеметов.

Далее идут подробные указания по связи – адреса командных пунктов по артиллерийскому снабжению и прочим видам боеприпасов, по интендантству, по военно-санитарной службе и прочие детали.

Приказ устрашающий, В нем нет никаких колебаний и вариантов. Речь идет о штурме и захвате Мадрида полностью, – даже то здание, в котором мы находимся, включено в боевую задачу дня. Противопоставить этой железной лавине почти нечего. Разрозненные, пестрые по составу, некомплектные, лоскутные колонны. Особеннона на направлении Касса дель Кампо. Здесь стоит колонна Эскобара, сборище случайных групп, случайно собранных при бегстве к стенам столицы.

И все-таки захват неприятельского военного приказа поднял настроение. Теперь по крайней мере известно, что нас ждет.

Какая-то заминка произошла у противника. Его колонны № 2 и № 5 – единственные, которые выполнили сегодня задачу у Сеговийского и Толедского мостов. Да и то – выполнили ли, еще как сказать. Они чересчур переусердствовали в выполнении фразы «не ввязываться в решительный бой во избежание больших потерь». Чего они испугались – наших двух броневиков и трех танков?.. Остальные колонны движения почти не обозначили.

Но в приказе у Варела штурм вовсе не назначен точно на седьмое ноября. Сказано – задача на день «Д». Несомненно, день «Д» теперь перенесен на завтра.

Рохо попросил не мешать ему. Он сел за столик лицом к стене и начал обдумывать приказ, время от времени подзывая к себе командиров колонн, советуясь с ними. Он тыкал карандашиком в приказ генерала Варела. Все-таки всем было приятно, что рабочие дружинники раздолбали итальянский танк и вынудили этот хамский приказ, где мадридскими улицами уже распоряжаются, как своими.

Вышел, поехал вверх, к площади Эспанья. Улица Гран Виз еще не была под пулеметным и артиллерийским огнем колонны № 3, предусмотренным в приказе Варела. В конце этой улицы, у входа в «Капитоль», горел замазанный синей краской фонарь, стояли люди.

– Что там?

– Идет русская картина «Чапаев».

Трудно было удержаться, не зайти. Огромный театр набит до отказа. Много женщин, а еще больше дружинников. Им бы, собственно, сейчас быть у баррикад…

Напряжение крайнее. Василия Ивановича только что настигли. Затрещал пулемет, в зале по привычке хватаются за оружие – до того у всех обострен рефлекс на выстрелы… Горящий дом стали громить пушкой, даже храброму Петьке стало не по себе.

«Амба, Василиваныч… Отступать надо!»

«Чапай… никогда не отступал».

И три тысячи человек в ответ кричат.

– Вива, Русиа, вива!

Точно так кричали арагонские бедняки, смотря «Чапаева» в деревне Тардиента, три месяца назад. Русские партизаны, русские моряки посмертно вдохновляют народы мира на борьбу с угнетателями.

Из комиссариата опять вызвал Барселону, передал последнюю на сегодня телефонограмму для Москвы:

«Через двадцать минут пробьет полночь. Мы сможем по праву сказать, что и в Мадриде провели праздничный день. Банды фашистов рвались сегодня в столицу. Но мадридские рабочие сорвали приказы фашистских генералов. Пусть ценой крови, но они отстояли сегодня Мадрид. Праздник трудящихся всего мира не был омрачен! На завтра, по некоторым сведениям, противник готовит большой штурм множеством колонн, с поддержкой сильных огневых средств. Но и боеспособность Мадрида возрастает с каждым часом».

Рохо уже составил приказ. Интернациональную бригаду решено ввести в действие, не дожидаясь подхода других обещанных правительством резервов. Пусть это не расчетливо и разбивает идею мощного кулака, где-то сосредоточиваемого на выручку столицы, – так ли еще это? – ждать больше нельзя.

Приказ мадридского командования на завтра много короче и скромнее приказа генерала Варела:

«Сведения о противнике. Противник проводил сегодня демонстративные атаки, подготовив генеральный штурм Мадрида.

Идея маневра: колонны центра и Каса дель Кампо удерживают всеми силами занимаемый ими фронт с целью задержать наступление противника.

Фланговые колонны правого фланга (Барселона), левого фланга (Буэно и Листер) атакуют противника во фланг и тыл.

Колонны резерва (Интербригада и Альварес Кове) преграждают доступ противнику на возвышенность Университетского городка, Западного парка и Росалес.

Задачи колонн:

Барсело. Атаковать во фланг и тыл колонны противника, наступающего на Каса дель Кампо. В распоряжение командира колонны поступает 3-я сводная бригада (Галан).

Клаирак. На рассвете развернуть колонну вдоль шоссе от станции Посуэло на Карабанчель, имея свой правый фланг на разветвлении этого шоссе от Посуэло де Аларкон на Карабанчель. Левым флангом держать связь с колонной Эскобар. В случае необходимости отхода отводить части в порядке через ворота Родахос к мосту Республики, который упорно оборонять.

Эскобар, Мена, Прада. Все три колонны объединяются под руководством полковника Альсугарай. Удерживать любой ценой занимаемый участок и задержать наступление противника.

Листер. Из восточной части района моста Вальекас атаковать на Вильявсрде.

Буэно. Из западной части района моста Вальекас атаковать на Карабанчель Бахо.

Энсисо. Размещается внутри Каса дель Кампо с задачей уничтожить противника, который ворвется в Каса дель Кампо.

Интербригада. Прикрывать подступ к высотам Университетского городка и Западного парка.

Альварес Коке. С батальоном штурмовой гвардии прикрывает бульвар Росалес и казармы Монтанья.

Танки. Придаются колонне Барсело.

Артиллерия. Пятнадцать минут подготовки, начиная с шести часов сорока пяти минут. Непосредственная поддержка – по требованиям командиров колонн, через начальника артиллерии. Его командный пункт в здании телефонной станции».

…Надо устроиться хоть где-нибудь поспать. Хоть три-четыре часа. Иначе можно совсем свалиться. Можно здесь, в штабе, или в комиссариате, на диване. Дорадо, новый шофер, предлагает поехать к нему домой, на окраину города. Там будет тесно, но чисто.

– Не стоит, товарищ Дорадо, беспокоить и волновать вашу семью. А что, если мы попробуем тот же «Палас»?

Едем к «Паласу».

Портье бесприютно пригорюнился за стойкой, среди хаоса санитарных носилок, плевательниц и ночных горшков, загромоздивших вестибюль. Он бледно улыбается, ему неловко за роскошный отель.

– Можно у вас поспать сегодня?

Я спрашиваю, как если бы в первый раз в жизни попал сюда.

– Вероятно, можно… Там у нас оставлен левый угол второго этажа, на всякий случай. Несколько апартаментов.

Что он подразумевает под всяким случаем? Не будем вдумываться.

– Хорошо, дайте апартамент. В какую они цену?

– Я не знаю теперь точно. Администрации больше нет… Даже не знаю, нужно ли теперь платить и кому.

Я выбрал апартамент сто десятый – кабинет, салон-столовая и спальня с двумя огромными кроватями.

– Товарищ Дорадо, мы будем спать вместе. Дверь забаррикадируем стульями. Кровати сдвинем. Оружие положим на постель, между нами. Как бы не проспать – в пять часов надо опять быть у мостов. Надеюсь, что до пяти нас не очень будут тревожить.

– У меня чуткий сои, я могу вас разбудить в любой час.

В дверь осторожно постучали. Портье притащил мой чемодан, сданный вчера, шестого ноября, на хранение. Разве это было вчера? Как будто год назад. Ну и денек, ёлки зеленые!

– Это излишне, чемодан мне пока не нужен… Ладно, оставьте его.

Мы начали раздеваться, потом передумали, сняли только башмаки, расстегнули ворот. Лучше спать одетыми.

– Вы еще не знаете, – сказал Дорадо, – я вам не сказал, ведь я коммунист, член партии. Раньше был социалистом, а не так давно вступил в Коммунистическую партию.

– Это замечательно! Эго меня очень радует, товарищ Дорадо! Это приятный сюрприз. Да, позвольте, мы сейчас выпьем по этому поводу!

Он вежливо улыбнулся.

– Не смейтесь, мы выпьем, и такого выпьем, чего вам никогда и не снилось! Да и мне не снилось.

Я открыл чемодан и вытащил оттуда тщательно завернутую бутылку бургундского вина разлива 1821 года, драгоценную бутылку из погребов герцога Альба, чей род знатнее и славнее испанского королевского дома Бурбонов.

Я обещал рабочей охране дворца Альба распить это вино при первой победе республиканских войск. Не рано ли?.. Нет, не будем дольше испытывать судьбу.

Мы сходили в ванную комнату и взяли два матовых стакана для зубного полоскания.

– Выпьем, товарищ Дорадо, мы, два коммуниста, по случаю праздника Седьмого ноября. А также за то, что этот день не стал днем «Д».

Он не понял. Я добавил:

– Выпьем в том смысле, что этот день провели все-таки в Мадриде, и в том смысле, что не боимся ни завтрашних, ни послезавтрашних и никаких будущих боев.

Мы стукнулись зубными стаканами, и шофер приветливо сказал:

– Очень рад с вами познакомиться.

 

8 ноября

Мы проснулись не от бомбы и не от стука прикладов ворвавшихся в город фашистов, от которых баррикадировали дверь, а от крика петуха. Сначала это воспринималось как сон. На мгновение мелькнул колхоз, Пугачевский район, хлебозаготовки, изба председателя сельсовета; не удержалось, сменилось Россошью, птицефермой, девушка-зоотехник, – как ее звали: Поликарпова, Поликанова? Она плакала: куры заболели дифтеритом, Россошанский райзо не оказывал помощи, – хорошая девушка… Петух кричал, надрывался. Это Испания. Почему Испания? Апартамент… Будуар, глупое слово. Петух в апартаменте – очень глупо. Где же петух?

Дорадо уже встал, неслышно двигался по большой спальне, причесывал редкие волосы обломком гребня.

Петух в самом деле орал здесь, в роскошном отеле «Палас», даже не один, а несколько. Госпиталь перевез с собой свою продовольственную базу, живое диетическое питание для раненых. Курятник временно поместили в салоне первого этажа.

У подъезда уже стояли кареты со свежими ранеными. – значит бой возобновился, шел седьмой час.

За Толедским и Сеговийским мостами яростная трескотня. Дружинники держатся хорошо, они крепко засели в зданиях. Они даже чуть-чуть продвигаются вперед, отвоевывая перебежками и взрывами ручных гранат пустыри, мелкие постройки и сараи.

Обычный состав колонн несколько изменился. Среди дружинников появились люди средних лет и пожилые рабочие. <…>

Много женщин, детей, безоружных, безобидных людей. Смерть застала их в случайных, невинных позах. Одна старуха развешивала белье, ее нашли распростертую на обгорелых простынях и пеленках, с веревкой в руке, без головы. Взрыв, который мы слышали так близко от военного министерства, пришелся на большой гараж. Бомба прошла через крышу – стеклянную крышу! – воспламенила множество грузовиков и легковых машин. Сейчас все это пылало жарким бензиновым пламенем.

В самый разгар суматохи с «Юнкерсами» меня позвали к телефону – из Москвы! Звонили по комиссариатскому телефону – все прочие, частные штаб обороны Мадрида приказал выключить во избежание переговоров с кварталами, захваченными фашистами.

У телефона был опять Радиокомитет. Поздравляли с праздником, рассказали о параде и демонстрации, попросили в ответ сообщить свои впечатления.

Впечатления!..

Передал коротко о том, как держится Мадрид, о виденных сегодня боях у реки и в Касса дель Кампо, о налете «Юнкерсов», происходящем сию минуту. Правда ли, что взято Толедо? – спросил Радиокомитет, Кем взято?! Республиканцами. Толедо взято республиканцами? Нет, неправда. Как они себе это там представляют, не пойму…

Коммунистическая партия работает великолепно. Вовсе не будет пристрастием, если сказать, что из партий она одна сейчас чувствуется в Мадриде, Все антифашисты, вплоть до крайне умеренных и «болотных» групп, охотно слушаются ее руководства, принимают все указания по обороне Мадрида, сами приходят за этими указаниями. Члены Центрального комитета и Мадридского провинциального комитета партии весь день проводят на боевых участках, с частями, участвуют в контратаках, строят новые баррикады и укрепления.

Под вечер громкоговорители и не менее громко говорящие мальчишки, продавцы «Мундо обреро», созывают народ на «грандиозный, сенсационный, изумительный митинг» в кино «Монументаль».

Кино переполнено, зал разукрашен знаменами.

Лозунгами в честь девятнадцатой годовщины Великой социалистической революции, портретами Маркса, Ленина, Сталина, Хосе Диаса, Тельмана.

В президиуме появляются члены Мадридскою комитета, затем Педро Чэка и Антонио Михе, затем – зал в восторге встает и бурно аплодирует – Долорес!

Председатель собрания объявляет, что оно посвящается девятнадцатой годовщине Великой социалистической революции и обороне Мадрида. Овации, музыка, – ах, как хорошо, что музыка! Вот чего не хватало! В эти дни, особенно когда в душе подымалось высокое и горько-торжественное, было как-то сухо в ушах, как бывает сухо в горле. Вот теперь, когда оркестр – есть еще оркестры в Мадриде! – бросил в воздух величавую, звонкую медь «Интернационала», грудь радостно, впервые за все это время радостно выдохнула то, что томило, – желание боевой песни. И если бы на этом кончился весь митинг в кино «Монументаль», он уже по справедливости мог бы считаться «грандиозным, сенсационным, изумительным». Слезы на глазах, вдохновенные лица рабочих, военных, молодежи, женщин говорят о том, что для них всех огромная поддержка, праздничный подарок – иметь возможность в тягчайшую минуту их жизни, в катастрофические, решающие часы иметь возможность собраться здесь огромным боевым партийным коллективом и петь, вместе, стройно, жадно, под музыку, грозную песню пролетарской борьбы и победы.

Антонио Михе произносит речь; он и вообще хороший оратор, на этот раз он прекрасно, сильно, откровенно описывает критическое положение Мадрида, отсутствие в данный момент всякой помощи извне, жизненную, революционную, непререкаемую необходимость драться и держаться, пока не придут подкрепления. Он перечисляет кратко, точно, оперативно все условия, без которых оборона Мадрида, даже кратковременная, невозможна: создание еще и еще боеспособных отрядов, упорное сопротивление, борьба за каждый дом, фортификации, окопы, баррикады, строжайшая военная дисциплина, порядок в тыловых кварталах, беспощадная расправа с «пятой колонной», со всеми террористами, провокаторами, шпионами, сбор всего оружия, производство боеприпасов, строгая экономия в продовольствии. Собрание слушает внимательно, прерывает аплодисментами и криками «муй бьен». Вторую часть своей речи Михе посвящает Советскому Союзу, Октябрьской революции, гражданской войне в России, победам социализма, борьбе с троцкистами и правыми, пятилеткам, партийному руководству, политике Коминтерна. Он призывает мадридских большевиков оказаться достойными их звания, не уступить фашистам Мадрида ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра, никогда. (Как не был уступлен Мадрид вчера, в день Седьмого ноября!)

А потом говорит Долорес.

Она исхудала, очень бледна; кажется сейчас еще выше, повелительнее и как-то моложе. Как всегда, в черном и, несмотря на простоту одежды, нарядна.

– Товарищи рабочие Мадрида! Не верится глазам, что в этот момент, когда снаряды врага уже начали разрушать здания нашей столицы, когда в небе Мадрида летают мятежные самолеты, направляя смерть против беззащитных женщин и детей, – не верится глазам, что мы сошлись здесь сегодня на подобное собрание… Но мы все-таки собрались здесь, и вовсе не только для того, чтобы поднять наш дух. Он и без того высок, наш боевой дух, в дни тягчайших испытаний. Мы собрались здесь, чтобы соблюсти наш любимый обычай, мы собрались здесь, чтобы воздать должное чудесной стране, которая называется Союзом Советских Социалистических Республик. Воздать должное за великодушную помощь, которую страна эта оказала испанскому народу. За ее твердую позицию в Женеве и ее деяния, которые позволяют испанскому народу собраться с силами для контрнаступления, для отражения и изгнания врага.

Ныне этот народ, который смог победить и внутренних, и внешних своих врагов, говорит нам: «Испанские братья, следуйте нашему примеру!» Русский парод был порабощен больше всех. Но он создал большевистскую партию, партию Ленина, которая с изумительным искусством победила все трудности революции, расчистила путь борцам коммунизма и победила вопреки всему.

Наша испанская Коммунистическая партия требовала и требует от своих членов, чтобы они дрались с врагом в передних рядах. Мы требуем, чтобы коммунист, будь он начальником, организатором или политическим комиссаром, был первым всегда!

Товарищи! Нам надо сопротивляться неприятельскому штурму еще два, три, четыре, восемь дней, столько, сколько придется, сколько нужно будет! И мы будем сопротивляться! Фашизм смог бы найти в Мадриде только развалины, только наши трупы. Но он не дождется и этого. Мадрид будет могилой для многих и многих фашистов!

Пока зал бурлит рукоплесканиями, она смотрит на женщин – их много здесь. Она обращается к ним, подымает руки ладонями вверх, как будто несет в пригоршнях что-то драгоценное, что нельзя пролить…

– Женщины Мадрида! Вы здесь! Я вижу, еще не перевелись героини Освободительной войны, отважные испанки из того племени, которое боролось и изгнало из страны войска Наполеона Бонапарта! Я знаю, вы готовы, и вы сможете повторить подвиг освобождения! Подруги Мадрида! В семнадцатом году один народ своей решимостью сделал себя хозяином страны. Покажем и мы свою решимость, убережем нашу столицу, сделаем так, что лозунг «Но пасаран» («Они не пройдут») станет реальностью! Сделаем так, что мужчины и женщины трудящегося Мадрида останутся свободными и непорабощенными, что они покажут всему миру, как надо бороться и побеждать!

Представители других партий и организаций пришли на этот коммунистический митинг, чтобы приветствовать советскую годовщину. Выступают Ариэль – оратор-анархист, Регуло Мартинес – от левых республиканцев. Президиум и собрание просят меня передать приветствие газете «Правда» по случаю Октябрьской годовщины; текст приветствия принимается бурными аплодисментами:

– «Народ Мадрида приветствует храбрых советских рабочих, строителей социализма. Мы решительно боремся, отстаивая каждую пядь нашей земли от полчищ наемников фашизма. Следуя вашему примеру героической обороны Петрограда, мы не уйдем из траншей, будем держаться до последнего человека, до последней капли крови. Мы упорствуем в нашем желании счастливой жизни, похожей на жизнь вашего народа. Ваша решительная и вдохновенная поддержка подняла наш дух. Вместе с вами все, что есть прогрессивного и демократического в мире, стоит на нашей стороне, и это сознание вливает в нас силы и энергию. В эти трагические часы, перед жерлами фашистских пушек, Мадрид братски приветствует советских рабочих. Клянемся вам, что они не пройдут! Да здравствует советский народ!»

Митинг кончается. Люди осторожно в темноте расходятся – домой или на фронт. Недалеко до фронта, несколько кварталов. Редкие выстрелы. На центральном участке, у мостов, за эти часы ничего не изменилось. На нашем левом фланге колонне Барсело с приданными ей шестью танками удалось если не продвинуться вперед, то обозначить движение. Во всяком случае, противник был здесь смущен и своего собственного охватывающего движения не развил. Зато в Каса дель Кампо фашисты к концу дня прорвали на фланге республиканские линии и прорвались на целых полтора километра внутрь парка.

И все-таки – пусть противник на полтора километра ближе – все-таки я глубоко счастлив сегодня ночью. Теперь уже ясно – Мадрид сопротивляется. Он не склоняет, как на бойне, шею для удара мясника. Он будет драться «еще два, три, четыре, восемь дней, сколько придется», как говорит Долорес. Он не будет сдан без боя. Очень тихо я говорю себе: может быть, совсем не будет сдан.

Весь день прошел в тяжелых боях. Фашисты продолжают, правда замедленным темпом, штурмовать город по параграфам приказа генерала Варела. Правда, день «Д» растянулся уже почти на семьдесят часов. Фашистские колонны № 1, № 4 и № 3 настаивают на своем обходном движении и пытаются пройти в город через парковые массивы. Интернациональная бригада с большими потерями держит фронт на подступах к возвышенности Университетского городка.

Где же резервы? О них ничего толком не известно. Пять бригад должны ударить противнику в тыл, взаимодействуя с частями, сидящими в городе. Пять бригад и еще одна – Вторая Интернациональная. Об этом нет никаких сведений. Нет связи со штабом центрального фронта, генералом Посасом. Оттуда время от времени раздаются странные звонки или приезжают странные офицеры связи – узнать, в чьих руках Мадрид. Из Валенсии, от военного министра, от генерального штаба, вообще ни слуху, ни духу.

Но ведь так невозможно. Надо знать, сколько держаться, пока придут резервы или вообще какая-нибудь помощь. От этого зависит тактика обороны. Если помощь придет завтра, тогда сегодня можно смелее контратаковать, более решительно отстаивать каждую сотню метров территории, не давать противнику никакого выигрыша в пространстве. Если может помощь подойти только через четыре-пять дней, ну что ж, тогда следует гораздо экономнее расходовать живую силу и боеприпасы, тогда придется медленно, с боем отодвигаться, уступать по кварталу в день, выигрывая время, затягивая борьбу, тогда будем цепляться хоть за часть города, не давая фашистам основания говорить, что они овладели столицей. Пока все делается без перспективы хотя бы на сутки вперед. Не ясно, что будет через два часа. Около полудня в Карабанчеле, у Толедского моста, где все время противника удавалось сдерживать, что-то хрустнуло. Броневики в это время пошли заправляться, на баррикадах решили закусить, и вдруг концентрированный, несколькими веерами расставленный пулеметный огонь погнал передовые охранения. Сразу паника передалась на площадь. Эспанья, оттуда кто-то брякнул по телефону на улицу Алкала, и вот из штаба, сбивая друг друга с ног, побежали опрометью люди. Миаху и Рохо почти насильно потащили к автомобилям – скорей перебраться на восточную окраину города… Через час суматоха улеглась, атаку отразили, даже не взяв подкреплений из другого сектора.

Одна маленькая часть пока прибавилась к защитникам Мадрида, впрочем, без всякого содействия в этом фронтового или верховного командования. Пришел партизанский батальон – смелые, отчаянные ребята, они дрались все эта месяцы в Гвадарраме, которая считалась самым близким мадридским фронтом, а теперь стала самым отдаленным от города.

Солдаты батальона – большей частью крестьяне, отличные стрелки и гранатометчики. Командир подбирал их по одному, подвергал испытанию отвагу каждого. Табель взысканий в батальоне не бог весть какая сложная – за мелкие проступки здесь любят съездить по загривку, а за настоящие воинские преступления ликвидируют, отведя за большой камень или в лесок. При этом здесь страстно заботятся о своих бойцах – чтобы они были всегда сыты и напоены, обуты и в хорошем настроении. Командир – маленький, коренастый, цыганского вида человек с густой черной бородой, страховитый по облику. Выдают его белые, веселые, как у подростка, зубы и плутовские, озорные глаза навыкате. Он вместе с батальоном принадлежит к Пятому полку, член Коммунистической партии. В Цека кряхтели по поводу крайней умеренности его марксистской эрудиции и чересчур уж простых нравов в батальоне. Но ребята так честно, так преданно, так смело сражаются против фашизма, так дисциплинированно выполняют все приказы, – решено было, что красными профессорами они успеют стать и позже.

Вскоре после суматохи и ликвидации прорыва у Толедского моста к штабу подъехала очень запыленная машина. Офицер вышел из нее и, на ходу козыряя во все стороны, побежал вверх по парадной лестнице. В нем узнали адъютанта из свиты Ларго Кабальеро. Наконец-то! Мы все радостно поспешили в большую комнату председателя Хунты обороны Мадрида. Начальник штаба вышел из соседнего оперативного зала и заинтересованно встал у дверей. Офицер откозырял председателю Хунты обороны и широким взмахом вынул из-за ворота тужурки большой пакет.

– От главы правительства, военного министра.

Прежде чем разорвать конверт, председатель сердечно и крепко пожал руку первому гонцу из Валенсии в осажденный Мадрид.

Он уселся за стол и поискал глазами разрезной нож из слоновой кости, бывший министерский. Ножа не оказалось. Мы ждали. Проволочной скрепкой он распорол плотную бумагу. Вынул письмо. Прочел. Посмотрел на приехавшего офицера. Еще раз прочел.

Он встал из-за стола с письмом в руке, медленно, тяжелыми шагами, багровый, с отвислыми щеками, пошел к выходу, потом вдруг вернулся назад, к столу, вытащил снизу корзинку для бумаг, бросил туда письмо и очень быстро удалился.

Мы кинулись к корзинке, вытащили письмо. Никто этому не препятствовал.

Глава правительства и военный министр Ларго Кабальеро в письме обращался к генералу, председателю Хунты обороны Мадрида, со срочной просьбой: ввиду того, что военное министерство и генеральный штаб не успели при отъезде взять с собой столовую посуду и белье, что теперь создает известные затруднения, выдать подателю сего столовые и чайные сервизы военного министерства, соответствующие комплекты скатертей и салфеток, а также предоставить необходимый автотранспорт для немедленной отправки названных предметов в Валенсию.

…Под вечер положение сильно осложнилось. Закипел горячий бой у моста Принцессы. Два раза мавры прорывались к реке, их чудом удалось отогнать. Опять налетела авиация, очень сильно громила; наши истребители настигли, правда, ее, но уже за чертой города, после бомбометания; сбили один «Хейнкель». Один из «курносых» был слегка подбит, сделал вынужденную посадку у Викальваро, на нашей территории. Затем вылетело несколько республиканских бомбовозов, бомбили западную часть Каса дель Кампо, запятую фашистами. Нашли по дороге из Умера колонну итальянских танков, бомбили ее, На участках у Образцовой тюрьмы дружинники расстреляли все свои патроны, и кто-то начал их провоцировать на уход. Это чуть не случилось. Тяжелая артиллерия мятежников где-то придвинулась ближе и стала рушить дома позади площади Эспанья. Из Карабанчеля Бахо пробрались две женщины, рассказали, что там уже третий день идет чудовищная резня рабочих. Нет, не расстрелы только, – фашисты говорят, что нужно беречь патроны, – а именно резня. Мавры и фалангисты упражняются, перерезывая связанным рабочим горло от уха до уха.

Опять Москве удалось связаться со мной по телефону. Я услышал голос из «Правды»:

– Каково положение?

– Фашисты подошли ближе к реке. У них прибавилась артиллерия. Артиллерийский огонь затрудняет оборону мостов. То же и воздушные налеты. В захваченных кварталах режут рабочее население. Но это лишь подняло боевой дух. Драться будут крепко.

– Драться будут крепко?

– Да, драться будут крепко. Мы ждем подкреплений.

– К вам подходят большие подкрепления?

Я не сказал «к нам подходят большие подкрепления». Я сказал только «мы ждем подкреплений». Голос опять настойчиво, наводяще спросил:

– К вам подходят большие подкрепления?

Голосом и вопросом напомнилось: мы здесь забыли о том, что, кроме осажденного врагом, изолированного и пока беспомощного Мадрида, есть еще целый мир, есть целых два смертельно враждующих друг с другом лагеря, что они оба, притаившись, ждут, как обернется эта отчаянная схватка здесь. Что от хода и исхода этой схватки может зависеть многое вдалеке от Мадрида. Я прокричал в трубку и звонко повторил два раза:

– Да, к нам подходят большие и сильные подкрепления! Крупные подкрепления республиканских войск приходят на помощь Мадриду!

– Значит, подкрепления будут большие?

Теперь я чувствовал уже не только товарища на другом конце воображаемой радио-телефонной нити, но весь миллион ушей между нами, всех профессиональных подслушивателей в шести странах, разделяющих нас, всех врагов и друзей, жадно настроивших приемники на волну республиканского, народного Мадрида, я закричал что есть силы:

– Да, полкрепления будут солидные! Они скоро будут, со дня на день! И мы вполне можем продержаться до их прихода!

Товарищ быстро задал еще несколько вопросов об обстановке. Спросил, почему я не уехал в Валенсию.

– Береги себя, – сказал он.

– Я берегу.

– У нас в «Правде» сейчас ноябрьская испанская делегация.

– Передай ей большой привет.

После него к аппарату подошла стенографистка, я ей сделал сообщение о том, как прошел день девятого ноября. В Москве послепраздничные газеты выйдут только завтра. Но эти сообщения уже передаются по радио, наша страна знает, что Мадрид не пал седьмого, держался восьмого, держался и сегодня.

 

10 ноября

Еще сутки прошли, и Мадрид по-прежнему в наших руках. И силы защитников не ослабели. Хотя и напряжение боя не уменьшается. На рассвете дружинникам, с помощью авиации, удалось тремя батальонами продвинуться в Каса дель Кампо. С юга бригада Листера захватила несколько улиц у Вильяверде.

Прекрасно дерутся солдаты Интернациональной бригады. Очень жаль, что эта часть, которая, вместе с танками, могла бы послужить хорошим тараном для наступления, брошена сюда и расходуется очень невыгодно на обороне городских кварталов. Ничего не поделаешь. Надо удержаться. Это сейчас важнее всего на свете. Пожилые люди, заслуженные ветераны и руководители, прошедшие по две, по три революции, отсидевшие годы в тюрьмах и концентрационных лагерях, сражаются рядом с молодежью как простые солдаты, они своими телами преграждают фашизму путь к Мадриду.

Налеты авиации беспрерывно мучают город. «Юнкерсы» появляются почти каждые два-три часа. Республиканская авиация не может много заниматься противовоздушной обороной – она летает над наступающими частями мятежников.

«Пятая колонна» не утихает. По-прежнему подпольные фашисты швыряют, особенно по ночам, бомбы в прохожих. Они почти не отваживаются нападать на вооруженных людей. Их цель – сеять панику среди гражданских жителей. Одна бомба убила двух детей, игравших у подъезда.

Хунта обороты издала новый декрет о регистрации оружия. Всякое лицо, задержанное с незарегистрированным оружием, считается принадлежащим к фашистскому подполью. Хунта объединила все мелкие вооруженные отряды самообороны – таких расплодилось в городе очень много. Учреждения и организации имеют право создавать по специальному разрешению охрану только внутри своих зданий. Наружная охрана улиц централизована. На улицах относительный порядок.

Под вечер всех взволновал приятный случай. Над аэродромом Алкала де Энарес, недалеко от Мадрида, появился бомбардировщик «Юнкерс». Не обращая внимания на взлет истребителей, он выключил моторы и демонстративно пошел на посадку. В машине не оказалось боевого экипажа, из нее вышел только пилот, испанский офицер. Он заявил, что давно хотел отдать себя в распоряжение республиканского командования и использовал для этого первый удобный момент, когда германские пулеметчики и бомбардировщики пошли закусывать.

Кое-кто из уехавших вернулся. Некоторые приезжают в Мадрид на день, а ночевать уезжают в Алкала или в другие городки на восток от столицы. Осели в «Паласе» кинооператор Кармен и Жорж Сориа, корреспондент «Юманите». Мы составили здесь крохотную колонию.

Я распаковал чемодан, сменил белье, опять запаковал чемодан. Шофер Дорадо видел эту операцию, он взял затем чемодан, снес вниз, поставил в автомобильный багажник.

Мы разговаривали с Карменом и Сориа, стоя у окна моей комнаты. Прямо через дорогу, на наших глазах, – это было поразительно, – ударил в здание кортесов артиллерийский снаряд. Он взорвался внутри, нас слегка шатнуло.

Сбежали вниз, на другой тротуар, через боковой подъезд проникли внутрь. Служители и сторожа парламента в панике, но постепенно приходят в себя. Старушка уборщица вся обсыпана штукатуркой, как булочница. Она ничего не соображает, но цела-целехонька. Смотрим, где разорвался снаряд. Оказывается, он пробил крышу рядом с главным залом и исковеркал комнату, где обычно работают журналисты. Некоторые предметы и картина на стене уцелели. Старые часы идут как ни в чем не бывало.

Сегодня истекает последний срок для прихода обещанных резервов, для контрнаступления против мятежников. Но резервов пока нет никаких, они где-то организуются и реорганизуются. Люди на исходе сил, снаряды и патроны кончаются. Будет чудовищно, если придется уступить город именно теперь, после четырех самых мучительных дней, теперь, когда защитники столицы обрели самое главное, самое драгоценное – боевой дух, волю к сопротивлению, бесстрашие перед неприятелем! А ведь, может быть, придется! Кроме телеграмм сочувствия от собраний и профсоюзов, Мадрид не получает пока ничего.

По комиссариатскому телефону вызвал голос на русском языке:

– Михаиль Ефимович, это с вами один добрый приятель говорит, один о-очень добрый приятель, вы, наверно, его узнаете, когда увидите…

Говорили издалека, по какому-то пригородному проводу, но я тотчас же ответил:

– Здравствуйте, Залка! Где вы? Давайте сюда!

Голоса и руки я помню, как лица. Конечно, это говорок Залка, протяжный и музыкальный, с западным «л», с украинским «га», со звонким «р», с венгерским соскальзыванием ударения на первый слог, с крошечными паузами после каждого слова. Вспомнил его руки, небольшие, широкие в ладонях, пальцы короткие, мягкие, с крепкими ногтями, в густых светлых волосках.

В трубке захихикали. Он сказал, очень довольный:

– Это не Залка, дорогой Михаиль Ефимович, это другая личность. Но вы не совсем ошиблись. Скоро я вас увижу, а пока счастлив слышать ваш голос, мой р-родной!

К подполковнику Рохо пришли договариваться о заданиях командир Интернациональной бригады Эмиль Клебер и его помощник Ганс. От них я узнал, что уже сформирована Вторая бригада и командиром ее намечается Павел Лукач.

– Это венгерец, писатель, – сказал Клебер. – Вы должны его знать, он много жил в Москве. Сначала хотели, чтобы Вторая бригада была только резервным пополнением к Первой. Теперь же мы пришли к заключению, что ее надо срочно выделить как самостоятельную оперативную единицу.

За эти четыре дня командиры, комиссары, штаб хорошо перезнакомились друг с другом и успели подружиться. Не слышно споров и пререканий, какие были в военном министерстве до осады Мадрида. Все подчеркнуто повинуются, не оспаривают приказов, хотя и не всегда выполняют их. Отошла в сторону игра военных самолюбий, появилась коллективность в работе. Миаха очень мало вмешивается в оперативные детали, он даже мало в курсе их, – это он предоставляет начальнику штаба и командирам колонн и секторов.

Рохо привлекает людей своими скромными манерами, прикрывающими большие конкретные знания, и необычайной работоспособностью. Вот уже четверо суток, как он не разгибает спины над картой Мадрида. Непрерывной чередой подходят к нему командиры, комиссары, и всем им он вполголоса, спокойно, терпеливо, как из справочной будки на вокзале, иногда повторяясь по двадцать раз, объясняет, втолковывает, указывает, записывает на бумажке, часто рисует.

Сейчас, поздно ночью, вдруг опять завязался горячий бой в Каса дель Кампо. Мятежники решили вернуть себе часть парка, отнятую у них днем. Трескотня отчаянная. Темно, трудно разобраться, где что, люди наскакивают друг на друга, поминутно расспрашивают и опять разбегаются. От снарядов загорелось несколько деревьев, и это еще больше усилило темноту кругом. Осколочный снаряд попал в ложбинку, где мы сидели, – никого абсолютно не ранило, но меня с разбегу кто-то саданул в висок каблуком так, что в глазах все помутилось. И тотчас же другой черт брыкнул кованым сапогом в грудь. После этого еще долго стреляли над головой, орали и бегали кругом, я лежал недвижно в овраге с огромной шишкой, не желая никуда двигаться, Смертельно злой и обиженный на всех, на фашистов и республиканцев. Ну хорошо, война, но нельзя же так лягать человека каблуком по виску, ведь это невозможное дело!

 

11 ноября

Вечером я телеграфировал «Правде»: «В ночной и сегодняшней утренней атаках республиканцами взято много пленных. Сегодня утром республиканская авиация совершила блестящий налет на фашистский аэродром Авила и уничтожила двенадцать самолетов.

Вчерашний контрудар, направленный против фашистов в парке Каса дель Кампо, заставил их отступить и остановиться в этом направлении. Мы увидели, что марокканцы умеют удирать не хуже других, когда на них хорошенько нажимают пулеметным и оружейным огнем, авиацией и внезапной штыковой атакой. Они умеют охотно сдаваться в плен. Они не прочь признать свои ошибки и обещать, что в следующий раз не будут драться, если даже их насильно мобилизуют.

Встретив сильный удар, противник несколько перегруппировался и возобновил главную атаку со стороны предместья Карабанчель. Здесь вчера и сегодня опять идут ожесточенные уличные схватки. Отдельные дома берутся с бою в штыковых и гранатных атаках.

С четырнадцати часов фашисты начали здесь сильную артиллерийскую атаку по Толедскому мосту. К этому моменту я был в прилегающем к мосту квартале Карабанчель Бахо, – квартал во время атаки оказался отрезанным от моста. С огромным трудом бойцы удерживают баррикады под ураганным огнем артиллерии. Все-таки до сих пор, к восемнадцати часам, мост и несколько улиц впереди него находятся в руках республиканцев. От зажигательного снаряда пылает громадное здание «Капитания Хенераль» – в прошлом управление мадридского военного округа.

Кипит бой, а рядом, по соседству, на маленькой площади идет летучий митинг. Агитаторы и политработники, нередко женщины, поднимают дух бойцов.

Осажденный Мадрид оплакивает смерть Антонио Коля, которого называли «моряком из Кронштадта»… Посмотрев знаменитый советский фильм, Антонио Коль, моряк испанского республиканского флота, перешедший сражаться на сушу, поставил себе целью останавливать и выводить из строя гранатами фашистские танки. И добился этого. Пять итальянских танков были взорваны. Антонио Коль подползал к ним, имея на поясе дюжину гранат. Он был ранен случайно и до последней минуты надеялся поправиться, чтобы продолжать свою блестящую работу.

Тяжелый бомбовоз «Юнкерс», который вчера перелетел на сторону республиканцев, сегодня уже получил номер правительственной авиации и вылетел с новым экипажем на бомбежку фашистских частей. Ему не надо было брать с собой бомб – полный запас их оказался на самолете и на бомбодержателях. Теперь офицеры иностранного легиона почувствовали на своей шкуре приятное прикосновение германских бомб».

(Я не упомянул в телеграмме, что с этими бомбами была большая возня. Кто-то вздумал открепить их на земле, запутался в сложной сети проводов от электронагревателей и чуть не погубил все дело. Пилот корабля не знал, как открепить бомбы. Летчики долго совещались и вдруг пришли к самому простому выводу – взлететь над противником и облегчиться от бомб над фашистскими позициями нажимом кнопок.)

«К вечеру замечены накопления противника в районе Вильяверде. Очевидно, фашисты хотят нанести третий охватывающий удар с юго-востока Мадрида, чтобы отрезать единственную свободную дорогу на Валенсию и в основном полностью окружить город.

Республиканские части, народная милиция и рабочие Мадрида сопротивляются поистине героически и наносят противнику все более сильные ответные удары, Ближайшие два-три дня могут решить судьбу Мадрида и, может быть, всей гражданской войны».

Последними словами телеграммы я имел в виду резервы, которые, однако, до сих пор не вступили в сражение, не имеют настоящего контакта с мадридским командованием и дай бог если завтра только сконцентрируются.

Оставленные на произвол судьбы военным министром, разрозненные мадридские колонны смогли, благодаря преданности нескольких командиров, благодаря мужеству и энергии мадридских рабочих, благодаря политическому руководству мадридских коммунистов, сдержать первый натиск врага, затормозить штурм столицы, создать порядок в собственных рядах, оборонять Мадрид, почти без вооружения, пять суток. Это в самом деле чудо, но сколько оно может еще длиться без поддержки извне?

Натиск врага возрастает, и завтра он будет еще сильнее. Укладываясь спать, не находишь в себе никакой мысли, кроме этой.

 

12 ноября

Туманная, слякотная погода. Это к лучшему – приостанавливает работу авиации.

Сокрушительный, яростный штурм фашистов почти на все мосты по Мансанаресу. Мятежники засыпают огнем все набережные. Настоящие огненные вихри. Часто самому не по себе становится. А дружинники держатся, они держатся и сегодня, – ведь это зачастую те же самые люди, что опрометью бежали из-под Талаверы, из-под Толедо от одного звука пулемета!

У Сеговийского моста рота под командованием сержанта Беласкеса бросилась на фашистов в контратаку. Здесь дрались астурийцы динамитчики. С пением «Интернационала», под пулеметным дождем, они кинулись вперед, на дорогу, и отвоевали у противника почти полтора километра!

У моста Принцессы пошли в атаку фашистские танки «Ансальдо». Они меньше и слабее республиканских, но в городской обстановке довольно вертлявы.

А все-таки ребята из «Социалистической молодежи» забросали их гранатами.

Я не знаю, продолжает ли соблюдать генерал Варела свой приказ на день «Д». Фашистское командование теперь меняет направление своих ударов по Мадриду и комбинирует их. Неудачи пехотных и танковых атак оно возмещает непрерывным мощным артиллерийским огнем. Грохот взрывов почти не смолкает. В окнах беспрерывно дрожат стекла. Пожарные команды еле успевают локализовывать пожары.

На столе у меня три радиограммы, принятые мадридским телеграфом, но он их передал в комиссариат. «Мадрид. Генералу Франко. В восторге и благоговении преклоняемся перед победителем, вошедшим со своим благословенным войском в столицу Испании. Шлем свои молитвы рыцарям святой церкви, освободителям родины. Алькальд города Бургоса Аделья. Ответ оплачен, пятнадцать слов».

Другая; «Мадрид. Генералу Франко. Аве Цезарь, император! Антонио Аренверо».

Третья: «Мадрид. Генералу Варела. Поздравляю с победоносным вхождением в Мадрид. История смотрит на вас. Боливаро».

Героическое сопротивление Мадрида оказалось сюрпризом не только для фашистов. Вчера и сегодня здесь появилось несколько физиономий, которые бесследно исчезли пятого и шестого ноября. «Возвращенцы» заглядывают с небрежным видом в свои бывшие кабинеты и канцелярии. Они видят за своими письменными столами работников Хунты обороны. Они делают незамечающий, туристический, проездной вид. Утром, выходя из «Паласа» с шофером Дорадо, мы натолкнулись на его бывшего начальника. Со мной он вежливо раскланялся, а на Дорадо и на «Бьюик» посмотрел, как если бы в первый раз в жизни. Дорадо тоже не поклонился и хмуро сел за руль… Во второй половине дня, когда в городе стало особенно шумно, валенсийские туристы опять улетучились.

Хунта обороны приняла новый порядок пропусков на выезд и въезд в город. Этим предотвращаются беспорядочное бегство и ненужное возвращение в Мадрид лиц, покинувших его.

Хунта работает очень энергично. Она регулирует порядок в городе в розничной торговле, в продовольственном снабжении, организует эвакуацию. Арестованные фашисты постепенно, начиная с седьмого ноября, вывезены из Мадрида…

К вечеру наконец определились перспективы на завтрашний контрудар против фашистов вместе с резервами. В штабе это называют громко контрнаступлением, но, по-моему, в окончательном виде это только контрудар. Большие планы широкого маневра шестью бригадами из района Арганда на Пинто-Парла и вспомогательными маршрутами других четырех бригад на Леганес и Ильескас – эти большие планы очень сузились. <…>

Конечно, это никак не Марна, но…

 

13 ноября

День разочарований и тяжелых огорчений. Из контрнаступления, по-видимому, ничего не выйдет. Главная ударная группа очень поздно вступила в бой. Артиллерийская подготовка была просто жалкая. Новые, плохо обученные бойцы вяло пошли вперед, а приблизившись к горе Ангелов, смутились встречного огня и залегли по складкам местности. Они пока лежат там.

Мадридские части тоже вначале рванулись в атаку, но далеко не ушли. Трудно фашистам продвигаться в глубь Мадрида, но не менее трудно выковыривать их из тех мест, где они уже закрепились. Отбросить мятежников одним махом далеко от реки оказалось на сегодняшний день делом невозможным.

Интернациональная бригада храбро ринулась вдоль стены парка Каса дель Кампо. Умело перебегая группами и одиночками, используя пригорки и камешки, выбрасывая вперед пулеметные отделения, два батальона продвинулись более чем на километр. Можно было выйти гораздо дальше, но фланги, колонна Галана и другая, анархистская колонна отстали и не пытались догонять. Танки, приданные этой группе, несколько раз отрывались, уходя вперед, возвращались к пехоте и тянули ее за собой. Танкисты уговаривали бойцов не терять времени, броситься вперед, захватить широкое пространство, обстреливаемое весьма слабым огнем, – из уговоров ничего не получилось. «Мы свистим», – сказал по обыкновению танковый капитан. У него это получается всегда кстати. Разозлившись, два танковых взвода еще раз удрали вперед, ворвались в проволочные заграждения, передавили пулеметные гнезда, изничтожили какое-то артиллерийское имущество, исковеркали несколько фашистских автомобилей. Они немного отвели душу, – а то всю неделю они стояли у мостов, «как пугало на огороде», по выражению того же капитана.

Эта неудача очень тяжела, но воспринимается не так прискорбно, как это могло казаться раньше. Для разгрома Франко под Мадридом время, видно, еще не пришло, а с приходом пополнений оборона города, пусть пока пассивная, но жестокая оборона, становится более верным делом.

Как и в предыдущие дни, в два часа пополудни над городом появились «Юнкерсы» в сопровождении своих истребителей. Миаха покраснел от злости, он ударил пухлым своим кулаком по обеденному столу.

– Когда они завтракают?! И сами не едят, и другим не дают. Прошу вас не вставать из-за стола.

Впрочем, он сам соблазнился и побежал с салфеткой на шее на балкон, когда ему сказали, что бой идет над самым зданием военного министерства.

«Юнкерсы» уже сбежали, «курносые» атаковали «Хейнкелей». На крутых виражах и пике они мелькали раскрашенными, как у бабочек, крыльями, – это повергало в восторг публику, жадно наблюдавшую с земли. Затем бой отнесло за угол дома, и ничего не стало видно. Все уселись продолжать завтрак. Еще через пять минут сообщили по телефону, что несколько машин сбито, один из пилотов спрыгнул на парашюте и взят в плен. Миаха приказал привезти его сюда, в штаб. Минут через десять послышался невероятный шум и вопль толпы. С балкона видно было, как к ограде медленно подъехал автомобиль, облепленный со всех сторон и даже сверху людьми. Дверца раскрылась, изнутри вытащили кого-то, поволокли через сад министерства.

Куча сопровождающих и зевак хлынула внутрь здания. Я вышел на лестницу – по ее широким ступеням наполовину вели, наполовину несли вверх атлетического молодого человека с гримасой боли на лице; он обхватил руками живот, как если бы у него лопнул пояс и падали брюки.

Это вовсе не был фашистский летчик. Это был – я узнал его с первого взгляда – капитан Антонио, командир истребительного отряда «курносых».

Почему его так волокут? Он очень бледен, спотыкается, плохо видит перед собой. В большой комнате, где работает Рохо со своими помощниками, он рушится на диван, чуть не сломав его могучим телом.

– Антонио, это ты прыгнул с парашютом? Тебя атаковали?

Он тяжело дышит.

– Дай мне воды. У меня прострелен живот.

– Антонио!

– Это сумасшедший дом какой-то! Почему они стреляют в своих? Дай мне воды тотчас же! У меня огонь в животе. Много пуль в кишках. Дай воды, и тогда я расскажу, как было.

– Антонио, не надо рассказывать. Нельзя пить, если рана в животе. Сейчас тебя положат, отвезут в «Палас».

