На Новой Земле цвело короткое полярное лето. От множества птиц, гнездившихся на скалах, летающих над волнами и над высокими берегами, в воздухе стоял постоянный гомон, не заглушаемый даже волнами прибоя. «Гусиная Земля» назывался этот полуостров на юго-западе Новой Земли. И на низком берегу тоже, среди редких травяных кочек, выводили птенцов редкие породы гусей-журавлей, пользуясь незакатными днями длиной в полных три месяца. Вокруг гнезд, повизгивая и пощелкивая зубами, кружили дикие песцы, похожие на серых ободранных кошек. Их пышный светлый мех был еще впереди, в октябре-ноябре, когда опустится долгая ночь и завоют вьюги-метели. А это противостояние между всегда голодными зверьками и долгоногими птицами бдительно и равновесно продолжалось здесь многие тысячелетия, сохраняя и прилетающие и местные виды жизни.

Первые недели Диме пришлось несладко. Что и говорить, он отвык от Севера. Постоянное солнечное сияние без намека на сумрак ночи, внезапные порывы бурана в разгар жаркого полдня, строгости службы, а главное, первые отношения со старослужащими дались ему нелегко. Но северная жилка сработала, его приняли, как равного. Настолько, что доверили ему наловить к ужину семги.

Тогда-то и случилось происшествие. Он отплыл от берега на легкой мелкой лодочке метров на пятьдесят и готовился к выброске сети, когда мощный удар в днище едва не перевернул лодку. За бортом показалась голова белого медведя. Мощной лапой зверь ухватился за край, желая опрокинуть суденышко вместе с человеком в ледяную воду. Уж там-то он был бы хозяином положения! Дима с силой налег на противоположный борт. И одновременно с перепугу ласково заговорил со зверем, не зная, почему и зачем.

— Тебе чего, Миша? Плыви своей дорогой, места везде хватит, а меня невеста ждет, и мать, и отец, а знаешь, какая у нас школа, и учителя… — и что-то другое, беспорядочно приходящее на ум.

Из медвежьей пасти вырвался хриплый рев. Медведь погрузился в воду и показался с другой стороны. Дима мгновенно сместился в лодке, креня ее в другую сторону…

— Опять ты? Привет! Сказал же, уходи, плыви себе дальше! — Ни карабина, ни лопатки или кайла при нем не было, а ранить зверя ножом, даже таким, какой был за поясом, было слишком опасно.

После трех попыток, будто послушавшись уговоров, белый медведь больше не приставал к нему. Голова его мелькнула, удаляясь к большой льдине вдали от утеса. Дима, унимая дрожь в ногах, направил лодку к берегу. Навстречу ему уже летел катер. Солдаты спешили на помощь. Пошатываясь от пережитого, он вышел на берег.

— Тебя, Димка, Бог уберег. Можно сказать, ты сегодня во второй раз родился.

— Почему?

— Да потому, что этот медведь никого не отпускает. Мы за ним давно охотимся. Видно, за тебя какая-то женщина молится.

— Мать, наверное.

— Нет, смерть от мужчины молодая отводит. Иди в часть, мы сами наловим.

«Молодая… — подумал Дима. — Ничего себе».

В своей части Дмитрий заступил на дежурство, сменив Гошку Алексеева, давнего знакомого из Нарьян-Мара. На гражданке тот был простым токарем, но в душе мечтал о мореходке, помнил назубок оснастку всех парусных судов, бредил затерянными островами, белыми пляжами и пальмами за пенистой полосой коралловых рифов, и обо всем этом пел в своих песнях под гитару.

Сейчас Гошка внимательно посмотрел на него, даже подошел и взглянул в глаза.

— Что случилось?

— Полный атас. — Дима помотал головой. — С белым медведем познакомился среди моря. Ничего, приятная мордашка.

Гоша качнул головой.

— Не к теще на блины попал, сразу видно. А ты, браток, счастливчик, в рубашке родился, кто-то за тебя поклоны бьет. Поздравляю с боевым крещением. Все, бывай.

Дима молча посмотрел ему вслед.

В жаркие июльские дни Оля отнесла документы в педагогическое училище. Она хотела стать учительницей младших классов, как Клав-Диванна, и, может быть, даже в своей школе. Семья не препятствовала. Отчим ее, деловой человек, армянин, державший бензиновый бизнес, был слишком занят и ни во что не вмешивался, но мама, хотя и поддержала, но…

— Очень подходящее дело для женщины, — определила она, — правда, не денежное. Может, не стоит спешить, дочка? Экзамены да экзамены, мыслимое ли дело. Здоровье не купишь. Отдохни годик, наберись сил. Мы, слава Богу, не бедные.

Анна Николаевна была заведующей буфетов Аэрофлота и знала, что говорила. С хорошим здоровьем можно спроворить любую работу, тут диплом в подспорье, ничего не скажешь, но с юных лет впрягаться в деловую гонку вредно, тягловая сила приходит позже. А в семнадцать-то лет, кто решает на всю жизнь? Сначала бы отдохнуть, съездить куда-нибудь развеяться, потом и смотреть на свежую голову.

