Глава первая «Я…»

…Словно издалека откуда-то, исподволь, язычком щекотливым и робким проступила украдкой истома. Легкая изначально, она, между тем, нарастала наплывчато, полонила собой неприметно, лукаво — покрывая испариной неторопливо, задыхаясь в лицо на ходу с равнодушным упрямством, ступая тишком, черной тучей свинцовой след в след нависая вприглядку угрюмо… Как вдруг охватила внезапно, нахлынула, выплескивая через край, в раз овладела им всем, всей его сущностью.

«Вырваться, вырваться… всласть распрямиться всецело, решительно».

Так душным днем в электричке набитой, сальной, сытым змеем с ленцою ползущей по рельсам чугунным уныло, неспешно…

Он встрепенулся, рванул, устремившись отчаянно, и только с жаром липучим отрывисто брызнуло кропотливо увитое тело. Заморщинев на-тужно, багрово, полоснул тишину наугад безутешным надрывом… И, как глоток упоительный, свежий — материнской любви шелковистое пламя, снизойдя, прикоснулось ладонью лучистой, лепестком-незабудкою первой весны.

С каких лет мы себя помним?

С двух-трех… ну четырех, обычно. И когда Игнат порой в разговоре простом компанейском вдруг скажет (не без претензии на ори-гинальность, разумеется), что помнит себя даже с самых первых дней своих, ему, конечно же, не верят.

Но это и вправду так.

Как наяву перед ним, к примеру, и победные вскрики, блеск глаз, торжество и усмешки вокруг, когда он впервые, держась несмело слабенькой ручкой за скользкие стены, одолел вкруговую успешно огромную зальную комнату. Прекрасно помнит он и свои чувства в те самые мгновения, это были чувства человека, совершившего вдруг что-то грандиозное… И, словно в порыве вдохновения неудержимом, он вновь триумфально исполнил тот памятный круг, чтобы снова услышать победные вскрики, чтобы снова увидеть в глазах торжествующих блестящее восхищение своим подвигом.

Слова свои первые он тоже хорошо помнит.

Мать мелодично в напев, по слогам повторяясь, выговаривала самое простенькое, а он, неотрывно внимая, вглядываясь пристально в четкую мимику ее губ, наподхват повторял вслед за ней эти нехитрые звуки.

— Молодец… молодчина! — говорила она в тот день, ее глаза лучи-лись счастливой и словно удивленной немного усмешкой.

Из ниоткуда комочком горластым продравшись вслепую, внезапно, нечаянно, и в никуда в тот же миг невзначай ускользая — мы с первых дней как в лесу незнакомом, до странности дивном, внимая пытливо, в оглядке растерянной…

И все те бесконечные вопросы, которые задавал Игнат взрослым в свои первые годы, касались непосредственно как раз того, что он наблюдал вокруг. А интересовало его все, он спрашивал обо всем, только вот на очень немногие вопросы взрослые ему могли ответить.

— Что это? — спрашивал он снова мать, показывая ладошкой на незнакомое дерево.

— Дерево.

— Так и то дерево, так ведь?

— Так то березка… а это каштан.

— А почему то «березка», а это «каштан»?

— Потому, что названия такие.

— А почему названия такие?

— Потому… потому-у… потому что назвали так.

— А почему, почему назвали так?

— Почему-почему… да потому! — в конце концов, перебивала мать решительно. — Отстань, почемучка, не задавай глупых вопросов.

Последнюю фразу мать всегда выговаривала совершенно не так, как прочие. Последнюю фразу она выговаривала всегда, словно заучено, скороговоркой привычной, словно она уже не раз прежде говорила или слышала ее. Тогда Игнат еще не знал, как отличить вопросы «глупые» от разумных и правильных, поэтому все его любопытство безмерное неизменно заканчивалось именно этой фразой, сказанной матерью так, или иначе в зависимости от настроения.

Читать он научился задолго до школы. Вскоре даже опережал мать, когда она, держа в руках тоненькую книжечку, водила терпеливо согнутым пальцем по раздельным слогам.

— Молодец… молодчина! — снова раз за разом выговаривала мать улыбчиво, но теперь Игнат уже и сам про себя удивлялся: «И чему так радоваться, я же запросто!»

Очень даже запросто теперь он мог и выучить коротенькое стихотво-реньице наизусть, а потом прочитать перед новогодней елкой.

Новогодние праздники!

В детстве они всегда были самыми памятными, самыми ожидаемыми, совершенно непохожими на праздники другие, пролетавшие по обыкновению совсем незаметно, как наскоро за один-единственный день… Дед Мороз, Снегурочка, конфетти, душистая нарядная елка… и подарки, подарки! Сначала у отца на работе в просторном фойе поликлиники, потом в школе, потом не раз еще в гостях у друзей и знакомых, и, наконец, елка всегда самая памятная — дома… Словно радушно, приветливо распахивались настежь, расписные морозцем ядреным, широкие двери в чудесную зимнюю сказку, которая повторялась день за днем снова и снова… И пусть бы всегда.

Снегурочка объявляла, а дед Мороз легонько подхватывал Игната на высокий, разукрашенный гирляндами стул у самой елки. Волнуясь, но всегда четко, уверенно декламировал он наизусть несколько новогодних куплетов и под аплодисменты с подарками в руках торжественно шествовал к друзьям под восторженный шепот:

— Четыре годика всего… Вишь молодец, молодчина какой!

Дома у них была неплохая библиотека, которая едва умещалась за прозрачными стеклами тогда еще новенькой, изготовленной из темного полированного дерева, широкой мебельной стенки. Игнат давно заприметил там самый толстый затрепанный роман, название которого также заинтересовало его чрезвычайно. Первым словом в нем было такое интригующее слово «битва».

— О, читать уже умеешь! А что ты читаешь? — часто спрашивали тогда взрослые.

— Стишки, сказки, — в ответ.

Ну и что?

И что тут такого, стихи и сказки все ребятишки читают. А вот назови он только этот роман!

С энтузиазмом Игнат взялся за работу. Однако толстая книжка с первой же страницы начиналась уж слишком дотошными, слишком затянутыми для его неугомонного детского темперамента подробными описаниями. Битвами-приключениями здесь поначалу и не пахло. Спустя немного времени маленький читатель вдруг обнаруживал, что, продви-гаясь глазами по мелким строчкам по-прежнему, он наяву где-то очень далеко от их сути… Промусолив, все-таки, еще с недельку шершаво потрепанные желтоватые страницы, Игнат в конце концов затолкал решительно надоевшего толстяка в самый темный закуток мебельной стенки, чтобы даже и не вспоминать больше про такую вот неудачу.

Считать Игнат также научился довольно рано. Еще в школу не пошел, а уже свободно мог досчитать хоть до миллиона.

— Глянь-ка, сын, книги. Учиться скоро по ним будешь, — улыбаясь, сказала мать однажды.

Она показала ему «Букварь» и «Арифметику». Игнат ухватился жадно, разглядывая внимательно ярко разрисованные страницы… и чуть не плача. Школа представлялась ему тогда чем-то необычайно интересным, загадочным, сложным, а тут были всего лишь давно знакомые «1+1», «А-а», «У-у» и «Мама мыла раму»…

Только писать он тогда еще не напрактиковался так, чтобы было аккуратно и достаточно быстро, поэтому с письменными заданиями поначалу были наибольшие проблемы. Чтобы добиться на уроках наивыс-ших в то время «пятёрок» приходилось дома вечерами упорно, старательно выводить каждый значок, каждую буковку… Зато по устным предметам для него словно и не было домашних заданий, он и так все знал вперед на два года.

— Игнат, ты спросил бы у мамы… И где это она себе такого мальчика купила? — после блестящего ответа спросила однажды учи-тельница.

Уже в годах по возрасту, она внешне напоминала ту суровую женщину с известного военного плаката «Родина-мать зовет!». Словно в шутку с улыбкой она спросила, но и вздохнула тотчас же. Ее сын, высокий, худой и сутулый, с непомерно большой головой, которая даже слегка покачивалась при ходьбе, учился где-то в спецшколе.

В конце своей первой учебной четверти, по дороге домой Игнат повстречал случайно дружка своего лучшего Витьку.

— Ну-ка, ну-ка хвались, и чего там тебе понаставили? — поинтересовался он живо. — Дневничок дай-ка глянуть!

И минутку спустя уже восклицал задорно и громко:

— Арифметика пять! Чтение пять! Письмо, рисование… и тут по пятерочке! Ну ты и молоток, мне б хоть одну на похвалку отзычил…

* * *

И уже тогда наблюдал Игнат изредка где-то там, в своем внутреннем «я» удивительную, странную перемену. Нечто похожее происходит, когда вглядываешься пристально в незнакомую стереограмму: неким скачком мгновенным и невразумительным взгляд переносит сознание, словно в другое совсем, «параллельное измерение» и… и через еще мгновенье назад плоский однообразный узор-орнамент вдруг восстает величаво и явственно живая объемная картина.

Происходило это чаще всего на уроке, когда учительница, только-только закончив опрос домашнего, начинала рассказывать что-то новое, скучное, сложное. Как хорошо в такие минуты просто перевести дух, расслабиться, отдаться всецело беззаботным, прозрачно мелькающим туда-сюда невесомым мыслям… И тоже вдруг — мгновенный переход, и ты уже — как бы и не ты, а словно чужой некто, в раздумье флегматичном наблюдающий за происходящим извне, издалека откуда-то:

«Я»…

Этот мальчуган худощавый на крайней «камчатке», задумчивый, с лицом бледным и очень знакомым: «Я».

А вон тот впереди за первой партой малышок белобрысый, стриженный коротко, уши торчком… тоже не слушает, улыбается чуть заметно… Он.

«Я»… «Он».

А ведь «Он» для него это «Я»… кто… или что «Я»?

Почему?

Почему… почему мое «Я» — на «камчатке», а его на скамье впереди? Почему не обратно, положим… или не в правом ряду?

И почему здесь?

Почему здесь именно, в этом месте Вселенной бездонной?.. Ведь, пишут, есть и другие Миры… Почему именно здесь на планете родной, в этом тихом поселке забытом, глухом, на краю пущи дремучей, в этой школе-избушке невзрачной… Это же так прекрасно, наверное, жить в столице огромной и славной…

И почему сейчас?

Почему сейчас именно, а не сто лет… до? Или… тысячу?… или миллион?

Или… после?

В пещере каменной, в замке роскошном, или… в чем? в чем будут жить через тысячу лет?

Но «до» и «после» было и будет, а «Я»?.. Было ли где-то и будет ли где?

И почему я…

— Горанский! — врывается хлестко и властно извне знакомый строгий голос. — Опять ты в облаках паришь высоких?

… И все эти «Я», «Он», «Кто» и «Почему» исчезают так же внезапно, как и возникли, растворяясь бесследно где-то в навсегда ускользающих, затерянных в вечности молекулах времени.

 

Глава вторая Советский союз

1 Заветная цель

Еще задолго до школы Игнат много слышал, что ему выпало счастье появиться на свет в великой и могучей стране, где все, что ни есть вокруг «разумно и правильно». То же с первых дней говорили и учителя в школе, говорили так часто и уверенно, что им было нельзя не верить… И уже задолго до школы Игнат твердо знал, что всю многовековую летописную историю его родной страны можно отчетливо разделить на два особых и совершенно разных периода: до революции и после нее.

До революции были «бедные», простые и честные люди — «народ»; и были еще немногие, «богатые», которые этот народ обирали-грабили и не давали ему быть счастливым:

— такие вот, хорошо понятные ему стихотворные строчки из учебника «Родная литература» учил Игнат наизусть однажды.

Но в эпохальном революционном октябре 1917-го народ изгнал из страны навсегда или уничтожил богатых. Были еще после того огромные трудности в стране (голод, разруха, гражданская война), которые, однако, успешно преодолели, была и героическая победа в войне Великой Отечественной — и все это в итоге лишь доказало окончательно «верность и единственность навсегда избранного пути».

И вот теперь со всех двенадцати часовых поясов его необъятной страны громогласно слетались триумфальные вести о все новых и новых грандиозных свершениях, подвигах, небывалых трудовых достижениях, везде и во всем… Казалось, еще чуть-чуть и наступит, наконец, то, к чему так самозабвенно стремятся в этой удивительной стране с названием звонким Советский Союз, наступит, наконец, то, после чего уже так просто и не скажешь: а к чему же теперь стремиться дальше?

И называется эта единая, заветная цель тоже одним-единственным словом — коммунизм.

— А что такое коммунизм? — спросили однажды в классе у первой учительницы.

— Коммунизм?..

Тут она словно призадумалась немножко, но в итоге ответила как-то привычно:

— Коммунизм… коммунизм — это когда от каждого по способ-ностям, а каждому по потребностям.

Все же, взглянув пытливо на недоуменно застывшие личики своих первоклашек, попробовала разъяснить им попроще:

— Ну, работать тогда будут лучше. Много! Много лучше, чем теперь. А если что-то понадобилось, то… то просто пошел и взял.

— А где? И взял… где? В магазине разве? — раздалось сразу отовсюду звонкими голосками.

— Ну, небось, найдут тогда где! — отвечала с улыбкой учительница, словно как раз именно эту проблему разрешить весьма просто.

— А если нету копеек?

— А вот это и не важно, как раз. Как раз никаких копеек при комму-низме и не будет.

— Как это?

— А вот так! При коммунизме денег не будет вовсе. Ни копеек, ни рублей, все! Все-все будет бесплатно.

— Все-все?

— Все-все!

— И даже мороженое?

— И даже мороженое! — снова заулыбалась учительница.

— О-о-о! — отозвалось тот час же вновь восторженно фальцетным многоголосьем в классе. — А когда, когда же его построят?

— Скоро, скоро! — тот час же и скороговоркой задорной отвечала она.

Она отвечала скороговоркой задорной и словно бы в тон их радостному оживлению, но погодя совсем немного, после того, как первоклашки слегка поутихли, прибавила уже совершенно другим тоном. Прибавила протяжно и вдумчиво, отведя посерьезневший взгляд куда-то в сторону крохотных заснеженных окон их старенькой школы-избушки. Словно и не для них вовсе сказала, так что услышали ее в классе очень немногие:

— Ско-о-ро… Скоро и сами, ребятки… И не оглянетесь как ско-ренько.

И показалось тогда определенно Игнату, будто она сейчас что-то очень давнее вспомнила.

Вспомнил и он, разговор этот, только много позже, лет через восемь.

В тот еще снежный по-зимнему мартовский вечер они возвращались в поселок с районных соревнований по хоккею. Ехали всей командой в своем родном школьном «пазике» после триумфальных побед во всех матчах. Эйфория царствовала в тесноватом салоне автобуса, шутки, песни и смех не утихали ни на минуточку.

Евгений Николаевич, учитель физкультуры и тренер одновременно, крепко сбитый, простоватый с виду мужчина средних лет восседал по-хозяйски напротив всех на специально приспособленном для этого, привинченном к полу, невысоком сиденье возле самой водительской кабины. Его лицо, добродушное и крупное, пышущее жарко здоровым румянцем, тоже сияло и светилось улыбчиво триумфом победы, тем более, что сразу же после окончания соревнований коллеги-наставники всей своей дружной компанией традиционно и от души поздравили его в тренерской — и теплым словом, и доброй чаркой.

— А поедем еще скоро, Евгений Николаевич? — вдруг спросил кто-то радостно.

— Поедем! — прямо в тон его радостной эйфории отозвался живо и тот час учитель.

— Когда?

— Скоро, скоро!

И опять же немного времени спустя Евгений Николаевич договорил уже совершенно иным тоном. Договорил тихо, в растяжку, глядя в сторону, точь-в-точь как когда-то учительница. Так что услышал его, пожалуй, только Игнат, который сидел почти рядом:

— Па-а-едем… може.

И вот именно после этого его грубоватого «може» мгновенно предстало с очевиднейшей ясностью, что зима уже кончилась, что на дворе уже середина марта, и что лед повсюду уже начал таять… И что ледовых дворцов в их крохотном районном городишке в ближайших N-лет — ну никак не предвидится.

Но вот тогда, после той памятной беседы с учительницей, изо дня в день с головой окунаясь в нескончаемую череду эпохальных событий, героических подвигов и небывалых трудовых достижений Игнат еще долго с надеждой трепетной верил, что однажды утром в стране советской вдруг объявят коммунизм. Он даже знал наверняка, как это будет — именно так в точности, как объявляли в то время сенсационный всякий раз, новый орбитальный полет в космос.

Внезапно со щелчком негромким и странным стихнет радио на самой середине передачи… и будет пауза… загадочная, долгая… и голос, наконец, голос торжественный, неповторимый, левитановский:

— Внимание… внимание… внимание! Говорит Москва!.. Говорит Москва!.. Работают все радиостанции Советского Союза!.. Работают все радиостанции Советского Союза!.. Передаем сообщение ТАСС!.. Передаем сообщение ТАСС!

И утро это будет праздничное, повсюду и в одно мгновение рас-цветут, заалеют кумачовые стяги, триумфальные лозунги, разноцветные воздушные шары… И будет парад, будут митинги, будут победные речи, и аплодисменты, аплодисменты, крики «ура!», улыбки на лицах…

А потом они все толпой огромной направятся вместе куда-то «туда» — туда, где словно в пещере Али-бабы по волшебному слову «Сезам!» — вдруг радушно и настежь откроются все двери, и можно будет свободно, в охапку накладывать доверху всевозможные мячи и велики, коньки и клюшки, шоколадки, мороженое и еще многое, многое… Все то, о чем вчера еще грезил.

2 Читайте, завидуйте…

Игнат появился на свет в очень богатой стране, которая по своему экономическому развитию далеко превзошла уже все остальные государства планеты за исключением одной-единственной. Знал он, что и от этой самой могучей страны капиталистического мира мы отстаем совсем не намного и вскоре обязательно обгоним. Мы не можем не обогнать: у нас самая передовая на планете социалистическая общественная формация, самая эффективная в мировой истории социалистическая плановая эко-номика.

Изо дня в день на его родной планете, не прерываясь ни на мгновение, шло азартнейшее противоборство двух держав-исполинов. Так, они превзошли нас по числу золотых наград на Олимпиаде в Мехико, зато мы их в Мюнхене, они первыми овладели разрушительным ядерным оружием, зато мы еще более разрушительным термоядерным. Мы запустили первый искусственный спутник, первого космонавта, мы первыми вышли в открытый космос, зато первым шагом успешным на иную планету стал отважный шаг американского астронавта.

Временами казалось, что главное даже не сами достижения, подлинно грандиозные, исторические для всего человечества, а именно борьба вот эта, и победа в ней. И потому, наверное, долгожданный первый летучий шаг на многие годы стал одновременно как бы и последним, словно с концом увлекательнейшей затратной лунной гонки вдруг в одно мгновение исчез безвозвратно интерес и к самой планете, первой из мириадов неизведанных миров во Вселенной.

Игнат не только чувствовал, он словно и сам участвовал в этом захватывающем соревновании, как незримая частица своей великой страны — страны, в которой ему выпало счастье родиться… И, наверное, такой же незримой неотрывной частичкой ощущали себя многие из тех, кто был рядом:

— Советский Союз! — восклицал всякий раз горделиво Андрюха Петровский, лучший бомбардир футбольной команды поселка после «сольного» своего прохода, заколотив в ворота соперника очередной чудо-гол.

— Советский Союз! — восклицал всякий раз торжествующе Славик Малько, одноклассник Игната и знаменитый на всю округу грибник, выставив вновь на показ переполненное горкой лукошко.

— Советский Союз!.. Советский Союз! — и еще, и еще из уст самых разных в унисон разлеталось по миру аккордом созвучным…

Игнату иногда даже казалось, что на всей планете и есть только две по-настоящему полноценные державы, а остальные, лишь затаив дыхание, с робостью и восхищением наблюдают захватывающее противоборство двух могущественных гигантов. Случалось, все-таки, он даже немножко завидовал бразильцам или немцам, к примеру, во время крупнейших футбольных форумов, канадцам или чехам — в зависимости от того, чья сборная изредка первенствовал на хоккейных. Но уже вскоре всегда неудачный футбольный чемпионат покрывали в охватку пеленой равнодушной суетливые будни, на высший хоккейный пьедестал снова на долгие годы триумфально заступала легендарная сборная СССР, а из репродуктора снова раскатисто, звонко вещал на всю планету неповторимый левитановский баритон:

— Говорит Москва!.. Говорит Москва!.. Передаем сообщение ТАСС!.. Передаем сообщение ТАСС!

И снова еще один подвиг, еще одно грандиозное достижение… И юное сердце в восторге на взлет, и строки на память, что были мечтою далекой в восторге начертаны:

3 Хлеб под ногами

Из книг и учебников Игнат знал, что до революции «бедные» голодали, кусок черного хлеба для них был роскошью, а теперь на праздники столы «ломились от яств»… Продукты, хлеб были сказочно дешевы. Каждый день дома покупали целых пять буханок хлеба, четыре черного и одну белого. Часто хлеб был только что из «пекарни», так называли в поселке свой маленький хлебозавод — бабушка, похудевшая уже, согнутая приметно годами, но тогда еще энергичная и живая, ломала ему тот час же горбушку черного:

— Держи-ка, Игнатка, самая детиная еда!

Хлеб был еще теплый, поджаристый, с аппетитной душистой корочкой, кажись, так и съел бы его весь. Но разве можно съесть за раз целых пять буханок? Даже на всю семью на день хватало лишь двух.

Бабушка ставила тяжеловато на широкое дощатое крыльцо объемный круглобокий «чигун» с теплой водой, не спеша, старательно замешивала одну. Летом вмиг сбегалась и слеталась со всего двора разноперая птичья компания.

— Все-е… все тут! И куры, и утки, и гуси, — приговаривала ласково старушка, по-хозяйски, умело командуя в центре всей этой галдящей крылатой компании. — И кот тут, гляди, и собака.

И вправду: и кот, и собака тоже всегда были тут, присаживались в рядок на удивление мирно в ожидании законной пайки. Еще две буханки черного хлеба немного позднее бабушка замешивала свиньям, и каждый день Игнат видел это… Однажды его приятель бросил недоеденный хлеб с маслом просто под ноги в дорожную пыль.

— У войну б за то! — гневно начал седой сухопарый старик, что сидел невдалеке на простенькой покосившейся лавочке. — У войну б за то людцы…

И он не договорил даже, словно вдруг захлебнувшись гневом.

Его сосед рядом, лысоватый, но еще с виду крепкий и свежий улыбчивый дед, вздохнувши протяжно, чуть заметно кивнул:

— У войну бы, небось, и с тем сметьем слизал! Мальчо ище горькое… И что оно, скажи, ище бачило?

— Горькое! Днями, як на выгон, выдь-ка сам, глянь, что туда накидали… Туда, Петро, детвора не выносит!

— Дождали и то… изобилия… А помнишь, Иване? Еще и казали, коли и то буде?

— Я-то помню. Я-то, як раз, вельми добре помню, як лебеду да ржище мешали! — говорил возмущенно седой. — Трухи той водицу сырую засыпал и хлеб…

— Зато вот теперь свиней кормим! — усмехнулся на это вдруг совершенно неожиданно лысоватый сосед. — Порося на убой житним хлебушком… Ты вот и сам днями с лавки цельну торбу чу-уть пёр, благо что лисапет есть… Вот скажи! Вот скажи ты мне, братко, и на кои ляды у бобылях тебе стольки?

— А чем, чем? — переменившись в лице в одно мгновение, уже как бы и заоправдывался в ответ смущенно седой. — Чем, скажи ты, кормить? Комбикорм той в лавке в дефиците, ведь не укупишь! А посеять, вырастить… где земля? Кругом колхозы… и кто ж тебе дасть? А без жита, пшеницы… и где ж тебе тое мясо?

— Правильно… Советский Союз! Страна ба-а-гатая, и Етнам тебе тута, и Куба, и Африка… В-весь свет! В-весь свет, почитай, теперь кормим, что ж на хлеву мелочиться? Можно и свиньям хлеб, коль цена тая в лавке копейчина… А ты… ты не бери так в душу, Иване, переживем! — то ли утешал его, то ли теперь уже просто рассуждал негромко вслух лысоватый. — Переживем… И войну тую пережили, и голод, переживем и изобилие, дасть Бог! Да вот только и оно… И оно глядит на все, мальчо энто.

4 Страшный сон

Два раза в год на Первомай и октябрьские праздники был тогда военный парад на Красной главной площади страны, и Игнат вместе со всеми взрослыми обязательно смотрел его дома по телевизору.

«… героический созидательный мирный труд советского народа надежно хранят его доблестные вооруженные силы. Любую агрессию, от кого бы и откуда она не исходила, ожидает незамедлительно сокрушительный отпор!», — вещал уверенно, грозно за кадром торжественный строгий голос.

Стальными, серо-зелеными бронтозаврами тяжко ползли по багровой площади тупоносые цилиндры стратегических ракет.

— Одна такая колбаса штат Техас накроет! — замечали значительно, переглядывались между собой мужчины. — Или пол-Европы ихней… Нью-Йорк сгорит, как спичка.

— Борони Бог той войны и снову побачить! — горячо спохватывалась, торопливо крестилась рядом в ужасе бабушка.

Ее успокаивали, словно посмеиваясь от души с ее старческой наивно-сти:

— Не боись, бабка, Советский Союз! И кто ж теперь на нас сунется?

Игнат тоже усмехался, но слегка и недолго. Он ведь знал, знал прекрасно, что и у «них» тоже очень много таких ракет.

— Мы можем гарантированно уничтожить Советы пять раз! — заявлял снова отважно американский генерал.

На это, однако, ему резонно отвечал его более рассудительный соотечественник:

— Я не знаю, сколько раз их можем мы… Но вот что они нас — раз и навсегда! — это я прекрасно знаю.

Игнат много раз видел на фотоснимках, что случилось с японскими городами после первых в истории ядерных бомбардировок. Но хиросимский «Малыш» теперь и вправду мог показаться лишь «малышом», теперь только одна-единственная стратегическая ракета несла на себе заряд больший, чем заряды всех прошлых, отгремевших когда-то на планете бесчисленных войн.

— Земля содрогнулась! — услышал Игнат однажды в случайном разговоре об одном из подземных термоядерных испытаний. — Сто мегатонн рванули…

И в душе его тоже словно что-то содрогнулось. Десять тысяч Хиросим за раз! А что если весь термоядер… и сразу?

Это даже невозможно было представить. Перед глазами мгновенно восставало лишь то, что будет после… Серая мертвая пустыня, пыль на руинах, пыль в воздухе… Сплошная серая мельчайшая пыль покрывает небо в сплошную так, что и оно кажется сплошь серым от непроглядной удушливой пыли… И силуэт одинокий где-то вдали на горизонте, как жалкий нелепый итог, как сгусток заразной, пропитанной ядами, радиоак-тивно мерцающей пыли… И вспоминалось где-то прочитанное: «Да позавидуют мертвым живые!» — но ведь он-то… Он-то, по сути, еще и не жил.

Множество интереснейших книг читал Игнат о прошлых войнах, множество смотрел кинофильмов. Книги и кинофильмы тогда были в огромном большинстве своем о войнах, в особенности о войне недавней, самой кровавой Второй мировой. Книги указывали прямо, что с первых дней своих человек непрерывно воевал с человеком, с годами войны становились только более масштабными и кровопролитными, вот и вся она разница… Вся-то разница, в принципе.

Напалмовые сполохи вьетнамской войны, тлеющий ближнево-сточный кризис, жуткий карибский… Планета была снова разделена на два непримиримых лагеря; где-то глубоко под землей в секретных бетонных бункерах тупо ожидали пускового командирского приказа послушные ядерные кнопки, и все время казалось, что вот-вот, непременно, пусть даже случайно… Постоянная тревога эта не давала спокойно спать, Игнату постоянно снился один и тот же мучительный страшный сон.

… Низкий раскатный гул нарастает, словно из-под земли, могучий неумолимый предвестник. Гул набирает мощь, наполняет пространство дрожью, а душу отчаянием… времени нет, надо бежать, прятаться.

Игнат почему-то всегда один.

И он вправду бежит куда-то отчаянно, находит что-то похожее на барак, давно заброшенный, пустой, безлюдный… Пола в нем нет, стены легкие дощатые — если обвал, то не страшно… А еще почему-то во сне стены всегда как бы прозрачные, через них, как на экране в кино, можно отчетливо кругом видеть.

Игнат зарывается глубже во что-то, впопыхах неуклюже, судорожно натягивает что-то на голову… Но не всплошную, дослепу, а так — всегда так непременно, чтобы обязательно была щелочка, маленькая узенькая щелочка… Он твердо знает, что шансов нет, что это конец, но ему интересно, ему интересно до сладостной жути, ему любопытно до чрезвычайности — а что, что будет дальше?

… Из преисподней грохочущий пульс низвергая, неукротимо-всевластно-упруго дрожат горизонты. Вот-вот, сей миг, колыхнет пополам раздирающим заревом…

И… тишина.

Потолок… Свет из окна, за окном… Светлые стены.

Сонный размеренный постук настенной «кукушки».

И голос ласковый, близкий:

— Заспался, Игнатка?.. А в школу! Я, что ль, за тебя пойду?

«Сон… только сон!… жить… я буду жить!»

— Бабуля блинцы испекла, я малину открыла…

«Блинчики любимые, чай… малина! Уроки сегодня такие легкие, на переменке мячик погоняем. А после…»

И после — все то, что будет после, кажется теперь таким легким, уютным и безоблачным.

 

Глава третья Одноклассники

1 Школа

Школа тогда еще теснилась сразу в нескольких строениях, разбросанных по всему поселку. Так, невдалеке от центра в конце узкой коротенькой улочки, прямой и ухабистой, стояла обычная деревенская «хата», бревенчатая, с печью-грубкой, высокой кирпичной трубой и довольно просторным приусадебным двориком. Впрочем, даже с виду она была куда поприметней точно таких, что за соседским забором, и потому, наверное, когда-то во времена очень давние из нее подчистую вынесли все хозяйское, слегка подремонтировали, поставили в каждую комнату одну на три десятка детских головок и плечиков простенькую деревянную вешалку, а на середину — школьные парты. Именно сюда «первый раз в первый класс» приводили каждый год поселковые мамы за ручку своих самых маленьких учеников.

Если вернуться назад в центр, а потом с полкилометра пройти главной дорогой к церкви, то можно вскоре заприметить внешне не совсем обычное строение. Оно также бревенчатое, но с огромными, переливчатыми на солнце окнами и на высоком кирпичном фундаменте. Вряд ли здесь жил когда-то простой крестьянин, даже крыльцо само по себе было в поселке весьма приметным архитектурным сооружением: крутое, двухбокое, с могучими деревянными перилами под внушительным теремковым навесом.

— Килиманджар-ра!.. Эверест! — восклицал всякий раз Игнат, с тяж-ким ранцем за спиной штурмуя вприпрыжку десяток вытертых всклизь ступенек.

Зимой строение это неуклюже дымило уже не одной, а сразу тремя высокими кирпичными трубами, и словно в строгом соответствии с возрастом в его несравненно более просторные помещения перебирались, закончив начальные классы, заметно повзрослевшие ученики.

Проходишь далее ровной брусчатой дорогой до перекрестка по главной улице, и вот уже рукой подать до окраины поселка. Еще издали приметишь две низкие прямоугольные колонны с незатейливой фигурной выкладкой вверху, покрытые серой известью, в багровых, будто кровавых, кирпичных отбитках. Пожалуй, только они напоминают теперь о широких когда-то здесь въездных воротах. Но и нынче это словно дорога за грани, вход-выход в мир иной, заповедный… Далее старосветский радзивилловский парк, и в нем былая княжеская усадьба, бывший панский «маёнток».

Аллеи в парке тоже когда-то были юными. Золотистою россыпью по-крывал их опрятно и празднично шелковистый речной прибрежный песок, по сторонам зеленели нежно листвою в согласии дружном родные здешние липки и чужак незнакомый маньчжурский орех, завезенный издалека князем. Их тогда прозрачные редковолосые кроны суетливо нежили шустрые солнечные зайчики, скользя юрко вниз по весеннему гладковерху… А теперь и в жару летнюю не пробиться жгучему солнцу через косматые кроны, не потешить радушно смешливой веселкой комлистые, пупырчатые, толстокожие стволы… Тихо и сумрачно теперь в дальних аллеях, и как заколдовано… Навсегда.

Зато посреди парка раздолье, простор, и все по-новому. Целый спортивный городок со стадионом. Тогда, в детстве, он никогда не пустовал, до самой темноты только и слышно было окрест звонко на разные голоса:

— Аут, аут, вышел мяч!

— О-от, мазила… Ему хоть до Москвы рассунь ворота, а все равно спортачит!

— Поливай на ход, хорош водиться…

— Опсайт, опсайт!… заслепило?

И, наконец, хор торжествующий:

— Го-ол!

Слева от былых въездных ворот парк межевал неширокий здесь Неман пологим болотистым берегом. Высоко и круто вознесли здесь древние жители свою оборонительную насыпь, мурованную на треть от земли огромными тесаными гранитными валунами-плитами. Внизу получилась отвесная в три роста крепчайшая каменная стена с узким плоским верхом; на нем, чтобы миновать наверняка посуху топкий речной берег сразу же выходили заметную стежку — пожалуй, только узенькая стежка эта да хозяин ее, отвесный гранитный монолит почти не изменились за минувшие столетья… Ни снегопады, ни проливные дожди, ни вешних вод бурливый кипень так и не оставили на них заметного следа.

Вокруг трех остальных сторон замковой насыпи традиционный ров, классика средневекового феодолизма. Во время яростных атак вражеской рати он всегда заполнялся речной водой. Но кольчуги стальные и ратные копья ушли дорогой времени вслед за стариной рыцарской, и за дело тот час взялись талый снег и летние ливни, по крупице веками кропотливо спуская откосы. Нет нынче у древнего рва былой топкой глуби, густо заросли бурьян-травой крутые бугристые склоны, но и сейчас еще не каждый взрослый в охотку взберется на самые выси, и не каждый мальчишка удачно скатит зимою на лыжах с заснеженной его верхоты.

По всему периметру рва некогда неприступно каменели высокие стены. Давно развеяны они в пыль, но их былую мощь легко представить по двум боковым башням, полуразрушенным с почти метровыми в толщину стенами, с зияющими черными квадратами-овалами высотных бойниц… Главная башня гораздо лучше сохранилась. В ее невысокую арку среди темных провалов заливного рва ведет узкий проход; тут сейчас же представляешь и подъемный замковый мост, ржавый скрегот его кованой железом массивной плиты на неразрывных цепях-исполинах… Но и мост, и многое другое, о чем Игнат не раз с интересом читал в любимых исторических книгах, давно унес в анналы дней минувших неодолимый поток вечности.

