Пролог

В весенний мартовский день Сергей Плетнев был приглашен в одну из московских школ на встречу с будущими выпускниками. Полтора года назад он был главным архитектором нового Зеленого округа, где находилась эта школа, но с тех пор строительство было завершено, и Сергей уже работал генеральным директором строительного концерна «Возрождение». Работали широко, по всей стране, жили в деловом полу-командировочном режиме, и поэтому дата встречи откладывалась разок-другой, пока, наконец, его машина не остановилась у школьных ворот.

Для начала бывшего «главного» пригласили, как водится, в просторный директорский кабинет. На стенах его красовалась выставка живописных школьных работ, а возле директорского стола близ самой директрисы, седой, пышноволосой дамы, заслуженной учительницы Москвы, сидела хорошенькая девушка с длинными каштановыми косами.

— Знакомьтесь, Сергей Иванович, — представила ее директор, — это Марианна, наша отличница и лучшая художница школы. Она будет вести ваш вечер. Ее акварели висят здесь же, в кабинете, можете полюбоваться.

С вежливой улыбкой молодой человек скосил глаза на висящие работы и вдруг всмотрелся так остро и серьезно, что у Марианны екнуло сердце.

— Это замечательно, — медленно проговорил он, рассматривая их одну за другой. — Поступайте в архитектурную академию, Марианна! У вас редкостное чувство соразмерности.

Он посмотрел на нее с уважением.

Марианна польщенно улыбнулась. Ее часто хвалили, она уже не смущалась этим.

— Никогда, — ответила смело, глядя в его загорелое лицо с твердым мужественным подбородком, чуть вздернутым задиристым носом и светлым вихром волос, про который говорят «корова языком лизнула». — Строители работают с камнем, а он-то мне и не подходит. Мне нравится нежное, легкое, взлетающее.

В его глазах заискрилась улыбка.

— За такой ответ вас полюбить можно, Марианна! Вас пленяют откровения современного дизайна, не правда ли? Замечательно! «Ленты-кружево-батисты» и яркое народное творчество? Как точно вы себя знаете! Желаю удачи!

Они прошли в гудящий голосами актовый зал. Пылая румянцем, Марианна открыла вечер, представила Сергея Плетнева и села в первый ряд.

Он говорил без подготовки часа полтора, пролетевшие, будто одно мгновение. Его рассказы о сплошном лесном массиве, в котором все начиналось, о поисках общего плана и каждого построенного здания были интересны, словно приключения, сдобренные разными случаями и строительными анекдотами, а сожаления о несбывшихся мечтах, вроде велотрека и маленького зоопарка, заставили всех по-новому взглянуть на свою малую родину и словно увидеть ее в развитии и возможностях.

Марианна не сводила с него глаз. Как он сказал: «За такой ответ вас полюбить можно»? — О, любовь!

Девушка чувствовала, что сердечко ее застучало горячее.

После его выступления она вновь поднялась на сцену и провела «пресс-конференцию», сидя с ним рядом за столом. В школе частенько происходили диспуты и прения на произвольные и заданные темы, когда каждая сторона доказывала свои воззрения, серьезные и забавные, поэтому в зале сидел народец «тот еще». Вопросов была уйма. Сергей шутил, все смеялись, она добавляла огоньку от себя, и ей показалось, что они немножко сблизились.

В самом конце она подарила ему большой, заготовленный заранее, букет цветов.

С этим букетом, окруженный толпой школьников, он стал спускаться по широкой лестнице к выходу. Понравился Сергей Плетнев, разумеется, не только ей, Марианне. Многие девчонки нашли его красивым, спортивным, остроумным и… неженатым? Кольца на руке не было.

— А ваша жена тоже архитектор? — не стерпела Ленка, известная всем болтушка и хохотушка. — Вы, должно быть, вместе учились?

— Моя жена? — переспросил он, и так белозубо, открыто и добродушно рассмеялся, что все поняли: «Он свободен».

Возле машины, прощаясь, он поцеловал руку Марианне и передарил ей врученный ему букет цветов.

— Желаю вам, Марианна, успехов на выпускных экзаменах. И на вступительных тоже.

Что было отвечать: «К черту, к черту»? — Так он и уехал.

Ах! Об этом архитекторе красавица Марианна помечтала было, как о принце, улетела в грезах сладко и волшебно… да и все. Школьница, выпускница… разве он вспомнит?

Ну и пусть.

 

1

В белоснежной, трехэтажной московской школе гремела музыка. Выпускной бал давно начался и был в самом разгаре. За окнами актового зала мелькали цветные вспышки, видны были фигуры танцующих, озаряемые то синим, то красным, то зеленым светом. На ступеньки перед входом то и дело выходили юноши-выпускники, закуривали и шли в крытую шатровую беседку метрах в десяти от входа. Там толпилась тусовка. Ребята сидели на поручнях, давно оставшихся без деревянных перил, смеялись, что-то выпивали, в последний раз прочитывали надписи на покатом жестяном потолке: «Сашка, я по тебе с ума схожу», «Долой диктатуру родителей!», «I love you, i kiss you, i have you!», «Это мой телефон. Бабы, звоните ночью. Ваш Д.», «Марианна, тебя любит… угадай, кто?», «Я хочу жить на воле, а не в набитом людьми доме!», «Мы, девчонки, хотим всего!», «Я — правый, кто со мной? Ромик», «Демократов на мыло!» и более откровенные, озорные, хулиганские. На каменном полу, посередине горел костерок из веточек и бумажек, жиденький дымок достигал потолка, красиво обволакивал его и кудряво струился из-под кромки шатра. Покурив, молодые люди бросали окурки в огонь, бежали обратно к крыльцу, украшенному цветной мозаикой и выпуклыми медальонами классиков литературы, и вновь исчезали там, где было тесно и весело, пахло апельсинами и где сегодня их одноклассницы были особенно красивыми.

Школа стояла как раз на границе с лесом. Сразу за ее стенами начинался диковатый парк, незаметно переходящий в настоящую лесную чащу с болотами, кочками, высокими соснами, поросшими сероватым мхом, даже с просеками, полными малины. Километрах в трех от жилого района зеленый массив пересекался кольцевой автодорогой, через которую часто перебегали, появляясь под окнами, лоси и зайцы. То-то бывало переполоху на уроках! А однажды в ближайшем дворе заметили даже двух заблудившихся молодых волков. Прижавшись друг к другу, они дыбили загривки, готовые до конца защищать свою жизнь в каменных сводах чужой норы. Вызвали охотников, и те усыпили их специальными патронами, после чего все желающие могли погладить густой, с белыми выпушками, мех зверей, их теплые уши и лапы, потрогать нешуточные волчьи клыки в приоткрытой пасти.

Сокровищем района был, конечно, этот лес. Даже зимой в нем никто не скучал. Под деревьями бежала школьная лыжня, размеченная флажками и плакатами «Старт» и «Финиш» для уроков физкультуры и соревнований. Множество ближних и дальних дорожек и тропинок на все вкусы и случаи жизни сливались, скрещивались и выводили к избушкам, детским деревянным площадкам, горкам-ледянкам и лыжным аховым спускам, повсюду гуляло и дышало свежим воздухом молодое и пожилое окрестное население. Ну, а про лето и говорить нечего. Летом все здесь благоухало листвой, травами, цветами, полнилось птичьим гомоном и той светлой радостью, которая всегда живет под зелеными кронами.

Все жители нового района почитали себя избранниками, потому что такой зеленой округи, по общему мнению, в Москве днем с огнем не сыщешь. А как распланировано жилое пространство! Какие магазины и магазинчики, детские садики, спортивный комплекс, даже Дом общего досуга с кинотеатром, театральным залом, бассейном, библиотекой и комнатами для кружков и секций в оставленном зеленом островке с яблонями, грушами, вишнями, даже малинником, сохраненными от прежних деревенских угодий. Постарались архитекторы, спасибо им! А отделение милиции! Оно было выстроено в виде синего свода, похожего на мигалку на милицейской машине! Не ошибешься.

И даже удаленность от метро была только на руку. Жильцы семи высоких домов знали друг друга в лицо, будто в деревне, копали огороды, жгли костры, купались в двух проточных прудах, жили, как на даче, со всеми городскими удобствами.

Сегодня, двадцатого июня, школа праздновала первый выпуск. Двадцать три человека начинали отныне новую жизнь. Как водится, в последнем классе сложились две пары молодоженов, чьи горячие безумные романы целый год зажигали ровесников. Все остальные были просто влюблены или мечтали о любви.

Праздник был в разгаре. Уже поднялись из-за столов, уставленных поначалу сладостями, фруктами, цветными бутылями с напитками и соками, а теперь опустевших и быстро убираемых проворными руками матерей из родительского комитета, и уже успели потанцевать и продолжали танцевать парами и толпой в мелькании разноцветных огней. На полу два-три умельца, поражая воображение, вертелись клубком, выкручивая спортивно-танцевальные приколы на спине и на голове под тяжелый «металл». Но и танцами, наконец, насытились, потянулись к учителям, «старшим друзьям», так сказать, простив им все вредности и придирки. В начале вечера их задарили цветами, а теперь, окружив, снисходительно рассматривали, как самых обыкновенных, не страшных и ничем не выдающихся людей.

— А помните, как я котенка принесла на урок? — засмеялась Марианна, одна из нарядных девушек, окруживших учительницу младших классов, простую, чуть приуставшую маленькую женщину. Ее имя, Клавдия Ивановна, ученики произносили как Клав-Диванна, но любили с первого класса.

— Я-то помню, Марианна, — мягко ответила учительница, — а вот помнишь ли ты, как второго сентября спросила у мамы: «А что, каждый день надо ходить?» Мы так смеялись тогда с Татьяной Алексеевной.

— В самом деле? — кокетливо изумилась девушка. — Как это на меня похоже! Терпеть не могу обязательных дел.

— Лукавишь, Марианна. Ты, конечно, художественная натура, но раз отличница, значит, умеешь себя заставить работать. А скажи, поделись, куда собираешься поступать? Если это не секрет? В Академию живописи или в Строганину?

— Вовсе нет. Я иду в Академию текстиля. Хочу работать с современными тканями, одеждой, разной прикладной художественностью, так сказать. А что? У меня получится.

— Умница. Ты всегда была практичной мечтательницей, как ни удивительно это сочетание, — заметила учительница, любуясь девушкой.

Марианна и в самом деле была хороша в воздушном розовом платье с пышными сборками на талии, с красными пионами в пушистых косах. Все девушки были красивы в этот вечер в выпускных нарядах, но косы сохранились лишь у одной Марианны.

— А про меня что-нибудь вспомните, — попросил кто-то из выпускников.

— И про меня, про меня, — зашумели все разом.

Учительница улыбнулась.

— Ох, как давно это было! Вот про Оленьку могу сказать, что она, еще совсем маленькая кроха, приходила в класс самая первая и чисто-начисто протирала свой стол белой тряпочкой. Тихая, серьезная была девчушка, трудолюбивая, как пчелка.

— Она и сейчас такая же.

Все оглянулись на светловолосую девушку с веснушками.

Оля покраснела и отступила чуть назад. А через минуту и вовсе отошла от собравшихся.

— А как я в шкаф забрался и завыл посреди урока, помните? — пробасил высокий юноша, местный сердцеед.

— Вот тебе за это, Сашок!

Учительница дотянулась до его головы и легонько дернула за вихор.

Марианна тоже выбралась из тесноты. Неподалеку сгрудилась другая компания, вокруг учительницы по литературе, там было заметно шумнее и веселее. Двигая плечами, она протиснулась между двух молодых людей. Те расступились.

— О, Марианна, легка на помине, — засмеялись в кругу, — только что о тебе говорили. Как ты догадалась?

— Не скажу! — загадочно промолвила девушка. — Вспоминайте меня почаще, особенно в июле, во время экзаменов. Разрешаю ругать всякими словами, не стесняйтесь.

— Мы рассуждали о мечтах, которые сбываются, — пояснила Любовь Андреевна. — Помнишь свое сочинение: «Я мечтаю о необыкновенном человеке и необыкновенной любви. Я верю в свою судьбу и ее драгоценные дары! Я верю тебе, жизнь!»

— Это не сочинение, а заявление, — сказал кто-то.

— Если ты не возражаешь, я даже выписала кое-что на бумажку, — продолжала классная руководительница, — и зачитываю новым старшеклассникам. Звучит, как путевка в жизнь. Помнишь, Марианна?

— Прекрасно помню, до последнего слова! — воскликнула девушка. — Вот увидите, все так и будет. Я все смогу…

— Не сглазь, — остерегли ее. — Разве можно об этом вслух?

— Можно! Смелость города берет, — отмахнулась Марианна, но тут же отошла прочь.

«Зачем я так раскрываюсь? Робкие пингвины, разве они поймут, как можно летать?» — подумала с досадой и, скользя по полу, как по блестящему накату, перебежала через весь зал к сцене, возле которой возились со стереосистемой умные мальчики. В том же краю находился и Пал Палыч, тощенький и плешивенький учитель математики, окруженный одними юношами. Остатки его волос стояли на темени, словно прозрачный нимб. По обыкновению, Пал Палыч был заметно пьян. Даже на уроки он приходил, бывало, сильно «под шафе», но это ничему не мешало. Его занятия были самыми живыми в школе, олимпиады, загадки-считалки для младших, сказки про пузатые лимоны-миллионы, стихи, анекдоты, приключения из мира чисел, уравнений и политиков. Недаром же половина выпускников собиралась поступать в технические вузы!

Сейчас Пал Палыч был нежен и добр.

— Вы, ребята, главное, не отчаивайтесь, если не получается с математикой. Не зачеркивайте себя. Бог с ними, с уравнениями, не в них радость жизни. Слышишь, Дима? — Качнувшись, он оперся рукой на плечо рослого, остриженного по-солдатски парня с могучей тренированной фигурой.

— Полный улет! — невозмутимо отозвался тот. — А я при чем? Мне вообще все до фени. У меня послезавтра призыв в армию, на Новую Землю на полтора года. Приходите на проводы, Пал Палыч.

— Да-да, — отвечая на собственные мысли, покивал часто учитель. — Главное в жизни — это сама жизнь, ребята, а не формулы, не числа. Никому не верьте, что это не так. Жизнь древнее любой науки, нельзя жертвовать жизнью ни ради чего…

— А в чем смысл жизни, Пал Палыч? — шутливо спросил кто-то, прикрывая усмешкой юношескую страстность этих слов.

— Ни в чем, друзья мои. Да-да. Жизнь вмещает в себя все смыслы, она неизмеримо шире любого из них. Вот разве что математика… — Старик подумал, поморгал и безнадежно вздохнул, словно извиняясь за что-то. — Нет, пожалуй, и математика тоже не то. Живите, милые, вдумывайтесь, понимайте. Люди — это «понималы», все живое — это «понималы». Да-да.

Он шатнулся и пошел к выходу, касаясь стульев, поставленных вдоль стен.

— Поговорили, — ухмыльнулся Дима. — Душевный старик. Ромик, проводи-ка его.

— До дома, что ли?

— В натуре.

Зазвучала музыка. Он повернулся к Марианне.

— Потанцуем?

— Давай. — Она вскинула руки на его борцовские плечи.

Зал наполнился молодежью. Как и раньше, танцевали в кружок или разрозненной толпой, чтобы никому не было обидно. Те же, кто желал побыть вдвоем в полусумраке цветных вспышек, в первую очередь молодожены, не отказывали себе в удовольствии прижаться друг к другу у всех на виду. Две пары на один класс — вот что значит близость к природе!

Многое, многое мог прошуметь на ушко темный лес…

Марианна и Дима танцевали свободно, не слишком близко.

— Когда ты уходишь? — спросила Марианна, поглядывая на него снизу. — Действительно, послезавтра?

— Завтра. Сейчас полночь.

— Почему так поспешно?

— Я и так просрочил, они заждались там, в военкомате. Майор все терпение потерял, каждый час звонит… Приходи на проводы.

— Приду. На Новую Землю-то сам напросился, поди?

— Угадала.

Дима был родом с острова Вайгач, где отец его работал специалистом по тяжелым дизельным моторам, а мать составляла отчетность в бухгалтерии рыбопромыслового хозяйства. Была там и начальная школа, в которую бегали местные ребятишки. Поэтому в Нарьян-Мар, большой город на «материке», семья перебралась, когда Диме сравнялось десять лет. Тут, в городе, он заболел. Кое-как, с пропусками, проучился еще три класса, отставая от сверстников сначала на год, потом на два, пока, в конце концов, Соколов-старший не списался с бабушкой-теткой в Москве и не привез всех в столицу, в Зеленый округ. Это место оказалось спасительным для Димы. Мало того, что болезнь ушла бесследно, но и он так взялся за самого себя, занимаясь чуть не во всех спортивных секциях сразу, бегая в шортах по лесу зимой и летом, что к выпускному классу из бледного заморыша превратился в накаченного статного борцовского парня с крутыми плечами и мощным затылком. Он был старше всех, сильнее всех, и, следовательно, имел авторитет.

Со своей родиной он не порывал. И оттуда, с Нарьян-Мара, приезжали, бывало, знакомые или приходили письма с просьбами достать чего-то, редкостного для северных мест, в основном лекарства. Их доставала Татьяна Алексеевна, мать Марианны, врач-хирург московского госпиталя, поэтому отношения между Димой и Марианной были по-товарищески доверительны. Правда, лишь со стороны Марианны. Дима же по своей простоте не мог вынести такой короткости с красивой веселой девушкой, она волновала его. Мужественный парень, каратист, он нравился и школьницам, и подругам постарше, но сам дорожил только Марианной. Ему казалось, что она тоже отличает его, как все влюбленные, он искал и находил знаки любви там, где их не было и в помине.

Сейчас, обнимая Марианну в танце, он спросил почти утвердительно.

— Ты будешь ждать меня?

— Я? — удивленно распахнула глаза Марианна.

Он смутился, сбавил тон.

— Ну, хоть писать-то будешь?

— Отвечать буду, — согласилась она.

Музыка смолкла. Марианна шутливо присела в церемонном книксене и убежала. О его чувствах она знала давно, как знает каждый, кого любят. Но мало ли кому она нравилась! И в школе, и в изостудии, и в бассейне, даже в городском транспорте! — везде находились ухажеры, ревнивцы, воздыхатели, несносные, докучливые юнцы-молокососы. Порой и ей кто-то западал в сердце, не без того же! Но лишь на неделю-другую, не дольше. Потом возвращалось звонкое счастье свободы. Марианна ждала Его, мужчину, героя, которому можно довериться безоглядно, с которым предстоит ей самое сияющее, самое необыкновенное счастье всю жизнь. Она сама смеялась над такими мечтами, жизнь вокруг показывала совсем другие примеры, но душа летала и не хотела садиться на голую ветку без пышных цветов, ей верилось и в будущее блаженство, и в удивительную, прекрасную, полную любви жизнь. О Сергее Плетневе думалось часто и казалось, что их настоящая встреча еще впереди. Да и как может быть иначе?! У нее, такой красавицы, умницы!

Марианна не страдала скромностью относительно своих достоинств, и нельзя сказать, что сильно ошибалась.

Шел первый час ночи. Пышное платье помялось, обвисли пионы в косах, да и настроение снизилось соответственно. Поэтому Марианна решила сбегать домой переодеться в другой наряд, она знала, что наденет на вторую часть бала, все равно одноклассники уже нагляделись на нее в новом платье. Дом ее был в двух шагах от школы. Выскользнув из зала, она сбежала по лестнице, вышла на широкое школьное крыльцо в теплые объятия летней ночи. Вдохнула в себя все ее благоухание.

— «За окном цветет виноград,

А мне всего семнадцать лет»!

— пропела она по-французски свою любимую песенку из французского средневековья. — Ах, как хорошо!

— Марианна!

Дима курил в темноте возле отцветших кустов сирени. Бросив сигарету, он пошел рядом.

— Про свой виноград все поешь?

— А ты откуда знаешь?

— Ее вся школа знает, перевели давно, не задавайся. Ты далеко?

— Домой.

— Послушай, не убегай. Я долго думал, вот, стоял, курил… Не смейся, Марианна… В общем, я не могу так уехать. Скажи прямо… — он запинался, чувствуя, что слова его не доходят, не нужны ей. — Ты же знаешь, что я… как я к тебе отношусь. Для меня никого нет лучше тебя, никакой другой девчонки. Тебе никто и в подметки не годится. Марианна! Послушай! Не уходи так, не убегай!

Но Марианна лишь прибавила шагу. Ах, как скучно слушать признания, на которые не можешь ответить! Хуже горькой редьки, хуже… репейника, попавшего в косу! И жалко Димку, свой, родной парень и все-таки не на гулянку идет, в армию, и неприятно, противно от его прикосновений, попыток обнять, поцеловать. Да что в самом деле! Поцелуи какие-то! Не он герой ее судьбы, ее прекрасного солнечного будущего! И почему он не понимает, не хочет понимать таких простых вещей?! Фу!

— Ты замечательный парень, Димочка, у тебя еще будет настоящая любовь. Ты этого достоин, я уверена. А мне надо идти, мама ждет, уже поздно, — она говорила все подряд, лишь бы охладить пыл этого мужлана, который, выпив, должно быть, с ребятами, становился груб и опасен в ночной темноте на безлюдной улице. — Все, будь здоров!

Она свернула во двор. Но не тут-то было. Его железные борцовские руки сомкнулись вкруговую за ее спиной. У самого дома, у подъезда он прижал ее к стене и стал быстро водить рукой по ее телу, по запретным местам, путаясь в пышных складках тончайшего шелка. Рот его искал ее губы.

— Марианна, Марианна! Не уходи, подожди… — Он дышал шумно и загнанно, как паровоз. — Ну, Марианна, постой, побудь со мной…

— Отстань! — вскрикнула она, с силой отпихивая его. — Убери руки! Вот еще не хватало…

Ее платье затрещало в его руках. Он опомнился, и Марианна, пользуясь мгновением, вырвалась, вбежала в подъезд, в лифт, взлетела вверх, на пятый этаж. Минута, и она отворила дверь своей квартиры.

Мама уже легла. Горела, как всегда, маленькая лампочка в коридоре, чтобы не входить в темную квартиру. Услышав ее, Татьяна Алексеевна поднялась и накинула халат. Спрыгнула со шкафа и Туська, зеленоглазая красавица-кошка.

— Что случилось, Масенька? За тобой гнались?

— Нет. Я бежала… переодеться.

— Не переодеться, а спать, уже поздно, скоро светать начнет.

— Спать в такую ночь? Ни за что! На рассвете придет автобус, поедем в центр, на Красную площадь.

— Ты сейчас одна пришла? Мне показалось…

— Меня Дима проводил, — засмеялась Марианна. — От самой школы до самого подъезда.

— Понятно. — Мать улыбнулась.

— Он в армию уходит, знаешь? На Новую Землю.

— Сочувствую его родителям.

— Он будет нам писать. А мы… мы должны отвечать. Да-с.

Марианна закрылась в ванной комнате, открыла душ, а мама заварила свежий чай, расставила чашки, разрезала торт, который принесла для дочки в честь ее праздника. Та вышла свежая, с влажными кудрями, увидела накрытый стол и захлопала в ладоши.

— Спасибо, мамуленька.

Они уселись полуночничать, пить чай и разговаривать.

… В актовом зале по-прежнему гремела музыка. Танцующих стало меньше, кто-то ушел домой, другие уселись стайками и стали говорить, смеяться, вспоминать все приколы, сознавая, что это уже в последний раз, больше никогда не собраться им вместе в родной школе, что уже завтра, сегодня, начнется иная жизнь. Потом снова шли танцевать, потом возвращались к столам за остатками бутербродов, яблок, разливали потихоньку какой-то алкоголь, по капельке, чтобы хватило на всех, неумело пили. В туалетных комнатах плавал табачный дым.

Оля ждала Диму. Она видела, как он вышел покурить и как почти следом скользнула Марианна. Оля мучилась. Все три года, с тех пор как Дима появился в классе, она замирала от волнения, если видела его хотя бы издали. Никто не знал об этом, кроме… конечно же, кроме него самого. Невозможно скрыть любовь, когда она есть, как невозможно открыть любовь, когда ее нет. Глаза Оли, голубые, ясные, выдавали ее с головой, Дима постоянно ловил на себе ее беглый, застенчивый взгляд. Но ему, каратисту, первому парню на деревне, не было корысти связываться с этой невидной белобрысой девчушкой, веснушек которой никогда не касалась косметика. Ему нравились крупные, развитые девки, развязные, как в рекламе. А любил он одну Марианну, дерзкую и отважную, лучшую во всей школе, не то что эта тихоня и скромница.

Оля мучилась. Никому, даже Ленке-хохотушке, задушевной подружке, не могла она рассказать о своей тайне. Любовь болезненно заполняла все ее существо, жила вместе с нею давно и ровно, без сомнений и надежд, казалось, с самого Олиного рождения. Оля покорилась, не борясь: или Дима, или никто… И вот теперь он уходил в армию. А сейчас ушел с Марианной. Оля даже не ревновала, она мудро чувствовала, что они не пара, что пара для Димы — она, Оля, это же так очевидно. А он не видел…

Дима вернулся хмурый. Сел в угол зала, уперся локтями в колени и стал глядеть в пол. Потом и вовсе охватил руками стриженую голову. Оля все поняла, сердце ее сжалось.

— Объявляется белый танец! — прокричал Саша, подражая диск-жокею.

Ребята насторожились. Кого пригласят? С ироническими улыбками, скрывая самолюбивое волнение, они застыли на своих местах. Оля почувствовала головокружение. Сейчас! Вот сейчас она сделает это. Другого случая уже не будет. Гулко билось сердце. Она поднялась. К нему, к Диме! Ну же, смелей…

Тоненькая, в белом платье, она, замирая, пробежала по залу и встала перед Димой.

— Пойдем?

— Пошли, — согласился он снисходительно.

Ее тонкие руки благоговейно легли на его плечи. Он! Он, Дима, вот он, с нею. О, наконец-то!

Они танцевали, как и все, нечто неопределенное, просто топтались под музыку, медленно продвигаясь по залу.

— Ну, что молчишь-то? — Он смотрел сверху на прямой пробор в ее светлых подвитых волосах, чувствовал ладонью худенькую спину.

Она тоненько кашлянула, но промолчала. Он усмехнулся.

— Три года смотрела, глаз не сводила, а теперь молчишь? — он прижал ее к себе. — Уеду ведь. Можно сказать, уже завтра.

— Завтра? — пробормотала Оля, вскидывая глаза.

— Завтра, завтра. На кого тогда станешь смотреть?

— Ни на кого, — тихо произнесла она.

Дима даже приостановился.

— Пра-авда? — И отстранился, заглядывая ей в лицо. — Ты это серьезно??

Она опустила голову.

— Нет, скажи честно! — Ему не верилось, что этот неожиданный разговор происходит наяву. — Слово даешь?

— Даю.

Он присвистнул.

Оля молчала. Она видела перед собой пуговки его рубашки, такие милые, с двумя дырочками, непрочно пришитые двумя-тремя стежками. Дима! Если бы ты знал…

Он облизал пересохшие вдруг губы.