– Скорее в госпиталь и немножко воды! Надо потушить огонь от пуль. Не теряйся, пожалуйста, из виду! Шесть штук гадов на меня напали. Я пошел под облака, и вдруг сразу шесть «Хейнкелей» – со всех сторон, все на меня! Очень прошу, не теряйся из виду!

– Я не потеряюсь из виду. Я с тобой поеду в «Палас». Это госпиталь. Я там же и живу, рядом с тобой. Антонио. милый, не разговаривай, я тебе запрещаю!

Вся комната слушает в ужасе. Зачем раненого республиканского летчика притащили сюда, почему не в лазарет? Начинается галдеж, все взаимно обвиняют друг друга. Все сходятся на том, что во всем виноват приказ Миахи. Велено было им привезти летчика сюда, вот и привезли. Но приказ был основан на ложной информации, на том, что с парашютом сбросился летчик-фашист. Нужно ли было идиотски или провокационно выполнять приказ, основанный на ложной информации? Все сходятся на том, что исполнять не надо было. Никто не зовет санитаров и носилки. Все сходятся на том, что надо позвать санитара и носилки. Антонио начинает сползать с дивана, веки его опускаются. Наконец вот санитары и носилки. Антонио берут, весьма неловко, с дивана, кладут на носилки, кладут вкось. Одного санитара толкнули, он выпустил ручку, Антонио грохнулся на пол. Все кричат от ужаса и боли, один только Антонио не кричит. Его опять берут, опять кладут, мы спускаемся к санитарной карете, едем до «Паласа» только три минуты. Его несут в операционную. Здесь толчея, курят, груды грязной ваты, неубранные пальцы рук, ступни и еще какая-то непонятная часть тела, похожая на колено, лежат в большом тазу, дожидаясь санитарки; на стене висит плакат с танцующей парой: «Проводите лето в Сантандере». Антонио кладут на операционный стол, он вдруг кажется ребенком, а ведь такой большой…

Через два часа доктор Гомесулья пришел сказать, что Антонио уже оперирован, лежит рядом в комнате, зовет и нервничает. Из кишечника извлечены четыре пули, еще две оставлены во внутренних органах, извлекать их очень опасно. Все дело в том, чтобы раненый был совершенно неподвижен, иначе начнется перитонит – и тогда все кончено. У летчика, видимо, богатырское здоровье, у него есть шансы спастись, если только будет обеспечена полная неподвижность его в постели. Но он очень беспокоен. Он нервничает и зовет. Он хочет что-то объяснить.

Я пошел к Антонио. Он и в самом деле очень нервничает. Прежде всего я, должен взять листок бумаги и записать его рапорт.

– Понимаешь, документа нет. Надо составить документ…

– На кой тебе документ? Ты дрался, мужественно, героически дрался, ранен, поправляешься – о документах другие позаботятся.

– Нельзя без документа. В аэродромном журнале записано, когда мы вылетали по тревоге. Пожалуйста, эту дату возьми и подставь в рапорт. Я-то помню точно – пятнадцать сорок восемь, – но ты сверь с журналом, ведь это же документ!

– Ты хочешь сказать: тринадцать сорок восемь? В пятнадцать сорок восемь тебя уже оперировали…

– Постой, постой! Я ведь помню точно – вчера, в пятнадцать сорок восемь, в пятнадцать…

– Не вчера, а сегодня, – ведь бой-то был сегодня, три часа тому назад!

Он встревожился:

– Сегодня?! Разве сегодня?! Что же это, у меня память отшибло? Ты шутишь! Разве сегодня был бой? Какое же сегодня число?

– Сегодня. Ты был под наркозом. Все это неважно. Главное – не двигаться, поправляться.

Он очень подавлен, что спутал дни.

– В мозгу-то у меня ничего нет? Ты мне скажи прямо.

– Ничего у тебя в мозгу нет, голова садовая! Лежи смирно.

– А с ребятками что? Целы ребятки?

– Больше, чем целы. Твои ребятки сбили пять машин, да ты одну, – итого шесть.

– Ну что за орлы! Ах, ребятки, милые! Они ведь у меня молодые, ребятки мои, я шестерых послал на «Юнкерсы», а сам с двумя, поопытнее которые, стал удерживать боем истребителей… Мы хорошо с шестеркой подрались. Сбили каждый по одному гаду… Вдруг нижу, товарищ с правой стороны исчез и все фашисты тоже. Ясно, пошли под облака. Тревожусь за молодежь. Мировые ребята, да ведь еще не совсем опытные. Пикирую… Я ведь ничего не путаю? Ты мне скажи.

– Ты ничего не путаешь. Молчи, пожалуйста. Тебе нельзя говорить.

– Я тревожусь за молодежь. Пикирую… И тут сразу опять шесть «Хейнкелей», другие, со всех сторон, как псы, все на меня! Не успел разобраться – мне сразу перерезали пулеметной струей левое крыло и элероны. Пошел в штопор. Время от времени пробую выравнивать машину мотором – ничего не выходит. Понимаешь, ничего не выходит. Понимаешь?!

– Понимаю, Молчи, милый, потом расскажешь.

– Понимаешь? Машину жалко. А ничего не выходит. Машин у нас мало, понимаешь? Тогда я отстегнулся, ногами толкнул машину и прыгнул. Прыгнул и соображаю: ветер на юг, в сторону фашистов, поэтому надо падать быстрее, затяжным прыжком… Метрах в четырехстах раскрыл парашют, опускаюсь на улицу, не знаю, на чью… Какие-нибудь двадцать метров решат мою судьбу. Ты понимаешь? Ты можешь себе представить, что я думал в это время?.. И вдобавок начинают стрелять с земли – не то по самолетам, не то по мне. И опять неизвестно, кто стреляет. И вот сразу что-то загорелось в животе. Может быть, сдуру кто-нибудь даже с нашей стороны стрелял… Но никому не говори. Мои ребята ни в коем случае знать этого не должны. Это для их политико-морального состояния бесполезно знать. Такие ошибки могут быть, они не показательны. На таких ошибках летно-подъемный состав воспитывать не нужно. Понимаешь? Ты об этом деле молчи.

– Не я молчи, а ты молчи, слышишь? Сейчас же уйду, если ты будешь разговаривать. Для тебя одно спасение – не двигаться, лежать, молчать.

– Одно спасение?.. Значит, плохо мое дело, говоришь?

Он замолчал и скоро опять начал:

– Имея ранение в области живота, я по правилам спуститься уже не мог. Стукнулся очень сильно о землю. Ясно помню, что ко мне бежали какие-то неизвестные лица. Какие именно – опять неизвестно…

– Ты не слушаешься. Я ухожу…

– Пожалуйста, молчу. Очень обидно, что подстрелили. Я бы приземлился благополучно и сегодня опять в бой пошел… Против фашистов. Против фашистов! Против фашистов!

– Я прошу тебя и предлагаю – прекрати разговаривать. Так ты скорее выздоровеешь и вернешься в строй.

– Думаешь, вернусь?

Он посмотрел мне в глаза таким внезапно всевидящим, пронизывающим взглядом – я испугался, что он прочтет слово «перитонит». Но он не прочел. Ослабев, он сразу задремал.

Отряд капитана Антонио вылетел сегодня второй раз в бой, в шестнадцать часов с минутами. Он сбил еще четыре истребителя, три «Хейнкеля» и один «Фиат».

Итого за сегодняшний день над Мадридом сбито десять фашистских самолетов, восемь германских и два итальянских. Потеряны бомбардировщик «Бреге», устарелой конструкции, и машина Антонио.

Заголовки сегодня вечером в «Мундо обреро»:

«Воздушный бой над крышами Мадрида».

«Слава героям воздуха! Фашистские самолеты, сбитые летчиками свободы, свидетельствуют перед миром, что фашизм будет побежден у ворот Мадрида».

«Да здравствуют пилоты республики!»

Ночью объехал пригородные участки. Наступление уже замерло. Большинство частей отошло в исходное положение, кроме Каса дель Кампо, где интернациональная пехота и Третья бригада Галана с помощью танков все-таки продвинулись вдоль стены на целых четыре километра. Бойцы ударной группировки так и лежат перед горой Ангелов, ни вперед, ни назад. А все-таки сегодняшний день в совокупности принес много пользы. Фашисты видят, что Мадрид не только отбивается, но и атакует, что он не так уж одинок, что ему приходят на помощь. Это озадачит противника, заставит его перестраиваться, подкрепляться, отнимет время. А время это нужно здесь, в Мадриде. Каждый лишний день укрепляет республиканцев, хотя бы и ценой укрепления врага.

 

14 ноября

Сегодня сравнительно тихий день. Напряжение в городе чуть-чуть ослабло. У Толедского моста идет перестрелка. Два автомобиля застигнуты снарядами – окровавленные обломки валяются на мостовой. У баррикад бойцы сидят спокойно, терпеливо, отвечают на огонь методически, без излишней трескотни.

Сеговийский мост поутру взорван. Разрушил его бомбой «Юнкерс», сам того не желая. Он метил в республиканские части, стоявшие у моста.

У вокзала Аточа бомбы исковеркали фасад здания министерства общественных работ. Две громадные мраморные колонны рассыпались, как сахарные головы. Рядом с министерством бомба вырыла глубокую воронку, через нее видны рельсы метро. Правда, метро здесь проходит не глубоко.

Сила бомб громадная. Это бомбы-полутонки, по пятьсот килограммов.

Прибыла каталонская колонна во главе с Дурутти. Три тысячи человек, очень хорошо вооружены и обмундированы, внешне совершенно не похожи на фантастических воинов, окружавших Дурутти в Бухаралосе.

Он обнял меня очень радостно, как старого приятеля. И тотчас же пошутил:

– Ты видишь, я не взял Сарагосу, меня не убили, и я не стал марксистом. Все еще впереди.

Он похудел, подтянулся, вид более военный, у него адъютанты, и разговаривает он с ними не митинговым, а командирским тоном. Он попросил себе советника-офицера. Ему предложили Ксанти. Он расспросил о нем и взял. Ксанти – первый коммунист в частях Дурутти. Когда Ксанти пришел, Дурутти сказал ему:

– Ты коммунист. Ладно, посмотрим. Ты будешь всегда рядом со мной. Будем обедать вместе и спать в одной комнате. Посмотрим.

Ксанти ответил:

– У меня все-таки будут свободные часы. На войне всегда бывает много свободных часов. Я прошу разрешения отлучаться в свободные часы.

– Что ты хочешь делать?

– Я хочу использовать свободные часы для обучения твоих бойцов пулеметной стрельбе. Они очень плохо стреляют из пулемета. Я хочу обучить несколько групп и создать пулеметные взводы.

Дурутти улыбнулся.

– Я хочу тоже. Обучи меня пулемету.

Одновременно в Мадрид приехал Гарена Оливер; он теперь министр юстиции. Они ходят вдвоем.

Оба знаменитых анархиста беседовали с Миахой и Рохо. Они объяснили, что анархистские части пришли из Каталонии спасти Мадрид, и Мадрид спасут, но после этого здесь не останутся, а возвратятся в Каталонию и к стенам Сарагосы. Далее они просят отвести колонне Дурутти самостоятельный участок, на котором анархисты смогут показать свои успехи. Иначе возможны недоразумения, вплоть до того, что другие партии начнут себе приписывать успехи анархистов.

Рохо предложил поставить колонну в Каса дель Кампо, с тем, чтобы завтра атаковать фашистов и выбит их из парка в юго-западном направлении. Дурутти и Оливер согласились. Я с ними потом беседовал – они убеждены, что колонна отлично выполнит задачу. Оливер спросил меня, существуют ли в Красной Армии особо храбрые, специально ударные пехотные части, такие, которые можно было бы поставить впереди более слабых войск, нанести удар, увлечь за собой более слабые части, а затем, после боя, уйти в тыл и перейти на другой участок с той же функцией.

Я сказал, что, насколько мне известно, таких частой у нас нет. Тактика ударных войсковых кулаков – самая правильная, но командование должно иметь возможность создать такой кулак в любое время из любых свежих, боеспособных частей.

Оливер сказал, что для Испании в данный период подобные части очень необходимы, и он не представляет себе, как можно будет на ближайшее время драться без них.

Ларго Кабальеро посетил некоторые центры формирований вокруг Мадрида и вернулся обратно в Валенсию, не заезжая в Мадрид. Говорят, будто ему отсоветовали посещать сейчас город, потому что отношение рабочих к нему очень озлобленное, из-за столь внезапного, панического, украдкой, отъезда шестого ноября.

Разговоры эти, вообще говоря, очень неприятны. Не без основания, конечно, но слишком огульно, в Мадриде стали ругать и поносить всех, кто уехал и эвакуировался, т. е., кому пятого и шестого не удалось выпросить себе места в автобусе или грузовике на Валенсию, теперь шумно презирают «подлых трусов». В свою очередь, «валенсийцы» буквально за одну эту страшную неделю создали легенду о заносчивых, драчливых, самонадеянных мадридцах, об их дерзости и самостийности, вплоть до неповиновения центральному правительству. Валенсию потрясла озорная демонстрация солидной мадридской левореспубликанской газеты «Политика», которая на самом видном месте, рядом с заголовком, напечатала: «Некоторые любители мягкого морского климата слишком поспешно отправились на побережье. Пусть попробуют эти туристы сунуться обратно в Мадрид!»

Эти разговоры обеспокоили Коммунистическую партию – они подрывают атмосферу дисциплины и доверия. Комиссар Пятого полка выступил по этому поводу со специальной статьей:

«Правительство уехало в Валенсию, Правительство не может себе позволить роскошь из сентиментальных соображений и из ложного понимания своих функций оставаться в Мадриде, когда Мадрид не является лучшим пунктом, где правительство могло бы выполнять свои функции национального и международного характера. Испанский народ нуждается в том, чтобы правительство было там, где оно с наибольшей пользой может организовать победу. Поэтому бойцы приветствуют переезд правительства. Мы находимся в распоряжении Хунты обороны Мадрида, которая является достойным представительством правительства Народного фронта.

Понятно, что противник хочет окружить Мадрид, запереть в Мадриде испанское правительство, чтобы этим облегчить фашистским государствам признание «правительства» Франко и Мола со ссылкой на то, что правительство, окруженное в Мадриде, не имеет связи со всей остальной страной.

В ответ на это мы отвечаем как бойцы, как испанцы:

– Товарищи члены правительства, вы пользуетесь нашим полным доверием, мы хотим, чтобы вы были на месте, где вы можете с наибольшим удобством руководить страной и обороной. Другое дело – разные чиновники и сановники, которые просто струсили и бежали из Мадрида без надобности, оставив свои посты. К этим людям мы относимся как к трусам, как к канальям, и только эту оценку они заслуживают.

Мы поддерживаем полностью и безусловно наше правительство, правительство Ларго Кабальеро, составленное всеми антифашистскими партиями и организациями».

Случай с Антонио произвел очень тяжелое впечатление в штабе. Отдан специальный приказ об охране жизни всех пилотов, хотя бы и неприятельских, совершающих вынужденные посадки или спрыгивающих с парашютами на республиканскую территорию. Всех невредимых летчиков приказано немедленно направить в штаб, не подвергая никаким оскорблениям ни словами, ни действием. Раненых предписывается тотчас же отвозить в госпиталь. Нарушители приказа подлежат военному суду.

В приказе говорится:

«Мы отлично понимаем чувство гнева и ярости, охватывающее бойцов милиции при виде фашистских разрушителей наших домов. Но причины военного порядка заставляют нас требовать от всех частей корректного отношения к пленным летчикам. Пилот, спрыгнувший на парашюте, выходит из боя и вместе с тем представляет большую ценность информацией, которую от него можно добыть. Командование надеется, что не меры взыскания, а сознательность республиканских бойцов поможет провести этот приказ в жизнь».

Приказ опубликован во всех газетах и оглашен по радио.

 

15 ноября

Сегодня пробовал наступать Дуруттн. Он очень нервничал перед боем, потребовал дать ему вею артиллерию и всю авиацию, и в самом деле ему наскребли орудий со всего города, республиканская авиация сделала два налета на позиции мятежников в Каса дель Кампо, затем «курносые» патрулировали над колонной, охраняя ее от фашистской авиации.

Ничего из всего этого не вышло, анархисты побоялись довольно слабого пулеметного огня и в бой не пошли. Бедняга Дурутти был вне себя, приказал расстрелять несколько трусов, потом отменил приказ, потом совещался с Оливером, потом заявил штабу, что плохая артиллерийская подготовка виной всему, и наконец принял решение завтра повторить атаку.

Мятежники предприняли ожесточенный штурм Французского моста. Сюда они направили артиллерийский огонь, пулеметы и танки «Ансальдо». Сюда же прилетели восемь «Юнкерсов», они почти одновременно сбросили около семидесяти бомб на отряды, прикрывающие мост. В течение нескольких минут земля буквально дрожала от чудовищных ударов стокилограммовых бомб. Поднялся смерч огня, песка, камней и обломков. Дружинники взорвали мост.

Как бы в ответ на великодушный приказ о гуманном обращении с летчиками фашисты сбросили на мадридский аэродром Барахас чудовищный груз. К парашюту был привязан деревянный ящик с надписью «Вальядолид». Ящик раскрыли – в нем оказался нарубленный в куски труп, куча страшного кровавого мяса и обрывки одежды. По некоторым признакам удалось опознать тело республиканского летчика-истребителя Хосе Галарса, который вчера участвовал в воздушном бою и совершил вынужденную посадку на неприятельской территории.

Для того чтобы совершить свое деяние, фашисты должны были провозиться не менее нескольких часов. Им надо было по-мясницки рубить Хосе Галарса (мертвого или живого?) на куски, затем сложить эти куски на простыню, завязать ее узлом, поместить в ящик, прицепить к парашюту, вручить летчику, совершить с ящиком полет и сбросить.

Капитан Антонио томится в постели. Ему трудно лежать, не двигаясь. Он требует, чтобы его навестили его «ребятки» из эскадрильи «курносых», он называет их имена, и в том числе имя Хосе Галарса. Один снаряд опять разорвался у самого «Паласа». Стены задрожали. Раненые повскакивали со своих кроватей и выбежали в коридор. Вскочил и выбежал Антонио. Его с трудом уложили в постель. У него блуждают глаза, он заговаривается. Врач сказал, что это начинается перитонит.

Случилось несчастье. Фашистам удалось-таки прорваться через Мансанарес.

Дурутти хотел сегодня возобновить атаку на Каса дель Кампо, но пока его штаб и батальоны сговаривались, как и кому первому идти, мятежники сами начали контратаковать. Мавры перебрались через реку и проникли в Университетский городок.

Туда тотчас же бросили Интернациональную бригаду, но поздно. Мавры овладели несколькими зданиями, они просачиваются дальше.

Начались рукопашные схватки. Люди дерутся штыками, иногда даже прикладами.

Француз, боец Интернациональной бригады, сцепился с огромным марокканцем, они не могли одолеть друг друга. Француз вытащил у мавра из-за пояса ручную гранату и стукнул ею мавра по голове. Граната взорвалась, погибли оба.

К заходу солнца удалось вышибить марокканцев из здания философского факультета. В остальных они держатся.

В это же время фашисты усилили атаки по всей линии своего наступления. Мадридцам приходится вести оборону на линии почти шестнадцати километров.

Весь день – беспрерывные ожесточенные воздушные бои. «Курносые» отважно сражаются против почти втрое превосходящей фашистской авиации. В шестнадцать часов, в четвертом по счету бою, республиканский истребитель, оторвавшись от своего звена, один храбро атаковал группу «Юнкерсов». За ним устремилась целая стая «Хейнкелей», подбила его. Летчик спрыгнул на парашюте и невредимым спустился на бульваре Кастельяна, прямо на тротуар. Толпа в восторге понесла храбреца на руках к автомобилю. Через пять минут он уже в здании военного министерства. Члены Хунты обороны аплодируют герою, обнимают его. Пилот, капитан Пабло Паланкэр, смущен этой встречей. Волосы его всклокочены, в дерзких глазах еще не потухло возбуждение борьбы и опасности. Он коротко рапортует и просит разрешения сейчас же уехать к себе в часть.

 

17 ноября

Кошмарная ночь. «Юнкерсы» бесновались с одиннадцати вечера до пяти утра. Они громили полутонными бомбами весь центр города. Досталось больше всего госпиталям.

Беспрерывно дрожали стены, звенели разбитые стекла, истерически кричали раненые в «Паласе». Лазарет превратился в окровавленный сумасшедший дом. Я не мог никуда уйти, просидел до рассвета на кровати у Антонио, держа его большие, но уже слабые, влажные руки в своих руках, стараясь не вздрагивать вместе с ним, когда сотрясались своды, когда кромешную тьму пронизывали молнии взрывов и топот ног в коридоре вызывал стадное желание бежать вниз, укрыться в подвале. Ведь Антонио бежать не может, его перенести никуда нельзя!

– Меня не бросят здесь?! Меня не оставят? Мне кажется, уже все ушли отсюда. Чего же мы остаемся?

– Никто не ушел, лежи спокойно. Над нами еще четыре этажа. Ведь и я с тобой тут, рядом, – значит, ничего страшного нет, не так ли?

– Ни в коем случае не уходи! Иначе я тоже встану и пойду за тобой.

Он заснул, вернее – забылся, в пятом часу. Я вышел на улицу – кругом развалины, обломки, пожарища. «Палас» пострадал немного, зато рядом сгорел дотла большой великосветский отель «Савой», один из лучших в Мадриде. От бара в нижнем этаже почему-то осталась стойка с напитками. Ежась от утреннего холода, я смотрел, как два парня, посмеиваясь, пробовали содержимое бутылок.

В госпитале Сан-Карлос полностью разрушены два верхних этажа. Тяжело пострадали мадридский провинциальный госпиталь Санитарной федерации и госпиталь медицинского факультета Мадридского университета. В Сан-Карлосе двадцать три убитых бомбами и девяносто три раненых. В результате спешной ночной эвакуации из госпиталя умерло сверх того девяносто раненых.

Есть предположение, что бомбы упали на госпитали не случайно. Бомбардировщики сначала бросали вниз осветительные ракеты, разбирались в зданиях, а затем бомбили.

В Университетском городке идет страшное побоище. Фашисты продвинулись пока не очень глубоко, но у них дьявольская способность очень быстро закрепляться. Интернациональная бригада и испанские дружинники показывают чудеса героизма. Бойцы батальонов имени Тельмана и Эдгара Андре шесть раз кидались на штурм. Очень много убитых. Мавры держатся цепко.

Какие люди эти добровольцы-антифашисты! Комиссар батальона имени Тельмана говорит мне:

– Возьми любого, на выбор – это плоть от плоти и кровь от крови революционного рабочего класса. Карл, подойди к нам, расскажи о себе.

– Мне тридцать четыре года, – говорит Карл Крейн. – Раньше я работал мастером на крупнейших германских металлических предприятиях, у Симменса, у Борзига, зарабатывал очень хорошо. Мой заработок, как мастера, был втрое больше, чем у рядовых рабочих моей бригады. Когда Гитлер пришел, я, как числившийся в списках неблагонадежных, был арестован, потом по ошибке освобожден и тотчас же бежал со своей семьей во Францию. Здесь я получил гораздо менее квалифицированную работу и все-таки зарабатывал пятьдесят франков в день. Но когда услышал, что сюда, в Испанию, пришли германские наци, я бросил все, поспешил сюда, чтобы добраться до их шкуры.

– Сколько детей у вас?

– Двое.

– А что сказала жена, когда вы захотели оставить ее и пойти воевать?

– У меня хорошая жена. Она товарищ. У нее те же мысли, что и у меня. Она сказала: «Иди, сражайся против фашизма. Помоги испанцам, а я как-нибудь просуществую с детьми».

– Как вам дались эти первые дни?

– Тяжеловато, откровенно говоря. Я доволен и своим батальоном, и товарищами, и пулеметом. Но очень плохо с артиллерией. Они нас режут артиллерией. Все, чем они нас осыпают, – германской и итальянской фабрикации. Мне, как германскому металлисту, это яснее, чем другим. Я подобрал несколько гранат противника, на них выгравированы буквы «К» и «Э», то есть «Крупп», «Эссен». Они стреляют пулями «дум-дум» итальянской фабрикации. Я присутствовал при допросе пленных, расспрашивал их сам. У них там хорошая техника, черт подери!

– А с испанцами какие у вас отношения?

– Хорошие отношения. Ведь в нашем Интернациональном батальоне немало испанцев. Мы с ними дружим, как братья. Вы не думайте, ведь я все время изучаю испанский язык!

Он показал маленькую записную книжку в клеенчатой обложке.

Эти двое суток – самое страшное из того, что пока испытал несчастный город.

Мадрид горит. На улицах светло, на улицах жарко, но это не день, не лето, а ноябрьская ночь. Хожу по городу – огромное зарево освещает путь со всех сторон, куда ни повернешь.

Мадрид горит, его подожгла германская авиация.

Горят общественные здания, гостиницы, лазареты, институты. Горят без конца жилые дома.

Тушить все эти пожары невозможно, пожарные части сбились с ног. Если бы пожарных было в пять раз больше, они не управились бы. Они стараются, с помощью добровольцев, только предупредить осложнения – взрывы и гибель людей. Они спешат перерезать газопроводы, выносят бензин, изолируют соседние дома.

Сопротивление Мадрида привело фашистов в слепую ярость. Они решили стереть с лица земли столицу Испании, истребить ее обитателей или по крайней мере заставить защитников Мадрида сдать город ради сохранения миллиона человеческих жизней. То, что происходит сейчас, может вывести из равновесия даже стойкого человека. Не знаю, можно ли поручиться даже за взрослых мадридцев, что у них в порядке психика, В городе появилось много душевнобольных.

А ведь это испытание еще не кончилось. Фашистское командование ведет бомбардировку Мадрида с возрастающей силой. Сюда вызвана в основном вся авиация мятежников. Сегодня днем столицу бомбили двадцать «Юнкерсов» в сопровождении тридцати истребителей – всего сразу пятьдесят машин в воздухе. Республиканская авиация численно куда слабее. Ее отвага не всегда может возместить превосходство сил противника. Все-таки «курносые» сегодня сбили два «Юнкерса» и два истребителя.

Бомбардировка возобновляется каждые три-четыре часа. И после каждого налета все больше и больше пылающих развалин, все больше и больше окровавленного человеческого мяса. Плач, рыдания, вопли обезумевших людей разносятся по улицам! Зоркие, спокойные убийцы в темно-серых стальных кораблях еще и еще кружат над городом, еще и еще обрушивают грохот смерти на беззащитных людей. Три-четыре часа проходит. С улиц успевают убрать жертвы; в комнатах веют холодные сквозняки – мало целых, неразбитых оконных стекол. И все опять начинается сначала. То, что казалось зловещей утопией, книжным прообразом будущей войны, теперь стало фактом. На пороге 1937 года фашистский милитаризм перед глазами всего мира уничтожает громадный европейский столичный город.

Двухсоткилограммовая бомба при прямом попадании разрушает пятиэтажный дом. Она иногда проникает даже в подвал. Такие попадания встречаются в городе десятками. Но фашисты бьют и трехсоткилограммовыми, и полутонными бомбами – разрушают восьмиэтажные здания. Чтобы уничтожить рабочий район, с его хрупкими, тонкостенными домами, фашистам не нужны и такие затраты взрывчатых веществ. Несколько зажигательных бомб подымают в десять минут пожар в любом окраинном квартале.

Поздно ночью мы пробираемся по улицам. Еще вчера фашистской авиации нужны были осветительные ракеты. Сегодня пылающий город сам себя освещает. Опьяненные зрелищем пожаров, убийцы все приходят и приходят, все кидают новые бомбы в новые и новые живые мишени.

Рынок на площади Кармен охвачен горячим, жадным огнем. Удушливый дым, прогорклый смрад оливкового масла, паленой рыбы. Сюда с таким трудом привезли продовольствие… Завтра большая часть города останется голодной. С грохотом падают бревна, балки перекрытий. Огромный столб пламени накаляет дома кругом. Сжав руки, тихо плача, смотрит Мария Тереса Леон на пожарище. Неподвижны, зеркальны, как фотообъективы, глаза Рафаэля Альберти. Мадрид горит – неужели возможно, что он сгорит дотла, что он будет уничтожен совсем? Да, сейчас это кажется возможным.

На холме, в красивом парке, пылает дворец герцогов Альба, сокровищница искусств, с библиотекой, с картинной галереей. Я был там в конце октября, рабочая милиция с гордостью показывала, как она охраняет этот памятник искусства и старины, от огромных статуй, картин и гобеленов до мельчайших безделушек, до старых перчаток герцога. Хозяин дома удрал в Лондон и оттуда вопил о вандализме красных, пока дружинники заботливо стирали пыль с книжных корешков. Германский бомбардировщик влепил в дворец зажигательную бомбу, да, видно, не одну. Теперь все корчится и обугливается в пламени. И опять рабочие-дружинники, рискуя собой, вытаскивают из огня, складывают на траве картины, доспехи средневековых рыцарей, старинное оружие, драгоценные фолианты из библиотеки. Вот картина для тех, кто добросовестно хочет разобраться в том, какой класс обороняет культуру и какой разрушает ее…

В это же время мятежники яростно штурмуют Университетский городок. Они подвозят все больше подкреплений, артиллерии, минометов. Атаки даются им очень дорого, потери, особенно у марокканцев, огромные. Площадки между зданиями Университетского городка усеяны мертвыми телами.

Дурутти был очень подавлен тем, что именно его колонна допустила проникновение врага в город. Но он хочет возместить неудачу новой атакой, и на том самом месте, где анархисты отступили. Беспрерывные бомбардировки, убийства беззащитных жителей приводят его в слепую ярость. Большие кулаки сжимаются, высокая фигура как-то горбится, весь он принимает облик древнеримского гладиатора-раба, напрягающегося в отчаянном освободительном порыве.

Дипломатический корпус стал проявлять какие-то признаки жизни. Нельзя сказать, чтобы это было от любви к республиканскому правительству или к мадридскому народу. Просто у господ дипломатов сдали нервы. Ведь бомбы с «Юнкерсов» не очень разбираются. Они уничтожили в Университетском городке здание французского лицея, украшенное новеньким большим национальным флагом. Несколько бомб упало поблизости от британского посольства. Представители Франции и Англии осматривали разрушения в городе, особенно в госпиталях. Они опубликовали ноту протеста против бомбардировки. Все подобающие слова значатся в этой ноте: и «гуманность», и «беззащитное население», и «ужасы разрушения», и «принципы человечности». Нет только одной маленькой детали: нет адреса. Нота направлена почему-то только в редакции мадридских газет.

 

20 ноября

С утра проливной дождь. Это все-таки какое-то облегчение – авиация не появилась. Дружинники вместе с бойцами Интернациональной бригады атакуют здания Клинического госпиталя и богадельню Санта-Кристина. Пока три атаки не дали результата.

 

21 ноября

Опять весь день дождь.

К полудню вместе со штурмующими подразделениями республиканцев мне удалось пробраться в Клинический госпиталь и богадельню Санта-Кристина. Оба здания взяты лобовой атакой, ручными гранатами и штыками.

Марокканцы и регулярес отошли метров на двести, не больше. Они держат под огнем отнятые у них здания, надо подползать или перебегать – ходы сообщения еще не вырыты.

Рядом с недостроенным кирпичным корпусом какое-то совершенно разгромленное медицинское здание. Потолки и полы пробиты снарядами, оборудование разбито, изуродовано. Поставлены ребром кровати, полы сплошь покрыты осколками разбитой посуды.

Внизу, в морге, натолкнулся на старика сторожа, он ухитрился уцелеть здесь после троекратного штурма и перехода дома из рук в руки. Упрашивает воюющие стороны отдавать своих мертвецов в морг на сохранение и очень огорчается отказом. Видимо, рехнулся. Да и то сказать – разве мечтал скромный университетский морг о таком изобилии трупов? Кто мог думать, что самый тихий, ученый, академический уголок станет ареной самых ожесточенных, самых яростных боев!

Бедный Мадрид! Его считали таким беззаботным, таким безопасным, таким благополучным городом. Мировая война прошла мимо, вдалеке от него. Сейчас он испытал только за пятнадцать дней больше, чем все европейские столицы за все годы войны. Город сам стал полем битвы!

Уже когда мы, измученные, мокрые, грязные, ошалелые и довольные, переползли из Клинического назад, во вторую линию, кто-то прибежал и рассказал, что на соседнем участке, в Западном парке, убит Дурутти.

Рано утром я его еще видел на площадке лестницы в военном министерстве. Приглашал поехать вместе на штурм Санта-Кристины. Он покачал головой, сказал, что едет подготовлять свой собственный участок и прежде всего укрыть часть бойцов от дождя.

Я пошутил:

– Разве они сахарные?

Он ответил хмуро:

– Да, они из сахара. Они тают от воды. Из двух становится один. Они портятся здесь, в Мадриде.

Это были последние слова, которые я слышал от него. Он был в плохом настроении.

Шальная или, может быть, кем-нибудь направленная пуля смертельно ранила его при выходе из автомобиля, перед зданием его командного пункта.

Очень жаль Дурутти. Несмотря на анархистские ошибки и заблуждения, он был, несомненно, одним из самых ярких людей Каталонии и всего испанского рабочего движения. Он пришел оборонять Мадрид с мыслями, очень отличными от тех, с какими он стоял под Сарагосой.

Жаль Дурутти!

От имени Коммунистической партии Хосе Диас отправил Гарсиа Оливеру сочувственное письмо.

Туман и слякоть приглушили борьбу. Стороны медленно перестреливаются. В Карабанчеле в некоторых местах линии расположены друг от друга на расстоянии не более тридцати шагов. В серых сумерках противники перекликаются между собой:

– Эй вы, бандиты! Германофилы!

Молчание. Затем ответ:

– Долой большевизм!..

Я целый день на ногах, целый день двигаюсь, а поспеть повсюду не могу. При этом жизнь сузилась. Крупным планом, оттеснив все на свете, громоздятся расположенные эллипсом, фашистские позиции. Внутри этого овала – секторы, на них баррикады, у каждой столько-то пушек, пулеметов, столько-то людей. Между этими секторами, в метании с одного на другой мгновенно пролетают сутки. Множество вещей как-то совсем ушло вдаль, стало абстрактным, выключилось. Куда-то вдаль ушли и кажутся нереальными правительственные комбинации, государственные сложности и оттенки. Нет истории, литературы, нет географии, кроме плана Мадрида; на всем земном шаре уцелела Москва, особенно Ленинградское шоссе, улица «Правды», четвертый этаж… В самом Мадриде все живые люди делятся прежде всего на невредимых и раненых. Невредимые на военных и штатских. Штатские – все те, у кого нет при себе оружия (это потому, что и на баррикадах, и в колоннах, и в штабах очень много бойцов и командиров, одетых как попало, без всяких признаков военной формы). А ведь еще три недели тому назад Мадрид был нормальным большим, сложным столичным городом. У него было множество разных ликов, категорий и формаций, человеческих, классовых типов. Конечно, все это есть и сейчас, но или уехало в Валенсию, или пока попряталось, притаилось, напряглось. Все дышит и пульсирует в ритм с трепетанием овального огненного кольца, все ждет, каждый час, каждую минуту, как изогнется кольцо. Прорвется, распрямится ли оно или, напротив, затянется петлей, захлестнет огнем горло антифашистского Мадрида.

Мигель Мартинес короткие промежутки между политработой на секторах проводит в комиссариате и штабе. Новых комиссаров прибавилось мало – их берут больше всего для резервных частей. «Старики», те, что комиссарствуют по пятнадцать-двадцать дней, выуживают подходящих людей и направляют в комиссариат. В этот горячий период комиссары могли проявить себя единственно своим оптимизмом и мужеством – те, у которых оно было. Остальные стушевались, перешли на второстепенные, обслуживающие роли при командирах колонн и секторов, на положение интендантов, толкачей по части боеприпасов и одежды.

Плохой комиссар – убогое, жалкое зрелище. Лучше пусть не будет никого, надо тотчас же убрать его с глаз. Хороший боевой комиссар еще раз оправдал здесь свое назначение.

 

22 ноября

Опять дождь и слякоть. Борьба все-таки продолжалась весь день. Фашисты пробовали отнять здание Клинического госпиталя. Это им не удалось. Сейчас только длинный, тонкий язык соединяет фашистские части с внутренностью городка.

Республиканские бойцы захватили горящие развалины Каса Веласкес. В верхнем этаже они нашли несколько убитых своих товарищей. Перед тем как расстрелять, фашисты раздели их догола.

Немножко поправилась наша артиллерия. На небоскребе телефонной станции установлено артиллерийское наблюдение. Оно обнаружило в Каса дель Кампо батарею противника, обстреливающую республиканскую пехоту. Тотчас же, по телефону, огонь мадридской артиллерии был направлен на эту батарею, одно орудие сразу уничтожено, другое замолчало. Дружинники, использовав этот успех, рванулись вперед и заняли новый участок в парке.

Сегодня же артиллеристы обнаружили большую, около полутора тысяч человек, колонну мятежников, которая сушилась на солнышке в промежутке между двумя дождями. Опять-таки вовремя поданный огонь угодил в самый центр колонны и очень ее растрепал.

Вечером, когда немного притихает стрельба, когда после боя люди, завернувшись в сырые одеяла, отдыхают у скупых огней, – вечером оживают невидимые испанские радиопросторы.

«Ночной зефир струит эфир». В эфире с берегов Гвадалквивира, из Севильи, в девять с половиной часов несутся солдафонские остроты и грозные матюки генерала Кейпо де Льяно, пьяницы-наркомана, садиста и похабника.

Без четверти десять радио Саламанки начинает шифрованную передачу для мадридского фашистского подполья. Мадридские станции заглушают эту передачу, милиция и домовые комитеты делают обходы и обыски по квартирам, стараясь накрыть слушателей, вернее – слухачей из «пятой колонны».

В десять часов мадридское «Унион-радио» передает военные сводки и политические новости. Обыкновенно в это же время кто-нибудь из комиссаров или депутатов произносит речь.

После десяти начинают соревноваться передатчики из Тетуана, Тенерифа и лиссабонский «радиоклуб».

Тетуан передает завывания и пляски под барабан. На арабском языке многословно объявляется, что Геринг-паша передал Франко-паше «селям алейкум» от шейха Гитлера, что полковник Магомет ибн Омар был вчера приглашен к столу Варела-паши и что все правоверные должны оценить эту великую честь.

Тенериф угощает слушателей сборной солянкой самых бредовых известий. Даже и фашисты считают, что этой станции терять нечего.

Из Тенерифа можно узнать, что Рузвельт провалился на президентских выборах. Что британский посол растерзан республиканской милицией на улицах Картахены. И даже что «Исламская фаланга», войдя в Мадрид, организовала раздачу молока детям, которых республиканцы морили голодом.

Португальский «радиоклуб» обычно старается давать глубокий и прочувствованный анализ военного, политического и международного положения.

Например:

«Замедление в мадридской операции вовсе не есть замедление, а есть пауза, которая дает возможность национальным войскам подготовить все эффективные средства для нападения, а противнику – реорганизовать свои средства обороны».

Или другое:

«Марксистские лидеры стоят на своем и упорствуют в намерении защищать Мадрид в Мадриде».

Военный обозреватель «радиоклуба» в корне не согласен с такой тактикой. По его мнению, защитники Мадрида должны оставить город и драться с фашистской армией в каком-нибудь, по договоренности с ней, другом месте.

Посожалев о таком упрямстве «марксистских лидеров», докладчик приходит к признанию неизбежности факта:

«Вполне логично они обороняют столицу. В конце концов, это их долг».

Лучше всего конечный вывод лиссабонского теоретика:

«Мадрид до сих пар не сдается. Военное дело – дело очень опасное и трудное. Мы в этом убеждаемся сейчас особенно ясно и четко».

Передатчик Бургоса начинает работать позже всех. Это орган самого верховного правителя, потому он напускает на себя солидность и серьезность:

«Япония и Германия уже покинули Лигу Наций. Италия поддерживает с ней самые поверхностные отношения. Это три фашистские державы, которые начали священную борьбу с коммунизмом. Несомненно, первой страной, которая от этого больше всего пострадает, будет Великобритания. Что останется от этого огромного колониального государства, если Япония утвердит свое превосходство в Азии, а Италия в Средиземном море!»

Представитель Франко в эфире предлагает Англии не ломаться и, пока не поздно, присоединиться к дружному блоку Берлин – Токио – Рим – Бургос. Бедная Англия, до чего ты дожила, кто тебе угрожает!

В этой передаче с четвертого ноября был введен особый раздел: «Последние часы Мадрида». Сообщался порядок фашистского парада перед зданием военного министерства, имена капельмейстеров военных оркестров, разграничивались районы действия карательных отрядов «Испанской фаланги», излагался план переезда бургосских учреждений в мадридские здания.

После пятнадцати дней раздел переименован. Теперь он называется уже не «Последние часы», а «Последние дни Мадрида». Диктор объявляет: «Глава государства, высокопревосходительный сеньор генерал Франко указал, что предстоящее взятие Эскориала и его монастыря Сан-Лоренсо, являющихся главным историческим и религиозным центром Испании, будет равносильно взятию столицы. Что касается Мадрида, то сеньор Франко не считает правильным овладение городом огнем и мечом и будет в этой операции избегать излишнего пролития крови».

Хорошие речи приятно слушать. Особенно когда в это же время трехмоторные самолеты оратора сбрасывают фугасные и зажигательные бомбы на частные дома, на лазареты столицы.

 

23 ноября

Утром умер капитан Антонио.

До последних часов жизни он метался в бреду: садился в истребитель, атаковал фашистские бомбовозы, отдавал приказы. За четверть часа до смерти сознание вдруг прояснилось.

Он спросил, который час и как сражается его эскадрилья. Получив ответ, улыбнулся:

– Как я счастлив, что хоть перед смертью повел ребяток в бой… Ведь это мои ученики, мое семя, моя кровь!

Сейчас он больше не воюет. Он лежит без движения, большой, смирный, с цветком на подушке.

Его положили сначала вниз, в гараж-морг, где был и танкист Симон. Потом мы отвезли его на кладбище в восточной части города. Красивое кладбище. Сюда непрестанно подвозят людей. Оно сейчас чуть ли не единственное. То кладбище, где мы раньше хоронили летчиков из Интернациональной эскадрильи, на окраине Карабанчеля, теперь уже в руках врага.

Только пять человек идет за гробом Антонио, в том числе врач и сестра милосердия, ухаживавшая за ним. «Курносые» не смогли прийти проводить командира. Погода ясная, они сражаются. Вот как раз они пролетели высоко-высоко над кладбищем; смелая стайка опять и опять кидается в новые битвы.

Гробы на этом кладбище не зарывают в землю, а вставляют в бетонные ниши, в два этажа.

Мы еще раз посмотрели на Антонио.

Смотритель кладбища проверил документ из больницы, закрыл крышку и запер. Странный обычай в Испании: гроб запирают на ключ.

– Кто здесь самый близкий родственник? – спросил он.

– Я самый близкий родственник, – сказал я.

Он протянул мне маленький железный ключик на черной ленте. Мы подняли гроб до уровня плеч и вставили в верхний ряд ниш. Мы смотрели, как рабочий быстро, ловко лопаточкой замуровал отверстие.

– Какую надпись надо сделать? – спросил смотритель.

– Надписи не надо никакой, – ответил я. – Он будет здесь лежать пока без надписи. Там, где надо, напишут о нем.

 

24 ноября

Около двух часов ночи молчаливая темнота прорвалась яростной перестрелкой, грохотом орудий, огненными змеями в небе – следами от трассирующих снарядов – как будто совсем в центре города. По проверке оказалось, что в самом деле атака и попытка ночного прорыва, но пока на прежних линиях.

Ночью бой вообще кажется совсем за окном, днем стрельба все-таки заглушается шумом города.

Фашисты предприняли одну атаку с южной и другую с юго-западной стороны города. Удар был хорошо подготовлен. Пехота шла с ручными гранатами, осветительными ракетами, предшествуемая танками.

Атаку отбили после двух часов борьбы. Нападающие понесли большие потери.

На трупах марокканцев нашли бумажные германские деньги ассигнациями по сто тысяч марок, напечатанные в 1923 году. Реальная ценность такого «стотысячного» дензнака была в то время равна коробке спичек. Какие бережливые люди немцы! Они хранили где-то на складах горы этого бумажного мусора, чтобы через тринадцать лет цинически расплачиваться здесь с наемными убийцами, с несчастными, невежественными, обманутыми маврами!

При контратаках захвачен фашистский танк. Еще три танка мятежников застряли между боевыми линиями.

Третий удар противник направил в Университетский городок. По узкой полосе, которой он здесь пересекает республиканское расположение, он подвел части и попробовал прорваться в центральную часть города. Эту атаку полностью отбила Двенадцатая (Вторая) Интернациональная бригада.

Бой очень жестокий, весь день. В Университетском городке борьба идет за каждые десять метров. Интернационалисты сражаются, не щадя себя, но потери у фашистов куда более велики. Сейчас Франко предпринял новую тактику: вместо того чтобы гнать в мясорубку свои поредевшие ударные части, мавров и иностранный легион, он смешивает этих лучших бойцов с обычными кадровыми и мобилизованными солдатами. Это и дает ему преимущество в массовости.

После совещания со своими помощниками в Леганес Франко объявил по радио, что завтра, двадцать пятого, окончательно вступит в Мадрид.

Командовать Второй (она же Двенадцатая) Интернациональной бригадой назначен Матэ Залка. Трудный пост он принял с решимостью и оптимизмом. За несколько дней он привлек к себе симпатии бойцов восемнадцати национальностей, соединившихся в бригаде. В нем нет жестокости и особой властности, однако влияние его на часть очень велико; это тип скорее командира-отца, командира-брата, храброго, сердечного, веселого, бодрого. Для всех он находит по несколько слов, иногда на весьма неопределенном наречии – испано-франко-немецко-венгерско-русском. Но никто не жалуется, что не понимает его: послушав, даже строптивые люди, поворчав, делают именно то, чего хотел Залка, он же генерал Павел Лукач. После таких объяснений он оборачивается и лукаво подмигивает мне большим добрым голубым глазом.

– Будет дело! Будет дело, дорогой Михаиль Ефимович!

Потери людей потрясают его. При посторонних он еще держится, но, запершись вдвоем, роняет голову на руки, плечи у него трясутся, уста роняют проклятья и стоны, проклятья и стоны.

 

25 ноября

И сегодня Франко не вступил в столицу, как обещал. Далось это мадридцам очень дорого. Драться надо было сразу на всех участках. С утра особенно свирепы были атаки с юга. Здесь мужественно отбивались части Листера и Прада. Вторая атака была направлена на Образцовую тюрьму. Ее поддерживал концентрированный артиллерийский огонь и девять танков. Эту атаку республиканцы отразили с большим искусством и мужеством. Они кинулись вперед, до самых артиллерийских позиций, разбили ручными гранатами орудия и вернулись назад. Здесь погибло сегодня два немца-антифашиста – Вилли Вилле, лейтенант батальона Тельмана, и Густав Керна. Эти дни – дни потерь множества отличных командиров, социалистов, коммунистов, анархистов, республиканцев. Они гибнут в бою, идя впереди своих атакующих частей. С тактической точки зрения это безумие. Но обстановка требует этих актов самопожертвования и героизма. Формируется новая боевая мораль – мораль защитников Мадрида!

Вечером пробовал настроить приемник на Москву – никак не удалось.

«Тринадцатого ноября в городе Ухе, во Дворце культуры, открылся десятый экстренный съезд Башкирской Автономной Советской Республики. Конгресс обсудил доклад президента Башкирской Хунты о проекте новой конституции и единогласно одобрил его. Конгресс послал приветствие героической Испанской Демократической Республике».

Это написано в здешней газете «Эль Либераль», на ее единственном, тускло отпечатанном листочке, единственном, потому что фашистская блокада лишила Мадрид газетной бумаги, а германские летчики сбросили на типографию «Либераль» бомбу в сто двадцать килограммов.