Проходишь через арку во внутренний замковый двор, и снова невообразимый диковинный переплет средневековой старины и со-временности. По сторонам полуразрушенные башни, а в центре — в центре аккуратненькая, выложенная белыми камушками, цветочная клумба. Среди ее красок, переливистых, душистых весной бронзовый памятник пионеру-герою. Это мальчуган лет двенадцати на прямом постаменте, в его руке на отрыве граната, вот-вот улетит на врага, на юном лице решимость застывших последних минут…

Его именем и названа школа. Тут и главный корпус ее на окраине замковой горы. Это бывший панский дом, двухэтажный, крашеный мелом, с жестяной блестящей бордовой крышей. Тогда это было наиболее просторное школьное здание, и снова, словно в строжайшем соответствии с возрастом, в нем учились самые старшие поселковые школьники, выпускники.

2 Школьный дворик

Иногда давние воспоминания ассоциированы в памяти так, будто они окрашены в какой-то соответствующий цвет или тон, иногда даже и объяснить очень сложно, с чем связаны такие ассоциации. Но когда Игнату, к примеру, вспоминаются его первые школьные годы, то тут все просто и ясно. Ведь учился он тогда в том самом, начальном учебном «корпусе», бывшей крестьянской хате с низким потолком, узенькими окошками и маленькими комнатками-классами. Там всегда было как-то серо и сумрачно, даже когда за окном ярко сияло солнце или в классах включали электричество.

И потому, наверное, так манил на переменках первоклассников их крохотный школьный дворик, изумрудный, шелковистый весной, а зимой пушистый, белоснежный. Лишь звонок с урока, и он тот час превращался в футбольный газон и площадку для игры в «классики», поле жарких сражений в снежки и еще, и еще… Но чаще всего — в просторную борцовскую арену.

Именно здесь с первых школьных дней выяснялось наиважнейшее, именно здесь на долгие годы завоевывался тот драгоценнейший авторитет, на который тогда многие мальчишки с радостью поменяли бы свои лучшие отметки.

С первой же переменки, стоило только выбежать на дворик, как:

— Поваляемся? — слышалось звонко со всех сторон.

Мужчина — он и в семь лет уже мужчина; откажешься — кем сразу станешь?

И если кто-нибудь из взрослых погожим осенним утром заглядывал сюда случайно, то с изумлением наблюдал нечто вроде средневековой битвы, только «рыцари» были исключительно пигмейского роста, без мечей и шлемов, а в обычных, пиджачок-брючки, форменных школьных костюмчиках… Не было здесь и бешеной злости, пота ручьем, крови из носа; здесь была только честная борьба, соперничество один на один с единственной целью — положить противника на лопатки.

По натуре своей Игнат совсем не из тех, кто сразу в бой. В начале он выбегал на дворик среди последних, занимал местечко где-нибудь в сторонке, наблюдал, приглядывался… Разбившись на пары, первоклашки делали захваты, ставили подножки, возились с сопением в партере.

Вскоре, однако, и его там заметили:

— А ты… че тут? Только зыришь, слабо?

И наверняка кто-то очень пожалел об этом.

Игнат на свой возраст был высокий мальчишка. Мать даже частенько посмеивалась, мол, пойдешь в школу, детишки дразнить будут: «Дядя Степа, достань-ка воробышка!» Но, если рассматривать силу абстрактно, в ее, так сказать, чистом виде… Однажды на уроке физкультуры учительница отбирала сильнейших: просто разбивала мальчишек на пары, и — кто кого перетянет — так вот, Игнат в том соревновании не попал даже в пятерку. Зато в борьбе его выручали природная ловкость, сообразительность, умение видеть и сполна использовать малейшие недостатки противника. Он мог проиграть в первом поединке, но потом уже четко знал, как вести себя в следующий раз: то ли атаковать стремительно, не дать опомниться, захватить выгодно, то ли наоборот насторожиться, строго держать оборону и в то же время следить зорко, чувствовать каждое движение соперника, провоцируя его на решающую ошибку. А еще, что важнее всего, у него был свой «коронный» секретный прием, который он никому не мог открыть — не мог открыть даже, если бы и хотел очень. Даже дружку своему лучшему Витьке.

Одержав сразу несколько побед, Игнат вскоре и сам начал вызывать одноклассников на поединок. Наиболее опасными среди них были Зэро, Лось и Антольчик, сильнейшие в том самом соревновании, что когда-то организовала учительница. Ростом-фактурой они заметно выделялись среди ровесников, особенно Зэро. Прозвище свое он получил вот почему. Когда дружки спрашивали у него сигаретку, или копеек «в позычку», он обычно только в хитроватой усмешке косо щерил крупные неровные зубы:

— Зэро! — отвечал коротко, разводя руки.

В решающем поединке с ним Игнат еще успел захватить выгодно, да что толку в этом, если он даже не смог до конца сомкнуть руки на такой пояснице? Зэро навалился грубо всей массой, словно грузно, внавалку, без всяких хитростей просто падал на него… Ноги обоих борцов уже оторвались от земли, в пространстве на мгновение зависли туго сплетенные тела… И вновь в какой-то неуловимый миг неким волевым сверхъестественным усилием Игнат успел перевернуть обратно всю нависшую на нем почти двойную тяжесть и упасть уже сверху — а это была победа! Теперь оставалось только молниеносно взять в обхват шею, уйдя телом в бок, зажать невпроворот удушающим.

— И как ты умеешь так классно выкрутиться? — удивлялся потом и не раз Витька, наблюдая нечто подобное.

— Сам не знаю!

— Свистишь.

— Не-а, правда, сколько раз уже было. Все, кажись, капут!… завалили… и вдруг тебе как ниоткуда…

— Давай так со мной попробуем.

— Толку! Все равно ведь ничего не выйдет.

— Ну дава-а-й…

Отвязаться от приятеля всегда было не просто, но только чтобы вот так, по заказу… По заказу действительно ничего не получалось. Это был по-настоящему секретный прием, секретный даже для самого исполнителя, который, однако, выручал его бесчисленное количество раз и в самые критические мгновения.

После Зэро у Игната не осталось серьезных соперников. И впоследствии, когда у его одноклассников спрашивали:

— Кто у вас в классе самый здоровый?

— Горанский… Горанский Игнат, — неизменно слышали в ответ.

— Кто бы сказал! — удивлялись поначалу многие. — У вас там лбы такие. Лось, Антольчик… а Зэро!

Но удивлялись недолго.

Однажды в февральскую оттепель перебрасывались на дворике снеж-ками с параллельным «А»-классом. Переменка была маленькая минут на десять, и это было даже не сражение, а только легкая шеренга на шеренгу рядовая разминка перед следующей большой переменой.

— Скоро звонок. Погреемся напоследок? — спросил Игнат почти шепотом.

— Можно.

— Тогда я в атаку… Алесь, Михаська, за мной!

Резко, решительно, выпуская снежок за снежком, он выступил вперед.

…Низкий, словно приплюснутый силуэт вертляво выкрутился как из-под земли, сиганул внезапно откуда-то сбоку — и сразу удар! Удар обжи-гающий, твердый, как камнем… И уже не Игнат, а распаленный гневом, израненный зверь бездумно ринулся один на всю вражескую шеренгу.

Он бы запросто догнал этого Шурку, этого слабака и недоростка, который после своего подлого удара ледышкой под глаз также подло бросился наутек. Он бы с наслаждением швырнул его, вмазал, растер безжалостно обземь… Но дорогу уже заступал брат, грозный непобедимый Валер, «самый здоровый» в своем «А»-классе.

Их было двое братьев-близнецов в параллельном «А»-классе. Братьев-близнецов, но совершенно не похожих друг на друга. Шурка весь пошел в отца, невысокого коренастого мужчину, а Валер в мать, круглолицую, широкую в кости, крепко сбитую. Она была на целую голову выше ростом за мужа.

— Величкова порода! — говорили про ее родню в поселке. — А там тебе что девка, что хлопец — все под потолок.

Досель Игнат не слыхал никогда, чтобы кто-нибудь хоть разок победил его школьном дворике. Сам он тоже, рассуждая разумно, до сих пор всячески избегал поединка с ним. И только зверь, лишь один израненный, яростный зверь не рассуждал ни мгновения:

«Р-раз!» — он тоже бил под глаз, всю свою силу вкладывая в первый удар, весь свой гнев, всю неудержимую энергию аффекта.

Он даже не соступил, он лишь едва пошатнулся. Он устоял, устоял как массивная глыба этот могучий непобедимый Валер, он лишь едва-едва пошатнулся…

Но именно эта легкая, едва заметная заминка как раз и решила исход:

«Раз-два!» — левой-правой Игнат успел навесить еще, и противник уже не выдержал, взмахнул руками, тяжко осел на липучий снег.

— Айн-цвайн! Люкс-класс так вышло! — вспоминая, с восхищением восклицал потом всякий раз Лешка Антольчик. — Как в кино ты его выру-бил!

Глаз у Игната вскоре забордовел, бил непрестанно горячим занозистым пульсом. Но он совершенно не чувствовал боли. Он был на вершине счастья.

— Вишь, Горанский пошел… Такого кадра посадил на пятую! — еще долго слышал за спиной завистливый шепот.

Глаз у побежденного также вскоре украсил даже не «фингал, а шедевр настоящий!» — как называл его восторженно Лешка Антольчик. Переменчивая палитра красок чуть не целый месяц сладко тешила душу: ярко-красная с пунцовым отливом, она наливалась постепенно темноватой синью, и так до бледных желтовато-черных кругов под глазом…

Теперь-то уже и смысла-то не было спрашивать, кто есть «самый здоровый» в их «Б»- классе. И это «самый здоровый» было как титул, титул наиважнейший, что возносил непосредственно на самую вершину мальчишечьей классной иерархии, давал королевскую власть в глубинных, надежно скрытых от глаз учителей и взрослых повседневных взаимоотношениях.

3 Иерархия

Человек в чем-то еще и животное, в особенности в свои первые дни. То человеческое, с чем он появляется на свет, необходимо развивать и лелеять, иначе оно так и останется незаметным, надежно сокрытым животными инстинктами где-то в самых глубинных недрах его души. И если юное существо человеческое поместить в животное стадо, то оно так и останется навсегда животным, такие случаи известны, они вполне подтвердили это.

Стадо, прайд, стая всегда выступают вместе, когда дело касается защиты общих интересов: охоты, обороны и т. д. В тоже время в каждом животном коллективе существует своя строгая иерархия, важнейший критерий которой победа в поединке.

Своя иерархия, иерархия строгая, установленная в сотнях бор-цовских поединков на школьном дворике существовала и в общем-то самом обычном школьном «Б»-классе. О многом из того, что здесь происходило, учителя и взрослые даже не догадывались — в этом смысле класс вполне можно рассматривать как некий почти изолированный микромир, и теперь, вспоминая те давние годы, Игнат иногда даже удивляется подобию мира детского на мир взрослый, также разбитый на множество почти изолированных ячеек со своими собственными королями, корольками и диктаторами.

Титул «самого здорового» вкупе с главенствующей ролью «босса» в детально описанной чуть ниже т. н. «мафиозной цепочке» возносили Игната непосредственно на самую вершину классной иерархии. Однако слово «королевская» навряд ли является самым точным для характеристики той почти неограниченной власти, которой он обладал среди мальчишечьей половины класса, тем более, что «король» сегодня должность обычно лишь декоративная. Он был настоящим диктатором.

И, как настоящий диктатор, имел хоть и не очень многочисленную, но свою собственную, всецело преданную ему гвардию. В нее входили Зэро, Лось, Антольчик и еще некоторые. Все они едва перебивались с двойки на тройку, зато были рослые, физически крепкие; с каждым из них Игнат мог справиться с трудом и не всегда, но его главенствующую гвардейцы признавали вполне и приказы исполняли с аккуратнейшей точностью.

Таким образом, с самого начала своего существования «Б»-класс приобрел внутренне вот такую структуру. Во-первых, Игнат на самом верху со своей практически неограниченной властью, за ним его верные гвардейцы и, наконец, все остальные, которых они называли просто «пацанчиками».

Девчата, как и учителя, долго считали Игната тихоней, отличником с примерным поведением в дневнике, они даже не догадывались о его подлинной скрытой роли. И только с приходом «кавалерского» возраста, когда из-за них начались конфликты, очень скоро поняли, кто есть кто в их собственном классе.

4 Гвардейцы и мафиозная цепочка

Гвардеец и двоечник Лешка Антольчик был закреплен за Игнатом как за отличником. Сидели они за одной партой на крайней «камчатке» много лет, и все эти годы Лешка Антольчик был очень доволен таким шефством.

Во-первых, Игнат каждый раз незаметно проверял диктанты у приятеля — дело это было чрезвычайно ответственное:

— Знаю! Знаю я, кто у нас на медвежьи услуги дружкам большой мастер! — раскричался однажды «Дикий», учитель по белорусскому, бросая гневные взгляды в сторону Игната.

В тот раз Лешка, оболтус отпетый сдал такую работу, что хоть ты «пятерку» ставь. Поэтому теперь очень важно было не перестараться, оставить ровно столько ошибок, чтобы хватило как раз на «троечку».

— Хорош, хорош… ладно и так, а то опять Дикий вызверится! — даже останавливал часто своего шефа Антольчик.

На контрольных по математике Игнат также не оставлял приятеля без помощи. Сначала он быстренько справлялся со своим заданием — тут, правда, очень непросто было удержаться, не вскинуть сразу победно руку и на вопрос учителя:

— Что у тебя? — торжествующе выпалить:

— А у меня все готово!

И опять заслужить похвалу, опять пережить то самое, знакомое с первых памятных дней сладко возвышающее чувство своей незаурядности. Но тогда учитель, конечно же, присматривал бы за ним гораздо внимательнее или вообще предложил бы выйти, прогуляться до переменки на дворик, потому победный восторг, скрепя сердце, приходилось частенько приносить в жертву товарищеской взаимовыручке. Тем более, что выручал Игнат не только своего подшефного. За ним уже нетерпеливо ожидал своей очереди сосед спереди толстячок пухлощекий Михаська, за ним головастый верзила Зэро, за ним еще и еще, по цепочке.

— Ну что, бригада… готово, кажись… поехали, запускаем конвейер! — шептал Игнат, закончив свое задание.

И опять же очень важно было не перестараться, не перескочить через ту самую, заветную троечку. Потому всегда решалась только часть кон-трольной, а объяснения приходилось также сочинять самому на том примитивно-простецком лексиконе, что был характерен для Антольчика и всей остальной компании.

— Нас тут целая мафия! — когда заканчивалось удачно, по-смеивались, потирали руки гвардейцы. — А ты уже тогда наш босс выходишь.

Очень ценили Игната в классе и за подсказки. Частенько просили «помочь» перед решающим ответом в конце четверти, и помочь вот таким образом он был готов каждому:

— Лады! — кивал согласно головой. — Только тут… сам ведь знаешь.

Последние слова он выговаривал не совсем уверенно. Дело в том, что учителя в их школе были в основном люди уже поработавшие, с опытом, с профессиональным слухом. Когда они хотели слышать, тогда было лучше не подсказывать. Но на счастье всей мафиозной цепочки в процессе учебы обязательно наступал такой особенный период, когда учителя слышать не особенно-то и хотели… Период этот неизменно наступал в конце учебного года, а очень часто и в конце школьной четверти.

И действительно, строг и принципиален учитель сразу после каникул, сыплет двойки направо и налево, родителям норовит звякнуть по любому поводу, грозится на второй год оставить… А под конец года словно подменили его вдруг! — и подсказок «не слышит», и отметки только исправляй, еще и сам к доске классной приглашает… А на последней, решающей контрольной лишь изредка в поглядывает на класс, раскроет журнал где-нибудь посередке и, словно что-то там внимательно высматривает.

«Интересно, а сколько бы лет просидела в одном классе моя мафиоз-ная цепочка, если бы не эта загадочная учительская доброта в конце года?» — вопрос этот в те годы не раз приходил на ум к Игнату.

Полешук Микола из купринской «Олеси», асс и профессионал в своем охотничьем деле, за многие месяцы так и не смог выучиться правильно вывести гусиным пером свое имя. Лешка Антольчик тоже, например, иной раз даже удивлял своей сообразительностью во многих житейских вопросах, а за все школьные годы выучился лишь читать чуть лучше, чем по слогам да считать рубли-копейки в кармане.

— Ну и что? — говорил он, улыбаясь, Игнату. — Институт мне по-любому не светит, а с вилами да граблями на плечах… И кому там, скажи, твои синусы?

И посмеивался еще вдобавок:

— Пси-псинусы… Гайку-болтик я и так закручу.

Казалось, он уже тогда знал прекрасно, что в жизни пригодится обязательно, а что и не очень.

— Хочешь картинку из будущего? — лыбился рядом, и уже словно с издевкой, широченный сутулый Лось. — Ты инженер с дипломом на заводике за сто рэ, а я гайки-болтики рядышком за триста верчу… Я на «Жигулях» новеньких с ветерком на работу, а ты велик ржавый ножками крутишь.

— Справедливо, считаешь?

— Ну так! — ухмылялся в ответ Лось еще шире. — Кто в нашем государстве класс-гегемон?.. Пролетариат!

— Зачем же тогда вообще ходить в школу? — удивился однажды Игнат.

— А батька? Начни дурить, а так оно… помнишь, как Зэро?

Зэро как-то уж очень рано повзрослел. Уже в шестом классе у него начали пробиваться редкие усики, на уроках он часто доставал крохотное зеркальце, клал его на раскрытый учебник, почти не моргая, с бычьей неподвижностью пристально вглядывался, приглаживая старательно волосок к волоску. Рос он без отца. Мать свою, малозаметную в поселке, тихую женщину в разговорах с дружками называл «материлкой»:

— Мне материлка что, и послать могу запросто! — часто хвастался своим одноклассникам.

И вот однажды…

Он будто задал однажды себе тот же вопрос, что когда-то Игнат Лешке Антольчику:

— А зачем вообще ходить в школу?

Что послужило тому причиной, никто так и не узнал. Сам Зэро, будучи натурой весьма скрытной, никому не рассказывал, ну а отыскать хоть какую-то логику в его бочковатой голове тоже навряд ли кому бы удалось. Но именно тогда его досель весьма скромная особа приобрела такую широкую известность далеко за пределами их маленького поселка.

Будто начальство великое принимал вскоре сам Зэро в своей невзрачной избушке целые делегации… Классная, завучи, директор, инспекторы из РАЙОНО… Игнат не раз замечал с изумлением, как на директорской машине доставляли оболтуса к самым дверям школы.

— Как профессора того в школу доставляют, лекции читать! — от души завидовала мафиозная цепочка. — Вот тебе и Зэрко наш, на весь район пустил шороху.

Игната тоже не могло не интриговать такое внезапное превращение первейшего двоечника и оболтуса в чрезвычайно важную персону.

— И что с ним так носятся? — спросил он у матери, тоже учительницы.

Ответила она не сразу и как-то уж очень сердито:

— О-от, остолоп, что еще? Что в лоб ему, что по затылку, а полетит ЧП из района, тогда здесь у многих головы полетят!

И прибавила уже спокойней, тоже с очевидным недоумением:

— Все у нас так. Как вверху сказали, значит, так и быть должно… Раз сказали «всеобщее среднее», значит так и должно быть всеобщее… И никаких гвоздей, без вариантов… Хоть остолоп тебе, хоть оболтус.

5 Пацанчики

Гвардейцы составляли подавляющее большинство т. н. мафиозной цепочки, но входили в нее также и некоторые пацанчики. Так, на соседской парте непосредственно спереди за Игнатом и его верным гвардейцем-подшефным расположились сразу двое из них, Михаська и Петрик.

Пухлощекий, румяный, кругленький как колобок Михаська своей си-лой только немногим из гвардейцев уступал, но неловкость и исключительная неповоротливость позволяли без проблем с ним справиться. Молниеносным, отработанным движением Игнат всегда успевал выгодно захватить, а после просто перегибал Михаську пополам.

Вплоть до самого выпускного класса учился тот средненько и на кон-трольных, диктантах часто не мог обойтись без помощи соседа отличника. А поскольку располагался непосредственно за ним, то являлся чрезвычайно важным передаточным звеном той самой вышеописанной мафиозной цепочки, и потому, наверное, относительно редко оказывался в незадачливых объектах насмешливых забав со стороны изнемогающего от скуки диктатора и его верных гвардейцев.

В футбол-хоккей Михаська тоже играл слабовато, зато, как и Игнат был заядлым болельщиком. Болели они за разные команды, один за ЦСКА, второй за «Спартак», и очень любили поспорить, поддразнить друг друга шутливо, доказывая достоинства своих главных кумиров:

— Ты только глянь, как он ездит, маэстро твой… Смех один, кругами!

— Смех… там один рост — машина! Бортанись разок с таким, гляди посмеешься… Твой зато, недоросток мелкий, прошмыгнет где-то, как мышь, меж защиты…

Однако и команда, и кумиры тот час же становились общими, когда играла сборная. Теперь уже не было конкретно армейцев и спартаковцев, харламовых и якушевых, теперь они все были просто «наши», игроки-легенды, десятилетиями удивлявшие мир. И были их незабываемые победы, и было счастье, и была гордость за могучую державу с названием величественным и звонким Советский Союз.

В час важнейших хоккейных баталий заядлыми болельщиками мгновенно становились все в классе. Можно было даже не смотреть телевизор вчера, результат и так был безошибочно ясен с самого утра. Шутливо, оживленно в классе, значит, все в порядке; гнетуще, сонно — ожидай вскоре отголосков с далекой «камчатки»:

— Эх, та-айга… Чехам продули.

Пожалуй, один только Петрик, сосед Михаськи по парте не интересовался спортом вовсе. Он и внешне представлял собой почти полную противоположность колобку-соседу: выше на целую голову, необычайно худой, в огромных овалах очков, с бледноватым вдумчивым лицом тихони-отличника. Учился он и вправду отлично, потому в мафиозной цепочке никогда не участвовал; более того, Игнат и сам частенько консультировался с ним на уроках, как написать правильно незнакомое слово или решить сложную математическую задачу.

Книги были, пожалуй, единственным его увлечением. Славик Малько, сосед Петрика в поселке и по рангу своему в классе тоже па-цанчик однажды вот такую историю рассказывал:

«Летом как-то не видать было долго Петрухи. Ни на улице, ни возле дома… Потом встречаю:

— Ты где это, друг, запропажил? — интересуюсь. — В лагерь, разве, куда съездил?

— Дома был, — в ответ пожимает плечами.

— Как так?! Такой порой и на печах забуриться… А мы вот из речки не вылезали… И чем?… ну-ка, чем, колись, занимался веселеньким?

— Книги читал.

— Как так… книги! Все время?

— Все время.

— Гм… а-а… что ж ты боле теперь не читаешь?

— Да по левому глазу ноль-две… Да и с правым, считай, та же история… Линзы вот жду… пока новые».

Славик рассказывал всегда эту «историю» со смехом, как забавный анекдот, выделяя особенно две следующие фразы: «И что ж ты боле теперь не читаешь?.. Да по левому глазу ноль-две!» — словно вся изюминка-суть характерная заключалась именно в них.

И хоть сам Петрик утверждал, что сосед его это просто выдумал, однако поверить в правдивость «истории» было очень легко, глядя на подслеповатое, будто всегда заспанное лицо ее главного героя.

Особенно же Петрик увлекался фантастикой и научно-популярной литературой. С ним Игнат постоянно обменивался «интересненьким», обсуждал увлеченно самые захватывающие сюжеты…

И не было! — не было тот час их тесноватой сумрачной комнатки-класса, маленького провинциального поселка, не было скучных, надоедли-вых, ученических будней… Манящий туман неизведанного живописно укутывал, завораживал трепетно, возносил высоко-высоко в сокровенную даль, в необъятную тайну Вселенной… Тайну, которую так необходимо было разгадать.

Сам же Малько Славик сидел в среднем ряду за передней партой как раз возле учительского стола, завершая своей особой ту самую, знаменитую мафиозную цепочку. Ростом он был почти в два раза ниже любого из гвардейцев, зато был знаменит в поселке как наипервейший грибник.

Поселок подступал впритык к Неману, а дальше за неоглядной во все стороны, в бирюзовых озерных глазках, растянутой гладью заливных лугов синела на горизонте знаменитая принеманская пуща. Говорили всерьез, что она и впрямь нигде не заканчивается, что можно вот так идти и идти хвойниками смолистыми, непролазными чащами, торфяными топкими болотами аж до самых Столбцев… Ранней осенью, когда выдавался погожий денек, в лес выбирались всем мальчишечьим коллективом и сразу после уроков.

— Айда в лес! Говорят, хоть косой грибов в пуще! — балагуря, толпой бесшабашной и вольной выбегали они стремительно из дверей школы.

И тот час же хором согласным в ответ:

— Такою погодкой… Айда, поехали!

— Тогда час на сборы, возле моста.

… Бабье лето, ленивая важно роскошная пани. Светлый безоблачный, словно шелковый денек. Ровная мощеная улочка выводит торжественно прямо на мостик, мостик-ветеран через Неман, потемневший от времени, наплывной, бревенчатый. Милуясь словно в прощании, ласково тешат его деликатные лучики едва заметного сентябрьского солнышка, шаловливые вздохи по-весеннему легкокрылых ветров… Белесая вальяжная синь равнодушно взирает на разомлевшие в раздумье тоскливом, пожелтелые дали, уезженный проселок извилистой узенькой лентой живо стремится к самой окраине леса.

Добирались тоже всегда живо, весело, чередуя, без устали бодрый шаг со скорым подбегом — и сразу на свою любимую полянку, что приютилась издавна возле заросшего сухим бархатистым камышом небольшого озера.

— Слишком толстых не волочь, давайте скоренько! — командовал Игнат.

Ну и как без костра, без душистой парной крутопосоленной «бульбы», без горячего сочного сала, запеченного на огне до аппетитных черноватых пригар!

А затем волшебство и поэзия, шедевры неповторимые неутомимого лесного живописца… Запах иглистый сосен стройных, медяных; терпкий, прелого листья — осинников и дубрав… И соревнование азартное, крикливое.

Только как соревноваться вот с ним, этим Славиком? Разве что всей компанией.

Это было что-то невообразимое. Не спеша, Игнат похаживал по краю заросшей кустарником хвойной полянки, вглядывался, посматривал по сторонам, нагибался низенько под колючие лапчатые еловые ветки… А немножко поодаль на самой середине, казалось, ползал без всякого ладу на коленцах кто-то едва заметный в густой суховатой траве, копошился там, шарил, а из-под его острого ножичка словно сами по себе выскакивали упругие крепкие молоденькие боровички.

Вокруг кричали, хвастались добычей, вели счет. Славик до поры до времени не обращал на все это никакого внимания. Только в самом конце он обязательно присоединялся ко всей компании, будто выныривая откуда-то. Ликуя, выставлял напоказ свое огромное лукошко со старательно выложенным отборнейшими экземплярами, бугорчатым верхом:

— Советский Союз! — восклицал торжественно, словно утверждая тем самым свое неизменное превосходство. — Как, мальцы, считать будем?

… Домой возвращались притихшие, в туманных молочно, прохладных синеватых сумерках, с пахучими важно, увесистыми кошами. И с ясным желанием, на всех откровенно единым:

— Эх, чтоб и назавтра погодка!

 

Глава четвертая Детские забавы

1 Коронация

По натуре своей Игнат скорее «сова», чем «жаворонок», он всегда обожал поваляться в кровати всласть, под завязочку. Но в их малочисленной почти сельской школе была только одна утренняя смена, и вставать каждый раз приходилось очень рано, потому первых два-три урока он был обычно как «заторможенный», словно еще не до конца проснувшись. Зато после возникали сразу, нарастали стремительно бодрость, энергия, и точно так же с какой-то задористой жеребячьей силой неудержимо влекло позабавиться.

В особенности, если учитель на уроке был нестрогий. Англичанка «Танечка», например, миниатюрная, круглолицая, юная, словно девчушка. Или трудовик тот же, лысоватый усмешливый говорунок «Лыска». А всего! — всего наиприкольней, когда новенькая учительница, «Биологиня».

Именно тогда многие одноклассники, добрые друзья, приятели и надежные соратники в час конфликтов между классами превращались внезапно в беспомощных безнадежных «пацанчиков». Теперь они были просто «пацанчики», и теперь их незавидная роль заключалась только в том, чтобы стать объектом насмешливых забав со стороны изнемогающего от скуки диктатора и его верных гвардейцев.

— Как там наши пацанчики? — иногда даже встрепенувшись для бодрости, вопрошал Игнат в самом начале. — Тихо что-то в нашем школьном лесу… неужто заснули?

Спрашивал с ехидной усмешечкой, приглушенным, будто бы озабоченным полушепотом. Спрашивал нарочито так, чтобы было слышно на полкласса вперед, но не учителю. Спрашивал так, чтобы пацанчики слышали и знали, что забавы вот-вот непременно начнутся, именно в этом, почему-то, было какое-то особое, сволочное удовольствие.

— За-аснули… как пить дать заснули! — тот час же и в тон своему шефу радостно отзывался рядом Антольчик.

А впереди через парту уже быстренько прятал в карманчик свое любимое зеркальце, улыбался чуть заметно в чернявые усики узколобый верзилистый Зэро. Улыбался рядом и сосед его Лось — оба они тоже давно не знали, куда подеваться от скуки и вот-вот дождались, наконец, пускового сигнала от своего шефа.

Услышав такой характерный диалог сзади, Михаська и Петрик уже знали, что самыми первыми жертвами, скорее всего, станут именно они.

— Хорош… хорош вам! — оборачивался иногда загодя, выговаривал безнадежно кто-нибудь из них.

Но опять лишь все те же ухмылы с ехидцей в ответ… И едва тот отвернулся обратно, как сразу следовал могучий жесткий удар в плечи.

Толстячок неповоротливый Михаська сначала вздыхал тяжко и только потом оглядывался; худенький Петрик оборачивался куда ловчее, но и ему было непросто засечь своего настоящего обидчика. Первое время еще можно было отличить: один бил резко, упруго, второй более медлительно, с оттягом. Но Игнат первым и очень удачно выучился перенимать манеру своего соседа, и забавнее всего получалось тогда, когда бил он, а ярые бочки справедливого гнева катили неистово на Лешку Антольчика.

— Я-а?! — вытаращившись дико, тоже горячо и неистово подхваты-вался тот сразу. — Я-а?.. Ну-у, теперь… теперь держитесь!

Вскоре и он очень ловко выучился перенимать манеру своего шефа.

Гвардейцы Зэро и Лось помимо этой очень любили и другую забаву. «Работали» они всегда не спеша, аккуратно и тихо, с ювелирной точностью.

Как вдруг — шум, грохот и взрыв смеха в классе.

— Где, где мои книжки?! — внезапно вскакивал с места растерянно кто-то из пацанчиков спереди.

Копошился шумно, шарил, высматривая по сторонам, залезал под парту.

— Моя сумка! А почему она пустая? — вопрошал раз за разом.

И опять только хохот громом в ответ:

— По кругу запустили…

На уроках, все-таки, какой-никакой, а был учитель, поэтому самые веселые забавы начинались на переменке. Во всех трех строениях старой школы не было общего гардероба, в каждом классе у задней стенки стояла своя отдельная деревянная вешалка.

— Расстилай бархотку! — кричали гвардейцы, заприметив, что кто-нибудь из пацанчиков надолго вышел из класса.

Становились в цепочку и по очереди старательно, переступая и подпрыгивая, изо всех сил терли ноги.

— Что надо бархотка! — приговаривал при этом Антольчик, поглядывая довольно на жирноватый отлив тупоносых ботинок и на чумазую, измятую в тряпку, пыльную куртку пацанчика. — Бархотка, гляди, клевая… И вакса теперь до утра не потребуется.

— Блестят и так как лаковые! — улыбался ему в тон кудрявый, карикатурно лопоухий Лось. — Ну хорош, хорош, тормозни… Дай теперь и другому сдоволиться.

Наконец, где-нибудь на коридоре или дворике находили хозяина.

— Вам, сударь, може ботики чистить? — хохотали с нахальной издевкой ему в лицо. — Там в классе бархоточка новая…

Тот уже знал и тот час же несся в класс. Но не так-то и просто было вызволить свою «бархотку». Рослые могучие гвардейцы становились в плотный кружок, хохотали, швыряли, перебрасывались, а среди них как беспомощный птенчик в захлопнутой клетке суетился, цеплял руками, отчаянно прыгал злосчастный пацанчик.

Знаменитого на всю округу грибника Малько Славика однажды забросили на высокий трехстворчатый шкаф в математическом кабинете.

— Тудысь, туды его! — тяжело дыша, усаживал малявку вверху среди плакатов, кубов и параллелепипедов высоченный Зэро. — Лады… вот теперь можешь и ножки свесить.

Все вокруг помирали со смеху, наблюдая, как беспомощно вертится там, дергает ножками, копошится потешно малявка, и только где-то вблизи было слышно, что он пищит с высоты:

— Звонок, звонок!.. Дикий, счас Дикий…

Как вдруг в класс вошел Дикий.

Пацанчик проговорился, и на переменке его «короновали». Коронация это была уже даже не забава, а кара, кара жестокая и памятная за серьезную провинность. «Заложить» гвардейца было именно такой провинностью.

— Короновать, короновать! Короновать его, ябедника! — кричали на переменке во весь голос гвардейцы Зэро, Лось и Антольчик.

Схватили безжалостно и, подняв за ноги высоко над полом, швырнули головой вниз прямо в пластиковую черную урну, куда обычно сбрасывали классный мусор — и опять кувыркнули на ноги. Со слезами на глазах, с оторванной живьем металлической пуговицей пыхтел, рвался изо всех сил на свободу злополучный пацанчик, но двое крепко держали с обеих сторон.

— Почтение, почтение, ваше величество! — повторял и повторял все время вблизи шепеляво, выпячивая в ухмылке жирные колбасные губы мурластый Лось, поправляя аккуратненько спереди непослушно болтающуюся, шаткую «корону».

— А теперь скипетр монарху! — заорал кто-то грубо, сунул в руки короткую лысую швабру. — Дер-ржать…

Наконец притащили старое учительское кресло, «трон».