— Сейчас я выйду курить во двор, приходи и ты минут через десять. Я буду ждать. Погуляем, поговорим.

— Хорошо, — безропотно кивнула она.

Ночь была тихая и благоуханная. Месяц узким серпиком светился среди тонких облаков, чуть озаряя их шелковистым светом, волны теплого душистого воздуха обнимали и словно покачивали деревья, травы, цветы. В парке, куда они свернули, пели ночные птичьи голоса, пахло фиалкой и горьковатой древесной корой.

— Ты не боишься ехать на Север? — спросила Оля.

Он пожал плечами.

— Это моя родина, я там все знаю. Я помню и завывание пурги, и свечение полярного сияния. Вы все думаете, что Арктика — это снега, холода? А там чистота, тишина. Баренцево море, Карское море, Карский пролив между Вайгачом и Новой Землей… красота! А люди какие! Настоящие мужики! Где уж вам в Москве понять это…

Оля слушала не дыша. Впервые она шла рядом с Димой, разговаривала о серьезном. Вокруг стоял лес, в темноте пищали комары, тянуло лесной свежестью. Вдруг запел, защелкал соловей, второй, третий. Лес наполнился их любовным томлением.

Дима привлек ее к себе.

— Ты меня любишь? Да? Скажи. Да?

— Да.

Он прижал ее к себе и стал целовать. Потом поднял на руки и донес до скамейки, широкой, с изогнутой спинкой. Сел так, что Оля оказалась у него на коленях. Поцелуи возобновились, становясь смелее и горячее.

— Маленький мой, зайчик мой, — шептала в упоении девушка, наслаждаясь его лаской. — Солнышко мое, как долго я тебя ждала…

Она не заметила, как оказалась лежащей на скамейке. Его лицо склонилось над нею, а руки что-то готовили, в то время как жадные губы не отрывались от ее рта.

— Ой! — вскрикнула она. — Ой, не надо!.. Оставь, не надо!

— Надо… — сдавленно отвечал он, — уверяла же, что любишь. А вдруг я не вернусь? Потерпи немного…

…В зале давно уже не танцевали, стулья были сдвинуты в один угол. Пели песни, вспоминали туристические походы, школьные вечера, случаи, анекдоты. Все казалось значительным и милым, ведь это происходило с ними, именно в их жизни, в той ее части, которая уходит сейчас безвозвратно! За окнами разгоралась румяная заря, от бессонной ночи чуть звенело в ушах, но самая сонная пора, с двух до четырех часов, миновала, спать уже не тянуло, а неугомонный Сашка, всю ночь бывший распорядителем бала, так и сыпал шутками, развлекая всех сразу.

Марианна сидела с друзьями. Она вернулась в брючках и широком шелковом блузоне-размахае на мелких пуговках с воздушными петлями: три пуговки сразу, потом расстояние и снова три и три. Это было ее собственноручное изделие, от задумки до исполнения, даже шелковый цветок из той же ткани на груди слева. Волосы она заколола на затылке русым узлом, из середины которого вился своенравный завиток. К ее удивлению, Дима никак не приветствовал ее возвращение, он сидел на стуле и полуспал, положив руки и голову на спинку переднего стула.

— Вот так проходит любовь, — проговорила она значительно и по-свойски щелкнула его по макушке.

Автобус подошел к пяти часам. Чистый, сверкающий стеклами, двойной, похожий на гусеницу, он остановился за школьными воротами и посигналил.

— Ура! — раздался общий крик.

Все вскочили и ринулись вниз по лестнице занимать места.

Марианне не хотелось, чтобы Дима с обычной назойливостью сел возле нее. Но он… он даже и не пытался! Вместе с ребятами он устроился в самом конце салона, словно не замечая Марианну. А с нею села Любовь Андреевна, подкрашенная, причесанная, надушенная, словно и не бодрствовала вместе с учениками всю ночь.

— Мальчики! — позвала она. — Поднимите-ка сюда вон ту сумку, что осталась на ступеньках.

— А что в ней такое?

— Догадайтесь.

— Съестное?

— Возможно.

— У-у, тогда скорее, скорее.

В большой сумке и впрямь оказались бутерброды, пирожные, апельсины, вода, стаканчики и салфетки, предусмотрительно заготовленные классным руководителем еще с вечера, когда столы ломились от яств.

Шофер повернулся к ней.

— Все на месте, больше никто не подойдет?

— Все сели? — Оглянулась Любовь Андреевна.

— Оли нет, — возразила Лена. — Она хотела ехать! Давайте подождем?

— Ее давно нет, — вспомнили другие. — Семеро одного не ждут. Поехали, поехали! Вперед, навстречу солнцу!

С песнями автобус покатил по тихим улицам. Солнечный шар оказывался то впереди, то справа, огромный, взлетающий, наливающийся на глазах нестерпимым блеском. Навстречу двигались поливальные машины, пустынный город казался светлым и просторным. Автобус помчался по Ленинскому проспекту, среди новых высотных домов, стоящих широко на покатой равнине, доступной всем ветрам; потом пошли массивные академические здания с колоннами и чугунными оградами, мелькнуло несколько старинных особняков, украшенных лепниной по фасаду, засверкали стеклом современные офисные постройки, втиснутые между обычными жилыми корпусами… При въезде на Полянку открылся прекрасный вид на Кремль, мост, Москву-реку, огромный златоглавый храм слева. Все притихли. Было очень красиво, незабываемо.

Наконец приехали. Автобус остановился на Манежной площади. Здесь уже толпились выпускники других московских школ, веселые, нарядные, с цветами и цветными воздушными шарами, продававшимися повсюду на площади. Прибывающих встречали аплодисментами и радостным гулом.

Постояв у Вечного Огня, пошли на Красную площадь. Длинной цепочкой, взявшись за руки, подымались по брусчатке навстречу главным башням Кремля. Никто не хотел быть излишне чувствительным, но, что ни говори, а любовь к древним стенам, к родному городу живет в глубине души, особенно в такие минуты!

«Утро красит нежным светом стены древнего Кремля…» — нестройно потянули голоса и смолкли, не зная слов.

Часы на Спасской башне пробили шесть раз.

— О-о, у-у, э-э! — зашумела молодежь. — Вставай, страна огромная!..

Сразу несколько магнитофонов врубились наперебой, всех охватил счастливый порыв. Молодой народ принялся танцевать на гладкой брусчатке, ходить на руках, орать. Вот образовали огромный хоровод, больше, больше, побежали по кругу, быстрее, быстрее… Расцепили руки, сделали арку, стали играть в «ручеек». Шум, гам, смех, хохот. Конечно, милиция была готова к встрече с буйной подросшей сменой неуемных бессонных гостей, но стояла поодаль, не вмешиваясь. Молодые должны отбеситься, это полезно для здоровья, как доказывают психологи.

Зато вовсю шустрили фотографы.

— Мгновенная фотография на память! Подходите! Цветная открытка на всю жизнь!

— Марианна, ты не сердишься на меня? — Дима казался смущенным, но совсем чуть-чуть, слегка.

— За что? — Она сделала наивные глаза, не переставая подпрыгивать под музыку.

Он ударил кулаком о кулак.

— Вот за что я тебя уважаю. И откуда ты взялась такая на мою голову? Не поддаешься, не то, что некоторые.

— Какие такие некоторые? Почему не знаю?

Он обнял ее за плечи.

— Пойдем сфотографируемся на память.

— На всю жизнь.

Они встали в очередь. Сначала, по просьбе Димы, ее сняли одну на фоне Василия Блаженного, потом они встали вдвоем, смеясь, подняли руки в приветствии. После этого Дима снялся один. Услуга стоила дорого, пришлось сложиться, чтобы оплатить несколько фотографий, зато качество оказалось превосходным. Марианна, румяная, хорошенькая, как актриса, улыбалась нежно и задорно, глаза ее лучились, случайная прядка волос лежала на лбу, отделенная от прически свежим утренним ветерком. Зато Дима, несмотря на улыбку, получился унылым, словно бы виноватым, особенно глаза, в которых таилась настороженность.

— Похоже, Димочка, у тебя душа не на месте, — объявила ему Марианна. — Покайся, пока не поздно, в чем согрешил?

Он быстро взглянул на нее и отвел глаза. Она засмеялась.

— Ага, угадала! Что натворил на пороге новой жизни? Признавайся, а то не будет удачи, — она шутила, не подозревая, как точно, слово за словом, попадает прямо в цель.

— Грехи наши тяжкие… — усмехнулся он.

— Оно и видно. Солдат всегда солдат, — почему-то произнесла она, хлопнула в ладоши, круто повернулась и убежала.

Он ошалело посмотрел вслед. Провел ладонью по стриженой голове, поморгал рыжими ресницами и поплелся следом.

На обратном пути весь автобус заснул. Лишь классный наставник, бдительная Любовь Андреевна была, как обычно, на своем посту. «Какие вы все красивые, молодые, — любовалась она. — Как открыты всему хорошему! Дай вам Бог, ребята, мирной жизни и добрых людей на пути».

Возле школы некоторых пришлось трясти и расталкивать по-настоящему.

— Вставай, в школу пора! Уроки проспишь! Звонок давно был!

Опять стало весело.

— Прощай, школа! Прощайте, великие мыслители над входом. Здравствуй, новая жизнь!

…Вечером у Димы собрались близкие друзья. Квартира была тесная, однокомнатная, на первом этаже. Старой хозяйки уже не было, о ней напоминала ее мебель, купленная лет сорок — пятьдесят назад, крепкая, береженая, можно сказать, уже старинная, середины века, с точеными фигурными ножками, волнистыми кромками, шариками, деревянными листьями на видных местах. За стеклами серванта красовалась редкостная посуда, на самих стеклах были вытравлены морозные матовые узоры. Стулья были тоже под стать обстановке — с высокими гнутыми спинками, плюшевыми сидениями, к сожалению, всего два стула. Поэтому сейчас вокруг дубового, раздвинутого стола гости сидели на табуретках, чемоданах, досках, положенных на две опоры.

Как всегда, на таких торжествах было много вина, водки, пирогов, салатов-винегретов, холодца, жареных куриных ножек. Шум, смех, табачный дым наполняли дом. Мать с заплаканными глазами подавала угощение, меняла тарелки, собранные по соседям, отец разливал по рюмкам и стаканам.

запели ребята, положив руки друг другу на плечи и мерно раскачиваясь за столом из стороны в сторону.

Из всего выпуска в армию уходил пока один Дима. Остальные юноши надеялись поступить в институты, оттянуть, либо вовсе откосить от военной службы. Вечер давно перешел в ночь, но соседи по дому терпели пьяный гомон, крики, всплески беспорядочного веселья, орущий магнитофон. Ничего не поделаешь, проводы.

— Марианна! — кричал Дима. — Жди меня! Обещаешь?

— Будь спокоен, Димочка, не сомневайся, — отвечала она под взглядом его матери.

Та грустно улыбалась.

Никто не знал, что через улицу, на балконе своего дома сидела и тихонько плакала в темноте Оля. Она до последней минуты ждала приглашения на проводы, вспоминала все, что случилось между ними, его ласки, свою нежность и не верила, не верила, что все это ничего не значило. К вечеру забежала выспавшаяся Ленка, тряся кудрями, протараторила о поездке на Красную площадь и умчалась на проводы. Оля тоже ушла из дома, ходила-бродила по парку, присела на ту скамейку и все звала, звала в душе Диму. Темнело. Было тепло и таинственно, как вчера, даже соловьиные трели были так же сладостны и томительны.

На обратном пути она прошла мимо его дома. Окна были открыты, из квартиры доносился шум, музыка, на подоконнике сидела Марианна и любезничала с Димой. С тоненьким стоном Оля побежала прочь. Сейчас, в теплоте ночи, среди цветов, благоухающих в длинных подставках, она давилась слезами, тихо, чтобы не услыхали родители и младшие братья. Но и тень обиды не омрачала ее сердце.

— Я все равно тебя люблю, Дима, — шептала она, словно он был рядом. — Я буду думать о тебе день и ночь, день и ночь, я не могу по-другому. Служи спокойно, я буду тебя ждать.

 

2

На Новой Земле цвело короткое полярное лето. От множества птиц, гнездившихся на скалах, летающих над волнами и над высокими берегами, в воздухе стоял постоянный гомон, не заглушаемый даже волнами прибоя. «Гусиная Земля» назывался этот полуостров на юго-западе Новой Земли. И на низком берегу тоже, среди редких травяных кочек, выводили птенцов редкие породы гусей-журавлей, пользуясь незакатными днями длиной в полных три месяца. Вокруг гнезд, повизгивая и пощелкивая зубами, кружили дикие песцы, похожие на серых ободранных кошек. Их пышный светлый мех был еще впереди, в октябре-ноябре, когда опустится долгая ночь и завоют вьюги-метели. А это противостояние между всегда голодными зверьками и долгоногими птицами бдительно и равновесно продолжалось здесь многие тысячелетия, сохраняя и прилетающие и местные виды жизни.

Первые недели Диме пришлось несладко. Что и говорить, он отвык от Севера. Постоянное солнечное сияние без намека на сумрак ночи, внезапные порывы бурана в разгар жаркого полдня, строгости службы, а главное, первые отношения со старослужащими дались ему нелегко. Но северная жилка сработала, его приняли, как равного. Настолько, что доверили ему наловить к ужину семги.

Тогда-то и случилось происшествие. Он отплыл от берега на легкой мелкой лодочке метров на пятьдесят и готовился к выброске сети, когда мощный удар в днище едва не перевернул лодку. За бортом показалась голова белого медведя. Мощной лапой зверь ухватился за край, желая опрокинуть суденышко вместе с человеком в ледяную воду. Уж там-то он был бы хозяином положения! Дима с силой налег на противоположный борт. И одновременно с перепугу ласково заговорил со зверем, не зная, почему и зачем.

— Тебе чего, Миша? Плыви своей дорогой, места везде хватит, а меня невеста ждет, и мать, и отец, а знаешь, какая у нас школа, и учителя… — и что-то другое, беспорядочно приходящее на ум.

Из медвежьей пасти вырвался хриплый рев. Медведь погрузился в воду и показался с другой стороны. Дима мгновенно сместился в лодке, креня ее в другую сторону…

— Опять ты? Привет! Сказал же, уходи, плыви себе дальше! — Ни карабина, ни лопатки или кайла при нем не было, а ранить зверя ножом, даже таким, какой был за поясом, было слишком опасно.

После трех попыток, будто послушавшись уговоров, белый медведь больше не приставал к нему. Голова его мелькнула, удаляясь к большой льдине вдали от утеса. Дима, унимая дрожь в ногах, направил лодку к берегу. Навстречу ему уже летел катер. Солдаты спешили на помощь. Пошатываясь от пережитого, он вышел на берег.

— Тебя, Димка, Бог уберег. Можно сказать, ты сегодня во второй раз родился.

— Почему?

— Да потому, что этот медведь никого не отпускает. Мы за ним давно охотимся. Видно, за тебя какая-то женщина молится.

— Мать, наверное.

— Нет, смерть от мужчины молодая отводит. Иди в часть, мы сами наловим.

«Молодая… — подумал Дима. — Ничего себе».

В своей части Дмитрий заступил на дежурство, сменив Гошку Алексеева, давнего знакомого из Нарьян-Мара. На гражданке тот был простым токарем, но в душе мечтал о мореходке, помнил назубок оснастку всех парусных судов, бредил затерянными островами, белыми пляжами и пальмами за пенистой полосой коралловых рифов, и обо всем этом пел в своих песнях под гитару.

Сейчас Гошка внимательно посмотрел на него, даже подошел и взглянул в глаза.

— Что случилось?

— Полный атас. — Дима помотал головой. — С белым медведем познакомился среди моря. Ничего, приятная мордашка.

Гоша качнул головой.

— Не к теще на блины попал, сразу видно. А ты, браток, счастливчик, в рубашке родился, кто-то за тебя поклоны бьет. Поздравляю с боевым крещением. Все, бывай.

Дима молча посмотрел ему вслед.

В жаркие июльские дни Оля отнесла документы в педагогическое училище. Она хотела стать учительницей младших классов, как Клав-Диванна, и, может быть, даже в своей школе. Семья не препятствовала. Отчим ее, деловой человек, армянин, державший бензиновый бизнес, был слишком занят и ни во что не вмешивался, но мама, хотя и поддержала, но…

— Очень подходящее дело для женщины, — определила она, — правда, не денежное. Может, не стоит спешить, дочка? Экзамены да экзамены, мыслимое ли дело. Здоровье не купишь. Отдохни годик, наберись сил. Мы, слава Богу, не бедные.

Анна Николаевна была заведующей буфетов Аэрофлота и знала, что говорила. С хорошим здоровьем можно спроворить любую работу, тут диплом в подспорье, ничего не скажешь, но с юных лет впрягаться в деловую гонку вредно, тягловая сила приходит позже. А в семнадцать-то лет, кто решает на всю жизнь? Сначала бы отдохнуть, съездить куда-нибудь развеяться, потом и смотреть на свежую голову.

Но Оля не хотела терять времени. Экзамены начинались двадцать пятого июля. Первый — сочинение, потом математика, за ней почему-то история. Ворчливые слова матери словно приоткрыли ей дальнее многообразие жизни вперед, за годы и годы. Оля успокоилась и вернулась к учебникам, как к друзьям, с помощью которых мягко вступит в новую жизнь… Однако новые мысли мало-помалу завладели ее существом. Недели через три после ночного свидания с Димой она ощутила легкую незнакомую дурноту. Стоило ей посмотреть на сметану, которую она всегда любила, особенно с вареньем, или просто подумать о жире, о пирожных с кремом, как ее передергивало от отвращения. Даже мысль о них вызывала тошноту. Такого с нею никогда не было. Потом начались головокружения от запаха мяса. Оля ужаснулась. Она поняла, что именно с нею произошло, но поспешила уверить себя, что это ошибка, которая бесследно рассеется в свой срок, дней через десять, не позже.

Как она прожила это время, страшно вспомнить! Дальше стало еще хуже. Подозрения укреплялись с каждым днем. Сомнений не было. Страх, точно колючий еж, поселился в ее душе. Как быть? Куда идти? К какому доктору? Зачем? Она чувствовала себя на краю пропасти, и пропасть эта дышала в лицо смертельным холодом.

Мать же старалась кормить свою дочку на славу. Самые вкусные колбасы, котлеты, жареные окорочка, студни, пирожные выставляла на стол для нее и двух младших сыновей, смуглых сообразительных мальчишек. Братья ели за четверых, Оля не ела почти ничего, кроме фруктов, но Анна Николаевна была спокойна. А дочка в это время чуть не прощалась с жизнью. Строчки учебников вихрились где-то на самых окраинах ее сознания, все мысли с ужасом разбивались об один и тот же вопрос, даже не вопрос, а гибельное предчувствие неминучей беды. Она уходила в лес и плакала, плакала, обняв древесный ствол. Но и тогда в душе ее не родилось ни укора, ни упрека.

За сочинение Оля получила четверку. Готовясь к математике, старалась отвлечься, вникнуть в задачи и примеры, решала, справлялась, но будто шла по проволоке над обрывом. Что делать, что делать?

Была суббота. Отец увез сыновей на дачу, мать осталась дома, собираясь пройтись по магазинам, и громко разговаривала с дочерью через всю квартиру. Оля через силу одевалась на выход, на консультацию перед математикой. Сегодня ей было особенно нехорошо.

— Я пошла, мама, — проговорила она еле слышно… и больше не видела ничего, упав у самой двери.

Очнулась на широкой постели в спальне родителей.

— Оля! Оля! — слышался далекий голос.

Она открыла глаза. Мать стояла над ней и натирала виски одеколоном.

— Слава Богу! — проговорила она. — Лежи, не подымайся. Я вызову «скорую».

— Не надо, — качнула головой Оля.

— И то правда, ты в себя пришла, — согласилась Анна Николаевна. — Тогда участкового терапевта. Говорила я, не надо этих экзаменов, будь они неладны!

Оля заплакала. Она отвернулась к стене, слезы стекали на парчовое покрывало.

— Не надо терапевта, мама. Я не больна. Я сейчас пойду.

Она села на постели, мигая мокрыми ресницами. Мать молча смотрела на дочь. Что-то ей показалось… Оля, бледная, как полотно, поднялась на ноги, качнулась и вновь опустилась на постель, едва не подломив руку.

— Доча, что с тобой? — тихо произнесла мать.

Оля не отвечала. Она снова отвернулась к стене, слезы бежали ручьями. Поникнув, мать молча присела возле нее, стала гладить ее тонкую руку, пальцы.

— Давно?

— Полтора месяца, — прошептала дочь.

Мать сидела, раскачиваясь, как болванчик.

— Женится? — спросила безнадежно.

Оля помотала головой. Та вновь принялась раскачиваться вперед-назад. Озабоченное лицо ее застыло на одной мысли.

— Так, дочка, — наконец, сказала она с твердостью. — Я должна тебе кое-что рассказать. Давно бы пора, да я все медлила, балда, медлила. Все думала, рано, рано.

И просто, по-домашнему, Анна Николаевна рассказала дочери о том, что в их роду по женской линии существует закон: первая беременность должна закончиться родами, иначе детей не будет вообще.

— Мне об этом сказала твоя прабабушка. А тетя Нина, сестра моя, не поверила, хотя и была замужем, вот и осталась бездетной. Зато я…

— Значит, я родилась не в браке? — посмотрела на нее Оля. — И мой отец не погиб в экспедиции?

Женщина вздохнула.

— Мне тридцать пять лет, доча. Тебе скоро восемнадцать. Вот и считай, какой там брак… Зато ты живешь, на белый свет глядишь. Неужто плохо?

Они помолчали.

— А как же папа? — спросила Оля.

— С ним я познакомилась, когда тебе было уже два года. Ребенок, знай это твердо, лишь украшает молодую женщину, если она самостоятельна, весела, следит за собой и не падает духом. Ребенок — это такая радость, Оля, ни с чем не сравнится. Подожди, сама увидишь. А муж найдется, не печалься. Мужики не дураки, видят, где им хорошо. Замуж выйти — не напасть, кабы замужем не пропасть. Вот и будешь выбирать спокойно. Все к лучшему, доченька, Бог милостив. Рубен тебя поддержит.

— Где вы встретились?

— У входа в метро. Я выходила, он входил. Как увидел меня, так сразу все и забыл, куда ехал, откуда, идет за мной, одну меня в целом свете и видит. Эх-ма! Совсем недавно, будто вчера, а уже пятнадцать лет пролетело.

Оля лежала спокойно, дыхание было тихим, почти незаметным. Бледное лицо порозовело. Впервые за последний месяц кошмар больше не вился над нею. Мать умела снять тяжесть с души. Жизнь возвращалась. Оля обняла маму, прижалась к ней. Их слезы смешались.

— Спасибо, мамочка. Я так переживала, до края дошла.

— Знаю, доченька.

— Я уже туда смотрела…

— Тихо, тихо, брось эти мысли. Все позади. Теперь тебе и свою жизнь жить, и ребенка растить. Мы тебя любим, всегда с тобой, держись за свою семью. Все вместе малого подымем.

— Тебе кажется, мальчик? — смущенно спросила дочь.

— Как мне, бабке, толкнулось, значит, так тому и быть, внучок народится. Дай-то Бог. И никого не бойся, ходи смело, голову не опускай. Сейчас главное — здоровье. Твое и ребенка, он уже настрадался, пока ты раскачивалась. Отдыхай, ягоды собирай на даче… В сентябре в Крым поедем, в море купаться.

— Родненькая моя!.. — Оля снова заплакала, прижавшись к матери, потом с тревогой вскинула глаза. — А что папа скажет? Вдруг расшумится? Ты же знаешь, какой он, когда разойдется.

— Я с ним поговорю, не бери в голову. Рубен поймет. — Она со вздохом обняла Олю и усмехнулась. — Как моя мать в тридцать шесть лет стала бабкой, так и я, как раз к тридцати шести подгадаю… Значит, ничего не поделаешь. От судьбы не уйдешь, суженого-ряженого на коне не объедешь. Ох-хо-хо… Слава Богу, поговорили. Лежи, сил набирайся. Я в магазин пойду. Чего тебе хочется, чего душа желает? Огурчика малосольного, селедочки?

— Да. И кефира.

— Кефир не стоит пить сейчас, там спирту много. Творожку куплю, ягод.

— И мороженое.

— И мороженое. Два возьму, мне тоже охота. Я ж у тебя молодая, меня еще «девушкой» называют.

— Ты самая красивая, мамочка, самая хорошая. Как бы я сейчас без тебя…

— A-а… Так-то вот и меня мои поддержали. Уж как я убивалась, как билась по дураку тому непутевому! А дома ни полсловечка худого не услышала, ни упрека, взгляда косого, ничего. Родная кровь — великое дело.

* * *

Стоял ранний сентябрь. Дни были яркие, совсем летние, и лишь кое-где в зелени деревьев, словно непрошенная седина, проглядывали отдельные пожелтевшие ветки. В Академии текстиля шли занятия по рисунку. В светлом двустороннем зале, вкруговую у центрального возвышения сидели перед мольбертами студенты и, посматривая на стоящего вполоборота обнаженного пожилого мужчину, усердно водили мягкими карандашами по большим листам бумаги, вырисовывая голову, торс, руки, ноги. Натура была дрябловатая, изрезанная складками и морщинами, нелегкая для рисования, потому что требовала тонкого владения светотенью. Сквозь белые занавеси на окнах струился мягкий свет, долетал ветерок, доносился уличный шум и редкие автомобильные гудки.

Все углубленно работали. Преподаватель, молодой полнеющий мужчина с бородкой, в маленьких круглых очках, похожий на сельского интеллигента прежних времен, медленно ходил между рядов. Все молчали. Постояв за спиной рисующего, он наклонялся и тихонько направлял его руку. Немного дольше он задержался возле Марианны, чуть заметно кивнул головой и проследовал дальше.

В коридоре прозвенел звонок.

— Подпишите и сдайте работы на кафедру, — сказал художник. — Марианна, останьтесь, пожалуйста.

— Я только вымою руки, Миша, сейчас, одну минуточку. — Марианна, напевая, побежала в коридор, держа перед собой испачканные карандашной пылью ладони.

Он оглянулся вслед, чуть щуря глаза, словно собирался ее рисовать. Через минуту она вернулась, встала в струнку и даже вытянула руки по швам.

— Как лист перед травой!

Он засмеялся.

— Прекрасно! Мне нравится ваш рисунок, Марианна. У вас необычная, собственная манера. Я бы хотел посмотреть ваши домашние наработки, чтобы, по возможности, выбрать из них для студенческой выставки. Не возражаете?

— Я на седьмом небе, Миша.

— Тогда принесите то, что вы считаете удачным, ко мне в мастерскую. Знаете, где это? На улице Вавилова. Вот адрес. В понедельник, среду и пятницу, когда удобно. Долго не собирайтесь, однако время дорого.

— Вы очень добры. — Она обозначила легкий книксен.

— Посмотрим, посмотрим.

Он ухватил папку со студенческими работами и поспешил уйти.

«Ай да я!» — подпрыгнула Марианна.