Не все в телеграмме формально точно. Но в Ухе я без труда узнал Уфу, в Башкирской Хунте – Башкирский ЦИК. Да и вообще – откуда еще из-за границы может сейчас государственная власть приветствовать Испанскую Демократическую Республику, если не из Уфы, не из Нальчика, не из Москвы?

Мадридские либералы знают это очень хорошо. Иностранная информация в их газете почти не выходит за рамки телеграмм из СССР. Была Европа, были Ллойд Джордж в Лондоне и Дельбос в Париже, ездили делегации, гремели речи на междупарламентских обедах, звенели бокалы в знак дружбы и верности, а когда генерал Франко с другими, с берлинскими, с римскими друзьями двинул в Испанию батальоны, чтобы в парламенте разместить свою комендатуру, тогда куда-то сразу исчезли все знатные друзья, пропали со стола бокалы, стихли разговоры о взаимной поддержке демократических стран. Зато мадридские либералы узнали о том, что есть Башкирская Автономная Республика и что она активно сочувствует Испанской Демократической Республике, узнали то, что до них давно было известно испанским рабочим.

Съезд собрался в эпоху разгрома в капиталистическом мире даже самых убогих демократических свобод, завоеванных полутора столетиями буржуазных революций и парламентской борьбы.

В эпоху, когда упразднены даже бумажные права, числившиеся за гражданами пролетарского и крестьянского сословия.

В эпоху, когда в ряде стран полностью проведена в жизнь теория Бенжамена Констана о различии между жителями государства и членами его: полноправными членами государства считаются только те, кто обладает определенным образовательным цензом и досугом для своего образования и собственностью, капиталом, обеспечивающим этот досуг.

В эпоху, когда капиталистические государства откатились от демократического строя к строю римских патрициев, всадников, клиентов и рабов.

Буржуазная демократия опрокинута фашизмом навзничь в нескольких странах. Она должна либо кончать самоубийством, как в Германии, либо начинать подлинную вооруженную борьбу, найдя себе союзников в пролетариате и крестьянстве, как сегодня в Испании.

Но рабочий класс в таком союзе не бедный и не бездомный родственник. У него есть силы и мужество, у него есть единство, у него есть свой идеал демократического строя, и этот идеал уже осуществлен, он предстанет как факт сегодня в Москве, в Большом Кремлевском дворце, в облике новой Советской Конституции.

Светло и тепло в ярком кругу у подножия советского маяка, но насколько еще сильнее и ослепительнее свет, насколько радостнее светит он, когда смотришь издалека, из глубины темной ночи!

Трудно придумать ночь более темную, чем сегодняшняя, здесь. Снаружи даже караулы прикрывают рукой маленькие фонарики, курят в рукав. Закрыты ставни, плотно занавешены окна. За стеной стонут раненые. Пушки громят Мадрид. Это пушки Круппа, старого оружейника кайзера Вильгельма и – ныне – его наследника Адольфа Гитлера. Бомбовозы гудят над нашими крышами – это бомбовозы «Юнкерс», хищные птицы германского империализма. Танки рвутся через мосты к сердцу Мадрида – это танки черного властелина Италии Муссолини. Все силы мировой реакции обрушились на этот город и душат его железным, огненным кольцом – за что? Только за то, что он и вся страна хотят жить свободно, не насилуя человеческой личности и ее прав, не пресмыкаясь перед угнетателями – своими и чужих стран.

Перед этой страстной ночной вакханалией, перед диким вихрем темных сил в испуге присмирела Европа. Правительства, лидеры государств и партий, те, кому завтра грозит тот же фашистский ураган, не борются, не спорят, не возражают, они трусливо укрыли головы в наивной надежде, что от фашизма можно отпроситься, откупиться, отделаться уступочками, подарками. Лишь пролетарии мира пришли в темную, холодную мадридскую ночь, они бодрствуют и зябнут на баррикадах и без устали сжимают мокрые винтовки и без устали глядят в кромешную мглу. Им ясно то, чего не могут или не хотят постигнуть знаменитые политики и министры на их родине. Обороняя Мадрид, они обороняют Париж, Лондон, Копенгаген, Женеву – потому что, расправившись сегодня с испанской демократией, с испанским народом, фашистские разбойники попытаются завтра взять за горло французский, английский, чехословацкий и другие народы Европы и мира, как вчера они терзали абиссинский и китайский народы.

Издалека сквозь мглу светит нам сюда великий маяк – Москва в ожерелье бриллиантовых огней и высокий Кремль под самоцветными звездами на башнях, и белый зал дворца, и люди в нем. Только там, в этом дворце, в этом городе, в этой стране, не испугались фашистского шквала. Только там хладнокровно и уверенно готовятся к боевой встрече с ним. И там сегодня будет развернута хартия свобод и прав трудящегося народа.

Этот документ – единственный из существующих сейчас на Земле, который может ободрить и успокоить людей, уставших и отчаявшихся в борьбе с империализмом. И не потому лишь, что документ этот показывает с предельной ясностью результаты, к которым приводит последовательная борьба за свободу, за счастье людей, против угнетения и эксплуатации. А потому еще, что этот документ не только знамя и программа для осуществления, но и твердый список того, что сделано, что существует. Сделано все, существует все, что значится в новой Советской Конституции. Прежде чем объявить о всех правах советского гражданина, народ добыл и закрепил их. Прежде чем провозгласить советскую демократию во всем ее размахе, народ создал, вырастил и воспитал ее в сознании своей правоты и силы, вооружил ее против нападения врага.

«Значит, победить можно, – говорит себе рабочий, крестьянин, интеллигент, застигнутый один на один чудовищем фашизма. – Значит, все это существует. Значит, это не только мечта».

Да, победить можно. Да, все это существует – и без разрешения, без спроса Гитлера и Муссолини. Это живет и дышит, все, что описано в новой Советской Конституции. Живет и цветет непобедимая сила – советская демократия. Она на виду у всех – можно приезжать, смотреть, слушать, изучать, трогать руками. Она думает, эта демократия, не только о себе. Башкиры говорили на своем съезде не только о своих, но и об испанских делах. Они послали приветствие в Мадрид – и не только приветствие. Мадридские матери и дети питаются хлебом, мясом и молоком, присланными башкирским и всеми советскими народами. Когда астурийские горняки, разбитые два года назад реакционной военщиной, должны были покинуть свою родину, они нашли и новое отечество, и хлеб, и труд под крылом советской демократии. Говорят, что это не нравится гитлерам и генералам Франко. Может быть… Одна радость есть у испанского, у германского, у китайского рабочего, но большая. Есть Советская страна, есть советская демократия, и ей ничего не страшно, и с ней ничего не страшно, и ее ничто не сокрушит. Значит, можно и стоит бороться, значит, есть где-то победа и ее плоды. Один свет пронизывает глухую, опасную, смертоносную мадридскую ночь. Но этот свет не меркнет, его никто, ничто и никогда не сможет потушить.

 

26 ноября

Сегодня совершенно тихо. Очевидно, вчерашний день очень измотал фашистов. У них большие потери.

И авиация сегодня нас совсем не тревожит. Это, видимо, результат того, что вчера республиканские летчики напали на аэродром в Талавере и разгромили его.

Фашистские и сочувствовавшие им телеграфные агентства распространяют душераздирающие известия о будто бы захвате якобы германского посольства, будто бы анархистами, якобы народной милицией.

На самом деле произошло нечто совсем другое. После того как германское правительство официально признало мятежную хунту Бургоса, республиканцы дали германскому посольству в Мадриде определенный срок на отъезд и эвакуацию.

Когда этот срок кончился, представители министерства напомнили об этом посольству. Днем посольские чиновники уехали из Мадрида целым караваном автомобилей и грузовиков. При выезде из города их не обыскивали, не досматривали, а только проверили документы.

После отъезда персонала посольства к зданию прибыли представители министерства внутренних дел и полиции наложить печати на входные двери. Они изумились, увидев, что посольство еще населено, и весьма.

На оклики полиции из дома вышла целая толпа людей с поднятыми вверх руками – в знак сдачи. Здесь оказалось тридцать очень крупных и известных фашистов, которых или разыскивали, или считали давно сбежавшими в лагерь фашистов. Сегодня опубликованы их имена.

Перед эвакуацией посольство в автомобилях под дипломатическим флагом спешно распихало по городу, по другим миссиям некоторых самых крупных своих постояльцев, в числе их подполковника Авиа, маркиза Уркихо, графиню де Лос Морилес и других почтенных личностей. Остальные так и застряли здесь.

Войдя вслед за фашистами в здание посольства, мадридцы увидели настоящую крепость. Входы, переходы, лестницы забаррикадированы мешками с песком, цементом с бойницами и брустверами для винтовок и пулеметов.

Большинство оружия посольство увезло с собой, но кое-что осталось: двадцать один револьвер, три ручных пулемета и еще семь прикладов к другим ручным пулеметам, автоматические пистолеты, семь винтовок, двенадцать охотничьих ружей, одна зенитная винтовка, один бомбомет, три ящика ручных гранат, противогазы, четыре кинжала, испанское монархическое знамя и куча всяких испанских фашистских эмблем. Мигель Мартинес, бродивший вместе с полицией по комнатам, выпросил пистолеты и ручные пулеметы для своих комиссаров. Во дворе посольства осталось семь автомобилей и один грузовик. В этих машинах полиция по целому ряду признаков опознала те самые «автомобили-привидения», которые по ночам обстреливали прохожих и патрули милиции, наводили панику в городе.

Германское посольство было пристанищем моторизованных ночных бандитов!

Арестованные показали, что чиновники посольства, офицеры резерва Мейер и Алесс, сформировали из них настоящую боевую единицу. За каждым было закреплено оружие, военные функции и точное место. Немецкие командиры производили здесь учения и тревоги!

Чтобы служить в полной мере копией «третьей империи», германское посольство устроило у себя и маленький концентрационный лагерь. Очень маленький, на одну персону. Посадили в него еврея. Старик Якоб Воос поставлял мясо к посольскому столу. Однажды он сказал на кухне, что сочувствует Испанской республике. Назавтра его задержали в посольстве, заперли в кладовке и продержали, под охраной двух испанских фашистов, без допроса, но с издевательствами и битьем, сорок три дня – до самой эвакуации. Чем не Дахау! Сейчас он на свободе, вне себя от радости. Мигель долго, со смешанными чувствами рассматривал его, простого, с рыжевато-седоватой обкусанной бородой, тощего, захудалого могилевско-мадридского старика, с которым никак не может ужиться на одной планете рейхсканцлер и фюрер Адольф Гитлер.

 

27 ноября

Наш разговор седьмого ноября с Рафаэлем Альберти и Марией Тересой Леон теперь повторился на широкой базе. В доме Пятого полка собрались виднейшие ученые испанской столицы. Здесь доктор Рио Ортега, профессор Мадридского университета Энрике Молес, писатель Антонио Мачадо, доктор Санчес Ковиса, дон Антонио Мадинавейтия, доктор Сакристан, Артуро Дюперье и еще много других. Седые головы окружены молодыми лицами коммунистов, дружинников и командиров народной милиции. Центральный комитет Коммунистической партии организовал эту встречу. Партия убеждает мадридскую интеллигенцию в лице ее виднейших представителей – знаменитых ученых, писателей, деятелей искусства – временно покинуть Мадрид, чтобы продолжать свою работу в тылу, в более спокойной обстановке.

Предложение очень взволновало гостей. Начались прения, что правильнее и важнее – оставаться сейчас в Мадриде или эвакуироваться, пока не стихнут ужасы бомбардировки и пожаров.

Спорили долго. Антонио Мачадо сказал:

– Я не хотел уезжать. Я стар и болен. Но я хочу сражаться вместе с вами, хочу закончить свою жизнь с достоинством, хочу умереть с достоинством, продолжая свою работу. Именно это убеждает меня согласиться с вами. Я поеду, я буду бороться вместе с вами за наше общее дело, которое вы делаете.

Пятый полк принял на себя все заботы по эвакуации ученых, он предоставляет автомобили для семей, грузовики для библиотек и лабораторий.

Беседа кончилась очень поздно, все были взволнованы, академики со слезами обнимали рабочих и благодарили рабочий класс за оборону испанской культуры.

Мы поехали оттуда с Рафаэлем Альберти и Марией Тересой к ним, в Альянсу, Сторож долго не отпирал.

– Кто там?! – кричал он.

В ответ мы запели «Веселых ребят».

– Не пущу! – ругался за дверью сторож. – Товарищ Альберти сказал – не пускать никаких посторонних, и особенно фашистов.

– Врешь, пустишь! Тот, кто с песней по жизни шагает, тот никогда и нигде не пропадет!

Наконец он узнал и впустил. В холодном обеденном зале Мария Тереса расставила на столе фамильное серебро и хрусталь маркиза де Дуэро. Положила на маркизовы тарелки rapáнсас – бобы на прогорклом, остывшем оливковом масле. Добавила хлеб и апельсины, которые мы схлопотали в Пятом полку. Получилось шикарно.

Теперь в Альянсе другая атмосфера. Стариков, больных и нытиков отправили в Валенсию и Барселону. Осталась молодежь, днем она на боевых участках, выступает перед бойцами, вечером сходится сюда читать стихи и вместе мечтать.

Сторож присоединился к нашему небогатому, но аристократическому ужину, под портретами знатнейших грандов. Он сказал, что какие-то маркизовы родственники потихоньку справляются, цела ли серебряная посуда, не растащили ли ее писатели, не растащат ли до возвращения маркиза.

– Подождет возвращаться, – небрежно сказал Рафаэль, поливая уксусом и посыпая солью каждый отдельный боб. – Подождет! <…>

 

28 ноября

Фронт образует глубокий выступ на юго-запад, почти до самой Талаверы. Это те места, где в сентябре застрял и чуть не попал в плен к белым Мигель Мартинес. Сюда направились колонны Бурильо и Уррибари, с артиллерией и броневиками. Расчет был – неожиданно переправиться через Тахо, прервать коммуникации мятежников и, если можно будет, захватить самую Талаверу.

Колонны двигались хорошо, но командование не имело терпения выждать ночи для своего продвижения Днем почти у цели их заметила фашистская воздушная разведка, после этого авиация бомбила их семь или восемь часов подряд. Это очень издергало группу, но не остановило маневра. Республиканцы подошли к самому берегу реки, взяли под артиллерийский огонь аэродром, кладбище и самый город Талаверу. Паника у мятежников была необычайная, они спешно сняли войска из-под Мадрида, около восьми батальонов, и бросили их на оборону Талаверы. Будь у республиканцев немножко больше решительности и опыта, они, безусловно, могли бы захватить город! Но даже и в таком виде маневр принес большую пользу – он оттянул часть фашистских сил от Мадрида, ослабил натиск на столицу.

Как все-таки обидно, что мадридцам самим приходится делать отвлекающие маневры! Мы читаем некоторые сводки – и кулаки сжимаются от злости. Командование одного из фронтов не стесняется писать в своих сводках, что «вчера происходил смотр нашим войскам и чистка орудий». Это сейчас, в дни величайшего напряжения у стен столицы! Те же командиры непрестанно загромождают мадридский телеграф приветствиями и заявлениями, что они «с восторгом наблюдают несравненную героическую оборону Мадрида».

Сегодня двадцать дней этой обороны. Двадцать дней с того момента, как вооруженный фашизм пробрался к самому сердцу Испании и начал штурмовать столицу. Двадцать дней сопротивляется республиканский, народный Мадрид. Двадцать дней! Мало кому верилось, что Мадрид будет так обороняться. Скажу честно: и мне не очень верилось.

Двадцать дней и ночей яростных боев, артиллерийского обстрела, воздушных бомбардировок, баррикадных схваток, танковых атак и контратак, пожаров, штыковой и рукопашной борьбы.

Тысячи бойцов пали смертью храбрых у ворот Мадрида. Погибли прекрасные командиры и комиссары, боевые руководители масс и рядовые бойцы-герои. Мертвы Дурутти, Эредия, Вилли Вилле, летчик Антонио, танкист Симон, антитанкист Коль, и еще, и еще… Но Мадрид устоял, он обороняется и уже сам наносит удары.

В момент стремительного наступления фашистских войск, при появлении их у стен столицы фашистскому, да, если угодно, и республиканскому командованию взятие Мадрида казалось неизбежным. Оно вообще воспринималось скорее как факт политический, чем военный: какая может быть битва здесь, у неукрепленного, беззащитного города! Обе стороны считали, что решающий поединок двух армий произойдет уже за Мадридом. Любители исторических параллелей вспоминали Бородино. Испанские горе-Кутузовы забывали, что у русского полководца было то, ради чего стоило временно пожертвовать столицей. Оставляя Москву, он сохранял для свободного маневра большую, хорошо организованную, объединенную патриотическим порывом армию. Здесь же, наоборот, с потерей Мадрида терялось все мало-мальски боеспособное и морально-устойчивое, что имела республиканская армия, оставались разрозненные лохмотки частей плюс пять-шесть новых, наскоро сформированных, необстрелянных бригад.

Но народ, но рабочий класс с коммунистами во главе сам вмешался в борьбу, своей решимостью и ясно выраженной волей он исправил панические ошибки командования. Оборона Мадрида, во-первых, состоялась. Это вряд ли кто-нибудь возьмется теперь опровергать. Во-вторых, эта оборона развернулась в генеральное, а может быть и решающее сражение гражданской войны. И сражение идет пока с хорошими для республиканцев результатами.

За двадцать дней до седьмого ноября фашисты прошли на путях к Мадриду около ста двадцати километров, в среднем по шесть километров в день. В последующие двадцать дней Франко продвинулся на два километра, то есть совсем не продвинулся. Мадрид остановил фашистскую армию. И не только остановил. Обороняя свой город, мадридские части постепенно притянули к себе всю основную массу военных сил противника. Франко стоит здесь почти со всей армией. По логике борьбы, он вынужден подтягивать сюда же все новые резервы и даже новые формирования. Защитники Мадрида, принимая на себя удары осаждающих сил, наносят еще большие удары противнику.

Нигде Франко не имел таких больших, таких чувствительных потерь, как под Мадридом. Каса дель Кампо – настоящая мельница, тысячи и тысячи фашистов перемолоты здесь под республиканским огнем. Мятежникам приходится беспрерывно менять войска, посылаемые в парк, – больше трех дней там никто не выдерживает.

Притянув к себе основные силы противника, держа их в постоянном напряжении, Мадрид сковывает их, лишает прежней мобильности, отрывает от других секторов и фронтов и тем самым поддерживает другие республиканские фронты и сектора. Оттого так обидно, что кое-где отдыхают, занимаются смотрами, вместо того чтобы драться, помогать и Мадриду, и себе.

Здесь, в огне, в борьбе, перерождаются сами республиканские войска. Сейчас уже можно с основанием сказать, что это храбрые, стойкие, обстрелянные части. Посещаешь знакомые колонны – и изумляешься, как в них изменились и солдаты, и командиры. Один батальон анархистов прекрасно сражается в Вильяверде. За четыре дня он имеет двадцать убитых и пятьдесят раненых – тот самый батальон, который так хулиганил и дезертирствовал в Аранхуэсе, пробовал захватить поезд, чтобы удрать с фронта! У бойцов появились спокойствие, выдержка под огнем, инициатива и предприимчивость. Даже ночью – о чем раньше речи не было – ведутся поиски противника, боевая разведка, и, как правило, возвращаясь, бойцы приносят не только впечатления, но и что-нибудь вещественное: пулемет противника, винтовки, пленного.

Под Мадридом республиканцы освоили новые для них роды оружия – от истребителей и танков до простых минометов и волчьих ям. Здесь же они научились сопротивляться тем же видам оружия в руках противника. В телеграмме от двадцать пятого ноября я в пяти строках сказал об атаках фашистов на Образцовую тюрьму, – а ведь это был большой штурм, с жестокой артиллерийской подготовкой, с десятью танками, пулеметами и ручными гранатами! Ее мужественно и умело отразила, не требуя подкреплений, одна колонна социалистической молодежи. Раньше такой бой был бы огромным событием. Сейчас он воспринимается как нечто само собой подразумевающееся.

Сопротивление Мадрида уже вызвало головокружение от успехов, причем не у самих мадридцев, которые каждую минуту чувствуют прикосновение вражеского меча к своей груди, а у людей, наблюдающих борьбу издалека. Некоторые газеты объявляют, что. Мадрид вне опасности. Это чепуха. Если город будет обороняться хоть два года, имея хоть полумиллионную армию, все равно нельзя будет сказать, что ему не угрожает захват; нельзя будет этого сказать, пока неприятель не будет отброшен на сто – полтораста километров.

Очень красивые, но бессодержательные гипотезы строят военные обозреватели. Один автор изображает Франко в виде безрассудного игрока, который ведет свою операцию «ва-банк». «Клин, перестающий двигаться вперед, – пишет обозреватель, – всегда и легко срезается фланговым ударом любого направления».

Не всегда и не легко! Автор статьи абсолютно уверен, что «соотношение сил таково, что лучшие части Франко могут быть в окрестностях Мадрида и на его западных окраинах захлопнуты, как в ловушке». Однако это соотношение сил ему самому представляется очень смутно. Он думает, как и многие другие, что силы фашистов под Мадридом численно ничтожны по сравнению с республиканскими. Это неверно. Силы пехоты почти равны с обеих сторон. В артиллерии и в авиации фашисты имеют большое численное превосходство. Риску, да еще «огромному», никак Франко себя не подвергает. И в ловушку не обязательно ему попасть. Конечно, случаев неожиданного окружения и полного уничтожения атакующих армий в истории войн было немало. Но, стремясь понять военную обстановку, надо не слепо перебирать военно-исторические примеры, а искать и находить в каждой обстановке все новое и поучительное. В данном случае Франко и его германские советники, тоже зная военную историю, зорко, я бы даже сказал нервно, следят за своими флангами, укрепили их и свои коммуникации артиллерией, пулеметами, проволочными заграждениями. Они стараются не рисковать, не срываться, и именно это, боязнь окружения, тормозит войско, атакующее Мадрид. Именно это отчасти затянуло мадридское сражение. Республиканцы кое-что предпринимают для фланговых ударов, по наивно думать, что Франко будет двадцать дней покорно дожидаться ловушки, которая предназначена ему учебником военной истории.

При всем этом оборона Мадрида уже стала большой победой в борьбе с фашизмом. Трудно судить обо всех отзвуках борьбы. Некоторые из них, расходясь по миру, повторным эхом возвращаются к нам. Друзья, уже оплакивавшие Мадрид, радуются его сопротивлению. Враги, уже видевшие триумфальный въезд фашистского диктатора в покоренную столицу, разочарованы и удручены.

Ослабла угроза столице? Нет, не ослабла. Нисколько не ослабла. Но, с другой стороны, можно с полным основанием сказать, что сейчас фашистам брать Мадрид не легче, а намного труднее. И если им даже удалось бы сейчас как-нибудь двигаться вперед, они будут еще страшнее ломать, крошить себе зубы о каждый квартал, о каждую улицу, о каждый дом.

Двадцать дней, кровавых, мучительных, напряженных и радостных. Никогда их не забыть!

 

29 ноября

В городе тихо. Слышна только артиллерийская стрельба – у баррикад и окопов перестрелка почти прекратилась. Воздушные бомбардировщики тоже стали появляться гораздо реже: «курносые» – республиканские истребители – все больше вытесняют фашистов из мадридского неба.

Это показалось сначала отдыхом, передышкой. Но к концу дня секрет затишья разъяснился. Крупные силы мятежников в сопровождении артиллерии и танков ринулись на северо-западные пригороды Мадрида, прорвали слабые, неплотные охранения колонны Барсело и атакуют район Королевского парка:

Удар ясен, – отчаявшись в лобовых штурмах, мятежники решили охватить Мадрид с флангов и прежде всего отрезать его от Гвадаррамы, задушить горные отряды, заставить их сдаться, лишить Мадрид резервуаров питьевой воды и главных источников электрической энергии.

Они, кроме того, хотят вытащить мадридцев из городских стен в полевую обстановку, в которой они, фашисты, были до сих пор опытнее и сильнее.

Борьба принимает новую форму, нужны новые силы, новая выдержка, новая кровь, новые нервы.

 

2 декабря

Вот это бой! Это в самом деле бой, ничего не скажешь! Можно и обороняясь драться так, что противнику будет жарко.

Третья бригада сначала растерялась и побежала. Она занимала самый правый край, ужасно была горда тем, что две недели тому назад продвинулась здесь на три километра вперед, но за эти две недели не потрудилась хорошо укрепиться. Фашисты ударили ее сразу, как обухом по голове. Тридцать «Юнкерсов» в сопровождении штурмовиков подняли дыбом весь участок, они рвали клочьями дачные домики, шоссе, мостики и уж, конечно, легкие, лениво сделанные окопчики. Затем ринулись танки, артиллерия их поддерживала. Третья бригада побежала. Ее командир Франсиско Галан по волоскам выщипывал свою тонкую бородку, овалом заканчивающую длинное лицо, медно-красное лицо средневекового кастильского рыцаря. Франсиско и Хосе Галаны – братья капитана Фермина Галана, расстрелянного в 1930 году за мятеж против монархии Бурбонов. Оба коммунисты, оба командовали подразделениями Пятого полка с самого его основания.

Третья бригада за одни сутки потеряла все плоды своего наступления тринадцатого ноября. На окраинах дачных поселков Умера и Посуэло де Аларкон, за кладбищем, освирепевший Галан наконец остановил бригаду. И тут она начала драться, как наполеоновские гренадеры.

Фашисты не думали здесь останавливаться. Сопротивление они сочли за временную задержку. Увлекаясь маневром, подбросили еще танков, еще пехоты, еще авиации. И понесли на этом большие потери. Авиацию встретили «курносые», они гонят, сбивают, поджигают «Юнкерсы», пугают и путают их, вынуждая удирать, не сбросив бомб или сбросив их как попало, без прицела.

Против германских пулеметных танков выступили республиканские пушечные. Кроме того, действуют броневики, и хорошо действуют. Мигель Мартинес упоенно носится в броневике, он никогда не думал, что эта машина может так лихо действовать. Броневик, казалось ему, окончательно устарел и аннулирован танком. Вовсе нет! Запрятавшись под пригорком, или в рощице, или за домом, он подстерегает танк, выносится на большой скорости под углом к движению танка, стреляет в упор и улепетывает что есть сил. Конечно, броневики не могут здесь действовать соединением, строем, конечно, им нужны дороги или хотя бы удобные, сухие, слегка волнистые поля. Но этот полупартизанский вид противотанковой борьбы оказался в этих местах очень кстати.

У Мигеля совсем онемели нос и скула, прижатые к смотровой щели. Но нельзя оторваться, жалко не повторять еще и еще жгуче притягивающий момент сближения с врагом. Два выстрела почти одновременно – свой и неприятельского танка. Затем около секунды ожидания. Это ожидание результата: чей выстрел попал в цель? Ожидание искусственное, удлиненное шумом и звоном в ушах. Ожидание ошибочное – результат уже есть, уже дан. Если бы он был не в нашу пользу, то мы ощутили бы его, опрокидываясь на бок или падая навзничь с разорванными кишками. Машина, техника опережает человеческие чувства. Это особенно поразительно в военной технике. Созданные людьми приборы, даже самые простые, иногда переживают своих хозяев. На днях на разбитой, изуродованной руке погибшего летчика я видел его совершенно целые часы-браслет. Пилот упал с полутора тысяч метров. Часы тикали. Они были живы.

После двойного выстрела и ожидания Мигель каждый раз молча переглядывается с остальными двумя в тесной коробке. Во взглядах взаимное одобрение, азартная усмешка: «Живы, стреляем дальше!» И опять железная карета, стукая твердым потолком по затылку, ныряет в ложбинки, взбирается по кочкам.

Пехота – бойцы Третьей бригады – весело машут броневику, когда он выносится из-за поворота. Они не только машут, они сами дерутся, делают перебежки, выбирают укрытия для пулеметных точек, густо простреливают проходимые для противника места, они пробираются к его танкам и сшибают гусеничные передачи пучками, по пять-шесть ручных бомб. В уставах это называется жесткой обороной, но в такой жесткости есть и своя упругость, гибкость, устремление обороняющегося вперед, пружинные рывки контратак.

Весь район вокруг обеих деревень полон пулеметного щелка, басовых взрывов снарядов и гранат, нежного свиста пуль; фашисты подбрасывают еще и еще, их огонь все сильнее, но положение ясно: Третья бригада теперь не уступит; она заупрямилась, заупрямились командир и каждый отдельный боец; заупрямились, вот и все; заупрямившись, боец обрел двойной слух, двойное зрение, стал метче стрелять, больше заботиться о своем соседе; взводы стали помогать друг другу, роты и батальоны начали правильно взаимодействовать; раненые перестали дико кричать и отрывать невредимых от стрельбы; невредимые перестали по пять человек уносить в тыл одного раненого, как это бывает при нервозном настроении; они перевязывают товарища и оставляют лежать, пока не приползут санитары; сами санитары не прячутся, а спокойно подбираются к передовой линии; связные не пропадают на полдня, когда их послали на двадцать минут; унтер-офицеры подходят к ротным и батальонным командирам с мелкими инициативными предложениями – передвинуться вон за тот домик, соединить вон те четыре пулемета в одну батарейку; все вместе, выражающее в разных видах упрямство, сопротивление, спокойствие и серьезность, – все вместе сливается в сложное целое, которое можно назвать «упорный оборонительный бой».

Сегодня, к концу третьих суток, ободранный Галан делает большой рывок. Попросив немного подкреплений, он хочет отобрать назад брошенное им кладбище Посуэло. Кладбище обнесено каменной стеной, – вот оно, напротив, через пустырь, шагов за пятьсот. «Они у меня пойдут испражняться подальше, – говорит Галан. – Возьмемся, ребята». Шесть танков зайдут слева, от линии железной дороги, пехота за ними, броневики будут стрелять через пустырь. Атака начинается по правилам, но нет, дело не выйдет. Кладбище, оказывается, напихано пулеметами и противотанковыми пушками. Оно встречает атаку мощным, устрашающим огнем. Теперь уже кладбище заупрямилось. Это мгновенно ощущают бойцы Третьей бригады, их настроение катится вертикально вниз, как ртуть на термометре, опущенном в ледяную воду. Они уже сразу устали, жалуются, что не ели четыре дня (неправда, все время боя питались хорошо), что слишком большие потери (неправда, потери маленькие), что их могут обойти и отрезать с фланга (чепуха, физически невозможно), что без поддержки своей авиации нет смысла атаковать (своя авиация уже вылетала два раза), что до сумерек осталось полтора часа, нет смысла начинать, чтобы потом драться в темноте.

Галан прекращает атаку. До чего еще все-таки хрупкие, переменчивые в настроениях войска! Если бы мятежники сейчас догадались двинуться навстречу, они опять далеко погнали бы Третью бригаду, как сделали это двадцать девятого ноября… Вечером приказ Рохо – рыть на участке окопы и прочно удерживать Посуэло и Умеру, не переходя в контрнаступление. Третью бригаду выводят в резерв. У Мигеля вся голова в шишках и лоб в синяках, но он с сожалением расстается с броневиком. Водитель говорит ему: «Вернешься домой – купи себе такой. И девушек катать можно, и из пушки выстрелить, если тебе кто-нибудь не понравится».

 

3 декабря

Командование могло бы, конечно, помочь Галану более крупными резервами. Но видя, что Третья бригада удержалась сама, оно предпочло не отменять своего более широкого встречного наступления через Каса дель Кампо, на высоту Гарабитас, чтобы окружить мятежников в Университетском городке. Для этой операции собраны все свободные силы, все танки, вся авиация.

Из этого наступления тоже ничего не вышло. Разве что единственный результат – фашисты встрепенулись, собрали резервы и из-за этого оставили в покое Галана.

Все было проделано, в общем, правильно, – сначала авиация погромила Гарабитас, затем была артиллерийская подготовка, затем пошли танки и сзади них пехота, каталонские части, оставшиеся здесь после смерти Дурутти. Но высота, оказывается, превращена фашистами в настоящий крепостной форт, бетонированный по германскому способу, с мощной артиллерией и богатой противотанковой обороной. Мы начинаем только теперь видеть, какое чувствительное оружие – маленькая противотанковая пушка… Все-таки танки рванулись далеко вперед. Но каталонская пехота не пошла, она только изобразила атаку, открыв невероятную пальбу с исходного положения. Мы уже умеем обороняться, но еще не умеем наступать.

Залка-Лукач ходит усталый и измученный. Одиннадцатая и Двенадцатая бригады перенесли много дней тяжелых боев в Университетском городке, понесли тяжелые потери. Третьего дня погиб член Центрального комитета германской Компартии Ганс Баймлер. «Какие люди, какие люди!» – восклицает Лукач. Он не может привыкнуть к гибели людей, хотя сам ведет их в бой. В мемуарах Амундсена есть одна простая фраза, которая стоит всей книги. Амундсен говорит: «Человек не может привыкнуть к холоду». Это говорит Амундсен – он знает. Он провел большую часть жизни в Арктике, во льдах, у Северного и Южного полюсов. Он и окончил свою жизнь там, рванувшись спасать чужого, антипатичного ему человека. На севере, на Шпицбергене, в Гренландии, из-под вечных льдов люди добывают каменный уголь. Мерзнуть ради тепла. Голодать ради сытости людей. Сидеть годами в тюрьме ради свободы. Бороться, уничтожать, умирать самому ради жизни, ради счастья. Человеческий род революционен. Лукач трепетно и жадно любит людей. У него нет большего удовольствия, чем общаться с ними, быть среди них, шутить с ними, говорить им приятные, ласковые вещи, греться около них и согревать. Он не любит ссориться и не любит оставаться один в комнате. В Москве его огорчали и тяготили литературные споры, он обожал праздники, юбилеи и чествования, банкеты, дружеские вечеринки. В Венгрии он заочно приговорен к смертной казни, как непримиримый враг режима. Он попал в незнакомую Россию, он дрался добровольцем против Колчака в Сибири, против Врангеля в Крыму. В Испании он дерется вместе с незнакомым ему народом против его врагов. Он мерзнет ради тепла.

Вокруг него уже подобрался дружный коллектив штаба и политотдела. Итальянец Николетти, немец Густав Реглер, болгары Белов и Петров, француз Дюмон – разные типы, разные характеры, разные темпераменты. Сошлись из разных стран, нашли друг друга и сработались.

Они мечтают вывести бригаду хоть на десять дней в резерв – отдохнуть, поспать, отмыть, приодеть бойцов. «Дайте две недели. – говорит генерал Лукач, – вы получите не бригаду, а куколку. Конфетку!»

 

4 декабря

Иностранные посольства продолжают безобразничать в Мадриде, как могут. Население, защитники города, власти возмущены и много раз хотели утихомирить разнуздавшихся шпионов. Этому препятствует правительство в Валенсии. Международное положение Испании очень тяжело, каждый новый конфликт может еще больше ухудшить его.

Сегодня терпение мадридцев лопнуло. Они все-таки вошли в один из домов, защищенных иностранными флагами. Они покусились на финляндский флаг. <…>

Вчера вечером Управление общественного порядка разослало всем посольствам и миссиям ноту, сообщая о концентрации мятежников и террористов под прикрытием финляндского флага и предупреждая, что во избежание проявлений народного возмущения оно должно будет принять меры к ликвидации фашистских гнезд.

Дом на улице Фернандо Эль Санто стоит как раз напротив британского посольства. Представители полиции предупредили англичан, что намерены проникнуть в финляндский дом и что возможно сопротивление. Англичане флегматично ответили, что не возражают.

Директор общественной безопасности постучал в тяжелые ворота и потребовал впустить его. Изнутри ответили, что без письменного приказа директора общественной безопасности открывать никому не станут. Директор подмигнул сам себе, тотчас же вынул из кармана свой же, заранее заготовленный, подписанный приказ и подсунул его под ворота.

Внутри, по-видимому, поразились такой быстроте делопроизводства, пошли наверх, вернулись и ответили, что отпирать не станут и никаким приказам не подчинятся.

Директор ущипнул двумя пальцами крохотные свои усики и приказал полиции ломать двери.

Из дома открыли пулеметный и ружейный огонь.

Один полицейский упал, обливаясь кровью.

Это разъярило полицию донельзя. Один парень из республиканской гвардии, пригласив остальных отойти немножко назад, долбанул тяжелые ворота ручной гранатой. Взрыв не очень сильно разрушил ворота. Но стрельба изнутри сразу прекратилась. Полиция доломала дверь. Вместе с нею Мигель Мартинес вошел во двор дома. Это оказалась настоящая укрепленная казарма.

В нижнем этаже они встретили много женщин. Отважные мужья оставили их как объект милосердия и как первое прикрытие на случай неприятностей.

Дружинники оставили женщин в тех же квартирах первого этажа и поднялись выше. Здесь их встретили новые выстрелы. Тяжело ранен еще один боец. Его товарищи, стиснув зубы, не стреляют. Они соблюдают приказ: не производить никакого насилия, чтобы ненароком не причинить вреда драгоценному организму какого-нибудь финского гражданина. Рискуя жизнью, они взламывают двери трех верхних этажей – и что же?

Тысяча сто мужчин, тысяча сто фашистов! Тысяча сто испанских фашистов!

Напрасно выкликают пять или шесть раз: «Кто здесь финн или вообще иностранец, выйдите вперед». Толпа понуро молчит. Финнов здесь нет, иностранцев нет. Обыкновенные испанские фашисты.

Дом был настоящей военной казармой. Частные квартиры превращены в солдатские спальни, в изящных дамских будуарах на полу выложено по тридцать-сорок тюфяков. Общая столовая, большой склад продовольствия, и нормы пайка, вывешенные на стене, и список на выдачу табака, и библиотека фашистских книг.

А главное – куча оружия и специальное производство ручных бомб в новеньких, еще не запаянных жестяных банках для сгущенного молока.

Фашистов проводят нескончаемой вереницей по лестнице, усаживают в автобусы, отвозят в тюрьму. Тысяча сто человек вооруженных террористов – это только в одном из шести домов, прикрывшихся финляндским флагом! (Здания самой миссии и консульства – не в счет.) Если вспомнить, что в Мадриде на каждом шагу встречаешь дом, украшенный иностранными флагами и облепленный охранными грамотами, если начнешь прикидывать и подсчитывать, все цифры возможной численности фашистской подпольной «пятой колонны» опрокидываются. Она должна быть в несколько раз больше, чем она до сих пор представлялась.

Все ждали, что, конечно, финляндская миссия заявит категорический протест против вторжения в дом, состоявший под ее протекторатом. Такого протеста не поступило, даже наоборот. Финляндский посланник узнав о происшедшем на улице Фернандо Эль Санто, № 17, позвонил в Управление безопасности, справился о результатах проверки, выразил крайнее свое изумление составом обитателей дома и их поведением, подчеркнул полное свое согласие с мерами, предпринятыми полицией, и даже предложил свое содействие в ведении следствия. До чего любезные еще сохранились дипломаты!

 

6 декабря

Почти полное затишье. В такие дни мы чувствуем себя как где-нибудь на зимовке: вечером некуда ходить, кроме штаба и комиссариата; можно только работать, читать или слушать радио. Сориа раздобыл себе даже какую-то гнусную скрипчонку и стал на ней пиликать. Мы заявили, что это превосходит все ужасы осады Мадрида и что выселим его, если не перестанет. Он обиделся, сказал, что учился в консерватории и что во всем виновато качество скрипки.

Долговязый Фрэнк Питкерн, корреспондент английской «Дейли уоркер», заходит к нам. Чудаковатый и очень остроумный человек. Он живет в помещении канадской кровяной монополии. Да, есть и такая. Канадское общество по переливанию крови прислало в Испанию специальную экспедицию, с врачами, с оборудованием, с посудой. Канадцы заявили, что берутся организовать переливание для всех раненых на всех фронтах, если им будет предоставлено на это монопольное право. Правительство приняло это предложение.

Экспедиция занимает большой старинный особняк. В комнатах грязновато. На стильных комодах, на нетопленых каминах громоздятся большие, металлические, похожие на консервные, банки с кровью. Здесь ее собирают от доноров и распределяют по больницам, по фронтовым лазаретам.

Фрэнк рассказывает о комических нравах в британском посольстве. Там скопилось множество беженцев с английскими паспортами, для них созданы общежитие и столовая. Далеко не все обитатели обладают внешностью и манерами, соответствующими представлениям о подданных Британской империи. Большинство из них – гибралтарские испанцы, шумливые и не очень опрятные. Да и прирожденные англичане не все на уровне великосветского аристократизма, которым славилось издавна британское посольство в Мадриде. Посол приказал читать предобеденную молитву – это вызывает шутки и непочтительные замечания. В общежитие попал некто Джек Робинсон, бывший автомобильный механик, ныне забулдыга и непритязательный весельчак. Его тяготил режим богадельни, установленный в общежитии. За столом, забавляясь сам с собой, этот несолидный человек подбросил вверх кусок хлеба с расчетом попасть в свою тарелку с супом. Хлеб упал точно в суп, но обрызгал соседей. Робинсон был торжественно выселен из общежития «за бросание хлеба в суп с недопустимой высоты», как это было объявлено в приказе. Фрэнк страшно обрадовался, он написал громовой обличительный фельетон против британского посольства в Мадриде, фельетон был напечатан под огромным заголовком: «Джек Робинсон – человек без отечества. Он бросил хлеб в суп с недопустимой высоты…» Сам посол, мистер Огилви Форбс, стареет и сохнет от этих треволнений. Он утешает себя только любимым занятием – игрой на шотландской волынке. Из-за двери посла доносятся заунывные звуки, – обитатели посольства вздыхают и на цыпочках уходят подальше.

В Мадриде осталось не более десятка иностранных корреспондентов, это уже включая коммунистов. Даже крупнейшие мировые газеты, жертвуя интересами сенсационной информации из осажденного Мадрида, потихоньку и под разными предлогами отзывают отсюда своих представителей. Их не устраивает самый характер информации: журналисты, даже самые умеренные и правые, не могут, рассказывая о сегодняшнем Мадриде, не восхвалять героизм и решительность рабочих, передовую, организующую роль коммунистов, не могут не осуждать зверства интервентов, коварство и цинизм иностранных посольств, укрывающих у себя фашистские элементы.

Недавно в Мадрид приезжал Пьер Эрбар, секретарь и родственник Андре Жида. Мы встретили его дружелюбно – он сопровождал старика в поездке по Советскому Союзу и разделял с ним его восторги и любовь к коммунизму. Однако Эрбар держался довольно странно. Дня через два из его осторожных и уклончивых разговоров выяснились вещи более чем неожиданные. Оказывается, Андре Жид написал книжку о Советском Союзе, которая существенно, как говорит Эрбар, расходится с теми заявлениями и декларациями, которые автор делал во время поездки. Причин такой внезапной перемены Эрбар не объясняет, вернее – он относит их к чистой психологии: старик, по его выражению, на все реагирует дважды, и вторая его реакция часто противоположна первой; какая из двух реакций настоящая, об этом окружающим предоставляется судить самим. Но внезапная эта перемена очень встревожила Эрбара, который ведает «левизной» Андре Жида. Он, Эрбар, надумал «перекрыть» книгу поездкой своего шефа в Испанию и сейчас приехал подготовлять к этому почву. Почва оказалась неподходящей. Испанцы, особенно в Мадриде, открыто заявили, что Андре Жиду, если он в самом деле написал книгу, враждебную Советскому Союзу, лучше сюда не показываться: он будет окружен презрением, бойкотом интеллигенции и народа. Особенно встревожился другой приятель и домочадец Жида, голландец Иеф Ласт, работающий здесь в Интернациональных бригадах. Он прибежал ко мне в отчаянии, восклицая, что Андре Жид опозорит себя навсегда, выступив против Советского Союза, особенно сейчас, в разгар борьбы с фашизмом. Он оставил мне текст телеграммы, которую послал старику:

«Считаю момент абсолютно неподходящим для опубликования твоей книги. Пламенно прошу затормозить издание до разговора в Мадриде. Письмо следует. Иеф Ласт».

Эрбар срочно вернулся в Париж, с целью «сделать все, чтобы спасти Андре Жида от его безумия» Сегодня я узнал, что книга все-таки вышла. «Безумия» в этом я не чувствую, здесь видны совсем другие причины.

К Сориа пришел прощаться Де ла Прэ, специальный корреспондент «Пари суар», молодой, элегантный француз. Он объяснил, что уезжает, потому что газета перестала печатать его статьи, считая их слишком коммунистическими. Никогда он не считал себя ни коммунистом, ни близким к коммунизму. Он просто вел себя как честный журналист, ежедневно передавал материал о том, как фашистские летчики убивают беззащитных женщин и детей. В конце концов, ведь для информации его послали, не для чего другого! Материал не печатается, и он решил отправиться в Париж, объясниться с редакцией, объяснить редакции, что всякая другая информация из Мадрида была бы сейчас ложью.

 

7 декабря

Город прочно изменил облик. Прежде всего, он перестал быть столицей. Для этого достаточно было уехать из Мадрида только трем тысячам человек. Оставшийся миллион стал жить по-другому. Мадрид никогда не был промышленным городом. Его богатая и веселая жизнь всегда вращалась вокруг государственного центра, при республике – вокруг правительства. Чиновничество, парламент и политические группы, интеллигенция, академические, газетные, литературные круги, банки, коммерсанты, пенсионеры, приезжие из провинции – все это жило, управляя страной, хозяйничая, наставляя и поучая провинцию. Мадридские рабочие – большей частью строители, коммунальники и печатники.

Двенадцать министерств перебрались в Валенсию, они взяли с собой в общем немного людей и бумаг. Но все, что осталось, начало работать на холостом ходу или совсем остановилось. Громадные правительственные здания заколочены, или в них перебрались, занимая десятую долю площади, областные учреждения, конторы, штабы. При огромных архивах остались старые, слепые смотрители. В городе появились тысячи пустых квартир, оберегаемых бедными родственницами уехавших хозяев или слугами, потихоньку продающими хозяйские вещи.

На дверях наклеены грамоты, в которых пространно описываются заслуги перед отечеством отсутствующих обитателей квартир.

Мадридская улица получила демократический, простонародный характер. Тротуары занял дружинник милиции, его пригородная подруга. Солдаты разгуливают по четверо-пятеро в ряд, обнявшись, распевая песни. Они разглядывают магазинные витрины, в которых среди скудных товаров выставлен картонный печатный плакатик: «Это предприятие предано режиму»… Они подолгу роются в книжных грудах на тележках букинистов, здесь навалены Лопе де Вега и Александр Дюма, Антон Чехов и Валье Инклан, «Декамерон», «Тарас Бульба», «Открытие Западной Индии», «Расчеты железобетонных конструкций», «Белая и черная магия». Вот лежит в пестрой обложке Рамон Сендер, «Мадрид – Москва». Книжка раскрывается на шестьдесят первой странице, там сказано: «Спектакль в Большом театре поражает своей монументальностью. Декорации, игра, музыка и политика. Да, в красоте цветов и оттенков «Петрушки» есть политика!.. Представление кончается около одиннадцати часов. У театра ожидает около дюжины огромных комфортабельных автобусов, какие в Мадриде служат для богатых туристов. Несколько сот рабочих выходят из театра, весело рассаживаются в автобусах и едут в свои районы. Я сажусь в трамвай, который за десять копеек довезет меня наверх, почти до самой площади со статуей Пушкина, – там поблизости я живу. Город оживлен и не утихает почти всю ночь. Москва не спит, она работает и живет круглые сутки…»

Дружинники перебирают книги на лотках, не знают, какую именно забрать с собой в окопы. Очень много эротической литературы, ее всегда плодили без конца в Испании. Крохотные карманные брошюрки с похабными рисуночками и толстые тома подозрительных профессоров: «Полное описание всех, известных науке и обществу, древних и современных способов покорения женской души, испробованных и проверенных виднейшими кавалерами всех веков и народов». Молодой кастилец с походной фляжкой у пояса, нахмурившись, переворачивает соблазнительную книгу. Она стоит десять песет. За десять песет – весь тысячелетний опыт любви! Накрашенная девица настойчиво цыкает ему. Прислонившись к стене, она скрестила ноги; у нее крутые икры в черном шелку, а лицо старухи; показывает рукой в перчатке: «Пять!» Солдатик колеблется, затем он тихо оставляет научный труд о любви и уходит с женщиной.