Но Оля не хотела терять времени. Экзамены начинались двадцать пятого июля. Первый — сочинение, потом математика, за ней почему-то история. Ворчливые слова матери словно приоткрыли ей дальнее многообразие жизни вперед, за годы и годы. Оля успокоилась и вернулась к учебникам, как к друзьям, с помощью которых мягко вступит в новую жизнь… Однако новые мысли мало-помалу завладели ее существом. Недели через три после ночного свидания с Димой она ощутила легкую незнакомую дурноту. Стоило ей посмотреть на сметану, которую она всегда любила, особенно с вареньем, или просто подумать о жире, о пирожных с кремом, как ее передергивало от отвращения. Даже мысль о них вызывала тошноту. Такого с нею никогда не было. Потом начались головокружения от запаха мяса. Оля ужаснулась. Она поняла, что именно с нею произошло, но поспешила уверить себя, что это ошибка, которая бесследно рассеется в свой срок, дней через десять, не позже.

Как она прожила это время, страшно вспомнить! Дальше стало еще хуже. Подозрения укреплялись с каждым днем. Сомнений не было. Страх, точно колючий еж, поселился в ее душе. Как быть? Куда идти? К какому доктору? Зачем? Она чувствовала себя на краю пропасти, и пропасть эта дышала в лицо смертельным холодом.

Мать же старалась кормить свою дочку на славу. Самые вкусные колбасы, котлеты, жареные окорочка, студни, пирожные выставляла на стол для нее и двух младших сыновей, смуглых сообразительных мальчишек. Братья ели за четверых, Оля не ела почти ничего, кроме фруктов, но Анна Николаевна была спокойна. А дочка в это время чуть не прощалась с жизнью. Строчки учебников вихрились где-то на самых окраинах ее сознания, все мысли с ужасом разбивались об один и тот же вопрос, даже не вопрос, а гибельное предчувствие неминучей беды. Она уходила в лес и плакала, плакала, обняв древесный ствол. Но и тогда в душе ее не родилось ни укора, ни упрека.

За сочинение Оля получила четверку. Готовясь к математике, старалась отвлечься, вникнуть в задачи и примеры, решала, справлялась, но будто шла по проволоке над обрывом. Что делать, что делать?

Была суббота. Отец увез сыновей на дачу, мать осталась дома, собираясь пройтись по магазинам, и громко разговаривала с дочерью через всю квартиру. Оля через силу одевалась на выход, на консультацию перед математикой. Сегодня ей было особенно нехорошо.

— Я пошла, мама, — проговорила она еле слышно… и больше не видела ничего, упав у самой двери.

Очнулась на широкой постели в спальне родителей.

— Оля! Оля! — слышался далекий голос.

Она открыла глаза. Мать стояла над ней и натирала виски одеколоном.

— Слава Богу! — проговорила она. — Лежи, не подымайся. Я вызову «скорую».

— Не надо, — качнула головой Оля.

— И то правда, ты в себя пришла, — согласилась Анна Николаевна. — Тогда участкового терапевта. Говорила я, не надо этих экзаменов, будь они неладны!

Оля заплакала. Она отвернулась к стене, слезы стекали на парчовое покрывало.

— Не надо терапевта, мама. Я не больна. Я сейчас пойду.

Она села на постели, мигая мокрыми ресницами. Мать молча смотрела на дочь. Что-то ей показалось… Оля, бледная, как полотно, поднялась на ноги, качнулась и вновь опустилась на постель, едва не подломив руку.

— Доча, что с тобой? — тихо произнесла мать.

Оля не отвечала. Она снова отвернулась к стене, слезы бежали ручьями. Поникнув, мать молча присела возле нее, стала гладить ее тонкую руку, пальцы.

— Давно?

— Полтора месяца, — прошептала дочь.

Мать сидела, раскачиваясь, как болванчик.

— Женится? — спросила безнадежно.

Оля помотала головой. Та вновь принялась раскачиваться вперед-назад. Озабоченное лицо ее застыло на одной мысли.

— Так, дочка, — наконец, сказала она с твердостью. — Я должна тебе кое-что рассказать. Давно бы пора, да я все медлила, балда, медлила. Все думала, рано, рано.

И просто, по-домашнему, Анна Николаевна рассказала дочери о том, что в их роду по женской линии существует закон: первая беременность должна закончиться родами, иначе детей не будет вообще.

— Мне об этом сказала твоя прабабушка. А тетя Нина, сестра моя, не поверила, хотя и была замужем, вот и осталась бездетной. Зато я…

— Значит, я родилась не в браке? — посмотрела на нее Оля. — И мой отец не погиб в экспедиции?

Женщина вздохнула.

— Мне тридцать пять лет, доча. Тебе скоро восемнадцать. Вот и считай, какой там брак… Зато ты живешь, на белый свет глядишь. Неужто плохо?

Они помолчали.

— А как же папа? — спросила Оля.

— С ним я познакомилась, когда тебе было уже два года. Ребенок, знай это твердо, лишь украшает молодую женщину, если она самостоятельна, весела, следит за собой и не падает духом. Ребенок — это такая радость, Оля, ни с чем не сравнится. Подожди, сама увидишь. А муж найдется, не печалься. Мужики не дураки, видят, где им хорошо. Замуж выйти — не напасть, кабы замужем не пропасть. Вот и будешь выбирать спокойно. Все к лучшему, доченька, Бог милостив. Рубен тебя поддержит.