Первые студенческие дни казались сказкой. Стипендия, новые друзья, лекции о творчестве. И поклонники. В первую же неделю ее проводили до дому пять человек, один за другим, все со старших курсов. «Что же будет дальше?! Арифметическая прогрессия?» — счастливо зажмурилась она. После волнительной экзаменационной страды Марианна вновь обрела свое обычное счастливо-летящее состояние, шутила, звонко-призывно хохотала и кокетничала напропалую.

— Ах, хорошо! Ах, удивительно! — начинался и заканчивался каждый ее день.

Сейчас она заспешила на третий этаж, в аудиторию ручного ткачества, обычная девчонка-первокурсница в короткой бархатной юбочке песочного цвета, желтой блузе и кожаной зеленой жилетке с золотистой строчкой вдоль скругленных бортов. Зеленую кожу для жилетки она сняла с одной старомодной сумки, которую продавали по дешевке на развале у станции метро «Щелковская», а на подкладку выкроила лоскут переливчатого шелка из старого маминого плаща. Скроила, прострочила, чуть не дрожа от нетерпения, золотым люрексом за одно воскресенье, и в понедельник явилась в обновке. «Полный отпад!» И теперь время от времени украдкой отводила двумя пальчиками изнанку, любуясь игрой цветов, и это тоже было лучиком счастья. Ах, чудно, славно! И косы она сохранила. Со всей тщательностью укладывала их в блестящие перевитые пряди по обеим сторонам головы, будто принцесса Лея из «Звездных войн».

Прежняя жизнь, школа, изостудия — все перетекло в новую жизнь, полную творческого общения, трудов, захватывающих планов, ведь если сосредоточиться и взяться изо всех сил — можно сделать все, все!

Но тянулись письма от Димы. Они приходили дважды в неделю, многословные, не меньше шести тетрадных листов, убористые, с повторами и подробностями о солдатской муштре, вертолетных десантах под условным обстрелом, о друзьях-солдатах, их стихах про океаны и дальние странствия, и, конечно же, в каждой строчке — о любви, любви, любви. С этих страниц подымалась волна молодого мужского томления, такая волнующая для той, что ждет солдатских писем изо дня в день, и такая излишняя, неуместная, когда читаешь в полглаза по диагонали. «Зато почерк отменный, просто прелесть, — вздыхала Марианна, — с завитушками, росчерками, грамматическими ошибками». Скрепя сердце она отвечала через два послания на третье, придумывала какие-то новости, общемосковские и политические сплетни, приветы от друзей-одноклассников. Радость, владевшая ею, невольно светилась между строк, питая пустые надежды военнослужащего Дмитрия Соколова…

В аудитории декоративного искусства все получили деревянную рамку — «станок» — размерами с альбом для рисования, моток толстых суровых ниток, круглую деревянную палочку-«пруток», кривую иглу и клубочки шерстяной пряжи самых разных цветов.

— Господа, студенты! — Улыбаясь с едва заметным превосходством, встала перед ними аспирантка Академии красавица Инга Вишневская. — Мы приступаем к освоению ручного ткачества. Здесь на стенах висят гобелены и шпалеры, то есть тканые ковры-картины, созданные в прошлые века и в наше время. До Нового года вам предстоит соткать свой гобелен по собственному рисунку и получить зачет. Лучшие работы удостоятся места на выставке и премии. Начинаем.

Ингу Вишневскую все заметили еще в первый день, на торжествах посвящения в студенты; главным потрясением оказались ее внешность и наряды, созданные с участием ее высокого искусства. Ее представили как мастера во всех видах декоративного художества, строгую до въедливости наставницу молодых талантов. Это чувствовалось.

— Записываем порядок сноски основ, — не теряя времени, начала Инга. — Первое. Конец нити клубка перекинуть через верхний вал на рабочую переднюю сторону станка и привязать к левому концу прутка слева направо. Показываю.

Через два часа на всех станках подросли сантиметра на три-четыре толстые коврики из яркой шерстяной пряжи. Вместо рисунков на них красовались многоцветные учебные полоски и пятна, выполненные разными техниками соединения утков и основы. У Марианны получилась сложная волнистая линия из голубой шерсти и косой треугольничек паруса. Фантазия разыгралась. Открылось новое поле для творчества. Ах, как хорошо!

На улицу Вавилова Марианна приехала на другой же день в среду после занятий. Накрапывал осенний дождик, асфальт был темным и блестящим. Следуя по трамвайным путям, с желтой надкусанной грушей в свободной руке, она свернула налево к странному сооружению. Во дворе пятиэтажного здания привычного школьного типа из двух корпусов, соединенных заглубленным спортивным залом, уродливо и впритык рос другой дом, узкий и несуразный, как шкаф, высотой втрое большей, чем «школа». Прозрачные стены его, прорезанные каркасным бетоном, были кое-как завешаны пестрыми шторами, за окнами виднелись мольберты, деревянные рамы, банки с кистями и карандашами.

Марианна смотрела с недоумением. Архитектурное уродство и наглое нахальство сооружения были вопиющими, неслыханными для Москвы. Однако уличный номер торчащего выскочки совпадал с номером дома на ее записке. Она подошла ближе и все поняла. Даже рассмеялась.

— Сумасшедшие! Эти художники, чтобы не платить за землю, умудрились выстроить для себя новые мастерские на пятачке фонтана на школьном дворе. Ай да чудотворцы! Голь на выдумку хитра. Но куда смотрели архитекторы? Не успели, наверное, и глазом моргнуть.

Веселая, точно от хорошей шутки, Марианна вошла в «шкаф», поднялась на лифте под самую крышу, на двенадцатый этаж, постучала в дверь номер девять. Никто не открыл. Зато из соседней двери выглянул черноволосый толстяк в цветисто-испачканной куртке и длинно улыбнулся.

— Вы натурщица? Заходите ко мне.

Марианна гневно сверкнула глазами.

— Я студентка.

— Извините, — проговорил толстяк, взглянув на широкую папку в ее руке, — я не заметил. Простите великодушно. Вы ищете Мишу? Он, вероятно, в старом здании, у Нестора. Там вам скажут у входа.

Фыркнув, Марианна повернулась к нему спиной, побежала вниз по всем лестничным виткам.

«Нестор какой-то… А уменьшительное имя как? Интересно».

Она вышла и тут же, из двери в дверь, потянула на себя ручку запасного черного хода в «школу». Судя по царящему скупердяйству, поиском парадного входа можно было не затрудняться, потому что в нем наверняка разместилась парочка-другая личных мастерских.

— К Нестору? — строго спросила старушка, сидевшая за столом под нависавшим уклоном лестницы.

— Точнее, к Михаилу Игоревичу, если он там.

— Там, там. Второй этаж, мастерская номер четыре.

Шагая через ступеньку, готовая к новым любопытным головоломкам, она поднялась выше. Так и есть, все не как у людей. Вместо широкого светлого коридора, рассчитанного на беготню двух сотен детей, вдоль классных комнат, отгораживая светлые окна коридора, шел узкий темноватый проход с несколькими самодельными или украденными в разных местах дверьми. Каждое окно бывшего коридора теперь служило искусству. Пахло масляными красками, скипидаром, свежими древесными опилками.

Шум голосов был слышен еще с лестницы. Источником его было помещение за дверью номер четыре. Эта высокая с филенчатыми рамками дверь принадлежала к коренным носителям школьного дома, на нее просилась табличка с номером класса. Марианна постучала. Гул прервался.

— Кто бы это?

Открыл высокий молодой мужчина, стройный, с прядями волос по обеим сторонам лица. При виде красивой девушки он улыбнулся и подался назад, приглашая ее зайти.

— О, как приятно! Заходите.

Тонкие полудлинные волосы его, свисая на обе стороны, легко отозвались на это движение.

— Здравствуйте! — Она переступила порог доверчиво и смело.

В мастерской шло застолье. Человек семь-восемь, одни мужчины, сидели вокруг широкого комода, заляпанного краской, уставленного бутылками и закусками, порезанными прямо на бумаге. С ее появлением все взоры обратились к ней.

— О, Марианна! — вскочил Миша. — Это ко мне, ребята, моя студентка. Пойдемте, пойдемте, Марианна. Извините меня.

— Нет, почему же, — возразил тот, кто открыл ей дверь. — Входите, будьте нашей гостьей. — Он придвинул ей табурет, выкрашенный в серый цвет. — Мое имя Нестор, это мои друзья. Что будете пить? Есть водка и вермут. Нет, еще и джин-тоник остался.

Она села пряменько, как на картинке, чуть-чуть пригубила из стакана, откусила от яблока и стала с интересом постреливать глазами по сторонам. Мастерская была просторная, настоящий класс в два школьных окна. Стены остались белыми, пол зеленым. В середине комнаты стоял, конечно, добротный деревянный подрамник. Один брус его был расщеплен и перевязан липкой прозрачно-синей лентой. На полу у стен накопились большие и маленькие рамы с холстами, прислоненные неинтересной тыльной стороной к зрителю. Над ними располагались в три длинных ряда простые деревянные полки, на которых среди пестрых книжных корешков поблескивала однообразным золотым тиснением многотомная энциклопедия. У другой стены, ближе к горячим батареям, располагался топчан, покрытый одеялом. На подоконниках, как водится, теснились банки с красками, кистями, карандашами, стопками лежали тетради, альбомы. Словом, это была обычная мастерская художника, если бы здесь не присутствовала на полу прутяная клетка с крупной птицей.

Марианна посмотрела на хозяина.

— Кто это?

— Фазан. Подарок из Казахстана, — ответил Нестор.

Он наклонился к дверце и погладил пленницу.

— Что, птица, как дела? Скучно, брат?

— Как ее зовут?

— «Птица».

— Можно ее погладить?

— Рискните.

Марианна просунула руку в дверцу, намереваясь коснуться перьев и рубчатых кожистых лап, как вдруг птица взволновалась и сильно клюнула ее в палец.

— Ой! — Она отдернула руку. — Мне показалось, что она ручная.

— Отнюдь. — Нестор качнул головой. — Тут ручных нет, тут все птицы вольные.

— В клетке-то? — улыбнулась она.

— Это внешне. Главное, что в душе, не правда ли?

— Пожалуй.

Они посмотрели друг на друга. «О, какой», — шепнуло ей что-то. Он зачесал волосы пальцами, но они тут же ссыпались обратно по сторонам лба. Это восхитило Марианну. О, какой… Нестор накинул на клетку темную ткань.

— Это ночь. Спи, Птица.

Они вернулись к столу. Там разлили по новой и опять стало шумно, как до ее прихода.

Марианна повернулась к Мише.

— Здесь в папке пять листов графики и две акварели.

— Прекрасно. Извините меня, Марианна, что пришлось…

— Мне здесь хорошо, Миша.

— Очень рад.

Художники говорили об искусстве. Это не было спором, они слишком давно знали друг друга, да и тема была для них привычно-глубинной, неисчерпаемой в вечном и сиюминутном сочетаниях, поэтому в ровные суждения то и дело вплескивались личные нервные возгласы людей, хлебнувших горечи от нелегкой судьбы и принявших горького из своих стаканов.

— Ведь что происходит? — вопрошал облезший, обрюзглый, похожий на молдаванина человек, тыча сигаретой в пепельницу. — Или живопись больше никому не нужна, или нас слишком много. Раньше ко мне очередь стояла, музеи домогались, а сейчас?

— Общество сменилось, Валек, повсюду торжествует здравый смысл, — отозвался Нестор. — Само по себе искусство мало что говорит большинству, и так было всегда, если художник не служил власть имущим или не подделывался под утробные вкусы плебеев. Вспомни, что ты писал в те незабвенные времена, что греют твою душу? — То-то. — Нестор усмехнулся и снова тряхнул головой, убирая со лба падавшие пряди. Марианна не отводила от него взгляда. — Художник давно перестал быть гением и пророком, открывающим новую религию. Волна поклонения святому искусству, поднятая когда-то ранними немцами-романтиками, давным-давно схлынула, и мы, чтобы не рядиться в их тряпье, обязаны искать грани новых истин на уровне сверхсовременном, иначе грош цена всей нашей мазне.

«Почему в Академии не слышно таких речей? — Марианна боялась упустить словечко. — Почему Нестор не преподает у нас?»

— Без государевой ласки, конечно, худо, но здесь своя справедливость, Нестор прав, — вступил Миша и рассудительно посмотрел поверх круглых очков. — Кем был художник двести-триста лет назад? Придворным живописцем, холопом, человеком низкого звания. И теперь он снова ремесленник, мастер. То же у артистов, даже у писателей. На что обижаться-то? Поэт, правда, по-прежнему высоко летает, если настоящий, но где он, Поэт? Все растворено во средневзвешенном бульоне человеческих способностей, выделиться из которого даже гению стоит страшных усилий.

Марианна переводила взгляд с одного на другого и соглашалась с каждым. Какие умные!

— Вам не скучно? — повернулся к ней седой пожилой человек, Александр Иванович. — Вы такая красивая, милая, у вас дивное выражение лица! Нестор, куда ты смотришь? У тебя за столом такая девушка, а ты все о сложном, да о трудном!

— Она же к Мише пришла… — улыбнулся тот.

Миша открыл было рот, но ответить не успел. Худой, костистый мужчина с узеньким ремешком на патлатой нестриженной голове тяжело ударил по столу кулаком.

— Надоели мы всем, безумцы с вдохновением! — В его глазах стояли слезы. — Чем виновато общество, что оно жаждет благополучия и уверенности хоть в чем-нибудь? Где ему прокормить такую ораву бездельников? А раз так, то и пусть выживает талантливейший, мы уступим, мы следом пойдем.

— Не уступим, а утопим, Николай, — тихо сказал Александр Иванович. — В той же водке. Мало примеров?

Перед Марианной словно открывались неизвестные глубины. Как же она жила-чирикала, ничего не зная? Читала, слышала… и не ведала ни о чем? А эти люди знают, они живут там…

— В самом деле, что мы можем дать человечеству? Груз собственных ошибок? — снова вздохнул Александр Иванович. — Общество устало от вереницы вождей, никто уже не способен дать идею, повести за собой…

— В этом и есть освобождение, — задумчиво произнес Нестор, — глупые очевидности никому не нужны. В непостижимой, разбегающейся материи рождаются и исчезают миры новые, неисследуемые… Вот куда смотреть искусству…

Все помолчали.

— А как хороша наша девушка, а, Нестор? — Вновь залюбовался на Марианну старый художник. — Вечно живая красота женщины. Вот наша религия.

Прищурив серые глаза, Нестор посмотрел на Марианну, словно живым лучом скользнул по ее лицу.

— Красивее быть невозможно, — согласился он.

Прошло уже больше часа. Марианна поднялась, поблагодарила за гостеприимство, оставила Мише папку с рисунками. Нестор проводит ее по коридору до самой лестницы.

— Не заблудитесь? — улыбнулся он, протягивая на прощанье теплую широкую ладонь. — Приходите в гости, не забывайте. Просто так.

Марианна засмеялась.

— Просто так? Как приятно. До свидания.

Она шла к метро, легко помахивая маленькой сумочкой. Что за люди! О чем они говорят между собой! О, здесь надо бывать… Нестор! Как он смотрел на нее! «Красивее быть невозможно…» Какое необычное у него лицо! А сколько ему лет? За тридцать, во всяком случае. А ей восемнадцать. Он должен ее полюбить. «Красивее быть невозможно…» И этот живой луч из глаз. Он уже полюбил ее! «Приходите в гости. Просто так».

Словно в счастливом тумане, промелькнула половина пути. Но потом лицо ее вытянулось, и тревога, словно больное солнце, зажглась в груди. Кто она перед ним? Как можно о нем мечтать? Он так высок в своих размышлениях, в каждой подробности своей жизни… «Тут все вольные птицы… Главное, что в душе…» Разве ей приходят в голову такие мысли? Кто она для него? Случайная девчонка, случайно попавшаяся на глаза.

После этого потянулись совсем другие дни. Словно серая пелена опустилась на ее жизнь. Ах, как хотелось видеть Нестора, услышать его голос, его слова, западающие в сердце. «Приходите просто так». Нет, невозможно. Где радостная уверенность, где мечты о счастье? Душа словно отравилась этой мукой.

Никогда, никогда в жизни не было такого с Марианной! А смены настроения! То снова всходило безоглядное счастье и казалось, что все будет хорошо, что Нестор полон восхищения и непременно полюбит ее, не может не полюбить! Мир расцветал, она резвилась, светилась, как огонек, среди однокурсников, влюбляя в себя глупых мальчишек… Потом вновь приступало отчаяние и гасило все краски. С привычной добросовестностью она сидела в аудитории, в музеях, в библиотеке, пыталась сочинять картину для гобелена, а сердце ныло, ныло. Нестор, Нестор…

Острые глаза новых подружек сразу заметили и сразу догадались о причине. Ни о чем ином их восемнадцатилетние головки и не помышляли.

— Марианна, ты влюблена! Как романтично! Побледнела… Значит, по-настоящему. Кто этот счастливец, скажи по секрету. Из наших, да?

Она не знала, что отвечать. Давно ли любовь представлялась ей величайшим взаимным счастьем, наградой за все совершенства, упоительной целью жизни! И что же? Она ли это?

Наконец, измученная борьбой с самой собой, она решилась пойти в мастерскую. «В гости, просто так», по его приглашению. И испугалась. Еще недели через две увидела, что все равно других путей для нее нет, не увидеть Нестора хоть один раз выше ее сил.

— А что? — обманывала себя, пересаживаясь в метро на красную ветку к «Университету». — У них же всегда народ. На одного больше, меньше… Он же сам приглашал. Посижу «просто так» и уйду… Вот и все.

С улицы она увидела по окнам, что в мастерской кто-то есть. На цыпочках поднялась по лестнице, неслышно скользнула по коридору. Да, голоса раздавались из-за той же двери номер четыре. И звуки гитары, дивной красоты переборы струн, прекрасно приглушенные отдалением. Она остановилась у двери, со страхом перевела дух. Наконец подняла руку и отважилась постучать.

Открыл Иван Александрович.

— Ах, наконец-то, наконец-то! Как долго вас не было! — воскликнул старик, прижимая ее к себе, похлопывая по спине и целуя Марианну в щеку. — Я говорил Нестору «позови эту девушку, позови, она хорошая, пусть приходит». Послушался старика. Ах, какая вы замечательная, милая, интеллигентная…

Нестор стоял у окна. Повернулся. Удар в сердце — его до нестерпимости обожаемое лицо, боль блаженства — его удивленное музыкальное «Здравствуйте!» Она почувствовала, что пропала окончательно. О чем-то пошутила, присела возле Ивана Александровича.

На этот раз в мастерской было всего три человека и Птица. Третьим был тот худой, с ремешком поверх волос, Николай. Сейчас в его руках была гитара, старинная, с семиструнным русским ладом, это ее звук чарующе отдавался в коридоре. А Птица молчала, помаргивая в своей клетке величиной с беседку.

Шефство над Марианной взял Иван Александрович. Его добрая душа ощутила стесненное беспокойство девушки.

— Ну, почему вас так долго не было, — ворчливо восклицал он. — Вы забыли про нас в своей интересной молодой жизни? Признавайтесь. А мы-то о вас говорили. А я, старый мухомор, даже скучал по вас, не скрою.

Значит, говорили. Уже легче. Нестор казался насторожен, она то и дело ловила его нервный взгляд. Еще, еще полегче. Сейчас главное — сыграть роль уверенной в себе «просто знакомой», которая случайно оказалась поблизости и «просто так» заглянула на огонек к добрым друзьям. Дальше все пойдет само, она это чувствовала; главное, как сейчас. Мужчины говорили о каком-то художнике, который выехал за рубеж с семьей, но через три года вернулся из-за тоски по родине, один, без родных, которым его ностальгия казалась пустой причудой. Марианна посматривала на них, чувствуя, как овладевает собой, становится привлекательнее и сильнее в своем легком нежном молчании.

Вдруг в мастерскую без стука ввалился плотник с деревянным подрамником в руках. Сломанного бруса как не бывало, на его месте лоснился свежим лаком целый и невредимый.

— Готова работа, — сказал плотник, грохая подрамник на пол. Было видно, что он крепко выпивши. — Принимай, Степаныч.

Нестор осмотрел брус, нажал, подергал, проверяя на крепость, и переставил на прежнее место.

— Все исправно. Благодарствуй, Михеич. Выпей с нами.

Плотник не отказался, пожелал всем здравицу, осушил стаканчик и бросил в рот соленую кильку.

— Другой заказ давай, Степаныч. Друзьям расскажи, мол, Миткалев все сделает в лучшем виде.

— Да, отменная работа. Не сегодня, — ответил Нестор, протягивая ему деньги.

— Почему? Еще светло, времени хватит.

Пользуясь минутой, Иван Александрович под шумок наклонился к уху Марианны.

— Дожимайте его, дожимайте, милая. У вас получается. Он поддается, не теряйте кураж, вы можете его получить навсегда. Вы очень точно вошли, властительница, молодая, держитесь этого тона. Я вам помогу. Разве так можно жить, как он? С птицей? Сколько женщин пытались его взять, ни одна не сумела. А вы сможете, берите его голыми руками, он уже ваш, верьте мне, я его знаю…

Пьяный мастер продолжал наседать.

— Ты думаешь, я пил? — шумел он. — Не пил, можешь проверить.

— Ступай, друг, иди домой. — Нестор сердился, улыбаясь.

Тот не унимался.

— Что я не пьян, я докажу! Я вечером приду.

Плотник направился к двери.

— Не надо приходить вечером, — возразил Нестор.

— Я же не денег просить, — развел тот руками и вышел.

Нестор рассмеялся. Сердце Марианны вздрогнуло от этого смеха. Как он изящен, этот человек! Ах, если бы старик в самом деле помог ей!..

Все это время желчный худой Николай пристально наблюдал за ней, зарисовывая что-то в блокнот. Она чувствовала его внимание и не отвергала его, оно играло ей на руку, повышая в глазах Нестора. И вдруг Николай опустился перед ней на одно колено.

— Я смотрю, девчонка, ты здесь самая главная. Ты светишься, к тебе влечет. Я буду петь для тебя.

И задушевно начал: «Вдоль по улице метелица метет…», под чистый дробный перебор серебряных струн. «Ты постой, постой, красавица моя, дозволь наглядеться, радость, на тебя!»

Они словно сговорились поддерживать Марианну. Нестор тем временем мерил шагами мастерскую. Вновь провел рукой по волосам, остановился и стал смотреть в окно, легкий, вольный, с неуловимым очарованием во всем облике. По счастливому обстоятельству, его окна не упирались в стеклянный дом, а находились левее его, с видом на удаленные дома и шатры продуктового рынка.

Марианна почувствовала, что ее уход сейчас на волне обожания этих мужчин был бы победной точкой, после которой, возможно, сам Нестор позвонил бы ей домой.

«Пора», — сказала она себе, подымаясь, как вдруг Иван Александрович подмигнул и брякнул ни с того, ни с сего, точно уронил булыжник на хрустальный поднос.

— Ну вот, теперь-то наконец и Нестор женится.

Она похолодела. Что он плетет?!

Наступило молчание. Сердце ее колотилось.

— А у тебя, девчонка, страх в глазах. Отчего бы? — заметил Николай.

Еще удар!

— Вам показалось, — принужденно улыбнулась она.

Но было ясно, что все кончено. Иван Александрович кряхтел и чесал в затылке.

— Я никогда не женюсь, Иван. Не интригуй, — повернулся Нестор и с облегчением засмеялся, потирая руки. — Я женщин уважаю, но жить с ними не хочу.

Сгоряча Марианна не почувствовала боли. Она даже простилась как ни в чем не бывало, даже постучала пальцем по клетке.

— До свидания, вольная Птица. Приятно бывать здесь «просто так». Спасибо за гостеприимство.

Провожая ее к двери, Нестор уже не подал руки, как в прошлый раз, а на самом пороге тихо произнес:

— Хочешь, приходи, хочешь, не приходи. Смотри сама, Марианна.

Она побежденно улыбнулась. Медленно сошла с лестницы и, едва переставляя ноги, пошла по тротуару к метро пешком. Трамваи со звоном обгоняли ее. Вдруг возле нее шумно остановился грузовик. Молоденький шофер приоткрыл дверцу, перегнулся, чуть не лег на сиденье и со смехом крикнул ей:

— Что, милая, или заболела? Еле идешь?

Она улыбнулась ему, помахала рукой. Что с ней, в самом деле? На несколько минут отпустило, стало полегче.

В метро все навалилось еще пуще.

С этого дня любовь превратилась в хищного зверя, терзающего ее сердце. Присутствие Нестора ни на миг не отпускало ее. И, не выдержав, она поехала туда, просто посмотреть на окна. Постояла в темноте, поплакала, глядя на него в освещенной комнате, и успокоилась дня на три-четыре, потом еще и еще раз. Привычка брала свое, волнение охватывало уже только под самой дверью, а не на «красной ветке» метро, как раньше. И вот, решив, что она вполне владеет собой, под вечер в конце сентября Марианна вновь очутилась на улице Вавилова. Будь, что будет! Она откроется ему, останется у него… Она взрослый человек. С гулко бьющимся сердцем приблизилась к «школе», как вдруг навстречу ей с громким смехом вышли несколько человек и среди них Нестор.

Он не удивился, лишь сказал друзьям:

— Не уезжайте, я сейчас.

Похмыкивая, они прошли к машине, стоявшей поодаль.

— Я шла мимо… и… Нестор, я…

Он нахмурился.

— Если ты рассчитываешь на что-то серьезное, выбрось из головы.

— Я… нет, я… — залепетала она.

— Не надо больше ни стоять под окнами, ни выдумывать глупости. Все.

Он повернулся и ушел к машине.

 

3

В середине сентября на Черном море бархатный сезон в самом разгаре. Солнце уже не обжигает, не палит во всю южную мощь, но мягко ласкает отдыхающие толпы по животам и спинам приятно-горячими ладонями. Каждое утро оно деловито взлетает на небосклон, чтобы открыть очередной день отдыха, зато уж по вечерам, когда отдыхающие утомлены светом и морем и желают лишь очистительного божественного созерцания, оно одаривает их долгим и пышным морским закатом, медленно склоняясь к горизонту огненно-малиновым шаром, и вытягивается, и расплывается в раскаленной купели, прежде чем коснуться ослепительной водной дорожки. Потом начинается царственное погружение в воду, космогоническое зрелище миллионнолетнего человечества.

Много народу провожает солнце на берегу. В эти минуты, если повезет, можно увидеть зеленый луч и загадать желание. Ах, желание! Оно тоже раскалено, как закат. В вечернем воздухе веют запахи цветов и теплого моря, таинственных сумерек и дивной неги сгущающейся ночи, настоянной на желании и жажде любви.