У входов в кинотеатры – огромные очереди. Хунта обороны установила очень низкие входные цены, кино и театры переполнены, они работают с трех до девяти часов вечера. Показывают большей частью старые картины, – откуда здесь, в осажденном, покинутом Мадриде, взять новые! Появились афиши. «В ближайшие дни смотрите новый русский, подлинно антифашистский фильм «Юность Максима». Вчера вечером во время киносеанса в театре «Гойя» налетели бомбардировщики. Картина оборвалась, в зале было темно, горели только дежурные красные лампочки. Директор крикнул всем спускаться в подвал. Ему ответили ревом всего зала и топаньем ног: «Продолжай картину!» Шел приключенческо-гангстерский фильм «Террор в Чикаго». Бандиты и полиция гонялись друг за другом в автомобилях, стреляли в магазинные витрины и прятали друг от друга какой-то труп миллиардера. Зал бушевал изо всех сил, солдаты грозили изничтожить директора, если он не продолжит картину. Фильм возобновили. Гангстеры заперли красавицу, невесту сыщика, в погребе вместе с гробом; она сидела на пивном бочонке в бальном туалете, обливаясь слезами, вдруг крышка гроба стала тихо-тихо подыматься, – это было в самом деле страшно. Оглушительный взрыв раздался где-то совсем поблизости. Стены кино дрогнули, послышался звон стекла, экран опять потух. Одну минуту мы все сидели тихо, прислушиваясь. Потом сразу рассердились на директора кино. «Давай картину, – кричали солдаты, – давай, а то мы тебя сотрем в порошок, фашист, рогоносец, дерьмо!» Картина возобновилась, она мигала, подпрыгивала, – видимо, механик в будке тоже нервничал, – но основное было ясно: мертвец в гробу был не кто иной, как сам молодой сыщик. Он обнял невесту и начал ломиться в дверь наружу, но гангстеры стали напускать в погреб ядовитые газы; у невесты уже начались красивые обморочные движения, когда наконец прибыла полиция. Публика, сладко потягиваясь, двинулась на улицу.

Тут же, на перекрестке, а кромешной тьме, прохожие окружают слепого музыканта, бросают ему в шляпу медь, предлагают играть «Интернационал». Он играет, и толпа вокруг него поет. Не какая-нибудь организация, или военная часть, или общество, – просто толпа на темной улице Мадрида хором поет «Интернационал» и «Молодую гвардию».

В Мадриде голодно. Рынки почти пусты, хотя спекуляции особой не чувствуется. Торговцы, особенно мелкие, стараются показать понимание гражданского долга, они распродают свои убогие запасы, не повышая цен и в возможно большее количество рук. В кофейнях первую чашку кофе (это теперь уже не совсем кофе, но называется кофе) подают с сахаром (это не совсем сахар, а щепотка коричневой сахарной крупы в крохотном бумажном пакетике), вторую чашку – с извинениями – без сахара, третью – с еще большими извинениями совсем не подают. Буфетчик считает делом чести обслужить хотя и меньшими порциями, но большее количество посетителей. Хуже всего с табаком.

У меня завелся новый друг и помощник. Зовут его Ксавер. Испанец, бледный, круглолицый, с огромными глазами и с еще большими синими кругами под глазами. Ему девять лет, но он, не шутя, хороший помощник. К шести часам вечера, к моему возвращению в город, он каждый день обходит все редакции вечерних газет и привозит первые экземпляры, прямо с ротационной машины. Сдает уже вышедшие газеты и докладывает, ясно, толково, кратко, почему опоздали остальные. В «Кларидад» цензура вычеркнула три заголовка, и их срезают со стереотипа. «Информасионес» еще не вернулась в собственную типографию после взрыва, а в чужой типографии ее задерживают. «Эральдо де Мадрид» ждет тока, там в типографии темно до чертиков…

Но это лишь побочное занятие Ксавера. Через минуту его выкрики разносятся по всем этажам и коридорам огромного отеля-лазарета. Стремительно врывается он в номера-палаты и продает газеты. Даже дверь в операционный зал для него не закрыта – госпитальные порядки здесь аховые; покосившись на хирургический стол и врачей в белых шлемах, он молча кладет газету на подоконник. Если Ксавер пропустил какую-либо палату, раненые зовут его стонами; торопливо извинившись, он кладет вечерку на ночной столик и сгребает медные монеты в кожаный кошель. Остаток газет он продает на улице, оглядываясь на небо, прислушиваясь, не гудят ли моторы «Юнкерсов».

Ксавер сдает выручку отцу, сердитому, голодному и иногда пьяному сапожнику из Санта-Олалья. Пьет отец с горя – пришлось с огромной семьей бежать в Мадрид от фашистов, а теперь власти хотят эвакуировать семью и из Мадрида. Работы нет, в беженской столовой кормят худо, войне конца не видно…

Разругавшись с отцом, Ксавер считает свой хлопотный день оконченным; возвращается ко мне в комнату. Гордый мальчик почти никогда не принимает еды – ни хлеба, ни консервов, ни яблока. Но он любит сидеть в кресле у электрической печки; такая холодная зима, и нигде не топят. Подперши лицо маленьким смуглым кулаком, он сначала продолжительно сидит без движения, закрыв глаза, как усталая хозяйка после целого дня возни на рынке, в кухне, с детьми. Потом немножко отходит и тогда вынимает из кармана драной курточки свою собственную газету. Это крохотное, скверно отпечатанное издание на восьми страничках, выходит оно в Барселоне и называется «Ха-ха!»

Ксавер углубляется в стишки и рисунки. Веселые козявки ездят в каретах, подносят друг другу цветы, сражаются на шпагах, мышата прыгают то в банку с мукой, то в мешок с сажей и вылезают оттуда, совсем как маленькие негры с хвостиками. Ксавер вслух, тихо смеется. Затем расспрашивает о советских детях и получает очередную порцию русских слов. По уговору я обязан сообщать восемь слов в день, а в воскресенье, когда нет вечерних газет, двенадцать слов. Ксавер впитывает, как губка; он жадно любопытен; война пока лишает его школы. Откинувпшсь в кресле, он мечтательно вслух перебирает уже накопленные словесные богатства: «Бу-ма-га… Ка-ран-дач… Издра-стуй-те… Испи-чки…»

Сегодня – месяц обороны Мадрида. Теперь я смотрю другими глазами на весь ход борьбы. Война, видимо, будет еще долгой, затяжной, очень трудной. Идет накопление сил с обеих сторон. Страна готовит новые – и немалые – резервы. У Франко есть много техники, мало людей. Он ввозит итальянцев и немцев – «арийских мавров», как их прозвали дружинники.

 

9 декабря

Вчера фашистские истребители напали на французский пассажирский самолет общества «Эр Франс» и сбили его. На борту самолета были Де ла Прэ и Шато. Оба ранены и доставлены в Гвадалахару. Сегодня вместе с Жоржем Сория я поехал навестить их.

Гвадалахара очень сильно разрушена воздушными бомбардировками последних дней. Дымятся развалины прекрасного дворца Инфантадо. Несколько бомб попали в больницу, убили и покалечили сорок человек раненых. Другие бомбы попали в детский приют, наворотили гору маленьких трупов. Всего городок за два дня потерял сто сорок человек, из них большинство мирные, беззащитные жители.

Разъяренная толпа гвадалахарцев подошла к зданию местной тюрьмы, обезоружила стражу, изъяла из камер сто арестованных фашистов и расстреляла их. В тот же день отряды местной милиции произвели аресты подозрительных и враждебных элементов и посадили в тюрьму новых сто человек заложников. «На случай новой бомбардировки», – хмуро говорят в Гвадалахаре.

Раненые журналисты лежат в комнатке военного госпиталя, рядом на двух койках. Положение их очень серьезно. У Шато разрывной пулей раздроблена и разворочена берцовая кость. Вчера возник вопрос об ампутации ноги; сегодня положение Шато немного лучше. У Де ла Прэ пуля вошла в пах и вышла сзади, прорвав внутренние органы. Оперировать можно только в Мадриде. Боль искажает его красивое бледное лицо.

– Я, наверно, подохну. У меня такое ощущение.

Он благодарит за посещение, за вызов жены из Парижа и прочие заботы.

– Мы не успели даже полностью набрать высоту, чтобы перевалить через горы, окружающие Мадрид. Мы были в воздухе не более десяти минут. Внезапно над нами в стороне появился истребитель. Он сделал круг, – очевидно, хорошо осмотрел нас. Не видеть опознавательные знаки он не мог… Это совершенно исключено. Он исчез на несколько минут, а потом сразу через кабину, снизу, сквозь пол, стали бить пули. От первых же выстрелов мы упали, раненные. Пилот был невредим. Он круто повел самолет на посадку. Внизу были какие-то холмы… Самолет очень сильно ударился, встал вертикально на нос. Тяжело раненные, обливаясь кровью, мы упали друг на друга. Кажется, начался пожар, я уже ничего не соображал… Через несколько минут появились крестьяне, они разломали дверцы и стали бережно нас вытаскивать…

Он спрашивает, какие новые шаги предприняло правительство его страны в ответ на пиратское нападение на французский гражданский самолет. Кто-то сказал ему, что из Парижа послан мятежникам ультиматум. Это радует его. Но никакого ультиматума не послано. Французское правительство ничего не предприняло, официально даже не считает себя осведомленным о происшедшем. Мне не хочется огорчать Де ла Прэ, тяжело раненного, может быть умирающего. Я выражаю надежду, что уж теперь французское правительство покажет Франко, где раки зимуют. Раненый тоже надеется на это:

– Хоть бы на этот раз они что-нибудь предприняли! Иначе мне просто стыдно будет носить эту гнусную пулю в паху.

 

11 декабря

Уже с окраины города виден яркий голубой снег на Гвадарраме. Горы раскрашены снегом и солнцем. Они стали яснее и ближе. По ущельям, взбегая и падая, кружится линия фронта, гремят редкие выстрелы. Осторожно пробираются люди на лыжах, повозках, мулах.

Раньше это казалось чертовски близко, и в самом деле, тридцать – сорок километров – это разве не под самым носом у столицы? Теперь, когда фронт проходит между медицинским и филологическим факультетами Мадридского университета, теперь горный сектор стал чем-то отдаленным, спокойным, второстепенным. Но, конечно, это иллюзия. Затишье на Гвадарраме – условность. Это неустойчивое равновесие. Оно может каждый день нарушиться.

Взятию Эскориала, овладению знаменитым монастырем Сан-Лоренсо в лагере испанского фашизма придают особое, мистическое, значение. Изворачиваясь в объяснениях долгого стояния под Мадридом, Франко среди прочего заявил, что взятие Эскориала, величайшего религиозно-исторического центра Испании, будет политически равносильно и даже важнее взятия Мадрида. Сейчас в знак особой любви к Эскориалу Франко бомбардировал его с воздуха.

Я приближаюсь к Эскориалу со смущением, как школьник к экзаменационному столу. Сколько глубокомысленных сентенций и формул произнесено здесь за сотни лет путешествующими литераторами, сколько упреков по адресу Филиппа II, сколько издевательств над его сооружением, сколько уничтожающих характеристик громоздкого каменного ящика, – что можно еще добавить к этому?

Но когда за поворотом дороги величественно, в могучей и вовсе не мрачной торжественности раскрывается исполинский гранитный амфитеатр, окруженный стеной стальных скал. И у их подножия, из тех же скал высеченный, безупречно простой гранитный дорический четырехугольник о двух тысячах шестистах окнах – сразу падает и забывается вся эстетическая шелуха случайных психологических обобщений. Эскориал действительно красив и правдив в своей идее и выполнении: крепость-монастырь, дворец-канцелярия большой, сильной католической колониальной империи XVI века, ее апогея и начала упадка. Сооружение, гармонически воплотившее в себе эпоху, дух повелителей, неисчислимый труд народа и великолепное в своей чистоте и благородстве искусство его мастеров.

Старый смотритель Эскориала неприятно изумлен внезапным посетителем. Он ворчит, подозрительно долго не находит ключей, но наконец примиряется, и вот мы с ним в пустом, заколдованном городе Эскориала, в геометрическом лабиринте дворов, сводчатых коридоров, серых гранитных галерей, потайных ходов и темных, потрескавшихся полотен. Конечно, фашистскому генералу было бы приятно прогуляться здесь на коротеньких ножках вместе с германским майором, хозяйски потыкать хлыстиком картины, приказать открыть ставни в низеньких комнатах Филиппа, тоже почувствовать себя чем-нибудь…

Спрашиваю, упали ли сюда бомбы. Не здесь. Они разорвались метров за сто отсюда, у служебных корпусов, обрамляющих самый монастырь; там теперь госпиталь. Тяжело ранили мальчика.

– Но если бы даже разорвались здесь, – смотритель пренебрежительно машет связкой ключей, – не смогут здесь напортить никак: эти стены и своды прочнее самих скал.

У старика явное неверие в силы и возможности германской военной промышленности. Как бы ему не пришлось потом давать развернутую критику своих ошибок…

В огромном соборе гулкая тишина. В глубине придела, в темном углу, на краю самой задней из общих скамей, – место Филиппа. Это демонстрация скромности короля-католика, который перед богом самый смиренный из грешников. Но не только это. Позади скамьи потайная дверь в стене и даже окошко канцелярского типа, – через него во время длинных церковных служб королю передавали военные сводки, бумаги для накладывания резолюций, Тут же, само собой, стояла и охрана.

Этот дух утилитарности, деловитости, укрытых под христианским смирением и добродетелью, властвует в Эскориале, как нигде в церковных зданиях. Правительственно-монархический комбинат был блестяще организован при самом своем сооружении и не нуждался почти ни в какой модернизации. Кельи монахов – это просторные и удобные апартаменты для жилья и работы, громадный кабинет, небольшая спальня, молельня и туалетная. При этом они сохраняют всю суровость эпохи инквизиции; каменный пол (с мягкими циновками на нем), железная жаровня (с вделанной в нее симменсовской электрической печкой), простой бронзовый колокольчик (рядом с автоматическим телефоном). На столах груды книг, новых журналов, текущей политической литературы на многих языках. Тихие эскориальские затворники, самые близкие к фашистским кругам, вели отсюда огромную пропагандистскую работу против республики, против Народного фронта. До них добрались и изгнали отсюда чуть ли не через месяц после начала мятежа. Несколько дюжин эскориальцев работают при бургосском штабе, и уж конечно, это они нажимают на скорейшее взятие монастыря Сан-Лоренсо.

Выложенная мрамором лестница ведет вниз, в хорошо укрытое от воздушных атак помещение – королевскую усыпальницу. Усыпальница многогранная; здесь стоят кругом в четыре этажа мраморные гробы с королями и королевами, от Карла V до Марии-Христины и Альфонса XII включительно. Двадцать три занято и снабжено надписями, двадцать четвертый свободен и без надписи.

Его приготовили для Альфонса XIII. Кандидат хотя в преклонном возрасте, но низложен и где-то за границей играет на бирже.

Я долго стою здесь, соображаю, что можно сделать, но ничего придумать не удается. Другого сюда тоже не положишь. Так и пропадает хороший мраморный гроб.

Снаружи ледяной ветер с гор клонит кусты к земле. Дружинники народной милиции пробуют греться у маленького костра. Они честно охраняют Эскориал. Охраняют памятник истории, музейный экспонат, каменную диковину далекой и страшной старины. Они знают, что враг хочет ворваться сюда, но вряд ли представляют себе всю степень его замысла. В XX столетии, в тридцать шестом году, выродившиеся последыши забытых мучителей Испании хотят вновь сделать Эскориал правящим центром и символом страны. Хотят бросить к его подножию скованный, окровавленный, изнемогающий в фашистских пытках народ.

…Сегодня, перевезенный в Мадрид, во французском госпитале умер Де ла Прэ.

 

14 декабря

Генералу Лукачу, видимо, не удастся теперь же сделать из своей бригады куколку и конфетку. С большим трудом ему удалось одиннадцатого декабря вырвать свои части в резерв, для отдыха и реорганизации. Одиннадцатая Инонациональная тоже была отпущена. Обе бригады непрерывно дрались больше месяца – с момента своего прихода в Мадрид. Бойцы не спали ни одной ночи под крышей. Они потеряли почти сорок процентов своего состава. Те, что уцелели, покрылись корой грязи; на пальцах мозоли от ружейных затворов. Обувь стопталась, обмундирование изодрано, лица заострились, губы запеклись.

Только три дня пробыли бригады в резерве, а завтра Одиннадцатую уже опять бросают в бой; следующая очередь, видимо, и за Двенадцатой. Противник предпринял новое серьезное наступление из района Брунете на деревню Боадилья дель Манте.

Сегодня мятежники сделали несколько танковых атак, поддержанных сильным артиллерийским огнем, но деревни взять им пока не удалось.

 

15 декабря

Упорный бой за Боадилья дель Монте. Головные батальоны Одиннадцатой бригады удерживают подступы к деревне. Положение все-таки очень тяжелое. Двенадцатая выступает ночью.

 

16 декабря

В три часа дня к Мадриду, после большого перерыва, опять прорвалась фашистская авиация – пять «Юнкерсов» в сопровождении двадцати трех истребителей. «Курносые» немного опоздали, «Юнкерсам» удалось сбросить бомбы. Разгорелся очень жаркий воздушный бой, республиканцы сбили почти над самым городом три «Хейнкеля». Бомбардировщикам и остальным истребителям пришлось спасаться бегством. Как жаль, что они успели сбросить бомбы.

Бомбардировка эта по своей военной бесполезности, по тупой жестокости, по выбору объекта – одна из самых подлых среди фашистских бомбардировок Мадрида. Около двадцати больших стокилограммовых бомб сброшено на рабочий квартал Тетуан, вблизи арены боя быков. Десятки домов, двухэтажных и трехэтажных, превращены в груды обломков.

Пока установлено сто жертв, убитых и раненых. Много людей погибло не от самих бомб, а задавлено обвалами стен и потолков.

Огромная толпа копошится на развалинах. Среди общего плача и воплей дружинники, добровольцы, родные вытаскивают трупы людей – взрослых и ребятишек.

Это длится невыносимо медленно и мучительно. В маленькие корзинки накладывают по пять, десять кирпичей и относят в сторону. Показывается нога, или плечо, или детская ручонка. Рыдая, матери дожидаются, пока будет высвобождено все тельце, иногда они, расталкивая окружающих, кидаются на груду щебня и сами, как обезумевшие, отрывают ногтями засыпанные известковой трухой трупики.

В уцелевших домах, если их можно назвать уцелевшими, люди в бессмысленном оцепенении стоят или бродят среди треснувших стен, разбитых стекол, обрызганной кровью мебели, не зная, куда идти, что делать. Бедняки, голытьба Мадрида, нищие семьи рабочих-строителей, ремесленники…

Пожилая женщина, хозяйка, рассказывает. Ее старуха мать очень больна, ломит грудь. Она раздела мать, начала мазать ей грудь йодом, и в эту минуту ударила бомба. Все рухнуло, обвалилось. Мать тяжело ранена, ее только что увезли в больницу.

Через дорогу вход в подземелье метро. Внизу, на платформе, на рельсах, громадный табор беженцев, несчастных людей, лишенных крова. Они расположились прямо на асфальте или даже на рельсах, на щебне. В полумраке туннеля плачут и играют дети. Они засыпают тут же, на грудах грязного тряпья. Когда приходит поезд метро (здесь конечная станция), приходится долго разгонять людей с рельсов, чтобы кого-нибудь не раздавить. После каждой бомбардировки станции метро наводняются вот такой толпой без крова. Хунта обороны пробует бороться с этим, но ничего не может сделать. Надо иметь достаточно противовоздушных убежищ. Мадрид не имеет их. Горе городам, которые не приготовят убежищ от воздушного врага!

Во второй половине дня войска на правом фланге обороны оставили Боадилья дель Монте. Фашисты пробовали продолжать наступление вдоль реки Гвадаррама, но были удержаны Одиннадцатой и Двенадцатой бригадами. Получив небольшие резервы из колонны Переа, интернационалисты хотели отбросить противника контратакой, но очень задержались с подготовкой. Противник устал и тоже остановился. Фашисты стали закрепляться и рыть окопы. Постепенно все утихло.

 

20 декабря

Почему-то ни в одной газете, ни мадридской, ни в другой испанской, до сих пор нет ни одной строчки о Висенте Рохо. Репортеры изощряются в описаниях и характеристиках командиров и комиссаров, интендантов и санитарных инспекторов, они печатают огромные портреты певиц и балерин, выступающих в госпиталях, а о человеке, который фактически руководит всей обороной Мадрида, – ни полслова.

Я думаю, это вовсе не по враждебности или антипатии, а просто «в голову не пришло». Иногда здесь не приходят в голову самые ясные вещи.

Трудно не заметить Рохо. Не преувеличивая, круглые сутки виден и доступен он в штабе обороны, круглые сутки сидит в своей куртке с двумя звездочками и республиканским значком, не расправляя спины, перед столом с картами, чертит и отмечает цветным карандашом, пишет служебные записки, говорит с сотнями людей, говорит всегда ровно, вполголоса, прокашливая простуженное горло, разглядывая собеседника внимательными, спокойными глазами.

Как начальник штаба обороны Мадрида, подполковник Рохо держит в руках все нити сложной паутины частей, групп, батарей, отдельных баррикад, саперных команд и авиационных экскадрилий. Без отдыха, без сна он следит за каждым движением противника на каждом из сотен раздробленных и разбросанных участков боевой линии и сразу реагирует на него, сразу вырабатывает и предлагает командованию конкретное решение.

Он кадровый офицер, профессионал-военный, но не из привилегированных, а из пасынков.

В поздний ночной час, вертя пальцами самокрутку из черной канарской махорки, улыбаясь не без горечи, Рохо объясняет:

– У нас в роду не было ни офицеров, ни военных традиций. Только отец мой был сержантом. Мы были очень бедны, особенно после смерти отца. Вам покажется странным, но своей военной профессией я обязан смерти матери. Благодаря этому, да, благодаря этому я был зачислен в разряд военных сирот и попал в сиротское военное училище, а оттуда, как отличный ученик, в кадетский корпус, в толедский Алькасар… Как все испанские офицеры, я служил в Марокко. Сначала в ударной бригаде, затем в колониальной части в Сеуте. Но меня влекла к себе теория военного дела. Я сделал все от меня зависящее, чтобы вернуться в Алькасар, преподавателем в кадетский корпус. Здесь я проработал десять лет. Преподавал стратегию, тактику, историю военного искусства. Сам довольно много писал по этим вопросам и создал военно-библиографический журнал, он выходил до самого мятежа.

Рохо рассказывает о своих любимых военно-тактических темах: наполеоновские походы в Испании, а больше всего войны «Большого капитана» – Гонсало Фернандеса из Кордовы, замечательного полководца-самородка XV столетия, создавшего впервые нечто вроде регулярной армии перед самой эпохой Возрождения, Фашистский мятеж застал Висенте Рохо углубившимся в исторический труд о тактике «Большого капитана».

Несколько дней прошло – дворянские питомцы Рохо с оружием в руках восстали против республики, присоединились к генеральскому бунту в Тетуане и Севилье. Их скромный учитель-республиканец, наоборот, тотчас же явился в распоряжение правительства.

Зная популярность Рохо среди кадетов и их уважение к своему профессору, военное министерство командировало его в Алькасар как парламентера для переговоров. Ничего из этого, конечно, не вышло. Алькасарские кадеты готовы были восторгаться талантами «Большого капитана», но совсем не собирались, как он, атаковать вместе с французами Неаполь, а, наоборот, жаждали вступить вместе с итальянцами в свой, испанский Мадрид.

Рохо встал во главе колонны народной милиции из простых, ничему не обученных мадридских рабочих, которые были больше преданы родине, чем офицерские сынки. Он был начальником участка на Сомосьерре и сдержал там натиск северной группы мятежников. Он командовал колонной при республиканском контрнаступлении у Сесеньи. Потом он работал помощником начальника генерального штаба, а при образовании мадридской Хунты возглавил ее штаб.

– У нас тут очень мало военных специалистов. Большинство оказалось в лагере мятежников. Но те, кто здесь, со мной, работают каждый за пятерых. А главное – наша задача становится с каждым днем все легче. На глазах растут и квалифицируются низовые штабы, растут и учатся великолепные командиры больших и малых войсковых единиц. Этот месяц был для них громадной школой. Они проходили ее днем на позициях, вечером – в этой комнате, рядом со мной. Я горжусь своими новыми учениками. И, признаться, я сам научился у них многому. Особенно упорству, натиску, решимости.

Нелегко так быстро осваивать военную премудрость. «Большой капитан» потратил много лет, ему понадобились две войны, чтобы впервые организовать взаимодействие пехоты, кавалерии и артиллерии. Наши «малые капитаны» милиции должны справляться с этим в несколько недель. К тому же им приходится иметь дело с авиацией и танками, от которых Гонсало Фернандес был свободен. Согласитесь, курс обучения тяжеловатый. Но я верю в его успех. Я верю, что командиры с мадридских фабрик разобьют командиров из мадридского Алькасара. Лично я отдам для этого все свои силы.

– А как же ваш исторический труд?

– Лучше не спрашивайте. Мою квартиру разграбили дотла фашисты. Погибло всё – богатая военно-историческая библиотека, карты, рукописи, документы, все вещи мои, моей жены, детей. Вот этот плащ на вешалке – все мое имущество. Меня предупреждали, предлагали все эвакуировать, но как-то неловко было отрывать бойцов для перевозки личного имущества…

В штабе холодно, но Рохо делает вид, что не мерзнет в курточке и шарфе. Из большой ниши смотрит строго и надменно бронзовый рыцарь в щегольских латах. На пьедестале выгравировано старинным курсивом: «Гран Капитан». Рядом, на скамье, спят усталые люди в рабочем платье с наскоро нашитыми офицерскими знаками различия.

О Рохо говорят, что он слишком замкнут, мало говорит на политические темы, отмалчивается в острых вопросах, что, может быть, он что-то таит про себя. Хочется думать, что это не так. Пока оборона Мадрида – в огромной степени его заслуга. Это весит больше, чем пылкие и часто пустопорожние декларации новоиспеченных революционеров из придворного генералитета.

Он учит людей, воспитывает офицерские кадры из народа. Из маленьких рабочих капитанов вырастают и вырастут большие капитаны. Будут написаны новые книги о новом военном искусстве испанского народа в его борьбе за свободу. Висенте Рохо напишет их. Напишут и о нем.

 

21 декабря

Я теперь редко бываю и ночью в городе. Вся боевая активность стабилизовалась на окраинах, в окопах, в траншеях. Мигель Мартинес занят проверкой людей на боевых участках, выявлением твердых кадров политработников для нового, более целесообразного их распределения.

Окопы тянутся просторной, извилистой линией, местами входят в городские кварталы, превращаясь в линию баррикад, укрепленных зданий и улиц, опять выходят наружу, и так – на несколько десятков километров удлиненной подковой вокруг Мадрида, концами упирающейся в северный горный заслон – Гвадарраму, Сомосьерру.

Самые окопы построены теперь добротно, глубиной от одного метра восьмидесяти сантиметров до двух метров, шириной – от метра до полутора. На большинстве участков они снабжены брустверами (по-здешнему – парапеты), бойницами для винтовок и солидно укрытыми пулеметными гнездами.

Кое-где в окопах настлано нечто вроде пола из досок от ящиков, из сухого мусора. В остальном дном окопов служит мокрая, глинистая земля. В дождливые дни при постоянном хождении окопы от этого очень загрязняются.

Через каждые восемь-десять шагов в наружной стенке окопа устроены ниши разного размера. Они служат для хранения боеприпасов, вещей, платья, они же надежное укрытие для отдыха и сна.

Обжиты окопы порядочно и даже немного захламлены. Нога ступает то на хлеб, то на разорванный берет, то на книжку или, что хуже, на совершенно целую обойму с патронами или даже затоптанную в грязь круглую ручную гранату. Никаких следов порчи, совсем новая, полированной черной стали, в рубчиках, граната-«апельсин». Между прочим, они очень хороши, эти гранаты, особенно в обороне. Удобно бросать, всегда взрываются, и с большой разрушительной силой. Ручные гранаты бутылочного типа, с деревянной ручкой здесь пригодны больше в атаке.

Четвертые, третьи, вторые линии окопов соединены с первой линией ходами сообщения. Ходы сделаны высотой в шестьдесят – восемьдесят сантиметров.

Небольшая глубина ходов сообщения ведет к частым ранениям бойцов – не потому, что эта глубина недостаточна, а потому, что солдатам лень (или неловко друг перед другом) долго ходить, согнувшись, ползком. Они разгуливают в ходах, укрытые только по пояс, и нередко попадают под меткую пулю марокканца.

Я смотрел: много раненых, почти семьдесят процентов всех ранений последнего времени – в голову, в верхнюю часть тела.

Фашисты стоят совсем близко, в трехстах, в двухстах, а кое-где и в пятидесяти метрах. Ясно видны их передвижения на передовых линиях, их автомобили и огни на заднем плане. Иногда, в тихий час, слышны заунывные песни мавров.

Линия обороны находится под огнем. Как это ощущается бойцом? Сегодня пасмурный и потому спокойный день без авиации. Десять часов утра. На секторе, на котором я нахожусь, мы пробуем вместе с бойцами кустарно подсчитать частоту огня. За десять минут противник посылает нам пять орудийных выстрелов (из пяти снарядов разорвалось четыре), четыре разрыва мин из минометов, тридцать две пулеметные очереди, в среднем по шесть выстрелов, пятнадцать ружейных залпов (по четыре-пять винтовок) и, наконец, оружейный огонь, то беглый, то отдельными выстрелами – двести восемьдесят выстрелов за десять минут. В этот же промежуток времени было полторы минуты почти полной тишины.

Какой вид огня наиболее чувствителен? В общем, бойцы Мадрида привыкли ко всем видам – обстрелялись. Пулеметов не боятся, к артиллерийским снарядам относятся почти философски. Но такая, например, нехитрая штука, как миномет, причиняет им много беспокойства. Миномет стреляет на триста метров, навесным огнем, мина падает вертикально, и если угождает прямо в окоп, то наносит сразу много увечий. Конечно, такое попадание весьма редко. Но в позиционном сражении достаточно времени для установки и нацеливания минометов.

Огонь авиации, ее бомбы – это был пока самый устрашающий вид оружия. Но и в этом отношении очень много изменилось в психологии бойца. Он понял не только все возможности, но и все невозможности воздушной борьбы. Перестает метаться при появлении авиации. Наоборот, он остается на одном месте, ложится и смотрит вверх. Он теперь понимает, что только прямое попадание бомбы может погубить его. Вне этого, лежа, можно уцелеть даже в двенадцати метрах от разрыва, потому что осколки летят воронкой, раскрытой вверх. Ни одна из последних бомбардировок «Юнкерсов» не деморализовала, не расстроила республиканские части. Она и не причинила им существенных потерь.

В сознании бойца народной армии, стоящего под огнем противника, происходит (еще не произошел окончательно) перелом. От того, что я назвал бы паническим героизмом, – навязчивая мысль о смерти и утомительная готовность погибнуть, – от этого напряженного состояния он переходит к солдатскому складу ума – к большому хладнокровию и выдержке, к умению приспособляться к обстановке и местности. Этот процесс идет все сильнее, он, конечно, еще не завершен: слишком мало времени прошло.

 

22 декабря

Свой собственный огонь республиканцы ведут сейчас по-иному. В окопах под Мадридом люди начали понимать, что выстрел ценен меньше всего шумом, который он производит, и больше всего и единственно – своим попаданием. Казалось бы, истина для маленьких детей. Но и война проходит свой детский возраст. Еще два месяца назад и у республиканцев, и у мятежников было в большом ходу, как здесь выражались, «наступление огнем». Не при помощи огня, а именно огнем. Заключалось оно в том, что группа войск запасалась миллионом патронов, снарядами и начинала пальбу без передышки. Когда последний снаряд и патрон выстреливался, а противник не уходил, наступление считалось законченным и неудавшимся. Сейчас над этим уже смеются, а ведь раньше делали всерьез!

Сейчас республиканские части берегут патроны и стараются не стрелять. В общей массе начинают выделяться отдельные снайперы и целые образцовые стрелковые подразделения Пулеметы размещаются не как попало, а с учетом обстановки, или простреливают наиболее удобные для перебежек противника места То же и артиллерия – получив опыт в стрельбе с закрытых позиций, она приучилась стрелять и с передовых линий, прямой наводкой, кинжальным огнем по движущимся целям, по танкам. Артиллеристы увлекаются своим делом, они берегут свои орудия. На нашем секторе во время атаки фашисты обнаружили пушку и забросали ручными гранатами. Но капитан-артиллерист, тяжело раненный в голову, остался в строю, пока орудие не оказалось в полной безопасности.

С большим азартом стреляют и республиканцы из минометов и гранатометов. Сначала эти «окопные пушки» были в пренебрежении, теперь они в действии на всей линии обороны Мадрида.

Боец республиканских войск приобрел сейчас иной облик. Это уже не партизан фантастического облика, в котелке с павлиньим пером или в мексиканской шляпе, с маузером на одном боку и старинной толедской шпагой на другом. Зима, главное – серьезный оборот, который приняла война, подтянули солдата и командира. Они одеты если не совсем по форме, то в общем единообразно: суконная двубортная куртка, такие же штаны, заправленные в ботинки, и суконная, или кожаная, или меховая шапка с наушниками, как у наших лыжников (баски остались в своих беретах).

И, конечно, одеяло. С одеялом испанский солдат не расстается, всюду носит его с собой. Это может показаться для нас комичным, но ведь здесь почти не знают шинелей. Офицеры носят плащ, но это то же одеяло, с отверстием для головы, с застежкой и длинными, свободно болтающимися острыми концами. Одеялом (манта) боец пользуется во всех случаях жизни. Он в нем спит, и стоит на посту, и укрывается от дождя, он завертывает в него свой скарб и съестные припасы. Одеяло подстилают при стрельбе. Раненого и мертвого тоже приносят завернутым в одеяло или на нем.

Конечно, у каждого народа, да и у каждого человека, есть свои обычаи и привычки. Но все-таки солдатская окопная жизнь уравнивает нации. Испанский солдат, как и английский, как и турецкий, скучает в окопах, и он же привязывается к ним, как к дому. После сырости и дождя ложится на пригорке греться на солнышке, хотя это может стоить ему жизни. Он подвержен переменным настроениям, которые отражаются на его боеспособности. Ребята из траншеи, где я провел сегодняшний день, вчера вечером подошли к окопам противника и забросали их листовками на протяжении ста метров. Излишне говорить, как они при этом рисковали. А наутро те же парни сильно нервничали, когда фашисты взяли под прицельный огонь соседнюю траншею. Солдат здесь, как и всюду, чувствует себя увереннее на позициях и растеряннее в полевом маневренном бою. Здесь сразу, скачком, вырастает роль опытного командира, и, конечно, квалифицированное офицерство во главе изощренных в полевой тактике марокканцев и иностранных легионеров заставило подтянуться неопытные колонны городских рабочих с такими же начинающими рабочими командирами.

Излишне говорить, какую роль для боевого самочувствия солдат играет работа политического аппарата. Под Мадридом эта работа сделала очень большие успехи. Правда, это еще не совсем то. В окопах есть больше, чем нужно, политпросветработников. Но есть еще мало настоящих военкомов. К тому же командир части использует комиссара и политуполномоченного очень часто как толкачей и ходатаев в разных снабженческих учреждениях, а это их отрывает от бойцов.

Мигель Маринес много возился с комиссарами, внедряя практику политдонесений, которые давали бы командованию и высшему политсоставу ясную картину боеспособности и политико-морального состояния частей и при этом дисциплинировали бы самого автора донесений. Это натолкнулось на большие трудности. Политдонесения либо сбивались на казенные реляции о полном благополучии и высокой морали, повторяя командирские рапорты, либо, наоборот, некритически отражали панику и беспомощность, охватывающую части и командиров. Очень трудно было удержать авторов политдонесений от преувеличений.

Вот политсводка Виргилио Льяноса, комиссара частей в Брунете, от двадцать шестого октября:

«Потери: раненых – 1, больных – 8. Мораль частей – превосходная, с огромным желанием наступать. Оружие: винтовок – 5026, пулеметов – 32, ручных пулеметов – 4, орудий – 9. Расположение – то же. Дневные действия: демонстративное движение на Навалькарнеро. На пулеметный огонь противника наши части энергично отвечали. Авиация: в 17 часов самолеты противника атаковали нас. Дезертиры: один сержант, 4 капрала и 31 национальный гвардеец, охранявшие перекресток дорог у Чапинерия, исчезли с оружием и боеприпасами».

Его же сводка от второго ноября:

«Потери: нет. Мораль частей: очень скверная, как правило. Невозможно указать исключения. Отсутствуют части, бежавшие накануне. Причины их паники заключаются в отсутствии боеприпасов, обещанных накануне. Расположение: в данный момент Боадилья дель Монте. Возможно сегодня отступление на Махадаонду».

Виргилио Льянос – очень хороший, толковый комиссар (социалист). Обе сводки отражают неопытность и растерянность в первые дни его работы, в обстановке общего отступления под Мадридом. Мы знаем, что Боадилья не была оставлена ни второго ноября, ни третьего, она продержалась еще два месяца.

Вот очковтирательский рапорт комиссара Педро Алькоркона от пятого ноября:

«Потери: 11 больных. Мораль: превосходная, умаляется только усталостью бойцов, просящих давно обещанного отдыха. Расположение части: там же, где вчера. Культурная работа: оглашались правительственные декреты и содержание газет. Происшествия: не было».

На самом деле часть оставила занимаемые позиции и наполовину разбежалась. Комиссар был снят, предан суду, но… бесследно исчез.

Вот политдонесение самого Мигеля с эстремадурской дороги второго ноября:

«Контратакующий отряд был застигнут авиацией противника. Бойцы быстро рассеялись и залегли, благодаря чему удалось избежать потерь. Недостатки контратаки:

1. Мы начали ее с опозданием почти на час.

2. Движение подразделений было невероятно медленным, особенно имея в виду, что танки расчищали нам дорогу.

3. Подразделения в атаке слишком рассыпаются. Надо идти более компактными группами и куда быстрее. Командиры не должны терять из виду своих людей, особенно командиры взводов и рот. Надо выдвигать небольшие передовые группы для первого соприкосновения с противником, – иначе мы останавливаемся в поле под огнем, не добравшись до неприятельских позиций, так теряется вся польза и смысл атаки.

4. Часть должна рассыпаться только в момент воздушной бомбардировки, во всех остальных случаях держаться более густо, группами, а не одиночками, используя складки местности для продвижения.

5. Позорно организовано питание бойцов, вернее совсем не организовано; атака задержалась в ожидании завтрака, который так и не прибыл, бойцы пошли натощак. Только к двум часам дня прибыло немного хлеба, томатов и вина. Для командиров и комиссаров были сардины, но мы накрошили их в котел с хлебом и луком. Командиры могут рассчитывать на улучшенное питание только в том случае, если вся часть питается прилично.

6. Надо смелее разбирать и критиковать ошибки, это один из путей к победе.

7. Газеты прибыли поздно, когда ни у кого из бойцов уже не было ни желания, ни сил их читать. Машина с газетами доходит сюда из центра города за 15 минут, – кто же задерживает ее? В комиссариате должно быть одно лицо, ответственное исключительно только за доставку газет на боевые участки, под расписку, с указанием часа получения».

В ноябре и декабре сводки становятся не в пример серьезнее и деловитее. Вот донесение одного из комиссаров 19 декабря:

«Потери: 1 убитый, 1 раненый. Вчера вечером наша часть атаковала и захватила участок окопов противника шириной в 200 метров. До рассвета участок укреплен против контратаки, создано пулеметное гнездо. Атака была проведена без единого выстрела до приближения к окопам, показала энтузиазм и храбрость. В бою отличился сержант пехоты Бартоломео Тур, он представлен к повышению в лейтенанты. У противника захвачены боеприпасы, одеяла, лопаты и прочий шанцевый инструмент. В связи с удачной ночной вылазкой настроение бойцов и командиров сильно улучшилось». На одном секторе заведя в траншеях целое большое хозяйство, культпросвет, школы ликвидации неграмотности, кино. В блиндажах стоят ученические парты, глобусы, классные доски. Мне кажется, это чересчур. Такие вещи надо делать подальше в тылу. Бригада слишком приросла всем этим имуществом к своему участку, она будет неохотно сменяться или неохотно уступать свое добро другой части. Самое худшее, если она вздумает таскать все это за собой. Обрастание бойца и воинской части имуществом в военной обстановке – порядочное зло. Эмилио Хименес, боец, крестьянин из Эстремадуры, имеет при себе здесь, в окопах, гитару, вторую сломанную гитару, две подушки, портрет Кропоткина – в деревянной золоченой раме, красивую деревянную лошадку (для сына), будильник, соломенную шляпу, два огромных шрапнельных стакана, мешок семян, старинную толедскую шпагу с гербом на эфесе. Шпагу он подарил мне.

 

23 декабря

– А после войны что ты будешь делать?

Этот вопрос заставляет каждого сначала насторожиться, а потом глубоко задуматься.

Нет, не много людей в нашей траншее хотят остаться военными после войны. Только разбить фашистов, выгнать немцев и итальянцев, а потом Хуан Фернандес хочет опять быть служащим на таможне в Сан-Себастьяне, Валентино Лопес – опять открыть свой газетный киоск в Валенсии, а Эмилио Хименес – опять пахать свою твердую, скупую землю в Эстремадуре. Конечно, каждый при этом делает поправку – эта война должна изменить жизнь, если не целиком, то – во многом. Выгнать навсегда взяточников, реакционеров из таможенного ведомства; крупных спекулянтов, фашистов не будет больше в Валенсии, и заносчивый дворянин не будет больше измываться над Эмилио Хименесом. Что касается юноши Пако Доминго, то вместо ответа на мой вопрос приятели нескромно приподымают в ответ с головы Пако милиционную шапочку. На затылке у Пако тихонько курчавится косичка тореадора. Она слегка подстрижена, чтобы не торчать наружу, но не отрезана совсем. Если нужно, такая косичка, может отрасти в две недели. Если нужно! Конечно, нужно. Мятежники оборвали успехи Пако Доминго в самом разгаре. Он уже весьма интересно отправил на тот свет пятьдесят быков. О нем благосклонно заговорили самые строгие быкобойные рецензенты, – тетрадку с газетными вырезками он хранит тут же в окопах. Пако убеждает меня в необходимости тотчас же после войны национализировать все испанские питомники боевых быков. И потом – нельзя ли организовать гастроли торреро в России? В Испании сезон боев кончается в октябре – вот на зиму можно было бы поехать в Москву… Я представляю себе Доминго в валенках, поражающего на льду стадиона «Динамо» лучшего племенного производителя Скотоводт-реста, и мне становится страшно. Стоит ли разочаровывать столь решительного Пако, колебать его стройные планы? Нет, не стоит.

Но рядом с этими людьми, которые взяли в руки оружие только на время, чтобы отразить фашистское нашествие, – в окопах у Мадрида формируются и новые профессионалы-военные, ядро республиканской кадровой армии. Каменщик Анхел Бланка отлично дрался в Университетском городке. Под градом пуль он вытащил из боя тело убитого мятежниками немца-антифашиста, чтобы не дать его на поругание врагу. Теперь он здесь, уже сержант, он ведет солдат во всех вылазках и атаках, был ранен, его направляют скоро в военную школу, и единственное, к чему он теперь стремится, это к военному образованию, к военной профессии. У капитана Ариса очень боевой вид, энергичное, волевое лицо под стальным шлемом, командирский, властный стиль, большой авторитет в части. Но он и не нюхал старой испанской армии. Пять месяцев назад он мирно учительствовал в астурийской деревушке, войнами занимался только по учебнику истории. Теперь это настоящий офицер, он мечтает об академии, но не педагогической, а военной.

– Тем более что моя учительская карьера в корне подрезана: у меня в подчинении, как дружинник милиции, состоит директор отдела начальной школы министерства просвещения. Мы с ним совершенно испортили отношения.

Директор стоит тут же, он мрачно штопает себе носок и подтверждает:

– Попадется он мне потом в министерстве – отплачу за все обиды!

 

24 декабря

«Трое суток не смолкала буря. Трепало так, что писать было невозможно. Наш фрегат «Северный орел» – за Гибралтаром. Он без руля, с частью оборванных парусов, уносится течением к юго-западу. Куда прибьемся, что будет с нами? Ночь. Ветер стих, волны улегаются. Сижу в каюте и пишу. Что успею записать из виденного и испытанного, засмолю в бутылке и брошу в море. А вас, нашедших, молю отправить по надписи. Боже вседержитель! Дай памяти, умудри, облегчи болящую, истерзанную сомнениями душу. Я – моряк Павел Евстафьевич Концов, офицер флота ее величества всероссийской императрицы Екатерины II, пять лет тому назад, божьим изволением, удостоился особого отличия в битве при знаменитой Чесме… И мне, смиренному, удалось в то время, в темноте, с кораблями Януария, лично бросить во врага первый каленый брандскугель. От брандскугеля, попавшего в пороховую камеру, вспыхнул и взлетел на воздух адмиральский турецкий корабль, а от наспевших брандеров загорелся и весь неприятельский флот…»

Раскрытая книга в синем переплете лежит на коленях, плотные листы чуть желтоватой книги, сочинения Григория Петровича Данилевского, том второй, «Княжна Тараканова», издание шестое, дополненное, с портретом автора, отпечатано в Санкт-Петербурге, на Васильевском острове, в типографии Стасюлевича. Рядом с книгой, на камне-бруске, вынутом из мостовой, – плитка шоколада «Сюшар», медная зажигалка с длинным желтым хвостом-фитилем, гроздь винограда, завернутая в газету «Эль соль», и заморская редкость – коробка папирос «Казбек». На коробке статный горец скачет на резвом коне, перед ним синие тени на снежных кавказских вершинах, более высоких, более спокойных, чем эти, перед глазами, белые склоны Гвадаррамы.

Сегодня вроде праздника – сочельник. Нет, в этом нет ничего церковного. Религиозный смысл праздника выветрился. Осталась потребность отдохнуть, повеселиться, провести спокойный, сытный вечер. Бойцы распаковывают посылки, присланные из Каталонии, из Валенсии; они делятся друг с другом салом, крутыми яйцами, виноградом, И ко мне в коробку «Казбека» уже несколько раз наведывались потемневшие, натруженные солдатские пальцы.

Книгу Григория Данилевского дала мне его дочь, Александра Григорьевна, генеральша Родригес. Романтический дух передался потомству автора «Княжны Таракановой» и «Мировича». Александра Данилевская пустилась в странствия по Европе, забралась за Пиренеи, и здесь в нее, в харьковскую красавицу, влюбился испанский офицер. Она вышла замуж, осталась на всю жизнь в чужой, незнакомой стране, но дала обет – детей воспитывать хоть наполовину русскими. С огромным терпением и любовью занималась она с двумя своими девочками, обучила их чтению, письму, затем литературе, создала в доме маленькую русскую библиотеку и декламировала с дочерьми хором русские стихи, на удивление и простодушный восторг добряка Родригеса. Он был, как говорят, человеком левых убеждений, обожал семью, умер после долгой болезни несколько лет назад. Мамаша Родригес явилась однажды в «Палас», красивая седая женщина. Дочери Юлия и Лена совсем испанского облика, они предложили служить всеми силами и знаниями дружбе Советского Союза с их новой родиной. Момент был самый критический, враг подходил к Мадриду, их усадили в машину с корреспондентами «Комсомольской правды», эвакуировали в Аликанте, затем они начали работать переводчицами при торгпредстве. Библиотека с «Княжной Таракановой», с былинами, с Тютчевым оказалась неоценимым подспорьем в долгие окопные часы под Мадридом.