— Где вы встретились?

— У входа в метро. Я выходила, он входил. Как увидел меня, так сразу все и забыл, куда ехал, откуда, идет за мной, одну меня в целом свете и видит. Эх-ма! Совсем недавно, будто вчера, а уже пятнадцать лет пролетело.

Оля лежала спокойно, дыхание было тихим, почти незаметным. Бледное лицо порозовело. Впервые за последний месяц кошмар больше не вился над нею. Мать умела снять тяжесть с души. Жизнь возвращалась. Оля обняла маму, прижалась к ней. Их слезы смешались.

— Спасибо, мамочка. Я так переживала, до края дошла.

— Знаю, доченька.

— Я уже туда смотрела…

— Тихо, тихо, брось эти мысли. Все позади. Теперь тебе и свою жизнь жить, и ребенка растить. Мы тебя любим, всегда с тобой, держись за свою семью. Все вместе малого подымем.

— Тебе кажется, мальчик? — смущенно спросила дочь.

— Как мне, бабке, толкнулось, значит, так тому и быть, внучок народится. Дай-то Бог. И никого не бойся, ходи смело, голову не опускай. Сейчас главное — здоровье. Твое и ребенка, он уже настрадался, пока ты раскачивалась. Отдыхай, ягоды собирай на даче… В сентябре в Крым поедем, в море купаться.

— Родненькая моя!.. — Оля снова заплакала, прижавшись к матери, потом с тревогой вскинула глаза. — А что папа скажет? Вдруг расшумится? Ты же знаешь, какой он, когда разойдется.

— Я с ним поговорю, не бери в голову. Рубен поймет. — Она со вздохом обняла Олю и усмехнулась. — Как моя мать в тридцать шесть лет стала бабкой, так и я, как раз к тридцати шести подгадаю… Значит, ничего не поделаешь. От судьбы не уйдешь, суженого-ряженого на коне не объедешь. Ох-хо-хо… Слава Богу, поговорили. Лежи, сил набирайся. Я в магазин пойду. Чего тебе хочется, чего душа желает? Огурчика малосольного, селедочки?

— Да. И кефира.

— Кефир не стоит пить сейчас, там спирту много. Творожку куплю, ягод.

— И мороженое.

— И мороженое. Два возьму, мне тоже охота. Я ж у тебя молодая, меня еще «девушкой» называют.

— Ты самая красивая, мамочка, самая хорошая. Как бы я сейчас без тебя…

— A-а… Так-то вот и меня мои поддержали. Уж как я убивалась, как билась по дураку тому непутевому! А дома ни полсловечка худого не услышала, ни упрека, взгляда косого, ничего. Родная кровь — великое дело.

* * *

Стоял ранний сентябрь. Дни были яркие, совсем летние, и лишь кое-где в зелени деревьев, словно непрошенная седина, проглядывали отдельные пожелтевшие ветки. В Академии текстиля шли занятия по рисунку. В светлом двустороннем зале, вкруговую у центрального возвышения сидели перед мольбертами студенты и, посматривая на стоящего вполоборота обнаженного пожилого мужчину, усердно водили мягкими карандашами по большим листам бумаги, вырисовывая голову, торс, руки, ноги. Натура была дрябловатая, изрезанная складками и морщинами, нелегкая для рисования, потому что требовала тонкого владения светотенью. Сквозь белые занавеси на окнах струился мягкий свет, долетал ветерок, доносился уличный шум и редкие автомобильные гудки.

Все углубленно работали. Преподаватель, молодой полнеющий мужчина с бородкой, в маленьких круглых очках, похожий на сельского интеллигента прежних времен, медленно ходил между рядов. Все молчали. Постояв за спиной рисующего, он наклонялся и тихонько направлял его руку. Немного дольше он задержался возле Марианны, чуть заметно кивнул головой и проследовал дальше.

В коридоре прозвенел звонок.

— Подпишите и сдайте работы на кафедру, — сказал художник. — Марианна, останьтесь, пожалуйста.

— Я только вымою руки, Миша, сейчас, одну минуточку. — Марианна, напевая, побежала в коридор, держа перед собой испачканные карандашной пылью ладони.

Он оглянулся вслед, чуть щуря глаза, словно собирался ее рисовать. Через минуту она вернулась, встала в струнку и даже вытянула руки по швам.

— Как лист перед травой!

Он засмеялся.

— Прекрасно! Мне нравится ваш рисунок, Марианна. У вас необычная, собственная манера. Я бы хотел посмотреть ваши домашние наработки, чтобы, по возможности, выбрать из них для студенческой выставки. Не возражаете?

— Я на седьмом небе, Миша.

— Тогда принесите то, что вы считаете удачным, ко мне в мастерскую. Знаете, где это? На улице Вавилова. Вот адрес. В понедельник, среду и пятницу, когда удобно. Долго не собирайтесь, однако время дорого.

— Вы очень добры. — Она обозначила легкий книксен.

— Посмотрим, посмотрим.

Он ухватил папку со студенческими работами и поспешил уйти.

«Ай да я!» — подпрыгнула Марианна.