Оля с матерью поселились на зеленом возвышенном берегу в дощатом домике, одном из многих, принадлежавших санаторию «Ночная фиалка». Вокруг дома и на веранде в глиняных вазах цвели яркие цветы, заросли магнолии и жасмина окружали его с трех сторон, заглядывая в окна. Снизу доносился мерный шум прибоя. Сидя в кресле, можно было загорать прямо у крыльца, любуясь полосами синевы, голубизны и бледной зелени на поверхности моря, следя за дельфинами и редкими судами. Оля держалась в тенечке. И потому, что это вредно для малыша, и потому что, беленькая, как сметанка, она боялась ожогов. На глаз постороннего ее положение заметно не было, она лишь чуть поправилась, мягко округлилась, что очень украсило ее. Самое смешное оказалось в том, что здесь у нее появились сразу два поклонника. Первый отступился после трехдневной осады, а второй остался, полный самых, как говорится, серьезных намерений.

Это был Тарас Никоненко, местный молодой человек двадцати пяти лет, старший научный сотрудник Крымского заповедника, дипломированный специалист по охране редких птиц. Он жил с матерью в ближнем поселке в собственном доме с садом и огородом. Чем белокурая тихая москвичка поразила его в первую же минуту, известно было только ему, но со свойственной ему искренней порывистостью он сблизился с семейством и объяснился напрямую и с Олей, и с Анной Николаевной, Анютой, как ее здесь называли.

— Как хотите, но Оля станет моей женой, — сказал он, отрубая ладонью. — Что ей в вашей Москве? Я дам ей все. Любовь, семью, дом, машину, хозяйство, море, воздух. Что с того, что вы из России? Мы все одной крови и веры.

Его решимость и скорый украинский говорок нравились Анюте. Практическим умом она видела и чистоту его отношения к Оле, и всю ближнюю и дальнюю выгодность его предложения. Он даже привез их к себе в гости знакомиться с матерью. Они провели хороший вечер в простом чистом доме, посидели в саду, спели несколько песен после пшеничной горилки. Оля, конечно, не пила.

Если бы дочь согласилась, лучшей партии трудно было бы желать. Но куда! Мягко улыбаясь, Оля лишь отрицательно качала головой.

— Не надо, мамуля. Лучше расскажи ему про меня. Пусть остынет и не надеется.

И Анна Николаевна, выбрав минутку, увела Тарасика, как они величали его за глаза, гулять вдоль кромки волн. Среднего роста, с выгоревшим коротким чубом, зачесанным на правую бровь, подвижный, всегда готовый к шутке и к ласке, он нравился ей сам по себе. Это был хороший человек, добрый, искренний друг, чуть-чуть простодушный от избытка доброты. Что такие люди не часты, ей было известно, увы, слишком хорошо.

— Знаешь, Тарас, — выбирая слова, начала она, — я должна сообщить тебе одно известие.

— К нам едет ревизор? — живо подхватил он.

— Какой ревизор? — вздрогнула она.

— Я пошутил. Слушаю вас.

Анна Николаевна слегка взъерошилась на неуместную шутку и несколько шагов прошла в молчании, но вскоре повеселела. Теплый ветер трепал ее короткие кудряшки, золотисто высветлившиеся на солнце. Загорая обычно на женском пляже, «без полосочек», она носила сарафаны и блузки любой открытости, и со своей приятной сдобной полнотой казалась не старше двадцати девяти лет. У нее уже был любовник, сосед по столу в санатории, мужчина редкой спортивной доблести, но она умела прятать концы в воду так, что никто не догадывался об этом.

— Я весь внимание, — посмотрел Тарас ласковыми карими глазами.

И тогда Анюта произнесла обычным разговорным голосом:

— Оля ждет ребенка, Тарас.

Он остановился как вкопанный.

— Разве она замужем?

— Нет. Мы воспитаем его в нашей семье.

Он молча сунул руки в карманы синих шорт и оттопырил их зачем-то. Сжав губы в ниточку, устремил глаза на морской горизонт. Туда же смотрел и его подбородок. Постоял, двигая пальцами ног в открытых пляжных сандалиях.

— Спасибо за откровенность и за доверие, Анна Николаевна. Мне надо все обдумать. До завтра.

И почти бегом пустился в сторону поселка. Она усмехнулась.

«Давай, казачок, чеши до дому, теперь тебя никаким пряником не заманишь». — Она понимающе смотрела ему в спину.

По возвращении рассказала все Оле.

— Теперь его и след простынет, уж я знаю.

— Почему? — неожиданно воспротивилась Оля. — Папин же след не простыл?

Анна Николаевна спохватилась.

— Ты права, доченька, конечно, права, это я так, не подумавши, — бойко зачастила она. — Сейчас с ребенком даже скорее найдешь, чем в девках. Вон ты какая гладкая становишься, смотри-ка, любой полюбит. И Тарасик никуда не денется… На ужине была? Что там сегодня? Творожники со сметаной и пирог с яблоками? А потом что, фильм или танцы?

— Фильм. «Кавказский пленник», новая версия.

— Пойдешь?

— Нет. Я спать буду.

Ночи на побережье были темные и благовонные, как в тропиках. Такие ночи, по молчаливому общему мнению, стоили дня. Но Оля ни разу не видела даже полуночи. Сладкий Морфей, божественный покровитель всех беременных, незаметно смыкал ее глаза часов в десять вечера и глубоким сном охранял покой будущей матери и ребенка до светлых утренних лучей.

В полной темноте приходил Костя.

— Анюта! — бросал он горстью песка в окно.

Они исчезали в ночи, на берегу, купались нагими под низкими яркими звездами, плавали, обнимались в теплых волнах. Или брали лодку и безумствовали в ритмах моря, или расстилали одеяло под кустами магнолии, или изобретали тысячу и одну, вторую, третью сказку. Каждая ночь была на отличку, о каждой можно было вспоминать хоть целый год! О семьях не говорилось, семья — это святое. И только розовые пятнышки на шее, на груди приходилось закрашивать йодом или зеленкой.

Оля ничего не замечала. На нее спустилось ровное, почти коровье, спокойствие, необходимое в эту пору. И только Дима по-прежнему жил в ее душе. Жил, как хозяин, который рано или поздно вернется в свой дом.

… На другой день было воскресенье. Тарас подъехал на машине, посигналил, чтобы не застать женщин врасплох, потом вошел в домик.

— Здоровеньки булы! — сказал с широкой улыбкой.

Порывисто подошел к Оле, раскрыл объятия, поцеловал ее.

— Примите мои поздравления, драгоценные Оля и Анюта! От чистого сердца. Я все обдумал. Я не вижу здесь никакой проблемы, я даже рад, я уверен, что все к лучшему, — воодушевленно «заякал» он, обращаясь к обеим. — Я буду любить, Оля, твоего ребенка, как люблю тебя. В общем, все решено. Я не тороплю тебя с ответом, ты сама поймешь, как все по доброму устраивается. А сейчас я приглашаю вас в заповедник. Он в двадцати километрах отсюда, по хорошей дороге. Поехали.

Анна Николаевна, слегка невыспавшаяся, согласилась от нечего делать. Пляж надоел, телевизор тоже, а бесплатная экскурсия никогда не помешает. Она только пожалела, что нельзя позвать Костю. И неудобно, и некогда, у того сегодня гонки на водных лыжах, вчера был парашют с моторчиком, завтра погружение с аквалангом. Вот как надо отдыхать!

Они уселись. Машина обогнула дворцовый корпус санатория, окруженный пышными цветочными клумбами, промчалась по кипарисовой аллее, мимо рощи лавровых деревьев, и выехала на шоссе. Горячий ветерок гулял по салону, асфальт казался мокрым в знойном мареве. По равнине тянулись виноградники, сады, угодья кормовых трав. Поля были давно скошены, зато в садах уборочная была в разгаре. Свернув вправо, Тарас повел машину по гладкой грунтовой дороге к обрывистым горам, белевшим над зеленью пологого предгорья.

Оля молча сидела впереди, справа. Тарас был для нее загадкой. Она не могла применить к себе его вдохновенного бескорыстия. «Он что-то придумал про меня и ошибается, а когда поймет, то разочаруется», — недоуменно думала она про себя.

Заповедник не был окружен ни забором, ни сеткой. Это была долина между рядами зеленых круто падающих возвышенностей с плоскими верхами, наклоненными все в одну сторону. «Квесты», — называл эти горы Тарас. Тяжелые черные птицы медленно кружили в воздухе на огромных крыльях и с размаху садились, словно падали, в траву между кустами.

— Это грифы, сказочные грифоны. Они известны с глубокой древности, часто упоминаются в легендах и мифах, встречаются на рисунках ваз, амфор, настенных росписях, даже на вышитых полотенцах, — тоном экскурсовода говорил Тарас, ведя своих гостей по тропинкам. — Сейчас их осталось немного, всего шестьдесят пар. Мы охраняем, как можем. С непривычки они страшноваты и нравом свирепы, но мы их любим.

— Как я погляжу, ты всех любишь, а, Тарас? — снисходительно посмотрела на него Анюта.

— Все живое, — согласился он и повернулся к Оле. — Ты не устала? Нравится здесь?

— Да, хорошо, — улыбнулась она.

От ее улыбки он снова воспрял душой. Ему показалось, что она ответила ему согласием. Он осмелел, поминутно смотрел на нее, касался рукой, обнимал осторожно за плечи и улыбался, улыбался от избытка чувств.

— Сейчас мы спустимся к роднику и пообедаем. Я кое-что прихватил. Я покажу вам богатства крымской земли, я уверен, вам понравится.

«Я, я, я… — подмечала Анюта. — Совсем зеленый хлопец. Но деньгу зашибает, «вольво» имеет, значит, не прост, молодец, а себе на уме».

В тени скалистого обрыва, у самого подножия, в зеленой ложбинке бил прозрачный холодный ключ. Вода поднималась со дна углубления почти незаметно, без струй и пузырей, и текла вниз к дороге, ниже, к мелкому болоту, замешенному копытами скота.

— Смотрите внимательно, я покажу вам кое-что. — Тарас подошел к белой обрывистой стенке и погладил ладонью камень. — Это доломиты, отложения древних морей. В них жили моллюски в раковинах, закрученных в плоскую спираль. Внимание! Фокус! Оп!

Он ударил ладонью по стене и осторожно вынул кусок известковой породы. Просунул руку в нишу и извлек крупную, величиной с тарелку, перламутровую раковину, богато засветившуюся в дневном свете. На ее дутых бугроватых витках, словно в пленке бензина, разлитой на уличной лужице, заиграли, переливаясь, ясные неземные цвета.

Женщины ахнули. Тарас расцвел, довольный их удивлением.

— Я отколол ее вдали отсюда, близ поселка студентов-геологов. Они там исковыряли молотками все квесты, а такую красавицу отрыть не сумели. А я сразу нашел. Оля, это тебе. На счастье.

Все уселись вокруг родничка. В коробке, которую Тарас принес из багажника, оказались мягкий пресный сыр, круглый домашний хлеб, мед, помидоры и молодое светлое вино, еще почти не бродившее. Для Оли вино было заменено на арбуз и ключевую воду. Наклонившись, она зачерпнула полкружки. Тарас смотрел на нее с умилением.

— Оля похожа на этот родник, — тихо сказал он матери. — Та же родниковость и прозрачность души. Как можно обидеть такую девушку?!

Грифы в долине взвились вверх и улетели с громким граем, зато снизу подошло на водопой стадо коров. Увидя компанию, пастух, загорелый дочерна, подошел ближе и поздоровался, сняв с головы соломенную, видавшую виды шляпу:

— Здоровеньки булы! Хлиб е, Тарасе?

— Е, е. Сидай з намы, — ответил тот, протягивая пастуху хлеб, сыр, стакан вина.

Следом за пастухом от стада отделилась молодая корова. Сделала несколько шагов и остановилась, словно показывая себя незнакомцам. Женщины смолкли. Такое увидишь не часто. Голова животного, глаза, четкие рога, линия спины, ноги, завораживающая чистота линий — подобное совершенство невозможно представить!

— Это королева округи, — пояснил молодой человек. — В каждом стаде есть своя избранница, но между всеми стадами существует королева, самая прекрасная. Зорька, Зорька, подойди, на хлеба… видите, как ступает? Это божество в обличии животного, единственная на весь полуостров. Если…

— А как они это выясняют? — перебила Анюта.

— Без драки, конечно. Через какие-то пространства, каналы… Живое — оно неуловимо в своем бытии.

Он все больше нравился Анне Николаевне. Ай да Оля! Такого парня отхватила! Все при нем! Разговорчив немного, что правда, то правда, но деловой, преданный, ученый. Кого еще ждать, какого принца?

Она требовательно посмотрела на дочь. Та, по-своему истолковав ее взгляд, поднялась с земли.

— Пора обратно, да? Дождь начинается. Все было очень интересно. Спасибо, Тарас.

Анна Николаевна незаметно вздохнула.

По возвращении в Москву, как ни мало Оля бывала на людях, гуляя в лесу одна или с братьями, от людей она не укрылась. Положение ее заметили все, кто ее знал, одноклассники, соседи, знакомые. Отнеслись вполне безучастно, доказав, что Зеленый округ — все же не деревня, а город. Одна Ленка, считавшая себя близкой подругой, была задета и раздосадована.

— Обижаешь, подруга. От кого хоть подзалетела-то, скажи? Ты же ни с кем не гуляла.

— Ветром надуло, — улыбнулась та.

— А ребенка куда денешь? В роддоме оставишь? — не унималась та.

Оля вспыхнула от возмущения.

— Ты что, с ума сошла? Это же мой ребенок, я уже люблю его. Сама воспитаю, не беспокойся.

Теперь она ощущала родство со всем, что окружало, даже трещинки на асфальте несли успокоительные узоры. Все было отрадно. Она тихо бродила по чистым желтым осенним тропинкам, следила за падением листьев, любовалась холодными голубыми просветами между ветвями. Дима, Дима, о чем бы мы только не переговорили с тобой, будь ты рядом в такое время!..

Однажды, приустав, опустилась она на свою скамейку. Тут же к ней подошли три серые вороны. Черные бусинки глаз умно смотрели в ее сторону, ожидая корма. Она ссыпала в ладонь семечки из кармана, всегда бывшие с нею по совету врача, бросила на землю.

— Красавицы, — сказала, любуясь на птиц.

И вдруг все трое, низко пригнув головы, каркнули одновременно ей в ответ.

— Кар!!!

— Ой, надо же, — схватилась за щеки Оля. — Ответили.

Инга Вишневская преподавала в Академии второй год, еще будучи аспиранткой. Она была признанным знатоком и мастером своего дела, невероятно много работала, была умна и красива. Взгляд ее зеленых удлиненных глаз, подведенных тонкими линиями, не мог выдержать ни один мужчина, а фигура, одежда и главное — оживленная светская уверенность — доделывали остальное. Как преподаватель, она поставила целью успехи своих студентов не только в стенах Академии, но и на всероссийском уровне. И даже на международном. Если цель высока, то и результаты не замедлят сказаться, иначе не стоит тратить ни сил, ни времени. Была и другая установка. Она ясно видела свою нишу в современном декоративном и прикладном искусстве и не могла не задумываться о собственном бизнесе. Для него и присматривала таланты самого высокого класса.

Миша поддерживал ее. С ним уже давно, еще до ее развода, у них сложились те человеческие отношения, когда люди держатся вместе, многое прощая и помогая друг другу.

Миша назвал ей Марианну.

— Обрати внимание на эту девушку, — сказал он. — У нее точный глаз, искусные руки и много-много чего в хорошенькой головке. Для начала я отобрал несколько ее работ для выставки в конференц-зале. И потом, на нее так приятно смотреть! Наши умники просто повалились от восхищения!

Инга рассмеялась. Как это похоже на мужчин! Но согласилась, что в творческом общении личное обаяние — вещь немаловажная.

Куда она только не водила своих студентов! Любоваться на роскошные музейные шпалеры с изображением пейзажей, религиозных, батальных, пасторальных и любовных сцен, эти огромные полотна, созданные вручную знаменитыми лионскими ткачами двести лет назад на огромных ткацких станках, над которыми висели двухметровые зеркала, отражая эскиз и готовую полосу. В закрытые фонды библиотек, где из тяжелых, с золотым обрезом, альбомов студентам надлежало срисовывать и тут же опробовать на своих станочках способы плетения всех времен и народов, на современные ткацкие фабрики и в частные мастерские ручного ткачества… За считанные часы академических занятий ученики ее создавали любой тканый рисунок по своему желанию. Она была крута и надменна. Ее не касалась загруженность молодых людей химией, физикой, математикой, лабораторными исследованиями. Во-первых, это проблемы не ее, а преподавателей тех дисциплин, а во-вторых, на то и молодость, чтобы ежесекундно поглощать новизну. У нее «выживали» сильнейшие.

Первой среди них оказалась, действительно, Марианна. Они понравились друг другу и, можно сказать, подружились.

— Тебе пора смелее раскрываться в творчестве, — заметила ей Инга.

— Я пробую, — кивнула Марианна.

— Не надо пробовать, надо делать. Жду от тебя рисунка, в котором будут твои душа и сердце. В гобелене, в цвете, они заживут собственной жизнью.

— А где достать такие краски? Ни шерсть, ни шелк не продаются с оттенками. — Марианна пожала плечами. — Я пыталась красить сама, но ничего не получилось.

— Ты опережаешь программу, это великолепно. Видишь ли, тут растительное крашение. Травы, цветы, семена, кора, ягоды, корни, ореховая скорлупа, луковая шелуха, много всего. Приезжай ко мне на дачу. У меня как раз вышла вся пряжа, надо обновить запас. Это недалеко, в Опольной, сорок минут на электричке. Лучше с ночевкой, в один день мы не уложимся.

Они договорились на субботу двадцатого октября.

Достижения Марианны никак не врачевали ее душевных ран. Прошло больше трех недель после ужасной мимолетной встречи, а жгучая боль любви и позора все возрастала, захлестывая временами жестким стыдом. Ища спасения, Марианна набросилась на занятия, ткачество, лепку, ходила на теннисный корт, в бассейн. Белым днем, в ясном свете разумных дел страдания отпускали ее, скрывались за шумом и суетой, а с ними и мучительно-дорогой образ Нестора; вновь смеялись ее шуткам друзья, окружали ее, заводилу и любимую старосту курса. Зато поклонники со старших курсов растаяли, как дым, математической прогрессии не произошло.

Отгадка была простая. В пору дипломной работы, в канун окончания Академии практичные молодые люди срочно подыскивают подруг жизни. Общие наклонности, близкий круг интересов и знакомств исключают, по их мнению, произвол случая и способствуют прочности семейных уз. За годы учебы все сочетания внутри альма-матер давно просмотрены, союзы заключены, поэтому свободные «женихи» набрасываются на свежий поток первокурсниц, приглашают в театры, провожают домой, пытаясь, так сказать, вскочить в уходящий поезд… Марианна, сраженная любовью, как недугом, не отозвалась ни на один такой призыв, и ухажеры «слиняли»…

Дома она больше молчала, сидела над книгами и допоздна смотрела телевизор.

— Ты не больна, Масенька? — тревожилась мама.

— Я здорова, — кратко отвечала Марианна, уклоняясь от разговора.

Ей полюбились одинокие ночи, когда мать дежурила в госпитале, в душе стали звучать собственные стихотворные строчки. Бывало, ночь приносила облегчение, светлую уверенность, похожую на прежнюю взлетную радость, но чаще Марианна долго лежала без сна, глядя в окно горячими сухими глазами. Уютным мурлыканьем и лаской мягких белых лапок утешала ее, как могла, пушистая Туся. Марианна думала о Несторе, о том, что она натворила после.

В тот ужасный вечер она нашла в почтовом ящике очередное письмо из армии, обычное Димино послание, полное солдатских буден и вздохов. И на этот раз услышала их. Неужели ему так же больно, как ей? Тогда, каких жестокостей наслышался от нее бедный мальчик! Под влиянием минуты она написала ему теплее обыкновенного и через неделю получила такой любовно-эротический бред, что выбросила поскорей и подальше. И вдруг сама села за любовную исповедь. Желание написать Нестору было неодолимым, как лихорадка. Хоть ниточка, хоть паутинка, но пусть протянется между ними, она не может без этого жить!

«Любимый! — написала она впервые в жизни. — Я не знаю, зачем пишу это письмо. Наверное, потому что люблю тебя. Люблю, как глупая маленькая девчонка. Я готова сесть на ступеньки и ждать, ждать. Ответь мне, позвони. Марианна».

На другой день, замирая от страха, она крадучись оставила письмо старушке у входа. Для Нестора.

Наспех, накриво, но дело было сделано. Свершилось.

«Вот сейчас ему отдали письмо. Он удивился и сразу посмотрел в конец: от кого? А, понятно, — мучилась Марианна. — Как глупая маленькая девчонка», — прочитал он: Да уж… Ужас, ужас. Зачем я это сделала? Как теперь быть? Могу ли не пойти никогда!? А если приду, он скажет: «Вот пришла…»

С такими мыслями она ехала в электричке на дачу к Инге. Народу было немного. За окном сменяли друг друга увядшие поля, поселки, темные, теряющие последнюю листву, подмосковные леса. Мелкий, едва заметный снег, похожий на дождь, налипал на вагонные стекла и таял, стекая косыми дорожками. Мелькали строения, подмосковные городки, и вновь поля, леса.

Под дробный стук колес она передумала все, что могла, мысли кружились по кругу, вокруг одного и того же, как бежала домой к телефону: «Телефон, ты звонил?», как ждала письма — а вдруг? И снова, и снова…

Наконец, Опольная. Марианна вышла на платформу. В воздухе пахло смолой, мелкая изморось приятно холодила лицо. В этот мокрый осенний день поселок казался пустым. Дом Инги был виден издалека. Он выделялся резными наличниками, деревянной резьбой под крышей, раскрашенными створками ставен. Округлый мезонин с одним окном вызывал в памяти образ «девичьей светелки». На всех ее окнах виднелись дневные кружевные занавесочки-задергушки и цветастые плотные шторы для вечерней поры. Под стать веселенькому домику было и крыльцо, и колокольчик у входа, мелодично звякнувший от руки.

Инга встретила с радушностью доброй хозяйки. Она жила не одна, с ней был ее дедушка, щупленький седенький старичок с кудрявой белой бородой, постоянный обитатель зимней дачи. Здесь же сидели кошка и собака. Пахло травами. На Инге была старая джинсовая куртка и брюки с заплатками на коленях. Ни косметики, ни маникюра. Это бы и хорошо, но, по первому, тут же забытому, впечатлению Марианне показалось, что настоящий облик ее невольно приоткрывает нечто, умело скрываемое искусством макияжа.

— Как доехала? Долго искала? — Инга подала ей тапочки. — Денек на улице скверный, и дождь, и снег…

— Зато у вас тепло и хорошо пахнет. — Марианна дотронулась рукой до беленой печки.

— Чайку с дороги?

— С удовольствием. У меня с собой как раз кое-что вкусное на общий стол.

После чая принялись за дело. Пучки сушеных трав, коренья, запасы коры, бересты висели по стенам, лежали в коробках на виду, зато в темных стеклянных сосудах, убранных за створки и дверцы шкафов, столов, тумбочек, в кладовке хранились опасные вещества для протравы: медный и железный купорос, разнообразные квасцы, калийные соли. Инга принялась с осторожностью раскладывать все по баночкам и горшочкам, заливать водой, ставить на плиту. Белая тонкая пряжа пушистой горой светлела на топчане. Ее стала разматывать на пряди Марианна, метра по полтора для каждого оттенка. Одновременно записывала все подробности в рабочую тетрадь. Работа была женская, приятная, под шуточки и разговорчики.

Дедуля чистил картошку, вертел мясо для котлет, заранее нахваливая свою стряпню. Оказался он не простым старичком, а знатным армейским кашеваром, еще на Халхин-Голе кормил солдатушек зайчатиной да медвежатиной. Часа через три кипячения растворы вынесли для охлаждения и настаивания в сенцы, а плиту занял старый гвардеец.

— Шшш, — зашипели котлеты.

Через час пообедали. Что за борщ, за котлеты с подливкой, что за кисель — отменно! А как смотрится на столе! Во всем сказывалась родовая талантливая мастеровитость.

— Такому угощению любой ресторан позавидует, — похвалила Марианна. — Как вам удалось? Вроде ничего особенного и не клали, я следила вполглаза, и вдруг такой вкус, пышность, сочность! Научите, Илизарий Максимович!

— Оценила, дочка, спасибо на добром слове, кушай на здоровье. Мясо не каждому дается, оно, понятное дело, мужскую руку уважает. Я в молодости на полк солдат стряпал, у, какие едоки были! Сами генералы за солдатскими обедами посылали! Вызывает раз генерал Блюхер, так, мол, и так, жду в гости генерала Георгия Жукова, удиви, Илизарий, чем сможешь. Ну, чем, думаю? Ладно, прибыли генералы, смотр войскам сделали, за стол идут. А перед ними серна дикая лежит, как живая, рожки-копытца посеребренные, рисом-ягодой начиненная, шкуркой собственной прикрытая, не отличишь. Доволен остался Василий Васильевич, отпуск дал, понятное дело.

Потом погуляли под низкими тучами вдоль мокрых заборов, по тихим безлюдным окраинам, вернулись затемно в тепло и уют зимнего домика. И вновь принялись нагревать, кипятить, процеживать.

— Сейчас мы получим нежный розовый цвет. Следи.

Медленно-медленно стала погружать Инга шелковистую белую прядь в глиняный горшочек с темным настоем красных еловых шишек, собранных в прошлом году из-под снега. Подержала, и так же неспешно, за тот же хвостик стала вынимать ее. То же проделала со вторым мотком, но дважды, с третьим — трижды, и так до тех пор, пока тридцать три оттенка зари от блёклого, тепло-белого до густого розового не пролегли полосками пряжи на веревочке для просушки. В оставшуюся краску погрузили несколько мотков сразу для крашения в ровный красный цвет.

— Поняла? На сегодня готовы еще три настоя — болотно-зеленый, сине-фиолетовый и коричневый. Остальные дойдут завтра. Делай сама.

За окном стояла темная, октябрьская ночь. Ни одного огонька не проглядывало в черноте, как ни вглядывайся, ни звездочки над низкими тучами.

— Не страшно деду оставаться здесь на зиму? — спросила Марианна, стоя на крыльце и вслушиваясь в тишину черной, осенней ночи, в шорох дождя по листве, преющей у забора.

— Говорит, что любит так жить, в городской квартире душно ему. Даже в туалет «на двор» ходит, не может «в комнате». Собака охраняет, мы набиваем холодильник, бываем часто, на машине это просто. Что еще? Старики — всегда проблема. Спать мы будем наверху, в холодочке, не возражаешь?

— В светелке?

— Да. — Инга усмехнулась. — Можно бы в горнице, но дедушка храпит так, что стекла дрожат. Ничего, под теплыми одеялами не замерзнем.

Марианне постелили на раскладушке. В любимой ночной рубашке с розочками юркнула она сразу под два теплых одеяла. Хорошо! Поднесла к глазам ладонь. Пальцы были не видны.

— Ну и темнота… Кромешная, как в первобытной пещере.

— Нравится? — Инга улыбнулась из-под пуховой перины. — Согрелась? Тогда загадай желание, пока не заснула. «Засыпаю на новом месте, приснись жених невесте». А как увидишь, не теряйся, дунь перышко в его сторону. Авось приворожишь.

Марианна вздохнула.

— Не поможет.