Командование отдало рождественский приказ – оно поздравляет, но рекомендует в сочельник особенно не прохлаждаться. Фашисты перенесли – в который раз! – очередную дату вступления в столицу на день Рождества Христова. Генерал Франко посетил вчера район Боадилья дель Монте. Всякие могут быть сюрпризы.

На передовых линиях удвоили посты и сторожевые охранения. То там, то здесь настороженно гремит выстрел, пулемет дает короткую очередь. А все-таки приятно попраздновать, приятно посидеть вот так, ничего не делая, в выемке окопа, на подостланном одеяле, курить и лакомиться. Кто-то еще принес брусочек отличного сыра, с него вкусно срезаются тонкие янтарные ломтики. Каждые пять-десять минут можно попробовать винограду, или сыру, или шоколаду, или затянуться папиросой. А особенно книжка кстати: «Бравый, смуглый красавец француз, командир шхуны, не замедлил оправдать имя великодушной нации, к коей он принадлежит. Узнав во мне русского моряка, он взглянул на меня, помолчал и тихо спросил: «Не Концов ли вы?» – «Почему вы так думаете?» – спросил я в тревоге. «О, я бы желал, – ответил он, – чтобы это было так! Храброго Концова мы все жалели и справлялись о нем… Я был бы счастлив, если бы мог ему служить…»

Сумерки быстро, по-зимнему опускаются на позиции и сразу меняют обстановку. Тонут во тьме остов сгоревшего броневика и четыре трупа вокруг него. Они лежат вот уже пятнадцать дней между линиями, на «ничьей земле»; взять их нельзя, потому что обе стороны пристрелялись к этому месту. Затихают пулеметы, и усиливается огонь артиллерии. Разрывы грохочут то позади, на мадридских улицах, то совсем рядом. С обеих линий часто взлетают осветительные ракеты – против внезапной вылазки. У противника мы вдруг замечаем сигнальный, мигающий огонек. Он заменяет дневных махальщиков, которые по старинке корректируют стрельбу. Республиканская артиллерия уже перешла на телефон. По огоньку стреляют, и он исчезает.

Вдруг разгорается отчаянная пальба из пулеметов и винтовок. Неизвестно, кто ее начал. Понесли раненого, он кричит: «Дайте записку от капитана в лазарет, чтобы мне не резали ногу, иначе я не поеду!»

Постепенно суматоха утихает.

К девяти приносят ужин. Это священные часы покоя и перемирия. Во время обеда и ужина в Испании не воюют. Особенно в рождественскую ночь!

Республиканские части кормятся гораздо лучше, чем мятежники, оторванные от своих тылов. У дружинников – мясо, рис, горячие супы. У мятежников – изо дня в день холодные бобы, рубленые помидоры. Это служит постоянной темой разговоров в обоих лагерях. Придя в хорошее настроение от ужина, бойцы вытаскивают самодельный жестяной рупор и начинают звать своих противников закусить. Они расхваливают жареную баранину, вкусную подливку и апельсиновое повидло. С той стороны довольно миролюбиво отвечают: «Врете!» Правительственная авиация разбросала по всей линии фронта приглашения приходить на рождество в республиканские окопы. Перебежчикам обещается отличный ужин и сто песет за винтовку. Перебежчиков все прибавляется. Но верховное командование приказом предупредило об особой бдительности в рождественскую ночь; фашисты могут явиться к ужину и без приглашения.

В закрытом блиндаже при свете огарка играют на гитаре. Бенито Варгас, молодой батрак из Андалусии, пляшет фанданго. Огромными башмаками на дощечке патронного ящика он отбивает чечетку, а пальцами выщелкивает не хуже, чем кастаньетами. От топота Бенито колышется пламя свечи, бегают черные тени; я вспоминаю другое фанданго, на площадке севильского выставочного парка, – белые костюмы американских туристов, звонкую медь духового оркестра, военного губернатора генерала Кабанельяса и его липкий взгляд, прикованный к длинным шелковым ногам танцовщиц… На днях старый лицемер заявил в Бургосе, что Испания должна на двенадцать лет отдать себя посту и молитве, чтобы отмолить грехи Народного фронта. Единственный грех Народного фронта – именно в том, что недоглядел вовремя за генералами Кабанельясами и дал им время поджечь мирный испанский дом. Но ничего, мы еще увидим Испанию в цветах, в песнях и танцах, в бурном, страстном ликовании победившего народа. Мы знаем страну – в борьбе за свою свободу она иногда казалась голодной, ледяной пустыней. «Разруха» была привычным, повседневным словом. Кто помнит сейчас это слово в Советской стране?

Артиллерия не унимается, но в окопах укладываются спать. Дежурная часть занимает сторожевые посты, остальные завертываются в одеяла. Тут можно воочию видеть, как крепко способен спать усталый человек. «Хоть из пушек стреляй». В этом убеждаешься сам, ложась на минутку на одеяло бодрствующего капитана Ариса. Стоило только закрыть глаза – и уже все равно. Пусть стреляют из пушек, из пулеметов, из чего угодно и где угодно – лишь бы спать и спать.

 

25 декабря

Будит холод, он грузно, исподтишка и все сильнее щиплет ноги. Солнце еще не взошло, но уже побелило горизонт. Остатки броневика и трупы вокруг него опять выступили на передний план. Разорвалась граната и разбила два ящика с луком. Кое-кто грызет большие сладкие луковицы. Другие еще спят, разбросав ноги, вскрикивая или улыбаясь во сне. Дружинник отправляется за газетами для роты, все дают ему поручения в Мадрид.

Но разве мы не в Мадриде? Ведь позади нас, за пустырем, уже идут дома городской окраины, а дальше видны небоскребы Гран Виз. Оттуда, рядом с нами, трамвайные рельсы пересекают линию фронта и уходят в парк, к мятежникам, к Франко, к марокканцам, Гитлеру…

Нет, все это воспринимается иначе.

Когда переходишь из первых линий окопов во вторую, уже чувствуешь себя в тылу. Четвертая линия – это тихая пристань. Командный пункт в восьмистах шагах – это курорт. А когда отсюда попадешь на центральную улицу, где случайно нет разбитых домов, то начинаешь сомневаться, идет ли война. И наоборот, люди из Валенсии, только приближаясь с востока к Мадриду, уже начинают себя чувствовать героями и фронтовиками. И тоже по-своему правы: в Мадриде можно погибнуть от авиабомбы и даже от снаряда, покупая в лавочке сигареты.

В прошлое воскресенье я решил пожить шикарной личной жизнью, пошел прогуляться на Пуэрта дель Соль. Площадь была полна народу, тысячи парочек гуляли, нежно держась за руки, уличные торговцы расхваливали самонужнейшие предметы для защитников родины – стельки, подметки, зеркальца, зажигалки, фитили и камешки к ним, значки всех партий, кобуры для пистолетов, почтовую бумагу, средства от насекомых, трубки, гребешки, мыло, фуражки всех фасонов и видов. Я поставил сапог на ящик чистильщика, парень стал нежить потрескавшуюся кожу жирными мазями, растирать старой бархатной тряпкой; он слегка стукнул щеткой по носку, этим предлагая сменить ногу, громовой взрыв оглушил нас; толпа бросилась бежать; я – в одну сторону, чистильщик – в другую; через несколько секунд обозначилось место взрыва – артиллерийский снаряд попал и размазал всмятку табачную лавку; ее содержимое – изломанные пустые полки, битое стекло, труп продавца – выбросило наружу; через пять минут площадь успокоилась, труп увезли; я пошел искать чистильщика, нашел его; мы взглянули друг на друга с веселой укоризной; оставался второй сапог; он увлажнил его какой-то спиртовой жидкостью, куском старой ваты снял пласты пыли; он прошелся жесткой щеткой и начал щепкой из баночки кусками накладывать жирную мазь; далее должно было следовать растирание другой, более мягкой, волосатой щеткой; в это время взорвался второй снаряд; опять беготня и толчея; возгласы: «Убитых нет!»; снаряд попал в выходное отверстие метро, в то, которое было закрыто для ремонта и загорожено доской; мы вздохнули, чистильщик начал гулять мягкой щеткой по сапогу; публика стала расходиться – не перепуганная, но сердитая: не дают погулять в воскресенье!

Но все-таки есть твердая внутренняя логика в том, что бойцы чувствуют себя вне Мадрида. Там, где фашистский зверь грызет преграды на своем пути, там, где ночью и днем перекликаются винтовки, там, где неделями под огнем валяются неубранные трупы, – там не Мадрид. Там, где дети ходят в школу, где реют республиканские рабочие знамена, где мальчишки выкликают газеты и родные навещают раненых, – там Мадрид.

Гастон Доре слушает, как бойцы пишут записки в Мадрид. И спрашивает задумчиво:

– Он красив, этот город, который мы обороняем?

У Гастона никого нет в Мадриде, он там никогда не был. Парижанин, булочник, ему девятнадцать лет, на Больших бульварах он впервые дрался с фашистами, а когда узнал, что они хотят захватить Испанию, попросил у хозяина расчет и приехал сюда. Из Интернациональной бригады он перешел в испанскую часть. С ней, не заходя в Мадрид, он сел в эти окопы. Фашисты другой нации, но той же породы, что и парижские, хотят ворваться в столицу, перебить рабочих, их жен и детей, задушить все живое и свободное. Этого не хочет допустить Гастон Доре. Он пришел защитить, заслонить Мадрид своим молодым телом. Этот город, которого он никогда не видал, стал дорогим и родным для него. Как для всех, кому ненавистна фашистская могильная тьма. Как и для нас.

 

28 декабря

Бои на правом фланге обороны показали, что медлить с реорганизацией войск больше нельзя ни одного дня. Система «колонны» – если это можно назвать системой – губит любую, даже самую простую операцию. Это видно лучше всего на примере колонны Барсело – рыхлой, неповоротливой, разношерстной толпы частей с путаным управлением. В колонну входит двадцать один отряд, всего вместе 4403 человека. Вот они: батальон «Воспитание» – 120 человек, гвардия Асальто – 110 человек, республиканская гвардия – 201, спешенная кавалерия – 84, батальон Димитрова – 419, рота «Мадрид» – 213, батальон Пестанья – 617, батальон «Кастус» – 300, колонны басков – 320, авиационная рота – 90, рота первого полка – 130, вторая рота первого полка – 94, батальон «Эспанья» – 350, стальной батальон – 280, взвод крестьянской молодежи – 40, отряд «Перья» – 60, крестьянский отряд – 180, второй отряд крестьянской молодежи – 300, батальон партизан – 200, «Орлы свободы» – 120, стальная рота – 100, штаб и службы – 75.

В колонне Эскобар 25 отрядов, численностью от 11 до 548 человек. В колонне Мена – 51 отряд, численностью от 34 (батальон «Колония популяр») до 1185 (батальон Кордова). Тут тоже и орлы, и соколы, и красные львы, и спешенная кавалерия, и моторизованная пехота. На вопрос, на чем ездит моторизованная пехота, мне серьезно ответили, что на лошадях. А спешенная кавалерия топает пешком.

Теперь колонны окончательно реорганизованы в равновеликие бригады, примерно с тем же штатом, который был принят еще в конце октября военным министерством по проекту Пятого полка.

Сам Пятый полк расформировывается – таково решение Центрального комитета Компартии. В основной своей части он вливается в Первую сводною бригаду регулярной республиканской армии. Своим решением Компартия хочет подать пример другим политическим организациям, создавшим и сохраняющим свои милиционные формирования.

В маленькой, сильно помятой снарядами роще у Вильяверде, в трехстах метрах от линии огня, произошла коротенькая церемония. Комиссар Пятого полка Карлос Контрера передал полковое знамя новому хозяину – Первой сводной армейской бригаде. Он рассказал историю знамени. Некогда оно развевалось на антифашистских баррикадах Рима и Милана. Итальянская Коммунистическая партия много лет хранила его в подполье и недавно передала испанским борцам. Шестьдесят тысяч человек вновь объединились под этим знаменем, и вновь оно вдохновляет к борьбе с реакцией и угнетением.

Бывший командир Пятого полка, ныне командир Первой сводной бригады, Энрике Листер принимает знамя и передает его своим частям.

– Очень скоро, – говорит он, – из окопов обороны Мадрида это знамя двинется вперед, и за ним наша сводная бригада. Коммунистическая партия Испании, которая создала Пятый полк, будет теперь иметь своей заслугой руководящее участие в создании регулярной народной армии Испанской республики.

Стоило рвануть дело с мертвой точки, стоило преодолеть косность, сопротивление – и теперь уже все с аппетитом и увлечением хлопочут над переформированием. Каждая бригада старается обзавестись своими постоянными кадрами, держит на счету оружие, обзаводится своим хозяйством и транспортом. Командиры более опытные и сноровистые проявляют тут свою изобретательность и инициативу. На первом месте, конечно, хитрый генерал Лукач. Он уже отлично разобрался в незнакомой обстановке, завел себе лихих завхозов-толкачей, развил громадную деятельность. Бригада почти не выходит из боев, но Лукач нашел время организовать и оружейно-ремонтную мастерскую, и прекрасный лазарет, и швальню, и прачечную, и библиотеку, и автопарк, о размерах которого ходят легенды. Время от времени его вызывает к себе Рохо; после длительного объяснения от выходит от начальника штаба слегка взволнованный и вслух протестует, не очень, впрочем, решительно:

– Раздевают, дорогой Михаиль Ефимович! Раздевают до нитки! Опять отобрали пятнадцать грузовых и три лимузина! Отобрали для других бригад, для тех, кто не заботится о себе. А нас за то, что мы о себе заботимся, нас за то наказывают. Ну что ж, Лукач честный испанский солдат, он подчиняется единому командованию.

– Так ведь у вас, наверно, кое-что еще осталось.

– Кое-что, но не больше, дорогой Михаиль Ефимович. Вы бы знали, родненький, как это все достается, каждый грузовик, каждый примус, потом, кровью, мученьем… блатом!

Глаза его светятся лукаво и по-озорному.

– Дорогой Михаиль Ефимович, в комиссариате ужасно много машин, а у меня политработникам не на чем ездить. Там есть один древний «Паккард» и один фордик, так они же там совсем ни к чему…

 

30 декабря

Вчера и сегодня мадридцы пробовали провести наступательную операцию, захватить Брунете и Вилья-нуэва де ла Каньяда. Действовали части бывшей колонны Барсело и два батальона Одиннадцатой Интернациональной. Напасть на фашистов решено было ночью. Но части проплутали всю ночь в лесу, потеряли направление и вошли в бой только к девяти утра, порядком измотанные. Все-таки они ворвались в Вилья-нуэва де ла Каньяда и овладели почти всей деревней. Продолжая бой, можно было бы овладеть и Брунете. Но почему-то сегодня отдан приказ, прекращающий операцию. Все свободные части перебрасываются в совершенно другом направлении – на Гвадалахару. Я абсолютно убежден, что, продолжая сражение еще один-два дня, можно было бы без особого труда взять Брунете. Неразбериха эта происходит из-за двоевластия. Командование центрального фронта и мадридское командование никак не могут установить точных взаимоотношений. Фактически командование центрального фронта превратилось в излишнюю надстройку над Мадридом. В трудные и критические моменты оно устраняется и предоставляет мадридцам выпутываться, как они могут, в периоды, более спокойные, штаб генерала Посаса проявляет власть. Самое правильное было бы, конечно, слить оба штаба и из двух генералов оставить здесь одного. Нашлась бы работа и для другого, не на одном Мадриде свет клином сошелся. Но здесь еще очень считаются с самочувствием и обидами генералов.

Вообще говоря, наступать на Гвадалахару сейчас можно, У фашистов здесь совершенно открыт левый фланг. При энергичном нажиме можно прорваться к самой Сигуэнсе. Но все это очень неэкономно, воевать надо в глуши, в горах можно завязнуть, а части нужны под Мадридом: по данным разведки, Франко опять готовит новую наступательную операцию.

 

1 января 1937 года

Новый год мы встречали с «курносыми». За длинными столами сидели пилоты-истребители, их коротко стриженные русые головы, круглые лица, веселые глаза и зубы сделали неузнаваемой сумрачную трапезную залу францисканского монастыря. Мы приехали вместе с Миахой и Рохо – летчики встретили их громовым «вива», какого никогда не слышали эти старые стены. Генерал и подполковник были явно взволнованы, особенно Рохо. Он ведь всегда так замкнут, официален, кабинетен. Авиацию он знал как составной элемент в своих расчетах, приказах, операционных планах. За письменным столом, над картой, над сводкой он радовался успехам истребителей или злился, когда они опаздывают. Тут он впервые встретился лицом к лицу с живыми «курносыми», с этими скромнейшими героями, спокойно и просто рискующими каждый день своими молодыми жизнями, чтобы спасти жителей Мадрида от летающей черной смерти. Жадно вглядывается он в юные, слегка застенчивые лица, прислушивается к шумным застольным разговорам и песням, ловит на себе встречные, заинтересованные и спокойно наблюдающие взгляды… Уезжая, он говорит необычно приподнято: «Очень благодарен за этот вечер».

Прошлый Новый год, в Барвихе, пили донское шампанское, катались на розвальнях по снегу над Москвой-рекой, перекликались в лесу. Из колхоза на шоссе выходили комсомолки. «Чу… снег хрустит… прохожий; дева к нему на цыпочках летит, и голосок ее звучит нежней свирельного напева: «Как ваше имя?» Смотрит он и отвечает: «Агафон»… В «Правде» я публикую шуточные новогодние гороскопы с предсказаниями. Я обещал, что тридцать шестой год пройдет под знаком планеты Марс. Что итальянцы, устыдившись упреков Лиги Наций, с извинениями уйдут из Абиссинии. Что в Германии, под знаком созвездия Скорпиона, будут окончательно изъяты из обращения все неарийские пищевые продукты – масло, мясо, крупа и картофель. Что вслед за Манчжоу-Го, Хебэй-Го и Бейпин-Го воспоследуют Чахар-Го, Шанхай-Го. Что Наркомпрос покинет созвездие Рака и наконец займется правильной постановкой школьного обучения. Что блестяще удадутся пробеги: Сухуми – Одесса верхом, Ленинград – Москва без калош и Оренбург – Полтава на цыпочках. Что товарищи Шмидт и Ушаков пройдут на байдарках по Северному морскому пути, попутно ликвидируя неграмотность среди медведей. Я настойчиво указывал на молодую планету, не обозначенную в книгах старых звездочетов, – на так называемую Красную звезду: указывал, что это счастливая звезда.

Не хватило ни фантазии, ни юмора предсказать, что следующий Новый год я буду встречать консервированными кроликами и пивом во францисканском монастыре в горах Кастилии, с «курносыми» истребителями по правую и левую руку, что итальянцы будут бомбить Национальную библиотеку в Мадриде. Поди-ка составь теперь гороскоп на тридцать седьмой год!..

По устному приказу командира эскадрильи часы в трапезной зале тихонько перевели на восемьдесят минут вперед. Это чтобы «курносые» пораньше легли спать. Ведь завтра опять, как всегда, воздушный бой.

 

2 января

Небо тысяча девятьсот тридцать седьмого года раскрывается в своей парадной, сверкающей красоте. Оно прославлено, это мадридское небо; удивительное по своей прозрачности, огромной светосиле, оно дает почти вещественное, пластическое ощущение своей глубины. В него можно смотреть, как в спокойный хрустальный пруд, как на освещенную театральную сцену, различая первые и вторые планы, кулисы облаков, тонкую чистоту отдельных тонов и их медленную, торжественную смену. Это небо восхваляли гимнами красок Веласкес и Рибера, его чернил сердитый Гойя, инквизиция возносила к нему молитвы, проклятия, смрад и дым сжигаемого человеческого мяса. Потом оно застыло на триста лет, равнодушное, неподвижное, непоколебимое. Теперь его ненавидят. Если человек на мадридской улице начинает смотреть в небо, сейчас же все кругом жмутся к подворотням, а шоферы прибавляют газу.

Теперь лучше всего, когда великолепное мадридское небо занавешено грязным брезентом зимних туч. Мутный слой микроскопических дождевых капель защищает человеческие жизни лучше, чем все железобетонные перекрытия и убежища в подвалах, потому что в дождь фашисты не бомбят. Но тучи редко застилают здешнее небо. Оно лучезарно и смертоносно. Человек, проводивший зиму 1936–1937 года в Мадриде, будет всегда, даже к старинным полотнам Веласкеса и Риберы, мысленно пририсовывать бомбардировочную и истребительную авиацию.

Все эти художественные ощущения мгновенно пропадают, как только в скоростном самолете отрываешься от земли и летишь над столицей, вокруг нее. Ветер свистит в ушах, плотные массивы черепичных крыш и острые вершины небоскребов косо убегают под плоскостями самолета. Здесь, наверху, уже не небо, а воздушное пространство. Притом довольно неспокойное. Пилот и наблюдатель беспрерывно оглядываются, ищут опасность во всех трех измерениях. Враг может преследовать по прямой, он может подойти из всякого направления, он может навалиться и сверху, и снизу, и под любым углом атаки.

«Теснота в воздухе» усугубляется тем, что линия фронта очень изломана, воюющие стороны до крайности тесно прижаты друг к другу по этой линии. Зоны попадания зенитной артиллерии обоих противников часто совпадают, и самолет, плохо опознанный, может попасть под перекрестный огонь. Вывод: Мадрид не самый удобный район для прогулок воздушных наблюдателей. Привязной аэростат тут тоже не выпустишь.

Чертовски трудно разбираться в однообразной пепельно-серой путанице гор, котловин, ущелий и плато центральной Кастилии. Редкие ориентиры, опознавательные пункты, дома, старые замки – все это высечено из дикого камня и сливается со скалами. Малейшая дымка, и все ориентиры потеряны.

С трудом замечаешь в горной котловине признаки аэродрома. Спустившись ниже, видишь самолеты, просторно разбросанные по полю, – предосторожность от бомбардировки. У самолетов стоят грузовики с цистернами для заправки, легковые машины, ходят люди в комбинезонах.

Все-таки, если у вас нет точного адреса, последнего адреса, полученного сегодня утром, не рекомендуется садиться на этот аэродром. Будешь неприятно поражен. Новенькие самолеты с яркими республиканскими полосами окажутся макетами, то есть только деревянными чучелами самолетов. Грузовики и лимузины – только трупы автомобилей, специально привезенные сюда с автомобильного кладбища. Люди – да, люди настоящие. Но и они бродят по полю не для работы, а как живая самоотверженная приманка для фашистских бомбардировщиков. Весь этот аэродром фальшивый, и настоящего в нем – только зенитная батарейка, тихо припрятанная для незваных, но очень желанных здесь гостей. Фальшивые аэродромы имеют свое управление, их перемещают, о них заботятся.

К республиканским летчикам можно по-настоящему попасть, только имея точное приглашение и проводника. Тогда сядешь в самом неожиданном месте и найдешь целую летную часть со всем ее хозяйством там, где не предполагал бы встретить даже кролика.

Надежно укрытые, летчики весь день сидят, с газетой или книгой, каждый в двух шагах от самолета или в самой машине.

Их боевой день начинается почти на рассвете, – раньше встают только технический персонал и оружейники. Они проверяют самолеты, моторы, пробуют пулеметы и подвеску бомб. Делают все очень тщательно и с душой. Но все-таки пилот после них сам повторно осматривает машину и орудия.

Ожидание вызова, пожалуй, самая томительная, по отзыву всех воздушных бойцов, сторона их жизни. В пасмурный день пилот настраивается на более спокойный лад. В ясную погоду день без вылета – это настоящее мучение Часто командир эскадрильи разрешает двум-трем особым непоседам вылетать без сигнала – «на зримого противника». Азартные охотники бродят по небу в поисках добычи: или воздушной – какого-нибудь «малахольного» разведчика, или наземной цели – грузовиков со снарядами, пешего взвода марокканцев или генеральского автомобиля.

«Курносые» истребители оказались мастерами на все руки. Они ведут разведку, энергично забрасывают части противника небольшими бомбами, они соревнуются со штурмовиками в стрижке и бритье наземных целей, они раскидывают листовки над городами, занятыми фашистами. Но все это между прочим. Главная задача истребительных частей мадридского фронта – бороться с основной массой германо-итальянской авиации, препятствовать ее бандитским налетам на столицу, оберегать мирное, беззащитное население Мадрида, его тружеников, его женщин и детей. Сейчас эта задача отлично выполняется.

Далось это все не сразу. Генерал Дуглас, черноволосый, с длинным, молодым, задумчивым лицом, перебирает в памяти два месяца отчаянной, смертельной борьбы за воздух, борьбы с опытным и наглым врагом:

– Судите сами. Нам пришлось первыми в мире принять на себя удар вооруженного фашизма. Вооруженного всей новейшей, передовой германской техникой. Ведь германская армия имела выдающиеся заслуги в авиации во время мировой войны. «Воздушный генерал» Геринг трубит на весь мир о доблестных традициях истребительной эскадрильи Рихтгофена, в которой он сам служил. Геринговские летчики на германских машинах образца тысяча девятьсот тридцать шестого года – это именно то, перед чем дрожат правительства Парижа и Лондона. Итальянская авиация считается тоже одной из лучших в Европе. Короче говоря, то, что расписывалось разными пророками в романах о будущей войне, – с этим мы встретились над Мадридом. И ничего. Как видите, бьем Герингу морду…

В первых больших воздушных боях республиканцы имели небольшие, но чувствительные потери. Это оттого, что они не в полной мере использовали все возможности полученных ими прекрасных самолетов, а главное – потому, что противопоставляли врагу свою отвагу, не учитывали его коварства.

Ни один из погибших правительственных пилотов не пал в равном и честном бою. Какая может быть у фашистов честность! На капитана Антонио бросились сразу шестеро истребителей и перерезали ему пулеметами крылья. Хосе Таласса увлекли далеко за линию фронта и расправились с ним впятером, чтобы сбросить потом на Мадрид его изрубленный в куски труп. Энрике Лореса подкараулила целая дюжина – восемь «Хейнкелей», четыре «Фиата» – и травила, как стая псов, пока не сожгла ливнями огня.

Подвергаясь атаке республиканцев, немецкие летчики применяли хитроумную манеру выхода из боя. Они притворялись мертвыми, безнадежно штопорили вниз; они скользили пузом и колесами вверх для придания себе более мертвецкого вида; республиканец удалялся, считая своего противника сбитым; в этот момент, близко от земли, немец выравнивал машину и улепетывал на бреющем полете.

После первых же схваток положение круто изменилось. Характер и исход боя стали зависеть только от своевременности появления республиканских летчиков. Появление – в свою очередь, от своевременного вызова с наблюдательных пунктов, их бдительности и зоркости; взлет и прилет республиканцы довели до рекордно малых сроков. В результате: одна-две минуты лишних – «Юнкерсы» успели сбросить бомбу и поспешно удирают, причем их истребительная охрана бежит впереди. Одна-две выигранных минуты – правительственные истребители встречают воздушную банду, они отрезают ей дорогу и завязывают с фашистами, вернее – навязывают им бой. «Хейнкели» бегут, на «Юнкерсах» летчики хватаются за гашетки пулеметов, забыв о кнопках бомбосбрасывателей. Ворох машин катится по небу прочь от Мадрида – на земле спасена сотня человеческих жизней, мадридцы облегченно и благодарно вздыхают.

Когда бой завязался, он часто идет лестницей в несколько этажей. Внизу республиканский пилот жмет к земле фашиста – теперь он не верит в штопор и оставит противника только тогда, когда стукнет его. Над республиканцем вьется тройка «Хейнкелей». Над ними, уже в четвертом ярусе, идет бой каруселью четырех фашистских и четырех правительственных самолетов. От исхода драки в верхнем этаже могут зависеть нижние схватки.

В коротких словах, спокойно, с улыбкой рассказывают «курносые» бесчисленные эпизоды своей боевой жизни. В этом задоре нет бахвальства. Это уверенность и превосходство бойцов, померившихся силами с врагом и теперь знающих цену ему и себе.

– На днях наше звено встретило их пятерку. Мы не свернули, не стали выбирать угла для атаки, а ринулись в лоб. Хотели посмотреть, у кого крепче нервы. Ну, и фашисты не выдержали. На полпути они нырнули вниз, а там врассыпную. Удивительно, как у них отсутствуют солидарность и спайка в драке. У нас кто-нибудь зазевается – они кучей нападают и душат. А если нападают на них, они действуют по принципу «спасайся, кто может». Мы же, когда замечаем, что наш попал в беду, бросаем все и не отстаем от противника, пока не отобьем своего парня. Если мы не ошибаемся, то в этом состоит разница между фашистской и нашей общественной моралью?

Они не ошибаются.

Два звена сопровождали республиканский «Потез», вышедший для фотосъемок фашистских позиций. Восемь фашистских истребителей подкрались к республиканцам сзади и сразу напали на них. Правительственным пилотам, при огромной быстроте их машин, было нетрудно рвануть и сразу выйти из боя. Но они сопровождали более тихоходный «Потез» и не допускали даже мысли о том, чтобы оставить его одного. Сразу сделав переворот, звенья контратаковали противника буквально в нескольких десятках метров. Они ринулись прямо на фашистские пулеметы. Зажигательные пули яркими вспышками запрыгали по крыльям. Просто чудом было то, что ни одна из пуль не попала в бензобаки. Но враг дрогнул, отпрянул и прекратил атаку, столь удачно подготовленную. Вся семерка, включая «Потез», вернулась домой, хотя и не невредимой, с двумя десятками пробоин, но живой. Спаянность и отвага коллектива испугали врага.

 

3 января

Летчики любят дразнить Хорхе Гармиа:

– Пусть он вам расскажет, как ошибся дверью.

Хорхе довольно охотно рассказывает свой конфузный случай:

– Мы вышли девяткой по вызову на Мадрид, Противника не нашли – из-за густой облачности, в два слоя. Когда уже поворачивали и проходили через первый слой, я оторвался. Ищу, прохожу наверх – второй слой – и сразу нахожу эскадрилью. Стал в задний ряд и очень доволен, что так быстро подстроился. Лечу – и вдруг горячий пот меня прошибает. Я, оказывается, в строю германской эскадрильи. То есть, иными словами, лечу к дьяволу и первую посадку буду иметь в аду. Что делать? Мы летим клином, всего четырнадцать штук, и я в заднем ряду в середине. Правда, уже сумеречно, видимость плохая. Словом, я вдруг отвалился назад, вниз и опомнился где-то уже далеко, под облаками, в неизвестном месте. Оказалось, над противником. На аэродром к себе притащился один, почти в темноте, еле нашел.

После каждого боя командир в тот же день устраивает подробный разбор. Результаты и обстоятельства боя контролируются с четырех сторон: рапорты каждого отдельного пилота, показания его товарищей, данные с наблюдательного пункта и сообщения наземных частей, караулов, случайных свидетелей. Критика товарищеская, но детальная и строгая.

Полковник Хулио, командир всех истребителей мадридского фронта, размышлял и разрабатывал новые тактические методы выхода из воздушного боя. Он пришел к одному, не знаю, насколько испанскому, но очень подходящему для любой нации методу; уходить только тогда, когда противник очистил воздух. Пока это правило будет соблюдаться, враг не будет слишком много мнить о себе. Если же хоть раз уйти с воздушного поля битвы, хотя бы даже самым военно-научным способом, но оставив воздух противнику, – не ждите добра. Конечно, речь идет не о тех случаях, когда враг в несколько раз превосходит числом самолетов и вооружением.

Республиканские истребители твердо держатся своего правила. Это заставило фашистов очень сократить свои налеты на столицу и изменить свою манеру. Теперь тройка и семерка «Юнкерсов», даже под охраной, не рискует появиться над Мадридом. Если уж идут, то восемнадцать – двадцать машин сразу, окруженные полчищем «Хейнкелей», – настоящий крестный ход. Выходит он стройно и благообразно, а когда налетает темно-зеленая, с красными полосками, буйная орава, фашисты кидаются кто куда.

После каждого крестного хода над Мадридом генерал Франко недосчитывается кого-нибудь. Дуглас носит с собой, в верхнем кармане простой полосатой тужурки, маленькую записную книжку. В ней он выводит свои прибыли и убытки. Баланс получается более чем активный и даже поразительный. Знаменитая эскадрилья Рихтгофена сбила за полтора года мировой войны сто сорок семь самолетов. Из них на долю самого Рихтгофена и еще пятерых лучших истребителей пришлось сто двадцать. Республиканские летчики Испании сбили за два месяца в одном только мадридском секторе семьдесят германских и итальянских аппаратов (а уничтожить современный скоростной истребитель – это не то, что сбить летающий гроб образца 1916 года). Здесь нет ни одного пилота, у которого налет превышал бы сорок часов на одну сбитую машину противника. У лучших бойцов приходится по семи часов, а у героического летчика Паланкара, командира эскадрильи, в которой мы сейчас находимся, на каждый сбитый «Хейнкель» приходится только шесть с половиной часов налета.

– А прыжок на мадридский бульвар – это вам как засчитано?

Лейтенант Паланкар, маленький, плотный, с озорными глазами, отвечает тихо и с лукавинкой:

– Как хотите, так и считайте. Конечно, с меня причитается разбитая машина. И я за нее отвечаю. И я ведь, по правде говоря, и сам колебался, прыгать ли. Для хорошего бойца чести мало, если выпрыгнешь из самолета, пока его можно еще хоть как-нибудь использовать. Это вот у итальянцев, у «Фиатов», такая манера: только к их куче подойдешь, только обстреляешь – и уже хаос, дым, сплошные парашюты. А тут была большая драка, и мне перебили тросы. Машина совсем потеряла управление. Я все-таки пробовал ее спасти. Даже на двухстах пятидесяти метрах привстал, отвалился влево и старался как-нибудь держаться на боку. Но ничего не вышло. Тогда, метрах уже на восьмидесяти, решил бросить самолет. Если, думаю, буду жить, рассчитаюсь. Прыгнул – и несет меня прямо на крыши. А у меня голова хоть и крепкая, но не крепче мадридских каменных домов. Хорошо еще, что ветер в нашу сторону: при такой тесноте тебя может ветром посадить к фашистам. Опускаюсь и думаю: мыслимо ли быть таким счастливцем, чтобы, например, спрыгнуть на арену для боя быков… Конечно, таких случаев не бывает. Но вдруг подо мной обнаруживается бульвар Кастельяна. Тот самый, на котором я столько вздыхал по сеньоритам… Ну, спрыгнул на тротуар. Самое страшное оказалось здесь. Меня мадридцы почти задушили от радости. Всю куртку изорвали. А за машину я понемногу рассчитываюсь, и даже с процентами: четыре «Хейнкеля» уже сбил, бог дает, собьем еще что-нибудь подходящее.

– А как сбили знаменитого «Белого голубя»?

Вместо ответа Паланкар вдруг пускается бежать, на ходу подтягивая пояс. Все время разговора он одним ухом прислушивался к телефону в палатке, и телефон зазвонил. Дежурный по аэродрому подаст сигнал: «Все на Мадрид». Затем происходит нечто молниеносное. В четыре минуты двенадцать секунд целый отряд заводится, взлетает и в воздухе пристраивается к ведущему – Паланкару. Рев моторов еще звенит в ушах, а истребители уже исчезли. Соединившись с другими отрядами с других аэродромов, они еще через пять минут вступят в бой с врагом.

Нестерпимо это ожидание. Уже целых сорок минут прошло. Значит, схватка большая и серьезная.

Наконец звонят из Мадрида, с наблюдательного пункта. Большая победа. Республиканцы сбили шесть германских истребителей. Все упали на правительственную территорию. Конец донесения трудно слышать – на аэродром с радостным рокотом возвращается в полном составе стая лейтенанта Пабло.

Не всегда возвращение бывает очень радостным. В палатке лежит журнал боевых действий. На странице, помеченной тринадцатым ноября, значится: «Задание – прикрытие от бомбардировочной авиации противника линии фронта Каса дель Кампо – Карабанчель Бахо. Выполнено. Потери противника: сбито пять истребителей. Потери свои: капитан Антонио, командир эскадрильи».

В Новый год газета мадридских большевиков писала: «Слава вам, товарищи летчики! Вы помогли, как никто, нашей столице. Рискуя каждый миг своей жизнью, вы совершили и совершаете незабываемые подвиги, охраняя небо Мадрида от кровавых разбойников и палачей. Вам будет вечно благодарен испанский народ». Но не только испанский народ – весь мир трудящихся и честных людей, и, конечно, Советская страна, преклонится перед доблестью республиканских летчиков-героев, павших в бою и здравствующих, первых смелых рыцарей из народа, дерзнувших вызвать на бой смертоносную воздушную рать фашистского милитаризма и обративших ее в бегство».

 

4 января

В первый раз мы видели в большом количестве фашистов-пленных. Их взяли на Гвадалахаре, при захвате деревень Альгора и Мирабуэна. Их четыреста человек, это старые кадровые солдаты или мобилизованные. Они составляли гарнизоны обеих деревень, были захвачены врасплох республиканцами и сдались. Ликование мадридцев по этому поводу огромное. Наступление называют новогодним и надеются, что весь год пройдет так. Пленных без конца фотографируют и одаривают сигаретами, они охотно подымают кулак, кричат «салюд» и «да здравствует Народный фронт», их повезли в Мадрид и долго водили по улицам, при восторгах толпы. Фашисты пробовали контратаковать Альгору, но неудачно, они отступили и оставили на скалистых холмах полтораста трупов. Мадридские солдаты бродят среди мертвых тел, наклоняются, вынимают документы, фашистские листовки, все это ново для них, – до сих пор хотя противник и нес огромные потери, но не отходил, республиканцам доводилось видеть только трупы своих же бойцов.

Вчера к вечеру весь сектор обороны мятежников был здесь захвачен республиканцами. Развивая удар, можно подойти к стенам Сигуэнсы. Но войска уже устали, им хочется отдохнуть, они не привыкли воевать в горной обстановке. К тому же на правом фланге обороны Мадрида мятежники начали новое, очень серьезное наступление – приходится забирать части отсюда и снова подкреплять ими самые уязвимые места. Мятежники упорствуют в намерении перерезать дорогу между Мадридом и Эскориалом, чтобы захватить Эскориал и изолировать Гвадарраму.

Наступление фашистов очень неожиданно, они сразу прорвали республиканские линии и прошли лес, прикрывающий с юга Махадаонду.

Удар в Гвадалахаре пришелся в пустоту. А ведь ради этого удара была приостановлена операция на Брукете. Чья-то рука путает карты в республиканских штабах.

Целая неделя почти беспрерывных, очень тяжелых боев. Фашисты овладели Аравакой и Посуэло. Но чего им это стоило! Потерпев огромные потери, совершенно выдохшись, мятежники остановились, их новый прорыв к Мадриду опять не удался.

Наши потери тоже очень велики. Части дрались замечательно, кроме Тридцать пятой бригады. Но и из этой бригады одна рота, окруженная фашистами со всех сторон, мужественно сражалась и погибла вся целиком, кроме трех человек. Батальон другой бригады целый день дрался в окружении и ночью очень ловко выбрался к своим. Батальон Одиннадцатой Интернациональной был застигнут наступлением ночью на перекрестке, он тихонько залег, подпустил к себе очень близко противника и открыл жаркий пулеметный огонь. Фашисты разбежались, оставили много трупов. Это впервые республиканцы так спокойно и смело дерутся в окружении! В этом сражении фашисты применили большое количество танков, впрочем, без особого успеха. Забавный случай: танковый взвод мятежников преследовал отступавшую Тридцать пятую и, думая, что Махадаонда уже взята, выскочил вперед, на опушку леса. Навстречу ему выехал автомобиль с республиканским офицером. Увидев танки, мадридец хотел уже удирать. Но командир мятежников, выйдя из танка и принимая республиканца за фашиста, спросил у него дорогу на Махадаонду. Мадридец молча, жестом пригласил фашиста в машину. Вдвоем они въехали в деревню, танки доверчиво следовали за ними. В деревне дружинники открыли по танкам огонь. Водители сразу захлопнули крышки и пустились удирать, оставив своего командира. Фашистскому офицеру только и осталось, что поднять руки вверх и сдаться.

При всем своем героизме, наши части жестоко страдают от путаницы и бестолковщины, от неорганизованности и, может быть, предательства в штабах. Только сейчас случайно обнаружилось, что в лесу Ремиса есть очень хорошие укрепления, построенные еще в октябре, – траншеи, блиндажи, бетонные пулеметные точки. Никто из Мадрида не потрудился сообщить об этом – части сражались в двухстах шагах от готовых траншей, не подозревая, что они есть! Не успев окопаться, бойцы оставили лес.

Чтобы заткнуть дыру, пришлось бросить сюда так до сих пор и не отдохнувшую бригаду Лукача, пришлось вызвать Листера из Вильяверде, пришлось собрать почти всю республиканскую бригаду танков. Только седьмого января, после нескольких контратак, удалось остановить фашистов. На завтра назначено наше контрнаступление.

 

13 января

Два дня мы наступаем. Наступаем богато, а результаты пока бедные.

Мы наступаем, без шуток, хорошо. Части идут в бой с большой охотой, смело, бойцы жертвуют собой, много энтузиазма, искреннее желание создать наконец перелом, поменяться ролями с противником.

Танки отличаются. На труднейшем, скалистом и холмистом рельефе, проходя через опасные рвы и овраги, остерегаясь волчьих ям, под огнем противотанковых пушек, машины прорываются в расположение мятежников, гасят и уничтожают его огневые точки, давят живую силу, сокрушают орудия. Три танка, встретив на дороге большую фашистскую пулеметную часть на двенадцати грузовиках, скосили ее целиком, прежде чем она начала обороняться.

Де Пабло, танковый генерал, носится по боевым участкам, подстегивает роты и взводы, следит за тем, чтобы машины не задерживались на бензиновой зарядке, чтобы своевременно получали новые боекомплекты, а главное – чтобы не прерывалась связь с пехотой. Мигель Мартинес ездит с ним, беседует с танкистами, он во взвинченном, нервно-приподнятом настроении. Они довольны – сегодня разошлись вовсю.

Де Пабло хочет выехать на самую линию огня, для этого он пересаживается с Мигелем в броневичок. Мигелю влезать удобно, но генерал с трудом умещает свое большое атлетическое тело в тесной стальной коробке. Расшитая золотом фуражка несомненно пострадает здесь. Генерал отдает фуражку шоферу своего «Шевроле» – пусть дожидается.

Они катятся вперед, к Махадаонде. Широкая лощина меж гор полна белых и черных артиллерийских дымов. Эхо повторяет взрывы. На домике у дороги скрестились прицелы и фашистских, и республиканских батарей. Так и неизвестно, в чьих руках домик. Наша пехота обтекает его по сторонам, танки проносятся мимо, как бы не замечая его.

Они вышли из броневика и стали на пригорок. Два отдыхающих бойца уговаривают их лечь: минут пять назад вот здесь же, рядом, разорвался снаряд. Де Пабло не согласен. Шут с ними, со снарядами, – он должен видеть воочию, как действуют танки, и танки должны видеть его. Он оглядывается во все стороны, солнце зло прижигает его гладко бритую голову.

– Все равно вас не узнают, – говорит Мигель, – вы без фуражки. В Испании не видали раньше генералов ближе ста километров от фронта. Это считалось просто неприличным.

Де Пабло сердится:

– Не видали – теперь увидят!

Он приказывает водителю броневика съездить за фуражкой. Двое солдатиков переползают подальше – опять совсем близко грохнулся бризантный снаряд, пламя, дым и черные комья земли взметнулись до небес.

Броневик примчался обратно, теперь генерал бродит по полю, подталкивает мелкие подразделения вперед, растасовывает танки, направляет пулеметный огонь. Запыленные бойцы, унтер-офицеры, оглядываясь на золотые пальмы фуражки, сами становятся важнее, подтягиваются, успокаиваются. В артиллерийских взрывах, своих и чужих, они начинают видеть логику и систему, в ранениях – неприятную неизбежность, во всем бою – закономерность и смысл. Дружинник предлагает отпить вина из глиняной бутылки, он смотрит, как де Пабло пьет, на его моложавое, чисто выбритое крестьянское лицо, на его крепкие руки, смеется:

– Это парень из наших!

Генерал доволен, что его назвали парнем. Ему здесь веселее, чем на командном пункте. И здесь можно больше сделать.

До сих пор здесь можно управлять частями, только непосредственно находясь при них. Штабы еще не имеют подлинных средств управления и связи.

При сравнении наступления мятежников третьего января и сегодняшнего нашего видишь, что боеспособность правительственных войск во многом не уступает боеспособности франкистов. Особенно – по качеству бойца, по качеству пехотинца, не говоря уже о летчиках и танкистах.

Преимущество войск Франко – в их большей организации, в большей дерзости, в большем военном риске. Фашистская армия пользуется всеми удобствами единой системы командования. То, что решается генералом Франко вместе с его германскими советниками, подлежит безоговорочному выполнению всеми нижестоящими офицерами. Никто не смеет обсуждать или переиначивать приказы свыше. Достигнуто это твердыми, свирепыми расправами на фронте и в тылу с неугодными и непослушными начальниками, безжалостным вышвыриванием инакомыслящих, суровыми наказаниями и расстрелами. Тирания Франко создает огромное недовольство против него. Но зажим и террор позволяют фашистской диктатуре свободно, без разговора, распоряжаться и маневрировать военными контингентами, легко перебрасывать их с места на место или долго держать их в резерве. Для этого последнего своего наступления Франко готовил в Касересе новую большую группу войск. Из германских кадровых солдат, частью из марокканцев и испанских фашистов он образовал сводные части. Шесть недель без перерыва солдат обучали только одному – наступлению, атаке. Пленные рассказывают, что ни одно из учений в Касересе за все это время не было посвящено обороне.

Вес эти новые резервы Франко бросил на Махадаонду, на Посуэло, на Араваку и Лас Росас одним большим ударным кулаком, сразу, целиком, щедро, как дрова в огонь. Наступают фашисты густыми, сосредоточенными, плотными колоннами, имея артиллерию в передовых линиях, так, что противотанковые пушки идут на наши танки, не дожидаясь их приближения. Свои собственные тапки мятежники размещают в два эшелона, с таким расчетом, что пехота, идя впереди второго эшелона, попадает в случае отступления и даже остановки под свой танковый огонь, о чем ее откровенно предупреждают.

В таком строю, не щадя людей, Франко устраивал в эти дни настоящие «психические атаки»: под сильным огнем республиканцев колонны мятежников безостановочно шли вперед, теряя на ходу сотни и тысячи людей. Эту фалангу удалось остановить с большим трудом, пожертвовав несколькими деревнями.

Наше контрнаступление было задумано правильно, но выполнено рыхло, медлительно, со скрипом. Части собирались с большим опозданием, теряя самое золотое время – время начала сражения, – и этим потеряли внезапность, первое сокровище, которым обладает правильно нападающий.

В самом сражении две раздельно действующие группы войск не имели настоящей связи между собой, не имели общего хозяина. Не было связи, контакта, понимания, единогласия. Эта двойственность восходит к двойному командованию – командованию мадридскому и командованию центрального фронта. Офицеры обоих штабов переписываются, спорят между собой, никак не могут поделить войска. На их разногласиях спекулируют авантюристы и предатели. Когда, наконец, кончится это безобразие?!