Первые студенческие дни казались сказкой. Стипендия, новые друзья, лекции о творчестве. И поклонники. В первую же неделю ее проводили до дому пять человек, один за другим, все со старших курсов. «Что же будет дальше?! Арифметическая прогрессия?» — счастливо зажмурилась она. После волнительной экзаменационной страды Марианна вновь обрела свое обычное счастливо-летящее состояние, шутила, звонко-призывно хохотала и кокетничала напропалую.

— Ах, хорошо! Ах, удивительно! — начинался и заканчивался каждый ее день.

Сейчас она заспешила на третий этаж, в аудиторию ручного ткачества, обычная девчонка-первокурсница в короткой бархатной юбочке песочного цвета, желтой блузе и кожаной зеленой жилетке с золотистой строчкой вдоль скругленных бортов. Зеленую кожу для жилетки она сняла с одной старомодной сумки, которую продавали по дешевке на развале у станции метро «Щелковская», а на подкладку выкроила лоскут переливчатого шелка из старого маминого плаща. Скроила, прострочила, чуть не дрожа от нетерпения, золотым люрексом за одно воскресенье, и в понедельник явилась в обновке. «Полный отпад!» И теперь время от времени украдкой отводила двумя пальчиками изнанку, любуясь игрой цветов, и это тоже было лучиком счастья. Ах, чудно, славно! И косы она сохранила. Со всей тщательностью укладывала их в блестящие перевитые пряди по обеим сторонам головы, будто принцесса Лея из «Звездных войн».

Прежняя жизнь, школа, изостудия — все перетекло в новую жизнь, полную творческого общения, трудов, захватывающих планов, ведь если сосредоточиться и взяться изо всех сил — можно сделать все, все!

Но тянулись письма от Димы. Они приходили дважды в неделю, многословные, не меньше шести тетрадных листов, убористые, с повторами и подробностями о солдатской муштре, вертолетных десантах под условным обстрелом, о друзьях-солдатах, их стихах про океаны и дальние странствия, и, конечно же, в каждой строчке — о любви, любви, любви. С этих страниц подымалась волна молодого мужского томления, такая волнующая для той, что ждет солдатских писем изо дня в день, и такая излишняя, неуместная, когда читаешь в полглаза по диагонали. «Зато почерк отменный, просто прелесть, — вздыхала Марианна, — с завитушками, росчерками, грамматическими ошибками». Скрепя сердце она отвечала через два послания на третье, придумывала какие-то новости, общемосковские и политические сплетни, приветы от друзей-одноклассников. Радость, владевшая ею, невольно светилась между строк, питая пустые надежды военнослужащего Дмитрия Соколова…

В аудитории декоративного искусства все получили деревянную рамку — «станок» — размерами с альбом для рисования, моток толстых суровых ниток, круглую деревянную палочку-«пруток», кривую иглу и клубочки шерстяной пряжи самых разных цветов.

— Господа, студенты! — Улыбаясь с едва заметным превосходством, встала перед ними аспирантка Академии красавица Инга Вишневская. — Мы приступаем к освоению ручного ткачества. Здесь на стенах висят гобелены и шпалеры, то есть тканые ковры-картины, созданные в прошлые века и в наше время. До Нового года вам предстоит соткать свой гобелен по собственному рисунку и получить зачет. Лучшие работы удостоятся места на выставке и премии. Начинаем.

Ингу Вишневскую все заметили еще в первый день, на торжествах посвящения в студенты; главным потрясением оказались ее внешность и наряды, созданные с участием ее высокого искусства. Ее представили как мастера во всех видах декоративного художества, строгую до въедливости наставницу молодых талантов. Это чувствовалось.

— Записываем порядок сноски основ, — не теряя времени, начала Инга. — Первое. Конец нити клубка перекинуть через верхний вал на рабочую переднюю сторону станка и привязать к левому концу прутка слева направо. Показываю.

Через два часа на всех станках подросли сантиметра на три-четыре толстые коврики из яркой шерстяной пряжи. Вместо рисунков на них красовались многоцветные учебные полоски и пятна, выполненные разными техниками соединения утков и основы. У Марианны получилась сложная волнистая линия из голубой шерсти и косой треугольничек паруса. Фантазия разыгралась. Открылось новое поле для творчества. Ах, как хорошо!

На улицу Вавилова Марианна приехала на другой же день в среду после занятий. Накрапывал осенний дождик, асфальт был темным и блестящим. Следуя по трамвайным путям, с желтой надкусанной грушей в свободной руке, она свернула налево к странному сооружению. Во дворе пятиэтажного здания привычного школьного типа из двух корпусов, соединенных заглубленным спортивным залом, уродливо и впритык рос другой дом, узкий и несуразный, как шкаф, высотой втрое большей, чем «школа». Прозрачные стены его, прорезанные каркасным бетоном, были кое-как завешаны пестрыми шторами, за окнами виднелись мольберты, деревянные рамы, банки с кистями и карандашами.

Марианна смотрела с недоумением. Архитектурное уродство и наглое нахальство сооружения были вопиющими, неслыханными для Москвы. Однако уличный номер торчащего выскочки совпадал с номером дома на ее записке. Она подошла ближе и все поняла. Даже рассмеялась.

— Сумасшедшие! Эти художники, чтобы не платить за землю, умудрились выстроить для себя новые мастерские на пятачке фонтана на школьном дворе. Ай да чудотворцы! Голь на выдумку хитра. Но куда смотрели архитекторы? Не успели, наверное, и глазом моргнуть.