— А ты не сомневайся, — засмеялась Инга. — Такая красавица. Как у тебя в этом смысле? Тебе везет в любви?

— Не знаю, — замялась Марианна. — Не очень. То слишком просто, то слишком сложно.

— Но у тебя должна быть куча поклонников. Я уверена в этом! Ты влюблена? Как его зовут?

— Это… моя тайна, — тихо произнесла Марианна.

— A-а… тогда умолкаю. Но, судя по всему, ты неопытна, я могла бы помочь. Хороший совет на дороге не валяется. Я постарше, кое-что поняла в жизни, пользуйся. Не только же крашению учиться… — Голос ее звучал участливо и просто.

«А вдруг?» — подумалось Марианне.

— Да, я в тупике, — нерешительно проговорила она. — У меня ужасная история, я просто с ума схожу.

И в доверительной тишине, не видя собеседницу, она стала рассказывать все-все с самого начала. Так иногда бывает в поезде с незнакомыми попутчиками, душа открывается, все ее тайны выходят на свет дружеского внимания незнакомого человека. Говорят, в будущем люди будут лечить друг друга участливой беседой. Кто знает, что происходит, когда два человека просто общаются друг с другом? И Марианна раскрылась. Слова сами просились на волю, душа воздвигала воздушные замки, обожествляла, любовалась, каялась и казнилась, молила о взаимности. Инга слушала, не веря своим ушам. В столь юном возрасте и столь трагический накал? Невероятно. Недаром она выделяется из всего потока… Но, увидела Инга с беспощадной ясностью, карта юной девы бита. Этого Нестора, каким живописало его ее влюбленное воображение, ей не получить. С таким грандом может справиться только сама Инга, этот орешек по зубам только ей.

Ей, Инге Великолепной.

В прошлом у нее был мужчина, из-за которого она чуть не отравилась. Он разрушил ее волю, «размазал по стенке», заставил исполнять любое желание, даже бил ее под пьяную руку. А был он талантливейшим кинорежиссером с мировым именем! И что же? Видел бы кто, как полгода спустя он униженно молил ее о встречах, ждал их «как жизни возвращение»! Но ей, собравшей себя по крохам, еще совсем девчонке, этот человек был уже неинтересен. Зато остался неистребимый вкус к опасной любовной игре.

— Ты говоришь, Миша знает этого Нестора? — спросила она, когда Марианна смолкла.

— Там все друг друга знают, — устало ответила девушка и вдруг ощутила, как тонко и остренько кольнуло в сердце.

— Ладно. Спасибо за доверие. Твой рассказ удивителен, никогда бы не подумала… Ну, спим, спим. — Ее постель скрипнула. — Завтра много работы. Спокойной ночи.

«А разговор, а совет?» — уныло подумала Марианна. — Ах, я дурочка, дурочка. Глупая маленькая девчонка».

В те же дни пришло очередное письмо от Димы. Он просил раздать его адрес всем одноклассникам, чтобы писали ему в армию, в темноту надвигающейся полярной ночи на Новую Землю. Марианна позвонила Саше. Тот обрадовался.

— Ты где сейчас? Куда поступила?

— В Академию текстиля. А ты?

— В Физтех.

— О-о, поздравляю! Сложно там учиться?

— Еще бы! Такие корифеи преподают…

Они посудачили о том, о сем, о специальности, о профессорах, поболтали на равных, как два удачника, знающих, как непросто делается дело. Относительно писем в армию Сашка большого рвения не проявил, но обещал черкануть разок-другой и сообщить адресок приятелям. После него Марианна позвонила Ленке-болтушке. Та записала адрес и тоже пообещала побаловать солдатика письмишком, осчастливить всех номером его полевой почты, и вдруг таинственно понизила голос.

— Слушай, Мари, ты видела Ольку Краснову?

— Мельком, в магазине. А что?

— Ничего не заметила? Совсем ничего?

— Вроде нет, ничего. А что случилось?

— Она беременна.

— Да ты что? Не может быть!

— Ей-богу!

— Она замуж вышла?

— В том-то и дело, что нет. Тихоня наша.

— Она же ни с кем не дружила, — удивилась Марианна.

— Она и сейчас ни с кем не ходит. И не признается, от кого. Воспитаю, говорит, сама, это мой ребенок, я его люблю.

— С ума сойти. Может, ей помочь надо, раз такие дела?

— Не надо. Ее семья настроена так же, и ребенка уже любят.

— Тогда, дай Бог. Скромная героиня, оказывается.

Недовольная ее словами, Ленка повесила трубку, а Марианна стала вспоминать Олю Краснову. Вспомнить было нечего. Столько лет учились в одном классе и ничего, совсем ничего не осталось! Странно. Один раз, правда, они были в туристическом походе. Четыре палатки на всех, две для мальчиков, две для девочек. Марианна попала вместе с Олей. Договорились, кто где ляжет. Но, когда наступила ночь, Оля оказалась в соседней палатке, а возле Марианны расположилась Ленка. Чепуха какая-то. Может быть, Оля избегала ее? Ни в одно дежурство не попадала с Марианной. Тоже странно. Боялась, что ли? Тихая, незаметная, как белая мышка.

«Неужели я могу кому-нибудь мешать? — подумалось Марианне. — Неужели кого-то угнетает само мое существование? Живу, занятая собою, и кому-то мешаю? Не может быть. Сложности какие-то».

Потом вновь навалилось страдание. О, любовь, оставь меня! Я устала. Как счастливо было совсем недавно! Как цвела душа! Некуда, некуда деться от этой муки. Нестор… Нестор! Оставь, не мучай меня!

Инга никогда не бывала в мастерской Миши. Долгие и хмельные посиделки художников всегда представлялись ей бездарной тратой времени. Ее день, как правило, был расписан по минутам, благодаря чему удалось достичь гораздо большего, чем тому же Мише. Сейчас, однако, у нее появилась цель, ее раздразнили слова этой девочки, Марианны. Так ли он хорош, этот Нестор? Достоин ли того, чтобы предложить ему жесткую шквальную страсть, по которой она тосковала возле доброго и пресноватого Миши? Что же касается Марианны, то ей придется как-то перебиться, все равно не видать ей этого Нестора как своих ушей. К тому же, в юности драгоценна именно неразделенная любовь, только она закаляет дух, делает мужчину мужчиной, а женщину женщиной. Не дай Бог взаимной первой любви! Эта тряпичная кукла сжует энергию всей жизни, тогда как в ином случае весь сохраненный запал пойдет на возмужание характера и духа!

Повод нашелся самый благовидный. Михаил сам пригласил ее.

— Пятнадцатого ноября у меня день рождения, дорогая…

— Я отлично помню, Мишель. Ты же скорпион.

— Мне будет приятно видеть тебя среди моих друзей.

— Дома?

— Нет, в мастерской. На улице Вавилова, шестьдесят пять.

В тот день было пасмурно. Зима вступала в столицу, устилая тротуары и крыши чистой белизной. Шел крупный снег, сквозь его завесу туманно проступал город, похорошевший стараниями последнего градоначальника. Зима уже никого не пугала грядущими холодами. Климат теплел, трескучих морозов никто не помнил, разве что старички.

Инга приехала с опозданием, чтобы появиться в полном блеске, когда огни уже зажжены, а гости слегка поддаты, расположены к шумной беседе и созерцанию красивых женщин.

— Инга, моя дражайшая… подруга, — представил ее Миша, помедлив после слова «дражайшая», чтобы присутствующие успели досказать про себя «половина». Он уже делал ей предложение и не сомневался, что со временем она его примет. — Прошу любить и жаловать.

Она протянула ему в подарок прекрасный французский мужской одеколон с изображением Наполеона в треугольной шляпе.

Гостей было одиннадцать человек, среди них две женщины, жена Ивана Александровича и дама из худсовета, некрасивая, со страшноватыми яркими ногтями, но веселая и по-свойски простая со всеми. Инге налили штрафного, усадили рядом с Мишей и выпили за ее здоровье.

Она осмотрелась. Комната была небольшая, но с широким окном на северную сторону и дальним обзором с высоты двенадцатого этажа. На полу блестел светлый линолеум, на стенах висели хорошие копии Ван-Гога, Веласкеса и городской пейзаж Утрилло. Книги, стопки рисовальной бумаги, рулоны ватмана, альбомы, прислоненные к стене картины, приколотое кнопкой расписание занятий, доски в углу, диван и раскладной стол составляли обычное убранство мастерской. Гости сидели на табуретах, подоконнике, батарее, придвинутом к столу диване.

Нестора она узнала сразу. Он сидел на диване и беседовал с худым гривастым мужчиной с ремешком на волосах. На нее он не обратил ни малейшего внимания.

«Тридцать четыре — тридцать пять», — определила она, наблюдая искоса. Выждала, пока он случайно не взглянул на нее, и метнула в него первый значащий взгляд. Он замер, не удивился, лишь прищурился с интересом.

«Вызов принят», — поняла она.

Вино почти кончилось, побежали за новой бутылкой. Диван отодвинули в угол, гости поднялись, разместились кто где. Нестор, покуривая, встал у окна. Инга поняла, что он ждет продолжения.

— А у меня для вас есть приятная новость, — сказала она, подходя.

— Какая же? — с улыбкой посмотрел он.

— Вас безумно любит моя студентка.

— Неужели?

— Ее зовут Марианна.

Он кивнул.

— Хорошая девушка.

Своим русалочьим взором Инга смотрела ему прямо в глаза. Он держал взгляд не отводя глаз. Эта долгая молния соединила их, словно мост.

— Вы жестокий сердцеед, Нестор. Не хотела бы я оказаться на месте бедной девочки!

— В самом деле?

— Она умирает от любви к вам.

— Будет жить.

— Ваша мастерская где-то поблизости?

— В «школе», второй этаж, номер четвертый. Заходите… просто так.

— Это как же? — она подбоченилась.

— Гм… — Нестор кашлянул от ее смелости. — Там увидим. Когда вас ожидать?

— Завтра. В это время.

К ним подошел Миша, обнял Ингу за плечи.

— Люблю, когда мои друзья беседуют между собой, — благодушно произнес он. — Ты знаешь, дорогая, Нестор — гений. В двух его словах больше смысла, чем во всех наших лекциях за целый год. А вот с женщинами тебе не везет, а, Нестор?

— Фатально, — усмехнулся тот, оставляя их.

На следующий день в снежных ноябрьских сумерках она вошла в его мастерскую. Он был один. Не говоря ни слова, подхватит ее на руки, опустил на постель, умелыми ласками довел до головокружения, до безумия… Она получила все, что ей желалось, и жарче, ярче, чем могла представить в воображении. Прерываясь, они пили вино, курили и вновь приникали друг к другу. Усталость пришла далеко за полночь. Под утро страсть нахлынула снова, будто в самый первый раз, и снова было дивно и ослепительно.

Прощаясь, Инга ожидала, что он условится о следующем свидании. Нестор молчал. Она дала свой телефон, уверенная, что его звонок раздастся нынче же вечером. Ничего подобного. Выждав день и другой, она позвонила сама.

— Нестор? Это я.

— Здравствуйте.

— Почему на «вы»?

— Случайно. Извини.

— Ты не хочешь меня видеть?

— Откуда такая мысль?

— Не звонишь, не зовешь.

— Приходи.

— Когда?

— Как пожелаешь.

— Тогда сегодня.

— Договорились.

Она положила трубку. Что-то не складывалось. Он изменил правила игры, и вместо острой, как листовая жесть, страсти, которую гордо предложила она, мягко отвел удар на ее сторону.

«Месть!» — решила Инга. И не пришла вечером.

Потянулись дни. Душа ее пылала, тело изнывало по ласкам Нестора. Она не ошиблась, он был сверхмужчина, как раз такой, по которому тосковали душа и тело. А зацепить себя не давал. Но Инга тоже была закаленным бойцом. Они сошлись лбами, как те двое на узком мостике. Несколько раз она набирала его телефон и тут же нажимала рычаг. Нет, первая она не уступит.

Каково же было ее удивление, когда в пятницу Миша привез Нестора прямо в Академию. Они вошли в ее аудиторию прикладного искусства, когда там занимались студенты первого курса. Спросив у Инги разрешения, Нестор медленно пошел вдоль рядов, всматриваясь в небольшие гобелены, которые ткали ученики на собственные сюжеты.

Марианна помертвела. Голова ее закружилась, послышался дальний звон, в воздухе словно запахло кипятком. Она опустила голову, еле слышно ответила на его мягкое приветствие. Нестор спрашивал у Инги о подробностях ткачества, удивлялся висящим на стенах шпалерам.

Он сразу понял выразительные возможности таких работ. Марианна, не глядя в его сторону, слушала, словно дальнюю-дальнюю музыку, его свободный гибкий голос, он ранил и словно растворял ее.

В коридоре прозвенел спасительный звонок.

Инга увела гостей в деканат.

Словно в тумане, Марианна закрепила нить на станке, медленно собрала вещи. Вот она и увидела Нестора, по-прежнему далекого, солнцеподобного, перед которым она не она, а будто комочек темных перепуганных нервов, будто трепещущий от страха птенец, еще немного и от нее не останется даже пыли… Из последних сил влачила она себя по коридору. Дверь в деканат была приоткрыта, там, в луче света, смеясь, как боги, все трое сидели в креслах за чашками дымящегося кофе.

Едва удерживаясь на ногах, Марианна прислонилась к стене. Все равно. Ах, плохо… Что-то накатывает, охватывает, взвихряется… Пусть. Все равно.

Вдруг что-то изменилось. В один миг все трое очутились далеко-далеко, будто на мелкой почтовой марке. Они уже ничего не значили, ничего не задевали в ней… Марианна откачнулась от стены. Легкость, невесомая сила входила в нее. Как давно ее не было! Душа ее родная наконец-то вернулась домой!

В деканате, между тем, продолжался тайный поединок.

— Вы опасный человек, Нестор, — шутила Инга.

— Напротив, — отвечал он. — Я смирен, как овечка.

— Как вам понравилось в Академии?

— Вы смотритесь здесь еще красивее, чем в нашем Вавилоне.

Эту ночь она провела у Нестора. Что за ночь! Сноп огня!..

Наутро столкнулась с Мишей прямо на выходе.

— Привет. — Она кивнула коротко и победоносно.

На другой день, увидя ее в Академии, он спокойно приветствовал ее обычным хлопком ладони о ее ладонь.

— Надеюсь, мы останемся друзьями?

Она покаянно и безнадежно махнула рукой. Потому что с Нестором все повторялось. Он не просил о встрече. В жестокий шквал страсти попала она, а не он, она горела огнем в его объятиях, она ломала свою гордость в унижении звонка. Наконец, Инга решила поговорить начистоту. В одну из ночей, когда, утомленные, они отдыхали, спросила напрямую.

— Ты любишь меня?

Он помолчал. Потом ответил вопросом, в котором слышался холодный интерес.

— Ты хочешь поговорить о любви?

— Хочу. Ты любишь меня?

— Конечно, нет, — сказал Нестор.

Она села. Он засмеялся, набросил на себя одежду и стал ходить по комнате.

— Мы с тобой уже давно взрослые люди, не правда ли? Ты отлично знаешь, что тебе надо. Зачем пустые слова?

— Мне нужен ты, Нестор. Я полюбила тебя. Мы подходим друг другу, разве не так?

— Выяснение отношений — любимое занятие женщин. — В его голосе зазвучала скука. — Тогда, на дне рождения, взглядом-кинжалом ты презрительно предложила мне игру на уничтожение. Победоносную ядерную войну на поле души. Так? Ты рассчитывала, что я с готовностью подхвачу это ритуальное убийство, и мы, словно два гладиатора, станем биться в смертельном поединке до полного истечения крови. Я чту обряд, я почитаю женщин, ты — красивая хищница, с тобой великолепно иметь дело, но и только. Ни пяди своей души я не отдаю. И никогда не скрываю этого. О чем же разговор?

— Ты не так меня понял, Нестор!

— Инга, — он впервые назвал ее по имени. — Ты очень умная женщина. Давай закончим на этом, чтобы не удлинять плохое. Ты ведь не собираешься за меня замуж?

— К счастью, не собираюсь.

— Хоть здесь просвет. Сейчас половина первого ночи, метро еще работает. Тебя проводить?

— Благодарю. Я на машине. А ты… ты недостоин настоящей женщины, оставайся со своей Птицей.

Она ушла, злая, как мегера. Нестор погасил свет и, отстранившись от окна, смотрел, как мигнули подфарники ее машины перед поворотом на главную дорогу. С тех пор, как женщины открыли на него охоту, он весьма преуспел в самозащите. Сколько их было! Но даже самая красивая женщина не может дать больше того, что имеет. Зато нападает, как ракетная установка. Свою женщину он пока не встретил. Либо не удостоился, либо не заслужил. Да существует ли она, его женщина? Разве что по частичке в каждой…

— Что, Птица, и тебе грустно? — вздохнул он, посмотрев на пленницу в клетке. — Да, брат, засиделись мы с тобой. Надо бы договориться с кем-нибудь, отправить тебя на родину…

Ноябрь на «Гусиной Земле» — темный, зимний месяц. В последний раз краешек солнца видели в октябре, потом неделю-другую постояли сумерки, после чего наступила долгая зимняя ночь, лениво прерываемая ежедневным сереньким проглядом часа на полтора-два. Каждый день метет пурга, воет буран, снега намело под самые окна. Солдаты возятся с тяжелой техникой, заступают на дежурство по связи. В ясную погоду от морозной стужи низким басом гудят провода, над головой сияют звезды, безмолвно разворачивает свои завесы северное сияние. Потом вновь буран, сокрушительные удары штормовых ураганов, глубокие ходовые траншеи в твердых сугробах.

В один из таких дней в части не досчитались Гошу. Дима видел, как он уходил во мглу, держась за протянутые между зданиями канаты, и сразу позвонил на метеостанцию, где работала среди других сотрудниц Машенька Горяева, Гошина романтическая любовь. Искать бросились тут же, Дима сам обнаружил друга лежащим по пути к метеорологической будке. Почему Гошка остановился, перестал двигаться, упал? В лазарете он пришел в себя, но говорить не мог. Когда же поднялся на ноги, то оказалось, что и ходить ему стало трудно. Требовалось лечение.

Надеясь на Татьяну Алексеевну, Дмитрий предложил московский госпиталь, но Гошку отправили в Нарьян-Мар. А Татьяна Алексеевна по отчаянной просьбе вновь прислала нужные лекарства. Потом все же послали в Москву, в госпиталь. Гошка окончательно выздоровел, вернулся в часть. А Диму за доблестное несение службы произвели в ефрейторы.

То, что произошло тогда у деканата, стало возрождением Марианны. Отступили, опустились на глубину муки горькой, незадавшейся любви, а сама она изменилась и повзрослела, словно после опасной болезни. Это была та же девушка и пела по-французски ту же песенку:

Но уже никто не слышал от нее «заявлений» о ее всемогуществе и необыкновенной судьбе, ожидающей ее с дарами.

В начале декабря позвонил и вскоре заехал армейский друг Димы Соколова, Гоша, автор мечтательных морских стихов. На долечивание он попал под крылышко Татьяны Алексеевны и стал другом семьи. Он порассказал много такого, о чем не прочитаешь ни в одной газете, по секрету, с условием неразглашения военной тайны. Марианна слушала, молчаливая от гнева и горя. Вот что творится! А Гошке хотелось забыть обо всем пережитом, скорее отслужить и поступить в университет на «морскую геологию», плавать, искать затонувшую Атлантиду.

Он подарил ей цветы как «девушке его друга и брата». Марианна не разуверяла его. Ей тоже хотелось забыть кое-что.

Но прошлое не исчезает. Однажды ночью ей приснился сон: как будто небо, восход, и на дымно-алой заре взмахи серых журавлиных крыльев и жалобный журавлиный крик. Все дышало присутствием Нестора. Марианна проснулась в слезах. Потом на большом листе бумаги возникла дымно-алая заря, серые журавлиные крылья. Она оснастила большой станок, взялась подбирать цвета. Работа пошла споро. Через неделю гобелен предстал пред строгие очи наставницы.

Увидев его, Инга застыла на месте. Жалобный журавлиный крик… Душа Марианны, ее безответная любовь. Она обняла свою ученицу.

— Превосходно, Марианна. Это произведение высокого искусства. Прими поздравление. Ты состоялась.

Никто, даже мать, не услышал от Оли имя отца ребенка. Тайну она хранила за семью печатями в глубине сердца. Она то и дело встречала на улице его родителей, иной раз набирала номер телефона, чтобы по их «алло» убедиться, что у Димы все в порядке. Большего не требовалось. Его сын, она была уверена, что это мальчик, уже резво молотил ножками, буянил внутри своего убежища, а она, против всех правил, хорошела на глазах. После моря, после обожания, которым ее окружил Тарасик, Оля успокоилась. Как признавалась она сама себе, любовь его осветила добрым лучом самые обиженные уголки ее души. Тарасик же провожал ее с надеждой, что весной, после родов, она изменит решение.

— Я буду ждать тебя, Оля. Знай, что один мужчина на Черноморском побережье мечтает принять тебя в свою жизнь.

Семья оберегала каждый Оленькин шаг.

— Главное, здоровье, остальное приложится.

У других вообще ничего нет, одни потери, а у нас прибавление. Ребенком Бог благословляет, — рассуждала Анюта не без оглядки на общественное мнение в лице соседских кумушек.

Не обращать на них внимания она, сама хорошенькая «кумушка» и общественная деятельница в придачу, не могла, в ее силах было молчать о дочери и тихонько злыдничать о чужих напастях.

В ноябре по округе запестрели объявления. Открывшийся поблизости Американский учебный центр приглашал выпускников средней школы на полугодовые курсы секретарей-делопроизводителей. Заплатив нужную сумму, пришла учиться и Оля Краснова. Сверстники отнеслись к ней с пониманием. Тихий родниковый свет, по-прежнему мерцавший в ее глазах, в группе ощутили как маяк в беспокойной смуте дней, при ней никто не выражался и, конечно, не курили.

Как-то в начале декабря Оле показалось… нет, чепуха, этого не может быть!.. ей показалось, что Дима где-то рядом. Недоверчиво улыбнувшись, она набрала номер его телефона.

— Алло, — ответил мужской простуженный голос.

Оля тихонько положила трубку. Не Дима. А это был Гоша, посланец от Димы, «друг и брат». Оля ощутила его присутствие.

Под Новый год Тарас Никоненко прислал с проводником поезда большую коробку с фруктами, медом и лучшими крымскими соками. В марте собирался явиться и сам, чтобы стать Оле надежной опорой накануне главных событий.

А двадцать пятого января она увидела передачу с Новой Земли. Там, в темноте полярной ночи, под вспышки осветительных ракет шли военные учения. Ей показалось, что она видела Диму, он бежал прямо на танк, упал между гусениц, и обмерзшая махина стальной брони накрыла его собою… Оля вскрикнула. Пока братья неумело вызывали «Скорую помощь» и звонили на работу матери, пока машина добиралась в их дальний район, родившийся ребенок возвестил о себе оглушительным криком. Семимесячный мальчишка орал так, что видавшая виды Анна Николаевна рассмеялась, несмотря на пережитое потрясение.

— Мои дети тоже рождались здоровыми, но такого я еще не слыхала.

Подоспевшие врачи с удовольствием подтвердили ее слова. Малыш был вне опасности. Несмотря на недоношенность, вес его равнялся благополучной норме, глаза смотрели прямо, твердо следили за игрушкой, а обхват пальчиками был крепок, как у обезьянки. Молодую мать и ребенка оставили дома на попечение семьи.

На Олю сошло блаженство, знакомое только женщинам. Велика гора, да забывчива, гласит пословица. Сыночек! Вылитый отец! Отец!.. Набрав осторожненько знакомый номер, она не услышала плохого в голосе его матери. Она ошиблась по телевизору, у Димы все благополучно. Если бы он знал!

Дня через три Анна Николаевна осторожно присела на постель дочери.

— Оленька! Мальчику пора дать имя, крестить, прописывать в квартире. Пусть у него будет наша фамилия, но он вправе иметь свой род со стороны отца. Кто он? Раскрой секрет.

— Это мой ребенок и больше ничей.

— Так не бывает.

— Бывает. Я же не знаю своего отца, — тихо проговорила Оля.

Анна Николаевна молча опустила глаза. Ребенок спал возле Олиной подушки, ручки его в зашитых рукавах теплой цветастой распашонки были закинуты вверх, по обе стороны головы, как любят спать все здоровые дети. Он быстро набирал вес, был подвижен и силен.

— Ты права, мама, извини меня, — вздохнула Оля. — Его отец Дмитрий Соколов, мой одноклассник.

— А-а, — протянула мать. — Тот, что служит на Севере? Ты его любишь?

— Да.

— Сообщишь ему?

— Ни за что.

— А вдруг он обрадуется? Сын ведь!

— Мама, прошу тебя…

Мать сделала вид, что отступилась.

После студенческих каникул, день в день, Оля пришла на курсы. До апреля оставалось два с половиной месяца, ей хотелось закончить обучение. На четыре часа в день с ребенком оставалась няня, пожилая добрая женщина, соседка по дому. Олю встретили поздравлениями. Светловолосая, мягко-стройная, с нежной и свежей, как сливки, кожей, она с каждым днем становилась все привлекательнее. Однокашники было насторожились, но отступились, не подступив.

— С такими не гуляют, на таких женятся.

В первое же утро, как только дочь ушла, Анна Николаевна выдвинула ящик письменного стола, где лежали ее тетради. Адрес Димы был написан на одном из листков, которые Ленка раздавала всем подряд, кого ни встретит. Письмо у Анюты было готово уже давно. Она заклеила его в конверт и для верности отнесла прямо на почту. Незачем повторять ошибки молодости, мальчику нужен отец, мало ли что случится в жизни! Дмитрий Соколов будет хорошим отцом, хотя еще и не знает об этом, а как общественнице ей было известно, что их семью уважают, а по отцу и сыну честь, а родная кровь не шутка… и так далее, многое, многое, что думалось Анюте в приложении к отправленному письму.

Никто и никогда не получает в армии много писем. Раз в неделю пишет мать, раз в месяц какой-нибудь друг, еще реже подруга, если это не жена.

Дни шли, похожие один на другой: строевая подготовка, стрельбы, учения. Армия! Впрочем, Дима уже не скучал на службе. Он стал незаменимым человеком в своей воинской части, ему удавались такие поручения, поездки, каких не смог бы исполнить никто, кроме него, ефрейтора Дмитрия Соколова, своего в доску парня. Он научился неслышно ходить, хранить молчание там, где необходимо, ему были известны такие вещи, за которые дорого дало бы начальство. Он освоил приемы десантника, выполнил норму, имел право на краповый берет. Он стал взрослым мужчиной, знающим разные стороны жизни. Казалось, уже ничто не может ни удивить его, ни поставить в тупик.

В середине февраля он получил письмо из Москвы. Он уже не ждал весточки от Марианны, знал, что у нее экзамены, каникулы, какой-то гобелен, и вообще ей не до него, и что отвечала она, как и договаривались, из милосердия, чтобы не обижать «солдатика». И почти бросил ей писать, так, лишь иногда, по настроению. У него даже закрутился роман с бойкой молодой связисткой из Тамбова. Солдат всегда солдат. На родине у связистки была семья, но муж не работал, она приезжала на месяц через месяц, третий год подряд, и, конечно, Дима был не первым в череде ее временных возлюбленных.