— Готов монарх, есть стандарт-комплектация! — хором загремели гвардейцы.

«Стандарт-комплектацию» весьма живописно дополняли поры-жевшие яблочные огрызки, смятые комки, лоскутья бумаги, грязная шелуха и еще что-то длиннючее, вялое, махристо зависшее на бордовых ушах у «монарха». Гвардейцы прыгали вокруг, выписывали мудреные вензеля, хохотали, тыкали дурковато пальцами… Подбегали раз за разом близенько, били поклоны низко:

— Почтение!.. Почтение, ваше величество!

2 Биологиня

Впрочем, Игнату и его верным гвардейцам было совершенно «без разницы», над кем позабавиться. Над одноклассниками, своими ровесниками или над теми же взрослыми, если только это было возможно.

Но лишь только в класс зайдет Дикий — звенит звоном тот час же мертвая тишь… Он только изредка мог прикрикнуть, да и то исключительно для профилактики; невысокий он был, коренастый, морщинистый, весь всегда словно наэлектризованный; казалось, иголкой ткни, и взорвется. Было в его суховатом, нервном лице что-то такое, что мгновенно и напрочь отбивало всякую охоту позабавиться.

Или вот еще… «Живёла».

Могучая она была учительница, красная, надутая… Лешка Антольчик как-то разик «рыпнулся» — так и вылетел пулей из парты вместе с портфелем растерзанным; он в одну сторону, а книжки-тетрадки в противоположную.

Совсем другое дело Танечка, англичанка миниатюрная, трудовик Лыска, колобок-коротышка потешный, и особенно новенькая учительница, Биологиня. В класс зайдут, а веселья кипень и не стихает! В эти самые первейшие минутки урока мафиозная цепочка особенно старалась:

— Надо задать тон уроку! — говорил задорно Игнат.

Необходимо и для дальнейшего повествования очень важно отметить, что тут к гвардейцам по-компанейски присоединялись и пацанчики. Они ведь также! — также и ничуть не меньше любили позабавиться, если это только было возможно. И теперь снова они все были друзья-одноклассники, и теперь снова это был дружный единый «Б»-класс.

Уже во время подъема, приветствуя живо приход учителя, кто гикнуть успевал басисто, кто пяткой польку об пол сбарабанить, а кто крышкой парты грохнуть незаметно — важно было на общем фоне особо не выделиться, но при этом так богато дополнить ералашно гремящую полифонию звуков, чтобы вышла в итоге настоящая вакханалия… И вовсю балдели вместе, глядя, как суетится, мечется, разрывается криком учитель, пробуя навести хоть какой-то порядок.

А вот новенькая даже крикнуть толком не умела. Только однажды вдруг пискнула в голос с нежданной отвагой:

— Тиха-а!!

От неожиданности в классе и действительно наступила мертвая тишь. Но уже через мгновение громом взорвалось многоголосое: «О-о-о!» — и тут же, словно по команде, аплодисменты.

Когда она впервые вошла в класс, Лешка Антольчик как-то дурашливо хихикнул, с недоумением повернув голову в сторону Игната:

— И что эт-та… что эт-та за совушка к нам пожаловала?

Что правда то правда, многое в ее большом круглом бледноватом лице с короткой, поднятой на вихры, пепельно-серой укладкой волос вызывало именно такую ассоциацию. В особенности глаза, огромные, малоподвижные и нос, сам по себе немалый, острый, с заметной родинкой. В общем-то, вряд ли кто-либо назвал бы ее красавицей.

Преподавала она биологию, и между собой в классе ее называли Биологиней. Впрочем, настоящее имя наверняка и знали немногие. На передних партах возможно и слышали, как она себя представила, а сзади лишь видели, как немо шевелятся губы, словно в испорченном телевизоре без звука, и так было всегда, от первого урока до последнего.

А когда на задах уже кто-то отважно распевал развеселые куплеты, а из угла в угол мелькали беспрерывно пикирные самолетные баталии, тогда она прекращала даже губами шевелить, а просто молчаливо смотрела с усмешкой беспомощной, растерянной, и как бы с любо-пытством даже:

— Н-ну и… что? Что еще мы придумаем? — казалось, вот-вот сейчас спросит.

Голову она не поворачивала, медленно переводя вялые зрачки глаз из одного угла класса в другой.

«Интересно, а что она будет делать дальше?» — тоже с любопытством и с легкой растерянностью думали все, и на некоторое время даже тише делалось в классе.

Но мафия не позволяла серьезно расслабиться.

Зэро всегда держал под ногой наготове твердый граненый карандаш, едва лишь затишье, гулко, размашисто шугал им по дощатому полу. Рядом с ним каменным истуканом, с тупым, застывшим лицом низким нутряным басом мычал похоронно Лось, это была уже его любимая коронка.

— И кто это у нас готовится в консерваторию сесть?! — снова, заслышав горестные знакомые «арии», подхватывался с места учитель и более опытный, чем Биологиня.

Но пухлые колбасные губы лопоухого умельца натурально, словно сами по себе, выпячивались далеко вперед, и подловить его было весьма непросто. В скором времени к соседям-приятелям присоединялись дружно остальные как гвардейцы так и пацанчики, и уже вскоре в классе опять становилось очень весело.

Она попробовала сыпать двойки направо и налево, но, как заметил однажды беззаботно Антольчик:

— Больше одной за раз все равно не поставит!

И хохотнул вдобавок, прекрасно осознавая приятные обстоятельства, недавно объявленного в стране, «всеобщего среднего образования»:

— Ерунда эти двойки. Что за год главное, и свои три баллона на фи-ниш мне по-любому отломится.

Забавнее всего получалось, когда Биологиня пробовала выставить кого-нибудь за двери, в особенности, если попадался все тот же Лешка Ан-тольчик. Она становилась рядом с ним близко, одной рукой опиралась на парту, другой часто и быстренько дергала вверх-вниз:

— Давай-давай! По-одъем, по-одъем…

«Давай-давай!» — произносилось решительно, быстро, а «По-одъем, по-одъем…», — протяжно, с иронией.

— Я-а, опять я?! — в ответ, всплескивая руками, орал на весь класс как невиноватый Лешка, хоть и сам очень часто не мог удержаться от сме-ха.

Эта концертная всякий раз процедура изгнания продолжалась довольно долго, и в какой-то момент совершенно самопроизвольно вдруг наступала диаметрально противоположная перемена декораций. Уже «подъем-подъем» произносилось решительно, быстро, а «да-авай, да-авай»- медлительно, с протяжной иронией… Наконец, махнув рукой безнадежно, Лешка поднимался с места уныло, вразвалочку плелся к дверям под гомерический смех всей остальной компании.

— Представители оппозиции демонстративно покидают собрание! — бросая напоследок, громко хлопал дверями.

Однажды, когда Биологиня только-только начала свою очередную канитель, лилипут шустрый Малько Славик осторожно подкрался к ней сзади и прицепил на шерстяную кофточку большого майского жука. Жук был действительно на редкость большой, даже громоздкий на вид, с крепкими уцепистыми лапками. Его Славик на переменке отобрал у первоклашек ради идеи, которая мелькнула внезапно у него в голове.

Вначале насекомое держало себя солидно, уверенно, словно просто оценивая обстановку. Наконец:

— Пошел, пошел! — толкнул легонько Игнат в бок соседа.

Жук осторожно, медлительно двинулся вверх. Не добравшись немного до белоснежного, каймой выступающего из-под пушистой кофточки полотняного воротничка, он неожиданно приостановился… Неспешно, значительно стал расправлять розоватые жесткие крыльца.

— Стоять, стоять! — превознося руки, шептал Игнат. — Рано еще в полет, рано…

И тот словно услышал.

Снова аккуратно заправил послушные крылышки, натужно, как альпинист на последних метрах восхождения, торжественно взобрался на белоснежную вершину полотняного воротничка.

— Н-на вершине стоял хмельной! — пропел Игнат полушепотом, и почти с полкласса полегло сразу со смеху.

Она резко обернулась — жук пошатнулся, как и вправду «хмельной», задрожал и… И провисев секунду на единственной тоненькой лапке, неживым розоватым комочком стремительно скользнул вниз.

— Ой… что это?! — испуганно вскрикнула Биологиня.

И быстро-быстро заводила рукою по спине.

— Вам паук за шиворот свалился! — деликатным голосом сообщил Игнат.

И тут же прыснул со смеху, потому что глаза у Биологини прыгнули чуть ли не вдвое, а сама она пулей стремглав вылетела из класса.

Многие смеялись так, что даже не заметили, куда она пропала. Диви-лись потом, переглядывались, толкая друг дружку: «А где же наша учительница?»

Вернулась она заплаканная, с директором.

Игнат, как всегда, под репрессии не попал, зато досталось многим приятелям за прежние грехи. И Славику, конечно, в особенности. И вот что он вскоре в отместку придумал.

Однажды на переменке в возне случайной сломали учительский стул. Треснул он громко, пошел в перекос, но Славик старательно его выровнял, что-то там незаметно подладил, и на вид стул стал совершенно как целенький.

«Держись теперь, Биологиня!» — потирал довольно руки Славик, с нетерпением ожидая начала урока.

Прозвенел звонок.

Она, как вошла, так сразу и села! — спинка-ножки во все стороны, а одна маленькая щепочка выше головы. Сидит, сидит Биологиня на полу среди разметавшихся по классу обломков и морщится, морщится в точно-сти так, как малышка, плакса среди своего разбросанного суматошного хозяйства.

Показалось тогда, что она сейчас и вправду захнычет, однако нет, совсем наоборот вышло. Засмеялась она. Засмеялась беззвучно так… и рукой махнула.

После больше никого не выгоняла.

На последних своих уроках навесит множество учебных плакатов на всю ширь классной доски, сама отступит, займет местечко укромное где-нибудь в уголке подальше от парт, отвернется… И водит, и тычет указкой, и говорит-говорит себе снова неслышно, как в испорченном стареньком телевизоре без звука… Словно навсегда позади уже класс, а заодно и все то, что в нем было.

* * *

Наконец-то… конец.

Наверное, самая тяжкая из всех глав. Тоскливей всего ковыряться в чернухе тогда, когда в памяти только иное.

И рад бы не трогать, и пожалел сотню раз, что ввязался… Но иначе нельзя, коль задача поставлена прямо, задача понять и увидеть по сути причины конца той заветной всеобщей Мечты. А начинать всегда лучше сначала.

И, взгромоздясь, наконец, на пригорок, кинем взгляды с его вышины.

 

Глава пятая «Человек человеку…»

1 Особые черты

Когда Игнат читал книги, смотрел кинофильмы, он всегда всей душой своей переживал за персонажей положительных, «добрых» и ненавидел отрицательных, «злых». То же самое он может сказать и про всех своих друзей, приятелей, знакомых детства с которыми обсуждал книжные и киносюжеты, даже про таких как Зэро, Лось и Антольчик. То же самое он может сказать и про всех тех, кого знал в будущем, когда стал взрослым.

Наверное, с того самого неуловимого мгновенья, когда человек вдруг стал человеком, он, вместе с тем, приобрел внутренне и некоторые общие особые черты, животным вовсе не свойственные. И потому Игнат теперь непоколебимо уверен, что каждый на этом свете, даже самый отпетый злодей и преступник всей душою своей болеет за доброе и ненавидит злое — когда читает книги или смотрит кинофильмы.

Вместе с тем, с того же самого первейшего мгновения человек приобрел внутренне и некоторые иные черты. Черты иные совершенно, и потому почти каждый день наблюдал Игнат где-то там, в своем внутреннем «я» внезапную и необъяснимую перемену. Будто кто-то пинком нахальным и властным распахивал с грохотом настежь прозрачно невидимую перегородку, и оттуда, потирая усмешливо лапки, а то и просто хохоча во все горло, шаловливо выпрыгивало нечто ему совершенно не свойственное, циничное, безжалостное… То, что до поры до времени таилось там тихо и незаметно, верно зная, что суетиться особо и не нужно, его час и так непременно наступит.

И если бы Игнат порой, как некоем воображаемом реалити-шоу при-стально взглянул на себя со стороны, то убедился бы тот час, что в чем-то даже и переплюнул с запасом тех самых «злых» отрицательных персонажей, которых так ненавидел — ненавидел, когда читал книги, или смотрел кинофильмы. Тем более, что вообразить ему это было совсем нетрудно, ведь он и сам в те годы не раз становился объектом различных подобных, вполне обычных в мальчишечьей жизни забав. «Гвардеец», «пацанчик»… все это было так относительно там, за порогом своего класса… Там была улица, свой микромир, своя иерархия.

Неизменно чаще всего было другое.

Даже в своем классе определенное место в иерархии, завоеванное в сотнях борцовских поединков на школьном дворике, необходимо было подтверждать постоянно. И не все здесь зависело только от себя самого. Тот же Славик Малько, например, в первом классе мог с любым из ровесников спорить смело, но потом словно остановился в росте. Через несколько лет он был почти на голову ниже любого из гвардейцев — так совершенно неожиданно он вдруг превратился де факто в пацанчика, пацанчика безнадежного, забавляться над которым, как над весьма опасным прежде соперником было теперь для многих еще более в охотку.

Наоборот, одноклассник дружка лучшего Витьки по прозвищу «Генка-Артист» всего лишь за одно лето так вытянулся, что даже и не узнать было.

— Знаешь, кто у нас в классе теперь «самый здоровый»? — поведал однажды как о диве каком-то тоже заметно повзрослевший Витька. — Генка-Артист! А помнишь, рассказывал, как его дрючили… Зато теперь, психопат какой-то, кто б раньше подумал! — вчера вот об Сережку Матвеева в ощеп указку сломал.

— За-адаст он теперь вам перцу! — заметил на это уверенно Игнат. — Еще и не то увидишь.

И действительно, он уже не раз примечал, как бывший объект прежних насмешливых забав, повысив неожиданно и для себя незавидный свой статус, словно изо всех сил поспешает сполна компенсировать свои прежние мытарства. Нечто подобное, кстати, Игнат наблюдал неоднократно и впоследствии в мире «взрослом», когда «взрослые» забавы внешне и совершенно другие, но по причинам своим, да и по сути первичной те самые… Те самые, «детские».

2 Красиво, величественно… и про свиней.

 

Небо, солнце, звезды… земля, вода, воздух и еще многое, многое… Все это было до Игната, было сейчас, и должно было быть… Должно было быть еще неведомо сколько.

Появился на свет он почему-то в огромной могучей стране, где вот уже больше, чем полстолетия, «строили коммунизм». Так было до него, так было сейчас, и так должно было быть — в этом он даже не сомневался.

То, что говорили о коммунизме в школе, то, что писалось о нем в книгах было красиво и величественно, Красиво и Величественно, как сама Правда.

Его вера была ясным откликом юной, чистым листом выброшенной в «незнакомый лес», настежь открытой души на простые и понятные идеалы и лозунги. Его вера была естественным прямым следствием особой черты, той главной особой черты, что появилась у человека именно тогда, когда он стал человеком.

Красота и Величественность подчас так завораживают сладостно, что даже и вспоминать не захочешь, что кроме добрых и светлых у человека есть еще и совершенно иные особые черты. Красота и Величественность уносят подчас беззаветно, обманчиво в гипнотический радужный транс, когда даже и вспоминать неуместно в душевных порывах прекрасных про каких-то там, к примеру, «свиней», хоть они и тут же рядом… Рядышком так, что и ближе нельзя, в своем собственном хлеву самых разных мастей и размеров.

Мог ли Игнат хоть чуть-чуть сомневаться тогда?

Тогда в своем детстве, «в лесу незнакомом, в оглядке растерянной»?

Он ведь если и верил когда-нибудь вот так, по-настоящему и без всяких сомнений, то только тогда, в своем детстве… И потому, наверное, теперь коммунистическая теория кажется ему в чем-то по-настоящему «детской», а гениальные создатели ее надежно отгороженными тишиной своих кабинетов от всех непредсказуемых взбалмошно, суетных противоречий реальной человеческой натуры.

* * *

А где-то далеко-далеко за непроницаемым «железным занавесом», словно на другой планете еще существовал совершенно другой мир. Там и теперь были «богатые» и «бедные», там и теперь еще «человек человеку был волк».

«Бедных так много… Неужели они и там не могут прогнать своих богатых»? — никак не мог тогда понять Игнат. — «Неужели они не хотят быть счастливыми и тоже строить коммунизм?.. Чтобы у них тоже человек человеку стал друг, товарищ и брат?»

 

Сойди к детства реке желто-рыжим знакомым проселком. Брызги свежести отрадной, буйных трав изумрудный ликующий жар… Песка золотистого пышное пламя — босоногим мальчишкой проворным погрузись, приумолкнув и робко в обжигающую его нежину, по крупице заветной вбери с бережливой украдкой роскошный, рассыпчатый бархат… И вдруг бездумно, с разбега сорвись отчаянно, разом, с высокого выступа в ядреную звонкую синь, резвым «дельфином» прыгучим стремительно вынеси упругое ловкое тело на величаво послушную плавную ширь… И там лишь, скользнув невесомо на спину и раскинув раздольно руки, обнимая бескрайние выси, словно растворись навсегда безмятежно в струистых животворных водах.

Иволги певучий праздник, голосов в зазеркалье игривом перламутровый трепетный звон… С наплывного бревенчатого мостика загляни снова в даль, переливчатой дымкой манящую: будто выглянул растерянно, приоткрыв невзначай потайное окошко, белесый застенчивый листик заливного островка… Глянцевой искрою ласково дышит голубая ленивая гладь, а на бескрайних просторах ее, на самой шири — детство русоголовое словно застыло навек заворожено по коленца в воде: сорванцом загорелым, в задумке неведомой, с прозрачной удочкой в руках…

Загляни снова в даль, в дней минувших святые страницы. Там есть и твое бирюзовое лето… Золотистою кистью, неповторимой палитрой расписал прозорливо, усердно его навсегда всемогущий и щедрый живописец.

 

Глава первая Поэты придумали?

1 Антон

1976 год.

Эпоха развитого социализма.

Расцвет ее… и конец почти самый.

Вскоре назовут ее «эпохой застоя».

В самом начале июля появился в поселке серьезнолицый, так, особо ничем не примечательный с виду столичный студент-дорожник. По старому большаку вели тогда магистральную бетонку, и из столицы студентов часто присылали на практику.

Иногда ведь так бывает, куда ни глянь, где ни глянь — все одно в одно у человека; у Антона же было как раз наоборот. Невысокий, худощавый, остроплечий как мальчуган двенадцатилетний он, вследствие ранней седины, выглядел значительно старше своих двадцати. Наряди его в приличный костюм, рубашечку с селедочкой-галстуком, и перед вами тот час вылитый инженер, интеллигенция, но одевался он всегда в вытертую до бела джинсовку. Учился на дорожного строителя, закончил три курса политехнического, а сам не раз с усмешкой искренней признавался новым знакомым в поселке:

— Кто в сорочке на свет, а я так, видать, с гитарой!

— А что ж твои дороги? — поинтересовался как-то Игнат.

— Шаблон, технология. Такие дороги еще лет сто штамповать под линеечку будут! — услышал в ответ.

— Что ж пошел тогда в политехнический?

— Серьезный диплом в жизни никогда не помеха… Да и армия… не хотелось, пацаны, загреметь… Сей институт, по-моему, лучше всего пройти заочно.

Творческий люд зачастую, в особенности под хорошую чарку большой любитель по-рассуждать на эротические темы. Антон же, напротив, не пил даже шампанского и из поселковых красавиц за все лето не присмотрел ни единой, хоть и нравился серьезностью своей, по их же признаниям, многим. Казалось, он здесь вообще не обращает ни малейшего внимания на женский пол, как, впрочем, и на все остальное за исключением своего ансамбля, хоть и не имел тут с него ни копеечки.

Когда впервые взял в руки гитару, теперь уже и вправду не помнил. Бренчал сначала в школьном ансамбле, потом в институтском… Множество друзей и знакомых появилось у него вскоре среди городских музыкантов, некоторые работали в «веселых заведениях» столицы, и не раз просили выручить, подменить кого из приятелей.

— В кабаках класс лабануть! — рассказывал он в первый же вечер знакомым в поселке. — Четвертак за вечер всегда есть, а как пошла на больных холява, так, глядишь, и степуха целая.

— Каких таких… «больных»? — переглянулись в растерянности не-опытные провинциалы.

— Н-ну, ведь нормальный… нормальный человек не будет же музон за мани-мани заказывать, вот мы их и зовем «больными», — охотно и как-то уж очень просто прояснил Антон их очевидное недоумение.

У него была своеобразная манера говорить и рассказывать: солидно, медлительно, почти без эмоций, разделяя отдельные слова и фразы коротенькими паузами, с легкой усмешкой человека уже немало повидавшего на своем веку. Ему нельзя было не верить, и даже самые авторитетные «бойцы» в поселке слушали его рассказы с какой-то удивительной для них деликатностью.

— Раз подваливает в конце один нерусский, сует двадцатник, — продолжал он далее. «Да-арагой, хачу Сулико»! А я… мне-то что за разница, «Сулико» так «Сулико»… Пожалста, и рад бы, да вот проблема, слов-то не знаю… Что поделать, и уже назад червонцы, а тут мои пацаны как угледят — и давай меня все разом на уши ставить! Облом бы приснился, кабы не в первый раз… Только что в первый раз и выручило.

— А сами-то они что, разве все песни знают? — удивились посельчане.

— Э-эт запросто! — улыбнулся в ответ как-то интересно Антон. — Давай мани, и хоть японский гимн тебе слабают.

— Как так… по-японски?!

— А коль бутылёк уж на душу плюс стопарик на грудь? Сразу все слова по болтам… Что по-японски, а что… Я и сам потом так навострился.

Тут все сразу и почти хором стали упрашивать его продемонстрировать свое умение, и Антон почти без всякой паузы затянул ладком задорным знакомый припев очень популярного тогда советского шлягера… Что бы подумал англичанин, услышав такую невообразимо оригинальную связку слов и звуков — то так и останется неизвестным, а вот посельчане, знакомые с английским лишь по двум в неделю школьным урокам только слушали да переглядывались… Позже Антон повторил свой лингвистический фокус на танцах в клубе перед всей остальной местной публикой.

— Ну и как тебе песенка? — не мог не поинтересоваться Игнат у дружка своего лучшего Витьки, который не присутствовал на первом «показе» и тогда только вернулся со вступительных.

— Песня, как песня, — пожал тот в ответ безразлично плечами. — Нормальная песенка. А ты… ты че так лыбишься?

Танцевали тогда в поселке чаще всего под простенький бобинный магнитофон в тесноватом зале-фойе местного Дома культуры или по-народному ДК.

Заходишь впервые и сразу: «Аврора», былинный крейсер на все полстены, той, что справа. Вот уже с полвека он был здесь, показанный неизвестным доморощенным живописцем на своей вечной стоянке среди синевы неоглядной невских вод. На фоне его знаменитых величественных труб поначалу едва и приметишь рядышком небольшой пестрый бумажный лоскут. Подходишь ближе… а! поселковая «Колючка», традиционный и обязательный тогда повсеместно в советских госучреждениях орган настенной газетной сатиры.

Пожелтела уже с незапамятных пор единственная на ней, с мастерством Остапа Бендера нехитро вымаляваная карикатура. Единственная, но актуальнейшая зато во все исторические времена и на всех бывших, да и теперешних наших просторах… Темный звездчатый фон, в уголке бледноватый серпок месяца… Двое крадутся гуськом, озираются… Раздувшись мешковато, пузырчато, выпирают у них спереди объемные серые рубахи.

Со стены напротив, кто с усмешкой приветливой, а кто сурово насупившись, поглядывали с Доски почета на тревожно крадущихся в ночи «несунов» ветераны войны, передовики и герои труда. Кое-кто из них навсегда выехал из поселка, а кое-кто уже и обрел свой вечный покой на местном кладбище, но их, тоже слегка пожелтевшие фото еще долго и немо взирали на застывший напротив революционный крейсер, на полинявшую от времени «Колючку»-ровесницу, словно охраняя их зорко.

— Навечно они здесь застыли? — гадало уже не одно поколение посельчан. — И кого же, в конце концов, сменят первыми, воришек мелких или передовиков-героев?.. А может, и всех сразу?

Вход в ДК в эпоху развитого социализма был для всех бесплатным, и танцевали тогда ровно столько, сколько хотели. Тут, правда, больше зависело от начальства, но начальство это, как по заказу олицетворялось тогда в дивчине молодой, энергичной, только-только после института… Новым в поселке людям даже частенько задавали вот такую «загадку»:

— Почему в нашем ДК танцы всерьез раньше десяти не начинаются?

Как было отвечать на такой вопрос приезжему?

Поэтому обычно ему сами и отвечали после небольшой паузы:

— … потому что у нас только в десять вечера винный бар за-крывают.

Шутка шуткой, но и вправду девчата знали, что идти в клуб раньше — и смысла-то особого нет. Все равно там еще немного кавалеров отыщешь, потому как почти все они сейчас на соседней улице, где пока без проблем особых можно взять «на разлив»… И лишь после того, как приземистая мощная трубогласая хозяйка барной стойки словечком емким, а то и просто в плечи решительно выставит в двери своего последнего неугомонного клиента, только тогда они компанией шумной и теплой завалят весело в клуб.

— Как там вчера на танцах? — бывало, спросит Игнат.

И в ответ лишь короткое:

— Глухо.

Инструменты в ДК были, две электрогитары, клавишные, ударник. Были и музыканты, которые, однако, лишь «что-то там умели» и потому выходить на эстраду осмеливались нечасто. Но вот приехал Антон и всего лишь за несколько репетиций организовал в поселке такой ансамбль, первое же выступление которого прошло здесь с легендарным успехом.

Голос у него был не очень сильный, но с оригинальным, слегка сипловатым тембром. С подобным вокалом уже не раз и на порог не пускали престижных песенных фестивалей, но случалось и так, что потом они, бывшие неудачники, давали завидную фору счастливым победителям, долго и триумфально властвуя на вершинах эстрадных хит-парадов. И песни Антон привез свои, такие мелодичные и разные, их подхватил тот час же весь поселок. А его серебристая лидер-гитара выдавала то тихие, мягкие, то яркие, звонкие ритмы, завораживая медлительным танго, заводя стремительно темпераментным шейком. Прочие музыканты, как раз «умельцы» те самые, по сути, ему лишь подыгрывали, но коль уж хорош воевода… Лишь неделька прошла, и не узнать стало прежние танцы!

Словно подлинно праздничными стали в поселке суббота-воскресенье:

— Вновь вся околица в гости к нам! — дивились поначалу по-сельчане, но это только вначале.

В восемь вечера в ДК уже было полно народу. Наезжала молодежь со всей округи, да и не только молодежь, самый различный возрастной контингент манили неудержимо далеко слышные в вечерней тиши мягкие гитарные отзвуки. Даже те, кто давно уже выехал в город, кто прежде бывал в родном доме раз в год, а то и реже, даже они теперь каждые выходные, как на вахту являлись в забытый прежде поселок. Целая толпа вываливала в пятницу шумно из минского автобуса.

— А что ж столица ваша? — торжествующим смехом встречали посельчане. — Смерч побил или волною накрыло?

И даже зал сумрачный, тесный, с облупленной ветхой побелкой, с давно некрашеным полом скрипучим, даже зал этот казался Игнату таким необычно уютным в этих два коротеньких летних месяца. Вначале танцы были только по выходным, как обычно, потом незаметно прибавились среда и четверг; потом, взявшись дружно за руки, вторник и пятница… А в конце августа уже и дня единственного невозможно было представить без танцев, танцев до утра, танцев «до упаду» — пока хватало сил у Антона и его музыкантов.

2 Неуловимый миг

Звенящей россыпью отгремели задорно последние ритмы забойного шлягера, и с минутку лишь ненатурально высокие отзвуки электронных шумов разрывали пронзительно ненавязчивый шелест разговорного фона.

— Танец взаимного приглашения! — снова с улыбкой протяжно выкрикивает на весь переполненный зал раскрасневшийся Антон, и с серебряных струн его лидер-гитары льется вдумчиво медленный танец.

Неуловимый миг, смуглый блеск карих глаз, волшебная тайна невольной чуть заметной усмешки… Игнат больше не рассуждает ни секунды.

— Можно? — приглашает с легким деликатным поклоном.

И снова улыбка чуть заметная в ответ:

— Пожалуйста.

Умело, ладно переступая, плавно кружат они в такт музыкальным аккордам. Вновь укутывая нежно, певуче манит чужая печаль, знакомая и близкая… В ней и скорбь, и кручина, и еще что-то высокое, светлое, что чарующей трепетной грустью так сладостно тешило душу… Вновь так близко горячее юное тело, но так горячо и так близко… как никогда.

У Игната были совсем другие, вполне конкретные планы на этот вечер. Он ведь и дружку Витьке еще утром признался, кого из «новеньких» присмотрел, между прочим, днями на поселковых дорожках. И вот в какой-то неуловимый миг эти конкретные планы долой, и он пригласил на первый же медленный танец именно ее…

Обычно у него было наготове несколько привычных первых фраз для завязки, обычно он легко и свободно обходился ими, тасуя по очереди, что не так приелось или просто по принципу, что первей на язык, то и сгодится. Но и здесь, словно без следа выветрило всю эту изрядно обветшалую словесную муть, и он задал, казалось бы, совершенно нелепый вопрос:

— Ты меня знаешь?

Правда, жила она в поселке недавно, может с полгода, как сюда переехали ее родители. Но… и кто же его, да не знает? На самой почетной школьной доске его симпатичная усмешка, рослый широкоплечий парень, со штангой в центнер справляется, спортсмен в районе известный. Соревнования тогда частенько на их стадионе проходили, все видели его победы.

— Кто ж тебя не знает?

И тот час душа на взлет у Игната:

— И я давно уже обратил внимание на такую симпатичную незнакомку. С первых секунд мечтаю познакомиться.

— Неужели?

— Я похож на обманщика?

— Кто ж тебя знает.

— Посмотри мне в глаза!

Мелькнув задорно своими карими искорками, она тихонько смеется:

— И что ж так? С первых секунд, а признаешься…

Здесь притворный вздох:

— Да вот… не мог осмелиться… никак.

— Ты?… ты — и такой несмелый? надо же!

— Так только сегодня, даже и сам себе дивлюсь…

Казалось, Игнат уже вошел привычно и окончательно в свою обычную роль кавалера бывалого и молодцеватого, как вновь, опять же и для себя совершенно неожиданно, словно и впрямь вследствие своей столь удивительной в этот вечер смелости, у него вдруг вырвалось:

— Так я тебя провожу сегодня?… можно?

Не любил он делать такие вот конкретные предложения во время танца, в особенности первого. Знал по опыту, что сейчас же начнется: «Не знаю…», «Может, и сама не заблужусь…», — и т. д., и т. п., и пошел себе вилять наугад непредсказуемый серпантин пресловутой женской логики. Попробуй-ка в ней разобраться, поэтому у него давно была отлажена своя собственная вот такая система. Присмотрел первым делом, пригласил на танец, познакомился. Пригласил на танец разок-другой еще… И лишь потом, судя по обстоятельствам, делал, наконец, окончательный вывод: а стоит ли, все-таки, поджидать ее после танцев на выходе из ДК?

Так и впрямь оно было вернее, но вот теперь это: «Так я провожу тебя сегодня?» — вырвалось и действительно словно вдруг. Словно вдруг, но и как естественное продолжение их разбитной непринужденной беседы.

… И внезапно холодком студеным темнеет лицо ее, опускаются живо карие глазки:

— Н-нет… не надо.

— Почему? — еще успел, поникло, спросить Игнат.

— Есть причины.

Кончился танец.

Быстрые импульсивные ритмы раз за разом чередовали лирические и грустные. Еще один танцевальный вечер близился к концу своим чередом, а Игнат печальным задумчивым флегматом все стоял и стоял неподвижно в своем обычном уголке зала.

— С какого фланга удар? — подходил к нему Витька, спрашивал. — Ну-ка, ну-ка, смотрю я на тебя…

— Ай, нашла… нашла, отчегось, меланхолия, — отвечал тот неохотно или вообще только молча пожимал плечами.

Витька был годом старше друга. Он тогда только закончил школу и теперь готовился к предстоящим вскоре вступительным.

— Тогда по домам? — предложил, наконец, он. — С такой физией ты здесь все равно, братец…

— Пойдешь науку зубарить?

— Сегодня вряд ли уже. Завтра с утра и пораньше.

— Ну… пошли.

Они вышли на широкое крыльцо. Стояла темная июльская звездная ночь. Звезды были так выразительны, так явственно ярки, что казалось и они в миллион огненных глаз с любопытством наблюдают чрезвычайно внимательно за всем тем, что происходит на этой удивительной планете.

— Постоим? — предложил Игнат. — Чувствую… чувствую до утра не уснется.

Он и впрямь заприметил ее, как только она появилась в поселке и пришла в параллельный 9 «В»-класс. Тоненькая стройная, она была неповторима милой прелестью смуглого с легкой раскосинкой кареглазого личика, глянцевым шелком густых темно-русых волос… И познакомиться он действительно предполагал на первом же школьном вечере, но как раз на ту субботу пришлись важные областные соревнования…

— Все, дружище, приветики! — сообщил сразу по приезду Витька, который был всегда в курсе его подобных планов. — Пошла твоя Юлия.

При этом он как-то по-особенному хмыкнул, разведя широко в стороны руки.

— С кем?!

— С Генкой… Артистом.

— А-а, ясно.

Генка Войтович по прозвищу «Артист» был признанный авторитет в амурных делах среди поселковых парней. Не было ничего удивительного, что это именно он перехватил девчонку. Поспел первый — что ж, твоя удача, отбивать в поселке было совершенно не принято.

— Не стоят они соперничества! — так вот, например, со всей определенностью высказывался, на сей счет Витька. — Ни одна… хоть справа хоть слева возьми.

Игнат ему никогда не перечил, и сегодня, все-таки, не пригласил бы ее на танец. Но прошло немало времени, и теперь он знал, и знал в точности, что они уже давно не встречаются.

Танцы, между тем, заканчивались. На широком просторном крыльце и вокруг него под синеватым светом уличного фонаря толпилось уже довольно много парней. Кто с нетерпением ожидал подружку, кто друзей-попутчиков на дорогу домой, а кто и сам не зная чего, как Игнат в тот вечер.