Веселая, точно от хорошей шутки, Марианна вошла в «шкаф», поднялась на лифте под самую крышу, на двенадцатый этаж, постучала в дверь номер девять. Никто не открыл. Зато из соседней двери выглянул черноволосый толстяк в цветисто-испачканной куртке и длинно улыбнулся.

— Вы натурщица? Заходите ко мне.

Марианна гневно сверкнула глазами.

— Я студентка.

— Извините, — проговорил толстяк, взглянув на широкую папку в ее руке, — я не заметил. Простите великодушно. Вы ищете Мишу? Он, вероятно, в старом здании, у Нестора. Там вам скажут у входа.

Фыркнув, Марианна повернулась к нему спиной, побежала вниз по всем лестничным виткам.

«Нестор какой-то… А уменьшительное имя как? Интересно».

Она вышла и тут же, из двери в дверь, потянула на себя ручку запасного черного хода в «школу». Судя по царящему скупердяйству, поиском парадного входа можно было не затрудняться, потому что в нем наверняка разместилась парочка-другая личных мастерских.

— К Нестору? — строго спросила старушка, сидевшая за столом под нависавшим уклоном лестницы.

— Точнее, к Михаилу Игоревичу, если он там.

— Там, там. Второй этаж, мастерская номер четыре.

Шагая через ступеньку, готовая к новым любопытным головоломкам, она поднялась выше. Так и есть, все не как у людей. Вместо широкого светлого коридора, рассчитанного на беготню двух сотен детей, вдоль классных комнат, отгораживая светлые окна коридора, шел узкий темноватый проход с несколькими самодельными или украденными в разных местах дверьми. Каждое окно бывшего коридора теперь служило искусству. Пахло масляными красками, скипидаром, свежими древесными опилками.

Шум голосов был слышен еще с лестницы. Источником его было помещение за дверью номер четыре. Эта высокая с филенчатыми рамками дверь принадлежала к коренным носителям школьного дома, на нее просилась табличка с номером класса. Марианна постучала. Гул прервался.

— Кто бы это?

Открыл высокий молодой мужчина, стройный, с прядями волос по обеим сторонам лица. При виде красивой девушки он улыбнулся и подался назад, приглашая ее зайти.

— О, как приятно! Заходите.

Тонкие полудлинные волосы его, свисая на обе стороны, легко отозвались на это движение.

— Здравствуйте! — Она переступила порог доверчиво и смело.

В мастерской шло застолье. Человек семь-восемь, одни мужчины, сидели вокруг широкого комода, заляпанного краской, уставленного бутылками и закусками, порезанными прямо на бумаге. С ее появлением все взоры обратились к ней.

— О, Марианна! — вскочил Миша. — Это ко мне, ребята, моя студентка. Пойдемте, пойдемте, Марианна. Извините меня.

— Нет, почему же, — возразил тот, кто открыл ей дверь. — Входите, будьте нашей гостьей. — Он придвинул ей табурет, выкрашенный в серый цвет. — Мое имя Нестор, это мои друзья. Что будете пить? Есть водка и вермут. Нет, еще и джин-тоник остался.

Она села пряменько, как на картинке, чуть-чуть пригубила из стакана, откусила от яблока и стала с интересом постреливать глазами по сторонам. Мастерская была просторная, настоящий класс в два школьных окна. Стены остались белыми, пол зеленым. В середине комнаты стоял, конечно, добротный деревянный подрамник. Один брус его был расщеплен и перевязан липкой прозрачно-синей лентой. На полу у стен накопились большие и маленькие рамы с холстами, прислоненные неинтересной тыльной стороной к зрителю. Над ними располагались в три длинных ряда простые деревянные полки, на которых среди пестрых книжных корешков поблескивала однообразным золотым тиснением многотомная энциклопедия. У другой стены, ближе к горячим батареям, располагался топчан, покрытый одеялом. На подоконниках, как водится, теснились банки с красками, кистями, карандашами, стопками лежали тетради, альбомы. Словом, это была обычная мастерская художника, если бы здесь не присутствовала на полу прутяная клетка с крупной птицей.

Марианна посмотрела на хозяина.

— Кто это?

— Фазан. Подарок из Казахстана, — ответил Нестор.

Он наклонился к дверце и погладил пленницу.

— Что, птица, как дела? Скучно, брат?

— Как ее зовут?

— «Птица».

— Можно ее погладить?

— Рискните.

Марианна просунула руку в дверцу, намереваясь коснуться перьев и рубчатых кожистых лап, как вдруг птица взволновалась и сильно клюнула ее в палец.

— Ой! — Она отдернула руку. — Мне показалось, что она ручная.

— Отнюдь. — Нестор качнул головой. — Тут ручных нет, тут все птицы вольные.

— В клетке-то? — улыбнулась она.

— Это внешне. Главное, что в душе, не правда ли?

— Пожалуй.

Они посмотрели друг на друга. «О, какой», — шепнуло ей что-то. Он зачесал волосы пальцами, но они тут же ссыпались обратно по сторонам лба. Это восхитило Марианну. О, какой… Нестор накинул на клетку темную ткань.

— Это ночь. Спи, Птица.

Они вернулись к столу. Там разлили по новой и опять стало шумно, как до ее прихода.