 

16 января

Газетный заговор молчания вокруг подполковника Рохо наконец нарушен. О нем пишут, его упоминают на втором месте, перечисляя руководителей и героев обороны Мадрида. Не могу не радоваться, что поспособствовал этому, первым рассказав о Рохо в печати. Газета «Эль сосиалиста» говорит в передовой: «Понадобилось, чтобы русский журналист Мигель Кольцов открыл нам личность Висенте Рохо и этим помешал нашей скверной традиции – пренебрегать и не замечать наших людей. Иностранец открывает их перед нами, заставляя восклицать: «А ведь верно, мы не отдавали себе в этом отчета!» С пресловутых времен так называемой «европеизации» мы не замечаем наших национальных и культурных ценностей, не замечаем талантливых испанцев в наших же собственных радах. Мы благодарны Мигелю Кольцову за открытие, которое он сделал, за показ человека, который в тишине своей скромной комнаты отдает все силы спасению Мадрида. А ведь скольких еще людей мы не замечаем в штабах и в траншеях! Случай с Висенте Рохо далеко не единичен. Борьба выдвинула множество новых, ярких фигур, которые мы ухитряемся не замечать. В этом сказываются пережитки наших старых обычаев – вечно повторять одни и те же имена, с трудом заставляя себя находить и привыкать к именам новым. Пусть это послужит нам уроком и предостережением, столь важным в условиях нынешней борьбы».

 

18 января

На углу висят четыре доски с названиями улиц. Инженер освещает вывески карманным фонариком. Это в самом деле мадридский перекресток. Но мы стоим не на нем, а под ним, в узком овальном сечении, водостоке, на девять метров ниже поверхности земли. Высокому инженеру приходится сгибаться в три погибели, а мне с моим ростом надо только задумчиво наклонять голову. Так мы идем довольно долго.

У Мадрида отличное коммунальное хозяйство, превосходные водопровод и канализация. Все коллекторы, галереи, краны, бассейны в полном порядке. Сейчас и эта система подземных труб и каналов втянута в военные действия. Втянута как наступательное средство республиканцев. А ведь чуть не случилось наоборот. В первые дни фашистского штурма Мадрида мятежники захватили окончания водоканализационной сети и стали было пробираться по ней. Тогда, в ноябре, им не стоило бы большого труда высадить в центре города целый «подземный десант», который мог бы сыграть если не решающую, то весьма драматическую роль в мадридской эпопее. Но Франко был тогда полон уверенности в себе, ему казалось более простым и легким взять столицу просто лобовой атакой, через Университетский городок.

Защитники Мадрида быстро заметили опасность, которая им угрожает из-под земли. Они частью уничтожили ручными гранатами подземные фашистские отряды, частью похоронили их заживо несколькими взрывами. Все подсобное хозяйство было проконтролировано, взято под постоянную охрану и минировано. Почти через каждые тридцать шагов мы останавливаемся, инженер вглядывается в пометки на плане, и мы с огромными предосторожностями минуем незаметные провода электроминной ловушки. Теперь фашистам не подступиться. Республиканцы взяли инициативу подземной борьбы в свои руки.

Гладкий и цементированный водосток кончается. Дальше мы движемся уже ползком, по свежевырытому во влажной земле низкому ходу. Инженер тушит свой фонарик: заблудиться здесь невозможно. Наверху, над нами, кончилась последняя баррикада обороны Мадрида, мы ползем под зоной «ничьей земли», которую обстреливают из пулеметов и гранатометов обе воюющие стороны. Ширина зоны – около ста метров.

Передвижение длится долго и начинает казаться бесконечным. По моим расчетам и по усталости в коленках, мы уже доползли до Севильи. Вдруг впереди появляется бледное пятно, оно начинает все яснеть и постепенно – не верится глазам – превращается в блик дневного света. Может быть, это уже старина Кейпо де Льяно простирает нам впереди свои объятия?

Инженер оборачивается и шепотом спокойно объясняет:

– Тут у нас отдушина. Для проникновения чистого воздуха в штольню.

– Как отдушина?! Ведь это перед самыми линиями мятежников!

– Нет, не перед. Мы уже под фашистской зоной. Что поделаешь, дышать надо чем-нибудь…

– Но ведь сверху могут увидеть? Да и вообще, как вы ухитрились выбраться наверх? Это чистое безумие!

Инженер с этим не совсем согласен:

– Дырку мы высверлили ночью, во время дождя. Вряд ли она очень заметна сверху. А если и заметна, то все равно мостовая изрыта всякими дырками, воронками от снарядов, – днем они не станут изучать каждое отверстие в земле. Пусть только попробуют высунуться – мы их так угостим пулеметами!

В ответе – характерная для многих здесь военная психология: удобство важнее безопасности. Лучше рисковать жизнью, чем терпеть духоту. Лучше круглые сутки ждать гибели, чем повозиться несколько часов и провести кишку со свежим воздухом.

Ползем дальше. Теперь мы уже глубоко в фашистском расположении. Еще несколько десятков метров под землей – и мы у здания, которое должно быть взорвано. Но напряженный слух улавливает впереди человеческий голос. Теперь встревожился уже инженер:

– Стойте! Это не могут быть наши. Работа в этом ходу сегодня закончена, все люди наверху.

Затаив дыхание, мы опять долго вслушиваемся. Слышен только один голос. С кем он разговаривает? Нет, видимо, поет. Инженер вынимает револьвер.

– Попробуем подойти к нему поближе. Надо разобраться, что произошло.

Ползем дальше.

– Что он поет? По-моему, «Кукарачу».

– По-моему, тоже.

Вздох облегчения. «Кукарача» категорически запрещена в фашистской армии, Франко считает эту песню революционной. Может быть, это все-таки кто-нибудь из республиканцев? Но почему он поет? Сошел с ума? И это бывает. В самом деле, за поворотом при ярком свете шахтерской электролампы возится человек.

– Педро! Ты здесь? Ведь я приказал всем наверх.

– Да, команданте, но я решил еще раз спуститься сюда, чтобы подровнять минную камеру. Она тесновата для заряда.

Педро – старый забойщик из рудников Рио-Тинто. Лицо его блестит от пота, измазано землей, седые космы выбиваются из-под берета.

– Почему же ты распеваешь? Если тебе не дорога жизнь, пожалей хоть мину.

– Разве я пел? Я сам не заметил. Я когда работаю, то по привычке распеваю. Конечно, это глупо. Звук расходится в земле очень далеко. Но я забыл, что не у себя в шахте. Хотите послушать фашистов?

Теперь мы непосредственно под фундаментом большого, многоэтажного дома фашистского форта на мадридской окраине. Без труда можно слышать голоса и смех солдат. Лучше всего подкоп под них идет, когда они стреляют из пулеметов и оглушены собственной стрельбой. Инженер последний раз подсчитывает заряд. Его размеры высчитываются в основном по формуле gН, где g есть коэффициент, зависящий от плотности и состава грунта, а Н – длина линии наименьшего сопротивления. Величина может резко меняться от присутствия в грунте самых, казалось бы, невинных и невзрывчатых элементов. Например, наличие воды, хотя бы лишь до степени влажности почвы, увеличивает силу взрыва в восемь – десять раз. Величина Н (линия наименьшего сопротивления) обыкновенно исчисляется по кратчайшему расстоянию до поверхности земли, до воздуха. Однако длина взрывной волны всегда длиннее радиуса разрушения. Волна последовательно затухает в длину; в своем начале, в центре она превращает в порошок гранит и сталь, в конце она воспринимается лишь как звук.

Инженер улыбается не без горечи. <…>

 

21 января

Первая комната была совершенно пуста, без мебели. Во второй комнате – два канцелярских стола, куча одеял в углу и корзина. На стене, под стеклом, вставленный в несоразмерно большую рамку из-под какой-то другой фотографии, висел портрет Троцкого, снимок – вырезка из иностранной газеты. Было более чем странно видеть этот снимок в Мадриде, сегодня.

Мигель Мартинес и Хосе Кесада вошли в третью, последнюю комнату. Здесь, на очень длинном диване у стены, обращенные головами друг к другу, лежали два парня.

Время было уже, собственно, не раннее, половина второго. Но бутылка аниса на полу объяснила, почему ребята залежались. Разбудив и извинившись за беспокойство, Мигель справился у них, где тут руководство мадридского ПОУМа. Придя в себя, парни объяснили, что руководство в другом месте.

– Здесь только бюро пропаганды. Мадридский комитет ПОУМа помещается на улице Гойи, семнадцать.

Ладно. Мигель и Кесада, его знакомый, аргентинский журналист, побрели на улицу Гойи, 17.

Здесь они застали совсем другую обстановку. В богатой буржуазной квартире сновали кокетливые барышни, стрекотала машинка, играло радио. За дверью позвякивали тарелки, вкусно пахло обедом.

Мигель и Кесада выразили желание поговорить с кем-нибудь из начальства. Карликообразная личность вышла из столовой и назвалась Энрике Родригесом, секретарем Мадридского комитета ПОУМа. Он выразил полную готовность дать любую информацию двум южноамериканским посетителям. Расспрашивал больше Кесада, а Мигель мрачно записывал в записную книжку. Лучше, конечно, было бы прийти со стенографисткой или двумя: Энрике был говорлив, как горный ручей, как резвый щегленок, как старая баба. Он сообщил сразу кучу новостей. Оказывается, в Испании идет гражданская война. Врат очень силен. Мадрид героически обороняется вот уже… Родригес запнулся, он стал вспоминать, сколько дней героически обороняется Мадрид.

– Семьдесят четыре, – хмуро сказал Мигель. – Совершенно верно, семьдесят четыре.

Он сообщил далее, что германцы и итальянцы помогают Франко, но что международное революционное движение, в свою очередь, помогает испанскому рабочему классу.

Кесада заметил, что все это, собственно говоря, уже известно. Его и его коллегу больше интересуют сведения о деятельности политической организации, в помещении которой они находятся.

Словоохотливый Родригес сразу стал сдержан. Теперь из него надо вытаскивать каждое слово кочергой.

– Чем занимается ПОУМ в Мадриде и его окрестностях?

– Мы ведем работу разного рода.

– Например?

– Например, профсоюзную, организационную, военную, пропагандистскую. У нас есть специальное бюро пропаганды. Оно помешается в другом здании.

– В чем заключается ваша военная работа?

– Сейчас она значительно сократилась. Раньше у нас были свои части – у Сигуэнсы, в Каталонии и в других местах. Но правительство решило прибрать к рукам армию и объединяет части вне партийных признаков. Мы нажимаем зато больше на культурную и политическую работу среди солдат. Мы издаем газету «Красный соратник», посылаем агитаторов. Это тоже через бюро пропаганды. Оно у нас очень широко поставлено.

– А какие же лозунги выдвигает ПОУМ в своей пропаганде?

– Революционные, конечно. Мы разоблачаем истинный смысл Народного фронта. Вообще мы разоблачаем разные вещи.

Родригес принял многозначительный вид.

– Какие вещи вы разоблачаете? Каков, по-вашему, истинный смысл Народного фронта?

– Об этом долго говорить. Но в основном Народный фронт – это, конечно, сдача пролетариатом всех революционных позиций.

– Вот как? Это интересно!

Родригес добавляет тоном заученного урока:

– В результате политики Народного фронта Испания будет поделена между французскими и советскими империалистами.

– Это страшно интересно! Но почему же тогда французские империалисты не помогают республиканской Испании? Некоторые из них, по-моему, даже склонны уступить Испанию Франко и немцам.

– Игра, игра! Дипломатическая игра! И затем, не забудьте, французы очень боятся Гитлера. Потому они так нейтральны…

Родригес неуклюже умолкает. Он чувствует, что залез не туда. Дальнейшее развитие этого столь содержательного разговора ему не по силам. Вообще, это, по-видимому, подставная фигура. Не он ворочает делами в мадридском ПОУМе. Неугомонный аргентинец продолжает допрашивать его:

– То, что вы сейчас сообщили, – это мнение Троцкого?

– Да… Но вообще-то, нужно вам сказать, мы не во всем с ним согласны. Нас напрасно считают безоговорочными троцкистами. Мы считаемся с его мнением в вопросах международных, но требуем, чтобы он считался с нами в испанских делах. Из-за этого и пришлось отправить обратно военную миссию, которую он прислал. Откровению говоря, – но вы этого, пожалуйста, не печатайте, – без ПОУМа у Троцкого не будет никакого Четвертого Интернационала. Ведь, кроме нас, у него никого нет.

– А сколько членов ПОУМа сейчас в Мадриде?

– Осенью доходило до полутора тысяч. Сейчас, конечно, меньше. Не забудьте – идет эвакуация.

Родригес берется собрать к следующему приходу южноамериканцев полный комплект литературы ПОУМа. Он продолжает быть любезным, но лицо его явно омрачается, когда Мигель, заглянув в записную книжку и назвав имена Флоренсио Лопеса, Мариано Саласа и Фернандо Сальвадореса, спрашивает, состоят ли данные лица в нынешнем руководстве мадридского ПОУМа.

– Да, состоят. Вернее, состояли. А что?

– Да так. Для точности.

Последний вопрос совсем отягощает атмосферу. Родригес прощается враждебно и растерянно.

Выйдя на улицу, Мигель и Кесада тут же просматривают раздобытые раньше мадридские газеты за семнадцатое декабря 1935 года. Да, так и есть. Это факт. Флоренсио Лопес, Мариано Салас и Фернандо Сальвадорес были главными участниками кражи со взломом полутора миллионов песет, предназначенных для выплаты жалованья рабочим мадридских коммунальных предприятий. В газетах помещены их показания при аресте и снимки у стола, перед грудой бумажных денег.

ПОУМ нареквизировал множество богатых квартир и покинутых особняков, предпочтительно с винными погребами, высмотрел себе лучшие автомобили, взял под свой политический контроль театры, увеселительные заведения, гастрономические предприятия и писчебумажные магазины. Вокруг организации налипла куча людей, исключенных из разных партий за разложение, мошенничество и воровство.

Они обзавелись и собственным войском. В Барселоне и Лериде можно было очень часто встретить машины с грозно нахмуренными молодыми людьми и барышнями, увешанными с ног до головы ремнями, револьверами и значками.

Поумовцы стали расширять свое хозяйство. На страницах их газеты стали появляться витиеватые резолюции, подозрительно подписанные: «Крестьяне-марксисты района Барбастро».

В общем, жить было можно.

Но потом пошло хуже. Три командира, возглавлявших три поумовские колонны, взяли себе за правило уходить со своими частями с фронта в тот самый момент, когда надо было начинать драться. Поумовский отряд в восемьсот человек покинул перед самым боем ключевую позицию одного из секторов арагонского фронта.

Маленькому отряду имени Тельмана пришлось спешно стать на место, покинутое дезертирами, и отразить атаку неприятеля, потеряв при этом половину своих бойцов.

На другом секторе того же фронта начавшееся наступление республиканцев было тоже сорвано уходом поумовской части.

На центральном фронте, на участке Сигуэнсы, поумовцы, неожиданно и несмотря на протесты дружинников, увели свою часть. На ее место встал батальон железнодорожников, который, засев в кафедральном соборе, героически прикрывал отступление на этом участке.

В своем листке «Красный соратник» (издающемся неизвестно где) ПОУМ уверяет, что троцкисты сражаются за республику в рядах Интернациональной бригады. Командиры Одиннадцатой и Двенадцатой Интернациональных бригад Ганс и Лукач оба категорически опровергают наличие каких бы то ни было соратников этого рода в своих частях.

Эти случаи вселили в военных кругах естественное недоверие ко всему, что приходило под троцкистской маркой. Поумовские части распались. Их командиров прогнали с фронта. Это весьма неловко совпало с прибытием в Барселону трех законспирированных субъектов, назвавших себя «военной миссией» от Троцкого в помощь ПОУМу. Пробыв в Барселоне неделю, «миссия» бесшумно отбыла из Испании.

Все это было бы еще ничего. Все это могло бы сойти. В бурном переплете, в бурной испанской политической обстановке поумовцы могли бы еще долго держаться и питаться. Их подвел и погубил собственный шеф, возложив на них обязанности, поистине невероятные и невыполнимые. В стране, где Народный фронт возглавляет вооруженную борьбу за свободу и независимость, в стране, где имя Советского Союза окружено буквально всеобщим благоговением и любовью, Троцкий дал своим сторонникам две директивы: первая – выступать против Народного фронта, вторая – выступать против Советского Союза.

С этого момента ПОУМ перестроился по обычному троцкистскому фасону в два ряда. Спереди – сам Нин (бывший секретарь Троцкого, ныне секретарь ПОУМа) и еще несколько человек выступают на собраниях с выпадами и провокациями против Народного фронта, с клеветой на правительство республики, с оппозицией против превращения народной милиции в регулярную военную силу. На митинге, созванном троцкистами в Лериде, Нин, который тогда состоял еще членом правительства, обрушился на его декреты, за которые сам голосовал. Закончилось это плохо. По требованию всех каталонских партий и организаций Нин за свое двурушничество был выведен из состава нового каталонского правительства.

Газета ПОУМа «Баталья» нашла себе единственный объект для ненависти и ежедневных атак. Это не генерал Франко, не генерал Мола, не итальянский и не германский фашизм, а Советский Союз. О нем в «Баталья» печатается самая исступленная, самая злобная ложь. Каждый день «Баталья» сообщает, что в Москве вспыхнуло восстание, что Коминтерн ликвидирован и Димитров арестован и сослан в Сибирь, что советская печать выступает против Народного фронта, что в Ленинграде голод… Нет ни одной газеты мятежников, которая не печатала бы выдержек из «Баталья».

 

28 января

Настоящий заколдованный лес. И особенно ночью. Ночью в Каса дель Кампо заблудиться – это раз плюнуть. Конечно, человеку свойственно заблуждаться. Но не рекомендуется делать это в Каса дель Кампо весной 1937 года. Лес этот, в прошлом парк для экскурсий мадридцев, сейчас густо заселен, и людом весьма разнообразным. Пройдя не по той тропинке, Красная Шапочка может через пятьдесят шагов встретить Серого Волка в германском стальном шлеме или роскошного, слегка подмокшего марокканца в красивой феске, с ручным пулеметом.

Поэтому командир сектора еще и еще вглядывается в силуэты деревьев, еще и еще проверяет путь на поворотах. Все дороги от дождя расползлись, ориентиры пропали в тумане, по редким выстрелам не поймешь, откуда они. Особенно обманчивы разрывные пули мятежников – щелкают как будто с нашей стороны. Такой вероломной пулей был вчера ночью наповал убит храбрый и милый молодой капитан Ариса, астурийский учитель.

Наконец на пригорке среди деревьев завезенный сюда днем грузовичок с громкоговорителем. Добавочный мотор работает для амплификатора. Маленькая Габриэла Абад, пропагандист из военного комиссариата, первая подходит к микрофону. Она зовет в темноту;

– Солдаты, воюющие по приказу Франко, Мола и Кабанельяса, слушайте, слушайте!

Габриэла быстро, четко и со страстью говорит о женщинах, которые помогают мужьям оборонять Мадрид, зовет обманутых солдат бросить окопы и перейти в лагерь законного республиканского правительства, вернуться к своим семьям, которые их ждут.

Вслед за ней говорит командир сектора, офицер старой армии. Подчеркивает свою верность родине и народу, свою уверенность в народной победе.

Габриэла читает текст обращения майора дона Рикардо Бельдена Лопеса, прославленного фашистского командира, любимца Франко, взятого в плен при штурме высоты Лос Анхелес. Бельда убеждает офицеров и солдат бросить борьбу и сдаться республике.

Слушатели сидят в окопах, в трехстах метрах отсюда. Два раза выстрелили из миномета, но в сторону звук очень рассеивается. Мы чутко вслушиваемся в темноту: не идет ли кто-нибудь? Пока никто… А третьего дня перебежчики явились во время самой передачи. Они успели подойти к микрофону, назвать себя.

– Мы уже здесь, курим сигареты с республиканцами, нас отлично приняли. Идите сюда, к нам!

Пленных и перебежчиков становится все больше. Нельзя это назвать потоком, но факт налицо: регулярно, каждый день, почти на всех участках мадридского фронта республиканцы захватывают солдат, унтер-офицеров, офицеров мятежной армии. При штурме высоты Лос Анхелес был взят почти весь батальон, вместе с командиром. И каждый день, каждую ночь перед окопами вырастает человек с поднятыми вверх руками, винтовкой, обращенной дулом вниз, он кричит: «Не стреляйте, я иду к вам!»

Страшно смотреть, как держат себя, вернее – как чувствуют себя пленные в первые часы. Ожидание смерти стягивает их сознание и психику тяжелой, замедленной спазмой. Веки синеют, ноги подкашиваются, руки и даже плечи дрожат. Ответы они дают, как во сне: «Си, сеньор», «Но, сеньор…» Их мутит, иногда совсем выташнивает. Это нисколько не смешно. Смерть еще витает над ними.

Мятежники в плен не берут. Они закалывают республиканцев в окопах или расстреливают их сейчас же после боя. Правительственная армия с пленными обращается гуманно. Но не надо забывать самого момента взятия в плен. Боец видит против себя врага с оружием в руках, пусть застигнутого врасплох, но обороняющегося и еще опасного. В разгар боя легче, безопаснее и даже приятнее выстрелить в неприятельского солдата, чем начать его обезоруживать и уводить с собой. Для этого нужны огромное присутствие духа, выдержка, чувство превосходства над противником. Даже если солдат или офицер сдался, даже если отдал оружие, нужны труд и риск, чтобы вывести его из боя. Ведь если подоспеет к пленным помощь, они могут моментально изменить поведение и убить своих конвоиров. Ясно, что конвоиры тоже не будут и не обязаны церемониться в такую минуту с пленными. Все это делает процедуру взятия в плен очень напряженной. У Махадаонды мы видели группу молодых республиканских бойцов, впервые участвовавших в бою, ходивших в контратаку и захвативших троих мятежников. Они волновались не меньше, чем их пленники.

В штабе батальона или бригады пленных впервые допрашивают. Делается это не совсем еще умело. Неприятельского солдата долго расспрашивают, откуда он родом, когда мобилизован, каково настроение в Марокко или в Галисии, вместо того чтобы сразу узнать, где стоят пулеметы, какое боевое задание у фашистской бандеры и где укрыт ее штаб. За последнее время войсковая разведывательная служба внесла в это дело долю порядка. Частям даны инструкции, как допрашивать пленных. Все-таки боевая разведка и разведка боем пока порядочно хромают у республиканской армии.

Перебежчики приходят большей частью ночью. Приходят из самых разнообразных частей, – определяется это более всего месторасположением, наличием лазейки, тропинки, по которой можно пробраться незаметно. На одном и том же участке к республиканцам перебегали солдаты из разных соединений, сменявших здесь друг друга. Приходили и из соседних частей, узнав, что здесь есть брод. Последние перебежчики рассказывают, что на некоторых позициях фашисты отгородились проволокой, но не в целях обороны, а специально для того, чтобы воспрепятствовать своим солдатам перебегать на сторону республики. Известие весьма утешительное, но требующее подтверждения и повторения.

Вообще, если верить перебежчикам, мятежники дошли до последней степени развала и деморализации, стоит только пальцем ткнуть – и они все пересдадутся, как один человек. Но к этим показаниям надо подходить критически, иногда даже более критически, чем к сообщениям пленных. Перебежчик все видит в определенном свете, он говорит только о слабых сторонах неприятеля, не замечая или умалчивая о его возможностях и степени безопасности. Делает он это часто из самых лучших намерений, но пользы особой не приносит.

При этом есть отличные типы солдат. Большей частью из рабочих, последовательных революционеров, сознательно вступивших в армию мятежников с единственной целью перебраться таким путем в республиканский лагерь. Таковы, например, два вчерашних перебежчика. Они основательно подготовили свой переход и явились не с пустыми руками. Доставили целую кучу важных военных сведений, весьма точных и свежих, а кроме того, притащили новейшей системы германский зенитный пулемет со всем оборудованием, вплоть до треноги, с запасными магазинами и патронами. Конечно, ребят хорошо наградили, направили к семьям, которые у них в республиканском тылу, и предоставили месячный отпуск.

Пленные показывают, как правило, меньше, но в основном довольно правдиво. Зависит это от чина и звания. Сержанты и офицеры дают сведения в более широком масштабе, но гораздо более сдержанно. Хотя, например, майор Бельда Лопес на допросе оказался весьма и весьма словоохотлив. Точные данные о противнике лучше всего устанавливаются при сопоставлении показаний целого ряда пленных и перебежчиков, допрошенных приблизительно в одно и то же время, но в одиночку. О чем говорят эти данные?

Ближайший оперативный замысел Франко – это новое наступление на мадридском фронте, на этот раз на правом фланге фашистов, чтобы перерезать сообщение Мадрида с Валенсией, этим окончательно изолировать столицу и голодом принудить ее сдаться. Командовать новой операцией назначен подполковник Асенсио, один из ближайших помощников Франко. Офицеры и солдаты очень одобряют направление нового удара, считая, что иначе Мадрид никак невозможно взять, – это показал горький опыт всех предыдущих атак.

Огромное внимание уделяют сейчас мятежники противотанковой и противовоздушной обороне. Весь мадридский фронт снабжен новейшей германской противотанковой артиллерией. Пушки расставлены с интервалами двести – триста метров.

Боевое питание армии – патроны, снаряды – вполне нормально. Однако солдат энергично приучают к экономии патронов, запрещают им стрелять без боевого соприкосновения с противником.

Для нового наступления Франко подбирает, подчас с большой натугой, но значительные силы. Кроме германских и заново переформированных марокканских частей, собраны дополнительные наборы, сделанные на захваченной фашистами территории. Качество этих новых наборов, с точки зрения фашистской морали, резко ухудшилось. Острый недостаток в людях заставляет мятежников брать в армию людей явно неблагонадежных. Иногда даже прямо из тюрьмы – республиканцев, социалистов. Арестованным предлагают выбирать: или расстрел в тюрьме, или служба в фашистской армии. Немало перебежчиков принадлежат к этой категории прежних заключенных.

Прорыв в политико-моральном состоянии армии фашисты возмещают усилением строгостей и режимом принудительной и железной дисциплины на фронте. Под страхом суровых наказаний солдатам запрещены какие бы то ни было политические разговоры. Каждый участок и каждая траншея полностью изолированы друг от друга. Когда на днях в Каса дель Кампо один солдат сходил к приятелю в соседний окоп побеседовать, офицер избил его в кровь и хотел даже пристрелить – отговорили от этого другие офицеры.

Питаются солдаты нерегулярно и отвратительно. На нескольких участках мадридского фронта начались волнения и протесты, после чего еда стала лучше, но лишь на несколько дней. Одежда и обувь у мятежников износились, а новых не выдают. Это видно по самим пленным и перебежчикам – настоящие оборванцы, в летней изодранной одежде, без одеял, в парусиновых туфлях, обмотанных веревочными тесемками. Часто республиканские бойцы вскладчину собирают для своих пленников табак, газеты, апельсины, носки, шарфы. Фашистское начальство разрешило своим солдатам раздевать крестьян в деревнях и присваивать себе их одежду и обувь. Делать это в городах запрещается.

Усталость, холод, голод, плохое питание, неудачи под Мадридом и общая затяжка войны создали довольно плохое настроение в частях мятежников. Драка в фашистском лагере между буржуазной Испанской фалангой и религиозно-кулацкими фанатиками наваррской деревни расшатывает фашистский фронт.

Но из этого никак не следует делать вывод о падении боеспособности армии Франко.

Я спросил у солдата, рабочего-социалиста, взятого фашистами на фронт прямо из тюрьмы и перешедшего через три недели:

– А ты стрелял в республиканцев?

– Стрелял.

– Много?

– Много…

– И, пожалуй, убивал своих?

– Возможно, Я не мог не стрелять. Сержант следит за каждым нашим шагом. Куда ни повернешься – всегда наткнешься на сержанта с пистолетом в руке. Их не так много, этих сержантов, а кажется, будто нет им числа. И боимся мы их, откровенно говоря, больше, чем самого Франко.

Это сущая правда. Унтер-офицерский состав, старослужащие, играет большую роль в армии мятежников. Они ее пока цементируют, они обеспечивают боеспособность мелких подразделений, от роты и ниже. Фашистский унтер испанского или иностранного происхождения… Колониальный проходимец, держиморда, барабанная шкура, крепко, как тюремщик, держит в руках свой взвод. Его ненавидят, но боятся и слушаются. Он гонит в бой пинками, палкой и выстрелами по отстающим. Зато, когда фашистская часть получает подлинно сокрушительный удар, не оставляющий сомнения в его уверенно наступательном характере, когда унтер теряет хоть на минуту влияние над своими безответными солдатами, они бегут опрометью, бросая винтовки, орудия, все на свете, и ничто тогда не может их остановить. Так было при республиканских контратаках у Махадаонды и Лас Росас, так было в Гвадалахаре, так было при штурмах высоты Лос Анхелес.

 

2 февраля

Все затихло. Республиканцы готовят новое, теперь большое, наступление. Цель операции – решительно отбросить фашистов от Мадрида. Для этого концентрируются и подводятся новые большие резервы, целое множество бригад. Ларго Кабальеро лично утвердил план, выработанный генеральным штабом. В Мадриде об этом плане еще ничего не знают, хотя мадридские войска должны наносить дополнительный удар.

Подготовка сражения должна занять еще неделю. Я решил наконец выехать из Мадрида на несколько дней. Я не отлучался отсюда с семнадцатого октября. Теперь, кажется, можно. Если что-нибудь стрясется, я успею вернуться.

Мы выехали с Дорадо по валенсийской дороге и около Таранкона свернули на юг, в Ламанчу.

Мадрид остался позади, и только в эту минуту я по-настоящему понял, в какой опасности этот город, как он оторван от мира, какую странную, печальную и горестно-славную судьбу избрали себе сотни тысяч людей, живущие среди этих стен, на этих улицах, среди этих траншей и баррикад.

 

3 февраля

Уже темнело, когда по избитому, запущенному шоссе мы стали подъезжать к деревне. Секретарь районного комитета всю дорогу предлагал отведать яблоко из его кошелки; он медленно рассказывал о чистосортных семенах, о тягловой силе, о ремонте инвентаря, о том, что из области обещали прислать трактор, да так и не прислали, о том, что газеты приходят с невозможным опозданием, что очень хромает допризывная подготовка и что этот вопрос упирается в кадры.

Поле холмилось волнистыми грядами, вдали забелели дома. Значит, можно будет лечь, дать отдохнуть больному плечу, немного поспать. По дороге шли две крестьянки в расшитых рубахах, в платках на голове; навстречу нам ехала еще одна, тоже в платочке, верхом, Но верхом не на коне, а на осле. И это напомнило, что девушка верхом может быть Дульцинеей, настоящей Дульцинеей Тобосской, обожаемой дамой хитроумного и несчастного идальго Дон-Кихота Ламанчского, и что мы не на Тереке и не на Кубани, а в Ламанче, что деревня впереди – это и есть деревня Эль Тобосо, Кинтанарского района, Толедской области. Секретаря зовут Грегорио Гальего, он никогда в жизни не выезжал из Ламанчи, с большим трудом может представить себе Кубань и был бы сам несказанно удивлен, встретив там дивчин в платочках, совсем как в Кинтанаре.

Эль Тобосо встретило нас хмуро. Дома стояли неприступные, без огней, маленькие, двух– и трехэтажные крепости. На тяжелых церковных воротах висели средневековый замок и картонный плакат: «Народный склад антифашистского зерна». Длинная очередь хозяек в черных платках змеей загибалась за угол и входила в бакалейную лавку. Продавали шоколад для питья, полфунта на душу. В деревне было чисто, как на Пасху, все подметено, все прибрано и гладко. Мадрид вспомнился как огромный замусоренный бивуак.

Алькальд принял нас вежливо и осторожно. Он грелся у огромной медной жаровни; легкий дым от углей подымался к прокопченным бревнам потолка; в конце пустынной, низкой комнаты на каменной скамье, под доской со старыми, пожелтевшими декретами, сидели крестьяне с трубками и молча слушали наш разговор.

Сначала были затронуты общие и политические темы. Алькальд рассказывал, что времена, конечно, трудные, но деревня Эль Тобосо переносит их без всякого недовольства и вся, как один человек, предана нынешнему законному правительству. В частности, он, алькальд, прилагает все усилия, чтобы Эль Тобосо было примером лояльности и послушания властям. О себе самом алькальд объяснил, что формально он республиканец, но по убеждениям коммунист, хотя весьма не чужд и анархистским идеям. На вопрос же, как он относится к Социалистической партии, подчеркнул, что и этой партией всегда восторгался. Да разве можно быть коммунистом, не будучи социалистом и республиканцем! Из двух с половиной тысяч жителей Эль Тобосо только тысяча сто участвовали в февральских выборах прошлого года. Из них двести голосовали за партии Народного фронта, а девятьсот, – алькальд тяжко вздохнул, – голосовали за правые и фашистские партии. После мятежа и начала гражданской войны пятнадцать человек было арестовано, человек одиннадцать скрылось. Остальные, по мнению алькальда, поняли свои ошибки и сейчас, как он выразился, дышат одной грудью с государством.

Эта часть беседы, видимо, была самой стеснительной и щекотливой для алькальда. Он то зябко потирал руки над жаровней, то вытирал пот со лба, то многозначительно хмурил брови, то плутовато хихикал и очень обрадовался, когда его отвлек приход очень молодой, очень высокой и очень грустной девушки.

– Вот вам, – оживленно сказал алькальд, – вот вам один из многих экземпляров знаменитых тобосских Дульциней! Раньше сюда приезжали туристы, а теперь некому любоваться на здешнюю красоту.

Со своей стороны, я попробовал быть галантным, культурным кавалером и заверил девушку, что давно мечтал увидеть ее, прославленную в бессмертном творении Сервантеса. Но красавица не поняла ни меня, ни алькальда. Она была неграмотна, как девяносто процентов жителей Эль Тобосо, как сорок процентов всего населения Испании. Девушка пришла просить ордер на кило мяса для своего больного отца, деревенского плотника.

Алькальд мягко улыбнулся.

– Ты ведь знаешь, что я не врач. А ведь только врач может определить болезнь твоего отца, вынести суждение, требует ли эта болезнь лечения элементами, которые содержатся в мясе домашних животных, или, наоборот, таковое мясо может осложнить болезнь и даже привести ее к крайне печальному исходу. Принеси мне, малютка, справочное свидетельство от врача, и я распоряжусь о выдаче желаемого тобою мяса.

Девушка ушла, печально поклонившись. Алькальд заметил, что население еще не вполне сознательно, и ему приходится разъяснять простые вещи. После этого мы перешли к хозяйственным вопросам.

Земли вокруг Эль Тобосо принадлежат большей частью богатым крестьянам и мелким помещикам. Здесь очень мало хозяйств без пятерых, или трех, или хотя бы двух батраков. Было и несколько крупных помещиков, но все они удрали к фашистам, и их имения, около двух тысяч гектаров, община конфисковала. На этих землях, как торжественно сообщил алькальд, устроен колхоз.

– Сколько хозяйств входит в него?

Этого алькальд сказать не мог.

– А кто знает? Кто руководит колхозом?

Ответ надо было понимать в том смысле, что конфискованной землей управляет комитет Народного фронта из представителей от всех местных партий. Что же касается разных частностей, вроде полевых работ, разделения труда, использования лошадей и всякого прочего, то на это при комитете есть технический руководитель, фамилии которого алькальд не помнил.

Мы потеряли почти час на то, чтобы найти технического руководителя. Это оказался маленький мужчина, очень смышленый, с властными оборотами речи. С первых же слов выяснилось, что не комитет Народного фронта, а лично он заправляет всеми делами того, что в Эль Тобосо называют колхозом. С помощью батраков и бедных крестьян, используя конфискованных мулов, инвентарь и семена, он провел еще в декабре и январе вспашку и посев пшеницы, овса и ячменя, а теперь подготовляет прополку полей. Рабочих и их семьи он кормит, хотя весьма скудно. Сначала кормил по одинаковому пайку, а сейчас завел нечто вроде трудодней или, вернее, сдельной натуральной оплаты за каждую работу. Сейчас он договаривается с народом насчет резки лозы на виноградниках и окапывания оливковых деревьев.

– Как часто у вас бывают собрания членов колхоза? Есть ли у вас какое-нибудь правление или дирекция?

Технический руководитель объяснил, что собрания были только по политическим вопросам, а что касается технических (в это понятие у него укладывалось буквально все), то комитет Народного фронта уполномочил его, технического руководителя, распоряжаться единолично. Он очень удивляется, услышав, что у нас в Советском Союзе под колхозом понимают нечто совершенно другое.

– А не лучше было бы пока отдать часть конфискованной земли отдельным малоземельным крестьянам и батракам, индивидуально или сформировавшимся группам?

Нет, ни алькальд, ни технический руководитель не считают это правильным.

По их мнению, батраки и единоличные крестьяне сами не справятся с землей. У них не найдется для этого ни сил, ни средств. А главное – алькальд беспокоится, как бы чего-нибудь не напутать при распределении земли. Отдать ее легко, а вот выдрать обратно – это вряд ли кому удастся. Поэтому руководящие личности деревни Эль Тобосо решили конфискованные имения пока не трогать, держать их в кулаке, а после войны, когда все разъяснится, тогда видно будет, что делать с землей.

По моей просьбе нам показали конный двор коллективного хозяйства. Хорошая каменная конюшня. Тридцать мулов в стойле. Никогда не представлял себе, что мулы могут быть такие высокие. Тут же лежали сохи – старинные сохи, с тупыми, короткими лемехами, каких в России уже нигде не встретишь. Конюхи поили мулов свежей водой, они поснимали береты, увидев «технического руководителя». Все вместе оставляло впечатление добропорядочной помещичьей экономии, управляемой рачительным приказчиком, пока хозяин уехал за границу.

Вышли на улицу – тьма, хоть глаз выколи. В такую тьму не надо быть фантазером и Дон-Кихотом, чтобы в завывании ветра услышать вопли вражеских полчищ и в хлопнувшей калитке – выстрел коварного врага. Мелкие группы и банды бесприютных фашистов бродят по дорогам республиканского тыла – днем прячутся в оврагах и пещерах, ночью подбираются к деревням на предмет грабежа и расправы.

– А чем у вас живет деревня после работы? Каково времяпрепровождение, какие забавы?

Алькальд замялся:

– Видите ли, у нас раньше очень многие ходили в церковь. Также и молодежь. Не столько из религиозных чувств, сколько для развлечения. В церкви и кругом нее можно было поглазеть друг на друга, мальчикам высмотреть девочек, а девочкам мальчиков, потихоньку познакомиться, а теперь это отпало, ну, и собираться больше негде, сидят по домам или собираются у какой-нибудь сеньориты, у которой есть керосин. Без света мы собираться запрещаем: может выйти соблазн. А старики – те, конечно, спят.

Алькальд привел нас на постоялый двор. Под навесом, у каменной выдолбленной колоды, из которой, несомненно, пил воду Росинант, уже приютился автомобиль. Внутри харчевни, у холодного очага, при свете жалкой коптилки, с кислой миной полулежал голодный Дорадо. Но алькальд, отозвав трактирщика в сторону, шепнул ему пару слов и сразу расколдовал унылую, холодную лачугу. В очаге запылал яркий огонь, на угольях стала подрумяниваться аппетитная баранья нога, – оказалось, что в Эль Тобосо можно получать мясо и без рецепта врача, и даже в чрезмерных для желудка количествах.

Кроме баранины, хозяин подал к столу не только слою – испанскую похлебку со всякими кореньями и специями, не только чудесный кинтанарский суп, но даже мортеруэло – знаменитый ламанчский паштет из гусиной печенки, могущий поспорить со страсбургским паштетом. Излишне упоминать об огромном кувшине местного вина, грубоватого и хмельного. За все это, как и за постели, как и за огонь в очаге, тобосский трактирщик поутру содрал больше, чем самый дорогой столичный отель. Но, по правде сказать, так не доводилось ужинать за все полгода в Испании. Во сне приснился деревенский богач и обжора Камачо, гневный ДонКихот требовал у него ордер на кило баранины для больной Дульцинеи, а Камачо смеялся над картонными доспехами печального рыцаря и требовал справку от портного.

 

5 февраля

От Эль Тобосо до Вилья де Дон Фадрике теперь час езды на машине. Дон-Кихот на этот же путь, в обратном направлении, потратил день. Исчисляя суточный пробег Дон-Кихотовой клячи в двадцать пять километров, ученые-сервантисты, своим усердием намного затмившие наших пушкинистов, причисляют Вилья де Дон Фадрике к пяти деревням, где мог проживать герой великого национального романа. Но никогда интуристы не ездят в Дон Фадрике. Им здесь нечего смотреть. Деревня как деревня – дома, крестьяне, мельница, колодцы, скот. Зато Дон Фадрике имеет имя внутри страны. Его крестьяне боролись с фашистскими помещиками в годы королевской реакции и в дни диктатуры Хиля Роблеса. Когда им пообещали запретить политические собрания и закрыть народный дом, они просто выгнали жандармов за околицу и потом две недели, при взволнованном внимании всей страны, с оружием в руках оборонялись от двух карательных батальонов. Фашистским властям пришлось начать переговоры и пойти на компромисс, разрешить снова открыть народный дом. Деревня всегда обороняла не только свои права, она помогала соседям. Во всей кинтанарской округе и в самом Кинтанаре, если жандармы, или помещики, или помещичья частная охрана начинали что-нибудь против крестьян, те сейчас же посылали за ребятами из Дон Фадрике. И ребята приходили, они учили, как драться с фашистами, и сами первые показывали пример.

В аюнтаменто (общинный совет) нас окружили большой оживленной группой старики, молодежь, женщины Стали расспрашивать о Советском Союзе, как там живется, что говорят о войне в Испании, как смотрят на исход. И тут же, вперемежку, рассказывать свои собственные дела, заботы, успехи.

В Дон Фадрике ровно столько жителей, сколько и в Эль Тобосо. Но деревня отправила в республиканскую армию четыреста человек. Двадцать человек погибло в боях за республику, – их имена, пронумерованные, написаны на черной, увитой веленью мемориальной доске, и еще тринадцать номеров демонстративно проставлены за ними в ожидании новых жертв Крестьяне Дон Фадрике борются с фашизмом не только с оружием в руках. Деревня стоит в шестидесяти километрах от Толедо, в ста пятидесяти от Мадрида. Алькальд и комитет Народного фронта организовали регулярные поставки для осажденной столицы. Нет дня, чтобы на Мадрид не ушли два-три грузовика с хлебом, с сыром, с фуражом, с вином, с овощами, с мясом.

– Как, у вас и мясо есть? Вот в Эль Тобосо, там его и для больных не хватает.

Донфадриковцы хмурятся.

– Хватает! Там честности не хватает, вот чего. В Тобосо мяса не меньше, чем у нас, но комитет разрешает его прятать. Или если продает, то потихоньку и не на Мадрид, а на Левант – там больше платят. А у нас строгий закон: если приезжают с востока, мы отвечаем, что продовольствие имеем, но продавать не можем, потому что снабжаем Мадрид. Ни за какую цену не отдадим, никакими бумагами нас не запугаешь и еще меньше силой. А когда приезжают мадридцы, мы уже их знаем, мы грузим машину доверху и о цене не спорим. А в самом Дон Фадрике мясо можно купить в лавке.

В самом деле, на главной улице здесь работает чистенькая мясная лавка с вывеской «Крестьянский союз». Продают по два кило баранины всем желающим. Очереди у лавки нет. «Крестьянским союзом» называется здешнее сбытовое кооперативное товарищество. Оно продает сельскохозяйственные продукты или меняет (очень туго с наличными деньгами) на сахар, кофе, спички, керосин. У него же несколько лавок и в самой деревне. За последнее время «Союз», который входит во Всеобщую испанскую федерацию крестьян, взял на себя и получение ссуд, кредитов для своих членов от государственного Крестьянского банка.

Другой большой союз в деревне – сельскохозяйственных рабочих. В него вошли и батраки, и мелкие деревенские ремесленники. Союз крестьян и батрацкий союз взяли себе в пользование часть конфискованной земли мятежников – по триста гектаров. Остальные семьсот гектаров аюнтаменто вместе с партиями Народного фронта отдали в единоличное пользование бедным крестьянам и батракам, по их ходатайствам.

– Для этого года мы завели пока одно правило: всякий, кто берется обработать кусок земли, пусть обработает, сколько может, и пусть продаст плоды рук своих. От этого народу в армии будет только польза. А там разберем, чья земля. Во всяком случае, пока мы здесь.

Двадцать пять километров друг от друга – и какая громадная разница между двумя деревнями!

В Эль Тобосо – еле прикрытая враждебность, саботаж республики и ее освободительной войны, демонстративная, напоказ, нищета во всегда богатой деревне, припрятывание и спекуляция продуктами, эксплуатация батраков и бедных крестьян под лживой левацкой формой коллектива, которая при известных условиях может оказаться просто временной опекой земли помещиков в ожидании их прихода.

В Дон Фадрике – активная, самоотверженная борьба крестьянства против фашизма, Активная помощь рабочим, мелкой буржуазии антифашистского города, свободная торговля крестьян продуктами своего труда, принявшая характер содействия демократическому государству нового типа.

Откуда такая разница? Можно ли приписать это только тому, что Тобосо деревня кулацкая, а Дон Фадрике – бедняцкая?

Мне кажется, что не в этом только дело. В Дон Фадрике есть заметная прослойка богатых и зажиточных крестьян с хозяйствами по пятнадцать, и по тридцать, и даже до сорока гектаров, с пятью-шестью мулами и пятью коровами в каждом, с наемным трудом и большими товарными запасами. С двумя такими хозяевами я подсчитал их основной капитал и досчитался с каждым больше чем до пятидесяти тысяч песет. Но эти и все средние крестьяне целиком на стороне правительства Народного фронта, посылают ему пшеницу, картофель и сыновей в окопы. А в Тобосо есть много батраков, которые пока, по существу, не организованы и лишь переменили хозяина – вместо помещика имеют над собой комитет, и даже не комитет, а «технического руководителя».

Большую роль здесь сыграла разница в работе политических партий.

В Дон Фадрике социалисты, коммунисты, республиканцы издавна и особенно в последнее время были активны и деятельны. Они разъяснили крестьянству его интересы, научили охранять свои права от посягательств фашистских помещиков и в той же мере от безответственных экспериментов всякого рода левацких авантюристов. В результате крестьяне знают, что может им дать демократическая республика, чего они от республики могут требовать, знают, что у них может отнять Франко и почему следует с ним бороться.

В Тобосо комитет Народного фронта – ширма для приезжих. Вся жизнь деревни затиснута в узко-синдикальные рамки, а политическую работу вокруг закрытой церкви по темным, тихим домам ведут все те же уцелевшие фашисты. Тобосо и Дон Фадрике – это два полюса, две крайности состояния сегодняшней испанской деревни. Между этими полюсами располагаются все разновидности и оттенки ее сложной, взбудораженной и глубоко потрясенной жизни.

Еще в Мадриде министр земледелия Висенте Урибе показывал мне целый толстый том, написанный на машинке, – синоптические таблицы бесчисленных форм и сочетаний, в которых сейчас идет использование огромных земель мятежников, конфискованных народом. Тут и государственное хозяйство, и общинное, и профсоюзное, и коллективное, и индивидуальное, тут и все виды кооперации – торговой, кредитной, производственной и т. п. Тут и интегральные анархистские коммуны с полным обобществлением всего, вплоть до носильного белья и изъятия денег с заменой таковых бонами, нарезанными из папиросных этикеток. Отрегулировать и даже разобраться во всем этом пока, в разгар гражданской войны, очень трудно. Правительство поступает правильно, кредитуя и поддерживая сейчас все формы – индивидуальные, коллективные – сельского хозяйства по одному только признаку: их продуктивности. Обработать, засеять, убрать все поля – вот первое и основное требование, которое предъявляет правительство к деревне.

Иначе нельзя. Продовольственный резерв может решить судьбу войны и всего демократического режима. И можно от души порадоваться – во всей республиканской Испании не увидишь ни одного невспаханного, незасеянного клочка удобной земли. Даже на самой линии фронта, под артиллерийским огнем, под бомбами самолетов, крестьянин спокойно выполнил свой гражданский долг.