Конверт из Москвы был подписан незнакомым почерком. Полагая, что это вспомнил о нем какой-нибудь кореш, Дима небрежно вскрыл и стал читать.

«Дорогой Дима! Пишет Вам мать Оли Красновой. Она запретила вам сообщать, не хочет, чтобы вы знали о ее делах. Дима, у нее от вас родился сын, здоровенький мальчик. Родился он двадцать пятого января раньше срока, семи месяцев. Он подвижный, уже улыбается. Тьфу-тьфу-тьфу, чтобы не сглазить. Похож на вас. Но вы не расстраивайтесь, мы воспитаем его в своей семье, от вас просить ничего не будем. Только сами знайте, что у вас растет сын. С уважением к вам, Анна Краснова».

Дима опустил руку с письмом. И застыл, не зная, что и думать.

— Что сидишь, будто пыльным мешком шарахнули? — спросил Витька, второй армейский друг.

Тот протянул ему письмо. Прочитав его, Витька присвиснул.

— Поздравляю. Не верь ни одному слову. И вообще не отвечай, отсюда все равно не разберешься. Твой, не твой… издалека не видно.

— Не видно, — согласился Дима.

— Хорошенькая хоть?

— Да так… худая, белобрысая.

— «Ромашка», одним словом. Эти самые вредные. Теперь держись. Доставать тебя будут, в натуре, грузить на полную катушку, через начальство, штаб, хоть Минобороны. Ха-ха-ха! Не завидую.

Молча поднявшись, Дима вышел из казармы, стал смотреть на серый восток. Витька прав. Ответа на письмо не будет.

 

4

После зимней сессии и Татьяниного дня начались студенческие каникулы. Марианна, подхватив лыжи, укатила в Подмосковье, в дом отдыха, по бесплатной путевке, которой ее поощрили как отличницу. На две недели здесь собрались студенты из многих вузов, веселый горластый народ, только что переживший экзамены. Это был нескончаемый праздник! Застолья, дискотеки, объятия-поцелуи, крутые фильмы, песни, гитары… и заснеженный тихий лес, холмы и лыжня-лыжня, чистая, шелковистая, извивами бегущая между деревьев.

Две недели мелькнули, как единый белый день. В последнее утро, до завтрака, она встала на лыжи и побежала в лес в полном одиночестве.

Февральский денек едва развиднялся. Воздух был крепок, как деревенская простокваша. Снег пышно устилал подножие, пеньки, пригнувшиеся ветви кустов, лежал на сумрачных еловых лапах. После длинного, с ветерком, спуска к мостику через незамерзающий ручей с его живыми прозрачными струями, цветными камешками русла и даже зелеными травинками под тонким прибрежным льдом начался подъем из оврага на открытое место.

Над равниной стелились облака. Их туманная череда, идущая на удивление ровно от земли, видна была далеко-далеко над заснеженными холмами. Марианна толкнулась палками и понеслась вниз по склону. Ветер бил в лицо, приходилось пружинить и приседать, почти взлетать на неровностях длинного спуска. Скорость и радость вошли в нее. Внизу она остановилась. Опершись на палки, оглянулась вокруг, снизу вверх. И вдруг поняла их, эти холмы, сугробы, облака, поняла в один миг…

По возвращении домой сразу приступила к новой работе.

Через несколько дней в коридоре Академии ее остановила Инга.

— Выглядишь на загляденье, Марианна! Вот что значит отдых! Расцвела, как роза.

— К вам это относится больше, чем ко мне, Инга.

— Спасибо. Умеешь приятно ответить. Слушай внимательно. Есть одна возможность. — Инга взяла ее под руку и отвела по коридору к дальнему окну. — В начале марта в Лейпциге намечается выставка художественно-прикладных студенческих работ со всей Европы. Мы приглашены. У тебя есть свежая идея для гобелена?

Марианна кивнула.

— Вроде бы…

— Когда покажешь?

— Завтра.

— Давай. А я помогу подготовить материал. Уверена, что в Германию поедешь именно ты.

То, что принесла Марианна на другой день, заставило Ингу смотреть, не отрываясь. В пятнах белого, зеленого, синего, розового цветов, словно изнутри освещенных золотистым светом, угадывались отблески зари, очертания холмов, заснеженных деревьев, пятна сливались, расходились, мерцали и грели. Глубинное ликование жизни, внятное любой душе, ликование не младенческое, но мудрое, отстрадавшее, струилось на зрителя как откровение.

— Да… — Инга отошла на несколько шагов от акварели, посмотрела глазом через сжатую трубочкой ладонь и развела руками. — Я предсказываю большой успех. Как это называется?

— «Радость».

— Точно в яблочко.

Они рассчитали наилучший размер будущего изделия, заказали рамку. Составили опись необходимых цветов и оттенков. Их получилось более ста пятидесяти, поэтому крашением пришлось заниматься несколько дней. Основу натянули частую, нить утка выбрали тонкую, чтобы все переливы света, все изгибы линий попали на живописное полотно. Для золотистости и румяности расплели на паутинки цветной скрученный люрекс, и чуть заметными искринками вручную добавили к шелкам.

Подготовка закончилась.

Марианна работала дома. Инга приезжала ежедневно, следила за каждым рядом плетения. Она привезла две финские лампы дневного света для ранних зимних сумерек, ввела новшества в крепление изнанки, подсказывала множество тонкостей, известных лишь мастерам. Словно две пряхи, они пели песни, судачили совсем по-бабьи, подбирая клубочки за клубочками, набивая ряд за рядком, виток за витком.

— Познакомилась я с твоим Нестором, дорогая, Миша привез его в Академию, помнишь? — небрежно проговорила Инга как-то днем. — У тебя хороший вкус. Он и в самом деле далеко незауряден, но это прирожденный бобыль. К тому же софист, философ! А? Как на твой взгляд?

Марианна пожала плечами. После знакомства с Гошей и его мечтами ей подумалось, что, подобно опустившейся в океан древней Атлантиде, любовь ее к Нестору тоже исчезла в неизведанной пучине, а сам Нестор словно замкнул ее уста. Ни слова.

От Инги же, как от стенки горох, давно отскочили порывы наигранной страсти, она освежилась в них, встряхнулась, как утка, научилась кое-чему в порядке… обмена опытом. Жизнь — не чемпионат мира, новое поражение приближает новое торжество, а то, в свою очередь, новую авантюру, и так до бесконечности. Главное, что Миша всегда рад ей, что он умнее дешевых обстоятельств. Все о’кей.

— К тому же, — продолжала она, отрезая бирюзовую нить длиной от кисти до локтя и обратно, — года через два-три Нестор постареет, потеряет шарм и перестанет нравиться женщинам. Зато уж ты будешь в самом расцвете. Придет твой звездный час!

— Придет так придет, — усмехнулась Марианна, вслушиваясь, как тонко отзывается имя «Нестор» в ее сердце.

— Но кто-то должен быть непременно. — Инга подала короткий отрезок бледно-зеленого скрученного шелка. — Сердечные дела запускать нельзя, иначе потеряешь форму. Поверь мне.

Марианна засмеялась.

— Охотно верю. Ой, наши нитки! Брысь, брысь! — и бросилась отнимать клубочек у кошки. — Так и норовит заиграть под диван. Попробуй-ка достань потом. Инга, вы не устали сидеть в кресле? Пошли на лыжах! У нас тут зайцы бегают, честное слово!

— А волки?

— И волки тоже.

— Да я на каблуках.

— Наденьте мамины лыжные ботинки.

Они и вправду выбежали на улицу, помчались по лыжне от «Старта» до «Финиша», разогрелись, принялись разминаться, наклоны-повороты-приседания, кидать снежки в шершавый ствол сосны, с правой и левой руки на точность. Наигрались и направились медленным скользящим шагом домой вдоль дороги, обе румяные, красивые, разные.

Вдруг в женщине, шедшей навстречу с детской коляской, Марианна узнала Олю.

— Оля! Поздравляю! Кого Бог послал?

— Сына.

— Пусть растет здоровенький.

— Спасибо, — мягко поблагодарила та и вдруг добавила, словно извиняясь за то, что личико ребенка прикрыто кружевным покрывалом. — Он у меня семимесячный.

— Да? — ответила Марианна, не зная, что говорить.

Выручила Инга.

— Семимесячные дети до ста лет живут, — заметила она. — Как Уинстон Черчилль, самый знаменитый англичанин двадцатого века. Он вообще на балу родился, на ворохе шуб. А прожил девяносто шесть лет.

— Спасибо на добром слове, — улыбнулась Оля.

Вернувшись домой, они вновь принялись за дела. Марианна включила тихую музыку. Встреча с Олей не шла из головы.

— Моя ровесница, самая тихая в классе, а уже родила. Никого не стала ждать, родила сыночка и живет себе дальше. Похорошела, женственная стала.

— Это не твой путь, Марианна.

— Не мой. Но обдумать не вредно.

— Тебе нужен мужчина под тридцать. Умный, богатый. Чтобы понимал тебя, любил без памяти. И ты бы любила.

— Такие давно женаты, Инга. Где их взять?

— Для тебя найдется. Войны нет, мужчин много, на наш век хватит и останется. Если уж Нестор не женат… Кстати! — Инга сняла сумочку со спинки стула и бросила на стол пачку цветных фотографий. — Возьми одну на память. Миша снимал.

Нестор был снят в своей мастерской, на фоне окна и пестрой занавески. Видны были и серая птица за прутяной стенкой, и альбомы, банки с кистями на подоконнике. Опершись на мольберт, стройный, легкий, недостижимый, Нестор улыбался, внимательно глядя серыми глазами. Марианна вновь вслушалась в себя. Тишина. Хрупкая, как первый ледок.

Инга наблюдала за ней. Что за тончайшее выражение лица! И как просветлело оно в горниле любви!

— А знаешь ли, — произнесла она с уверенностью, — встреть ты его сейчас, он был бы твой. Честное слово! Ты очень изменилась. Ты на редкость быстро учишься.

— Приятно слышать, — с грустью усмехнулась Марианна.

Гобелен был окончен двадцать четвертого февраля. Шума в Академии он наделал громкого. В конференц-зал, где его выставили на два дня, ходили толпой все курсы. Потом его упаковали и повезли в комиссию Европейской студенческой выставки. Вызов пришел незамедлительно. Марианна Волошина приглашалась в Лейпциг.

Лейпциг, Лейпциг. Старинные, средневековые городские кварталы с тесными мощеными улочками, приземистыми крепкими домами, украшенными каменной резьбой и лепниной в виде гирлянд, венков, зверей и скульптурных изваяний, с фигурными окнами, то стрельчатыми, то округлыми, то с провисающей, будто искусно обработанный сталактит, серединой, затейливо забранными решетками, отлитыми, должно быть, в те же века и начищенными, словно для праздника; и современный европейский Лейпциг, высотный, воздушный, светлый, с фонтанами, цветочными клумбами и цветочными балконами, веселыми и яркими уже в марте, город необыкновенно опрятный, удобный, с цветными узорами под ногами из мелкой, тщательно уложенной плитки.

Из России на выставке были трое: две девушки, Марианна из Москвы и Настя из Самары, и молодой человек из махачкалинского университета Магомед Насрулаев. Он привез на выставку кинжал с древнекавказским рисунком на сверкающем лезвии, в ножнах, богато украшенных традиционной насечкой, каменьями и эмалью. Девушек поселили в номере на пятом этаже среди зеркал, ковров и гобеленов во всю стену с изображением королевской охоты. Изучив его с лица и с изнанки, Марианна осталась довольна этим образцом раннебарочного искусства.

Мастерство Насти было необычным. Свои картинки она пекла. На холсте, в рамочке изображалось, к примеру, застолье старинной русской свадьбы. Тут и стол, полный яств и напитков, и румяные молодые, и родители, озабоченные приданым, и усатый свадебный генерал, пьяные гости, шельмоватые слуги… все прорисовано до мелочей, даже кошечка на полу, канареечка в клеточке, бальзаминчик на окне с цветастой занавесочкой, даже чьи-то сапоги уже под столом, но лица, лица героев, выпуклые бляшки размерами с мелкую монетку, и кисти рук были выпечены из теста, раскрашены и наклеены на свои места. Вот, словно в рассказе Гоголя, голова, похожая на редьку хвостом вверх, а вот редька хвостом вниз… Ткани одежд, обоев, скатерти были настоящими, а вся утварь, обстановка написаны красками, но живопись и материя, да печеные из теста лица так живо и смешно сочетались в картине, что глаз не оторвешь! А между тем сколько труда! Были у Насти и другие изображения, на которые невозможно было смотреть без смеха: «Государственная Дума», «Рынок», «Охотники на привале».

— Ах, Настя, что за прелесть! — смеялась Марианна. — Ну как можно это придумать?

— Ничего особенного, простая забава. Вот твой гобелен это да. Как можно это сделать?

Выставка открылась торжественно. Перед входом в городскую библиотеку, где помещался зал, развевались на длинных шестах десятка два государственных флагов стран-участниц, студентов поздравили «отцы города», играла музыка. Посетители хлынули толпой.

— Марианна, — окликнула Настя.

Она подошла с Магомедом, красивым и усатым, в национальной одежде с золотыми галунами. Многие здесь были в народных одеждах, немецких, французских, итальянских, и наши девушки вздохнули, что не пошили хотя бы сарафаны. Так просто, а не догадались! Или русский народ настолько углублен в себя, что не озабочен возможностью покрасоваться перед другими?

— Предлагаю отметить событие стаканом легкого вина, — предложил Магомед.

Настя засмеялась.

— Он привез бочонок литра на четыре. — Она показала руками нечто округлое. — Со своих виноградников. Пойдем, пойдем!

— Приглашаю вас, Марианна, не обижайте! Меня собирали в дорогу пять аулов, за всех надо поднять бокал.

— Потом, позже, — улыбнулась та.

Они ушли.

Смотреть на европейскую публику, на выражение лиц, неуловимо отличное от привычно московского, было поучительно. Словно бы люди эти знали что-то, неизвестное ей, были непонятны и отчуждены поэтому, хотя общечеловеческие движения души прочитывались ясно. В их внешности и улыбках присутствовала доброжелательность, которой хотелось довериться, но что-то мешало.

«Могла бы я полюбить иностранца? — думалось Марианне. — Вот того, в клетчатом пиджаке? Или того, с курительной трубкой в кармане? Или спортивного блондина? Любовь, любовь… о чем это я? Глупая маленькая девчонка. Нашла о чем думать в середине Европы!»

Зал был просторный, с нишами, удобными для экспонатов, со светлыми стенами и дорогим наборным паркетом, с высокими недосягаемыми окнами, которые словно дымились за белослоистыми занавесями, струившими ровный свет без теней.

Гобелен Марианны висел в почетном одиночестве на матовой стене в пустом углублении, словно приглашая зрителей к созерцанию без лишних помех. Поверху были привинчены две мелкие лампочки с непрозрачными чашечками-абажурами, их лучи, закрытые от глаз, подсвечивали краски и золотистое сияние нитей. Табличка с именем автора и названием была написана по-немецки, но у нижней кромки стояла и прежняя надпись «Радость». Увидев тканый цветной перелив, люди сначала всматривались в него, давая впечатлению самому найти слово, и лишь после этого прочитывали табличку. Затем кое-кто усаживался на зеленую бархатную скамеечку и задумчиво устремлял глаза на гобелен.

Этот молодой человек тоже присел на зеленую скамью и тихо повторил про себя:

— «Радость», Марианна Волошина.

От неожиданности Марианна повернулась к нему.

— О! Это вы?

На скамейке сидел Сергей Плетнев. Он широко улыбнулся.

— Так Марианна Волошина — это вы?! А я-то думаю, что-то знакомое… Как я рад видеть вас, Марианна! И где! Замечательно! И этот гобелен — настоящее откровение.

Он встал и протянул визитную карточку.

— Разрешите представиться по полной форме.

— Сергей Иванович Плетнев, генеральный директор концерна «Возрождение», Москва, — прочитала она.

Сергей был при галстуке, в руках держал деловую папку на замочке. Он выглядел бы совершенно западным клерком, если бы не сердечная улыбка и веселые смешинки в глазах, свои, истинно русские. Да светлый вихор надо лбом, что «корова языком лизнула».

— Это прекрасная работа, — продолжал Сергей, всматриваясь в гобелен. — Как вам удалось? Такая трепетность, свежесть… даже говорить возле него не хочется. Пойдемте по залу. Ваш гобелен стягивает на себя внимание всего зрительного пространства, его неспроста повесили с таким уважением. Одним словом, это Гран-при, первая премия.

— Приятно слышать. — Она поднялась и пошла по красивому паркету. — А вы что делаете в Лейпциге?

— Я здесь на деловых переговорах. Вторую неделю молчу по-русски, как немой. У себя в номере все песни перепел, русские, сибирские, казацкие, все, что знаю. По десятому разу начал.

— Так вы из Сибири? — Она искоса окинула его коренастую фигуру, модную стрижку русых волос, с тем знакомым вихром у лба, что называется «корова языком лизнула».

— С Байкала.

— «Славное море, священный Байкал…»?

— Точно.

— Вы рыбак, вы ловите омуль? — Ей хотелось шутить.

Сергей рассмеялся.

— Омуль — прекрасная рыба, угощу вас в Москве по возвращении. Но я давно не рыбак, я архитектор. По всей России строим, реставрируем. Марианна, давайте на «ты». Земляки же. Согласны?

— Надо привыкнуть, — улыбнулась она.

Они оделись, вышли на улицу. На Марианне было легкое ворсистое пальто кофейного модного цвета, шарф и берет с помпоном, ее спутник надел широкий плащ и приподнял воротник. Несмотря на его коренастость, она на своих каблуках смотрелась чуть-чуть ниже его, и только помпон на берете был почти наравне. В уличных зеркальных витринах отразилась на редкость удачная, словно с картинки, молодая пара, доверительно обращенная друг к другу.

— Минутку, — задержался он возле лотка с цветами. — Сегодня же Восьмое марта! Цветы и поздравления от чистого сердца.

— Ах! — Она вдохнула прохладный цветочный аромат.

— Тебе идут цветы!

— Как всем женщинам.

— Как всем… и одной.

Первое стеснение вскоре прошло, разговор струился сам по себе, Сергей шутил, держа ее под руку, она смеялась, чувствовала тепло его ладони, оба любовались Лейпцигом, вечереющим небом, морем цветных рекламных огней, вспышек, движущихся световых картин.

— Знаешь, Мариша, о чем я подумал, когда впервые попал в Европу? — вдруг проговорил он серьезно.

— О че-ем? — протянула она с улыбкой. — О чем можно подумать впервые в жизни, да еще в Европе?

Сергей рассмеялся вместе с нею. Ему было легко с этой девушкой, такой талантливой, такой красивой и простой. Конечно, это впечатления первых полутора часов, их еще надо проверять да проверять, но все же, все же…

— А вот о чем, — продолжал он. — Это было в Голландии, года четыре назад, в чистеньком городке на самом побережье, у корабельных верфей. Я понял тогда, чем пленился царь Петр, будучи у них простым плотником.

— Чем же? — вдумчиво отозвалась Марианна.

— Всеобщей опрятностью и необыкновенной точностью в работе. Это разит наповал, настолько, что готов презреть родимую бестолочь, все наши авоси да небоси… Отсюда и крутость самодержца, и смесь европейского этикета с диким азиатским началом.

Он замолчал. Марианна искоса посмотрела на спутника. Ей не понравились «дикие азиатские начала», но, вспомнив о казацко-байкальских корнях Сергея, она изобразила условно лукавое понимание и что-то замурлыкала про себя. Сергей встретил ее взгляд.

— Ясно. Не согласна. Значит, будет, о чем говорить. Что ты поешь?

Она вслушалась.

— Это французская песенка: «За окном цветет виноград, а мне всего семнадцать лет…»

— Ты владеешь французским?

— Слегка. Вместе с английским. А ты?

— Я всеми сразу понемногу. Незнание языков считается здесь неграмотностью. А не зайти ли нам в кафе? Как насчет чизбургеров и гамбургеров, будь они трижды неладны?

— Вот именно.

— Еда не для белых людей. Найдем что-нибудь человеческое.

Усевшись за некрашеный деревянный столик в подвальчике, знаменитом на всю Европу своей двухсотлетней паутиной, похожей на пыльную бороду короля Артура, они с удовольствием перекусили свиной отбивной в шипящем сале, жареной картошкой, холодным свежим пивом. Между прочим, Марианна рассказала ему о четырехлитровом бочонке вина, на который была приглашена.

— Навряд ли это легкое вино, — сказал Сергей. — Это виноградная водка, очень крепкая, не для молодых девушек.

На улице уже стемнело, когда они вновь очутились на тротуаре.

— Странно. Всего семь часов вечера. Здесь темнеет гораздо раньше, чем у нас, — удивилась Марианна.

— Потому что у них природное поясное время, как у всех нормальных людей, — объяснил Сергей. — Без декретного часа. Они берегут здоровье нации, работают, чтобы жить, а не наоборот, как внушали нам вожди пролетариата. Марианна! Время еще детское. Предлагаю пойти в театр.

Они попали на представление городской труппы современного танца, рассчитанное на четыре полных часа с перерывом. Среди пышных ярусов и портьер, в ослепительном свете тяжелой люстры и мелких канделябров, вежливо подняв нескольких, уже занявших свои кресла, зрителей, уселись они в бельэтаже, в четвертом ряду, оказавшемся последним.

Свет погас. Вздрогнув, пошел в стороны тяжелый, как старинная шпалера, занавес, затканный гербом города Лейпцига, флагами и фанфарами. На сцену вышел человек в черном трико с белым, как мел, лицом, с ярко-красным жадным ртом. Сделав несколько угловатых движений, он упал на спину и стал дергаться, как паук. Из-за кулис выскочили еще несколько фигур и застыли в некрасивых позах. Марианна разочарованно посмотрела на спутника. Воспитанным на русской танцевальной культуре, где любая самодеятельность кипит азартом и страстью, а сольные номера полны внутреннего порыва, нелегко смириться с пустыми экспериментами актеров, с их застывшими намалеванными лицами.

— Скучаешь? — привлек ее Сергей в темноте.

Их руки сплелись, голова Марианны легла на его плечо, и между ними началась та музыка нежных слов и полувздохов, тот ласковый танец трепетных пальцев, какие бывают в юности.

Первое отделение пролетело незаметно. Вспыхнул свет. В глазах Марианны все ходило кругами, в душе встрепенулось смущение.

— Девочка моя, — улыбнулся Сергей. — Мы с тобой все решим сами. В России. Да?

Она опустила глаза. Он улыбнулся.

— Не отвечай, не надо. Помчались в буфет! Вот за пирожные я ручаюсь. С шоколадным кремом, орехами и цукатами из папайи.

Во втором отделении на сцену выбежали народные плясуны. Стало повеселее. Теперь Сергей и Марианна сидели в особинку, едва касаясь локтями, зато поминутно встречались взглядами. Шел двенадцатый час ночи, представление заканчивалось, когда в душе Марианны смутно зазвучала тревога. Какая, откуда?

— Мне пора в гостиницу, Сережа.

— Пора, так пора. Я провожу.

Они вышли из зеркальных дверей театра. Улицы были пустынны, лишь огни рекламы по-прежнему переливались яркими цветами. По широкой пешеходной улице пробежали они до перекрестка, свернули налево и остановились, дожидаясь зеленого огня светофора. Машин на дороге не было.

— Бежим, — шагнула Марианна. — Чего ждать-то?

Сергей удержал ее.

— Ты не в Москве, Маришка. Стой и жди «зеленый». Немцы — они во всем немцы.

Она дернула плечами.

— Что-то слишком. Не скучно им по шнурочку ходить?

— Да, не наша кровь. Зато стопроцентная надежность!

Наконец, достигли гостиницы. Большинство окон были темны, лишь над входом по-прежнему переливались затейливые готические буквы.

— Где твое окно? На пятом, где балкон? — поднял голову Сергей. — Твоя соседка либо не спит, либо включила ночник. Странно. — Он всмотрелся внимательнее. — Странно… Похоже, что в комнате плавают завитки дыма? Бежим скорее.

Они пробежали мимо портье к лифту, по тихим коридорным коврам пятого этажа к двери, толкнулись в номер. Замок был заперт изнутри, за дверью стояла тишина. Сергей налег плечом. Тщетно. Марианна смотрела на него.

— Что могло случиться, Сережа? Надо позвать пожарных, начальство.

Он отрицательно мотнул головой.

— Ни за что. Огласка — это конец всему. Здесь не шутят. Бежим вниз, я что-нибудь придумаю.

Вокруг дома росло несколько высоких деревьев, не близко к зданию, но так, что дальние, самые тонкие ветки могли шелестеть у балкона на расстоянии вытянутой руки. Одно из таких деревьев, липа, темнела на фоне засвеченного городского неба недалеко от балкона. Медлить было нельзя.

— Держи! — Сергей сбросил на руки Марианны плащ, пиджак, часы, галстук и рубашку, швырнул на замерзшую землю ботинки и носки. — Смотри снизу и желай удачи. Пока.

Подпрыгнув до нижней ветки, он подтянулся и с проворством таежного «шишкователя», привыкшего забираться на вековые кедры, пошел вверх по стволу, как по ровной дороге, и это в Лейпциге, в самом центре города! Поровнявшись с пятым этажом, он заглянул в окно, увидел всю картину и продолжил подъем к самым верхним тонким ветвям дерева. Ухватившись сразу за несколько, повис на них всей тяжестью тела, склоняя к балкону, на страшной высоте.

— Ой, мамочка, ой, мамочка, помоги ему, помоги ему, — дрожала внизу Марианна.

Липа наклонялась небыстро. Рывками, раскачкой, вцепившись, как жук, сразу в несколько ветвей, Сергей приближался к балкону. Рывок, рывок, еще один, ближе… Вот уже палец ноги ощутил холод железа. Крах! — сломалась, будто выстрелила, верхняя ветка, его шатнуло вбок, но босая нога успела зацепить решетку, словно утюгом. Сергей повис на сгибе лодыжки между балконом и охапкой схваченных ветвей.

— Все будет хорошо, хорошо, хорошо… — заклинала внизу Марианна.

Он бросил ветви, подтянулся к коленям, ухватился за перила и спрыгнул на балкон. Со свистом распрямилось потревоженное дерево.

Открыть балконную дверь труда не составило. Распахнув настежь обе створки, впуская холодный свежий воздух, он в первую очередь выдернул из розетки кипятильник, опущенный в сгоревшую кастрюлю с чадящей едой, после чего взялся за людей.

Настя и Магомед лежали в объятиях друг друга. Оба опьянели от водки и угорели от дыма, но дышали и мычали что-то в ответ на его расталкивания. Не теряя времени, Сергей набросил на обоих их нижнее белье, завернул в одеяла и вытащил на балкон. Кое-как заправил постель. После чего разрешил подняться Марианне.