Вдруг в раскрытых широко настежь высоких дверях клуба с каблучковым постуком звонким стремительно выступили в ряд сразу три стройные девичьи фигурки. Выступили мгновенно, стремительно, но одну из них Игнат узнал тот час же… Ступив на крыльцо живо, она приостановилась на мгновение… Знакомо уже мигнули ему навстречу блестящие карие искорки, мигнули пытливо и как-то загадочно.

Только много позже, изведав сполна всю непредсказуемую взбалмошность ее бойкой натуры, он бы и не удивился вовсе такому неожиданному повороту. А вот тогда…

Тогда он даже удивиться не успел, нужные слова снова, словно сами по себе с молодцеватой искренностью слетели решительно с его уст:

— А я тебя поджидаю!

— Как так, снова осмелился?

Юлька усмехнулась лукаво и, верно, что-то неслышно шепнула подружкам, потому как те тот час вышли вперед, торопливо сбежали вниз по цементным гулким ступенькам.

… Июльский ласковый ночной воздух был насквозь пропитан упоительной яблочной свежестью. Смолкла вскоре музыка, в унисон ей и птицы, и даже легкомысленный неманский ветрик до утра приютился устало в своем таинственном речном логове. Ослепительно вспыхнув бенгальскими искрами, пронзая стрелою полнеба, рассыпались в неистовом вихре пунцовые зори, и, казалось, это он, снова он, тот самый всевидящий небесный наблюдатель теперь игриво подмигивает всем влюбленным миллионом своих приветливых крохотных глаз.

Молодцеватая бойкая разговорчивость больше не оставляла Игната до самого нескорого их прощания. Множество самых разных историй, смешных и грустных, недавних и полузабытых, своих и услышанных захватывающей нескончаемой вереницей с необычайной легкостью вспоминалось ему… А она заливисто смеялась над смешным, не притворно грустила над грустным, тихонько заслушивалась простым, сокровенным… И потому его рассказы были так живы и ярки, и потому рассказывать ей было таким удивительным, ранее совершенно неизведанным наслаждением.

— И почему мне так хочется тебе рассказывать? — даже не спросил, а будто вслух удивился он. — Сколько раз мы обошли этот несчастный скверик?… пять?.. десять?

— И я не считала… А я… я знаю! Я знаю, почему.

— Скажешь?

— Скажу! просто… просто мне хочется тебя слушать.

И уже возвращаясь домой росистым, бодрым утром, он не один раз с растерянностью удивительной внезапно ловил себя на том, что продолжает по-прежнему разговаривать с ней. Разговаривать так, словно они не расставались вовсе, разговаривать вслух, с живыми жестами рук, с живой мимикой на лице.

И спал он неспокойно.

Время от времени хмельную призрачную мглу его беспорядочных сновидений пронзало трепетно волнующее сладостное воспоминание, и он пробуждался, но… лишь на мгновения. В эти такие короткие и такие бесконечно долгие мгновения бирюзовою радугой счастья уносили пленительно в дивную даль будущие новые встречи.

3 Романтика любви

Влюбляться Игнат начал почти с тех пор как себя помнит.

Вначале была Светланка, красивая строгая девочка с большими серьезными глазами. Дошколята еще, они тогда часто охотились вместе на огромных стрекоз в старинном парке, что на окраине поселка. Охота эта неизменно представляла собой и азартнейшее соревнование, и чаще всего побеждала именно она, расчетливая осторожная соперница. Тогда Игнат не понимал и даже не задумывался, что у него с ней не так, как с другими девчонками, и что оно? — это «не так», но… Но «оно» безусловно было.

Будто жаром вспыхнуло ало лицо его, когда однажды Витька, тогда еще белобрысый въедливый мальчуган вдруг звонко ляпнул на всю улицу, смешливо таращась и тыча пальчиком:

— Вон, гляньте, девка пошла, что Игнатик бегает!

В школе они учились в одном классе, несколько лет сидели за одной партой. Потом она как-то сразу пошла в рост, вытянулась вскоре на голову выше, словно ссутулилась даже. И вообще стала казаться вовсе не такой красивой.

Тогда он полюбил Наташу.

Та наоборот маленькая была слишком уж веснушчатая, с тоненькими смешными стебельками-ножками, но, подрастая из года в год, все хорошела и хорошела… Веснушки почти исчезли, в высокой стройной фигуре появилась очаровательная округлость.

— Классная фигурка у Наташки! — не раз замечал повзрослевший Витька. — Голливуд.

Ее улыбки, ее случайные взгляды ловил теперь втайне Игнат. Потом, когда выросли, летними теплыми вечерами они часто сидели на лавочке под старой раскидистой яблоней возле ее дома. Он, то тихонько подсаживался ближе, то словно случайно касался руки, то что-то говорил, рассказывал…

Но думал только об одном.

Как бы ее поцеловать.

А когда, наконец, лишь коснулся губами ее бархатной белоснежной щечки, то она даже не шелохнулась. Она только прошептала чуть слышно: «Не надо…», — но, словно для того лишь, чтобы хоть что-то сказать.

И он стал целовать ее еще… У нее были холодные руки, холодные губы, холодное лицо, она глядела на него широко раскрытыми глазами, которые тоже казались холодными, и так было всегда.

Прежде Игнат думал, что именно с поцелуев начинается настоящая большая любовь, но тут получилось как раз наоборот. У них все закончилось быстро и как-то совсем незаметно.

Каждый год к ним в поселковую школу в девятый класс прибывало пополнение из окрестных деревень, где были восьмилетки. Каждый год первый школьный вечер с участием «новеньких» был самым интригующим, самым долгожданным. О нем говорили задолго, загодя выглядывая себе самых симпатичных. Игнат присмотрел себе сразу двух. Они были подружки и похожи, как сестрички-близнятки. Обе были невысоки ростом, стройны, с живыми улыбчивыми личиками, всегда ходили под ручку вместе, и обе совершенно одинаково улыбались ему при почему-то очень частых встречах…

«С которой пойти?» — решал и никак не мог разрешить Игнат такую вот сложную задачу… Наконец, придумал самое простое. С той именно, что на предстоящем школьном вечере улыбнется ему первая. А чтобы не тащиться назад одному долгой дорогой из деревни да еще в потемках возле старого кладбища, уговорил дружка Витьку пойти со второй за компанию.

Дорога за поселком была неширокая, брусчатая, усаженная по сторонам молодыми стройными тополями. Шли скоро. Игнат немного поодаль и сзади. С самого начала говорил он много и обо всем, о кино, музыке, книгах, называл знаменитые имена.

— А кто это? — несколько раз переспрашивала она и снова молчала.

Тогда он решил действовать смелее.

— А вот это не надо! — сказала она строго, но руки его с плеч, все же, не сбросила.

Далее почти всю дорогу шли молча.

Да и о чем говорить? — теперь он даже и не знал. Изредка украдкой заглядывал в близенький профиль, но она лишь серьезно, вдумчиво смотрела вперед, словно его и не было рядом вовсе. И словно не его рука вот уже довольно долгое время лежала, непонятно зачем на ее худеньком плечике. Вскоре рука так слежалась, примлела, что он бы и рад сбросить ее, но… Но и это сейчас было сделать как-то очень неловко, не нарушив при том невзначай ее тех самых, неведомых дум.

Зато впереди беседа не утихала.

— Как хоть звать-то тебя? — спрашивал бойко тоненький девичий голосок. — Сколько прошли, а…

— Иоганн Кеплер! — каким-то не своим совершенно, возвышенным голосом отвечал Витька.

— Гм… а-а… а почему ты пошел провожать именно меня?

— Ты меня интересуешь чисто как женщина!

Такой вот ответ, по-видимому, весьма озадачил, потому как и впереди на некоторое время наступило молчание. Но вскоре, впрочем, беседа продолжилась вновь, хоть и на прежний, столь своеобразный манер. Она говорила, расспрашивала серьезно, внимательно, а он отвечал так, словно лишь хотел попрактиковаться в какой-то уж слишком развязной шутовской оригинальности.

— Ты… Кеплер! — смеялся Игнат, когда, наконец, все закончилось. — Тебе и хлеба не дай, а…

— Простецкие девчатки! — лишь отмахнулся в ответ Витька. — Расскажи-ка лучше, как там вчера в футбол сгоняли?

Летом с началом памятных антоновских танцевальных вечеров Игнат сразу стал их постоянным посетителем. Всякий раз с охотничьим азартом снова выглядывал себе среди приехавших на летние каникулы в поселок девчонок «новенькую», приглашал на танец, знакомился, провожал. А дальше…

— Неужели они все, как одна? — говорил он с изумлением другу. — Знакомишься, как в первый раз! — голову кружит, мечты, волнения, мысли… А погулял, глядишь, вечерок-другой, вечерок-другой потерся на лавочке в парке…

— … и только привет-привет, и финиш! — договорил за него быстренько Витька. — Кажись, с кем хочешь, пошел бы, да только не с ней.

— И где же оно… высокое, светлое?

— Романтика любви?

— А ты?… сам-то хоть веришь? Есть ли на всем белом свете?

— Ну-у, как там свете… Вот в книгах! Ты книги смотри, поэзию.

— Так что ж тогда выходит… поэты? Поэты придумали?

Витька немножко призадумался, хотел что-то ответить. Но, в конце концов, как это и частенько у него случалось, не выдержал «серьеза». Изменившись в лице, усмехнулся вначале, а потом и рассмеялся в ответ:

— Так им же за это денежку платят!

* * *

У Игната были другие, вполне конкретные планы в тот памятный вечер. И приглашать он уже, было, двинулся в совершенно противоположный уголок зала. И вдруг в какой-то неуловимый миг…

Не раз он замечал и впоследствии.

Бывает так, что уже и не веришь, говоришь, что не поверишь никогда. И вот, иногда в самый безрадостный пик, в самый безнадежно заостренный тягостный пик этого неверия — один маленький эпизод, одно малозаметное событие, одна, казалось бы, совершенно случайная встреча…

Кто он, таинственный сеятель нашей веры?

Кто мы в его замысле строгом?

4 И снова был вечер

Снова был вечер тихий, теплый, уютный, и снова Игнат шел на свидание. Жил он в самом центре поселка, а она на далекой окраине в конце длинной темной улицы. Фонари здесь никогда не горели; их, затеяв суматошное соревнование на меткость, разбивали в первый же вечер местные задиристые пацаны. Дома, обычные деревенские бревенчатые хаты, подступали здесь так близко к брусчатой дороге, что можно было легонько вскочить на невысокий рубленый заборчик и просто тихо постучать в окошко…

Но Игнат всегда бросал камешки.

Почему-то всегда казалось, что где-то рядом в соседнем дворе кто-то притаился, выглядывает, сейчас окликнет грубо, поэтому редко когда удавался сразу точный бросок. Вот и сегодня первый, наугад выбранный камешек, легкий и плоский вильнул размашисто перед самым окошком и резко спикировал вниз, глухо скользнув по бревенчатой стенке. Второй, выбранный тоже весьма неудачно по весу, отнес в сторону случайный порыв непоседливого неманского ветерка. В третий раз Игнат уже почти не сдерживался, и стекло дзынкнуло так будто треснуло.

«Ну вот, сейчас еще батька выскочит!» — даже втянул он голову в плечи, и быстренько переметнулся на другую сторону улицы.

Там, словно гигантский круглый пень, торчал приземисто из-под земли низкий колодец с широким кольцевым срубом. Присев вплотную за ним, можно было спрятаться.

Юля всегда собиралась долго, но и ожидать ее было усладой, усладой волнующей, хоть он давно уже научился угадывать в беспорядочных сполохах за занавешенным окошком ясные приметы того, что она дома и собирается. Он никогда не уговаривался наперед, да и попробуй-ка ты с ней договориться! — другой раз никак расстаться не могут, уже за полночь давно, уже и мать не раз выйдет из дому, покличет, а заговори он только про новую встречу… Всегда у нее дела, всегда у нее проблемы неотложные, всегда она «не может никак», хоть ты и дни перебери подряд на целый месяц вперед.

— Так, когда же мы увидимся? — только почесывал затылок Игнат.

— Когда сердце подскажет! — искрились лукаво в ответ ее карие глазки.

«Хочешь придти — приходи… нет? — что ж, обойдусь запросто!» — чудилось неизменно ему в этом.

И снова, снова казалось, что она с ним лишь так, для забавы, и никак не может позабыть «его»… Того, кто был с ней прежде.

«Ладно, буду и я просто так!… буду и я просто так!» — говорил и говорил он себе снова, чтобы хоть немного унять эти жгучие, ранее неведомые ощущения.

Мягко скрипнули двери, и Юлька легкая тоненькая, в светленьком с короткими рукавчиками платьице живо сошла, как сбежала с невысокого крылечка. Возле калитки и на дороге никого не было.

— Игнат… ты?… ты где? — спросила она в растерянности.

Он не ответил и, поднимая ноги высоко, медлительно, как кот-охотник в густой траве начал осторожно подкрадываться сзади… Даже не слышал своих шагов и уже занес, не дыша, к ее глазам разведенные широко в стороны ладоши… Как вдруг она оглянулась испуганно, и… оказалась тотчас в его объятиях.

Так молчаливо они и простояли с минутку.

— И куда мы сейчас? — словно озабоченно спросил он, наконец.

И махнул рукой вопросительно сначала в одну, а потом в противоположную сторону дороги.

— А мне без разницы.

— И мне…

Он хоть и сказал так, всем своим видом демонстрируя полнейшее безразличие, но в действительности для него была большая «разница», в какую сторону идти. Разница для него была даже громадная. Назад, откуда он и явился только что, было далековато, а главное, и он даже не сомневался в этом, все затишные лавочки в их любимом центральном скверике уже давным-давно заняты. И придется в итоге тащиться в старый парк, на противоположную окраину поселка.

Нет-нет, куда более привлекала его другая сторона. Там, через не-сколько домашних хозяйств поселок заканчивался, и было просторное пшеничное поле по обе стороны дороги. А далее метров через сто у самой обочины пугающе бугрилось большое кругловатое пятно. Это было кладбище, старое, огромное, сплошь заросшее крапивным кустарником, высокой непролазной травой. Тут, словно в глухом замшелом бору росли вековые корявые ели и сосны, дряхлеющие шершавые тополя. На их обширных косматых верхушках суетливое воронье соорудило настоящий гнездовой город, обитатели которого раз за разом всей несметной стаей своей вдруг срывались неистово в воздух, будто кто-то врубил в раз на всю мощь тысячу ржавых патефонов.

На кладбище ночью всегда было тихо, безлюдно. Только угловатые старинные памятники выплывали из темноты причудливыми угловатыми силуэтами, и звуки можно было услышать самые жуткие… Но они уже ничего не слышали.

Трепетный отзыв бархатистой ладошки, призывная амбра горячего юного тела, пропасть хмельная первого прикосновения губ…

И через мгновенье кресты и памятники, сосны и ели, земля и небо, и самые фантастические звуки превращались, взлетая легко и послушно, во что-то далекое, внешнее, нематериальное… Совсем неприметное в этом удивительном хороводе неповторимых мгновений.

И он уже ни в чем не сомневался.

— Юленька, милая… скажи…, - горячо и неслышно шептали его губы.

И так же неслышно, горячо, искренне шептала она.

После в изнеможении сладостном целовал он родную ладошку, глаза, душистую прелесть шелковистых волос… И, словно говорил, говорил бесконечно неповторимые… те же слова.

5 «О чем ты все думаешь…»

Поселок их небольшой, компактный. За часок-два можно, не спеша, обойти вкруговую. И древний, ему уже под тысячу.

Но здесь в центре теперь все на современный лад, просторная асфальтированная площадь. Повсюду, где приметное место, там тогда были плакаты и лозунги с одними и теми же словами, перекрученными ритмично, звонко в самом разном порядке: «Ленин — партия, коммунизм — светлый путь, советский народ — ударный труд…» Казалось, они тут были всегда и всегда будут впредь, навечно застыли их призывные строгие литеры на кумачовых гигантских полотнищах.

Посреди площади разбито два аккуратных скверика, один напротив другого. В том, что побольше, бронзовый Ленин на высоком каменном постаменте с призывно выкинутой вперед рукой. В том, что поменьше, некогда так же монументально возвышался над округой еще один знаменитый «вождь». Тогда его священным именем еще чаще и звонче пестрели такие же плакатные лозунги, тогда казалось, что и он божественным бронзовым идолом застыл здесь навсегда… Как грянула вдруг нежданно «эпоха разоблачения», и тот, кто с его грозным именем шел бесстрашно в атаку, а со «скупой слезой глазах» за погребальной труной его, тот самый танкист могучим бульдозером в темную ночь сорвал по приказу послушно его с постамента, грохоча в дорожной пыли, проволок напрямик по булыжной брусчатке и тяжко плеснул в черную глубь с высокого отвесного берега.

Один бронзовый Ильич пережил благополучно пока все эпохи. И теперь возвышается он непоколебимо над поселком — одна рука призывно выброшена в сторону всем известного магазина.

— Сам Ильич и тот нам верный путь указывает! — посмеиваются частенько местные выпивохи.

Если сойти с центральной площади сотню шагов к Неману, то будет маленький дощатый кинотеатр. Еще дальше за ним Игнатова хата, густо обвитая летом глянцевой зеленью виноградного листа. Как и большинство здесь, она бревенчатая, одноэтажная, с небольшой дощатой верандой. Рядом цветник, огород, садик на два десятка плодовых деревьев, хозяйственные пристройки. Далее невысокий заборчик, а за ним по обе стороны Немана до самой зубчатой кромки хвойного леса неоглядные заливные луга.

Большинство в поселке «гаварыла» на повсеместно обычной для белорусской деревни т. н. «тросянке». Можно было услышать чисто белорусские слова, немного польских, но чаще всего русские на белорусский лад: «хватить», «видев», «прывет»… Так говорили люди уже пожилые, семейные, минувшие «кавалерский» возраст, а также совсем зеленая молодежь, которая до такого возраста еще не доросла. Как-то одним летом поехал Витька в пионерский лагерь, где было полно городских — когда же возвратился, то сыпал сплошь чисто по-русски.

— Что-то ты, хлопчик, совсем другим голоском запел! — долго еще потом дразнили его малолетки-приятели.

Но вот приближался незаметно восьмой-девятый класс, и теперь каждый не только не прятал своих, еще недавно стыдливых симпатий, а, наоборот, изо всех сил старался приобрести себе славу удачливого молодцеватого кавалера. Такая же резкая перемена происходила неизменно и в лексиконе. Теперь каждый не только модной прической, «фирмовым прикидом», но и подчеркнуто русским словечком старался даже переплюнуть городских.

Вот только одна Юлька могла вдруг сказануть такое словцо, какого Игнат вообще никогда не слышал в родном поселке — до недавнего своего переезда она жила в крохотной деревеньке в десяток хат, что в двадцати километрах по минской дороге. Рассказывает он, к примеру, что-нибудь увлекательное с мудрено закрученным сюжетом, она только слушает внимательно, потом приостановится вдруг, стрельнет в лицо глазками да как сказанет:

— Ты гэдыки интярэсны!

Наверное, он бы посмеялся от души, если бы услышал что-нибудь подобное от другой девчонки, но вот когда говорила она, голоском мелодичным и нежным, тогда она казалось ему еще более привлекательной.

— Скажи-ка, и с какой глуши ты приехала? — все же, под хорошее настроение шутливо спрашивал он иногда.

— Ты уже… гарядской! — в ответ кривила она насмешливо свои пухленькие розовые губки.

Только вот что вспоминалось.

Он, ее бывший, однажды рассказывал:

— Вчера вечером гуляем… она смотрит-смотрит непонятно так, будто в первый раз видит… потом вдруг: «Генка, яки ты пригожий!»

Рассказывая, Генка-Артист весь сиял и светился, а Игнат, тогда с ней незнакомый, слушал с обычным, не совсем доверчивым безразличием. Он и сам часто не скрывал от приятелей свои амурные похождения, мог живописно расписать, как и то, что было в действительности, так и то, что только в его богатых фантазиях. Зато теперь! — как легко, как явственно теперь было представить ее глаза, ее лицо, ее голос, ее интонацию в те самые мгновения…

Жгучая волна подступала вновь, вскипала, перехлестывала через край колючей игольчатой пеной, грозила могучим цунами обратить чудотворный оазис в постылую мертвую пустыню… Чернея лицом даже, он хмурил брови — она, приметив, начинала тот час допытываться:

— О чем ты там думаешь?

— Ни о чем.

— Я же вижу.

— Ни-о-чем!

«Я виновата?.. Но в чем?» — слышалось ему неизменно в этих рас-спросах.

Но в чем?

В чем же она была виновата?

— Скажи, Игнат…

— Что тебе сказать?

— О чем ты все думаешь?

— Ни-о-чем! — снова и снова отвечал он неприступно. — Да тебе и без разницы.

Огромный чернильный купол, словно сочувствуя, мигал теперь изредка холодными отсветами зорь. «Что, дружок, финиш? — читая с легкостью мысли, переспрашивал. — Завтра айда на танцы?.. Айда на танцы по новенькую?»

И вдруг пронзал пространство снова метеорной искристой стрелой, словно усмехаясь в полнеба… И назавтра снова был вечер, вечер тихий, теплый, уютный, и снова непослушные легкие камешки радушно приветствовали знакомое окошко на самой окраине поселка.

6 Генка-Артист

Не сказать, что Генка-Артист был уж очень там… «красавец», с ударением на последнем слоге по Василию Макаровичу. Овал лица почти квадратный, нос рыхловатый, глаза белесые, блеклые, волосы прямые, жесткие. Блондин, правда, а блондины тогда были в большой моде.

И, все же, была в нем та известная неуловимая природная помесь безграничной уверенности в себе и какого-то своеобразного шутливо-дурашливого обаяния, что вкупе так часто манит, притягивает властно доверчивый женский пол.

И фигура.

У него была аленделоновская фигура. Никак не мог понять Игнат, как с такой ладной фигурой Генка-Артист был совершенно бестолковым спортсменом. В футболе «матки» выбирали его в команду последним, а на коньках он катался так, что смех один. Но хоккей в поселке был любимейшим видом спорта, школа даже за большие деньги закупила настоящую форму, ослепительно красочную, яркую, в спартаковских цветах красно-белых, и каждый мальчишка мечтал хоть раз выйти в ней на лед за сборную. Хоккейные герои были подлинными героями и в глазах девчат, поэтому Генка-Артист, все-таки, ухитрился как-то примазаться к сборной, пусть хоть и в роли третьего запасного голкипера. На лед его, разумеется, так и не выпустили, зато теперь он имел полное право артистически рисовать в своих рассказах «их» победные ледовые достижения.

Но Артистом его прозвали не за это.

— Генка, ты у нас вылитый Чубин… Артист! — первым так назвал своего одноклассника Витька.

И это была правда.

Кто теперь помнит Олега Чубина?

Лет тридцать назад он уехал за кордон и словно растворился там. За эти годы Игнат видел его лишь раз в двухминутном эпизодике какого-то голливудского фильма, тотчас же и забытого… Но тогда, вскоре после выхода на экраны знаменитого «Таинственного всадника» его имя в Союзе гремело.

В выпускных классах многие девчата заводили себе объемные яркие тетради с различными жизненно важными вопросами: «Что такое любовь?», «Что такое счастье?», «Твоя любимая книга?» и т. д. После отдавали друзьям и знакомым на руки для ответов. Читая с любопытством некоторые, Игнат зачастую дивился их исключительной оригинальности. Так, например, один писал, что «любовь — это хождение двух дураков по асфальту нашего города», второй называл танцы всего лишь «печальной необходимостью»… В тетрадках этих девичьих обязательно присутствовал и такой вопрос: «Кто твой любимый артист?» — и самое удивительное, самое непонятное для Игната было именно здесь. Все девчата до одной-единственной называли только одно-единственное имя Олег Чубин!

Была ли тут внешность?

Вряд ли только это, каждая из девчат наверняка назвала бы более симпатичного. И как артиста его ведь не особо выделяли критики. Однако, по-видимому, было в его личности одно из явственных проявлений той необъяснимой загадочной силы, что так магически давит на людскую породу, заставляет слепо слушать, восхищаться, выбирать…

Артист-Генка смастерил из маленького фото артиста Чубина круглый, величиной с пятак, цветной значок и всегда красовался в нем, когда шел на танцы или на свидание. У каждого из нас есть хоть маленький, но свой особый талант, был такой талант и у Генки — красоваться. Как это ему удавалось, он никогда не рассказывал, да и вряд ли бы смог; это было именно то, природное, что дается нам изначально, дается неизвестно за что, неизвестно за чьи и неизвестно за какие заслуги…

Так, например, Игнат тюленькался мешковато с неделю целую, пока привыкал к обновке — Генка же всегда нравился себе, был неподражаемо уверен, что нравится другим вокруг, а остальное выходило так, дескать, меньше всего об этом и думаю. Любая самая простенькая обновка смотре-лась на нем так, что непременно казалось: нарядись в нее сам, и будешь выглядеть точно так же эффектно.

Модник он был первейший. Прическа всегда последний крик, «вете-рок», «ежик», «а ля хиппи», шмотки тоже. Все ему подражали, благодаря чему мода никогда не запаздывала в поселок, а один раз даже вот такой анекдот получился.

В то время среди мужской половины земного шара были в моде брюки-клеш от колена, вроде матросских. Чем шире клеш, тем «хипповее», но:

— Двадцать два на двадцать семь, больше не выйдет! — говорил сочувственно миниатюрный шустрый мужчинка, главный закройщик в поселковом швейном ателье, показывая на выбор разноцветные рулоны материи. — Ширины маловато…. А коль так хочется, бери двойную длину.

Бери двойную, легко сказать! Двойная длина — это же и двойная цена, а тут на одну еще, попробуй-ка, выпроси у матери денег… И только потом, когда эта мода начала отходить, в ателье неожиданно завезли очень недорогую материю, очевидно не кондицию, но с незаметными глазу дефектами. Генка-Артист заказал себе сразу двадцать два на пятьдесят.

— Даже и закройщик сначала не брался! — рассказывал он впоследствии. — А потом… ладно! Мол, и самому интересно, что из этого получится.

— А с модой как? Дал тут Генка маху?

— Да знал я, знал… Так ведь двадцать два на пятьдесят! Два года мамка денег жилила.

Интересно, что сам он на сей раз покрасовался в своей обновке только до первой поездки в город к замужней сестре, потому как вернулся оттуда хоть и в тех же брюках, но уже перешитых по новой моде. Однако почин его успели подхватить привычно, и еще долго после дивились приезжие, наблюдая на поселковых улицах такое неимоверное количество, вроде бы, повсеместно давно отживших свое суперклешей:

— Мореходку, что-ль, тут у вас на Немне открыли?

Если бы в поселке с самого начала его тысячелетней истории вели собственную книгу рекордов Гиннеса, то в ней бы непременно оказался и Генка-Артист. Навряд ли кто-либо в близлежащих окрестностях заинтересовался девчатами в столь юном возрасте — и не втайне, а всерьез. Еще в шестом классе он показал Витьке, своему приятелю хорошему и постоянному соседу по парте маленькое фото с симпатичной улыбчивой незнакомкой. Спрятав затем, между прочим, заметил:

— И тебе бы давно пора завести!

А спустя год он влюблялся так часто, что обычно даже не успевал до конца разобраться со своим предыдущим увлечением. Любовные похождения были для него чем-то вроде увлекательнейшей игры, бесценным достоинством которой было то, что игра эта никогда не могла наскучить… Не раз замечали приятели как, проводив одну девчонку, он возвращался снова в ДК и уже подкатывал к другой.

— Разве одной, Генка, вчера было мало? — интересовались назавтра.

— Ну-у так… разного товара надо в жизни испробовать.

— Так, может, и не предел?

— Х-ха, есть еще резервы!

В конце прилегающей к старому парку маленькой улочки была заброшенная хата с жестяной крышей и дощатой верандой. Хозяева ее давно выехали, покупателя пока не находилось, вот она и стояла с забитыми окнами в кустистом бурьяне-крапивнике посреди приусадебного дворика. На веранде у Генки-Артиста была «резиденция». Он притащил туда пару старых стульев, смастерил из ящиков нехитрый стол; была там и такая важная вещь, как гитара. Из него и гитарист-то был никакой, но это было не важно, и не раз, проходя улицей мимо, парни слышали из веранды негромкое треньканье струн, приглушенные голоса и смех.

Вот только с Юлей у него было хоть и недолго, но для него, как никогда. И даже! — в то время даже ни с кем больше.

— Что это на тебя нашло? — удивлялись парни, вспоминая прежние подвиги.

В ответ он только улыбался как-то совсем на себя не похоже, словно недоумевая не менее, что это такое на него и в самом деле «нашло». Обычно он очень любил рассказывать о своих амурных похождениях, любил рассказывать даже еще более, чем сами эти похождения, но вот тогда он почти ничего не рассказывал…

Это были действительно странные, непонятные для всех, хорошо знавших их, отношения. Ведь и у каждого донжуана имеется вполне определенная специфика, свой ограниченный контингент женских характеров, здесь все зависит не только от внешности и той самой «шутливо-дурашливой» обаятельности, но еще и от уровня интеллекта… А вот тут-то как раз и была совершенная нестыковка.

Очень мало говорил он, и почему расстались.

— Так, завязали… завязали и все тут! — отвечал на расспросы неохотно и как-то очень уж неопределенно, словно и самому было здесь не все ясно.

А веснушчатая рыжая болтушка Танька, соседка и одноклассница Юлии, по секрету рассказывала, что в последний раз именно Генка просил вызвать подружку из дома… И еще может с час, час битый терпеливо выстоял возле колодца на ее улочке после того, как погас свет во всех окнах.

 

Глава вторая Еще вчера

1 Витька и златые горы

В этот год Генка-Артист окончил школу, но его абитуриентские хлопоты не беспокоили вовсе. Мать его давно работала секретарем в поселковой школе, была на «ты» со всеми учителями и перед каждым выпускным экзаменом тайком метила билеты. Потому аттестат в итоге у него получился весьма приличный, он подал документы в самое престижное столичное радиотехническое училище, где не было вступительных, а только конкурс аттестатов, и спокойненько теперь веселился до самой осени.

Совсем по-другому обстояли дела у его одноклассника Витьки. Он никогда не рассказывал, где работает мать, а Игнату почему-то даже не хотелось и спрашивать. Внешне это была женщина невысокая, худенькая с характерной краснинкой на мелком личике, она вообще была человеком весьма неприметным в поселке.

Зато батька наоборот был мужчина видный, огромного роста, широкоплечий, мощный. Круглый год он расхаживал по поселку в старой затертой телогрейке с белесыми разводами то ли от муки то ли от извести, и только в зимние холода вдобавок кособучил небрежно на голову что-то совершенно невразумительное с кожаным верхом и задранным набок одним ухом. Левый глаз он имел привычку прищуривать, грудь при ходьбе выпячивал немного вперед, а руки наоборот немного назад — все это придавало ему весьма грозный вид, в детстве Игнат, едва завидев его издали, перебегал тотчас на противоположную сторону улицы… Но в действительности это был человек спокойный, рассудительный, крайне неразговорчивый даже в компании. Лишь изредка, хорошенько выпивши, он мог вдруг затянуть широко и в полный голос:

— Чтоб я-а имел златые горы и реки полные вина-а-а-а…

На последнем слове он неизменно обрывал, растягивая его секунд на десять.

— Ха-ха-ха! — гремели тот час хохотом собутыльники. — Не видать тебе, Петро, златых гор, как ушей своих. А вот когда ты с женкой получку получишь — вот тогда у вас и реки потекуть!

Однако Петро не обращал никакого внимания на подобные шутки. Работал он грузчиком в хлебном магазине, кроме этого разводил на своем подворье всякую живность, кроликов, нутрий и т. п. Очень часто у людей такого типа главный смысл жизни заключается в накоплении, но в данном случае было стопроцентное исключение. Почти все без остатка уносили стремительно те самые винные реки и в действительности до краев полноводные во время очередной получки. Впрочем, это не мешало ему с насмешливым сожалением поглядывать на тех, рядом, кто отдавал свободное время пустым на его взгляд забавам:

— И чо, чо?… и чо ты там, хлапеча, все бегаешь? — не раз вопрошал он досадливо, наблюдая сыново увлечение спортом. — Нема тебе работы?.. Так дам я тебе и работу!

Каждый год еще в конце октября, едва дождавшись первых морозцев, они, мальчишки убегали за Неман на луговые озерца смотреть лед — держит ли? И если первый хрупкий ледок не рушился сразу обвалом гремучим вниз, а лишь только слегка ободряюще потрескивал, в радости неудержимой неслись домой за коньками и клюшками, а потом до темноты гоняли шайбу.

Витька так стремительно бегал на коньках, что казалось и впрямь летает надо льдом, касаясь его поверхности только во время поворотов, резких, бесстрашных, с вихрем искристых снежинок из-под полозьев.

«А сейчас секите, мальцы, сольный проход!» — восклицал он часто в азарте игры.

И как ас-горнолыжник слаломную трассу с легкостью огибал, словно застывшую замертво, растерянную команду противника, в наслаждении от мастерства своего, смеясь с беспомощных защитников, колотил вдруг шайбу в ворота пяткой клюшки, а мог еще и по второму разу пройтись…

Витька играл за сборную школьников области.

— У вас там Витек есть, Бутовец… В хоккей — класс играет! Знаешь его? — познакомившись едва, спрашивали у Игната.

— Как не знать, друг мой лучший! — спешил тот час же признаться он.

Очень не просто было Витьке хоть что-нибудь выловить в глубоких, не мелеющих даже изредка, винных реках. Каждое лето он искал и находил, где подработать, потому приодеться всегда мог аккуратно, со вкусом, даже элегантно. Волосы у него были светло-русые с особенным золотистым отливом, глаза большие зеленоватые спокойные, но с весьма заметной хитринкой. Стройный под сто девяносто, длинноногий, узкий в поясе и широкий в плечах, не по-юношески мужественный, он на танцах всегда был одним из самых заметных кавалеров, но никогда не вертелся вроде Генки-Артиста возле каждой новой юбки, выбирал, высматривал, мог и за вечер целый так и не присмотреть достойной.

«Бывают же и такие чудеса на белом свете!» — думал иногда Игнат, воображая друга рядом с батькой.

Впрочем, вместе их он никогда не видел, и в гости Витька никогда не приглашал… За все годы Игнат так и не побывал у своего лучшего друга дома.