Остальное, прочее зависит от политических партий. Плоды их работы, хорошей или плохой, слабой, сильной или никакой, полезной или вредной, можно наглядно видеть в каждом селе, на каждом хуторе, в каждом крестьянском доме.

Там, где партии занялись деревней, там, где оберегали порядок, законность и интересы ее жителей, там, где крепили антифашистский союз с городом, – там крестьянство показало удивительные образцы героизма и самопожертвования, создавало партийные отряды, размещало у себя городских беженцев и с подлинно испанским благородством делится с ними всем, что имеет. Там, где политическая работа сводилась к администрированию, реквизициям и расклейке плакатов, – там люди хмуро отсиживаются по домам, выжидая, куда повернутся дела. Люди неплохие, люди часто замечательные, могущие помочь республике и борьбой, и трудом.

 

6 февраля

Гостеприимные хозяева не хотят отпускать из Дон Фадрике. Они водят по деревне – нас сопровождает уже толпа человек в сорок. И все показывают и все рассказывают. Вот здесь была баррикада против жандармов Хиля Роблеса, вот здесь пал в бою Анхель Кабрера, чудесный парень, кузнец. А в этот дом надо обязательно зайти – у этого крестьянина вчера родился сын и назван Хосе, в честь Хосе Диаса. Вот в этом доме днем ничего нет, а вечером курсы для неграмотных, под руководством одной сеньоры, республиканки. Как жаль, что она уехала утром в Кинтанар, разминулись.

– Вечером тихо у вас тут? Скучно?

– А вы оставайтесь, проведите вечер в Дон Фадрике, посмотрите, как мы живем. У нас два народных дома, кино, танцевальный зал, своя труппа, множество кружков, читальня, вечерние добровольные женские мастерские белья для бойцов и раненых.

В этом глухом углу люди пересмотрели лучшие мировые и почти все большие советские фильмы. Почему-то особенно понравился им «Голубой экспресс». Они выписывают его в четвертый раз.

Главная гордость Дон Фадрике – это старый народный дом, тот самый, из-за которого деревня дралась с двумя батальонами. Его строили еще при монархии, строили всей деревней; мужчины и женщины приносили по камню, по бревну, по оконному стеклу. Мы осматриваем это небольшое, барачного вида здание, холодное, с рядами деревянных скамей. Есть другой, новый, нарядный дом, в здании бывшего помещичьего клуба, очень богатом, уютном, с мягкой мебелью и всеми удобствами, какие только могли придумать провинциальные сеньоры. Но все политические собрания по-прежнему проходят в старом доме.

– Почему?

– А у нас старый дом считается почетней.

Донфадриковцы посмеиваются:

– Не забудьте, мы все-таки Дон-Кихоты, как-никак.

Они считают себя Дон-Кихотами, хотя по происхождению, по крови, по сословию приходятся потомками крестьянина Санчо Пансы.

Поддерживая по традиции официальный культ великого Сервантеса, вчерашняя правящая Испания, Испания помещиков и монахов, банкиров и мистических философов, трактовала его книгу как трагическую неразрешимую дилемму между идеальным рыцарем, аристократом Кихотом и обыденным, затрапезным плебеем Санчо, между поэзией и прозой, между прекрасной мечтой и вульгарной действительностью. Это была ложь, и прежде всего ложь о Сервантесе. Великому писателю Испании были дороги оба его героя, он с одинаковой любовью написал обоих. Для Сервантеса Кихот и Санчо – это не противоречие, а синтез, не трагедия, а апофеоз духовных и творческих сил испанского народа.

Настали дни великих испытаний. Рыцарь печального образа и его друг, оруженосец, вступили в бой уже не с ветряными мельницами, не со сказочными волшебниками.

Самые жестокие, самые черные вооруженные силы ХХ столетия обрушили свой сокрушительный удар на мирную, неподготовленную Испанию.

Мир присутствует перед славным поединком Дон-Кихота. Сражается он за все человечество, с врагами всего человечества. Его палица обороняет не только собственную землю, дом и семью, – она обороняет испанскую культуру, книги, идеи, свободу мыслить и творить.

 

7 февраля

Валенсия встретила нежным теплом, чудесным дыханием моря, цветов, фруктов. После сурового горного военного Мадрида это уголок отдохновения. Апельсины лежат золотым ковром на десятки километров вокруг города, их некуда вывозить, некому продавать. Апельсиновые деревья с плодами растут на главных улицах, посреди асфальта, между фонарных столбов и трамвайных проводов. Это так же ненатурально, как если бы открыть в ванной кран и вместе с водой оттуда пошли бы рыбки. Тротуары запружены густой бездельной толпой. Бродят и сидят, развалившись за столиками, целые дивизии молодых людей призывного возраста. На центральной площади Кастелар огромный плакат: «Не забудьте, что фронт в 140 километрах отсюда». Снабжение беспорядочно, на рынках мало провизии, но в ресторанах едят всласть мясо, кур, рыбу, колбасы, овощи. Город переполнен до отказа, квартиры уплотнены, министерства до сих пор дерутся из-за зданий; министры живут и столуются в гостиницах, за каждым ходит стайка журналистов, вечером в ресторанах отелей за общим кофе громко обсуждаются все военные и государственные дела.

Ларго Кабальеро все ругают: противники – вслух, сторонники – потихоньку. Но его побаиваются: у «старика» суровые замашки, он покрикивает, не допускает возражений, военные вопросы он решает единолично как военный министр, все прочие вопросы – единолично как глава правительства. В конце концов, пусть бы решал. Но он не решает. Бумаги важнейшего военно-оперативного значения накапливаются грудами, нерассмотренные, неисполненные. Что бы ни случилось, Кабальеро ложится спать в девять часов вечера, и никто не смеет будить «старика». Если даже Мадрид падет в полночь, глава правительства узнает об этом только утром. Против него ведется глухая борьба, но он подавляет пока всех угрозами уйти и этим обезглавить Народный фронт. Даже коммунисты, которые яснее других видят гибельность его политики, даже они считают пока преждевременной и вредной его отставку, думая, что это повредит внешнему авторитету правительства. «Старик» чувствует это и потому нарочно терроризует всех: или его надо слушаться беспрекословно, или он бросит все.

Новое наступление подготовляется страшно медленно, части не укомплектованы, до сих пор полностью не вооружены, хотя оружие есть. Кабальеро не выдает ни одной винтовки без своей личной визы; ему кажется, что чем позже он выдаст оружие, тем лучше он его сохранит. На самом деле наоборот. Солдаты упражняются на деревянных палках и, получив оружие перед самым боем, не смогут обращаться с ним, поломают или бросят. О будущем наступлении знают все в городе, знает, конечно, и противник, и здесь знают о том, что противник знает, и противник знает, что мы это знаем. В кофейнях, в штабах, в трамваях спорят о том, удастся ли мятежникам упредить нас или нам удастся упредить противника.

После Мадрида все это непривычно, обидно и тревожно слушать. В Мадриде, в двух километрах от фронта, люди больше верят в успех, чем здесь, в тылу.

Основное в оперативном плане республиканского наступления (этот секретный план, конечно, известен и мне, – чем я хуже других!), основное заключается в том, что ударная группа в составе до пятнадцати бригад, целая армия, наносит фашистам удар на левом фланге нашей обороты, с участка Мараньоса – Сан-Мартин де ля Вега, и выходит в первый день на Толедское шоссе. Вспомогательная группа ударяет на Брунете. Еще одна группа прикрывает главную группу с юга. Мадридцам предоставляется нанести дополнительные удары: один – из парка Эль Пардо и другой – из Вильяверде, из прежних укрепленных позиций Листера.

Мадридскому корпусу, уже обстрелянному, проверенному в тяжелых боях, предоставляется второстепенная роль. Тут не без политики. Ларго Кабальеро и начальник генерального штаба генерал Кабрера вбили себе в голову, что освободят Мадрид силами совершенно новой, ими самими сформированной армии, к которой мадридцы не имеют никакого отношения. <…>

 

8 февраля

Мы так красиво обедали с дель Вайо и его женой на пляже, но кто-то приехал и сказал, что мятежники вовсю наступают под Мадридом, что уже перерезана валенсийская дорога и что все пропало.

Тотчас после обеда я уехал обратно в Мадрид. Поздно вечером добрался до Араганды, миновал ее; проезд был свободен до самого города, но орудийный гул слышался очень близко и шоссе было запружено растерянными, перепуганными частями. В темноте я их принял за мадридцев, но, подойдя к командирам, не узнал никого. Оказывается, это новые бригады, которые развертывались для наступательной операции, но остановились и побрели назад, так и не заняв исходного положения. У офицеров и комиссаров был ошеломленный, перепуганный вид, шли разговоры о разгроме, о поражении, о необходимости тотчас же ретироваться. В довершение всего стряслось несчастье в Двадцать первой бригаде. Там командир батальона со своими офицерами рассматривал бомбу, взятую у пленного. Бомба разорвалась и перебила всех семерых офицеров батальона.

К ночи мятежники сильными атаками продвинулись до правого берега реки Харамы, заняли деревню Васиамадрид и оттуда взяли под огонь Валенсийское шоссе, этим перерезав его.

К городу можно проехать кружным путем, но я заночевал в лачужке у шоссе, чтобы на рассвете разобраться в том, что происходит.

 

10 февраля

Попытки выбить мятежников из Васиамадрид не удались. Валенсийская дорога теперь прочно под обстрелом фашистов. Они, видимо, подвозят новые силы. Из Мадрида пришлось взять и поставить сюда все те же старые части. Опять появились Модесто, Листер, Гагас, Лукач, Маркес. Ими приходится затыкать все дыры. Вновь приведенные части из резервной армии в хаотическом состоянии отведены в тыл и там приводятся в порядок.

 

11 февраля

Марокканцы ночью подкрались к роте, охранявшей железнодорожный мост, уничтожили всю роту и перешли через Хараму.

 

14 февраля

Этой ночью мятежники предприняли первые атаки в районе Арганды. Дело дошло здесь до штыковых и рукопашных схваток. Республиканцы отбросили мятежников и удержали все свои позиции. С утра бой продолжается, но с меньшей силой. Наступательный порыв фашистов как будто ослабевает. День проходит в грохоте артиллерийской и пулеметной стрельбы. Особенно свирепствует германская зенитная артиллерия. Стоит появиться на горизонте самолету – и в небе сразу возникает огромная черная, с огненным бликами, смертоносная туча огня.

Сами фашисты решили бомбардировать республиканские части с воздуха. В четырнадцать часов над районом Арганды появились шесть «Юнкерсов» в сопровождении тридцати шести истребителей. Мгновенно их встретили в воздухе сорок республиканских истребителей. Всего в бою участвовало одновременно семьдесят два самолета. Войска обеих сторон с волнением наблюдают за зрелищем воздушного боя. Оглушительный гул десятков моторов наполняет все кругом.

Три раза пробуют «Юнкерсы» сделать заход за линии республиканцев, сбросить там бомбы. И три раза вынуждены бежать от республиканских истребителей. Так и пришлось «Юнкерсам» вернуться обратно домой, не сбросив бомб.

 

16 февраля

Шофер Дорадо – хороший малый, но он все-таки слишком робеет для коммуниста. Сегодня мы его переквалифицировали в героя.

Мы выехали из Мадрида через Вальескас, по Валенсийскому шоссе. Дорадо ехал спокойно и уверенно. В эти последние дни мы несколько раз ездили с ним сюда, на участок Модесто и Маркеса, река была в стороне. Как шофер, Дорадо не интересовался картой, считая ее забавой пассажиров, он не знал, что дальше река образует резкую излучину, подходит к самой дороге и что именно здесь шоссе обстреливается мятежниками. Дорадо безмятежно ехал на восьмидесяти километрах скорости, мы миновали шестнадцатый, семнадцатый, восемнадцатый километровый камень – тут я резко пригнул ладонью голову шофера и крикнул ему: «Давай все!» Разбитые машины, поваленные снарядами телеграфные провода валялись на шоссе. Нагнувшись сам, я видел одним глазом маленький порванный ботинок шофера, выжимавший педаль газа. Пули затрещали по шоссе, но бестолково, запоздало, только одна звякнула о кузов нашего «Бьюика», все остальные мимо, Иначе и не могло быть. Фашисты уже неделю как взяли шоссе под обстрел, им и не могло прийти в голову, что найдутся дураки ездить здесь. Именно на это и был расчет. Пулей мы пронеслись к Аргандскому мосту, там навстречу повскакали французы из Двенадцатой бригады и чуть не укокошили нас; они думали, что прорвались мятежники. «Молодец! – крикнул я. – Это было твое испытание». Триумфатором, развалившись за рулем, Дорадо подъехал к штабу. Лукач устроил мне сцену. Он пригрозил даже, – что за попытку самоубийства лишит обеда. Но не лишил. Вечером, вернувшись в Мадрид, я под честное слово рассказал иностранным журналистам, что валенсийская дорога, вопреки лживым басням мятежного радио, до сих пор является проезжей для всех видов транспорта и что это лично проверено. Двое корреспондентов послали телеграммы. Я все-таки не послал. Не надо преувеличивать.

 

17 февраля

Группа мадридских частей теснит с фланга и тыла войска мятежников, действующие на реке Хараме.

С семи часов утра республиканцы при поддержке танков и артиллерии начали атаку в направлении селения Мараньосэ, юго-восточнее возвышенности Эль Серро до Лос Анхелес. Танковая часть мастерски переправилась через реку и повела за собой пехоту. Артиллерия республиканцев вынудила зенитную артиллерию мятежников сняться в самый момент появления республиканской штурмовой авиации.

Около полудня над полем боя появились фашистские самолеты – пятнадцать «Юнкерсов» в сопровождении большой воздушной охраны. Вся эта армада безрезультатно бомбардировала район, в котором, как думали, находилась республиканская артиллерия. Во второй свой заход эта же эскадрилья пыталась атаковать Арганду, но была отрезана республиканскими зенитками и ушла, не сбросив бомб.

Ночью и днем восемнадцатого февраля мятежники начали контратаку у Мараньосы; зато это ослабило их на реке Хараме, у Арганды.

Взбешенные наступательной операцией мадридской группы, мятежники решили сейчас же наказать мадридцев ночной бомбардировкой. Ночной потому, что она безопаснее для воздушных бандитов. И вот после более чем месячного перерыва опять сотрясаются окна от взрывов, опять мы слышим вопли раненых, опять центральные улицы устланы обломками домов, опять в городские морги свозят мертвых женщин и детей.

Всего две недели назад Франко объявил, что Мадрид был бы давно занят, если бы не его, Франко, нежелание подвергать ужасам артиллерийской воздушной бомбардировки мирное население столицы. «Гуманизм», вдохновленный метеорологическими сводками, размокшим грунтом аэродромов! Высохли аэродромы – высохло и человеколюбие Франко и Геринга.

Час тому назад – новый жестокий воздушный бой над Харамой. Видимо, на этот раз фашистские летчики получили приказ удержаться любой ценой, любой ценой заставить противника отступить, – сражались очень упорно. Сбито семь фашистских самолетов. Республиканцы потеряли три истребителя, один из летчиков ранен, второй невредим, судьба третьего неизвестна. Но и на этот раз, пусть потеряв три свои самолета, прогнали врага и удержали за собой поле боя.

Все сильнее разгорается сражение вокруг Мадрида. В нем участвуют с обеих сторон много десятков тысяч человек. Маленькая война развернулась в большую войну.

 

18 февраля

В боях последних трех дней много черт и эпизодов показывают, насколько напряженной и жестокой стала война, насколько далеко ушла она вперед от кустарного, партизанского начального периода.

Плотность фронта на Хараме высока. Обе стороны сосредоточивают на сравнительно небольшом участке значительные силы, большие огневые средства. Артиллерийский и пулеметный огонь, пехотные, автобронетанковые и воздушные атаки почти не прекращаются. Им сопутствуют ночные вылазки, штыковые атаки, кавалерийские разведки на флангах.

Потери мятежников в последних боях опять очень велики. С наблюдательных пунктов видны целые вереницы санитарных автобусов, идущих от боевых линий в тыл. Много убитых остается на поле боя. Значительны потери и у республиканцев.

С огромным мужеством бойцы одной бригады подбили и захватили два фашистских танка и противотанковое орудие. Атака велась на совершенно открытом месте, – только отвага и презрение к смерти помогли молодым «антитанкисгам» добиться своего.

Линии воюющих сторон сошлись так тесно, что иногда сплетаются друг с другом. Вчера республиканский танк спокойно и незаметно для себя выехал на поляну, в расположение солдат фашистского иностранного легиона. Мятежники реагировали на приход танка тоже очень спокойно, принимая его за свой. Командир вышел из машины, чтобы справиться об обстановке, и только тогда разобрал, в чем дело. Хладнокровие и решительность спасли его. Мгновенно вернувшись в танк, он открыл огонь. Марокканцы пробовали атаковать его своим излюбленным противотанковым средством – стеклянными снарядами с бензином, но танк расстрелял и передавил всю часть, после чего вернулся к своим. (Примерно такой же случай произошел в январе у Махадаонды с фашистским танком, но там экипаж бросил своего офицера, и он попал в плен.)

Не всегда танкистам удается так счастливо кончать бой. Мужественно и трагически погиб здесь командир танкового взвода, чудесный товарищ Фриц, немец-антифашист, революционный рабочий. Прямым попаданием снаряда была подбита его машина. Легко раненный, он лег под танк, надеясь потом как-нибудь уползти. Вторым снарядом ему оторвало ногу. Истекая кровью, он отстреливался из револьвера от окруживших его фашистов и последнюю пулю пустил себе в голову – в свою умную, храбрую, веселую голову.

Рискуя новыми жертвами, товарищи Фрица кинулись в контратаку и спасли его тело от издевательств врага. И тут же поклялись отплатить за гибель своего командира. На полях Испании германские рабочие продолжают сражаться с гитлеровским фашизмом!

Учащаются вылазки республиканцев на непосредственных линиях обороны самого города. Прошлой ночью фашисты пытались вернуть себе группу зданий, потерянную накануне. Защитники Мадрида не только отбили эту атаку, но и, обнаружив при преследовании два фланкирующих пулемета, добрались до них, бомбами уничтожили их и перекололи пулеметчиков.

Такими вылазками, умножая их всемерно, мадридцы тревожат войска, осаждающие Мадрид, и этим помогают своим товарищам на Хараме. Наконец со вчерашнего дня высшее командование объединило под единым руководством все силы, действующие как у самого Мадрида, так и на примыкающих к нему секторах – от Лас Росас до Аранхуэса. Это решение отвечает настроению в войсках центрального фронта.

В войсках крепнет воля к наступательным действиям. Новые кадры, выросшие а борьбе, борются за порядок и дисциплину в армии, за выполнение приказов, против методов уговаривания, против расхлябанности и медлительности в управлении. Они приветствуют чистку штабов и прифронтовых учреждений от бюрократов, саботажников и изменников, замаскированных фашистов и замену их храбрыми, энергичными командирами, на деле, в бою показавшими свою преданность республике.

 

20 февраля

На солнечной стороне бурых холмов проступают нежные зеленые пятна. У поворота дороги, на пригорке, один, беззащитно и трогательно цветет миндаль. Это пестрое, жадное цветение на серой волнистой равнине кажется и жалобой, и мягким вызовом. Под миндальным деревом, спиной прислонившись к стволу, сидит человек с перерезанным горлом. Кровь ярким галстуком спускается вниз, до пояса, и дальше, большой лужей по земле.

В руках у человека фашистская газета. Ночью здесь наступали фашисты, Сторожевое охранение заснуло – мятежники зарезали его и убитому в насмешку сунули в руку фашистскую газету. Убитого не успели вывезти потому, что сначала надо вывезти раненых.

Сейчас республиканцы контратакуют, вернули себе пригорок с миндальным деревом и продвинулись на полтора километра вперед. Это кое-чего стоило. Каждые три-пять минут появляются новые носилки или мул с двумя ранеными; они подвешены в плетеных креслицах по обе стороны его спины, уравновешивая друг друга.

Дальше вперед – острее слышится резкая музыка боя. Множество пулеметов слилось голосами в один, орудийный грохот не смолкает ни на минуту. Республиканские батареи расчищают путь своей наступающей пехоте. Фашистские орудия бьют по ней и по батареям. Они не могут нащупать свою цель, кладут снаряды за добрых пятьсот метров в сторону, – а батарейка-то здесь. С наблюдательного пункта направляют огонь, хвалят за меткость, но требуют выкатить пушки вперед и бить по белому домику.

На склоне горы каменистое поле кажется совсем пустым. И только подойдя ближе, видишь, что поле живет. Фугасные снаряды вырыли большие, по несколько метров в диаметре, воронки. В каждой такой воронке устроилось по несколько человек бойцов. Всего на этом поле целый батальон, ожидающий с минуты на минуту ввода в атаку.

Ночью и сегодня утром смерть искала здесь добычи. Сейчас люди пришли сюда сами и спокойно укрываются в могилах, которые приготовил для них враг. Кто постелил себе мягкое ложе из ветвей и листьев, кто дремлет просто на земле, завернувшись в одеяло, кто пишет письма родным.

Кажется безумной эта жизнь в двух шагах от линии огня, вернее – под самым огнем, потому что артиллерия не стреляет чисто случайно и может направить сюда огонь каждую минуту. Но солдатами руководит нисколько не безумие, а здравый смысл обстрелянных бойцов. Артиллерия в данную минуту отвлечена другим объектом – стреляет то фугасными снарядами по батарее, то шрапнельными по ее персоналу. На склон горы она внимания не обращает. И поэтому хорошо использовать этот склон как место исходного положения для атаки. Конечно, с момента самой атаки огонь будет переведен сюда. Но тогда батальон уйдет дальше, ближе к противнику. Ничего не поделаешь, других удобств от врага не дождешься.

В одной воронке зазвонил полевой телефон. Командир послушал, поговорил, положил трубку, несколько секунд подумал и поднял бойцов. Поле ожило. Из ям поползли люди. Кое-кто спрятал в карман недописанные письма. Может быть, позднее их допишут.

 

21 февраля

На секторе Мората де Тахунья вдруг резкое ухудшение. Неожиданно там появилось около тысячи человек фашистской пехоты; после артиллерийской подготовки мятежники пошли в атаку. Здесь дрались батальон Листера и польский батальон. Мигель был с ними, они держались очень крепко, сдерживали противника метким пулеметным огнем. Все-таки они просили чем-нибудь подпереть их – хоть парочкой танков и водой. Поляки не пили с раннего утра, жара и жажда мучили их. Они послали троих бойцов за водой, но воды еще не было.

Мигель побежал за пригорок, сел в машину, помчался раздобывать какое-нибудь подкрепление. В полутора километрах, у развилки дороги, стоял совершенно целый броневик. Водитель разлегся на подножке и курил самокрутку.

– Чего ты ждешь? – крикнул Мигель. – Скорей вперед, вон за тот холм! Ты там нужен! Где стрелок?

– Стрелка нет. Машина испорчена. Мотор не работает.

– Что испорчено? Покажи. Я исправлю, я механик.

Он ничего не мог исправить в моторе. Но водитель поверил и испугался.

– Мотор не работает потому, что в радиаторе нет воды.

Мигель открыл пробку. Воды в самом деле не было.

– Ты сам выпустил воду, предатель! В двух шагах отсюда лучшие люди Испании и иностранные рабочие отдают свою жизнь за твою страну, а ты бережешь свою шкуру и ради этого выводишь из строя боевую машину!

Трясущимися руками Мигель вынул из-за пояса пистолет. У него все помутилось от злости. Водитель стоял с поднятыми руками, большой, курчавый, с бараньими глазами. Двумя пальцами он еще придерживал свою самокрутку. Кругом собралось несколько человек, они не препятствовали Мигелю. Все-таки он пересилил себя.

Сзади слышался разговор по-польски. Двое парней сопровождали ослика с крохотным бочонком воды. Мигель стал уговаривать их отдать воду для радиатора. Они колебались, потом согласились с ним. Воины страдают, но в эту минуту броневик лучше утолит их жажду.

Мигель сел за руль, мотор отлично работал. Поляки влезли в машину. Трогаясь с места, Мигель сказал водителю, стоявшему в слезах посередь дороги:

– Возьми ослика и доставь нам в течение одного часа воду вон туда, за холм, где стреляют. Если доставишь, я тебя посажу обратно на твое место. Если нет – ты дезертир, мы найдем тебя хоть на краю света.

Батальон встретил машину криками «ура». Парни объяснили, почему нет воды, и бойцы одобрили решение. Броневик открыл стрельбу из пушки.

Прошел час – парня с водой не было. Пришлось на двадцать минут вывести машину из боя, послать ее за водой. Еще через час все-таки пришел водитель с осликом. Он клялся и божился, что раньше прийти не мог. Ему ничего не сделали, но на броневик не пустили.

К закату солнца бой затих. Фашисты продвинулись на несколько сот метров, но в Морату не прорвались.

 

22 февраля

Высота Пингаррон много раз переходила из рук в руки. Она уже стоила обеим сторонам нескольких тысяч человек. Пять-шесть домов и отлогая, гладкая, каменная плешь. Это все, из-за чего потеряно столько жизней. Но война не знает снисхождения. Пингаррон – ключевая позиция для всего восточного края харамского сектора. Кто будет ее хозяином, тот и будет командовать над большим участком реки. И вот тысячи снарядов, сотни тысяч пуль встречаются на пятачке меньше квадратного километра. Между домами и каменным холмом вырыт, – уже никто не помнит, кем, – небольшой окопчик. Его поочередно занимают то фашисты, то республиканцы. Окопчик залит кровью, завален трупами, клочьями тел, изодранных артиллерийскими взрывами. Трупы невозможно различить, – только на одной наполовину сохранившейся голове серьга в ухе говорит об Африке.

Захватывая Пингаррон, мятежники удерживают его особым, я бы сказал чисто фашистским, методом: они подбрасывают сюда время от времени по одной роте. Когда рота почти полностью перебита, посылают другую. Когда сгорела вторая, посылают третью. Если республиканцы атакуют превосходящими силами, мятежники уходят, контратакуют несколькими батальонами. Захватив высоту, оставляют на ней один батальон и опять перемалывают людей, подбрасывая их – роту за ротой.

Пока кипит борьба за Пингаррон, и республиканцы, и фашисты стараются обхватить друг друга на флангах.

Идет довольно подвижное, маневренное сражение, и тоже с большим кровопролитием. В последние дни дело доходило до двойных обхватов, части обоих противников чередовались, как в слоеном пироге.

Республиканская пехота и танки научились понемногу действовать согласованно и слитно. Несколько раз пехота ходила впереди танков, производя боевую разведку крупными подразделениями. <…>

Почему-то больше всего за последние дни меня потрясла смерть молодого моториста Маноло, связного при танках. Как дух скорости, носился он по дорогам и тропинкам. Всюду мелькало его круглое, запыленное, с белыми от пыли бровями и ресницами, милое лицо. В разгар боя, под ураганным огнем, он подъезжал к танкам, стучал и передавал в щель записку командира. Вчера его, смущенного, как ребенка, генерал де Пабло публично благодарил и премировал, а сегодня, на рассвете, стремительно обгоняя чью-то машину, он разбился о дерево и умер через несколько часов с той же улыбкой усталого за день ребенка…

 

23 февраля

Бои на Хараме еще окончательно не утихли, но танкисты именно сегодня устроили празднество. Они пригласили к себе гостей.

Праздник начался с торжественного вечера в пригородном кино «Кукарача». Вопреки своему веселому названию, это сырое, узкое, мрачное зданьице, с цементным полом, со скамьями вместо стульев, с зыбкой дощатой эстрадой. Зал приукрасили зеленью и портретами.

Публику хотели рассадить по национальностям, чтобы легче было переводить доклад и программу. Но это не удалось. Танкисты расселись экипажами – водители вместе с командирами машин и командирами башен. Они до того привыкли объясняться полусловами, полужестами в бою и на работе, что уже не чувствуют никаких препятствий во взаимном обращении. Им хотелось вместе попраздновать, как вместе они дрались.

В первых рядах посадили раненых. С ними было немало возни. Все раненые захотели присутствовать на спектакле и подняли по этому поводу страшный шум. Командир разрешил пустить только сидячих раненых. Тогда несколько лежачих срочно переквалифицировались в сидячих, – запротестовали врачи. Составили комиссию, вообще с этим было много споров и переживаний.

Сейчас раненые смирно сидели в первых двух рядах, сияя новыми, чистыми повязками. Генерал де Пабло сел с ними.

Комиссар части открыл собрание, тоненький, худенький испанец в темных очках; у него были больные глаза и неожиданно сильный, громовой голос.

Он говорил о стойкой, храброй борьбе, которую вели республиканские танкисты, обороняя свободную столицу испанского народа Мадрид и подступы к нему. О том, что в танковых войсках рядом с прирожденными испанцами мужественно, самоотверженно, беззаветно сражаются лучшие люди, представители рабочего класса других стран, пришедшие помочь испанскому народу защитить свою родину от фашистского нашествия.

– Они отдают нам свой опыт, свое умение, свою кровь и нередко свои жизни, – сказал комиссар. – Мы не забудем этого. Придет время – трудящиеся Испании вернут свой долг международному рабочему классу. Они помогут любому народу, который вступит в борьбу с чудовищем фашизма.

Взрослые и дети, мужчины и женщины, – страстно вскричал комиссар, – преклоняются перед вами, танкистами! Взрослые и дети, мужчины и женщины делят с нами опасности и лишения боевой жизни!

При этом все машинально посмотрели на женщин и детей.

Дети были представлены пятнадцатилетним Примитиво – красивым, вихрастым мальчуганом, командиром башни из пятого взвода. Примитиво увязался за танками, когда они проходили деревню Галапагар. Сначала он разливал кофе, затем приспособился мотористом связи, а там вдруг выяснилось, что он отличный стрелок. Командир приказал учить его пулемету и танковой пушке. Его учили, научили. Сейчас при упоминании о детях Примитиво густо покраснел, склонил голову набок и, не разжимая губ, улыбнулся.

Женщины сидели все четыре в ряд. Старшая судомойка Фелесидад начала всхлипывать с того момента, как комиссар раскрыл рот. Другие две тоже подплакивали. Только санработник Лиза, в военной куртке, длинная, прямая, как палка, сидела с надменным лицом, выражая недоступность сентиментальным чувствам.

Далее комиссар перешел к вопросам политической работы. Он указал также на особую важность гармонии духа и тела, на необходимость разумного отдыха и даже, – добавил он с некоторой робостью, – даже развлечений.

Его тревожила зияющая пропасть, к которой он приближался. На совещании делегатов взводов единогласно против его, комиссарского голоса было решено ограничиться только одной официальной речью, а затем сразу начать обильную программу. Следовательно, после речи комиссара без всякого перехода начиналось пение. Все-таки он закруглил речь на высоком уровне. Весь зал стоя аплодировал ему; он улыбался, худенький, измученный и счастливый, снял синие очки, вытирался платочком.

Затем на эстраду, в ногу топая тяжелыми башмаками, взошли сразу три конферансье – испанец, немец и серб. Они отсалютовали и объявили программу. Программа эта будет состоять из песен и аттракционов, все в исполнении товарищей танкистов. Песни будут о родине. У каждого из танкистов есть своя родина, и каждый по-своему ее любит, хотя далеко не во всех странах одинаково живется трудовому народу. Значит, будут песни о родине, а затем аттракционы – вот такая программа.

Испанский хор вышел на подмостки, он пел долго и с увлечением, перемежая общее пение сольными номерами.

Он пел звонкие астурийские песни, затем меланхолические каталонские, затем бойкие мадридские куплеты, затем пошло лихое андалузское щебетанье, и больше всего фламенко – южные полуарабские романсы с неимоверно высокими и долгими нотами, слушая которые, аудитория притихает, как при акробатических трюках, и грохочет аплодисментами, когда нескончаемая нота все-таки кончается.

У Фелисидад сразу высохли слезы, она била, как хлопушками, толстыми ладонями и кричала: «Оле!»

Французы пели более сдержанно и грациозно, они одновременно не плясали, как испанцы, а слегка шаркали ногами и пристукивали чечеткой, брались по двое за руки и слегка кружились. При этом они корчили ужасно плутоватые и озорные рожи, от этих рож смех не затихал в зале. Они пели нормандские, затем савойские песни, потом лангедокские, очень похожие по языку на каталонские, потом они пели веселые парижские шансонетки. Их попросили в заключение исполнить «Карманьолу», и весь зал пел с ними.

Немцы сначала выступили с хоровой декламацией. Водитель Клаус предупредил, что декламация будет идти с некоторыми перебоями, потому что командир взвода Фриц, один из чтецов-солистов, на днях убит, когда вышел из танка, чтобы натянуть гусеничную передачу. Фрица будет замещать водитель Эрнст, но он не успел подготовиться и будет читать по бумаге.

Декламация прошла с успехом, только каждый раз, когда по бумаге читал свои слова Эрнст, все вспоминали Фрица, какой это был храбрый и честный человек; его буквально изрешетило пулеметным дождем; принем нашли простреленное несколькими пулями карманное издание «Вопросов ленинизма» на немецком языке. Эрнст, видя взоры, обращенные на него, смущался и запинался: ему было понятно, почему так смотрят.

Сербы и болгары тоже пели свои славянские песни. Во время пения они стояли спокойно, задумчиво, слегка мечтательно. Зал подтягивал им, многие из их песен были хорошо знакомы. Они пели очень просто и притом с какой-то торжественностью. А потом вдруг все сменилось безудержной, буйной пляской; танцоры вертелись волчком, гармонь гремела, вопли восхищения заглушали ее, ветхая эстрада «Кукарачи» трещала под топотом крепких, молодых ног.

Отделение аттракционов прошло при высоком подъеме и активности публики. Водитель Эрнст работал с гирями. Оказалось, что у него великолепная мускулатура. «Откуда взял гири?!» – спрашивали из зала. Эрнст виновато отмалчивался. Позади него конферансье знаками объяснил, что с гирями все в порядке.

Затем французы вместе с немцами изобразили джаз. Это было не ахти как музыкально, но шуму было много, и все были в восторге.

Валенсиец Рикардо, бывший тореадор, изобразил мимически и очень смешно бой с быком, а затем французскую борьбу. Он катался по полу, хватал себя за горло, хрипел, делал «мосты», укладывал себя на обе лопатки, торжествующе раскланивался и сам себе джентльменски пожимал руку. Публика в восторге кричала «бис» и топала ногами.

Последним номером выступил звукоподражатель Виктор, из третьей роты, женевец, часовщик. Он сначала кукарекал, затем щелкал и заливался соловьем, после чего изобразил ссору на псарне. Далее он стал имитировать более тонкие звуки, – например, жужжание пчелы-матки и вопли гиены в безводной пустыне. В заключение он предложил публике называть ему на выбор любые названия любых животных, с тем, что он немедленно будет передавать свойственные им звуки. Это благородное обращение артиста к активности публики не было по достоинству оценено. Дело в том, что часть зрителей потихоньку наведалась в соседнюю пристройку и приобщилась к тому, что проектировалось как заключительная часть праздника. От этого в зале образовался один особенно шумный сектор.

– Каких животных мне предложат воспроизвести уважаемые зрители? – корректно спросил Виктор.

– Ихтиозавра! – рявкнули из шумного сектора.

– Пожилую улитку!

– Зенитную пушку «эрликон»!

– Сардинку в масле!

– Рака печени!

– Грудную жабу!

– Генерала Франко!

– Ленточную глисту!

Немецкий конферансье пробовал унять остряков, но зал уже вышел из концертного повиновения. Снова заиграл джаз. Виктор обиженно пожал плечами, соскочил с эстрады, подхватил толстую Фелисидад и пошел с ней в вальсе.

Через четверть часа началось пиршество. На столах лежали груды консервного мяса в больших мисках, сыр, сладкий валенсийский лук, томаты, вареные яйца, стояло много вина и пива. Разноязычный гомон наполнял тесный барак; окна были плотно занавешены, чтобы не увидела авиация. Фашистские разведчики уже два раза появлялись над районом танковой базы, завтра надо переходить на другое место.

Скоро опять пошли песни, весь концерт был повторен за столом. Выяснилось, что много песен, народных, национальных, поющих о своей родной земле, знакомо и понятно другим народам, из других далеких земель. Больше всего распространены сейчас по свету русские, советские песни. Их поют с воодушевлением люди, которые никогда не были в Советской стране и вряд ли увидят ее.

Мы вышли, несколько человек, из душного, веселого барака и, подстелив мешок, легли на пригорке тихо смотреть на звезды.

– Скупая земля здесь, в Кастилии, – сказал механик Альфред, – камень, сушь. Драться за нее я согласен, а жить здесь бы не стал. Я из Прованса. Какая там зелень, какие реки, какие виноградники!

– И у нас земля была хорошая, – помолчав, сказал Генрих Адамс, бывший саарский житель. – Была хорошая земля, стала плохая. Гитлеру попала она. Ничего, будет день – очистится, опять станет хорошая.

– Плохой земли не бывает, – задумчиво сказал командир взвода, молодой, статный серб. – Вот я как-то был на Дальнем Восток. Там такие места есть, называются – тайга. Так себе – перелески, болотца, овраги, иногда там звери дикие бродят, опять перелески, опять овраги, и так на тысячи километров. А вот люди, которые там живут, они эту землю ни на какую другую не променяют. Нравится она им! И не уйдут с этой земли никогда, не уступят никому. Родная им эта земля, вот и все. <…>

 

28 февраля

Уже три недели без перерыва длятся тяжелые, кровопролитные бои к юго-востоку от Мадрида. Сменяя друг друга, они слились в большое сражение – пока самое крупное сражение гражданской войны в Испании.

В боях на реке Хараме главные силы испанских фашистов и иностранных интервентов столкнулись с лучшими, наиболее боеспособными силами молодой республиканской армии. Обрушиваясь большим кулаком на новый, почти не участвовавший в боях сектор, фашистское командование надеялось легко прорвать фронт и изолировать наконец Мадрид. Вместо этого оно натолкнулось на активнейшую оборону, целую серию сокрушительных контратак и контрударов. Операция, задуманная и начатая мятежниками как наступательная, вскоре превратилась во встречную.

Почти во всем районе боев республиканцы удерживают линии на противоположной стороне обороняемой реки, на нескольких участках они избрали передним краем обороны свой берег. И только на одном отрезке фашисты переправились через реку, но, прижатые к берегу, двинуться дальше не могут. Их обходят с флангов, атакуют в лоб, бьют с земли артиллерийским и пулеметным огнем, с воздуха – штурмовыми налетами авиации.

Двадцать дней – и ни одного часа покоя, ни ночью, ни днем!

Двадцать дней в поле, под открытым небом, в непрерывном движении, в перебежках, под шрапнелью, в рукопашных схватках – это совсем ново для республиканцев после неподвижной, окопно-позиционной борьбы у стен Мадрида. Это тяжелое испытание только недавно сформированные дивизии, бригады и батальоны регулярной армии, их бойцы, командиры, комиссары все-таки выдержали.

Вряд ли бои на Хараме решат судьбу гражданской войны и даже мадридского фронта. Сейчас они угасают, не дав решительного перевеса ни одной из сторон. Но харамское сражение, бесспорно, войдет в военную историю как большое, сложное сражение с применением всех родов оружия, всех видов войск. Пусть только военные историки не слишком увлекаются схемами расположения частей. Пусть помнят, кто в этих частях дрался: с одной стороны – профессионалы войны под командованием германских инструкторов и генералов, с другой – молодые части вооруженного народа, руководимые командирами из народа же, командирами дивизий, которые впервые взяли в руки оружие полгода назад, как простые добровольцы-дружинники.

 

3 марта

Опять спокойно на фронтах вокруг Мадрида. И город опять живет уже установившейся, почти будничной, призрачно-реальной, спокойно-тревожной жизнью.

Я смотрю, как работает партийный аппарат коммунистов в осажденной столице Вот одна ячейка.

Если вы спросите, где бюро ячейки, то вы должны обязательно добавить, какой ячейки. На этом заводе, как и на других предприятиях, ячеек несколько. Есть ячейки коммунистов, социалистов, есть группы анархистов, левых республиканцев. Все они пользуются для заседаний поочередно одной и той же комнатой – бывшим салоном для заказчиков.

Сегодня в салоне заседает бюро коммунистической ячейки. Присутствуют секретарь, технический секретарь, партийный профорганизатор, казначей, два представителя молодежи и несколько рабочих из свободной смены.

Повестка дня. 1) об эвакуации, 2) о расширении производства, 3) о стенной газете.

Доклад об эвакуации делает заводской монтер, анархист Он сопровождал семьи рабочих на восток, на побережье, и разместил их всех вместе, в одной деревушке Переезд прошел быстро, хорошо и без происшествий – несомненно, потому, что заводской комитет отпустил добавочные суммы к тем расходам, которые дает на эвакуацию Комитет обороны Мадрида.

Окончив доклад, анархист хочет удалиться. Его приглашают остаться и принять участие в прениях. Эвакуация выдвинула новый вопрос – как организовать питание тех рабочих, у которых уехали хозяйки. Есть предложение – организовать заводскую столовую. Но оно не имеет успеха, говорят, что это слишком сложно и вызовет много забот. После горячих споров решено – связаться с хозяином соседней таверны, чтобы он кормил одиноких рабочих по сходной цене. Раздобыть ему для этого мяса, оливкового масла, картофеля, угля. Попутный спор, правильно ли будет давать на кухню уголь из лимита, отпущенного правительством на военное производство. Большинство признает, что немножко угля дать можно.

Следующий вопрос отнимает почти все время заседания. Раньше завод строил станки. Сейчас он временно реквизирован и производит важнейшие военные материалы. На общезаводском собрании было единогласно решено работать в две смены, по десять часов, чтобы увеличить производство. Для трех смен не хватает рабочей силы: люди ушли и уходят на фронт, стоит больших трудов удержать их на заводе. Так работали два месяца. Сейчас рабочие-коммунисты внесли предложение: установить для каждой смены нормальную рабочую неделю в сорок четыре часа; производственные сутки сократить, чем будет достигнута экономия в топливе, а выработку увеличить путем рационализации. Инженеры-республиканцы относятся к предложению очень горячо и поддерживают его полностью… После подробного разбора всего плана бюро постановляет: внести проект в заводской комитет, после чего предложить его правительственному уполномоченному.

По последнему пункту, о создании стенгазеты, возникает одна трудность. Каким органом должна быть стенгазета? Общезаводским? Тогда редакция должна быть составлена из представителей нескольких партий. Органом заводского комитета? В здешнем комитете коммунисты имеют большинство, и выпуск комитетского органа может быть истолкован как использование коммунистами своего положения для политических целей. Между тем задачей стенгазеты ее инициаторы считают пропаганду за поднятие количества и качества производства. В конце концов, бюро решает выпустить стенгазету как орган коммунистической ячейки, но в передовой статье первого же номера предложить всем рабочим и техникам, без различия политических убеждений, принимать участие в газете и свободно высказывать свои мнения о порядках на заводе, о недостатках работы и возможностях ее улучшения.

Огромный такт и чутье приходится проявлять коммунистам Мадрида в их повседневной работе, чтобы, сохраняя свое партийное лицо, вместе с тем дружно, тесно сотрудничать с товарищами из других партий Народного фронта и делать все для еще большего сплочения и объединения всех этих партий и групп против фашизма.

На заводе сейчас сорок коммунистов и восемьдесят человек, заявивших о желании вступить в партию. Секретарь ячейки идет в секторный комитет договариваться о порядке их приема.

До недавнего времени мадридская партийная организация делилась на двенадцать районов и имела двенадцать районных комитетов. После начала непосредственно обороны Мадрида два райкома, Карабанчеля и Сеговийского моста, перешли в подполье – их территорию захватили фашисты. Остальные десять районов соединились в четыре сектора. Сделать это пришлось потому, что большинство коммунистов ушло в армию, В самые критические дни, седьмого – десятого ноября, во всем городе Мадриде осталось не больше двухсот членов партии – все остальные дрались на баррикадах и в окопах. Лучшие люди, пролетарии, интеллигенты, сложили свои головы, оберегая республиканскую столицу. И тогда же на смену павшим в партию потекли тысячи новых соратников.

Секторный комитет имеет комиссии – организационную, профсоюзную, пропагандистскую, женскую и массовую, которая занимается работой с домовыми комитетами, эвакуацией и продовольственными делами. При каждой комиссии регулярно собирается партийный актив. Раз в неделю происходит общесекторное открытое партийное собрание. По этой же системе работает Мадридский комитет партии. Только вместо комиссий он имеет отделы и общегородское собрание созывает два раза в месяц.

Легко понять тему работы, гораздо труднее представить себе и ощутить ее содержание. Чего только не испытали за это время мадридские коммунисты! От первых добровольческих отрядов рабочей милиции до первой дивизии регулярной армии – всюду и везде большевики Мадрида были в первых рядах, учась бороться и уча других. Из простых, иногда малограмотных пролетариев, впервые взявших в руки оружие, они стали уверенными в себе, квалифицированными бойцами, командирами и комиссарами, артиллеристами, кавалеристами, танкистами и стратегами. Они показали себя как организаторы промышленности, как защитники и строители культуры, как бескорыстные друзья народа, готовые отдать все за дело свободы и независимости.

Но главная заслуга испанских коммунистов, и особенно мадридского актива, в том, что они с огромной выдержкой и настойчивостью боролись за сохранность и целостность Народного фронта, за объединение и сотрудничество всех антифашистских сил. Они показали, что могут искренне и успешно работать с анархистами, социалистами, республиканцами, и, сцементировав этот союз, доказали свою добрую волю в подлинной преданности народу!

Как ни стремились враги расколоть антифашистское единство, как ни старались троцкисты опорочить его, идея Народного фронта оправдалась и полностью подтвердила себя как единственно правильная, единственно разумная. В этом большая заслуга испанских большевиков, их энтузиазма и хладнокровия. В ответ людям, скептически настроенным, смотревшим на испанскую Компартию свысока, как на молодую, малопросвещенную и малоопытную, испанские коммунисты показали, как может себя проявить в любой стране в большой народной борьбе партия революционного марксизма.

 

7 марта

Новое оживление. Фашисты наступают со стороны Гвадалахары. Но не в этом только дело. Здесь обнаружены итальянские войска. Дивизия чернорубашечников. Взяты в плен сержант и несколько солдат этой дивизии. Пленные на допросе показали, что их дивизия двадцать второго февраля высадилась в Кадиксе, откуда была направлена на гвадалахарский фронт.

Это уже вторая дивизия регулярных итальянских войск, прибывшая в Испанию.

Наступление как будто очень серьезное. Войска противника отлично моторизованы и механизированы. У республиканцев на Гвадалахаре не стояло почти никаких боеспособных частей. Одним ударом мятежники вернули себе деревни Алыара и Мирабуэна, которые они потеряли в январе. Фашисты приближаются к Бриуэге. Они развивают дополнительный удар на Сифуэнтес.

Появилась в большом количестве и авиация мятежников, но плохая погода мешает ей действовать.

В Валенсии большая паника, тамошние стратеги считают, что теперь Мадриду не устоять. Да и здесь немалое смущение. Части очень устали после Харамы, растрепаны, измучены, им был давно обещан отдых.

 

10 марта

Все это до крайности просто. Три пленных итальянских солдата стоят перед нами в своей обычной итальянской форме, в какой они ходили у себя на родине и в Абиссинии, со всеми нашивками и значками! В ответ на простые вопросы они дают простые ответы.