— Убери на столе и в номере так, чтобы комар носу не подточил, — сказал ей командирским тоном. — Я сбегаю за крепким чаем и лимонами, больше им ничего не нужно, пока не очухаются окончательно. Эту гадость из бочонка вылей, куда следует, кастрюлю и кипятильник заверни в пакет, я выброшу по дороге.

Марианна незамедлительно исполняла все, что он приказывал. Через несколько минут комната обрела прежний вид, даже цветы ее стояли в вазе, но горький дух горелища впитался в стены и мебель как самая прямая улика. Еще через полчаса оба пострадавшие сидели в креслах, бледные, вялые, как зимние картофельные побеги, и пили крепкий чай с половинками лимонов в чашке, со стоном держась за виски. К рассвету молодые люди окончательно пришли в себя. Настя надела лучшее платье и подкрасилась, Магомед сбегал к себе переодеться в черную рубашку и вельветовые черные брюки с поясом, украшенным наборной чеканкой. Под воротником появился красный шейный платок.

Сергей принес еды и фруктов.

Мужчины вышли на балкон. Прекрасный город блистал огнями, как драгоценная брошь на черном бархате.

— Ты из Махачкалы? — спросил Сергей.

— Из Хасавюрта, — ответил тот. — В пяти километрах от чеченской границы.

— Как там, на границе? — тихо поинтересовался Сергей.

— По-разному, — уклончиво ответил тот.

— Но жарко, солнца много, да?

— Солнца много, — широко улыбнулся красавец-южанин.

Сергей вздохнул.

— А мне придется ехать на Север, на Новую Землю.

— Зачем? Работа такая?

— Да. Я подписал договор о совместном строительстве целого комплекса в Заполярье, на вечной мерзлоте. В конце апреля поеду смотреть. Туда как раз день приходит.

— Не советую, — поежился Магомед. «Нэ совэтую», — прозвучало с его акцентом.

— Не сладко, что и говорить. Но у меня две тысячи рабочих, выбирать не приходится. По всей стране строим, выкручиваемся. Есть работа, значит, работаем. Теперь вот с немцами завязались.

Дверь в комнату распахнулась.

— Ребята, идите завтракать. Все готово.

Выставка продолжалась три дня.

Сергей был с Марианной ежедневно. Его переговоры давно завершились, он отправил в Москву свою секретаршу («О-о?» — ревниво удивилась Марианна.), а сам задержался на целые сутки, чтобы быть с нею и лететь одним самолетом.

Вручение наград состоялось в последний день. Сидя с Сергеем в третьем ряду кресел, поставленных прямо в зале перед возвышением, где за длинным столом разместились устроители, Марианна от волнения скручивала в трубочку листок с расписанием церемонии, с немецкой точностью выверенной по минутам. Все они — и студенты, и приветливые хозяева — подружились и сроднились между собой, обменивались адресами, чтобы писать и ездить в гости.

— Марианна Волошина, Россия, первая премия, — объявил председатель, седой и суховатый мужчина с доброй улыбкой, похожий на Ганса Христиана Андерсена.

Бросив мятую бумажку, Марианна, взволнованная, с пушистыми прядями у висков, в новом зеленом платье, подбежала к столу. Ей вручили два диплома, ее и Академии, конверт с денежным чеком и огромный «Альбом мирового искусства», тяжелый, как два кирпича. Председатель легонько обнял ее, а она, едва поблагодарив, вдруг расплакалась от избытка чувств у него на груди. Заиграл оркестр. Смущенная, она вернулась на место. И тут Сергей при всех привлек ее и поцеловал в мокрые ресницы. В зале началась овация. Их окружили, зацеловали, задарили сувенирами, всем хотелось дотронуться до любви. Председатель не останавливал, русская пара нечаянно сломала регламент, но как это украсило само торжество!

На прощанье, после всех волнений, они ходили по магазинам. Марианна выбирала подарки на половину своей премии. Ах, счастье!.. В заключение она приценилась к рулону широкой ленты, вытканной золотым узором. Двенадцать метров! Ясное дело, золотом в ней и не пахло, но работа была так хороша, а нить люрекса этого качества так долго сохраняет благородный золотой блеск, что можно спокойно отделывать любую одежду, занавеси, косынки, просто носить в виде шарфа или на голове. Однако Настя, увидев ленту, из-за которой никак не застегивалась молния на дорожной сумке Марианны, милая веселая Настя аж затряслась вся и с такой мольбой принялась просить уступить ей весь рулон, пожалеть ее, бедняжку из провинции, что Марианна только руками развела.

— Ну, бери, раз так.

— Я ее Магомеду подарю, на память. Я вышлю деньги, не сомневайся, в тот же день, как приеду, куда, сколько, скажи? — истерично восклицала она, словно в беспамятстве, мешая слова и слезы. — Пусть помнит обо мне, посмотрит и вспомнит о своей Насте из Самары.

В самолете Марианна и Сергей сидели рядом сплетя руки. Сергей, когда она тихонько сообщила ему о судьбе своей ленты, снисходительно усмехнулся и промолчал, а Марианне стало страшно. Любовное рабство Насти было очевидно, а давно ли она, Марианна, вырвалась на свободу?

Слева в ряду разместились Магомед и Настя. Ее голова лежала у него на груди, глаза были влажны. Оба дремали. Накануне Настя вернулась под утро, за час до отлета, едва успев собрать чемодан.

В Шереметьево Сергея встречали две машины сразу. Тут же в аэропорту он провел краткое совещание, отправил заместителя по делам на одной из машин, поговорил по сотовому телефону с пятью-шестью помощниками и клиентами, прямо из машины послал по факсу копию какого-то договора, жестко сорвался на кого-то, что-то неисполнившего, извинился перед Марианной за грубые слова.

Она наблюдала. Это был другой человек. Таким Сергея она еще не видела. В его «мерседесе» они помчались сначала по широкой автостраде, потом по обновленной кольцевой дороге, потом через лес к ее дому.

Первой шаги Марианны услышала Туся.

— Мрр, — сказала она с удовольствием, спрыгивая со шкафа на стол, стул, пол и стремглав бросаясь к дверям.

— Тусенька, привет! Мамуля, ты где? — вошла Марианна в свой дом.

Они обнялись.

— Мамуля! Это Сережа. Мой большой друг.

— Милости прошу отобедать с нами.

Сердце матери стукнуло. Он? Татьяна Алексеевна приветливо окинула молодого человека с открытым и сильным взглядом. За столом говорили об успехе Марианны, о Лейпциге… Но мобильный телефон в кармане Сергея звонил не умолкая, и, похвалив домашние пироги, он простился уже через четверть часа. Ему завернули с собой, и он умчался.

Мать посмотрела на дочь. Как важны первые слова матери! Неосторожность означает сломанную судьбу и обиду на всю жизнь.

— Он мне понравился, — произнесла Татьяна Алексеевна.

Марианна перевела дух. Сергей был принят в семью, разумеется, не в прямом житейском смысле, а как дорогой и желанный человек.

В Академии ее ждали. Дипломы, медали, гранды не были здесь в новинку, за восемьдесят лет их накопилось столько, что вся стена в кабинете ректора была увешана почетными рамочками; но в последние годы их поток почти иссяк. К приходу Марианны за длинным столом собрался весь ученый совет. Она вошла в новом зеленом платье, стройно облегающем фигуру от плеч до талии и свободно волнующемся ниже, до середины икры. Купленное в Лейпциге, платье было из Франции, с фирменным знаком парижского Дома моды. Ректор поднялся ей навстречу. Марианна отдала ему красивую папку, в развороте которой на плотной бумаге с вензелями красовался сам диплом, исполненный строгим готическим шрифтом, с подписями жюри, сургучной печатью и ленточкой.

Ректор торжественно принял диплом из ее рук. Речь его была степенна и вполне соответствовала случаю.

— Дорогая Марианна! Руководство Академии и Министерство высшего образования благодарят вас за творческий вдохновенный труд, увенчавшийся первой премией на престижной студенческой выставке в Европе. Это очень важно сейчас, когда все мы переживаем не лучшие времена, потому что свидетельствует о неиссякаемых талантах нашего народа, а также о высоком уровне преподавания в нашей альма-матер. За эти заслуги вам присуждается повышенная стипендия до окончания Академии.

В ответном слове Марианна поблагодарила преподавателей, в особенности Ингу Вячеславовну Вишневскую, за внимание и помощь.

На этом официальная часть окончилась. Вместе с Ингой они уединились в буфете, взяли кофе, пирожных, немножко коньяку и надолго пропали для окружающих. Марианна подарила своей наставнице хрустальную сахарницу с серебряной отделкой и гербом города Лейпцига и серебрянные щипцы для сахара. Для полноты картины она не могла не насыпать в сахарницу мелкие шоколадные конфеты в ярких золоченых обертках.

— Ты вся светишься, — залюбовалась Инга. — Вот что значит успех!

— Это ваша заслуга, Инга, — улыбнулась Марианна.

— Не скромничай. Твое следующее произведение станет очередной удачей.

— Но это не будет гобелен. Мне уже тесно в ручном ткачестве.

Инга медленно кивнула. Эта девушка — просто клад. С нею не соскучишься и не пропадешь, ее смелости и способности к свежим решениям доступна любая вершина. А новые идеи — это соль соли любого дела, без них не получается ничего.

«Так, — подумала Инга, — эту молодую особу следует обучать на высшем уровне, помогать во всем и посвящать во все тонкости. Это будет большой мастер, истинный художник. И как хороша! Зеленое платье, свежее ровное лицо, русые косы».

— У тебя прекрасное будущее, Марианна. Я в тебя верю и готова помогать в любых начинаниях.

— Спасибо. У меня как раз новая задумка.

 

5

В конце марта на «Гусиную Землю» вновь пришла весна. Еще трещали морозы и завывали метели, но солнце, выглянув в раскаленных пеленах из-за горизонта, уже не покидало небосклона, разве что на часок-другой белой ночи. В части начались соревнования по лыжам, учения, стрельбы, тренировочные бои. Скоро ждали новобранцев, а там и прилета гусей-лебедей.

Все это было хорошо, но с наступлением весны Дима Соколов почувствовал, что в нем назревает бунт. Собственная жизнь стала казаться ему бессмысленной и ненужной, как картофельные очистки. Он устал от однообразия, от армейской несвободы. За весь март не пришло ни одного нормального письма. Писала мать, но кто ждет ее писем! Когда есть вести от подруг и друзей, материнские письма читаются в последнюю очередь. Полный атас. Даже из «того семейства», откуда, по Витькиным словам, его станут доставать на предмет отцовства, не было ни звука. Связистка надоела, он отдал ее Витьке. Все надоело, в натуре. Дима задыхался. Разок-другой уже разряжал он автомат в воздух, чтобы снять напряг, чем вызвал настороженность лейтенанта.

— В чем дело, Соколов?

— Извините, товарищ лейтенант, пристрелка оружия.

— Из дома пишут?

— Пишут, товарищ лейтенант. Все в порядке. Разрешите идти?

— Идите.

Он четко повернулся «кругом», сделал несколько шагов, ладный, рослый, рыже-блондинистый, с крепкой загорелой шеей, но офицер снова окликнул его, на этот раз не по уставу.

— Дима! Что с тобой происходит?

— А! — Дима махнул рукой. — Не грузите меня, Игорь Владимирович, и так хоть расшибись. Оттянуться бы на воле.

— В отпуск рано.

— А июля мне не видать.

— С чего ты взял глупость такую?

— А! — Он снова махнул рукой. — Я пойду?

— Иди. Закури вот моих.

Лейтенант достал сигареты, угостил. Дима спокойно затянулся, отошел и вдруг со всей силы поддал ногой пустое ведро. Оно с грохотом влетело в открытую дверь казармы, очумело ударилось в стену и завертелось в углу. Все выскочили, как по тревоге.

— Соколов! — гаркнул лейтенант. — Наряд на кухню вне очереди. Ведро починить и выровнять.

— Ну, вообще…

— Отвечайте по уставу!

— Есть починить и выровнять.

На самом деле Дмитрия глодало совсем не это. Сын. Усталость, опасность, дрянное питание не щадили никого, но в глубине души Дима тосковал о сыне. Вопреки Витькиным издевочкам, он был уверен в Оле. Ее молчание лишь укрепляло эту веру. Сын.

«Какой он? Сейчас ему третий месяц. Поли, беленький. Интересно, у него есть родинка на одном местечке, как у всех мужчин Соколовых? Оля, Оля… «Ромашка». Три года глаз не сводила, а когда надо — молчит. И молится за него. Неспроста же его ни одна опасность не берет, как заговоренного. Значит, любит? Или уже нет?»

Это становилось невыносимым. Он чувствовал, что вот-вот отвяжется, сорвется, разнесет все в пух и прах, здоровенный, запутавшийся, никому не нужный, как картофельные очистки.

Все произошло неожиданно. В конце апреля, неизвестно по чьему недосмотру, на территории дизельной заправки в цистерну с горючим врезался на полном ходу БТР, оказавшийся без водителя. Сам по себе, словно от судьбы. Грохот получился знатный, железки летели во все стороны, но жертв не было. И Дима, хотя и находился в двух шагах, уцелел по обыкновению, зато крепко получил по ноге крышкой от цистерны, сорвавшейся при взрыве боевой машины. Полная горючего под завязку, она потому и не взорвалась, матушка-цистерна, а то некому и некуда было бы ставить злополучную крышку.

После этого кое в чем кумекавший лейтенант исхлопотал ему отпуск.

После обожания первых дней между Марианной и Сергеем началось «расхолождение». Бывало, они не разговаривали по два-три дня, занятые своими стремительными делами, и вдруг она спохватывалась: «Что такое?» — цветы от него приносили прямо в аудиторию! Бывало, его крутая разносная речь по мобильному телефону, с трехэтажной бранью, за которую он уже не извинялся перед ней, разбивала в сердце всю нежность к нему, но проходила минута, он смотрел в ее глаза, и она забывала обо всем на свете. Как это непохоже на темную гиблую пропасть, из которой она выбралась недавно! Она шла вместе с ним на равных, поддержанная его пониманием на каждом шагу. Ах, как непохоже! Колье с бриллиантами он застегнул на ее шейке в ложе Большого театра. Но после первого поцелуя в Лейпциге он словно забыл о том, что она красивая и привлекательная, и словно присматривался: «Невеста? Да? Нет?»

Однажды, в конце апреля, его не было целых четыре дня. Она ходила сама не своя. Стояли жаркие, почти летние дни, но Марианну знобило, как в лихорадке. Ревнивые мысли о секретарше, словно осы, кружились в голове.

— Марианна, — позвонил Сергей как ни в чем не бывало. — Извини, я был в Турции, не успел тебе сказать. Я сейчас подъеду.

«У него всегда отговорки, — рассердилась она с облегчением. — Попробуй-ка я такое сотворить!»

Марианна встретила его холодная как лед.

— Что, что? Я виноват? — встревожился он. — Говори, что?

— Я хочу познакомиться с твоей секретаршей, — твердо сказала она.

Как громом пораженный, он посмотрел ей в глаза.

— Ты с ума сошла, Маришка!

Она молчала. Растерянно пожав плечами, Сергей согласился.

— Хорошо, поехали. Ради Бога. Я и сам хотел пригласить тебя в офис.

Это был старинный двухэтажный особняк на Ордынке. Внизу сидела охрана, два молодца в камуфляжной форме.

— Невесту мою пропускать без звука, — представил ее Сергей.

Она чуть-чуть прикусила губу. Когда это он решил? Ребята поздравили их. По белой лестнице, мимо мраморных полуобнаженных нимф с ветвями-светильниками в прекрасных руках, они поднялись в светлые апартаменты второго этажа, прошли коридором сквозь самораздвигающиеся прозрачные двери. В приемной, украшенной картинами, цветами и широким ковром во всю ширь пола, за столом, уставленным телефонами и мониторами, сидела молодая женщина-секретарша.

— Привет, Сережа!

— Приветствую вас, Софья Ильинична! С моей невестой соединяйте в любое время без проволочек. Договорились?

— Конечно, Сергей Иванович. Извините, Сергей Иванович! Примите мои поздравления, Сергей Иванович! Добро пожаловать!..

— Марианна.

— Очень приятно, Марианна. Я запомню.

Она улыбалась, но в глазах ее блеснул холодок.

«Генеральный директор Плетнев Сергей Иванович» — было написано на медной табличке у двери.

— Входи. — Сергей пропустил ее.

В просторном кабинете в три уютных старинных окна всю середину занимал длинный дубовый стол человек на тридцать сразу; директорский стол располагался поперек дальнего торца.

Здесь Марианну ждал сюрприз. Небольшая картина в золоченой рамочке, с подставкой, как у зеркала, стояла слева от директорского места.

На ней масляными красками была изображена девушка в зеленом платье, со спины, с косами, уложенными над ушами, видна была нежная щека и завиток волос; девушка протягивала руку в окно, к цветущей ветке винограда. Цветы были мелкими, зелеными.

— Я никогда не видела цветущего винограда, — качнула головой Марианна. — А ты, оказывается, художник? Знавала я одного художника, — будто во сне проговорила Марианна. Тонкая боль отдаленно коснулась сердца.

— Я архитектор, Мариша, мы все немножко живописуем. Смотри, что нам предстоит выстроить на Новой Земле…

Но Марианна уже спохватилась и даже отпрянула от цветного эскиза с голубыми строениями.

— Как на Новой Земле?! Там опасно!

Он молча прошелся по кабинету. Открыл дверцу книжного шкафа и вдруг шагнул в него.

— Иди-ка сюда.

Это оказался вход в небольшой спортзал. Свисали с потолка гимнастические кольца и кожаная груша, лежали гантели, гири, боксерские перчатки, стояли два спортивных тренажера. В углу в пластиковой кабине был оборудован душ.

— Наломаешься по объектам, приедешь грязный, усталый, а примешь душ, покачаешься на железках и снова, как новенький. Здорово, правда?

Марианна с серьезностью посмотрела на него.

— Сережа… скажи, пожалуйста, ты всегда все решаешь сам?

— Да. Я долго смотрю, проверяю, а потом решаю сам.

Она помолчала. Он тоже молчал.

— Когда ты летишь?

— Завтра в полдень.

— А почему я ничего не знаю?! — вскрикнула она.

— Я не хотел огорчать тебя накануне нашей свадьбы.

— Сережа!

— А ты, как думала?

Она опустила голову, удерживая слезы. Вышла из спортзала в кабинет, прошлась, переживая, вдоль придвинутых к столу дубовых стульев.

Они посмотрели друг на друга. Марианна молча взяла свою сумку, перчатки. Они спустились вниз. Сергей отворил дверцы машины.

— Садись. Подброшу тебя в Академию. Поговорим по дороге.

Они развернулись на Лубянской площади, миновали Охотный ряд. Из глаз Марианны текли слезы. Сергей молчал.

— Когда ты вернешься? — спросила она почти спокойно.

— Двадцать восьмого апреля к вечеру.

«Сегодня двадцать четвертое», — подумала она.

Они подъехали к величественному зданию Академии. У входа возле колонн стояла, покуривая и греясь на солнышке, Инга, облаченная в длинный сетчатый казакин и короткую юбку. Заметив «мерседес», Марианну, молодого бизнесмена за рулем, она лениво помахала сигаретой в знак приветствия.

— Кто это? — спросил Сергей.

— Наставница и подруга, — ответила Марианна.

Сама того не желая, Инга помешала им проститься перед разлукой.

Наутро Марианна позвонила ему в офис. Была половина девятого.

— Сергея Ивановича нет, — отрезала секретарь.

Но Марианна успела различить голос Сергея в общем разговоре тут же в приемной.

— Это Марианна, — напомнила она, — мне нужно поговорить, пока он в Москве.

Секретарша озлилась.

— Вам ясно сказано, его в офисе нет. Оставьте свое сообщение, я передам, когда он появится.

Зажав трубку рукой, она понизила голос и с насмешкой кинула кому-то в сторону.

— Эта на проводе, «невеста». Вцепилась, не оторвешь.

— Чего ей надо? — ответил другой женский голос.

— Проститься желает, чтобы не забыл часом.

— Вот так и уводят из-под носа.

Марианна положила трубку. Набрала номер мобильного, но тот был отключен.

«Плохой знак», — зажмурилась она.

К Марианне Дима зашел дня через три после приезда и после разгульных встреч с ребятами. Она открыла ему, одетая в брюки и блузу, даже с платком на голове, потому что занималась обычным весенним делом, мыла окна. Был выходной, дни стояли жаркие, листва на деревьях распустилась раньше времени, была та самая весна, когда жизнь кажется райским садом. С высоты пятого этажа Марианна любовалась нежно-зеленеющим лесом, не веря сама себе.

Сергей звонил каждый вечер, говорил такие слова, что сердце ее счастливо замирало от нежности. Еще денек, и они встретятся… А там, шестнадцатого мая… Он так решил. Ах!

Она спрыгнула с подоконника, открыла дверь и увидела Диму.

— Здравия желаю! — сказал Дима приготовленные слова.

— Ой, Димка! — Она бросилась ему на шею, такой он был красивый, плечистый, в пятнистой одежде. — Входи. Какими судьбами? Мама! Смотри, кто пришел!

Татьяна Алексеевна тоже обняла солдата.

— Дима, родной! Совсем мужчина! Марианна, заканчивай с уборкой, садимся за стол.

Они выпили водки за его здоровье, за приезд, за дальнейшее благополучие.

— Как повзрослел, Дима. Совсем другим стал.

— Ничего особенного, Татьяна Алексеевна. На Севере быстро взрослеют. А мне у вас на гражданке все в диковину. Наивняк такой! О чем парни думают?

Он стал рассказывать о службе и все не мог понять, почему его слушают с таким напряжением? И хотя о своем участии в разных переделках он не обмолвился ни словом, все равно получалось, что он герой, ефрейтор и брат Гошке Алексееву, который привез им привет от него еще в начале декабря. А вот что Марианна его не ждала, как и обещала, Диме было ясно сразу. Ну, он и не рассчитывал, так, на всякий случай, про запас, как говорится. Просто хотелось встретиться с девушкой-зазнобушкой, когда-то небезразличной ему. Да. А если начистоту, вообще в натуре, то он тянул время, понял?.. чтобы собраться духом перед другой встречей. Он думал о ней день и ночь…

Марианна говорила об Академии, показала, наконец, свои гобелены, альбом мирового искусства, сувениры, подарила ему пистолет-зажигалку. Застолье под водочку, под грибочки да огурчики-помидорчики уже завершалось, когда Татьяна Алексеевна спросила серьезно, с дальней тайной мыслью.

— Скажи, Димочка, как, на твой взгляд, с деловым человеком, москвичом, на Новой Земле ничего не случится?

Он сразу протрезвел. Вот оно.

— Кто у вас там?

— Жених Марианны.

— А-а! — Он встал и протянул ей руку. — Поздравляю. Желаю счастья. То-то я смотрю, какое внимание к моим басням. Я и рассвистелся, как дурак. Поздравляю любимую одноклассницу. Знал бы, с цветами пришел. — Он наклонился и поцеловал ее в щеку. — Кто он? Где? Давно?

— Он строитель. Завтра ждем обратно.

— Строителей там уважают, — солидно заверил Дима.

— Он директор концерна.

— Тем более. Вернется, никуда он не денется. Все, спасибо за встречу. Рад был повидаться. Еще раз поздравляю. Пока.

«Вот так, — думал он, сбегая по ступенькам с пятого этажа. — Пока мы воюем, у них тут на гражданке шуры-муры, жируют-женихаются».

Горько было терять даже такую слабую надежду. Он вновь ощутил свое одиночество, потерянность в целом мире, женская половина человечества вдруг показалась ему жестокой и вероломной.

«А, и она такая же», — с чувством безысходности подумал он про Олю и махнул рукой.

В этот вечер Сергей не позвонил. Марианна напрасно ждала до часу ночи. Мать дежурила в госпитале, Марианна оставалась одна, с кошкой. Было страшно. Они так и уснули вдвоем. Утром чуть свет телефон зазвонил, но это был заместитель Сергея, Алексей Петрович, он звонил из своей квартиры.

— Простите, Марианна, доброе утро. Вчера Сергей появлялся в эфире?

— Нет.

— И у меня нет. Странно.

У Марианны стукнуло сердце.

— Что могло произойти?

— Ничего не могло, успокойтесь. Заполярье, связь не всегда надежная. Подождем до вечера.

Часа через два, перед уходом, Марианна набрала номер офиса.

— Корпорация «Возрождение» приветствует вас, — учтиво проговорила секретарша.

— Это Марианна. Добрый день. Нет ли вестей от Сергея Плетнева?

— Нет вестей, — отрезала та и бросила трубку.

Армейская форма, надоевшая до мути, очень шла Диме. Все, кто его видел, любовались мужеством, исходящим от него, чем-то родным, надежным, что внушает людям солдатская гимнастерка, шинель, значок на берете. Поэтому он вычистил и снова надел эту зелено-коричневую пятнистую одежду, собираясь осуществить то, ради чего приехал.

Для начала он устроил засаду возле ее дома. Он пришел с утра пораньше, потому что все равно, крути не крути, больше идти было некуда. Добрые дела начинают утром. Он закурил, перекинул ногу за ногу. Время шло, утренняя свежесть сменилась жарой, весна была ранняя. Он сидел на отдаленной скамейке за кустами и наблюдал за подъездом. В такую погоду, как он понял за минувшие дни, молодые мамаши гуляют с колясками с утра до вечера, сидят в парке с книжкой или вязанием, болтают, собравшись в пеструю толпу на семь, на восемь колясок, словно колясочный съезд. Боясь нарваться, он далеко обходил их стороной, но с каждым днем круги эти сужались. Наконец он здесь, возле ее дома, сидит в укрытии беседки, как десантник.

Вначале он увидел чернявого мальчугана, который выкатил синюю коляску и встал возле нее, как на карауле.

«Братишка», — решил Дима.

Потом появилась она сама в светлом платье, с ребенком на руках. Дима смотрел как ястреб. Он и не помышлял, что она может так измениться, так развернуться, похорошеть! Какая там «Ромашка»!

«Эх, моряк, ты слишком долго плавал!»…

Она уложила ребенка в коляску, поместила на сетку внизу сумку с припасами, раскрыла пестрый зонтик от солнца и медленно пошла вдоль дома, удаляясь от Димы. Он поднялся. Неслышным шагом разведчика двинулся следом, держа расстояние.

Ему стало не по себе. Новой Оле он был явно не нужен. Это было ясно, как Божий день, как дважды два. А он-то возомнил, дурак! «Три года смотрела…» Мало ли что! Да такую женщину, чистую, скромную, с готовым ребенком на руках, любой подхватит, если уже не подхватил. Дурак, дурак!

Он казнился, как преступник, следуя, словно привязанный, за женщиной с коляской, а она, наклоняясь к ребенку, что-то говорила, поправляла рукой, укачивала. Они приближались к лесу. Оля медленно пошла по дорожке. Народу было немного. Весенний лес благоухал первой листвой. Оля дошла до скамейки и села, придвинув коляску.