С первых сознательных дней они, мальчишки, тогда слышали и знали, что в их самой справедливой на планете социалистической стране нет бедных и нет богатых. Слышали и знали, что они равны, равны всегда и во всем. Они учились в одной и той же школе, выбегали на одну и ту же улицу, дружили, ссорились, дрались — и поначалу даже не задумывались о том, что между ними может быть на самом деле громадная разница. Так Игнат, например, был из элитной «шляхетской», как здесь шутливо говорили семьи: отец хирург, главврач в поселковой больнице, мать учительница.

— Ты там гляди, с Бутовцом со своим! — говорила, правда, порой тревожно мать. — И разве нету тебе хороших мальчиков?

В особенности говорила, когда кто-нибудь из соседских хозяек приходил жаловаться за свой сад.

— Ну вот… вот я и говорю, научит тебя твой Бутовец! — кивала мать как-то растерянно головой. — И пусть бы своего не было, вкусней разве у соседа?

Соседские яблоки почему-то и впрямь казались вкуснее, да только тут Витька был не причем. По чужим садам не меньше лазили и другие, у кого также «своего хватало»… И так, чтобы напрямую, дружить им никто не запрещал.

Потом, когда выросли, мать даже так говорила:

— Хлопец он, видать по всему, неблагий. И толк из него был бы…

И прибавляла порой, помолчавши, а то и со вздохом:

— Когда бы его да в толковые руки.

Зато с разными неприятными вопросами о школе и уроках к Витьке дома никто и никогда не цеплялся.

— Я в нашу школу только побалдеть наведываюсь! — все десять учебных лет насмешливо поговаривал он.

И на пару вместе с Генкой-Артистом, приятелем и постоянным соседом по парте был в своем классе главным организатором всего того, что так портило нервную систему учителям. Взахлеб и с величайшим наслаждением рассказывал он Игнату обо всех своих классных придумках; оригинал и фантазер, он всегда умел «выкрутиться», имея для этого наготове в особо типичных случаях даже свою собственную теорию. Вот как, например, можно (если уж совсем «не бум-бум») продержаться успешно десять последних минут до заветного спасительного звонка:

«Сначала выходишь на класс. Топаешь, топаешь себе тихонько, тому подмигнешь, этому… мол, погнали, друзья, подключаемся, надеюсь и жду… Это чтоб тылы обеспечить, первейшее дело, будешь пробовать — сам, сам, смотри, не забудь… Потом!.. потом вдруг — р-раз туфлей за парту, и чуть не носом в пол!

Все, конечно, ржут… Ты им словцо поприкольней накинешь, фразу смешную в придачу, пускай, мол, поржут до упора… Тут и ребятки мои начеку, глядишь, подключились по полной с тылов на подвязку. Этот в тему закинул словечко да тот… В общем, коли заваришь потеху на славу, три минутки тут верные слепится, ну а верней и все пять! — сам, сам, когда, можешь проверить. Вот попробуй!.. попробуй когда.

Ну все, наконец. На этом приплыли. Теперь можно двигаться дальше. Только добрался к столу учительскому, повернулся к народу лицом — цоп вдруг себя за вихры!

— Что там у тебя еще?

— Дневник в портфеле забылся.

И… и уже назад потихоньку потопал. Залезаешь в портфель, шебуршишься, копаешься… Вот он, дружище, во-о… а! Нет, извиняйте, ошибочка вышла… Вот!… во-о… ай, снова ошибка, тетрадка по химии… Дальше снова туда-сюда шебуршишь, ковыряешься, лазишь… глядь! — глядь на часы, а еще три минутки накапало… А там уже что? Что и осталось-то, в принципе? — смех, мизер, минутка без хвостика, минимум импровизации!»

И последних два слова в конце своего рассказа Витька воскликнул с победным восторгом.

Заливистый смех очередной замысловато добытой «победы» был главным героем всех его бесчисленных «импровизаций». Восторгов и смеху подобного за десять ученических лет случилось немало, да вот только сразу после выпускных ему стало как-то совсем не до смеху. Ведь аттестат-то в итоге вышел на «три» с маленьким хвостиком.

Только теперь он, да и многие рядом только теперь вдруг осознали конкретно, зачем вообще нужна эта штука по жизни, хороший аттестат, и в чем есть соответственно подлинный смысл вот этого постоянного, учительского:

— Ско-о-ро, скоро дойдет до вас, братцы… да смотрите!… смотрите только, чтобы поздно не было.

2 Пьяный угол

Пришла пора поступать, и у каждого теперь появилась желанная цель, которая приобрела постепенно значение заветной мечты. От того поступишь или нет, казалось, зависит все твое будущее.

Поступил ты — и твоя особа тот час приобретает твердый и неоспоримый авторитет в родном поселке, ведь теперь ты при серьезном и важном деле. По улицам, площади ты теперь похаживаешь гордо, независимо. Учителя при встречах улыбчивы, вежливы, они тоже словно празднуют вместе с тобой и разговаривают теперь как-то совсем по-другому, почти как с равным.

Поступил ты — и пред тобою разом открылся целый мир, мир загадочный и романтичный; тысячи радужных перспектив в блестящем сиянии своем восстают ослепительно перед тобой, и само их достижение теперь кажется делом таким легким и приятным, ведь для этого теперь нужно совсем, совсем немного, лишь чуть-чуть постараться…

И пускай еще вчера ты был безнадежный троечник, на которого все давно рукой махнули, а подготовился, поступил нежданно — и тот час себя реабилитировал! — как тот форвард футбольный, у которого сплошь сезон целый толком не шла игра, но который в последнем решающем матче забил последний решающий гол… В одно мгновение все забыто, его восторженно носят на руках, ликующей стотысячной толпой ему аплодирует весь стадион…

— Не хотел в школе учиться, а пришла пора — взял себя в руки. С характером, значит, парень!

Так уважительно, твердо говорят теперь о тебе в поселке, и ты героем возвращаешься сюда, без конца и с наслаждением рассказываешь о захватывающих приключениях на вступительных. А те, кому это только придется еще пережить, слушают с завистью и с холодком тревожным в груди воображают свои скорые собственные будущие испытания.

Ну а неудачники с наступлением осени разделялись на две совершенно разные группы.

Первую составляли бывшие крепкие ученики из уважаемых в поселке семей, которым просто не повезло на вступительных. Эти старались как можно реже появляться на улицах. Кто-то в домашней тиши усердно готовился поступать на следующий год, а кто-то, кому пришло время, дожидался весеннего призыва в армию. Даже парадокс удивительный получался: они жили постоянно в поселке, а встречали их на улицах гораздо реже, чем уехавших на учебу в города счастливых победителей. Те так наоборот каждые выходные непременно наезжали в родной поселок и целыми днями торжествующей шумной толпой без конца разгуливали по знакомым улицам.

В другую группу входили обычно те, чьи родители самозабвенно плавали в тех самых бездонных винных ручейках и реках. Этих тоже было очень просто повстречать в поселке. С самого утра они уже занимали один из самых заметных уголков центральной площади. Это было особое, знаменитое на всю близлежащую округу место. С неких незапамятных времен оно даже имело в поселке и свое собственное название — «Пьяный угол».

Дело в том, что немножко поодаль по главной дороге был уже упомянутый как-то в самом начале весьма скромный на вид подвальчик. На вид весьма скромный, но под вывеской звучной, приманчивой «Винный бар».

— Во всем Союзе только два винных бара! — любили похвастаться приезжим бывалые посельчане. — Пивных сколько хочешь, а вот винных… только в Вильнюсе и в нашем г.п.!

Так ли это в действительности и как там в Вильнюсе — Игнату было неведомо. Но вот в их собственном баре что-то, а комфорт, да уют с интерьером наверняка считали чем-то совершенно излишним. Четыре каменные, окантованные поржавевшим железом невысокие ступеньки вели круто вниз в тесный сумрачный низкий подвальчик, наполненный всегда удушливым сигаретным смогом и беспорядочным гулом многочисленных посетителей. Здесь было только самое необходимое. Голые казематные стены, полтора десятка грубых стальных стояков, пластиковый «столовский» поднос с обычными на две сотки грамм гранеными стаканами… А на простеньких дощатых полках манило неудержимо в хмельные объятья лишь одно рублевое жидкое счастьице или т. н. «чернило».

На Пьяном углу непременно приостанавливался как тот, кто еще только шел в бар, так и тот, кто оттуда только что вышел. Угол не пустовал с раннего утра до поздней ночи, обсуждал, дискутировал, взрывался смехом дружным, а иногда и кровавым мордобоем… Здесь же в десятке метров на площади была автостанция. Ни один приезжий не мог выскользнуть из автобуса так, чтобы его не заприметили на Пьяном.

— А, гостейка ты наш, дорогой! — окликали тот час любого знакомого. — Как житье-бытье? Ну-ка, с нами постой, поделися…

И через минутку-другую с улыбочкой, вкрадчиво:

— Так что ж мы стоим тут на сонейке тепленьком, киснем?.. Так, глядишь, и ено скоро скиснет… А не пора ли потишку туды, на четыре ступеньки?

И уже вскоре можно было видеть, как очередной гостейка и впрямь направляется «потишку туды», а с ним рядышком и парочка счастливцев за компанию, скаля зубы в предчувствии сладостном, бросая напоследок небрежно всем прочим:

— А у нас сегодня рыбный день, мальчики, хвосты обрубаем!

3 Урбанизация

То бурливым, сметающим вихрем, а то и лениво, неспешно писал год за годом тысячелетнюю историю поселка неодолимый поток вечности. Бывали времена, когда многое здесь словно застыло в глубокой задумчивости на целые столетья, а бывало и день единственный разом «рушил все до основанья». Десять лет также лишь мгновенье неуловимое в этой, по меркам людской жизни необъятно растянувшейся тысяче, но тот, кто примерно в году 65-том прошлого века лет на десять покинул поселок — даже и не узнал бы его после.

Не забыть Игнату, как в раннем детстве: бурлит, струится каждый день живой пестрый людской ручеек по улицам, в парк, в магазины. В ДК тогда, что ни праздник, были концерты; сами же посельчане были умелыми артистами и внимательными зрителями. Игнат также с первого класса танцевал в школьном ансамбле, с тех пор неизменно выступал на праздничных концертах. И каждый раз просторный зрительский зал, казалось, не мог бы вместить еще больше народу.

В старом парке, что на окраине поселка, была тогда летняя танцплощадка. Точь-в-точь как в городе, с высокой дощатой эстрадой, огороженная по периметру прозрачной металлической сеткой. И точно так же, как в городе, там в те времена летом было не пробиться.

— Что ж ты думаешь? — вас тогда в школе одних поселковых за семьсот было. А теперь… теперь и с округой со всею и половинки не наберется! — рассказывала с явственной грустью про те недавние времена мать, учительница.

Стадион в парке с рублеными, в пять ярусов, ярко окрашенными трибунами, с аккуратно подкошенным травяным газоном был тогда гордостью поселка.

— Добрая у вас поляна футбольная! — говорили не без зависти приезжие знатоки. — Тут хоть республику принимай…

И действительно, стадион тогда частенько принимал соревнования даже республиканского масштаба. Каждое лето тут гремели спартакиады, каждая точь-в-точь как маленькая Олимпиада. Древний парк в эти дни был так похож на столичный в выходной весенний солнечный денек. Весь поселок был тут, и они, мальчишки, и самое важное авторитетное начальство. Все! — все вместе болели за «наших»… И они не подводили, они были кумирами-победителями, каждый мальчишка мечтал быть таким, как они.

В особенности, как Андрюха Петровский. Такому форварду, казалось, можно хоть за Союз в сборную.

— Андрюха ваш от Бога форвард! — нахваливая, завидовали соседи.

Вечерами Игнат часто видел, как их кумиры с темно-синими объемными сумками через плечо, в полосчатых ярких тренировочных костюмах, гомоня оживленно, проходили на стадион. До темноты там были слышны азартные вскрики, топот ног, гулкие стуки футбольных мячей. Земля на тренировочных полях вокруг была выбита в камень. Теперь это кажется фантастикой, разве можно теперь даже представить себе тех немногих, кто так и не съехал в город — на тренировке?

С каждым годом все чаще слышал Игнат в разговорах:

— Молодцом парень, в столице остался!

— Ну вот, буде теперь ростить патлы на Пьяном…, - а это уже про тех, кому так и не посчастливилось где-то «остаться».

В детстве всегда, когда дома было одиноко и скучно, убегал Игнат в свой любимый старый парк. Там заветные места детства, там он обычно встречал он кого-нибудь из друзей, приятелей, а то и целую компанию.

Но в тот день в парке почему-то было безлюдно, не было слышно и звонких мальчишечьих голосов. И только возле стадиона у самых входных ворот Игнат вскоре приметил тесный мужской кружок. Там на мягкой травке дружно присели футбольные кумиры, футбольные кумиры последнего поколения футбольных кумиров. В полном составе собрались, по всей видимости, на выездной гостевой матч к соседям, извечным своим соперникам.

Не спеша, из-под огромных тенистых деревьев выходит к воротам, как кавказец чернявый, высокий худощавый Арсентьевич. Он и шеф, и тренер, а еще «дамский мастер», как его прозвали в поселке. Он ведь так мечтал иметь сына, а имел вместо этого целых пять невест на выданье.

— Ну что сказал? — подхватывается с места Андрюха Петровский, лучший бомбардир последнего поколения футбольных кумиров. — Что начальство новое решило, едем?

— А до ж… мне твой спорт! — сказал. — Нема у меня для твоей банды автобуса.

На лице у дамского мастера, всегда флегматичного спокойная безна-дежность.

— Вишь ты… Как, значит, наш Михалыч на пенсию, так сразу и «банда»… Был, одно слово, мужик, а этот, приезжий… Вот так и сказал без кругов, слово в слово… Продовольственная программа в державе советской нынче всему голова, сказал… Народ, говорит, накормить пришло время.

Шеф, тренер и дамский мастер в одном лице подсаживается тихонько рядышком на травку. И футбольные кумиры теперь в полном составе еще долго сидят у ворот кружком тесным. Смотрят подолгу вниз, кусают сухие травинки, бросают редкие и теперь уже никому неслышные слова.

Тогда Игнат только в шестом был.

Прошло еще три годика с малым, и уже многое из того, что было, те-перь казалось фантастикой. Словно не стало вдруг прежних праздников в поселке, а с ними и прежних концертов. Давно растаскали на дрова и дела хозяйские последние, не догнившие столбы и доски, одно то, что еще осталось от некогда шумной танцплощадки. Заросло густо травой то место.

А через их знаменитое некогда футбольное поле теперь напрямик ходят, торные стежки-дорожки протяжно чернеют убитой землей вдоль и поперек. Скоро догниют, развалятся пожухлые кривые трибуны, гнутые, в щелястых рассохах, нелепые бревна футбольных ворот, зацветут беговые дорожки…

Что тут было, кто тогда отгадает?

* * *

Промелькнет незаметно бирюзовое лето.

И вновь души живой не встретишь вечером на улицах, окромя как на Пьяном.

4 Где-то там и далеко…

Однажды в один из редких в то жаркое лето пасмурных июньских вечеров друзья неспешно прохаживались в центр возле «Винного». Как огромный пчелиный улей бар рокотал басовито и глухо, выдыхая горячий прилипчивый смрад. Витька приостановился вдруг, с минутку неподвижно разглядывая четыре знаменитые ступеньки, мутные, едва видимые из-под земли, влажные стекла крохотного окошка.

— Неужто и я? — выговорил, наконец, он чуть слышно. — Неужто там буду… вот так заседать?

И тот час же смех, крики и хохот, словно в ответ:

— Рулюй, Андрюха!… по центру задний ход!… стоять! — гремит разноголосо и беспорядочно сквозь слегка приоткрытые тяжкие, обитые железной бляхой двери.

Он «выруливает» на коленках криво, цепляет руками вскользь заплеванные, грязные ступеньки. На ногах без носков скребут носами пыль дырявые футбольные бутсы.

— Андрюшка, сынка!… ты разик не выпей, а носки хоть себе купи, — по утрам, когда он еще не на Пьяном, часто просит мать тихим голосом. — Сынка, так просто… один раз, один только разик.

Но в ответ лишь:

— Не, мамо, не-е… Видно, так уже не получится.

Он взглядывает порывисто вверх, вертит косматой мосластой головой:

— Р-рубаль даешь, делавы! — хрипит вдруг неразборчиво в заплеванные бычками, низкие ступеньки. — Ты, слышь делавы, р-рубаль…

И снова крики, смех и хохот, снова в ответ посыпанные густо матер-ком, кудряво соленые фразы:

— Го-отов, клиент!

— Хор-рош, Андрюха, повыступал чуток, пора и задний.

— Не смажь только…

— Он не сма-аже… Футболер, дюже целкий хлопец!

Июньский тихий вечер постепенно все гуще наливался унылой душной непроглядной тьмой. Было молчаливо и безлюдно на улицах, и только там, под землей кипели жаркие страсти, гулким эхом, как по сообщенным едино сосудам, отдаваясь на Пьяном углу.

— Помнишь его финты? — тихо спросил Витька.

— А ля Андрюха! Таких и у Гарринчи не было.

— Он мне раз яблоко дал… сладкое! Белый налив, как сейчас помню.

— Его ж тогда всей толпой! Всей толпой, что ни финал на руках по дорожкам победным кружили… А бутсы, глянь, с тех пор не иначе.

— Железная обувка! Каши, видать, давно просят, а костыль как-никак еще всунешь… коль не во что.

Откуда-то с боку дохнуло влажной прохладой, раздался сырой постук первых, рассыпчатых звонко, дождевых капель. Еще с утра было ясно, солнечно, а как за полдень налетела сплошная серая наволочь, затянула по-осеннему небо… И вот, наконец, пошел дождь.

— Неужто и я тут? — вдруг опять еле слышно спросил Витька. — И-и… с концами?

И на его лице впервые вот так, явственно, предстала перед Игнатом вся зыбкая неуверенность земного существования. Еще вчера, казалось, ты был кумир, любимец, классный герой, еще вчера, казалось, весь мир твой и для тебя… А остался лишь тут, спустился на четыре каменные ступеньки под землю «туды»…

Не раз это и прежде происходило на глазах у Игната в их тиши провинциальной и мирной привычно. Не раз происходило, но было тогда как-то далёко, обыденно и… тоже! — тоже как-то привычно… Привычно, как вечер, как ночь, как сводки привычные по утрам с далёких фронтов планетной повседневности — сегодня там столько человек, а завтра…

Но Витька… он ведь не был «где-то там и далёко».

Он был другом. Он был лучшим другом с едва памятных лет. Он будто всегда был рядом.

Когда, как они подружились?

То же спросить, когда ты впервые выбежал на улицу, выудил своего первого окунька, забил свой самый первый гол… Сколько у них вместе было этого первого, первого и навсегда, первого земного…

А сколько, казалось, еще будет… И земного, и даже космического.

 

Глава третья Как поступить, как поступить…

1 «Можно сражаться, можно…»

Игнат не раз думал, что бы и сам делал на месте друга.

— А что если тебе попробовать в физкультурный? — предложил однажды вариант, который казался ему наиболее оптимальным.

— Попробовать?! — в ответ Витька заговорил в полный голос, полыхнувши в мгновенье багрово. — Вот попробовать-то можно, пожал-ста, как раз здесь и нет ни малейшей проблемы. Пожал-ста, хоть завтра в Москву на Ленинские горы!.. Хоть ты завтра гони на заход документы, только знаешь, что мне днями на выпускной математике конкретно сказали?.. Тебе, хлопче, всего и есть что одна дорожка прямая, в фабзай наш колхозный, на тракторист-машинисты широкого профиля! Так по мне лучше, знаешь…

— А там как раз математика и не надо. Там специализация главное. Бег, гимнастика, плавание… плюс история и сочинение… Ты подумай.

Спортом Витька давно занимался, не только хоккеем. Имел разряд по бегу, на турнике вертел запросто «солнце», да и плавать он, как и всякий природный неманец умел великолепно. И читать он любил, был парень начитанный, как раз по истории учителя ему не раз ставили хорошие отметки.

Специальность в то время тоже можно было без труда подобрать не особо дефицитную. На многие специальности тогда были небольшие конкурсы, а на некоторые даже недобор — вымучил, то есть, хоть как-нибудь свои трояки, и полный вперед, за дипломом.

А диплом есть диплом:

— Был бы диплом, а к нему уже все приложится! — рассуждали так многие, выглядывая, где бы попроще проскочить.

Игнат тоже говорил:

— Тебе что сейчас?.. Вырваться! — вырваться главное. А то год, считай, до армии, так за год тут, конечно… Пить не будешь, так от скуки ласты склеишь.

Вот только сочинение.

Не очень-то получалось у Витьки гладко расписать свои мысли на листке бумаги, а ведь есть еще и ошибки. С диктантами у него всегда были большие проблемы.

И, все-таки… все-таки.

А если так вот подумать: одно сочинение.

— Можно сражаться, можно! — убеждал Игнат друга. — Целый месяц у тебя, тридцать дней. И ночей подвязку прихватишь, коли… Коли мало покажется.

2 Джинсовые зубы

В начале июля поселковая молодежь «кавалерского» возраста разделилась на две совершенно разные группы, абитуриенты и все остальные. Первые засели яростно за учебники и на некоторое время, словно исчезли из поселка, зато понаехали отпускники и студенты на каникулы. А тут еще приехал Антон, и начались его легендарные танцевальные вечера, которые на два коротеньких летних месяца вернули те совсем недавние времена, когда кипела-бурлила жизнь в их маленьком поселке.

Как азартный игрок во время игры, так и Антон, казалось, забывал обо всем, как только брал в руки свою серебристую шестиструнку-гитару. И как выдерживал он, «мальчуган остроплечий» с виду такие марафонские концерты, в августе почти ежедневные и до самого рассвета?

— А шеф?.. Пять капель! — словно в помощь предлагали ему порой коллеги-музыканты. — Для допинга.

— Не-а, мальцы, я за честный спорт! — только улыбался он в ответ.

И снова кричал, наморщив лоб, уже серьезно:

— Пашка, ми-септ! ми-септ, подсекаешь?.. Тогда поехали заново.

И вот что еще удивляло некоторых:

— Интересный он товарищ, приятель ваш! — говорила однажды Юля. — С вечера до утра теперь танцы, с вечера до утра он там. А ты видел когда-нибудь, чтобы он сам танцевал? Хоть разик?

Она говорила и спрашивала так, словно этот вопрос уже не раз и с живым интересом обсуждался среди девичьей половины поселка.

— Был бы сам ни то, ни се, да что-то с чем-то… А то ведь симпатичный парень, многие скажут! — прибавила она.

Прежде Игнат как-то не обращал внимания. Но теперь, напрягши память, он и впрямь уверился, что еще ни разу не видел в ДК Антона танцующим.

— Он же с ансамблем все время… С ансамблем всегда своим, когда ему? — попытался объяснить, но не совсем уверенно.

— А другие музыканты? — махнула с усмешкой тоненькой ручкой Юля. — Эти ведь еще как поспевают!

— Так что, если музыкант, так обязательно за всеми поспеть нужно? Так ведь выходит, по-твоему? А может просто дама сердца у человека в городе или…

— Но ведь не до такой же степени. Чтобы даже на танец не пригласить! — и Юлька недоумевала по-прежнему, словно негодуя даже.

«Ну да, сначала… сначала пригласи, потом заговори, потом… А потом и так далее, и само собой разумеется!» — только улыбнулся про себя на ее слова Игнат.

Но вслух он ничего не сказал.

— Тут загадка какая-то, — дивилась не раз его подружка и впоследствии. — Спросил бы как-нибудь.

Спросил бы!

Как спросить? — лишь несколько раз говорил Игнат с Антоном, и разговоры эти очень скоро сходили в одно, превращаясь всякий раз в монолог непрерывный на одну ту же тему: «Соло, бас, бюстер, битлы, роллинги…»

Юля назвала Антона «приятель ваш», да только вряд ли это было именно так. Между ним и посельчанами всегда была та характерная неодолимая дистанция, вследствие которой никто так и не смог назвать его ни своим другом, ни даже приятелем.

В одном из двух сквериков, что на центральной площади была небольшая дощатая беседка. Вечерами в те дни, когда в ДК не было танцев, там собирались парни в тесный приятельский кружок. И словно сам центр его вскоре перемещался именно в тот самый уголок, куда, едва поздоровавшись, присаживался скромно «маэстро»…

В беседке частенько и допоздна травили анекдоты. У Антона они тоже были весьма своеобразными, с некой особой интеллигентской спецификой. Поведал он их немало, но запомнился Игнату почему-то только единственный, вот этот:

«Прибегает грузин к стоматологу.

— Да-арагой, зубы нада! Срочна!

— И что, командир, ставить будем? Железо, пластмассу, золото?

— Паслушай, да-арагой, какой жэлеза, какой золата? Что я — бе-эдный?.. Став джинсовые!»

Во все времена и на всех наших просторах были и есть некоторые особые предметы, непременные атрибуты поначалу элитной, а затем вдогонку за ней и обычной массовой публики. В эпоху развитого социализма в роли такой вот конкретной атрибутики «простого человеческого счастья» выступал известный триумвират «квартира-машина-дача», а также фирменные американские джинсы.

Это сейчас сия одежка и для бомжа не роскошь, одежка рабочая, повседневка походная, а вот в те времена… В те времена джинсы «фирмовые штатовские» и действительно являлись предметом необычайно важным для советского народа. «Доставали» их у подпольных коммерсантов за рубли недоступные многим, изыскивали, часто копили годами, во всем себе отказывая… Зато после! — после расхаживали победно везде и всюду, щеголяя в ресторане и даже театре, поглядывая свысока на всех прочих — тех, что лишь в простеньких «нашенских штониках»…

* * *

Мерседес-коттедж-мобильник… самолет-дворец-вилла на Канарах.

Атрибутика счастья сегодня иная, а вот формула… Будем иными, будет и формула, вот только поверить в это, пожалуй, еще труднее, чем в эпоху развитого социализма.

3 Смех и слезы

Витька также вечерком иногда забегал в беседку, чтобы «хоть чуть-чуть отдохнуть от науки».

— Маэстро ваш… как нет его, вроде, одна компания! — заметил он так однажды. — А как прибыл, так сразу он и все остальные…

Неспроста ведь Витька именно так выразился: маэстро ваш. Не для Витьки теперь были танцы. Вера — душа любого дела; поверив, пусть совсем немножко вначале, он и в ДК теперь забегал лишь изредка.

Есть такой оригинальный жанр театрального искусства, спектакль-монолог. Там единственный актер и целый зал зрителей; теперь же порой Игнат наблюдал нечто совершенно противоположное. Будто масса талантливейших актеров вокруг правдиво, искренне, ярко разыгрывали этот свой незабвенный спектакль, а из уголка неотрывно, тоскливо взирал на него лишь один-единственный зритель…

— Балдеем? — воскликнул в сердцах Витька однажды. — И я тоже… балдею!

— Ну, так говорил же? — не смог удержаться Игнат, чтобы не припомнить другу его любимейшую школьную присказку. — Что ж и сейчас-то…

— Смейся, смейся! — закивал тот час на это головой Витька вырази-тельно, с каким-то прищуром особенным, хоть Игнат вовсе и не думал смеяться.

Он лишь улыбнулся невольно и чуть заметно. Рядом, его рука на плечике, приютилась, поглядывая на друзей и на зал, такая миловидная в синеватом полумраке смуглая Юлька.

— Погодите, голуби! — глядя с тоской на обоих, выговорил Витька уже как бы и мстительно. — Подождите… И самим всего годок остался, по-смотрю я тогда.

— Х-ха, ты уже точь-точь как классуха наша! — теперь и впрямь от души рассмеялся Игнат. — Тоже, погодите годок да подождите чуток.

— Вот и слушай… пока не поздно.

— Что ж сам-то не слушал?

С какой-то совсем несвойственной ему грустновато-усталой ус-мешкой Витька только кивал головой в ответ.

— Зато, наверно, давно на память все выучил? — вдруг стрельнула ему в лицо лукаво своими карими глазками Юлька.

— На па-а-мять… Ну ты и скажешь, на память… Абзац ведь получается, братцы, мучишь-мучишь науку эту, а толку! — мотнул го-ловой в ответ Витька как-то и вовсе отчаянно. — И подумать страх, экзамены, аудитория… Эх, как не наелся, видать, так уж не налижешься досыта, такая вот видится сказка вдали… Как поступить, как поступить, братцы… Одна лишь надежда моя единственная, на нее… на удачу родимую! — далее он уже говорил с передышкой, вразброс и растерянно, словно выгружая в ответ неуклюжие рваные фразы.

А вокруг!

Вновь синеватые сумерки зала, казалось, уже не могли вместить-втиснуть еще больше народа. Слева возле стены плотными кружками расположились парни; девчата в рядок напротив. В уголках и возле окон приютились парочки.

— Танец взаимного приглашения! — снова кричит улыбчиво на весь зал Антон, и снова так трепетно возносит душу его любимая:

Сладостной грустью манит переливчатый звон серебристых ак-кордов. Кружат пары. Мельтешат вперемешку искрометные пестрые блики, переливистая пышная феерия! — так близко она, рядом… и так далеко бесконечно.

— Лето, лето… Ну и лето, ребятки, мне нынче выдалось, — шептал рядом едва слышно Витька, неотрывно взирая в зал. — Сколько жить, столько помнить буду.

— И нам… не забыть.

— Мне бы… мне бы вот так, да не забыть!

Начав по-прежнему едва слышно и вдумчиво, Витька вдруг резко добавил силы в голосе, закончил с ударением четким на последних словах. Затем перевел взгляд медленно, и уже как-то более внимательно глянул на парочку.

— А ты? — подмигнул совершенно неожиданно со знакомой своей лукавой хитринкой. — Как там выходит… поэты? Говоришь, поэты придумали?

— Поэты, поэты…, - словно согласился с ним поспешно и тот час Игнат.

4 «Двухтысячный год»

«На нее лишь теперь моя надежда единственная, на удачу родимую!» — говорил так Витька друзьям при встречах и впоследствии, однако у него была вовсе не та сугубо фаталистическая натура, чтобы полагаться в делах на одни лишь капризы удачи. Где-то недельки за две до вступительных он повез документы в приемную и вернулся назад отнюдь не с пустыми руками. Привез с собой целый комплект крохотных, размером в ладошку толстеньких книжечек; все они очень удобно раскладывались в гармошку, на каждом листике был отдельный вопрос с самым главным по пунктам.

— И где ж ты надыбал такое? — глянувши мельком, поинтересовался Игнат.

— А-а, мужик вертелся у корпуса… Лысоватый, в очках, весь из себя как профессор… По трояку всего, а класс!.. Ведь класс, скажи, шпоры?

И даже в эпоху развитого социализма нельзя было обойтись без ком-мерсантов. Тихонько, с оглядками выползали они из темных уголков там, где только запахло «наваром»…

Витька пронумеровал странички, усовершенствовал также выходной костюм. Пришил маленький тряпичный карманчик на самом удобном месте. Каждый день просматривал мелко исписанные странички, как цирковой фокусник тренировался отыскивать нужный вопрос на ощупь. Все это явно придавало ему уверенности, возвращало, хоть и ненадолго, такое обычное ранее, беззаботное настроение.

— Хочешь байку новую? — спросил он однажды. — Вчера на речке подслушал.

Вечерами он теперь каждый день бегал на стадион и речку, тренировался в беге и плавании.

— Давай, молоти! — усмехнулся Игнат.

— Значит так… Двухтысячный год… Школа.

Учитель спрашивает на уроке истории: «Кто такой Брежнев Леонид Ильич?»

Ученик в ответ: «Мелкий политический деятель эпохи Аллы Пугачевой!»

И на этом месте, словно выставляя тем самым завершающую точку, Витька рассмеялся таким же коротким, как и его анекдот, отрывистым смехом.

Игнат хохотнул также, но больше из уважения к другу. А если уж по правде сказать, анекдот этот тогда показался ему и совсем не смешным. Когда миллионы каждый день со всех газетных страниц и телеэкранов, словно наперегонки поспешали по эффективнее выразить «мудрому вождю и верному ленинцу свою признательность лично», а эпоха Аллы Борисовны еще по-настоящему не наступила — даже и не верилось тогда, что когда-нибудь и всерьез сможет реализоваться нечто подобное.

— А вот еще! — продолжая смеяться, продолжал Витька далее. — Знаешь, как новую водку расшифровали?

— Это которую?

— «Колос».

— Не-а… как это?

— Слушай.

И после коротенькой паузы Витька продекламировал протяжно и звонко:

— «Косыгин-Останови-Леньку-Обнаглел-Сволочь!»

Здесь необходимо пояснить, что в эпоху развитого социализма цены были постоянными абсолютно на все за исключением вина и водки. И то цену повышали вовсе не так тривиально, как теперь, просто, положим, подняли и все. Нет, первым делом обязательно меняли этикетку. Именно вот такое волнующее событие, затронувшее сердито за живое каждого советского человека и фольклорно породившее вот такую, весьма грубоватую расшифровку произошло тогда совсем недавно. В магазинах появилось одновременно сразу две новые этикетки, «Нива» и «Колос».

Посмеявшись вдоволь, Витька вдруг вновь стал очень серьезным.

— Эх, как поступить, как поступить, — завздыхал снова раз за разом мучительно. — Как поступить, братцы… неделька всего лишь и… час пик! Кто я… или что я буду через ту недельку с малым?

* * *

Уехал он, не попрощавшись.

Все абитуриенты отъезжали на вступительные одинаково незаметно. Вот только домой они возвращались совершенно по-разному.

 

Глава четвертая В начале августа

Вступительные экзамены тогда проходили во всех учебных заведениях одновременно и в два потока. Первый с начала августа и по десятое число, второй соответственно с десятого и по двадцатое. Можно было, правда, попробовать и раньше, попытать счастья в одном из престижных московских институтов, а в случае неудачи еще успеть перекинуть документы… Но поступить, например, в МГУ… Вряд ли кто-нибудь из посельчан даже пытался когда-либо сделать это. Так что, по сути, здесь решала одна-единственная попытка.

Экзамены, экзамены…

Множество их пришлось пережить Игнату впоследствии, и не раз наблюдал он удивительное проявление тех характерных необъяснимостей, хорошо известных каждому, кто сдал хотя бы одну сессию. Когда, например, ты с грехом пополам подготовился, молишься назавтра хоть того троячка несчастного выловить, а повалила вдруг валом удача холявная, пруха… И наоборот.