Их отправили в Испанию почти прямо из Абиссинии. Один получил месяц отпуска в Италию, другие – по два месяца. Перед отъездом, в конце января, дивизия собралась в военной казарме в Авелине, и здесь к кадровым армейским батальонам присоединились батальоны запасных из фашистской дивизии. Этих запасных итальянские власти собрали тоже очень просто – установили разверстку на людей по округам и районам страны. Местные комитеты фашистской партии разрешили мобилизованным откупаться определенной суммой денег, В результате этого на новую колониальную войну отправилась публика победнее, так, как принято всегда. Две дивизии, которые отправились в Испанию, сохранили свои штабы и командный состав те же, что имели в Абиссинии. Этим дивизиям дали только новые названия: дивизию имени двадцать первого апреля переименовали в дивизию «Отважная», вторую дивизию – в «Черные крылья». Батальоны получили номера – 751, 530, 636, 638, 730 и т. д. Артиллерия, танкетки и прочее хозяйство тоже сохранили свой прежний, из Абиссинии, персонал. Дивизии взяли с собой в Испанию свои итальянские знамена. Излишне говорить, что во главе итальянского войска в Испанию прибыл итальянский генерал. Зовут его Цоппи, – весьма хитрая персона, бывший главный инспектор пехоты.

Я забыл только спросить, не тот же ли пароход «Ломбардия», на котором итальянские дивизии поплыли в Кадикс, не тот же ли возил их в Абиссинию.

Плыли, как рассказывают солдаты, совершенно открыто. По дороге встречали пароходы. Ехать на новую войну было не сладко… Хотя пленные часто любят поплакаться, но тут можно им поверить, можно понять, каково было и сельскому парикмахеру Паскуале Сперанца, и каменщику Марроне, после того как они спасли свою шкуру в Восточной Африке, опять подставлять ее под пули в Кастилии. А Марио Стопини – тот прямо хотел броситься с парохода в море. Мы ему тоже верим.

Я спрашиваю у пленного итальянского солдата, какая разница между войной в Абиссинии и в Испании, и он отвечает очень серьезно, очень просто:

– Климат здесь куда лучше. Зато еда, пожалуй, похуже. Наши офицеры воруют здесь кормовые деньги больше, чем в Африке.

– А кроме климата, есть какая-нибудь разница между абиссинским и испанским походом Муссолини?

Солдаты долго, с усилием думают. Нет, они не могут найти разницы.

В самом деле, можно ли разобраться простому человеку в этом разбойничьем мире? Простого человека посылают грабить и убивать в одну страну, затем в другую страну. Его принуждают добывать колонии для своих фашистских хозяев. За отказ подчиняться убивают, все равно – на фронте ли, в тылу ли.

По всему миру – в Африке, в Китае, на Пиренейском полуострове – бродят разбойничьи банды фашистов и мобилизованных ими людей. И именующие себя великими демократические державы Запада не смеют остановить разбойников.

Дивизии Муссолини ходили на Аддис-Абебу, и никто не вмешался, никто не воспрепятствовал этому. Что же удивительного, если дивизии из-под Аддис-Абебы переброшены под Мадрид? Никто не остановил итало-абиссинскую войну, никто не препятствует итало-испанской войне…

 

12 марта

Нет, это вовсе не дивизия и не две дивизии, как представлялось вчера. Это корпус.

Полный итальянский экспедиционный корпус и две германо-испанские сводные бригады, сосредоточенные у Гвадалахары, обрушивают свой тщательно подготовленный удар на Мадрид!

Первый блин у итальянцев и германцев вышел комом. Республиканские части, опомнившись от неожиданного удара, перешли в контратаку, перебили более двадцати пяти итальянских танкеток, уничтожили несколько грузовиков с пехотой и взяли тридцать семь пленных, среди которых майор, капитан и два лейтенанта. От них и еще от трех перебежчиков итальянцев получены точные данные о составе корпуса и входящих в него четырех дивизий.

Корпус наделен всем, что нужно для современного наступательного боя на коротком фронте: артиллерийским полком, более чем ста танками, отдельными противотанковыми и зенитными дивизионами, частями связи, саперными и, наконец, химическими частями. Да, на всякий случай интервенты привезли под Мадрид химические войска! Во главе корпуса стоит генерал Манчини. Четвертой дивизией командует генерал Бергонзоли, руководивший моторизованной операцией по взятию Аддис-Абебы. Вчера Аддис-Абеба, сегодня генерал хочет взять Мадрид.

На глазах у всех, у всего мира, фашистские войска ворвались в Испанию и подступают к ее столице. Никто не препятствует им в этом. Молчит Лига Наций. Спокойно и даже гордо сидят чиновники в Лондонском комитете.

Полгода, истекая кровью, сражается испанский народ, неискушенный и неопытный, против кровавых мастеров войны. Четыре месяца обороняется от захватчиков республиканский Мадрид. И когда только что в жесточайших харамских боях были огромными усилиями отброшены полчища фашистов, сейчас как из-под земли вырастает новый, свежий экспедиционный корпус, переброшенный прямо из-за границы! Откуда взять новые силы для обороны, для борьбы с гидрой, у которой за ночь заново отрастают отрубленные головы?

 

13 марта

Проливной дождь весь день. Тучи низко прикрывают долины и ущелья, неба не видать. Земля размокла и раскисла, люди промокли насквозь, до нитки. Все укутаны в одеяла, но сами одеяла – это огромные губки, полные воды.

Три дня по колено в грязи, почти совсем без горячей пищи, без сухого ночлега. Но никогда за много месяцев я не видел республиканские части в таком одушевлении.

Что творится, что творится! Боюсь сказать, боюсь выговорить, но ведь это победа!

Честное слово, победа!

За селением Ториха по дороге, навстречу, движется процессия довольно необычного вида. Республиканские танки, идущие к своей базе на заправку, хозяйственно волокут на буксире новенькие пушки разных калибров и систем. Тут и тяжелые «Виккерсы», и средних размеров противотанковые орудия, и легкие пехотные пушечки. На всем этом добре свежие итальянские надписи.

Дальше волокут восемь легких танков. На них, развалившись в независимой позе, как будто они всю жизнь только и брали в плен итальянские танки, лежат и курят сигареты мадридские ребята.

Три километра дальше, влево от дороги, деревня Трихуэке. Она час назад захвачена республиканцами. В деревне еще идет ружейная стрельба – солдаты выбивают из погребов попрятавшихся фашистов. То там, то здесь раздается отчаянный вопль, и наверх с поднятыми руками выходит смертельно бледная личность в новенькой форме, со значком савойской королевской династии на рукаве. <…>

На маленькой площади в Трихуэке собирается целая толпа жестикулирующих людей. В этот момент, останавливая совершенно взмыленную мотоциклетку, связист передает командиру, что над лесом, в расположении республиканской бригады, сбиты три истребителя «Фиат». Командир-республиканец кричит:

– Долой фашизм!

Вслед за ним целый хор солдат в итальянской форме восклицает перед микрофоном:

– Абассо иль фачизмо! (Долой фашизм!)

Вряд ли ожидал Муссолини именно такого эффекта от своей военной экспедиции в Испанию.

Вечер. Темнота еще больше сгустилась. Дождь. Фашисты держат дорогу под артиллерийским и пулеметным огнем. Они прикрывают отступление. Эх, еще бы один батальончик, только один, последний, – сколько войск можно было бы сейчас взять в плен при преследовании!

Генерал де Пабло сознает это, он носится взад и вперед, рыщет, ищет, что бы такое еще раздобыть и бросить вперед. Но войск больше нет, все израсходовано до капли. Бойцы на пределе сил; вымокшие, усталые, они в этот час уже не реагируют ни на отступление противника, ни на добычу, ни на что.

Вместе с сербом Кириллом мы шагаем вперед, рядом с танками, почти до самого следующего перекрестка дорог. Днем это значило бы просто идти на расположение противника, сейчас, в этой мерзкой дождевой мгле, нас вряд ли кто видит. Огонь усиливается. Надо бы лечь, да неохота еще раз ложиться в воду, в грязь.

По шоссе из Бриуэги унылым караваном движутся итальянские машины. Эх, прямо перед носом! Мы видим слепящий свет фар, глухо доносятся голоса итальянцев. Жаль, голыми руками не возьмешь. Танки дают очередь – на шоссе паника, фонари тухнут, крики, вопли, машины пятятся назад.

Де Пабло большой, рослой тенью возникает около нас.

– Куда вы залезли?! Здесь небронированным пешеходам гулять возбраняется!

Он разъярен. Ничего не удалось выцарапать, хотя бы для коротенькой дополнительной атаки. Все изнемогли, сидят и лежат в Трихуэке без задних ног. Сказывается слабая выносливость неопытных частей, даже в наступлении, при преследовании врага. Де Пабло говорит о том, что в благовоспитанных армиях солдат спортивно тренируют. Но сам он уже еле стоит от усталости. Ничего не попишешь, надо добраться до машин и подремать в них, пока не рассветет.

 

14 марта

Итало-германские войска за эти сутки предприняли на арагонской дороге четыре большие атаки. Части Лисера и Лукача отразили их полностью. Час тому назад, отбросив в последний, четвертый раз противника, республиканцы преследовали его и продвинулись почти на два километра вперед.

Республиканская авиация, вопреки очень плохой погоде, совершила два штурмовых вылета и жестоко побрила фашистские пехотные части. Уничтожено много грузовиков с пехотой и легковые машины.

Сейчас на командный пункт бригады доставлен пехотный штаб (канцелярия) итальянского полка – документы, книги, списки, приказы.

Успех вчерашнего и сегодняшнего дней резко повысил настроение и боеспособность республиканских солдат и командиров.

 

15 марта

Чего только не побросали в беспорядке отступающие от Трихуэке интервенты и мятежники! Шоссе загромождено тракторами «Фиат» для перевозки орудий, огромными грузовиками «Лянчиа», легковыми машинами «Изото Фраскини», усыпано походными сумками, обоймами и патронами.

В грузовиках тьма всякого добра, просто поразительно, как снарядились итальянские вояки в мадридский поход. Ночью все это эвакуируется в тыл, в некоторых грузовиках и тракторах осталось бензина до самой Гвадалахары, водители машин с перепугу оставили даже ключи от моторов. Разгоряченный паренек уговаривает проходящих брать с собой по полдюжины ручных гранат и побольше бисквитов. Солдаты на ходу наполняют сумки гранатами и бисквитами.

– Карамба! Наконец-то Муссолини надумал нас угостить!

Гранат итальянцы оставили больше сорока тысяч штук. Гранаты очень легки. Почему? Потому что они наполнены не твердыми взрывчатыми веществами, а газами. Каждая аккуратно и красиво, как шоколадное яйцо, завернута в восковую бумажку с надписью на итальянском языке и подробным иллюстрированным руководством к применению. Итальянцы-антифашисты из батальона Гарибальди переведут своим соратникам это руководство.

У итальянцев-антифашистов великий праздник. Они сияют. Случайно или не случайно им, революционным рабочим, спасшимся за рубежом от черной аппенинской диктатуры, довелось участвовать в первой схватке с корпусом интервентов и нанести ему первое, авось не последнее, поражение. Надо оценить их выдержку и сознательность: со своим пленным врагом они обращаются гуманно и великодушно. Солдаты итальянской армии, особенно молодежь, крестьяне и рабочие, опомнившись от первого страха, дают очень охотно и очень подробно показания обо всех деталях распорядка и организации в своих частях. С жадностью набрасываются они на антифашистскую итальянскую печать и узнают из нее правду о своей стране. Более того – они сами вызываются поговорить по радио с оставшимися в фашистских дивизиях друзьями и товарищами. На наших глазах Андреа Пипитони подходит к микрофону полевого громкоговорителя и твердым голосом говорит:

– Слушайте, солдаты экспедиционного корпуса! С вами говорит ваш товарищ Андреа Пипитони. Я попал в плен к тем, кого у нас называют красными, и очень счастлив, что нахожусь среди них. Это благородные, честные и храбрые люди. Среди них есть итальянцы, которые добровольно, а не по принуждению и обману, как мы с вами, пришли сюда, пришли, чтобы драться против фашистов и чужих захватчиков. Товарищи! Пленных здесь вовсе не расстреливают, а принимают очень дружелюбно, раненым оказывают помощь! Друзья, бросайте оружие, присоединяйтесь к нам! Передайте моему отцу и матери, что я жив, здоров и считаю своим долгом честного рабочего говорить то, что говорю!

Пока он говорит, у микрофона образуется целый хвост желающих поговорить. Солдаты Муссолини, претерпев страхи и убедившись в том, что их жизнь спасена, приходят в энтузиазм и выражают его весьма бурно. Особенно велика радость, когда бойцы угощают их сигаретами, захваченными в их же обозе…

Жестокие удары, полученные итальянским экспедиционным корпусом в первые дни его появления на Гвадалахаре, удались благодаря дружному взаимодействию всех родов оружия республиканцев. Массовое вторжение иностранных войск в Испанию заставило командование гвадалахарского сектора подтянуться и показать, как четко и слаженно могут действовать части, когда чувствуют ответственность и серьезность момента. Трудно сказать, кто лучше действовал в эти дни – танкисты ли, непрерывно подавлявшие огневые средства итальянцев, штурмовые налеты авиации на противника под сплошным проливным дождем, ударные ли батальоны пехоты, самоотверженно бросавшиеся в атаку во главе с командирами и комиссарами. Интересно, что потери республиканцев на Гвадалахаре ничтожны!

Конечно, было бы легкомысленно делать какие-либо далеко идущие выводы из опыта трех дней борьбы на Гвадалахаре. Итальянское командование и само римское правительство примут все меры для того, чтобы привести в порядок свои растерявшиеся, оскандалившиеся войска. У интервентов очень много огневых ресурсов, у них множество батарей и химических средств войны.

Мадрид по-прежнему под ударом. И все-таки войско Муссолини, столь кичившееся своими победами в Восточной Африке, получило крепкую пощечину.

 

16 марта

Вчера весь день и сегодня с утра в горах немного спокойнее. После неудач и потерь последних дней итальянцы сочли за благо окопаться, привести себя в порядок и подождать подкреплений.

Новые пленные – их взято пятьдесят девять человек – показывают, что итальянское командование затребовало на свой сектор ударные марокканские части. Офицеры вчера подбодряли солдат: «Скоро придут мавры, их поставят впереди, мы пойдем вслед за ними, и тогда посмотрим, чья возьмет».

Маршировать в тылу африканских батальонов – какая честь для гордых римских фашистов и чистокровных арийских воинов Гитлера!

Танки итальянцев пока перестали показываться. Усиленно работает их мощная артиллерия – до сотни орудий разных калибров – и, поскольку погода распогодилась, авиация. С самого рассвета и весь день по всему фронту ни на миг не затихает рокот моторов, не смолкают взрывы. «Юнкерсы», «Хейнкели» и «Фиаты» бродят тройками, восьмерками, девятками по всему горизонту, бомбят без конца деревушки, колокольни и отдельные дома, оливковые рощи, где обычно принято искать воинские части, автомобили на дорогах. Республиканская авиация особенно ими не занимается – она сама отправилась бродить по тылам итальянцев. Только что над нами прошла целая эскадра – семьдесят республиканских самолетов – и вот уже из-за фашистских линий слышится гул взрывов.

Бойцы нисколько не в претензии на погоду. Они рады хоть и под «Юнкерсами», но наконец полежать на солнышке, высушить платье и обувь.

В штабах еще возятся с захваченным у противника военным имуществом, распределяют бригадам орудия и пулеметы, изучают документы, списки личного состава и приказы итальянских генералов. Вот взятая наугад итальянская армейская книжка:

«Итальянская армия, личная книжка Боттини Франческо, год рождения 1915. № матрикулы 1424(63)».

В одном из приказов, отпечатанных типографским способом, генерал Манцини поздравляет войска со взятием Малаги и заявляет:

«Я передаю вам благодарность и восхищение не только командования и лично свои, но и того (слово «того» напечатано жирным шрифтом), кто послал вас сюда».

Ночью, вернувшись из Трихуэке в Гвадалахару, слышал по радио заверения главной квартиры Фран-Саламанке о том, что Трихуэке все еще в руках наших войск, что никаких итальянцев на фронте нет. Сегодня я снова в Трихуэке; здесь, правда, не очень уютно под артиллерийским обстрелом, но фашистов уже без бинокля не видно.

Что же касается итальянцев, то из одних только пленных, взятых в эти дни, в Мадриде по их же инициативе формируется целый итальянский антифашистский батальон.

Сегодня же мы видели взятого в плен капитана Джузеппе Вольпи. Этот почтенный офицер успел сорвать с себя эполеты и долго отказывался признать свой настоящий чин, уверяя, что он только сержант. Комиссар терпеливо слушал его, а затем предъявил взятую из его бумажника фотографию. На ней капитан Вольпи снят в полной форме, с рукой, поднятой в фашистском приветствии, с эполетами, под деревом, на котором висит труп абиссинца. Капитан слегка побледнел и сказал: «Мой романтизм погубил меня».

Я присутствовал также при церемонии, пусть маленькой и скромной, но, бесспорно, очень приятной для сердца «того», кто издалека следит за экспедиционным корпусом. Командир дивизии Энрике Листер и комиссар Карлос лично передали на фронте генералу Миахе итальянское фашистское знамя, захваченное у одной из частей, посланных завоевывать Мадрид.

 

19 марта

Это в самом деле уже не просто успех, а настоящая, значительная победа республиканской армии. Этой ночью, после короткой артиллерийской и авиационной подготовки, республиканцы атаковали с двух сторон город Бриуэгу; заняв его и захватив более двухсот пленных, отбросили итальянские экспедиционные дивизии за гребни окружающих высот.

К утру, в проливной дождь, я въехал в Бриуэгу. Шоссе опять, как накануне, загроможденное итальянскими пушками, мортирами, грузовиками (семьдесят штук), колючей проволокой, ящиками снарядов, патронов, ручных бомб и прочего снаряжения. Одного только бензина было захвачено сто тысяч литров. Республиканцы сейчас почувствовали на практике, что значит брать трофеи: несколько бригад полностью вооружились, оделись и обулись за счет итальянцев.

Неподалеку от въезда в город, на изгибе шоссе, мы видим потрясающую картину. Бомбами республиканских самолетов, сброшенными с поразительной меткостью, были взорваны четыре грузовика со снарядами и патронами. Все это взорвалось и потом само стреляло во все стороны.

В самой Бриуэге, в средневековом поэтическом городке, только сейчас начинается робкое оживление. Люди выползают наружу, осторожно оглядываются и, услышав приветственные оклики республиканских солдат, сразу расцветают. Две чернобровые глазастые тетеньки, перебивая друг друга и всхлипывая, страстно рассказывают, сколько горя они натерпелись за восемь дней фашистского владычества в городке. Итальянцы опустошили все кладовые, все погреба, перерезали весь скот и птицу, изнасиловали нескольких женщин, расстреляли тридцать шесть человек, в том числе двух стариков учителей, по обвинению в сочувствии Народному фронту. В городке распоряжался итальянский военный комендант, и ему подчинялась и местная, испанская фашистская организация. При занятии города несколько семейств, объявивших себя раньше республиканцами, вывесили на домах монархические флаги и встречали завоевателей цветами. Сейчас они, конечно, удрали, но на двух балконах еще мокнут обрывки фашистских флагов.

Бежали итальянцы из Бриуэги буквально панически, почти ничего не успели эвакуировать. Забыли даже увести двенадцать лошадей, которых устроили на постой в старинной церкви изумительной постройки раннего романского стиля.

Мы входим в здание монастырской семинарии – здесь был штаб Второй итальянской дивизии. Все перевернуто вверх дном – мебель, бумаги, карты, остатки еды.

Среди документов штаба дивизии найден следующий приказ, который мы приводим точно, буква в букву, и без всяких комментариев:

«13 марта 1937 года, пятнадцатый год фашистской эры.

Муссолини.

По вопросу о телеграмме Дуче.

Дивизионный генерал Манчини».

Сообщаю следующую телеграмму, которую мне прислал Дуче:

(Печать)

«На борту парохода «Пола», на котором я еду в Ливию, я получил сообщение о происходящем сейчас большом сражении на гвадалахарском направлении. С уверенным сердцем слежу за развитием этого сражения, потому что убежден в том, что энтузиазм и упорство наших легионеров преодолеют сопротивление противника. Уничтожение интернациональных сил будет успехом громадного значения, и особенно успехом политическим. Оповестите легионеров, что я час за часом слежу за их действиями, которые будут увенчаны победой.

На письменном столе лежит номер газеты. Это «Джорнале д’Италиа» от девятого марта сего года. На первой странице, на самом видном месте, под вызывающими заголовками, сообщается о «национальном» наступлении на Гвадалахару. В сообщении не говорится, чьи национальные части, испанские или итальянские, ведут наступление. Зато подчеркивается, что Бриуэга находится под жестоким огнем ста орудий.

Газета хотя и свежая, но уже устарела. Из ста орудий, обстреливавших Бриуэгу, итальянцы недосчитываются многих. Недосчитываются они и самой Бриуэги.

 

20 марта

Еще и еще я беседую с пленными. Трудно насытиться.

Итальянцы подтверждают регулярный армейский характер своих частей, обязательность и принудительность своей отправки в Испанию, полное отсутствие какого бы то ни было элемента добровольности, то есть совершенно обратное тому, в чем старается уверить застигнутая с поличным итальянская печать.

Захваченный республиканцами в плен итальянский майор Люсиано Сильвия, когда его спросили: «Зачем вы прибыли в Испанию?», прямо заявил:

– Я подчиняюсь приказам моего правительства и сражаюсь за мою страну. Я итальянец, который борется за свою Италию.

– Знали ли вы, что едете в Испанию, когда отбывали из Италии?

– Да, я знал. Это знали все наши начальники, все командиры полков и батальонов. Это был военный приказ. Мы погрузились в Сабаудиа и высадились в Кадиксе.

– Как вы рассматриваете войну в Испании? С кем она ведется?

– Это же война испанцев с испанцами.

– Почему же вы вмешиваетесь в эту войну?

– Мы вмешались в интересах Италии. Нас здесь интересует, что, с одной стороны, борются фашисты, а с другой – антифашисты. Нас занимают интересы Италии.

– Ради каких же интересов Италии вы сюда прибыли?

– Об этом я сказать не могу. Я прибыл сюда в порядке военной дисциплины и приказов свыше. Я прежде всего итальянец и военный.

Вот другой пленный, младший лейтенант Саччи Ачилле. Он говорит то же самое:

– Я знал, что еду в Испанию. Мне было только запрещено сообщать это моей семье. Мои родные и невеста думают, что я послан в Африку.

– Вы фашист?

– Да, я фашист, потому что в Италии все, для того чтобы спокойно жить, должны принадлежать фашизму. Я военный профессионал и прибыл в Испанию, повинуясь решениям итальянского правительства и короля.

– Как же вы выполняете эти решения? С энтузиазмом?

– Я прибыл сюда, чтобы оборонять свою родину и выполнять приказ, который мне был дан.

– Как же вы обороняете свою родину здесь? Разве Испания напала на Италию?

Лейтенант молчит и наконец выдавливает из себя:

– Я выполнял приказ. Я военный и обязан повиноваться своим начальникам. Я не принадлежу и не принадлежал к фашистской милиции, я только младший лейтенант итальянской армии и выполнял свой служебный долг.

Точно таким же манером разговаривает рядовой Семьдесят пятой пехотной итальянской бригады Романо Сальваторе. Опять заявление, что послан по приказу начальства, как солдат армии. Не разобрался, не отдает себе отчета, кто с кем и по какому поводу сражается в Испании. Знает только, что послан в Испанию сражаться за интересы Италии.

– Я солдат, которому приказывают.

Впрочем, дисциплинированные военнослужащие итальянской армии проявили на гвадалахарском фронте и некоторую инициативу: у пленных найдены старинные пергаменты, миниатюры и другие предметы старины и искусства, похищенные ими в соборе Сигуэнсы.

У одного из пленных солдат найден такой документ:

«По приказу его величества короля вы, Бесси Бенцо, сын Джузеппе, призыва 1910 года, призваны к оружию. Вы обязаны прибыть и предъявить настоящий приказ командованию 35-го легиона, в городе Специа, рано утром 25 ноября 1936 года. Согласно закону вы будете привлечены к суду трибунала, если не явитесь, без уважительных причин, в назначенный срок.

Чиано Фердинандо»

На этом документе есть печать командования Девяностого легиона и официальный государственный итальянский герб.

 

22 марта

Мы сидели на новом командном пункте у Лукача, в крохотной деревушке, повисшей, как орлиное гнездо, на уступе высоких скал. «Сейчас шашлык будем кушать, дорогой Михаиль Ефимович», – домовито сказал испанский генерал. Он разгуливал без мундира, в рубашке с расстегнутым воротом, хлопотал насчет баранины и чтобы прибавили дров в огонь. К моменту, когда мясо изжарится, он приготовил вина и граммофон с пластинкой «Капитан, капитан, улыбнитесь», вставил новую иголку. Три германских самолета кружили над деревней. Бойцы запрятались в пещеры. Взрывы отдавались по камню скал, но не причиняли вреда.

– Сердятся, – сказал Лукач. – Недовольны. Побили мы их. Как миленьких. И еще побьем. Не раньше, так позже. Еще повоюем, дорогой Михаиль Ефимович!

 

23 марта

Что произошло с итальянскими войсками на Гвадалахаре? Над этим стоит призадуматься.

Экспедиционный корпус генерала Манчини был перевезен с юга, из Кадикса и Малаги, на арагонский фронт и оттуда через Сигуэнсу на гвадалахарский сектор с целью взять Гвадалахару, Алькала де Энарес и затем завершить полное окружение Мадрида. Состояние войск не оставляло желать лучшего – это явствует из всех показаний пленных, из захваченных в штабе документов и из самой обстановки, какая сложилась для итальянцев к началу операции. Части отлично отдохнули после того, что именовалось «героическим взятием Малаги» и что на самом деле было просто вооруженным походом на беззащитный, охваченный паникой город.

Известно, что значительная часть штаба Малаги не только состояла в связи с фашистами, но и попросту осталась в городе до их прихода. После артиллерийского обстрела с суши и с моря, после сокрушительной воздушной бомбардировки пехоте не осталось ничего иного, как без боя войти в солнечную, славящуюся своими янтарными винами Малагу. Память об этих райских днях сохранилась во всех записных книжках итальянских пленных. Танков под Малагой они не встретили – у республиканцев на весь малагский сектор из-за саботажа в штабе действовали только четыре броневичка. Итальянцев тревожил только десяток республиканских истребителей, бомбардировщики были заняты фашистским флотом.

Все это настроило завоевателей на самый праздничный лад. Абиссинская война стала вспоминаться как мучительный кошмар. И в самом деле, чего стоит эта африканская пустыня с ее жалкими эфиопскими мазанками, если рядом, под боком, есть другая Абиссиния – с чудесным климатом и изумительными городами, с гостеприимными испанскими фашистами, с приветливыми сеньоритами! Через три недели итальянская военщина стала вести себя в стране старого культурного народа как в самой дикой, порабощенной колонии.

На Гвадалахаре экспедиционный корпус тоже не ожидал сколько-нибудь серьезного сопротивления. Разведка доносила – и сведения были верные, – что в горах очень мало республиканских войск, что все стянуто на Хараму. Внезапный удар должен был застать Гвадалахару врасплох и привести итальянский корпус к окрестностям Мадрида. Солдатам было разъяснено, что никакой авиации у республиканцев нет, а танки если есть, то они в горах не ходят.

Моторизованные дивизии начали свой новый марш во всем блеске вооружения и оснащения… Несколько тысяч грузовиков, приспособленных для пулеметной и ружейной стрельбы, огромный артиллерийский парк из нескольких сотен орудий различных калибров, большой танковый парк, богатейший запас снарядов и патронов, химические средства борьбы, – трудно себе представить более снабженную европейскую армию! Только санитарная служба корпуса оказалась очень убогой. О ней начальство не подумало. Или, может быть, не считало, что она понадобится…

Первые дни вторжения только подтвердили надежду завоевателей! Отбрасывая малочисленные горные отряды, моторизованный корпус без труда подошел почти к самой Торихе. Опережая события, фашистские военные сводки сообщили о занятии Тарасены и даже предместий Гвадалахары – они забежали вперед почти на тридцать километров! Тем неожиданнее и тягостнее оказался ответный тяжелый удар республиканцев. Пленные рассказывают:

– Все свалилось на нас как кошмар. Атаки пехоты с танками, штыковой бой, ночной бой под проливным дождем, кавалерия на фланге, беспрерывные налеты авиации!

– После третьей бомбардировки наш капитан спрятался на ферме в погребе. Он плакал, как дитя. Он сказал мне: «Делайте, ребята, что хотите, с меня хватит!» Мы советовались: что делать, если нас оставили офицеры? Большинство рассудило, что надо просто лежать в поле и дожидаться, кто нас заберет – наши или ваши. Особенно тягостно подействовало на итальянских солдат то, что фашистское командование не организовало вывоза своих раненых с поля боя. Сейчас больницы в Гвадалахаре набиты сотнями раненых итальянцев. Когда к кроватям подходит врач, у пленных появляются слезы на глазах. Они тянутся целовать хирургам и сестрам руки, трогательно благодарят их за милосердие. Пленных продолжают брать, и не только в бою. Немало солдат просто разбежалось и разбрелось по лесам, по садам, по кладбищам. Голодные, жалкие, они ищут, кому отдаться в плен.

К республиканцам пришло сегодня пятнадцать перебежчиков. Почти все они справлялись, где батальон Гарибальди. Это уже более активно настроенная публика.

– Мы хотим вместе с итальянцами воевать против фашизма, – заявили они.

Но большинство пленных – ушибленные страхом, растерявшиеся, как во время землетрясения, деморализованные, словно очнувшиеся от сна, словно только что родившиеся на свет люди.

Это последнее, то есть деморализация целых частей при первом серьезном столкновении с численно меньшим, хуже вооруженным противником, интереснее, чем оперативный исход боев на Гвадалахаре и их ближайшие последствия. Это самое поучительное для оценки внутреннего состояния фашистской армии. Мы видим, как перед лицом подлинной опасности сползает вся скорлупа, в которую тщательно закупорена «боевая единица» фашистского империализма, как из-под нее обнажается живой человек, которого фашизм в массе не смог даже за пятнадцать лет приспособить для своих целей. Просто поразительно видеть эту наготу людскую, это наивное, простодушное ничтожество вчерашних солдат гордой фашистской империи – сегодняшних пленников испанской народной армии.

Конечно, во всяких войнах бывали захваты пленных. Очень часто рядовая солдатская масса, лишенная управления, превращалась в стадо, в толпу беспомощных людей, потерявших свою военную и гражданскую мораль, равнодушных к своей воинской и национальной чести, готовых служить новым хозяевам, рыть для них окопы или даже стрелять против своих старых хозяев. Но ведь то были капиталистические армии дофашистското периода, собранные наспех, без политического отбора, по методу всеобщей мобилизации! Они смутно представляли себе, за что воюют, а если знали, то были равнодушны или враждебны целям войны. Здесь же перед нами отборная чернорубашечная молодежь, поголовно все члены фашистской партии, можно сказать боевой авангард, надежда и гордость Муссолини, лучшие его кадры, к которым он обращается с пламенными личными приветствиями.

Эти кадры фашистские вожди воспитывали полтора десятилетия в школах, на торжественных парадах, при помощи своей трескучей фразеологии, индивидуалистических теорий и культа сверхчеловека. Среди пленных есть молодые люди, которых фашистский режим воспитывал с колыбели; когда Муссолини пришел к власти, им было по три года. Сейчас, переночевав одну ночь под крышей у своих противников, они проклинают «дуче» и всю его империю. Не глубоко сидят в них пятнадцать лет фашистского воспитания!

Конечно, верхушка армии более тесно связана с фашистским режимом. Но и она в основном очень плохо выдержала боевое испытание. Паническое отступление, потеря орудий, деморализация людей произвели потрясающее впечатление на фашистский командный состав. Республиканцы нашли трупы четырех итальянских офицеров, одного подполковника и трех капитанов, покончивших с собой. Самоубийцы только лишь предупредили события: новые пленные рассказывают, что девятнадцатого марта высшим командованием за бегство из частей расстреляны два командира батальонов.

Вот строки из дневника одного пленного итальянского капитана:

«По мере развития событий мой энтузиазм все падает. Что больше всего удручает – это бюрократизм, интриги, бездарность нашей армии. Кругом сплошная ложь и обман. Мы обманываем друг друга, а испанцы обманывают нас. Испанская фаланга только жрет, пьет и дожидается, пока мы добудем для нее Мадрид. Если бы я знал, что все будет так омерзительно, я бы уклонился от этой войны, такой заманчивой издалека». Итальянские дивизии на Гвадалахаре, получив чувствительный удар, обнаружили всю внутреннюю гниль и пустоту фашистского милитаризма, подлинную слабость его основной человеческой базы. Могущественная техника, после того как ее обладатели перестали владеть ею и собой, стала просто трофеем частей, несравненно более слабо вооруженных.

Но понадобилось одно обязательное условие – смелый встречный удар, нанесенный со всей решительностью, со всем ожесточением. Без этого удара бронированная, мотомеханизированная итальянская армада продвигалась бы без остановки на Мадрид, и слава итальянского оружия все больше слепила бы глаза тем, кто имеет склонность ослепляться. Без удара не было бы паники, без паники не было бы трофеев и у пленных трогательных слез.

Фашизм безгранично нагл, когда не видит противодействия. Он труслив, как шакал, когда ему дают отпор. Именно этого не понимают трусливые политики западных правительств. Они пробуют умилостивить фашистского зверя и этим только усиливают его кровавую дерзость. <…>

 

25 марта

После горячих дней у Гвадалахары – полное затишье. Войска отдыхают. На фронте появились экскурсанты – делегаты, писатели, журналисты из Валенсии, Барселоны, Парижа, Лондона и даже Нью-Йорка. Они разъезжают по недавним полям битвы, осматривают ее следы, фотографируют огромные склады снаряжений, отобранных у итальянцев, беседуют с пленными, собирают себе на память итальянские сувениры.

Эрнест Хемингуэй приехал сюда, большой, неладно скроенный, крепко сшитый. Он облазил все места боев, побывал и подружился с Листером, с Лукачом; он сказал мне, медленно и вкусно проворачивая испанские слова:

– Это настоящее поражение. Первое серьезное поражение фашизма за эти годы. Это начало побед над фашизмом.

– Да, – сказал я скромно, – пока еще только начало.

Меня рассмешила эта собственная скромность. За ней пряталось невероятное хвастовство. Побили все-таки! Побили, как миленьких, как говорит Лукач. Я увидел это. Дождался. Начал с автобусов под Талаверой, миновал черные дни Толедо, стыд Аранхуэса, трагедию брошенного Мадрида, отчаяние борьбы у мостов, тяжелую, кровавую школу Араваки и Махадаонды, муки рождения новой армии у Лас Росас, большую харамскую битву, – чтобы увидеть победу над солдатами Муссолини. И Мигель Мартинес, пришедший сюда со старым, юношеским опытом гражданской войны, заново проверил, умножил, оплодотворил его в этих первых траншеях всемирной схватки с фашизмом.

– Пока еще начало, – повторил я. – Еще будет много впереди, и плохого, и хорошего.

– Я тоже думаю, – сказал Хемингуэй и насупился.

 

27 марта

В Валенсии уже жара, чиновники военного министерства удирают на пляж, милиция делает облавы на купальщиков и возвращает их на боевые посты в канцелярии. Все полно широчайших планов и надежд.

Коммунисты вконец обострили свои отношения с Ларго Кабальеро. Дело идет к разрыву, правительственному кризису. Пусть бы скорее!

Хосе Диас сильно заболел, лежит в постели, маленький, тихий, задумчивый.

Долорес спросила меня:

– Это правда, что ты уезжаешь?

– Да.

– Ты вернешься?

– Да.

– Смотри не обманывай. Нам обидно, когда друзья не исполняют обещапшя.

Мы с ней обедаем вдвоем. Она сначала хмурилась, молчала, крошила хлеб, потом разошлась, стала напевать и в шутку подарила мне костяной амулет.

– Это чтобы ты наверно вернулся.

Я привязал подарок Долорес к черной тесемке с ключом от гроба капитана Антонио.

На площади играла шарманка, вертелась карусель, смеялись дети. Трамваи ездили с огромными плакатами: «Все на грандиозный фестиваль музыки и пляски по случаю победы на Гвадалахаре!»

 

29 марта

В Барселоне лил теплый дождь. Она совсем переменилась. Исчезли лозунги, флаги, шествия по улицам, появились такси, впрочем, выкрашенные в анархистские черно-красные цвета. Город приобрел чинный, буржуазный вид. Но что-то в нем клокочет. В огромном зале перед тысячами жадных слушателей, старый, слепой южноамериканский поэт Леон Фелипе, этический философ, страстно призывает:

– Нам нужна диктатура! Да! Диктатура всех! Диктатура для всех! Диктатура звезд! Диктатура мечты!

У многих горят глаза. Никто не знает, что такое диктатура звезд. Вероятно, что-то хорошее. Новости с фронта мало кого интересуют. Барселона живет между небом и землей, между адом и раем. Диктатура мечты…

 

2 апреля

На шоссе у пограничной будки толстенький француз инспектор не хотел пропустить машину.

– Я только доеду до вокзала Серберы, автомобиль тотчас же вернется на границу.

Он заупрямился, потом согласился пустить машину в сопровождении полицейского агента.

На вокзале я обнял Дорадо.

В киоске продавали газеты, папиросы, фрукты, шоколад в любом количестве. Последний номер «Жур» оповещал: «Наступление, которое предприняли красные на Гвадалахаре, можно считать окончательно неудавшимся». Вот как – это, оказывается, было «наступлением красных»! Мы и не знали…

В купе я был один. Разделся, лег, потушил свет. Не знаю, сколько времени прошло, – началась долгая, чудовищная бомбардировка. Самолеты носились низко, совсем над головой, с диким ревом и скрежетом, они все целили в меня. Взрывы следовали один за другим, все громче, все беспощаднее. Наконец я раскрыл глаза. Бомбардировки не было. Поезд грохотал в темноте. И в первый раз так сильно, так остро, впервые ничем не сдерживаемая, вспыхнула тоска, тревога и боль за этот окровавленный народ, обжег страх за его судьбу, поднялся безудержный, неистовый гнев за страдания, которые он несет, за жертвы, за несправедливость, за неравенство сил, за наглость и бесстыдство палачей.

 

10 апреля

Когда лежишь здесь на спине, виден большой кусок светлого, свежего неба, и в нем шевелятся верхушки деревьев. Какое красивое дерево сосна! Прямой, стройной колонной взвивается вверх стебель этого мощного растения. У земли ствол суров, покрыт толстой корой – темно-серой, шершавой. Чем больше вверх, тем светлее, затем кора становится медно-красной гладкой, нежной. Скромное и гордое дерево, оно неприхотливо, не требует ни тепла, ни влаги. Оно сухолюбиво, – спокойно лягте под сосной, здесь ни сырости, ни гнили; в сосновом бору свободно вздохнут слабые легкие. Оно светолюбиво, потому быстро освобождается от нижних ветвей, рвется зеленой своей главой вверх, к солнцу. Когда медно-красные стволы соснового леса озарены, они становятся золотыми; это один из прекраснейших образов, какие дала природа.

Сосна – это пальма нашего Северного полушария. Она высится от Астурии до Амура, от Якутии до субтропического пояса. Ее не знают только низменные, сырые, болотно-травянистые края – Дания, Англия, Ирландия. И она их не знает. Но больше всего сосна – это, конечно, Россия. Медведи и сосна… Есть и гималайские медведи, черные, мелкие. Есть черная сосна, на Балканах, в Сицилии, с очень волосатой хвоей. Хорошие медведи, хорошая сосна, но не то.

Это писал Гейне, переведенный Лермонтовым. Снеговые ризы часто опасны для сосны, душат ее. От снеговала на севере гибнут каждую зиму сотни тысяч сосен.

Тема гейне-лермонтовского стихотворения трагична. Это тема вечной разлуки, тема двух друзей, которые никогда, никогда не встретятся, тема неосуществленной мечты. Оба поэта были влюблены в жизнь, в мечту, и оба погибли бессмысленно, несправедливо до слез. Сосланного царем Лермонтова застрелил бездельник офицер. Изгнанный со своей родины, Гейне медленно задохся в «матрацной могиле», как он называл свое ложе страданий. В восьмидесятую годовщину смерти национального поэта Германии его сочинения издают на немецком языке только в одном городе – Москве.

Но сосна и пальма все-таки встречаются. Пальме трудно подниматься на север, сосна легко спускается далеко на юг, навстречу. Это можно видеть у Сухуми, у Нового Афона, в Каталонии, в Альмерии. Вдоль теплого морского прибоя, потряхивая на ветру пышными прическами, вытягиваются легким строем тонкие пальмы. Над ними, на песчано-каменистой террасе, разморившись от жары, в сухих, смолистых ароматах, толпятся крепкие великаны сосны. Нет более волшебной смеси, чем эта смесь ветров и запахов.

У нас есть и сосны, и пальмы. Мы богаты, дом наш богат и просторен, раскинут бескрайними степями, прикрыт Памиром – крышей мира. Как здесь спокойно!

Как здесь надежно!

Дети играют под соснами. Это здешние, одинцовские, сельские ребятишки. Их пятеро, все на разные размеры. Играют в пряталки, бегают меж сосен, бегают то тихо, то вдруг захохочут, и тогда шум до небес. Дети – всюду дети, они же всюду различны. Русского малыша не смешаешь ни с каким другим по манере носить поясок (очень они любят носить поясок), по манере нахлобучивать шапку, по низкой, нолевой стрижке головы, по проворной, чуть медвежеватой манере ходить, бегать, взлазить на деревья, по прямому, строгому и веселому взгляду из-под белых бровей.

Кончили бегать, начали болтать. Это уже не прежние разговоры о еде, о пайках, о выдачах. Дети сыты, хорошо, хоть и просто, одеты; они говорят о развлечениях, о путешествиях, о приключениях, о подвигах – и вовсе не только о парашютах и ледоколах, как это принято в благовоспитанной детской литературе. Идет спор, можно ли воспитать белку, но так воспитать, чтобы совсем-совсем. Чтобы никого не кусала, чтобы спала рядом на подушке. Совсем маленькие считают, что дело это возможное, но Вася – ему десять лет – полагает, что белку полностью перековать невозможно.

– Белке верить нельзя. Белка – притворяшка. Паша ей все верил, а она взяла и откусила ему палец.

– Не откусила, а прокусила. Ты, Вася, поменьше ври, тебе же лучше будет.

Дети требуют у Паши показать след от белкиного коварства. След совсем маленький, неинтересный. Тогда они начинают говорить об охотниках, затем о велосипедах, затем о почтовых марках. Это ново. Никогда раньше ребята в деревне но собирали почтовых марок. Потом разговор, конечно, переходит на Испанию.

– А что там дети делают? Бьют фашистов?

– Зачем же им самим! Это взрослые дерутся с фашистами, а маленькие им помогают.

– Патроны подносят?

– Бывает, и патроны подносят. И баррикады помогают строить. А главное – дома работают, помогают матерям, пока отцы сражаются на фронте.

– А когда дом разбило бомбой, они куда идут?

– Им тогда, бедняжкам, некуда идти. Они тогда бездомные. Разве что в метро прячутся.

– Красивое метро?

– Некрасивое.

– Пускай они к нам приедут. Мы им дадим дом. Пусть живут в нашем метро, пусть забирают хоть пять станций.

– А мы как же будем?

– А мы на остальных станциях будем ездить. Нам хватит. Или новые построим. А по-русски они говорят?

– Некоторые говорят.

Ребята начинают соображать, как вывезти детей из Испании сюда.

Вывозить, конечно, надо на самолетах. Вопрос, сколько влезет в каждый самолет.

Вася объясняет, что в самолетах иногда крылья бывают пустые – туда тоже можно напихать детей. И просверлить дырки, чтобы могли дышать. Потому что лететь далеко.

Я им рассказываю про своего маленькою друга Ксавера, продавца газет, который остался в Мадриде.

Одинцовские ребята тихо слушают про Ксавера, молчат и вздыхают. Им ясно, что дела у парня неважные.

– Дядя Миша, возьми его сюда, в Одинцово.

– А как же другие, его братья и сестры? Их ведь тоже жалко оставлять. Надо всех забрать сюда, к нам домой.

– А зимой мы их будем держать на Кавказе. Там тепло, там пальмы есть, тигры, все, что они любят.

Черноглазые испанские ребятишки появились в нашей столице. Стайками бродят по улицам, площадям, у Мавзолея Ленина, в Доме Красной Армии. Я смотрю на них с волнением. Большой особняк на Пироговской полон их криками и гомоном. Маленькие астурийцы, баски, андалусцы, мадридцы делают гимнастку и ритмические движения. Светлоголовый, низко стриженный рязанец вожатый командует высоким говорком по-русски:

– Шире шаг! Фернандо, не отставай! Ну-ка, ребята, еще раз повторим это движение, чтобы хорошо его знать. Вернетесь в Испанию – удивите там всех. Ну-ка, давай!

Мадридская «профессора», тоненькая, с высокими, смешливо удивленными бровками, повторяет с ними русские песни:

– Три-чигири!.. «Если са-втра война, если са-втра в поход…» Она кончает урок, выбегает на улицу, торопливо стучит каблучками, лихо, по-московски проталкивается в трамвае. За столом настойчиво твердит официанту:

– Простой! Простой!

Это значит – простой воды, не газированной. Обыкновенной, простой, холодной воды из водопровода, какую всегда мадридцы с удовольствием пьют к обеду. Официант долго вслушивается, наконец приносит стаканчик кипяченой воды…

Одинцовские, как и все советские ребята, как и мы, имеют дом. Трудно охватить воображением все величие этого сознания сейчас, когда человечество по всей планете бездомно. Валятся крыши, стены и заборы, нарушаются границы, врываются разбойники – фашизм делает народы бродягами в своих же странах.

В наше ощущение дома входит не только география, не только земля, сосны и пальмы, морошка и лимоны, снетки и киты – сюда входит ощущение надежности во времени. В нашем доме у каждого есть будущее. Одинцовские дети с момента рождения уже имеют путь; они катятся вперед по рельсам и сами будут переводить стрелки, куда захотят, и уже сейчас чувствуют это. Каждый из них может стать всем; «ничем» у нас дома остаться нельзя. А ведь это удел каждого бедняка там, за рубежом.

Но всюду там, где у рабочего класса, у трудящихся появляется в руках оружие для освободительной борьбы или хотя бы возможность скрепить в Народном фронте большие, пусть наскоро сколоченные преграды фашизму, там оживляется национальное чувство, крепнет сознание и ощущение родины, пусть не целиком, но все-таки своего дома. И там же, как, например, в Испании, провокаторы Троцкого спешат высмеивать это чувство, издеваться над ним, заверять рабочих, что им не за что и незачем бороться, что у них нет дома и никогда не будет. Рабочие отшвыривают их вон, к фашистам!

Советское «чувство дома» не эгоистично Как не похоже оно на звериный шовинизм реакционных стран! Там первое слово национального символа веры – это животная ненависть к людям иной крови, иного языка, требование вышвырнуть всех инородцев. Советский патриотизм великодушен. Одинцовские ребята, если бы могли, всех приютили бы под советской крышей, всех страдающих, всех обездоленных, голодных, обиженных. И это не слова только, это можно видеть.

Это можно видеть в Москве, в Одессе, в Аликанте, Москве – на Большой Пироговской улице. В Одессе – когда чернявые ребятишки, отосланные бездомными отцами под укрытие надежного советского неба, широко раскрывают глаза и рты на первые бутерброды со сливочным маслом, на просторные пионерские дворцы, на веселые площадки с играми – в смолистом сосновом бору. Аликанте – когда на пальмовом бульваре появляются и чинно стоят высокие, стройные, как корабельный лес, советские матросы, архангельские, саратовские, уральские лица…

Ребят отозвали, они заняты делом – собирают шишки для самовара. Шишки прошлогодние, твердые, упругие, звонкие. <…>

А новые фашистские дивизии в сопровождении двухсот бомбардировочных самолетов усовершенствованной конструкции начали большое наступление на Страну басков. Они уничтожили древний городок Гернику. Они приближаются к Бильбао.