«Та самая скамья-то, — ахнул Дима, глядя из-за деревьев метрах в сорока от дорожки. — Помнит. Неспроста же меня смерть обходит, тьфу-тьфу-тьфу. Подойти? Нет, не пора». Он не двигался, присев на корточки возле березы. Робость сковала его. Ребенок, видно, заснул. Оля читала книгу. Прошел час. Дима собрался с духом. Но тут из коляски послышался плач. Оля взяла малыша на руки, стянула мокрые ползунки, надела новые. Прижимая его к себе в одеяльце, сделала несколько осторожных шагов по земле к пеньку, села спиной к дорожке, лицом к Диме и стала кормить сына грудью. Зеленый солнечный свет играл вокруг них, щебетали птицы. Ребенок водил ручкой по ее груди, мать целовала пухлую ладошку. Дима дрожал. Сердце его стучало. Он готов был грохнуться на колени, упасть на землю, умолять о прощении. Что ему еще нужно?! Вот она, его семья… Но Оля уже поднялась. Вновь уложила ребенка, прошлась с коляской туда и обратно, укачивая его, она вернулась на скамью.

И тут Дима решился. Не чуя ног, прошуршал по хворосту грубыми ботинками, шагнул на дорожку. Оля оглянулась. Вскочила, глядя на него расширенными глазами, и вдруг стала медленно оседать. Не подскочи он, она бы упала возле скамейки.

— Ты? — спросила тихо.

— Напугал?

— Предупреждать надо, — слабо улыбнулась она.

Дима сидел, комкая краповый берет. Слова не шли. Он смотрел на ребенка. Мальчик проснулся и тоже смотрел на него, улыбаясь беззубеньким розовым ртом. Он был похож на мать Димы, это бросалось в глаза.

— Ты не беспокойся, я его одна воспитаю, — проговорила Оля.

— Не то говоришь.

Она погладила сына по светлой льняной головке, дала в руки цветного попугая-погремушку.

— Раздень его, — попросил Дима.

— Зачем? — тихо удивилась она.

— Штаны сними.

Она послушалась. Он увидел могучее мужское сооружение, родинку на том самом местечке, толстенькие ножки, ступни с крохотными розовыми пальчиками.

— Мой, — признал он. — Как назвала?

— Дмитрий.

— Соколов?

— Краснов.

Они замолчали. Оля посмотрела на часики и поднялась.

— Нам пора домой, Дима.

— Пошли.

Осторожно ступая друг подле друга, они направились из леса. Под ногами шелестел гравий. Она расспрашивала о службе, он отвечал кратко, но запинался, повторял слова. У ее дома он остановился.

— В общем… я здесь. Приду к вам дня через два. Надо подумать.

— До свиданья, — проговорила она.

Ни двадцать восьмого, ни двадцать девятого апреля Сергей не появился. Фамилия его в списках пассажиров авиарейса из Нарьян-Мара на Москву значилась одной из первых, то есть билет он купил, но среди прилетевших в Москву его не было. Так доложил Марианне Алексей Петрович. Глухое необъяснимое молчание сводило с ума.

— Телефон, ты звонил? — Марианна снова смотрела на аппарат, как на живое существо.

Вся надежда была на Алексея Петровича. Тот уже связался с военными, там задействовали, кого нужно, но время шло, вестей не было. Наступили праздники, на рабочих местах никого не осталось, даже Алексей Петрович уехал на дачу.

— Что могло случиться, мама? Что надо делать?

Марианну бил озноб. Что с Сергеем? Что могло случиться… он же такой сильный.

— Давай попросим Диму, мама. Он там все знает, я уверена, он поможет, как Гоше помог, — срывающимся голосом проговорила Марианна третьего мая в четыре часа утра.

Она схватилась за Диму, как за последнюю соломинку.

— Попроси, конечно. — Мать уже не противоречила ей ни в чем.

Марианна позвонила Диме. Он собрался тут же, и она, чтобы не терять времени, побежала навстречу. Они встретились на полдороге. Она сбивчиво обрисовала положение.

— Они сто лет будут возиться. — Он махнул рукой. — Почему сразу не сообщила? Жди до вечера, постараюсь разведать. Как его имя?

— Сергей Плетнев, генеральный директор концерна «Возрождение».

По его жесткому голосу Марианна поняла, что дело может быть нешуточное. Дима ободряюще тряхнул ее за плечи.

— Не боись, однокашка, прорвемся.

— Так, до вечера? — Она смотрела на него, как на спасителя.

— Я тебе позвоню.

— В любом случае?

— Не трясись, а то накликаешь. Пока.

Дома он подсел к телефону и стал по коду и паролю вызывать свою часть. Через треск и завывание эфира его услышал Виктор, дежуривший на связи.

— Рядовой Стеблов слушает.

— Витек, привет из Москвы!

— Димка? Что случилось?

— Срочное дело. Записывай. Сергей Плетнев, генеральный директор концерна «Возрождение». Пропал без вести. Понял? Перезвоню через четыре часа. Конец связи.

— Вас понял.

После этого Дима вернулся к своим делам. Завтра они с отцом идут в дом Оли Красновой свататься. Там уже готовятся. Дима будет при параде, в костюме, в галстуке. И хотя между домами всего двести метров, они подъедут на белой «Волге» и, само собой, не с пустыми руками… Дима усмехнулся. Это нужно не для него, а для нее, Оли. Ей столько досталось горя и позора, думал он, столько страданий, что его долг воздать ей по силе возможности за все. Перед соседями, родными… Мать останется переживать дома. Завтра, в одиннадцать часов… Дима прошелся, почесывая крепкий стриженый затылок. Если все сладится, то завтра же начнется и свадьба дня на три, на четыре.

Тут мечты его приняли слишком крутой оборот, он одним махом выпрыгнул в окно и побежал в лес на разминку.

Вторично он набрал длинные телефонные номера ровно через четыре часа. Выслушав то, что ему сообщили, сразу позвонил Марианне.

— В общем, так. Сергей Плетнев при осмотре площадки под строительство провалился в оттаявшую ледяно-земляную яму среди вечной мерзлоты. Такие ямы незаметны и очень опасны, недаром там люди с веревкой ходят. Если в нее попадает техника, то исчезает под землей в одно мгновение. Яма, в которую угодил твой парень, протаяла под брошенной автопокрышкой, она глубоко ушла под поверхность вместе с ним, очень глубоко, она же, наверное, и помогла ему, но он успел наглотаться. Сейчас он лежит без сознания в Н-ской части на северном берегу пролива Маточкин Шар. Его боятся трогать с такой температурой.

— Как туда лететь?

— До Нарьян-Мара обычным рейсом, а там по договоренности с военными. Полетишь?

— Конечно.

— Тогда поговори с матерью о лекарствах.

— Конечно.

— Слушай, — пожалел он ее, — а почему ты грузишь это на себя? Где его предки?

— В Слюдянке.

— Где-где?

— На Байкале.

— Отпад! В общем, у меня все.

— Спасибо тебе.

— Желаю успеха.

Марианна закрыла лицо руками.

— Что? Что он сказал? — Татьяна Алексеевна поняла, что Сергей жив. — Только подробно. Что с ним?

— Он лежит без сознания на северном берегу пролива Маточкин Шар. После того, как глубоко провалился в ледяную яму.

— Ты собираешься лететь? Одна?

К Марианне вернулась способность действовать. Она раскрыла справочник и принялась названивать в аэропорт.

Татьяна Алексеевна качнула головой.

— Мы летим вместе, Масенька. Одной тебе этого не провернуть, да и Сергею, судя по всему, нужны не девичьи слезы, а срочная медицинская помощь. Так что все одно к одному. Согласна?

— Мамочка, миленькая моя!

Они распределили предотъездные хлопоты между собой. Татьяна Алексеевна поспешила в клинику за докторским чемоданчиком, Марианна в кассы аэрофлота. Утренний рейс на завтра в семь часов ноль пять минут.

Самолет отправился полупустой. Внизу белела равнина облаков, солнце светило в правые окна. Марианна сидела у окна и смотрела под крыло на зеленоватую тундру, поблескивающую болотистыми и озерными зеркалами, прорезанную ветвистыми синими реками.

— Температура воздуха на земле плюс пять градусов, — объявили по салону. — Просьба застегнуть ремни безопасности, самолет идет на посадку.

Внизу засинела Печора, помчался навстречу город.

На аэродроме и в самом деле было прохладно. Вокруг простиралась равнина, покрытая мелким хвойным кустарником. Дул ветер. Воздух показался новым, свежим, с отчетливой струей снежного холодка.

Из зала ожидания они сразу прошли к начальнику аэропорта. Он направил их на второй этаж. В небольшой комнате располагался кабинет майора, отвечающего за передвижение военнослужащих. Сам майор, невысокий человек лет тридцати восьми, видимо, очень веселый среди своих, если судить по кусочку его телефонного разговора, который он заканчивал уже в их присутствии, внимательно выслушал мать и дочь, обеспокоился и тут же связался с военным аэродромом.

— Михаил Павлович? Приветствую тебя. Ерофеев. У тебя идет что-нибудь в сторону Маточкина Шара, в/ч 0584751? Там лежит в лазарете строитель из Москвы. К нему прибыли и сидят передо мной его невеста и ее мать, хирург, между прочим, с набором медикаментов. Документы в порядке, есть даже «Отношение…» из госпиталя с просьбой о содействии. Можешь им помочь?

Его собеседник не возражал, но самолет шел на мыс Сухой Нос.

— Так это же близко, двухсот километров не будет! Пусть запросит посадку в в/ч, там есть взлетная полоса! Договорились? Все. Я их к тебе отправляю. Обратным рейсом заберешь всех троих.

Через полчаса на личной машине Ерофеева они оказались на военном аэродроме, а еще через пятнадцать минут уже летели над Баренцевым морем в скромном салоне небольшого ИЛа. Внизу светилась морская голубизна, большие расколотые ледяные поля с изрезанными кромками еще покрывали ее местами. В самолете, кроме них, летели пять военнослужащих с ящиками и мешками, на которых красовались бирки с номером военной части и фамилией. Подарки к праздникам или просто посылки?

Вот показался скалистый суровый берег Новой Земли, потянулись круто-всхолмленные пространства, не вполне свободные от снежных покровов, с прямыми колеями, оставленными тяжелой военной техникой.

В военной части их ждали. Едва самолет, коснувшись земли и пробежав по бетонной полосе, остановился, их встретил солдат с обветренным, но еще не загоревшим лицом, подхватил вещи и, поглядывая на Марианну, как на невиданную диву в ее светлом пальтишке и берете с помпоном, повез на зеленом «газике» в часть.

— Вашего парня привезли с севера три дня назад, хотели отправлять на материк, да не рискнули. И туда нельзя, и здесь не лечение, — рассказывал он, пока машина, подвывая на ухабах, приближалась к лазарету. — Как там в Москве-то? Тепло?

Сергей лежал на кровати, бледный, несмотря на высокую температуру. Он был без сознания. Только сильный организм мог так долго бороться с тем, что обрушилось на него. Татьяна Алексеевна, в зеленом хирургическом халате, раскрыла докторский чемоданчик. Военный фельдшер помогал ей. Сергею ввели антибиотики, витамины, питание. Постепенно кожа его стала розоветь, дыхание углубилось, он заснул. Обе женщины сидели на стульях возле него. Было три часа пополудни.

— Мы успели, Масенька, — улыбнулась Татьяна Алексеевна, — но ему необходимо настоящее лечение. Сегодня же надо лететь. Самолет будет через три часа.

— Мамочка, — прижалась к ней Марианна.

Дверь открылась. Солдатик, что привез их, встал на пороге.

— Обедать приглашаем, — улыбнулся он.

— С удовольствием, — поднялась Татьяна Алексеевна. — Как вас зовут?

— Юрий.

— Вы откуда?

— Из Астрахани.

— С юга! А служите давно?

— Второй год. Скоро дембель.

— Слава Богу. Как отслужилось?

— Всякое бывало. На всю жизнь запомню.

Татьяна Алексеевна достала из своей сумки пакетик драже «Изюм в шоколаде» и пачку жевательной резинки.

— Вот, на-ка, угостись.

— Спасибо.

Видно было, что отслуживший срок двадцатилетний молодой человек соскучился по сладостям и, наверное, по маминым пирогам.

Они пообедали поочередно, ни на минуту не оставляя Сергея. Самолет прибыл раньше. Укутанного, на носилках Сергея внесли внутрь. Он застонал, приоткрыл глаза.

— Маришка? Ты?

— Сереженька!

В аэропорту Нарьян-Мара они успели на московский рейс. Ерофеев постарался устроить их на специальные места для перевозки раненых.

Молодой организм уверенно пошел на поправку, жизненная сила его, получив подкрепление, перешла в наступление.

В Москве Сергея ждал медицинский вертолет.

Оля стояла на балконе, накинув куртку на праздничное платье. Еще пятнадцать минут. В одиннадцать появится белая машина ее счастья… Стиснув холодные руки, она пряталась за выступом, не смея верить в свою судьбу.

Накануне вечером Анна Николаевна как бы между прочим известила всех соседей и знакомых из ближних домов о том, что… ну, чтобы, если есть время, желание, взглянули бы в окошечко или пришли к подъезду к этому времени. Никто не пренебрег. Ее уважали. День был праздничный, нерабочий, всем хотелось добра и сказки, а история Оли оказывалась теперь слишком счастливой, чтобы не увидеть все собственными глазами.

Не забыла Анна Николаевна и отправить телеграмму Тарасику. Его ответ на красочном бланке с поздравлением и пожеланием огромного семейного счастья уже прилетел ранним утром.

Сама Оля была бледна, как мел. Встреча с Димой вновь перевернула все в ее душе, а ведь она не сомневалась в своей судьбе. Только он! После родов она словно перешла порог безгрешных девичьих грез, Дима снился ей, как любимый мужчина, сны были горячи, смелы… И вот он перед ней. Он будет ее мужем. Мужем! За что ей такое?

Без трех минут одиннадцать в конце улицы показалась сверкающая белая «Волга». Народ, запрудивший переулок перед подъездом, заволновался. Машина медленно подъехала и остановилась напротив входных дверей.

— Сюда, сюда, касатики, — засуетились бабки, распахивая обе створки.

Мужчины, отец и сын, оба крупные, празднично одетые, с достоинством проследовали в подъезд. Дверца лифта стукнула на этаже ровно в одиннадцать, и тут же раздался звонок в дверь. Открыла Анна Николаевна, разодетая, накрашенная, свежая, как молодушка. Позади нее, у порога в комнаты улыбался Рубен.

— Здравствуйте, — сочно поздоровался Соколов-старший, Андрей Евгеньевич, протягивая букет дорогих цветов. — Мир вашему дому, здоровья хозяину и хозяйке и всем милым детушкам.

— Проходите, милости просим, дорогие гости, — расплылась Анна Николаевна.

Мужчины переобулись в собственные тапочки, степенно проследовали по сверкающему паркету в гостиную.

— Мой муж, Рубен Аветисович.

— Очень приятно. Андрей Евгеньевич. Дмитрий.

Расселись. Помолчали. Соколов-старший зачем-то посмотрел на свои руки, отмытые в бензине, с темными трещинками от автосмазки. Кашлянул. Дима сидел возле него, напряженный, как струна.

— Хорошая погода установилась, как раз картошку сажать, — пришла на выручку Анюта.

— Да, потеплело. Давеча отвозил дачников в Мымрино, ни разу не застрял, сухая дорога. — Соколов-старший смутился, усмехнулся сам на себя и смело посмотрел на хозяев.

— Значит, так, дорогие хозяева. Мой сын, Дмитрий Соколов, просит в жены вашу дочь Ольгу. Вот. Извините за простоту.

Анюта церемонно повернулась к мужу. Рубен перевел взгляд с отца на сына. Оба нравились ему. Конечно, решение было давно принято, оно доставило семье радость и облегчение, но на все же есть манера.

— Ваше предложение делает нам честь, многоуважаемый Андрей Евгеньевич, — с восточной цветистостью заговорил он. — Не скроем, мы много хорошего слышали о вашем сыне. Мы с супругой готовы дать вам положительный ответ. Дело за Ольгой. Как она скажет, так и будет.

— Я позову ее. — Анюта выплыла из комнаты.

Дима похолодел. Что-то сжалось внутри, как перед боем, он сидел, почти не дыша.

В дверях появилась Оля. Все поднялись. Стройная, в светло-голубом платье, с чистыми голубыми глазами, она казалась тоже едва живой от волнения.

— Садитесь, что стоять-то, — ласково заговорила хозяйка. — В ногах правды нет, как говорится.

Потом глубоко перевела дух и обратилась к дочери:

— Вот, Оля, это Андрей Евгеньевич, отец Димы.

— Здравствуйте, — прошептала девушка.

Тот привстал и сел снова.

— Здравствуйте.

Анна Николаевна, помаргивая от волнения и важности, подступилась к главному.

— Сейчас, Оля, ты должна решить судьбу свою и Димы. Он делает тебе предложение, просит стать его женой. Так, Дима?

Дима вскочил.

— Да.

— Скажи, Оля, дочь моя, согласна ли ты стать женой Дмитрия Андреевича Соколова?

Оля опустила голову, залилась румянцем.

— Да. Согласна.

— Дима, встань возле нее. Поздравляем вас, родные мои, со счастливым решением. Благословляем родительским благословением. Совет да любовь. Поцелуйтесь, дети.

И Анюта заплакала первая. За нею Оля. Дима осторожно повернул ее к себе и приложился к устам, как к иконе.

После этого все пошло само собой. Из родительской спальни выпустили мальчишек, они добавили шуму в общее торжество. Расписываться наметили завтра, в рабочий день, гулять три дня, три ночи у невесты и у жениха. Пусть все видят, как выходит замуж за отца своего ребенка честная Оля Краснова. Соколова! Дима и Оля уединились в ее комнате с малышом. Оставшиеся две недели отпуска он будет жить здесь, со своей семьей.

В конце обеда все почувствовали себя родными по-настоящему.

— Андрей, — говорил Рубен своему куму. — Я слышал, ты специалист по нефтепродуктам? Чем ты сейчас занят? Шоферишь? А нам как раз нужен надежный директор АЗС. Пойдешь?

— Грех отказываться, Рубен. Предложение капитальное. Потолкуем.

— Для меня родственник — это свято. В бизнесе доверие ценнее золота. Я твоим рукам трудовым верю.

— Хвалиться не буду, Рубен, работы не боюсь никакой.

Потом всем домом отправились к Соколовым. Дима нес маленького Димку на руках, Анюта катила коляску. За ними шли соседи, вдоль улицы тоже кланялись все встречные. Повстречался Пал Палыч, трезвый, умный. Поздравил, пожелал счастья. Им аплодировали, бросали под ноги зерно и деньги, кричали «горько», ребятишки бежали впереди и баловались.

Увидя сына с ребенком на руках, мать залилась слезами. Обняла Олю, Диму, свата и сватью. И снова пошли разговоры, поздравления…

Этот день затянулся за полночь.

А потом была ночь. И Дима, «опытный» Дима, с изумлением понял, что ничегошеньки он не знал-понимал, что любящая женщина, любящая одного тебя до глубины своей души — это бесценный дар судьбы. За эту ночь он словно переродился, он почувствовал в себе великую силу жизни.

— Оля! Ты… ты сделала меня мужчиной. Верное слово! Оля, жена моя!

 

Эпилог

Прошло три года.

— Это кто, Марианна? Здесь, на фото?

— О, милый… Откуда оно у тебя?

— Случайно. Кто это?

— Знакомый. Давний-давний.

— Не тот ли, художник?

— Тот. Убери, пожалуйста.

— Ну почему же? Славный парень.

— Да. Убери.

— Какое лицо!

— Да, лицо.

— И сколько ему теперь?

— Перестань.

— А все-таки?

— Лет тридцать семь.

— А тогда?

— Сергей, прекрати.

— Почему же? Так, интересно. А сколько было тебе?

— Восемнадцать.

— Мило. А в девятнадцать ты вышла за меня.

— Да. И счастлива.

— Допустим.

— И все на этом.

— Хорошо. Один вопрос.

— Никаких вопросов.

— Почему вы не поженились?

— Я тебя умоляю.

— Догадываюсь. Нечто непостижимо сложное?!

— Напротив, проще простого. Любовь неразделенная.

— У тебя? Невероятно! Я не знал.

— Я тебе говорила.

— Вскользь. Очень мило.

— Дай, положу в альбом. Все. Я ушла.

— Далеко?

— В Дом моды. Инга просила составить ей компанию. У нас новое изделие.

— Последний вопрос.

— Ну?

— С тех пор вы не виделись?

— Никогда.

— А если вдруг?

— Никаких «вдруг». Я ушла.

По улице мела настоящая февральская метель. Она осыпала Марианну снежной пылью, закрутила вокруг лихие вихри. Холода не было, в порывах плотного свежего ветра слышалось прощальное озорство зимы.

Марианна шла к метро, придерживая на голове пушистый мех. Лицо ее, разрумянившееся от ударов белых стрел, беспрестанно меняло выражение. «Никаких «вдруг», — продолжался в ней острый разговор. — Никаких «вдруг». Той девочки давно нет, той робкой, влюбленной до обморока, странной девочки с косичками над ушами… Она замедлила шаг, перебираясь через косой сугроб, наметенный у тумбы с афишами. «Давным-давно», — прочитались яркие буквы. Она досадливо шевельнула бровями… и вдруг вспомнила его самого, его голос, его нестерпимое лицо. Нестор. О, что за имя! Нестор, без уменьшительных. Он был снисходителен к ней, цепеневшей от нежности, снисходителен и недостижим. Разве не так? И не с тех ли пор ей видится один сон, редко, даже не каждый год: на дымно-алой заре взмахи серых журавлиных крыльев и жалобный журавлиный крик. Разве не так?

Ровно в четыре часа она была на Кузнецком мосту. Снегопад усилился. По проезжей части гуськом двигались снегоочистители, в колеблющейся снежной завесе тускло светились их фары. Холмики снега белели на плечах и шапках пешеходов. Народу на этой старинной улице выставок и магазинов было много. Марианна медленно прошлась мимо броских витрин, уставленных экзотически одетыми манекенами, постояла в ожидании. Инга задерживалась. Потом зазвонил мобильный телефон.

— Марианна! Инга звонит. На кафедру нагрянули иностранцы, интересуются нашей разработкой. Приезжай!

Марианна посмотрела на снег, на витрины.

— Нет, принимай их сама. Я настроилась на праздник. Привет Европе!

Она купила билет и с усилием потянула на себя массивную, с прорезными окошечками, входную дверь.

На втором этаже, в удлиненном двухцветном зале с белыми колоннами и лепным потолком размещался длинный помост, покрытый светло-зеленым ковром. Он начинался от сцены и тянулся к середине зала между колоннами. Тройные ряды кресел окружали его с двух сторон. На сцене справа помещался столик ведущего.

Свободных мест почти не было, ряды заполняли женщины, заглянувшие сюда по пути в магазины. Утомленные, в рыхлых от непогоды сапожках, они устало откинулись в удобных сиденьях.

Обогнув на цыпочках половину зала, Марианна опустилась в третьем ряду.

Сеанс уже начался. Ведущий художник Дома моды, короткий знакомый Марианны, молодой, остро-элегантный мужчина с микрофоном у лацкана пиджака, со вкусом знакомил посетительниц с новинками сезона.

— Идеалом современной моды видится стройная женщина в расцвете, тридцати лет, — вещал он с ослепительной улыбкой. — Романтическая и деловая, нежная и строгая, но всегда желанная хозяйка нашего безумного, безумного мира, она неизменно вдохновляет художников на поиски самых свежих, самых взрывных и сногсшибательных решений. Мода — это великолепно! Доверяйте нам, как своим врачам, и вы обретете уверенность!

Раздались аплодисменты. Женщины воодушевленно любовались на мировую знаменитость, чье улыбающееся лицо часто мелькало на экранах, когда шли показы моделей во всех европейских салонах от кутюр.

Художник засмеялся, помахал залу рукой и жестом фокусника открыл сеанс.

Вспыхнули светильники, полилась ритмичная музыка. Из-за складок портьер показались манекенщицы. Началось чудо. Мечта и тайна…

Рея шелками шарфов и шлейфов, загадочные, яркие, словно тропические птицы, заскользили, заструились по зеленой дорожке зыблющиеся фигуры. Публика затаила дыхание. Не хотелось ни запоминать, ни зарисовывать, но лишь смотреть, отдаваться головокружительным одеяниям, этим платьям, сумкам, шляпкам, брошкам, сработанным в единственном экземпляре вдохновением художественного гения и золотыми руками мастеров. В показе участвовали праздничные наряды, одежда для улицы, работы, дома, для спорта и отдыха, а также вечерние и свадебные туалеты, исполненные необычайной красоты и вкуса!

Лица женщин молитвенно просветлели.

В заключение на подиуме появилась юное белокурое существо в невесомой шубке из розовой норки. Игрой оттенков, медленно осветленных снизу вверх, достигалось впечатление особой воздушности, хрупкой неземной женственности. Это была авторская модель Марианны.

Вздох восхищения взлетел над рядами.

— Рекомендуемый подбор мехов, — с любовью отозвался комментатор, и зал тихо рассмеялся.

Освещение померкло, стихла музыка. Вправленное в мраморную стену старинное овальное зеркало отразило толпу женщин, направляющихся вниз, в раздевалку. Мода — это великолепно! — еще цвело на их лицах, взлетевших над повседневной суетой.

Марианна тоже оделась, стянула талию кушаком, нахлобучила на голову пышный мех. Мельком бросила взгляд в зеркало. Мода — это великолепно! — пело и в ее душе тоже. — Розовая шубка, лихая тройка, бокал шампанского… эх! Мода — это… — она налегла на степенную резную дверь и вдруг отпрянула назад, на выходивших за нею следом.

Напротив, через улицу, у входа в картинную галерею, стоял Нестор. Он стоял и смотрел на снег, мятущийся в неоновом круге… по-прежнему легкий, отрешенный, подняв нестерпимое лицо.

Она вжалась в угол. Мимо нее шли люди, дверь открывалась и закрывалась. Она не двигалась, прижимая к груди руки.

Так… Все по-прежнему. Он властительно спокоен, она — комочек темных перепуганных нервов. Все по-старому, Боже мой.

В тамбуре было темно, лишь окошечки серебристо мерцали. Посетительницы давно прошли, даже те, что покупали выкройки в киоске вестибюля. Внизу погасили свет. Она все стояла, водя каблуком по шашечкам пола.

Наконец, после глубокого вздоха, осторожно приоткрыла дверь и выскользнула наружу.

Налетевший вихрь взъерошил воротник, бросил в лицо пригоршню снега. Остро пахнуло оттепелью, близкой весной, нечаянной радостью…

И тогда… в розовой шубке, с бокалом шампанского, отчаянно и дерзко, она пересекла брусчатку и сугроб, приблизилась и положила руку на его плечо.

Он ласково склонился. Марианна вновь увидала это лицо, глаза. Потянулась и поцеловала теплую, с сигаретной горчинкой, щеку. И отстранилась.

Текла по Кузнецкому нескончаемая толпа, и в ней, под сумасшедшей весенней метелью бежала счастливая молодая женщина.

 

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.