Первые победители появились в поселке уже спустя несколько августовских дней: медалистам достаточно было сдать на «пять» только первый профильный экзамен. Словно вынырнули они, счастливцы, откуда-то разом, и теперь их видели повсюду и вместе… Одновременно поползли слухи и про первых неудачников:

— Лесничего хлопец… Слышь, цвайман с порога?

— Слышал такое.

— Так может и видел?

— Х-ха, теперь ты его не скоро увидишь!

* * *

Отгремела тревожно короткими грозовыми ливнями первая неделя августа.

И вновь запарило жарко, но не по-июльски с родниковой ясною синью бездонного неба, с ослепительной гаммой огнистого солнца, а как-то душно и вяло. Добела полинявшее, с поволокою блеклое небо теперь подслеповато плавило размытое солнце в нерасторопное сонное пятнышко, что из последних сил едва-едва доплывало до самой окраины леса.

— Ну и засоха сёлета, людцы! — поговаривали самые старые жители поселка. — И коли оно было?

Приветливым розовым вечерком присаживались они на знакомой завалинке в задушевный степенный кружок.

— И коли оно так? Ты хоть припомнишь, Иване?

— А як Костик за Неман у сваты шугал? Напрямки, в одних ботах да лугом…

— Чей-то Костик?

— Агрономчин…

— А-а, так то Михеевич! Что сын начальником важным у Киеве… Так то, видать, ище до германца было?

— До германца… до кайзера… А сам ты с которого будешь?

— Я?… я-то с пятого.

— О-о, так ты еще мальчо совсем проть мяне… И где ж те упомнить… От-то было и лето!

* * *

После парного лёскота громогласых обильных дождей в знаменитой принеманской пуще необычайно высыпали грибы. Носили лукошками, корзинами, ведрами, на целый день компаниями дружными выбирались в лес на решетчатых тряских повозках. В сырой гулкой утренней тиши непрестанно звенело в луговом непроглядном тумане — и так до самой окраинной плотной фаланги вековых коренастых дубов:

— Эй, водила, не спи! Погоняй хоть трошко пугой.

— Ну и неча спешить, еще и те грибы не доспели.

— Ага, не доспели… А в лесе том уже, як на базаре.

— Не боись… Такой порой хоть наночь едь — и всякому с гаком!

И вправду, хватало «с гаком» и всем.

На сыроежки-свинушки и нечто подобное даже не смотрели. Из корзины горделиво выглядывал великопышный мосластый боровик, продолговатый краснощекий белоног-подосиновик… И подберезовик красил — подберезовики в то лето были, как на подбор крепкие, здоровые, боровикастые.

* * *

В начале августа они встречались уже каждый вечер. И каждый раз, когда была пора прощаться, бесконечно долго стояли у калитки, тесно прижавшись в бархатистом покрове нежной, ласковой, августовской ночи.

— Игнат… ну пора… пора уже, — снова неслышно шептала она, и снова лишь теснее прижимаясь к нему.

И он отзывался неслышно, как во флюидном полусне:

— Пойдем… скоро… сейчас… скоро.

Где-то совсем близко были ее горячие губы… и чуткий отзыв ладошки, и ландыш хмельной шелковистых волос… и теплота, и созвучье как единого тела.

Застенчивый августовский ветер шелестел лениво крупным листом молодых придорожных каштанов. Любопытные небесные глазки уже сонно мерцали белесой усталой дымкой, все ясней проступали непроглядные ночью пустынные дали…

— Игнат… Игнатик… сейчас мама опять покличет.

— Скоро… пойдем. Пойдем… скоро.

— Светает уже… Тетки заре пойдут к коровам.

— Пойдут… пойдем… — шептал он как эхо. — Тетки…

И вдруг пробуждался словно:

— Тетки?.. Пора! Я… я пошел.

Он отрывался решительным волевым движением, ступал несколько раз порывисто… Но не мог не оглянуться — она в тот же миг! — и в тот же миг была снова в его объятиях.

На восходе начинал отчетливо розоветь далекий небосклон. Все чаще бесцеремонно и рьяно заливались, пробудившиеся сполохом, хриповатые певуны. Во дворах по соседству были слышны первые домашние стуки.

Поселок просыпался.

Неприметно, стремительно, сладостно пролетали незабываемые минутки бирюзового лета… И одно лишь изредка импульсным отблеском, словно сквозь сон: «Витька… час пик!»

 

Глава пятая Прощай, бирюзовое лето!

1 Земля, вода, пространство, небо…

Ясное росистое утро.

Алая полоска зари на лесистом небосклоне, молочный дымчатый туман во влажных ложбинах, над спящей рекой, над камышовыми старицами. Мягкие стылые застенчивые вздохи недалекой уже осени.

Игнат с двумя ореховыми удочками и легким алюминиевым бидончиком выходит неспешно на пожухлый, иссушенный обильным солнцем луг знакомой, утоптанной стежкой.

— Привет, гулёна!

Там его ожидает нетерпеливо Витька. Живо здоровается за руку, перекидывая ловко в другую свои нехитрые рыболовные снасти. Сверкает, искрится в глазах знакомая лукавая искорка:

— И давно она отпустила? Или не поспел еще в хату, схватил только уды?

— Нетушки, я сегодня пораньше отпросился! — отвечает сонно Игнат. — Ради такого хорошего дельца… С полночки еще, коли и не надто развиднело.

Отвечает, зевая, с коротеньким добродушным смешком. И, словно сбросив тем самым последние прилипчивые обрывки сна, спрашивает уже бодро, энергично:

— Так что, студент?.. Будет сегодня удача? Не всю в боях тамошних кинул?

Широко, белозубо улыбается в ответ Витька. Так он улыбается уже с неделю после своего триумфального возвращения и все рассказывает, рассказывает… И всем вместе, и каждому из посельчан в отдельности. Нет теперь ни единого человечка во всей округе, кто не знал бы почти наизусть о его волнительных приключениях на вступительных и не слышал еще о «гениальной» его идее.

— Куда двинем? — уточняет Игнат. — В Железный?

Все с той же широкой улыбкой Витька кивает головой. Это их любимое место.

Парни впервые за лето выбрались «на щупака».

Был самый сезон, и не потому вовсе, что в другое время щука, зубастая прожорливая хищница не очень-то интересовалась живцами. В этом деле как известно, пескарь голова, да только попробуй-ка сначала выловить того самого пескаря, например, весной в мае, когда даже верховодку, рыбешку шуструю и даже на горох не особо приманишь. И что за живец верховодка? — не живуча, губка тоненькая, поплавок с грузилом свинцовым едва тащит; всунется дура с испугу в густую водяную поросль или та же щука в азарте едва ухватит за жиденький хвост — только потянешь упруго удилище, как уже пусто на полегчавшем крючке.

Весной мальчишки вот что делали. Брали длинное метра в три широкое марлевое полотно, двое держали по бокам, а третий загонял. Только так и удавалось добыть немного подходящей рыбешки в студеной воде на речном мелководье.

Зато в конце августа лепота! — только успевай забрасывать упругого мясистого червячка-«цыгана», с пологого песчаного берега. Лишь полчасика прошло, а у парней в серебристых бидончиках уже кишмя кишели губастые живучие верткие пескари.

По старому бревенчатому мосту перешли на противоположный берег реки. Справа за мостом Неман с полкилометра как линейкой ровняли, но затем он резко, чуть не под прямым углом заворачивал влево, и дальше снова была равнина. Парни двигались наискосок, словно по гипотенузе гигантского травяного треугольника, в азарте спешно ступая тяжкими, набрякшими обильной утренней росой кедами по узенькой луговой тропке. Миновали протяжную, заросшую низкой осокой, подковообразную старицу; их, очень схожих, по всему лугу изогнутыми камышовыми озерцами синело множество. Некоторые, наиболее крупные, даже имели свое название: Затока, Старый Неман, Камыши, Синевица…

Вначале замаячил неровной кромкой дальний пологий берег реки, там густым невысоким лозняком изумрудно курчавился бугорчатый песчаный пляж. С ближней же стороны, иссушенный небывало жарким летом, жухлотравый берег обрывался внезапно вертикальным, в три роста, прямым пепельно-серым дерновым отвесом, и лишь возле самой воды белела тоненькая полоска заливного суглинка. А дальше черная глубь, полшага и с головой.

Из земли здесь во многих местах проступала ноздреватая ржавая россыпь железной руды, оттого и название это пошло — Железный Берег.

Парни застыли в нескольких метрах от береговой кромки, начали осторожно разматывать удочки.

— Глянь… гляди, какая барракуда плехнула! — толканул тихонько приятеля в бок Витька.

По идеально гладкой водяной поверхности разошлись с гулким пле-ском валкие круговые расплывы.

— Видал, как хвостом?

— Наша будет!

— Тс-с… накаркаешь.

Осторожно закинули удочки. Стараясь не высовывать голову за тонкий краешек дернового карнизика, медленно повели шаткие поплавки вдоль иссохшего, загрубелого берега.

Друзья давно не признавали никаких прочих разновидностей рыбалки, только на живца. Да и что такое, скажем, ловля на горох, хлебный мякиш или отварную картошку? — нырнул молниеносно поплавок-бусинка в речную глубь, не спи, подсекай скорей, тащи добычу на берег… и мелочишку! Мелочишку костлявую, вернее всего.

А на щуку и удилище специальное — могучее, тяжкое. Леска, поплавок какие! Долбанет стрелой вниз такой вот бочковатый поплавок хищница-рыбина — вздрогнешь тот час же, напрягшись отчаянно, как борец-олимпиец перед решающей схваткой.

— Потянула! — вскрикивает рядом вполголоса Витька.

Белый пенопластовый поплавок его вдруг исчез моментально в мутноватой водной глуби.

— Зацеп, может?

— Сча-ас… поглядим.

Витька плавно пробует подтянуть невидимый в толще воды поплавок ближе к поверхности… и едва не выпускает удилище! — так стремительно, струнчато, звонко заскользила тугая леска на самую середину реки.

— Зацеп… скажешь!

— На бок, на бок его заворачивай! — шепчет Игнат. — Сорвет живца.

Раз-другой Витька неторопливо, жестко подтягивает на себя круто согнувшееся, неподатливое ореховое удилище. Наконец, вздрагивая мелко узловатым кончиком, оно перекошенной гибкой дугой застывает неподвижно в покрасневшей руке. Теперь уже прекрасно видно, как переливистой тенью мелко дрожит в темноватой глуби расплывчатый зайчик затонувшего поплавка.

Что так упруго ворочается в таинственной водяной толще?

Щука, судак, жерег?

Или же сам полновластный хозяин здешних вод, неповоротливая колода-сом? — двухпудовых головастых сомов тогда не раз вылавливали в Немане.

А может, как раз, и случай обратный? — мелочь колючая, окунек-недокормышек?.. И такое бывало, не раз полосатый задира, которого и на червячка крохотного выудить запросто, тянул поплавок огромный вместе с грузилом свинцовым прямо как барракуда настоящая.

И когда, когда, наконец, хищница-рыбина заглотнет наживку?

Через минуту?… две?.. пять?

А ведь так задорит не удержаться, подсечь разом, рвануть, выбросить одним махом на берег! — и тоже дать «маху», вырвать пустой уныло крючок из промелькнувшей мгновенно, зубасто ощеренной пасти.

Только у Витьки щука почти никогда не срывалась. Может, ему просто фартило, но сам он объяснял это именно тем, что изобрел свой собственный «фирменный» способ подсечки. И в доказательство неоспоримое демонстрировал частенько огромный стальной крючок, ко-торый почему-то неизменно оказывался в самой середине узкорылой щучьей губы, а не сбоку, как обычно.

Неподвижно, терпеливо застыл Витька… напрягшись, вздрагивая мелко, дразнит тоненький кончик его удилища… расплывчатым белесым зайчиком манит, мелко дрожит в глубине поплавок.

Наконец, струнчатая леска снова решительно, но на сей раз куда более плавно заскользила на середину реки.

— Потащила! — чуть слышно бросает Витька. — Пора.

Несколько быстрых неуловимых движений, затем он наклоняет резко удилище вниз и в сторону. Глядя неотрывно, пристально в темную толщу воды, начинает неторопливо, настойчиво подтягивать к себе непослушную рыбину. Пестрая темно-зеленая хищница отчаянно рвется, лупит пружинисто изо всех сил хвостом, выгибается жесткой вертлявой подковой, поблескивая желтоватым низом… Но Витька спокоен, расчетлив, он уверен непоколебимо в своем знаменитом «фирменном» способе.

Он никогда не бросается стремглав на добычу, не спешит поскорей снять ее с крючка. Удилище в руке, щука на крючке — так демонстративно, торжественно шествует он к своему победно блистающему на солнце, серебристому бидончику.

— Ладная штучка!

— Кэгэ на полтора потянет, — на глазок с легкой завистью в голосе взвешивает Игнат. — Начало положено.

Незаметно прошло время.

Бледное томное солнышко справно закончило ровно половинку своей привычной ежедневной работы и, словно заслужив тем самым коротенький полуденный отдых, заступило легонько за продолговатое облачко, чтобы вскоре вновь еще более старательно продолжить свое извечное круговое путешествие. Припаривало. Пышущая приторным жаром, лиловая поволока на восточной окраине неба обещала скорый грозовой ливень.

За утро Витька успел вытащить на берег еще две «ладненьких». Два полосатых щучьих хвоста бодро торчали и из алюминиевого бидончика рядом.

— Чувствую, скоро дождь лупанет! — говорил довольный донельзя удачной рыбалкой Игнат. — Скупнемся?

Секунды — и они уже в одних плавках. Витька отбежал резво метров на двадцать от берега, с разбега прямым «солдатиком» звонко плеснул с отвесного выступа.

— Эй ты, тельмеха, хорош! — слышалось вскоре уже с самой середины. — А я погнал прямиком, до поворота.

Но Игнат любил по крупице мельчайшей, всласть, в отраду погружать жарко нагретое солнцем тело в кристальную речную прохладу. Приостанавливаться как бы несмело, ощущая на ступнях щекотливые прикосновения любопытных мальков, в упоении благостном вбирая без устали лучистый божественный дар… И вдруг одним махом с головою вонзиться в студено-струистые воды.

Тут в Железном была самая глубь. Не раз лучшие пловцы пытались достать дно с тяжелым камнем, но всегда не хватало воздуха, нестерпимо покалывало в ушах. Лишь метрах в ста по течению обрывистый берег постепенно переходил в пологий, заросший вгустую пожелтевшей осокой, кустистым крапивным лозняком. Постепенно и мельчало. Теперь было очень просто достать бархатистое песчаное ровное дно.

Легким размашистым кролем парни стремительно проскочили глубь, стишили ход накатистым брассом.

— Вчера чувиха была на танцах новая! — слегка запыхавшись, рассказывал отрывисто Витька. — Делова-ая… Генка-Артист сунулся, а она: «Дяр-ревня ты, в город переодетая!» — такой облом, наржались.

— А он?

— Да что он! Вот если бы она… была одна да на всем белом свете.

Друзья помолчали.

— Про Юлю… он тебе ничего не рассказывал? — спросил вдруг Игнат.

— Не-а… а ты… ты все думаешь?

Игнат не ответил, и далее плыли уже в молчании, скользя с наслаждением в уютной речной прохладе. Но это была лишь та знакомая, привычная с малых лет каждому природному неманцу, шелковистая мягко прохлада. Недавно Игнат испытал нечто совершенно иное, почти фантастическое.

Резко выбросив руки вверх, он приподнялся до пояса над убегающей водной гладью, молниеносно скользнул вертикально на дно. Прикоснулся едва толстым пальцем ноги песка, теперь было роста полтора глубины, не более. Теперь было точь-в-точь, как тогда в первый раз, в самом начале этого незабываемого лета.

Он нырнул снова, достал легко руками дно, вьюном выкрутился на ноги в бурлящей водяной толще. Оттолкнувшись упруго от дна, торпедой выстрелил до пояса в налитое звонкими брызгами, воздушное пространство — словно взлетел невесомо на блистающий небесный купол! Взлетел — и снова обрушился, снова торпедой взлетел — и снова камнем обрушился вниз…

Земля, вода, пространство, небо!… земля, вода, пространство, небо!.. Вновь и вновь, вновь и вновь, и вдруг неуловимый миг — и полузабытье, нирвана, лишь четыре стихии и он, слитые во что-то родное, единое, вечное…

2 Гениальная идея

Словно в честь их, счастливых победителей оставшиеся августовские дни объявили в ДК подряд праздничными, и танцевальные вечера теперь были каждый день и до самого рассвета.

Витька не пропускал ни одного вечера, но теперь казалось, что как раз сами танцы его не очень-то и интересуют. Он даже располагался где-нибудь в уголке и спиной к залу среди таких же, как и сам торжествующих победителей и внимательных слушателей. Теперь он рассказывал и рассказывал нескончаемо, а со стороны можно было только видеть, как энергично взлетают и дергаются время от времени его руки, подчеркивая весьма выразительно кульминационность отдельных моментов.

— За спецуху я ведь не сильно мандражил, — так уверенно начинал он всегда, и как легко было ему сейчас признаться в этом! — На прикидках был приличный запас, ну и нормалюк, по самому максу сработал. На пятаки, одним словом, по высшему баллу проехало…. А на истории! — братцы мои, такая холява… Открываю билетик, а там Великая Октябрьская, ее роль во всемирной истории и т. д… Так ведь и без подготовки мог бы запросто, так вот с ходу, братишки, и мог без проблем отстреляться… Как на зубок вдыхаря отскочило, ведь с первого класса только и слышишь, и видишь в кино… А в скольких книжках об этом читаешь!

Дальше едем, второй вопрос. Сталинградская битва. Тот же! — считай, тот же случай, ребята. Снова, скажу вам, одних только книжек военных немеряно читано, а сколько фильмов военных смотрел… Сталинград!.. Начало коренного перелома в Великой Отечественной, котел-окружение, триста тысяч фрицев в плен, фельдмаршал Паулюс… Короче, на славу и здесь, на пятак, по высшему баллу железно проехал бы, да вот только уже на дополнительных вопросах немножко подвис… Но и четыре балла, ребята, мне, в принципе — то что и доктор в рецепт прописал!

Здесь на сияющее, словно отполированное гладко удачей, улыбающееся лицо рассказчика неизменно ложился гнетущий, в легких морщинках, явственный оттенок тревоги:

— Сочинение осталось. Одно сочинение, последний экзамен… какой экзамен! А я ведь, честно признаюсь, братцы, только на одну историю и налегал в июле круто. А литературу… литературу так… в общем, сейчас можно прямо сказать, одни картинки и глянул… Ай, думаю, все равно, что толку за двумя зайцами гнаться! Сказано было, коль не наелся, так разве налижешься досыта?.. Одним словом, на свободную тему была одна-единственная надежда моя… Сочиню! — сочиню ж, думаю, за целых полдня я хоть что-нибудь.

Только сижу-сижу я в аудитории… Минутки шустренько бегут одна за одной, да одна за другой, а листик письменный… листик этот самый передо мной он как был, так и есть что снежок белый… Бегут-бегут дальше минутки, мелькают до ужаса шустренько, и так вот незаметно в напрягах умственных час-второй беспросветно проходит.

«Приплыл ты, Витька, приплыл… и с концами!» — одна, одна только мысль в голове мельтешит, и голый ноль по теме… Пусто-пусто внутри, как в домино той костяшке… И за спиной голос слышу со вздохом понятным, явно мой случай: «Наверно я погиб…», — словно кто-то мысль мою ту единственную как по книжке открытой читает.

А сколько надежд уже было!

Сколько поднялось их, братцы… Ведь начало такое, что и в чудных снах не приснится. Не провали лишь теперь, на троячок зацепись, и абзац, и лафа, и готово… Финиш, триумф, пальцы вверх и качайте студента!

И так мне уж стало… как вдруг — гениальная идея!

Поднимаю руку.

— Что у вас?

— Парта… краска липнется.

(А у них и правда ремонт был недавно).

— Та-ак…

— Газетку можно подстелить?

— Стелите… пожалуйста.

Расстелил я быстренько «Правду», гляжу по верхам… Мама моя, передовица как раз по теме!

И тут, братцы мои, как сошло на меня сразу! Такое, такое писание выдал! Не поверил, сто пудов не поверил бы точно сейчас, что сам и писал… И слова главное! Слова, слова нужные всегда под рукой, ошибок ведь так не насадишь… А закончил я…

И тут у Витьки всегда была пауза, была торжествующая усмешка. Но теперь он улыбался так, как мог улыбаться лишь один он со своей неподражаемой лукавой хитринкой. Улыбался точь-в-точь так, как улыбался совсем недавно, рассказывая Игнату о своих самых выдающихся школьных «импровизациях».

— А закончил я, братцы, так: «Спасибо партии и Леониду Ильичу Брежневу за наше счастливое детство!»

И почему-то казалось, что самая важная решающая идея снизошла к нему именно в самом конце.

— Назавтра бегу в приемную, гляжу списки… Четыре балла!

3 Лариса-Горлопан

Главным начальством в ДК была девушка высокая, рыжеволосая пышно, с большими синими глазами. Она была круглолица, румяна, и уже по-женски «в теле», хоть ей было тогда лишь немногим за двадцать. Всегда казалось, будто она чем-то недовольна, а ее верхняя пухленькая губка имела какой-то оригинальный заносчивый выгиб наподобие того, когда хочется сказать «фе!» — или что-нибудь вроде этого.

Сразу же по приезду в поселок она с энтузиазмом молодого специалиста попыталась организовать здесь театральный кружок, по-хожий на тот, что был в ее родном институте, и который в мечтах ее радужных превращался вскоре в знаменитый народный театр. Вывесила даже написанную от руки «шариком» пригласительную афишку на специально предназначенной для этого поселковой доске объявлений; доска эта почему-то представляла собой небольшую бочку, крашеную в синий цвет, воздетую на короткий толстый шест и вкопанную на Пьяном углу.

— Хорош те, Микола, чернило жрать, рви в артисты! — на целую неделю хватило смеха и шуток у развеселой постоянки Пьяного.

— Артистов тут и без меня велька… Вон Петро один чего стоит, вчера целую ночь перед женкой концерты откалывал.

— Зато там тебе и медаль скоро дадуть. На пинжак пришпилишь, головный артист середь нас тогда будешь!

Это еще совсем недавно театральная идея наверняка бы нашла в поселковом ДК свое славное продолжение, но спустя лишь десяток лет после начала в советской стране уже не раз упомянутой урбанизации… На целую неделю хватило шуток и смеха у развеселых постояльцев Пьяного, пожалуй, единственно имевшихся на тот момент в наличии претендентов на артистический кастинг… А потом объявление куда-то исчезло внезапно, оставив после себя на память только несколько крепежных металлических кнопок и обрывные лоскутки бумаги возле них.

Были наверняка у молодой выпускницы еще какие-то порывы традиционного первоначального энтузиазма, какие-то попытки хоть что-нибудь здесь организовать, но Игнат о них уже не знал. Когда же энтузиазм этот первоначальный изрядно притух, то осталось вместо него лишь единственное желание: вырваться! Вырваться да поскорее из этой «глуши».

На это было необходимо разрешение районного начальства, но:

— Мы вас с таким трудом в министерстве выбили, и что ж теперь? Отпусти?… Не-ет, дорогая Лариса Ивановна, будем отрабатывать! Три годика ровненько… как и положено.

И вот теперь она отрабатывала в поселке последний год, то есть добросовестно отворяла и затворяла в нужно время скрипучие двери своего старенького ДК. В случае чего доверяла охотно ключ подружкам, поэтому танцы летом неизменно заканчивались только под утро, и молодежь была ею очень довольна.

Прозвали ее в поселке «Лариса-Горлопан» за оригинальную привычку звучно перекликаться со знакомыми через улицу:

— Анька, ты на пляж? — кричала она приятельнице.

— Ага.

— Очки взяла?

— Какие?

— Синие!

— Взяла.

— Тогда жди, я скоренько!

Кавалера своего у нее здесь не было, видно, очень уж солидно, неприступно выглядела она на свой возраст. Молодые семейные мужчины, вырвавшись в одиночку на часок в клуб, словно по команде оборачивали тот час масляно жирные взгляды ей вслед, неотрывно и молча провожали таким вот образом через весь зал. Но она лишь плавно и строго, неторопливо шествовала в свой кабинет; там обычно и проводила весь вечер в компании, то и дело забегающих пообщаться, многочисленных приятельниц.

Как и Антон, сама она никогда не танцевала, но вот чтобы свести их в пару… Такой даже и мысли не могло ни у кого возникнуть, слишком уж большая нестыковка была и в росте, и в комплекции.

И только на последнем прощальном вечере…

4 Прощальный вечер

Танцевальный вечер этот состоялся в последнее воскресенье августа и стал самым людным и самым торжественным из всех вечеров. Именно тогда на эстраду вдруг вышла она… Она, высокая, статная, пышноволосая! — словно сама королева ДК. Объявляла теперь каждый танец, пела с легендарным теперь ансамблем… и как она пела!

А еще она читала стихи. Одно из стихотворений этих под названием «Бирюзовое лето» навсегда запомнилось Игнату и… а ты… ты не забыла, помнишь?… как из другой галактики, привет тебе.

Витька весь вечер снова улыбался, улыбался так, как теперь он улыбался всегда… И снова рассказывал, рассказывал… И только, когда объявили последний прощальный танец, его улыбка снова на мгновение стала как некогда грустной… Но не устало, счастливо.

— Эх, лето-лето… лето-лето, ребятки, мне в этот год! — еле слышно шептал и шептал рядом он.

Витька…

Куда и как передать привет тебе?

Нет уже Витьки… такого, каким он был. Но он навсегда останется, хоть и другой чуть, наверное. Среди бирюзового лета… он и его гениальная идея.

* * *

навсегда вливал в сердца Антон свою последнюю, прощальную.

Он не успел закончить, как его подхватило множество рук. Качали, до потолка подбрасывали вместе с неразлучной гитарой, кричали громко в такт, а потом просили, просили… Просили снова приехать следующим летом.

Раскрасневшийся, в джинсовке нараспашку, необычайно усмешливый стоял Антон на эстраде, дыша часто в микрофонную тросточку, и обещал, обещал…

Но широкая магистральная бетонка ушла вскоре далеко за поселок. Не стало больше студентов-практикантов. Никогда больше не приехал и Антон.

Его ансамбль остался, остался его репертуар, его любимые песни. Осталась, наверное, на какое-то время и некая особая частичка его души, и следующим летом танцевальные вечера еще иногда напоминали те самые знаменитые, антоновские… Но уже через год:

— Как там вчера на танцах? — бывало, спросит Игнат.

И снова в ответ лишь короткое:

— Глухо.

* * *

Необычайно жаркое лето закончилось в тот год как-то сразу. Казалось, еще вчера пылкое августовское солнце поливало обильно пожухлые принеманские луговые дали, как вдруг налетела стылая осень с сиверным ветром, с тоскливою россыпью серых промозглых дождей.

Прощай, бирюзовое лето… Прощай беззаботное детство.

Наступил десятый, выпускной.

 

Глава первая Отличник

1 Счастливый день

… Класс не дышит, не шелохнется. Единым существом тридцатиглавым застыл он в мертвой и словно дрожащей упруго тиши.

— Так, может… сам кто? Есть у нас сегодня смелые?

Географица Нина Степановна только-только зачитала первый вопрос по домашнему заданию. Затем пытливым взглядом внимательно окинула льняные, русые и чернявые головы, приникшие низко к раскрытым учебникам.

— Ясно, смелых нет… Что ж, буду вызывать.

Синяя чернильная авторучка в ее немолодых уже, крупных, красноватых с мороза пальцах снова вдумчиво двинулась сверху вниз в свое привычное путешествие по пустой журнальной клети… Словно дрожит упруго звенящая мертвая тишь.

— Дз-з-з… дз-з-з, — вдруг и впрямь едва слышно рядышком.

«Муха?» — невольно и тот час мелькает догадка.

Но… откуда?

За белесою росписью широких оконных стекол морозно розовеет январское ясное утро.

— Дз-з-з, — снова слышится тихонько рядышком. — Дз-з-з…

Но теперь! — как выразительно явственны теперь знакомые дурашливые нотки… Лешка!.. Лешка Антольчик.

Сосед по парте, верный гвардеец и добрый приятель. Снова исподтишка дурашливо дзынкнувши, он вроде также неотрывно вглядывается в раскрытый учебник, а сам лишь с усмешливой беззаботно-стью поглядывает на притихший тревожно класс. Как обычно, он и не открывал вчера книгу, да только что ему, начало новой четверти еще… Ну больше одной двойкой, ну меньше… Сколько их было, а сколько еще будет.

— Антольчик! — коротко и решительно обрывает, наконец, затянув-шуюся паузу учительница.

И тот час: «Хг-а-а…», — словно вздохнул с облегчением класс, зашелестел, задвигал, многоруко зашоргал; где-то упал звонко учебник, где-то звучно хлопнула откидная крышка парты.

— Что, молодцы вы мои, вздохнули?.. Так вы вчера и в книжку глядели!

Широко улыбается круглое, накинь лишь платочек — и сразу бабушкино, старческое лицо учительницы. Вот уже за треть века как она с детворой школьной, и кому же не знать, что не до уроков им всегда, и уж тем более не до ее несчастной экономической географии: «Сельское хозяйство Центрального района, пищевая промышленность Волго-Вятского»… Особенно теперь в самом начале четверти, когда еще так мало оценок в журнале, и когда каждый так надеется проскочить на холяву.

Наивная детвора! — один только скорый взгляд на класс, и сразу ясно, кто и с чем пришел сегодня на урок. Понятно, что в каждом классе есть несколько обязательных, прилежных учеников, обычно среди девчат, они всегда хорошо подготовлены, а вот остальные… Любого и запросто можно подловить.

Только… зачем?

— И что ты за учитель такой, если у тебя в классе столько двоечников? — обязательно спросит тогда начальство.

И снова, пусть вначале и не очень строго, но напомнит обязательно: в нашей стране всеобщее среднее образование, и нет плохих учеников, а есть плохой учитель.

По сути, оно логично, правильно. Зачем тратить лишние школьные годы на таких вот, к примеру, антольчиков? Ему ведь все равно твоя экономическая география — что тому волу библейскому да псалмы на уши… И не всем же в конце концов быть инженерами, не всем же и в белом халатике службу нести, надо ведь в жизни кому-то и жижу в хлеву за свиньею прибрать… Жизнь она штука такая! — есть в ней поэзия, есть проза, а есть и «соленые» анекдоты.

Немало разной детворы за долгих тридцать лет прошло через ее учительские руки, и не раз уже приходилось убедиться конкретно, что хорошие и отличные отметки еще совершенно ничего не значат для будущего. Тот же Андрюшка Петровский, например. Тоже когда-то неплохо учился, толковый, казалось, выйдет парень, и спортсмен какой… был. А теперь!.. Перед глазами тот час же представал бурый, косматый, беззубый ободранец.

Рабочий сегодня поболе за иного инженера имеет. Сколько их прежних оболтусов прилично устроилось в столице! Получили квартиры, теперь на выходные молодцами наезжают в поселок. В воскресенье под вечер обязательно встретишь кого-нибудь на автобусной: и сам приберется как на праздник, и жена, и дети… По сторонам теперь посматривает с выси, не без столичной фанаберии, мол: «Эх ты, глушь-провинция!»

— Добрый вечер, Нина Степановна! — поприветствует всегда искренне, радостно, как победитель.

Человек, мол, сами видите. А что тогда говорили…

Так что, правила игры здесь предельно просты. Выставил ему на дорожку свой «законный» трояк в журнальную клеточку, и пусть себе шурует пряменько в рабочий класс. И все бы прекрасно, если бы уж совсем не дебилы… И Нине Степановне тут снова припомнилась та самая дурацкая «эпопея на весь район», что устроил когда-то ей, как классному руководителю, такой именно в точности дебил Зэро.

… Лешка Антольчик, широколицый простоватый парнишка с высоко поднятым на вихры, густоволосым чубом так и сидел неподвижно на своей крайней «камчатке». Застыл истуканом, как влитый, приоткрыв слегка рот, будто его вдруг острым рогом по голове пристукнули.

— Живенько! — понимая прекрасно причины такой медлительности, подогнала учительница строго. — Никак не проснется…

Наконец как-то постарчески уныло скрипнула тесноватая парта, и он, насквозь проржавевшим, несмазанным роботом задвигал неуклюже вперед.

— Дз-з-з! — насмешливо кинул в след соседу Игнат.

Он ведь тоже не открывал вчера географию. Это и не обязательно было, потому что Нина Степановна, учительница не очень строгая всегда разрешала держать открытыми учебники на парте.

Действительно, это было очень удобно. Глянул на переменке первый раздел заданного параграфа, повторил еще раз и жди спокойно звонка — вызовут, так не подведет память. А если вызвали отвечать другого, то можно сходу начинать следующий раздел; пока одноклассник отвечал, Игнат всегда успевал хорошенько подготовиться.

Но вот сегодня…

Сегодня он как раз и не спешил браться за следующий раздел. С самого начала не было ни малейшего сомнения, что дружок Лешка так долго не продержится. Прошло уже сколько минут, а он все так и стоял у доски, молча, глядя отрешенно застывшим взглядом куда-то поверх голов своих одноклассников.

— И это все? — выдержав терпеливо необходимую паузу, спросила с иронией учительница. — Все что нам скажешь? Мог бы зря не тратить времени… Садись, два!

И вновь перемена мгновенная в классе, вновь словно дрожит в воздухе звенящая, мертвая тишь.

— Так, вопрос… Вопрос остается тем же. Раз мы… раз мы так ничего и не услышали, — внимательно вглядываясь в журнальный список, вдумчиво выговаривает Нина Степановна.

— Горанский! — слышит, наконец, Игнат свою фамилию.

Спокойно, уверенно выходит он на середину класса. Он-то как раз и не тратил зря времени. За несколько мучительных лешкиных минут успел еще раз внимательно полностью просмотреть раздел параграфа, особо выделить в нем самое главное. На счет дополнительных вопросов он тоже не особо тревожился. Они у Нины Степановны всегда были одни и те же и примерно в одном количестве, только с каждым новым уроком прибавлялось несколько новых, а несколько «старых» исчезало, соответ-ственно.

«Эх, вот если бы у всех так! — мечтал Игнат и на сей раз, с победой вскоре вернувшись на место. — Вообще можно бы не раскрывать домашнее… А вот если бы так, как у Кольки!» — последнее пожелание он тоже не раз восклицал про себя мечтательно.