Марианна повернулась к Мише.

— Здесь в папке пять листов графики и две акварели.

— Прекрасно. Извините меня, Марианна, что пришлось…

— Мне здесь хорошо, Миша.

— Очень рад.

Художники говорили об искусстве. Это не было спором, они слишком давно знали друг друга, да и тема была для них привычно-глубинной, неисчерпаемой в вечном и сиюминутном сочетаниях, поэтому в ровные суждения то и дело вплескивались личные нервные возгласы людей, хлебнувших горечи от нелегкой судьбы и принявших горького из своих стаканов.

— Ведь что происходит? — вопрошал облезший, обрюзглый, похожий на молдаванина человек, тыча сигаретой в пепельницу. — Или живопись больше никому не нужна, или нас слишком много. Раньше ко мне очередь стояла, музеи домогались, а сейчас?

— Общество сменилось, Валек, повсюду торжествует здравый смысл, — отозвался Нестор. — Само по себе искусство мало что говорит большинству, и так было всегда, если художник не служил власть имущим или не подделывался под утробные вкусы плебеев. Вспомни, что ты писал в те незабвенные времена, что греют твою душу? — То-то. — Нестор усмехнулся и снова тряхнул головой, убирая со лба падавшие пряди. Марианна не отводила от него взгляда. — Художник давно перестал быть гением и пророком, открывающим новую религию. Волна поклонения святому искусству, поднятая когда-то ранними немцами-романтиками, давным-давно схлынула, и мы, чтобы не рядиться в их тряпье, обязаны искать грани новых истин на уровне сверхсовременном, иначе грош цена всей нашей мазне.

«Почему в Академии не слышно таких речей? — Марианна боялась упустить словечко. — Почему Нестор не преподает у нас?»

— Без государевой ласки, конечно, худо, но здесь своя справедливость, Нестор прав, — вступил Миша и рассудительно посмотрел поверх круглых очков. — Кем был художник двести-триста лет назад? Придворным живописцем, холопом, человеком низкого звания. И теперь он снова ремесленник, мастер. То же у артистов, даже у писателей. На что обижаться-то? Поэт, правда, по-прежнему высоко летает, если настоящий, но где он, Поэт? Все растворено во средневзвешенном бульоне человеческих способностей, выделиться из которого даже гению стоит страшных усилий.

Марианна переводила взгляд с одного на другого и соглашалась с каждым. Какие умные!

— Вам не скучно? — повернулся к ней седой пожилой человек, Александр Иванович. — Вы такая красивая, милая, у вас дивное выражение лица! Нестор, куда ты смотришь? У тебя за столом такая девушка, а ты все о сложном, да о трудном!

— Она же к Мише пришла… — улыбнулся тот.

Миша открыл было рот, но ответить не успел. Худой, костистый мужчина с узеньким ремешком на патлатой нестриженной голове тяжело ударил по столу кулаком.

— Надоели мы всем, безумцы с вдохновением! — В его глазах стояли слезы. — Чем виновато общество, что оно жаждет благополучия и уверенности хоть в чем-нибудь? Где ему прокормить такую ораву бездельников? А раз так, то и пусть выживает талантливейший, мы уступим, мы следом пойдем.

— Не уступим, а утопим, Николай, — тихо сказал Александр Иванович. — В той же водке. Мало примеров?

Перед Марианной словно открывались неизвестные глубины. Как же она жила-чирикала, ничего не зная? Читала, слышала… и не ведала ни о чем? А эти люди знают, они живут там…

— В самом деле, что мы можем дать человечеству? Груз собственных ошибок? — снова вздохнул Александр Иванович. — Общество устало от вереницы вождей, никто уже не способен дать идею, повести за собой…

— В этом и есть освобождение, — задумчиво произнес Нестор, — глупые очевидности никому не нужны. В непостижимой, разбегающейся материи рождаются и исчезают миры новые, неисследуемые… Вот куда смотреть искусству…

Все помолчали.

— А как хороша наша девушка, а, Нестор? — Вновь залюбовался на Марианну старый художник. — Вечно живая красота женщины. Вот наша религия.

Прищурив серые глаза, Нестор посмотрел на Марианну, словно живым лучом скользнул по ее лицу.

— Красивее быть невозможно, — согласился он.

Прошло уже больше часа. Марианна поднялась, поблагодарила за гостеприимство, оставила Мише папку с рисунками. Нестор проводит ее по коридору до самой лестницы.

— Не заблудитесь? — улыбнулся он, протягивая на прощанье теплую широкую ладонь. — Приходите в гости, не забывайте. Просто так.

Марианна засмеялась.

— Просто так? Как приятно. До свидания.

Она шла к метро, легко помахивая маленькой сумочкой. Что за люди! О чем они говорят между собой! О, здесь надо бывать… Нестор! Как он смотрел на нее! «Красивее быть невозможно…» Какое необычное у него лицо! А сколько ему лет? За тридцать, во всяком случае. А ей восемнадцать. Он должен ее полюбить. «Красивее быть невозможно…» И этот живой луч из глаз. Он уже полюбил ее! «Приходите в гости. Просто так».