Хоть и знал, знал прекрасно, что так, как у «Кольки» больше ни у кого быть не могло.

Колька, Дикий, Живёла…

Подобные прозвища были у многих учителей в школе. По-видимому, они давались весьма метко с первых дней работы, а потом, словно по наследству передавались старшеклассниками следующим поколениям учеников. Иметь прозвище учителю обычно значило быть личностью яркой, выразительной, с какой-то особенной оригинальной чертой характера, и именно такие учителя и их уроки остались наиболее памятными Игнату.

Вот, например, та же Нина Степановна. Она и между школьниками всегда была только Ниной Степановной. И уж очень сухой, будничной была на ее уроках такая интереснейшая наука как география, наука о захватывающих путешествиях и далеких, неизведанных странах. Все, все ее рассказы были на один и тот же манер — и про сухую пустынную Сахару, и про роскошную таинственную Амазонию… Временами Игнат даже и пытался послушать, но в итоге попытки эти заканчивалось всегда совершенно одинаково, заканчивалась точь-в-точь как с тем самым, толстенным романом в его раннем детстве. Очень скоро он вдруг ловил себя на том, что в мыслях своих где-то уже совсем далеко от урока, в днях завтрашних или вчерашних…

Только один-единственный ее урок запомнился навсегда Игнату. Да и то это была вовсе не география.

Был у тогда в школе предмет такой «трудовое обучение». Класс делили строго на парней и девчат, первые столярничали и слесарили в мастерских, а вторые шили, вязали, готовили… Это называлось у девчат «домоводством», и вела этот предмет в классе также Нина Степановна. Однажды, когда их собственный трудовик заболел, а заменить было не кем, ребят оставили под ее присмотром в классе. И Игнат просто не верил глазам своим: раскрасневшаяся, искрясь легким блеском в глазах, вдохновенная даже, это был совершенно другой человек, совершенно другая Нина Степановна! Живые слова, «смачные» фразы, теперь Игнат уже и рад бы не слушать, но… На всю жизнь запомнилось ему, как приготовить по-домашнему вкусно чебуреки с печенкой.

* * *

Вторым уроком в тот необычайно удачный для Игната день была история.

— Ну-с, с кого начнем? — спросил учитель, закончив обычные в начале урока приготовления. — Есть инициатива?

Привычным взглядом он окинул вновь притихший класс.

— Лес рук! — иронически усмехнулся, словно отвечая тем самым на свой же вопрос. — Что ж, ладненько… Давай тогда ты, Галина.

— Смотри-смотри, счас — зырк на ножки! — сразу затолкал в бок Игната, смешливо таращась, сосед Лешка.

Учитель истории Николай Павлович по прозвищу «Колька» был одним из тех оригиналов-преподавателей, которые есть непременно в каждой школе, пускай и в единичном экземпляре, но каждый по-своему. Энергичный усмешливый балагур он в свои пятьдесят два выглядел разве на сорок:

— Он и Лыска ровесники! — как про диво некое говорили школьники, но это было и действительно так.

Если кто-то из учеников на уроке уж слишком внимательно рассматривал свои ногти, Колька тогда внезапно приостанавливал на нем свой иронично улыбающийся взгляд, так и смотрел неотрывно далее, подолгу, усмехаясь и покручивая головой, сопровождая это неподражаемыми, очень частыми гримасками… Вскоре начинал смеяться и весь класс.

— Тебе что, маникюршу покликать? — шутливо спрашивал тогда учитель.

А если это не помогало, скоро шел к дверям, широко отворял их настежь:

— Эй, маникюрша! — выкрикивал звучно в пустой коридор.

Частенько в самом начале урока он приказывал:

— Тетрадки раскрыть, положить на край парт.

Потом медленно проходил по рядам, внимательно просматривал домашнее. Приметив порой, что у кого-то не проведены поля в тетради, приостанавливался рядом, и снова подолгу, пристально всматривался в исписанный листок с теми же очень частыми гримасками, покручивая смешливо головой… Наконец, опять начинал смеяться весь класс… Под громкий смех этот учитель торжественно доставал из переднего карманчика пиджака чернильную авторучку, нарочито старательно, с остановками выводил витиевато ей.

— Теперь любуйся! — по завершении всей процедуры цокал звонко языком, словно от души любуясь на свой замысловатый шедевр. — Что у пьяного дорога…

Любимейшим литературным произведением Николая Павловича была коласовская «Новая зямля». Поэму эту он наверняка знал наизусть и частенько цитировал звучно, как в подходящих тому случаях, когда кто-то, например, сунул уж слишком решительно поверх других голов свой дневник на хорошую оценку:

— так иногда и просто любимые, задорные строки исключительно под хорошее настроение:

На уроках у Николая Павловича не было той дрожащей звоном мертвой тишины, как у Живелы или Дикого, но если веселье в классе начинало перехлестывать через край, тогда он мог вдруг стать очень серьезным… И тот час дисциплина и порядок в классе. Все знали и знали прекрасно, что теперь уже лучше не шутить — и Зэро, и Лось, и Антольчик.

Все давно заметили, что Колька не в пример чаще вызывает к доске красивых фигурных девчат. Для них он никогда не жалел хороших оценок, мог пособить и во время ответа легким дополнительным вопросом. Но вот сегодня в этом не было совершенно никакой необходимости. Изотова Галина, круглая отличница мечтала поступить на исторический, она всегда отвечала историю без единой запинки, словно перечитывая открытый перед собой бумажный лист с написанным на нем четко па-раграфом.

— Молодчина, Галинка. Что значит… что значит, слушаешь — и душа, и сердце в цветах! — проставляя в журнал оценку, говорил довольно учитель. — Садись, пятерочка с плюсом.

И проводя ее слегка прищуренным взглядом до самого места, снова глянул рассеянно в журнал.

— Горанский! — теперь вызвал сразу, словно это была первая фамилия, которая попалась ему на глаза.

Историю Игнат также не открывал вчера. И на переменке, так уж случилось сегодня, он даже не глянул в учебник. Лишь во время недолгого ответа Галины просмотрел мельком первый абзац следующего вопроса, для этого хватило лишь нескольких минут. Решающим обстоятельством здесь было то, что доверчивый Колька не только разрешал держать учебники открытыми на уроке, но вдобавок к этому можно было и отвечать прямо с места, не выходя на класс.

— А с места можно? — спросил Игнат с холодком в сердце.

«А вдруг… нет?! — мельтешнуло отчаянно внутри. — Облом тогда, не выкрутишься…»

Но:

— Можешь начинать, — как всегда, добродушно согласился учитель.

И отлегло с души тот час: теперь лады!

Медленно вставая, Игнат толканул незаметно в плечо толстячка Михаську, соседа спереди. Тот уже знал, и через секунды его раскрытый учебник уже занимал специальное место на парте, которое для оперативности и удобства было даже помечено карандашной тоненькой риской.

Во всемирной истории отмечено немало выдающихся личностей, которые с успехом умели выполнять одновременно сразу несколько разных дел. Подобное свойство заметил в себе издавна и Игнат. Он мог запросто гладко рассказывать первый, ранее прочитанный абзац, зорко следить при этом за учителем и одновременно посматривать через плечо соседа, просматривать, запоминая, и абзац следующий… Первые разы он еще мог как-то запутаться, сбиться, но потом уже так навострился, что многие даже и не верили.

— Неужто и впрямь?… так-таки и не глянул дома историю? — покрутил удивленно чубатой головой и на сей раз Лешка-сосед.

— Глянул, глянул! — широко улыбнулся в ответ довольный итогом Игнат. — Только другую немножко… куда! — куда интереснее, Леха.

И понес победителем раскрытый дневник на отметку учителю.

* * *

Даже не добыв до конца учебный год, Биологиня навсегда исчезла из школы и поселка. На ее место в класс пришла Живёла.

— А я говорил! Говорил, что так будет, — выговаривал запоздало Игнат своим верным гвардейцам. — Помнишь, Лось?… а ты, Зэро? Говорил сколько раз: лихой брат, тормозни!

— Ну так, надо же было задать тону! — вспоминали тот час гвардейцы его собственные слова.

— Все он, малявка этот! — басил дипломатично лопоухий Лось. — Не закинул бы того жука ей за шиворот — глядишь, и теперь бы еще пели песни на биологии.

Теперь прежнее даже и вообразить себе нельзя было. У могучей Живёлы, которую Игнат со спины однажды принял за здоровенного дядьку, даже голос имел самолетные децибелы. Когда она запускала его на полную мощь, класс на минутку впадал в какое-то своеобразное оце-пенение.

— Не понять мне, девчатки, которые жалуются, — дивилась искренне она однажды. — Цепляется… Я в свои годы, помню, раз один сунулся — так и свиснула юшка с носа!

Все хорошенько запомнили, как грохотнула однажды лешкина парта, как долго собирал он потом по классу манатки. Вместе с тем Веру Андреевну уважали и даже любили многие. Она и пошутить могла, хоть изредка, грубовато обычно, но очень метко. Она была справедливая принципиальная учительница. Каждый знал неукоснительно и без всех известных на то исключений — ты получишь у нее на уроке именно такую оценку, которую заслуживаешь, и какая ее оценка у тебя в аттестате, точно такая же наверняка будет и на вступительных. В той мертвой тиши, что неизменно царила на ее уроках, слушали все, а объясняла она просто и очень доступно. Многие ее питомцы побеждали на различных олимпиадах, потому Веру Андреевну хорошо знали в республике, не раз приглашали принимать вступительные экзамены в самые престижные институты.

Не учить дома биологию теперь стало очень рискованно. Но как раз вчера Петрик принес обещанную фантастику, которую давно очень советовал прочитать. Петрик всегда советовал не зря, и в этом Игнат убедился с первой же открытой страницы, уносясь беззаветно в иные миры…

«Ай, тот раз вызывала, вряд ли сегодня опять. Начало четверти еще, вон столько пустых клеток в журнале!» — рассуждал он примерно так на переменке. И на биологии в тот день решил просто отсидеться, расслабиться, перевести слегка дух после хоть и на диво удачных в итоге, но чрезвычайно волнующих приключений на первых двух уроках.

Как вдруг:

— Сегодня начнем урок с разбора нового материала! — строго и значительно сказала в самом начале учительница.

И тот час екнуло сердце у Игната. Фраза эта на сто процентов означала лишь одно: во второй половине урока будет письменная контрольная работа по домашнему заданию. Вариантов всегда было не менее шести, но пусть себе и один, все равно списать у Живёлы было абсолютно невозможно. Это, положим, на истории доверчивый Колька, раздав вопросы, отдыхал безмятежно в своем учительском кресле, а на биологии грозная учительница сразу же занимала наиболее обзорный пункт в классе, зорко, не отрываясь ни на мгновение, следила за каждым.

— Итак, тема у нас сегодня… — говорила далее Вера Андреевна, но Игнат больше не слышал ни слова.

За все минувшие неполные десять лет у него ни разу не было двойки журнал. Он знал прекрасно, что это означало для него, как для отличника: «Тогда по любому трояк за четверть, и за год тогда боты, облом… пятерку не выставит!» — мелькало лишь одно лихорадочно в эти тревожные мгновения.

И вот тут…

То, что случилось потом, так красноречиво напомнило Игнату легендарное витькино сочинение на вступительных летом и гениальную его идею.

— Два часа битых мозги пряг, мучился… и как вспышкой! — не раз восклицал приятель с изумлением.

Что там два часа, когда все свои школьные годы Игнат наблюдал перед собою «ее»… Наблюдал непосредственно, не раз останавливал рассеянный взгляд и сегодня в начале урока… Но только в последнюю решающую минуту…

Он быстренько раскрыл учебник на домашнем задании. Нажав обеими ладонями изо всех сил, распрямил, пригладил. Затем положил его так во внутренний ящичек парты. Теперь необходимо было хоть чуть-чуть успокоиться.

— Приготовьте по чистому листку бумаги! — приказала немедленно учительница, закончив разбор нового материала. — Итак, пишем контрольную. Вариантов у нас шесть сегодня. Помечаем первый, второй…

Игнат дрожащими пальцами одной руки нащупал внутри парты распластанный страницами вверх, открытый учебник. Осторожно прижал его там, где отбрасывалась крышка, и где была «она»… Она, она! — его теперь единственная и последняя надежда.

Щелочка.

Узенькая длинная щелочка, в которую было можно усмотреть лишь одну-единственную книжную строчку. Одну-единственную, но именно в этом сейчас и была его единственная надежда.

«Спокойствие… теперь главное спокойствие…»

Игнат затаился, застыл неподвижно. Косясь исподтишка на учительницу, поднес ручку ко лбу. Затем перекинул взгляд вниз, словно разглядывая вдумчиво лежащий перед ним чистый листик бумаги. Под всевидящим оком Живелы холодело и замирало внутри, дрожало сердце, но он выдержал вот так терпеливо несколько неописуемо жутких минут.

«Пора!» — наконец тронул учебник с места легчайшим движением. Затем вялыми редкими толчками ленивца заводил беспорядочно вверх-вниз…

Сантиметрик — стоп… Стоп, стоять пять секунд… Полсантиметрика — стоп… пять секунд… Спокойствие, только спокойствие… еще полсантиметрика… Так, смотрим… не то… Снова нет… Еще немножко выше… спокойствие, только спокойствие… Немножечко выше… а! — кажись, есть… есть, есть начало параграфа!

Далее было гораздо проще. Незаметно подвигая учебник вверх, Игнат только менял по ходу дела книжные фразы на свои. Работу он сдал первым, и учительница быстренько ее просмотрела:

— Что сказать, молодчина Горанский! Давай-ка дневник на пя-терочку.

* * *

На четвертом уроке разбирали контрольную, которую писали в про-шлый раз. Математик Михаил Иваныч, «Галушка», невысокий, широкий как в плечах, так и в груди строгий мужчина лет сорока брал из разноцветной горки тетрадок верхнюю, называл фамилию, а потом останавливался на ошибках.

Слушали внимательно, а многие даже, затаив дыхание, ожидали своей очереди. Получить хорошую отметку по математике было не просто и весьма престижно. Не раз случалось, что на все параллельные классы выходила в итоге лишь одна пятерка по контрольной, и если в роли такого единственного триумфатора оказывался Игнат, то тогда он с неделю целую, как на крыльях летал.

Задание в прошлый раз было чрезвычайно трудным. Одна за одной пролетали стремительно, ставшие вдруг такими незаметными, драгоценные минутки урока.

— Как там, босс, скоро? Давай, погнали, пора запускать конвейер! — словно издалека откуда-то зудел над ухом назойливым шепотом Лешка Антольчик.

Но Игнат лишь едва успевал отмахнуться в ответ, занятый целиком работой и даже не взглянув на своего подшефного:

— Да подожди ты…

— Сколько жди, пятнадцать минут на моих…

— Отцепись, сам завис, не видишь?

Наконец, основополагающее звено, замершей в ожидании шефской помощи мафиозной цепочки, глянув в последний раз на часы, махнуло безнадежно рукой:

— Абзац, мальцы, сегодня!

Но на переменке Лешка говорил уже с пониманием, как и всегда в тех редких случаях, когда мафиозная цепочка оставалась без помощи:

— Начало четверти еще, ясное дело. Но коли есть начало, то будет и конец… А под конец даст нам и Галушка продышку!

И в этом он никогда не ошибался.

Тем более приятно Игнату было теперь, перебирая раз за разом мысленно контрольное задание, убеждаться с уверенностью снова, что серьезных ошибок, скорей всего, нет. «Ну и денек сегодня! — в восторге думалось. — И тут пятак, не иначе…»

— Горанский… Горанский Игнат… Одна из лучших работ, — словно в подтверждение его мыслям говорил вскоре похвально учитель. — Еще бы аккуратней… молодец Игнат.

А еще через несколько минут наступило самое приятное.

— Раскрыть дневники! Поставьте сегодняшним днем каждый свою отметку, — приказал Михал Иваныч уже не строго, а как-то торжественно.

Потом пошел по рядам, проставляя подпись; возле Игната приостановился…

— Ишь, сколько тебе уже понаставили! — рассматривая страничку дневника, даже удивился он улыбчиво.

— Иду на рекорд! — блеснул глазами в ответ счастливый Игнат.

Он уже понял…

Нет! Он уже всем существом своим явственно чувствовал, что это сегодня за день особый такой. День, когда как по накату ладится любое дело, день, когда уж если пошла сплошным валом удача сначала — так и до самого конца.

В тот феноменально счастливый день было еще два урока, физика и физкультура. Еще в конце минувшего учебного года принял Игнат окончательное решение поступать в университет на физфак. Теперь он учился на заочных подготовительных курсах, раз в месяц готовил письменную контрольную работу и отсылал ее на проверку. Выбором своим он был в огромной степени обязан учителю, который частенько по-говаривал:

— Физика это, прежде всего, решение задач!

Соответственно и задачи на его уроках решали почти каждый раз, а зачастую и весь урок. И вот когда в тот удивительный день первая же зачитанная учителем задача оказалась из недавно выполненной, курсовой контрольной, Игнат даже и не удивился вовсе. Ему даже показалось, что иначе и быть не могло — ни секунды не рассуждая, вскинул он вверх руку:

— А можно мне попробовать?

На физкультуре сдавали бег на тысячу метров. Выполнить на отлично обычный школьный норматив, имея давным-давно первый взрослый разряд по легкой атлетике — что через порог переступить комнатный. Но когда Игнат в конце урока принес дневник на отметку учителю, тот даже не понял сначала:

— Что-то ты, парень, новое выдумал…

И действительно.

Ведь такого никогда не случалось в его долгой учительской практике, чтобы какую-то «физ-ру», да еще проставляли под роспись в дневник.

— А вы посмотрите! — Игнат провернул торопливо дневниковые страницы, открыл сегодняшний день.

А там!

Там уже красовалось в ряд целых пять пятерок, шикарно отмеченных целой шапкой учительских подписей.

— Для книги рекордов, Евгений Николаевич.

— Гиннеса?

— Не-а, фамильной… всего лишь.

Теперь уже заулыбался широко и учитель:

— Ясно… что ж, получите!

И он смачно вывел, размашисто расписался.

2 Рациональный подход

В свои первые школьные годы, когда Игнат и так «все знал на два года вперед» пятерки, словно сами чередой непрерывной залетали в его дневник с легкостью приятной и даже привычной. И действительно, что такое «А-а», «У-у» и «Мама мыла раму», когда запросто читаешь целые книги?.. Что такое «1+1», когда можешь досчитать свободно хоть до миллиона?.. Что такое значки-крючки под линеечку, когда с легкостью пишешь целые письма?.. По сути, выполнить домашнее задание означало для него тогда лишь написать аккуратно и без ошибок письменное, да выучить коротенький стишок наизусть, если его задавали на дом.

Но с годами ситуация начала резко меняться.

С каждым годом новых учебных предметов становилось все больше, более объемными и сложными становились домашние задания. Теперь для того, чтобы основательно «знать все» необходимо было просиживать долгие вечера над зачастую нудными, незнакомыми параграфами, но куда! — куда более влекли его стадион в старом парке, рыбалка, любимый фильм, новый фантастический роман… И постепенно с годами у Игната начал устойчиво слагаться в стройную систему совершенно иной, чрезвычайно рациональный подход к учебе, когда все зависело от конкретного предмета и от особенностей характера конкретного учителя.

Так, к примеру, экономическую географию он не любил. Считал сухой, черствой наукой, да и не нужна она ему была для поступления. Такие предметы он вообще считал как бы лишними и в этом смысле ни чем не отличался от того же Лешки Антольчика с его вышеупомянутыми прежде, так называемыми «псинусами». Такие предметы можно было не готовить дома, как следует, однако иметь по ним итоговую отличную оценку за год было необходимо. Во-первых, как максималисту, а во-вторых, что гораздо важнее, для аттестата.

Средний балл аттестата тогда округляли таким образом: «3», «3,5», «4» и так до наивысшей в то время пятерки. Потом эту цифру прибавляли к полученным на вступительных отметкам. Отсюда ясно, какое это имело значение: не добрал, положим, в школе до максимальных «пяти» — рви потом, где хочешь на себе волосы, коль не хватило каких-то смешных полбалла до проходного.

Ясно, что таким особенным экземплярам, как Зэро, Лось и Антольчик была совершенно единая хрень-балда, что первый начальный класс, а что десятый выпускной. А вот, например, толстячок неповоротливый Михаська и коротышка, грибник знаменитый Славик Малько, которые еще в девятом едва перебивались с тройку на четверку, к концу десятого вдруг превратились незаметно почти в круглых отличников с пятерошным аттестатом! И такую вот удивительную перемену в десятом выпускном Игнат наблюдал у многих своих одноклассников.

Даже как-то обидно ему было.

— Как это назвать, Михась? — спрашивал он с ехидцей у соседа спереди. — Я ведь с начала по самому максу, а ты… И один, считай, результат на выходе… Холява, по-моему.

— А сам? — вместо ответа спрашивал тот с кривоватой ухмылкой. — Сам-то упускал когда?

И прибавлял с той же ухмылкой:

— Эх, знали бы они про твои пятерки!

Под «ими» Михаська разумел, конечно же, некоторых учителей. И что тут было возражать-перечить, когда Игнат и сам впоследствии не раз признавался со смехом:

— Анекдоты про мою учебу в школе рассказывать можно!

И действительно, рассказывал. Про свой самый счастливый день, на-пример. А еще непременно и про диковинную «универсальную» тетрадку.

3 Универсальная тетрадка

Зачем учить дома «сухую и черствую» экономическую географию, если, глянув по-быстрому на переменке в учебник, можно и так очень просто получить желанную пятерку? Зачем учить дома историю? — она ведь также не нужна для поступления, а холява на ней еще и покруче. Доверчивый Колька, так он даже прямо с места разрешает отвечать.

Кроме того, на таких ненужных уроках, если они стояли в расписании первыми, можно было сделать массу полезнейших дел. Начала, к примеру, та же Нина Степановна разбор нового материала — достал нужные книжки-тетрадки из портфеля и погнал себе спокойненько на своей далекой «камчатке»… И списать можно, и выучить.

Таким образом, у Игната очень часто получались в расписании такие веселые дни, когда можно было и вовсе не заниматься домашним. А других интереснейших дел с забавами набегало порой ровно столько, что он в такие дни обычно даже забывал поменять тетрадки и учебники в портфеле. То есть, пришел домой со школы, забросил портфель под стол, назавтра в утренней спешке подхватил под мышку, и сразу на занятия…

И главная проблема заключалась именно в этом. Чтобы прочитать заданный параграф, нужен учебник, а его-то как раз и нет! На Лешку-оболтуса какая надежда, этот приятель мог запросто и месяц целый таскать беззаботно один и тот же портфель в школу.

— Хоть бы книжки, книжки мне носил! — в нелепой растерянности кричал на него Игнат. — Хоть какой-то толк из тебя…

В ответ Лешка только теребил смущенно затылок:

— Ай, опять из головы выскочило.

— Выскочило! Вот пусть бы что-то туда да вскочило… туда, туда, в эту голову! Сколько раз говорил: пришел со школы — и поменял сразу, первым делом… С захода самого, вот и вся-то она! — вся проблема.

— Так я думал… Как шел по дороге все думал, а как пришел, так оно и выскочило! — виновато оправдывался Лешка.

И вдруг отведя взгляд в сторону, бормотал тихо:

— Что ж, такой деловой, сам не поменял сразу?

В ответ Игнат злился еще больше.

— Сам, сам! — передразнивал своего подшефного въедливо. — Вот что теперь делать ты мне скажи? Книжки нет, а сто пудов вызовет… Михаська, Петрик, дайте географии.

— У самих одна.

— Ну вот, приплыли… слышь, Лешка, может… а у девчонок если?

— Достали мы их уже, без толку.

Тут Игнат уже просто не выдерживал:

— Слушай, братец, давай так… Где хочешь и как хочешь, но чтобы книжка была!.. В «А»-класс, если что, сбегаешь…

Такие же грандиозные проблемы были вначале и с тетрадками. Куда списать домашнее, если нет в портфеле нужной тетради?.. Но вот именно эту проблему Игнат разрешил вскоре кардинально и просто. Он быстро подметил, что в старших классах учителя обычно не собирали тетрадки на дом для проверки, они только иногда в начале урока проходили по рядам, просматривая, таким образом, сделано ли домашнее. Поэтому теперь у Игната все тетрадки были сплошь универсальными. Надо списать — он просто брал первую попавшуюся с местом свободным, переворачивал на чистую страничку и смело катал туда…

В общем, такая нехитрая система работала безукоризненно, и за все годы учебы в школе лишь один-единственный конфуз получился. Да и тот, считай, по одной своей собственной глупости.

В тот раз Игнат то ли забыл, то ли просто поленился отвести красным карандашом нужные в тетрадке поля, а историк Колька на своем традиционном просмотре это заметил. Выведя, как всегда, с нарочитой старательностью свою знаменитую «пьяную дорогу», он вдруг совершенно неожиданно отвернул одну страничку назад… а там формальдегиды!… еще одну страничку назад… закон Джоуля-Ленца!… еще назад… объем прямоугольного параллелепипеда!

Долго ворочал туда-сюда изумленный Колька диковинные странички… Необычайно долго покручивал он головой, сопровождая это действие своими неподражаемыми, частыми гримасками.

— И что эт-то, хлопче, у тебя за экономия? — спросил, наконец, протяжно. — Батька рубля на тетрадки не мае?

С тех пор поневоле пришлось держать наготове в портфеле отдельную тетрадку по истории. К счастью, не так уж и часто были по ней письменные задания…

«Рациональный» подход к учебе еще не один раз приносил вот такие побочные досадные неприятности. Были и трояки в журнал, были и четверки за четверть, в особенности за четверть первую, но в целом — в целом все это было не принципиально. И, как результат, Игнат неизменно имел на выходе как раз то, что ему и было нужно. А именно массу свободного времени, и все десять ученических лет с высоты самой почетной школьной Доски улыбчиво поглядывал на окружающих его взрослеющий год от году, торжественно глянцевый лик.

 

Глава вторая Детские мечты

Чувство осознанное, что он вдруг совершил что-то «такое», грандиозное пробудилось у Игната еще тогда, когда он впервые, «держась несмело дрожащей слабенькой ручкой за скользкие стены, одолел вкруговую успешно огромную зальную комнату». И в тот же миг как порыв вдохновенный его охватило неодолимое желание повторить свой подвиг — желание, стремление к этому остались навсегда. С первых памятных дней с какой-то инстинктивной необходимостью самым важным для него было претендовать именно на самое высшее, словно это было неотъемлемой и наиважнейшей частицей его души.

С давних пор людское племя пытались делить на группы, классы, касты и т. п., по разным признакам. Вот, например:

«На протяжении всей зафиксированной истории и, по-видимому, с конца неолита на свете были люди трех сортов: высшие, средние и низшие…»

Так утверждает герой одной из самых знаменитых антиутопий минувшего века, подробно характеризуя далее особенности и жизненные устремления каждого «сорта». Долгое время именно такое деление, невзирая на вполне очевидную его ироничность, представлялось Игнату наиболее всеобъемлющим, полным, однако в настоящее время он почти всерьез считает, что трех «сортов», пожалуй, за много… И что можно свободно обойтись всего лишь двумя.

А именно.

Есть одни очень немногие люди, которые уже изначально, пусть в мечтах своих, пусть хоть в мыслях, всегда стремятся к чему-то наивысшему, грандиозному… И есть еще, обычно вполне счастливые люди, которым всегда известно по жизни доподлинно «че надо конкретно», и как его, этого «конкретного» добиться.

1 Чемпион района

В поселке тогда, где лишь свободное местечко, была небольшая площадка — дочерна выбитая земляная плешь, и по паре крупных булыжных камней по краям. Собралось десятка с два окрестных мальчишек, и можно было тот час разбиваться на команды.

— Матки кто? — выбирали первым делом двух наиболее авто-ритетных игроков.

Затем они по очереди набирали себе партнеров.

Игнат и в футболе первенствовал среди ровесников. Сколько их было забитых голов, победных матчей! Но заниматься спортом регулярно он начал значительно позже, и не футболом, а именно тогда, когда в поселке открыли спортивную школу со специализацией «легкая атлетика».

Туда вначале множество разной детворы записалось. Все-таки, это было дело новое и уже потому столь заманчиво интересное. А еще там бесплатно выдавали руки каждому темно-синие тренировочные костюмы, триковые, простенькие, но с широкими белыми полосками, как у настоящих спортсменов. Выдавали также и красиво прошитые по краям разноцветными нитями, очень дефицитные тогда китайские кеды. Уютный стадион в старом парке зазвенел дружно фальцетным, хорошо слышным даже на окраинах, рассыпчатым многоголосьем.

Но очень скоро выяснилось, что пропускать тренировки нельзя, нельзя курить, плохо учиться, и вообще скоро выяснилось много такого, что с каждым разом постепенно превращало веселую игривую забаву в надоедливую повседневную работу. Многие «отсеялись». Осталось лишь десятка два человек, в основном из тех, кто и раньше постоянно выступал за школу на различных соревнованиях. Остался и Игнат.

Прыжки в высоту нравились ему за едва уловимое, но, все же, реально осязаемое ощущение полета. Но более! — более всего понравилось ему то, что сразу и очень быстро пошли в рост результаты: как ни тренировка, как ни соревнования, так хотя бы несколько сантиметров прибавил. Игнат предполагал так будет всегда, и в своих тайных мечтаниях всерьез рассчитывал стать вскоре чемпионом международного масштаба, пускай хоть пока только среди ровесников.

Тогда, вначале, он не понимал даже, почему это вокруг так мало желающих стать чемпионами, если для этого нужно лишь слегка попотеть на тренировках? Это же так чудесно, так восхитительно возбуждать своими рекордными достижениями восторженные овации многотысячных стадионов! Счастливо, улыбчиво возвышаться на пьедесталах победных под величавый торжественный гимн своей могучей страны…

И тренер поддерживал его горячо, всецело.

Это еще только годика через три его бывший тренер вдруг поменял резко специализацию, переоделся окончательно в ватную рабочую фуфайку, грубый вязаный свитер, занялся усердно разводом кур, нутрий и прочим фермерством. А вот тогда в первый год работы после окончания института, он бодро похаживал по стадионным дорожкам в стильных адидасовских кроссовках, элегантной эластиковой спортивке, был большим энтузиастом и признанным кумиром молодежи в поселке.

Игнату казалось, однако, что более всего его бывшему тренеру пришлась бы к лицу походная форма пешего римского воина-легионера. Короткая стрижка, мужественное лицо, нос классический, римский, и даже через яркую эластиковую спортивку выразительно проглядывала атлетически выпуклая грудь. Многие поселковые девчата признавались по секрету, что именно с такой внешностью представляют себе «настоящего мужчину», однако сам он, махнув пренебрежительно рукой, неоднократно с ухмылкой выговаривал приятелям:

— Слабый пол, одно слово! Мелочь, мелочь, мелочь — и разговоров не стоит… Лично я, ребята, до тридцати лет вешать на себя этот хомут не собираюсь.

Сразу по приезду в поселок ему как молодому специалисту выделили маленькую комнатку в общежитии. Каждый вечер туда наведывались гости, и не только его подопечные, заходили целыми компаниями. Слушали музыку, травили анекдоты, рассказывали различные жизненные истории, несравненное большинство которых принадлежало самому хозяину. Вряд ли кто-либо мог поспорить с ним в мастерстве рассказчика. Повествовал он неспешно, солидно, подчеркивая для выразительности кульминационные моменты значительными паузами, с легонькой усмешкой человека, для которого уже нет никаких секретов в жизни.

Как, впрочем, и проблем особых:

— Лучше попасть под автобус, чем под мой кулак! — любил, между прочим, отметить он.

Временами, наблюдая очевидный эмоциональный эффект от своих рассказов, тренер благодушно впадал в какое-то своеобразное вдохновение, и, словно в порыве откровения, говорил он тогда Игнату, что уже очень скоро они выиграют республику, потом Союз, а там, глядишь, и за кордоном непременно отметятся… Затаив дыхание, молча слушал Игнат, все это так соответствовало его самым заветным мечтаниям.

Как вдруг случилось нежданное.

Игнат снова первенствовал на районе, снова улучшил личный рекорд, а затем… Затем словно в гранитную стену уперся. На области лишь повторил свой лучший результат, и не вошел с ним даже в призовую тройку. Он посчитал, что это эпизод, случайность, что вскоре все начнется снова. Вставал с утра пораньше, в жару и дождь бегал выматывающие многокилометровые кроссы за Неман, еще больше потел изо дня в день на тренировках… Старался разнообразить, менял раз за разом методику, но день сменял день, неделя неделю, месяц шел за месяцем, а он не только хотя бы сантиметрик прибавить, а даже и свой лучший результат мог показать не всегда.

— Роста, видать, у меня маловато, — объяснял так свои неудачи. — Теперь ведь все чемпионы под два метра.

— Не-ет, Игнат! — возражал в ответ тренер. — Два метра, фактура прекрасно. Прекрасно, конечно, кто ж спорит. Да только в спорте с любым ростом, с любой завидной фактурой всегда так. Вначале результаты растут как на дрожжах быстро, потом тормозят и… стоп! В какой-то момент полный тормоз. Как вот у нас теперь… А я думал хоть чуток еще да побудем в прогрессе.

— И… что теперь?

— Пахать, пахать и пахать!

— Сколько?

— Сколько! Если бы знать… Надо подвести рабочую базу под орга-низм, вывести его на новый уровень… А для этого нужно время и время, работа и работа… Сколько, спрашиваешь? Ну, здесь, в принципе, зависит от конкретного организма. Кому месяц, кому год…

— Год?! Целый год топтаться на месте, толочь воду в ступе? Да кто ж так выдержит?

— Только тот, кто хочет стать чемпионом! — твердо отчеканил тренер. — Но по-настоящему хочет.

Вот так на диво легкий приятный путь к наградам, славе и чемпионству уныло вытянулся для Игната в неизмеримо долгий ухабистый серпантин едва заметной горной тропинки, безнадежно исчезающей где-то в заоблачном тумане ребристой крутобокой вершины. Одно дело наступать хоть чуть-чуть, совершать ежедневно пускай еле видимый шаг, но вперед и совсем другое — молотить упругим резиновым молотком в гранитную толстую стену, ни куска не выбивая при этом, ни заметной расколинки.