Словно в счастливом тумане, промелькнула половина пути. Но потом лицо ее вытянулось, и тревога, словно больное солнце, зажглась в груди. Кто она перед ним? Как можно о нем мечтать? Он так высок в своих размышлениях, в каждой подробности своей жизни… «Тут все вольные птицы… Главное, что в душе…» Разве ей приходят в голову такие мысли? Кто она для него? Случайная девчонка, случайно попавшаяся на глаза.

После этого потянулись совсем другие дни. Словно серая пелена опустилась на ее жизнь. Ах, как хотелось видеть Нестора, услышать его голос, его слова, западающие в сердце. «Приходите просто так». Нет, невозможно. Где радостная уверенность, где мечты о счастье? Душа словно отравилась этой мукой.

Никогда, никогда в жизни не было такого с Марианной! А смены настроения! То снова всходило безоглядное счастье и казалось, что все будет хорошо, что Нестор полон восхищения и непременно полюбит ее, не может не полюбить! Мир расцветал, она резвилась, светилась, как огонек, среди однокурсников, влюбляя в себя глупых мальчишек… Потом вновь приступало отчаяние и гасило все краски. С привычной добросовестностью она сидела в аудитории, в музеях, в библиотеке, пыталась сочинять картину для гобелена, а сердце ныло, ныло. Нестор, Нестор…

Острые глаза новых подружек сразу заметили и сразу догадались о причине. Ни о чем ином их восемнадцатилетние головки и не помышляли.

— Марианна, ты влюблена! Как романтично! Побледнела… Значит, по-настоящему. Кто этот счастливец, скажи по секрету. Из наших, да?

Она не знала, что отвечать. Давно ли любовь представлялась ей величайшим взаимным счастьем, наградой за все совершенства, упоительной целью жизни! И что же? Она ли это?

Наконец, измученная борьбой с самой собой, она решилась пойти в мастерскую. «В гости, просто так», по его приглашению. И испугалась. Еще недели через две увидела, что все равно других путей для нее нет, не увидеть Нестора хоть один раз выше ее сил.

— А что? — обманывала себя, пересаживаясь в метро на красную ветку к «Университету». — У них же всегда народ. На одного больше, меньше… Он же сам приглашал. Посижу «просто так» и уйду… Вот и все.

С улицы она увидела по окнам, что в мастерской кто-то есть. На цыпочках поднялась по лестнице, неслышно скользнула по коридору. Да, голоса раздавались из-за той же двери номер четыре. И звуки гитары, дивной красоты переборы струн, прекрасно приглушенные отдалением. Она остановилась у двери, со страхом перевела дух. Наконец подняла руку и отважилась постучать.

Открыл Иван Александрович.

— Ах, наконец-то, наконец-то! Как долго вас не было! — воскликнул старик, прижимая ее к себе, похлопывая по спине и целуя Марианну в щеку. — Я говорил Нестору «позови эту девушку, позови, она хорошая, пусть приходит». Послушался старика. Ах, какая вы замечательная, милая, интеллигентная…

Нестор стоял у окна. Повернулся. Удар в сердце — его до нестерпимости обожаемое лицо, боль блаженства — его удивленное музыкальное «Здравствуйте!» Она почувствовала, что пропала окончательно. О чем-то пошутила, присела возле Ивана Александровича.

На этот раз в мастерской было всего три человека и Птица. Третьим был тот худой, с ремешком поверх волос, Николай. Сейчас в его руках была гитара, старинная, с семиструнным русским ладом, это ее звук чарующе отдавался в коридоре. А Птица молчала, помаргивая в своей клетке величиной с беседку.

Шефство над Марианной взял Иван Александрович. Его добрая душа ощутила стесненное беспокойство девушки.

— Ну, почему вас так долго не было, — ворчливо восклицал он. — Вы забыли про нас в своей интересной молодой жизни? Признавайтесь. А мы-то о вас говорили. А я, старый мухомор, даже скучал по вас, не скрою.

Значит, говорили. Уже легче. Нестор казался насторожен, она то и дело ловила его нервный взгляд. Еще, еще полегче. Сейчас главное — сыграть роль уверенной в себе «просто знакомой», которая случайно оказалась поблизости и «просто так» заглянула на огонек к добрым друзьям. Дальше все пойдет само, она это чувствовала; главное, как сейчас. Мужчины говорили о каком-то художнике, который выехал за рубеж с семьей, но через три года вернулся из-за тоски по родине, один, без родных, которым его ностальгия казалась пустой причудой. Марианна посматривала на них, чувствуя, как овладевает собой, становится привлекательнее и сильнее в своем легком нежном молчании.

Вдруг в мастерскую без стука ввалился плотник с деревянным подрамником в руках. Сломанного бруса как не бывало, на его месте лоснился свежим лаком целый и невредимый.

— Готова работа, — сказал плотник, грохая подрамник на пол. Было видно, что он крепко выпивши. — Принимай, Степаныч.

Нестор осмотрел брус, нажал, подергал, проверяя на крепость, и переставил на прежнее место.

— Все исправно. Благодарствуй, Михеич. Выпей с нами.

Плотник не отказался, пожелал всем здравицу, осушил стаканчик и бросил в рот соленую кильку.

— Другой заказ давай, Степаныч. Друзьям расскажи, мол, Миткалев все сделает в лучшем виде.

— Да, отменная работа. Не сегодня, — ответил Нестор, протягивая ему деньги.

— Почему? Еще светло, времени хватит.

Пользуясь минутой, Иван Александрович под шумок наклонился к уху Марианны.

— Дожимайте его, дожимайте, милая. У вас получается. Он поддается, не теряйте кураж, вы можете его получить навсегда. Вы очень точно вошли, властительница, молодая, держитесь этого тона. Я вам помогу. Разве так можно жить, как он? С птицей? Сколько женщин пытались его взять, ни одна не сумела. А вы сможете, берите его голыми руками, он уже ваш, верьте мне, я его знаю…

Пьяный мастер продолжал наседать.

— Ты думаешь, я пил? — шумел он. — Не пил, можешь проверить.

— Ступай, друг, иди домой. — Нестор сердился, улыбаясь.

Тот не унимался.

— Что я не пьян, я докажу! Я вечером приду.

Плотник направился к двери.

— Не надо приходить вечером, — возразил Нестор.

— Я же не денег просить, — развел тот руками и вышел.

Нестор рассмеялся. Сердце Марианны вздрогнуло от этого смеха. Как он изящен, этот человек! Ах, если бы старик в самом деле помог ей!..

Все это время желчный худой Николай пристально наблюдал за ней, зарисовывая что-то в блокнот. Она чувствовала его внимание и не отвергала его, оно играло ей на руку, повышая в глазах Нестора. И вдруг Николай опустился перед ней на одно колено.

— Я смотрю, девчонка, ты здесь самая главная. Ты светишься, к тебе влечет. Я буду петь для тебя.

И задушевно начал: «Вдоль по улице метелица метет…», под чистый дробный перебор серебряных струн. «Ты постой, постой, красавица моя, дозволь наглядеться, радость, на тебя!»

Они словно сговорились поддерживать Марианну. Нестор тем временем мерил шагами мастерскую. Вновь провел рукой по волосам, остановился и стал смотреть в окно, легкий, вольный, с неуловимым очарованием во всем облике. По счастливому обстоятельству, его окна не упирались в стеклянный дом, а находились левее его, с видом на удаленные дома и шатры продуктового рынка.

Марианна почувствовала, что ее уход сейчас на волне обожания этих мужчин был бы победной точкой, после которой, возможно, сам Нестор позвонил бы ей домой.

«Пора», — сказала она себе, подымаясь, как вдруг Иван Александрович подмигнул и брякнул ни с того, ни с сего, точно уронил булыжник на хрустальный поднос.

— Ну вот, теперь-то наконец и Нестор женится.

Она похолодела. Что он плетет?!

Наступило молчание. Сердце ее колотилось.

— А у тебя, девчонка, страх в глазах. Отчего бы? — заметил Николай.

Еще удар!

— Вам показалось, — принужденно улыбнулась она.

Но было ясно, что все кончено. Иван Александрович кряхтел и чесал в затылке.

— Я никогда не женюсь, Иван. Не интригуй, — повернулся Нестор и с облегчением засмеялся, потирая руки. — Я женщин уважаю, но жить с ними не хочу.

Сгоряча Марианна не почувствовала боли. Она даже простилась как ни в чем не бывало, даже постучала пальцем по клетке.

— До свидания, вольная Птица. Приятно бывать здесь «просто так». Спасибо за гостеприимство.

Провожая ее к двери, Нестор уже не подал руки, как в прошлый раз, а на самом пороге тихо произнес:

— Хочешь, приходи, хочешь, не приходи. Смотри сама, Марианна.

Она побежденно улыбнулась. Медленно сошла с лестницы и, едва переставляя ноги, пошла по тротуару к метро пешком. Трамваи со звоном обгоняли ее. Вдруг возле нее шумно остановился грузовик. Молоденький шофер приоткрыл дверцу, перегнулся, чуть не лег на сиденье и со смехом крикнул ей:

— Что, милая, или заболела? Еле идешь?

Она улыбнулась ему, помахала рукой. Что с ней, в самом деле? На несколько минут отпустило, стало полегче.

В метро все навалилось еще пуще.

С этого дня любовь превратилась в хищного зверя, терзающего ее сердце. Присутствие Нестора ни на миг не отпускало ее. И, не выдержав, она поехала туда, просто посмотреть на окна. Постояла в темноте, поплакала, глядя на него в освещенной комнате, и успокоилась дня на три-четыре, потом еще и еще раз. Привычка брала свое, волнение охватывало уже только под самой дверью, а не на «красной ветке» метро, как раньше. И вот, решив, что она вполне владеет собой, под вечер в конце сентября Марианна вновь очутилась на улице Вавилова. Будь, что будет! Она откроется ему, останется у него… Она взрослый человек. С гулко бьющимся сердцем приблизилась к «школе», как вдруг навстречу ей с громким смехом вышли несколько человек и среди них Нестор.

Он не удивился, лишь сказал друзьям:

— Не уезжайте, я сейчас.

Похмыкивая, они прошли к машине, стоявшей поодаль.

— Я шла мимо… и… Нестор, я…

Он нахмурился.

— Если ты рассчитываешь на что-то серьезное, выбрось из головы.

— Я… нет, я… — залепетала она.

— Не надо больше ни стоять под окнами, ни выдумывать глупости. Все.

Он повернулся и ушел к машине.