— Не могу я жить далекой перспективой! — говорил и говорил Игнат тренеру. — По мне как должно? Сделал работу, так и получи результат! Сделал больше, так и получи соответственно.

В ответ тот только усмехался, посмеивался с его детской наивности:

— А кто? Кто бы и не хотел да вот так? Поди-ка, спроси у любого… Только знаешь, дружок, ведь не обязательно в спорте! Не только в спорте, и в жизни нашей тоже как-то совсем по-другому получается… Вот дали мне, к примеру, эту сотнягу смешную в месяц, и живи с ней как хочешь. А сколько — год-два или до пенсии до самой… совсем не сказали! И ты тоже не думай. Кончишь институт, сядешь на оклад и… так что, привыкай! Пора и тебе привыкать, коли жить на свете этом мире хочешь.

— А если… если я не могу?

— Х-ха! — хохотнул в ответ коротко тренер. — Через твое «не могу», дружок, можно переступить как через порог!

И, повертев коротеньким густоволосым чубом, посерьезнел снова. Далее говорил уже опять деловито:

— Ты вот что, Игнат, лучше меня послушай. У нас же с тобой еще целое лето впереди. Как работнём на жарком солнышке — себя не узнаешь!

О скорых летних каникулах и жарком солнышке, как о подспорье естественном, весьма благодатном в деле спортивного роста говорил он всегда и впоследствии. «Что ж, за три вольных солнечных месяца можно и впрямь сделать очень много», — согласился Игнат с ним в итоге.

Но как раз незадолго до лета, в начале мая…

Она…

Она была стройна и голубоглаза. Она была эффектная блондинка, она также молодой специалисткой прибыла в поселок преподавать фортепиано в музыкальной школе. И, несмотря на то, что ему не только тридцати, но еще и двадцати пяти лет не исполнилось…

Внезапное знакомство это оказалось по-настоящему фатальным. За целое лето! — за все то, небывало благодатное жаркое солнечное лето Игнат лишь один-единственный раз и увидел своего тренера, да и то совершенно случайно. В кирзовых сапогах и заношенном старом свитере, с рабочим мастерком в руке, весь в голубоватой краске, белесой побелочной извести тот теперь был целиком занят капитальным ремонтом своей, но уже отнюдь не холостяцкой комнатки в общежитии.

— Вот видишь!… видишь, дружок, как оно в жизни нашей случается, — отведя взгляд куда-то в сторону, одно лишь выговорил тренер как-то растерянно.

Растерянно и виновато в то же время. Словно оправдываясь тем самым и за внезапный «этот хомут на шею до тридцати», и за «как работнём — так себя не узнаешь!»

Он, конечно же, думал, что Игнат в обиде большой, но…

Но это было вовсе, это было совершенно не так.

То лето… это ведь было оно! — то самое лето.

Его, то самое, бирюзовое лето.

Да и выбор, выбор конкретный и окончательный был уже сделан.

А спорт…

Игнат вообще не рассматривал спорт, как нечто уж очень серьезное для себя. То, чему стоит посвятить полностью свою жизнь или хотя бы только молодые лучшие годы ее. Наивно уверенный какое-то время в своих выдающихся способностях, он лишь хотел тоже запросто, как бы вмимоходь, удивить и ими весь мир…

2 Фантастика

В детстве Игнат очень любил, когда отец подбрасывал его «в гору». Сильные ловкие руки подбрасывали высоко-высоко под самый, окрашенный синеватой краской, дощатый потолок их крохотной съемной комнатки, а так хотелось еще выше… И вот когда однажды в классе писали сочинение на тему «Кем быть?» — Игнат написал, что мечтает «покорить небо».

Он писал про ослепительную бездну прозрачнолобого небесного по-лушария-купола, вальяжно роскошную синь без конца, причудливые танцы белоснежных пушистых громадин… Про утренний дымчатый свет, далекие звезды ночные, цветистую нежно раскрасавицу-радугу, до которой так хочется дотронуться руками, и, конечно же, что взлетит выше всех… Даже учительница зачитала его работу всему классу.

Тогда в раннем детстве Игнату казалось, что все необозримое количество людских профессий можно разделить только на два вида: романтические и неромантические. И привлекали его исключительно первые. В самом деле, он даже представить себе не мог, как это можно всю свою сознательную взрослую жизнь изо дня в день заниматься одним и тем же… Прибирать, например, с глупой метлой один и тот же, наскучивший до смерти маленький дворик или стоять у фабричного станка, вытачивать по шаблону одну и ту же примитивную деталь… Учителя в школе говорили: «В нашей стране всякий труд в почете!» — возможно, это было и так, но чтобы вот самому… Самому изо дня в день и всю свою многолетнюю взрослую жизнь… Тут у Игната тот час и невольно возникала невыносимая ассоциация с помещением душным и тесным, окна-двери в котором забиты накрепко, наглухо, навсегда.

Пожалуй, лишь одним продавцам в магазине, представителям профессии явно неромантичной, он немножко завидовал поначалу, да и то лишь до тех пор, пока в детской наивности своей думал, что все в магазине его — его, продавца собственное.

Вообще, с самого начала он мог насчитать очень немного по-настоящему интересных, захватывающих профессий. Но даже многие из них со временем постепенно теряли в глазах приманчивый радужный ореол настоящей романтики. Так, к примеру, те роскошные яркие картины, что заняли вдохновенно и красочно не одну полосатую страничку в его давнем школьном сочинении превратились в итоге в бескрайний арктический пейзаж, пейзаж ослепительный, белоснежный, но… Но и бесконечно однообразный.

Что, что там за облаками нынче увидишь «такое»? — захватывающее дух, невообразимое, по-настоящему удивительное и загадочное… То, что никто и никогда еще не видел.

Быть путешественником?

Но эпоха великих географических открытий давно канула в лету, новых крупных terra inkognita на его родной планете уже просто не осталось. А что там откроешь где-нибудь на мизерном, забытом Богом, коралловом островке посреди океана? Червячка неизвестного, инфузорию новую, травинку ничтожную, что и в микроскоп-то едва высмотришь… Этим человечество тоже не удивишь, тут давным-давно пришло время рутинной черновой работы.

Все более будничными становились теперь с каждым разом и космические орбитальные витки вокруг Земли. Тем, кто мечтал стать космонавтом, Игнат говорил:

— Гагариным ты все равно уже не станешь, а накинь годков с десяток — и что вагончик трамвайный будут по кругу гонять.

— А на Марс, Венеру?

— И что там?… что там отыщешь, кроме каких-нибудь инфузорий?.. Так зачем далёко мучиться, вон, погляди, сколько лужиц за Неманом.

Говоря это, Игнат улыбался шутливо. И вдруг становясь в одно мгновение серьезным, говорил уже возвышенно, строго:

— Туманность Андромеды, созвездие Кентавра!… или хотя бы до т-Кита добраться…

Там, только там, считал он теперь, на бесчисленных планетах иных звездных систем возможно и затаилось «оно». Оно, по-настоящему удиви-тельное и захватывающее, пусть невообразимо ужасное, таящее опасность смертельную, но неоткрытое и неизведанное… Только там теперь ему грезилась настоящая романтика, и цель по-настоящему грандиозная, подлинно высокая, цель неудержимо манящая.

И он уже путешествовал, путешествовал изо дня в день на миллионы парсек среди мириадов галактик, в далекое прошлое и невообразимое будущее, с замиранием сердца заглядывал трепетно в загадочные параллельные измерения… Где-то в неимоверно затерянных далях, на неизвестной планете с багровым небом и двумя разноцветными солнцами терпел ужасную катастрофу его звездолет, гибли друзья, и в одиночестве черном, в бездне чужой и зловещей он жил, выживал и… надеялся. Вместе с гениальным ученым овладевал он могучими силами, властвовал безмерно, читал с легкостью чужие мысли, на заезженных колесах уэлссовской машины времени искал захватывающих приключений на неоглядных просторах штормливого океана истории.

Фантастические сюжеты тогда полностью завораживали Игната, однако читал он нередко и более серьезную литературу. И вот из книг более серьезных, научно-популярных вскоре весьма обескураживающе выяснилось, что так хорошо знакомый ему фотонный светоскоростной звездолет, на котором чаще всего и путешествовали по Вселенной его любимые фантастические герои, оказывается, еще очень и очень нескоро построят.

Да и построят ли вообще?

С приближением скоростей к световому пределу возникают грандиозные трудности, и как их преодолеть науке пока неизвестно даже в принципе. Да и с этой, невообразимой лишь по земным крошечным меркам, предельной скоростью тоже ведь не очень-то разлетишься по Вселенной! До самого близкого и наверняка уныло безжизненного Сириуса три с лишним года, а до ближайших наиболее интересных звездных систем так и всей жизни не хватит.

Из всего этого явственно следовало, что и его новой высокой мечте, мечте стать межзвездным астронавтом-исследователем тоже не суждено ни-как сбыться. Сие столь завидное поприще есть удел романтиков дальних столетий, а его время уже наступило, время сделать выбор конкретный незаметно пришло.

И вот теперь, пожалуй, оставалось лишь единственное. Не покидая родной планеты, уже здесь на Земле изобрести или открыть что-нибудь «такое»…

Фантастические ученые-изобретатели почти все были физиками. А еще — учителем физики в их классе был именно Сергей Петрович Шагалов.

3 Учитель физики

На уроках физики в классе неизменно царствовали те же строгие дисциплина и порядок, что и у Живёлы или Дикого, но там лишь легкий шепоток или шорох — сразу неистовый крик и всеобщее оцепенение; Сергей Петрович же мог и за урок целый по-настоящему так и не засерьезить голос. И не потому вовсе, что был роста огромного, спортивного сложения (поговаривали, что он в молодости действительно много занимался спортом), просто на его уроках все было совершенно не так, как у других преподавателей.

Проходят, например, они закон Архимеда.

— Лето не забыли еще? — спрашивает вначале учитель улыбчиво, словно и сам посмеиваясь над наивностью своего вопроса.

И действительно, сразу целый хор ребячьих голосов в ответ. Лето!… ну как же забыть его, вольное звонкое лето…

— На речке все плавали?

И это вопрос совершенно нелепый. Лето и речка, словно синонимы для каждого неманца.

— И ныряли, конечно… А с камнем нырял кто-нибудь? Ну-ка, хлопцы!

— Сколько раз!.. Конечно!… в Железном! — слышится в ответ отовсюду.

Ныряли во многих местах на реке, но любимейшим местом поселковых мальчишек был Железный Берег с его прямым, как стена высоченным отвесом. В одном месте берег треугольным травяным мысиком заступал обрывисто в реку, здесь образовался струистый глубокий омут. Крутило слабо, а вот зато глубина! Многие пытались здесь достать дно, ныряя с тяжелым камнем.

— А заметили, где камень легче? Ну-ка, ну-ка, кто скажет… в воде или на берегу? — спрашивает дальше учитель.

В памяти Игната тот час встает жаркий солнечный день, блистающая на солнце ленивая полоска Немана. Он ныряет за «матицей», крохотным серым червячком-личинкой и первейшей рыбачьей наживкой, что водится обычно в больших земляных грудах, береговых отвалах. Отвалов этих всегда великое множество в глубоких обрывистых местах, нащупаешь груду: мелочишка, кажись, нет вовсе и смысла тащить, а лишь едва из воды показалась — в миг единый, как свинцовая стала.

— В воде, в воде легче! — забыв даже поднять руку, с места вскрикивает он.

— Правильно заметили, — с удовольствием соглашается учитель. — А теперь давайте подумаем вместе, почему и насколько.

Теперь и в самом деле каждому было в охотку в этом разобраться. Точь-в-точь, как подчас случается решить просто в охотку интересную сложную задачу. А задачи на уроках физики всегда были интересными и сложными, таких Игнат почти не встречал в обычном школьном учебнике. Одного человека Сергей Петрович обычно вызывал к доске, но словно для того лишь, чтобы кому-то было писать на ней; решали же неизменно всем классом.

— Та-ак, уравнения мы составили, — глядя внимательно на расписанную значками и цифрами школьную доску, говорил вскоре учитель вдумчиво. — Система у нас есть… Первый этап мы, так сказать, одолели… Теперь этап следующий, смотрим внимательно… Сила! Нам здесь неизвестна сила… ну… кто?… есть идеи?

Решение каждой своей задачи Сергей Петрович всегда разбивал на отдельные этапы, и на каждом из них была необходима идея. Почему-то казалось, что идея эта неизвестна никому, даже самому учителю; почему-то казалось, что идею эту не отыскать без помощи класса, их помощи, но отыскать чрезвычайно важно, просто необходимо… А еще важнее не проспать, не промедлить, опередить всех, отыскать ее первым! — хаосной россыпью, водопадом бурливым мельтешили рассеянно мысли, расплывались струистым течением вширь, чтобы ярко блеснуть лишь одной озаряющей вспышкой:

— Я!… можно я? — спешил тогда вскинуть руку Игнат.

И точно так каждый: блеснула озаряющей вспышкой интересная мысль, спешил тот час поднять руку. И снова ошибка, и снова «идея» не в тему, и снова залетом случайным не то… Но уже очень скоро Игнат приметил, что если в классе поднималось сразу несколько рук, тогда учитель обычно давал первое слово как раз тому, кто чаще всего ошибался. Всегда казалось, что нет для него наибольшей услады, чем выслушать как можно большее количество самых разных идей и мыслей, пусть себе и даже самых нелепых. Строг и серьезен, он в то же время весь словно лучился той особой усмешкой, той мгновенно узнаваемой, блажной слегка, ясной внутренней усмешкой человека, занятого сейчас своим любимейшим делом.

А уже тот, кто говорил правильно, ощущал себя настоящим победителем. Возвышенная радость победы, неутолимая жажда пережить ее вновь и вновь превращали в итоге самый обычный урок, решение одной-единственной задачи в азартнейшее соревнование, захватывающую викторину идей, и даже самые безнадежные члены мафиозной цепочки, хоть и разумея ничтожно по сути, следили за соревнованием этим с неотрывным вниманием.

На дом Сергей Петрович задавал обычно одну задачу из учебника и одну свою. Не раз так было, что из всего класса решить ее удавалось одному Игнату. Решить, переворошив сверху вниз и снизу вверх целую гору пособий, разрисовав вперемешку тетради чередами изорванных формул…

И уже после, лежа в постели, до прихода сна с наслаждением воображал он, как назавтра утром в ответ на долгожданный вопрос учителя: «Ну что, ребята, как там наша задачка?» — победно вскинется лишь одна, одна-единственная его рука…

4 Сомнения и вера

В самые первые годы своего земного существования Игнат, по сути, лишь реализовывал данное ему Свыше, реализовывал то, что дано нам изначально, дано «неизвестно кем, неизвестно за что и неизвестно за какие заслуги»… И в крохотных рамках, также полученной им Свыше общественной миниячейки, ограниченной строго луговыми околицами маленького провинциального поселка, ему было очень просто выделиться среди сверстников, а иногда даже и добиться всеобщего восхищения.

Но… незаметно прошли годы.

Кончилось детство.

Пришла тревожная пора решающих перемен.

Чем, чем таким уж, «особенным», выделялся он среди сверстников теперь?

Ну, отличник… и что?

Только в одном его классе было еще три девчонки-отличницы, причем у них тех самых нелепых проколов, побочных следствий так называемого «рационального» подхода к учебе никогда не было. В различных предметных олимпиадах он также хоть и множество раз участвовал, но никогда далее районной не пробивался. А вот та же Галина Изотова, например, даже и на республиканской сражалась успешно. Правда, на контрольных по математике и физике его пятерка не раз была единственной на все параллельные классы, не раз его лучшие сочинения с восторгом зачитывали учителя, но… Опять же, все это были заметные достижения лишь в крохотных мизерных рамках захолустной провинциальной «миниячейки».

Поступи он, предположим, на физфак, и… кем? — кем же он будет вот там?

Там, среди избранных, преодолевших успешно жесткий экзаменационный отбор?

Там, на фоне умниц и вундеркиндов, победителей республиканских, союзных и международных олимпиад?

Огромные сомнения одолевали Игната.

И все же она была! — была вера в свои силы, вера в свои возможности. И вдохновляли, поддерживали эту веру именно уроки физики.

Ведь теперь он познал, познал по-настоящему, что значит решить ту задачу, которую никто, кроме тебя так и не решил. Решить, осилить именно ту задачу, которая поначалу казалась до неприступности сложной: возможно, за полночь уже воскликнуть «эврика!» чуть слышно, и долой тот час же все сомнения, только ясность и легкость, вдохновенье и вера… Крылатая вера, стремлений высоких могучая сила — и в мире подвластны любые вершины, стоит лишь по-настоящему захотеть.

 

Глава третья Не за морем-океаном

1 Минирейхстаг

В детстве под влиянием возвышенным красивых и величественных фраз, что, казалось, насквозь пронзали всю идеологическую атмосферу вокруг, под аккомпанемент задорный ежедневных газетных и телерадиоуспехов Игнат верил всерьез, верил по-настоящему, верил без всяких сомнений.

Верил и надеялся втайне, что однажды праздничным утром в стране советской вдруг триумфально объявят коммунизм, и тогда в мгновение одно, разом и навсегда сбудутся все его надежды и мечтания, сбудутся строго и счастливо как в чудесной волшебной сказке после ее счастливого конца.

Но годы шли, а коммунизм все так и не объявляли.

И с каждым новым годом сквозь ярко-алый покров звонкогласых возвышенных фраз, через конвейер набатный небывалых трудовых достижений все отчетливей, явственней стало проступать нечто совершенно иное и даже порой совершенно противоположное. И не где-то там неведомо где, за высокими горами, лесной пущей дремучей да за морем-океаном далеким, а тут же рядышком.

Например, в их районном городке, что двадцати километрах от поселка, и где Игнату приходилось бывать по делам житейским довольно часто. Там на автостанции возле самых посадочных площадок возвышалось тогда вычурно массивное угловатое построение для известных людских потребностей. Это было самое первое, что бросалось в глаза, стоило лишь выйти из автобуса. Каменное, серо-зеленого, казематного цвета оно издали очень напоминало то ли минирейхстаг на известных картинах его последнего решающего штурма, то ли еще какое-то специфическое военное оборонительное сооружение, что по каким-то непонятным причинам осталось нетронутым еще с войны.

— Х-хе, додуматься! — бормотнул однажды куда-то в сторону их учитель математики. — Под нос самый, считай, люду впёрли…

Они тогда возвращались домой с районной олимпиады небольшой ученической группкой. Автобус в тот необычайно теплый майский день «по техническим причинам» надолго задерживался — долго, томительно долго вдыхали они насквозь пронизывающую, спертую «амбру»…

И вот впоследствии, заслышав снова привычно, что в его самой передовой на планете социалистической стране все так разумно и правильно, Игнат почему-то тотчас и невольно вспоминал ту самую по-ездку, те самые, едва слышные слова учителя, его, перекошенное омерзительной гримасой, усталое лицо.

2 «Насосная» станция

На самом деле это была не насосная станция, а спасательная. Работал на ней Игнат во время летних каникул после восьмого класса.

Место это разыскал Витька. Говорилось ранее, что каждое лето ему приходилось искать, где подработать. Мешал он раствор, таскал кирпичи на стройках, был подсобником у мелиораторов и даже геологов. Геологические партии тогда частенько наведывались в поселок.

Витька уже знал, где и как искать. И вот однажды он предложил:

— Хочешь деньжат подработать по легкому? Есть тут одно местечко блатное.

— Кто ж не хочет! А… где это?

— На спасательной, слышал? Два матроса на сезон надо… Во-семьдесят рэ в месяц на брата. А всего за лето стольника по полтора чистыми выйдет.

Сто пятьдесят!

Целое богатство, если еще и десятки живой не держал в руках от роду. И хоть Игнату было несравненно проще выпросить у матери деньги на новый костюм или туфли, однако лишних денег в семье не было, и он прекрасно знал это. Что-что, а, например, вырядиться на сто пятьдесят рублей в те времена парню можно было с ног до головы, и не только на летний сезон.

И еще.

Это были бы его первые, впервые заработанные собственными руками свои деньги. И познать сейчас то, как они достаются по жизни, казалось ему не простым испытанием, испытанием самым первым такого рода и уже потому чрезвычайно интригующим.

— На Немане целый день, рыбалка будет! И делать, считай, ни черта не надо. За это тебе еще и деньги хорошие платят… Курорт, а не работка! — радостно говорил далее Витька. — И где?… и где еще ты найдешь такую?

— А справимся?

— На лодке доплыть до пляжа! И что тут справляться… Ты на веслах умеешь?

— Маловато как-то до сих пор случалось.

— Ну вот, заодно и научимся. Ты думай скоренько, а я сто процентов иду.

Располагалась станция на живописном неманском берегу на по-вороте, между мостом и Железным. Неман был здесь очень широкий. Пологий с поселковой стороны болотистый берег метров через двадцать круто поднимался в травянистый широкий пригорок, где и приютился как-то уныло среди сочных роскошных луговых трав старый облупленный вагончик на заржавевших железных колесах. Точно в таких обычно временно размещаются строители.

Открыли тогда станцию недавно, и в вагончике она также раз-мещалась временно. Об этом красноречиво свидетельствовала и вся ее нынешняя внутренняя обстановка: стол начальника с виду обычный кухонный, несколько простеньких стульев, самосбитая с единственной претензией на грубую прочность неуклюжая деревянная лавка. В дальнем углу темнеющей, запыленной грудой валялся разобранный водолазный костюм. Сюда же обычно сносили на ночь моторы и весла с лодок.

Начальником станции был «Бык». Лет за пятьдесят уже, широкий, грузный с квадратной, словно навеки застывшей физиономией трезвый Бык смотрел всегда хмуро, исподлобья, почти не моргая. Настоящая фамилия его была Мархоткин, но за глаза в поселке его называли именно Бык и никак не иначе.

Некогда Бык был большим начальником в поселке, но затем, заглянувши чрезмерно в чарку, резко поехал вниз. Словно по инерции он еще побыл некоторое время в разных начальниках, каждый раз все меньших и меньших — именно на их крохотной спасательной станции он и побыл еще немного начальником в самый последний раз.

Начальника своего Игнат видел несравненно меньше, чем всех остальных работников. Поговаривали, что он все время в разъездах деловых, что-то «выбивает» под строительство постоянного главного корпуса станции. Строительство это, впрочем, тогда уже началось и велось своими силами. Так, немного поодаль от вагончика бугрились неровно ссыпные кучи песка и булыжника, а также протяжно чернел вырытый вручную неглубокий узенький ров под фундамент. Но на этом строительство почему-то зашло безнадежно в тупик, теперь всегда хоть чего-нибудь, да не хватало.

Даже сам Бык, казалось совершенно искренне, изумлялся:

— Не пойму никак, что за ерунда. Глянешь с вечера, вроде хоть с утра за работу… А под утро как сгинуло, только песка да галешника этого всегда до черта…

— Что б ты так жил, как не знаешь! — то ли с досадой, то ли с зави-стью возмущались после за глаза его бывалые подчиненные. — Вмазал бы так вчера разве… Зато у свояка на даче теперь до неба фундамент.

По вечерам пьяный Бык появлялся часто на танцах в ДК. Подходил, брал кого-нибудь из парней в уголке за пуговицу и все пытался то ли сказать, то ли доказать что-то… Парни уже знали, и если кто успевал, то давал тот час полный вперед ходу, заприметив, что к нему пошатываясь и что-то бормоча, направляется хмурый озабоченный Бык.

А под особо забойные ритмы он уже молодцевато выплясывал вместе со всеми, топал и подпрыгивал на одном месте как бешеный, мотая размашисто вверх-вниз густой чернявой чуприной… Чтобы не остаться по случайности без ног, все широко расступались, давали танцору простор, смеялись и хлопали в ладоши…

Начальник Бык не имел официального заместителя по штату, но вто-рым по старшинству здесь, бесспорно, считали водолаза Ваню Буховича. Как и Андрюха Петровский, ровесник его Ваня также принадлежал к некогда славным футбольным кумирам последнего поколения и тоже навсегда остался в родном поселке. Тоже был не прочь сыгрануть в «подкидного рубля на троих» на Пьяном, но, в отличие от своего бывшего партнера по команде знал хоть какую-то меру и имел при этом железное здоровье, поэтому на праздники, когда наряжался в приличный костюм еще и до сих пор смотрелся «человеком». Как и у Андрюхи, о его некогда славном футбольном прошлом теперь напоминали лишь старые футбольные бутсы, которых Ваня также не снимал круглый год, лязгая летом шипами по дорожной брусчатке, как конь подковами… Шнурки не завязывал, рубаху расстегивал, выставляя картинно на показ заволосатевшую богатырскую грудь:

— Ковбойку бы тебе еще да пистолю за пояс! — мелькала неизменно у Игната невольная мысль, когда он видел в поселке Буховича.

На прежних людных спартакиадах Ваня не раз побеждал и в соревнованиях по вольной борьбе, потому его с тех пор уважали крепко за силу. Вообще он был человеком железной уверенности в себе:

— Вот я тебе, хлопче, заре я-ак дьмухну! — выговаривал он часто в вагончике, выделяя значительно каждое слово, и уже одной этой фразой разрешал моментально самые спорные вопросы.

Поговаривали даже, что сам Бык его побаивается, и на многое закрывает глаза как начальник. На то, например, что водолаз штатный Иван Бухович предпочитает как можно реже залезать в воду, а вместо этого в свое рабочее время день-деньской напролет торчит с дружками на Пьяном углу.

— Что, Иван, занял уже вахту? — посмеиваясь, приветствовали его на ходу знакомые мужики. — Давно стоим?

Отвечал он всегда нарочито серьезно, для большей значительности выговаривая окончания отдельных слов на «о»:

— Гэто няважно, что я стою. Главно, каб работа ишла!

— Хорошая у тебя работка! — смеялись в ответ мужики. — И где б нам такую?

— Работа важнецкая! — кивнул однажды, не обращая никакого внимания на их смех, серьезный Иван. — Людей спасаем, на СОС-сигнал спешим…

— На СОС? — подхватил сразу, ухмыляясь беззубо, уже развеселый Андрюха, который в тот день, как всегда, ошивался на Пьяном. — На СОС, говоришь? — повторил он, и уже по одному только тону все вокруг поняли, что он сейчас что-то выдаст.

И действительно после небольшой паузы, коротко хохотнув, он рас-плылся снова в широкой кривоватой усмешке:

— Н-насосы…

Здесь необходимо отметить, что наряду с бомбардирским фут-больным был у Андрюхи еще один, известный посельчанам природный талант. А именно сказануть к месту живое яркое словцо или меткую фразу; правда, словцо или фраза эти могли быть на первый взгляд и самыми обычными, но «выдавались» они всегда так неподражаемо живо и смачно, что еще долго с небольшими языковыми вариациями крылато витали по всему поселку.

Так, сказанул как-то Андрюха одному заезжему городскому умнику с чувством превосходства неподражаемым, в растяжку, с кривоватой ухмылкой:

— Де-елавы!..

И тотчас все «слишком умные» стали в поселке именно «де-елавыми».

Послал однажды кого-то:

— Кур-ри отсюда!

И еще очень долго во всей округе посылали подальше именно так, а не как обычно.

Спросил как-то Андрюха неподражаемо по-своему:

— А тт-и будешь болей? — и вопрос этот почти нелепый словно заин-тересовал здесь сразу очень многих.

«А тт-и будешь болей?» — с претензией на авторский тон стало слышно повсюду в поселке от края до края.

Когда-то такому яркому природному таланту весьма благоприятствовала громкая бомбардирская футбольная слава, но и теперь еще Андрюха, если только был не совсем «на рогах», мог неожиданно выдать нечто «свое». И вот именно после его этого кривовато-насмешливого: «н-насосы…» — бывшая спасательная станция превра-тилась мгновенно в «насосную», иначе ее с тех пор в поселке и не на-зывали.

* * *

Купаться на Неман без взрослых поселковые сорванцы убегали уже с самых ранних лет.

— Мам, я скупнуться, можно? — словно и не спрашивал, а сообщал звонким голоском шустрый мальчуган уже откуда-то с улицы.

— Ладно… гляди мне только! — вздохнув тревожно, разрешала мать.

А что поделаешь, когда жара на дворе, солнце палит, и такая река под боком. Все равно, запрещай не запрещай, а как мать на работу, так он тот час на Неман. Только и оставалось, пожалуй, что громко бросить в след знаменитое, грозное:

— То гляди мне, утопишься — додому не приходь! — что еще долго и с усмешливой беззаботностью витало среди поселковой детворы.

Соответственно и плавать каждый прирожденный неманец умел великолепно с малых лет. Потому трагедии на воде происходили крайне редко и как-то случайно, словно по велению рока. Каждый из таких случаев помнили долго, о них напоминали и многие известные места на реке. Так крохотное, но довольно глубокое продолговатое озерцо, послед одной из стародавних неманских стариц называли Котова озерина. В ней когда-то задолго до игнатова появления на свет провалился по неосторожности ранней весной под ослабший лед десятилетний школьник по фамилии Кот.

Лешка Ковшур, также один из славных футбольных кумиров прошлого нырнул однажды головой там, где до него лето ныряли многие и множество раз. Будто его именно, затаившись фатально в непроглядной мути, ожидал терпеливо все эти годы тот самый проклятый, не догнивший корч… Место это теперь называли Ковшеровой ямой.

Однажды утонуло сразу трое, но это были вовсе не посельчане; ни один посельчанин не полез бы купаться в Черную бухту. Правда, с одной стороны там весьма привлекательно золотился бархатистым песочком широкий пологий пляж, но уже где-то посередине он зловещим, будто заостренным, протяжно вытянутым клином заступал далеко в реку, и уже через пару метров крутило страшно, а противоположный высоченный отвесный берег, казалось, просто обрывался в бездонную черную глубь. Глубь непроглядно черную даже в самый яркий солнечный день.

Именно золотистый безлюдный пляж и привлек жарким летним днем одну заезжую городскую компанию… Первой начала тонуть женщина, ей бросился на помощь сначала муж, потом брат… Теперь, когда посельчане подчас поминали в разговорах Черную бухту, они вскользь непременно прибавляли при этом:

— Ну… что майор с женкой утопился.

Вот, пожалуй, и все трагедии, что случились в близлежащих поселковых окрестностях за многие годы. Позднее, уж во взрослой жизни, вполне очевидна была Игнату роль подобных станций и ее бесчисленных вариаций в обеспечении одного из главнейших достижений социалистического общественного строя в стране — в обеспечении «всеобщей занятости». Но вот тогда, в годы юные… В годы юные до невозможности сложно было понять Игнату, кому и зачем вообще понадобилось открывать в их крохотном малолюдном поселке столь экзотическое трудовое учреждение, как эта спасательная станция.

Особенно в то лето. В то лето, которое в отличие от предыдущего солнечного, сухого и знойного выдалось чрезвычайно дождливым, холодным, ветреным.

Неман вскоре вышел из берегов. Разлившись вдвое, диковинно широким свинцовым извилистым змеем рассекал он, насквозь отсыревшие под по-осеннему облачным небом, унылые заливные луга. Рыжие от непрерывных дождей безлюдные пляжи безнадежно тосковали по живительным солнечным денькам.

— Ну и кого? — также с безнадежными нотками в голосе вопрошал хмуро Бык на очередной утренней планерке. — Кого и спасать-то, покажите мне, людцы, я бы сам купаться и за гроши не полез! Льет и льет себе, и конца нема на эту непогодь.

И, переведя дух тяжко, он продолжал уже деловито:

— Так! Теперь значит, расклад сегодня на день. Я в район по строи-тельству гляну, а ты, Иван, командуй. Вряд ли, конечно, но как солнце, то сразу за весла… Молодь на Железный, старики на ту сторону моста.

Проводив вскоре начальника, водолаз Ваня Бухович вскоре в свою очередь передавал эстафету:

— Мухлюй, теперь ты за старшего. Глянь что по корпусу, а я в центр на полчасика.

И тот час шествовал на площадь занимать обычную ежедневную вахту.

— «По корпусу глянь!», — передразнивал въедливо спустя немного времени также с утра хмурый Мухлюй. — И чо тут глядеть, коли за ночь опять весь цементович сбаёдовали… Ров этот разве жвиром засыпать да по новой выкопать?

Мухлюй, старший матрос по штатному расписанию на станции когда-то отлично учился в школе, поступил успешно в институт. Что с ним случилось потом, Игнат точно не знал, впрочем, наверняка и здесь не обошлось дело без того же «стакана»… В последнюю сессию уже бывший студент, чтобы отдалить хоть чуть-чуть горький момент истины, сам выставил себе в зачетку отличные отметки, сам же в ней и расписался…. Когда вскоре обман сей вышел наружу, вот тогда он и стал для всех в поселке «Мухлюем».

Оставшись за начальника, он тот час вытаскивал из кармана старую затертую колоду карт.

— Давай, мальцы, на разминку! — хрипловатым с утра голосом приглашал коллег.

Сам он был готов шлепать картами целые сутки напролет. Однажды со смешком поведал один маленький характерный эпизод из своего не-давнего студенческого прошлого:

«Раз сели мы в сессию тысячу писать. Дружок лыбится:

— Завтра экзамен, а мы за фишняк…

— И что?

— Холява буде.

— Думаешь?

— А что, примета есть… верная.

И тут я ему — сделав коротенькую паузу — Мухлюй расплылся разом по уши в широкой усмешке:

— Х-ха, верная!.. кому, может, она и верная, а вот я уже целый месяц пишу, и все от винта…»

Мухлюй пробовал учить коллег, но столь высокоинтеллектуальные карточные игры как «бридж», «преферанс» и даже «тысяча» на Насосной так и не прижились. Играли в обычного подкидного, но и здесь Мухлюй предстал сразу же как бывалый, грамотный игрок. Козырями не разбрасывался, мелочь не вызывал; зачастую, будто отбившись, держа в руке целую кипу картежных листов, требовательно вопрошал:

— Ну, тузы-короли! Тузы-короли-дамы… есть?… нету?.. Тогда я забираю!

Все, что вышло из игры, он запоминал безошибочно. Не раз в самом конце кто-то оставался с единственной картой, прижимал ее плотно к столу слегка дрожащей рукой.

— И че ты там мылишься? — глядя на это, только посмеивался с торжествующей ухмылкой Мухлюй. — Сказать?

— …?

— Король чирвенный!

И действительно, хоть ты бросай этого несчастного короля в от-крытую на стол — за все двухмесячное пребывания друзей на станции, Мухлюй так ни разу и не ошибся.

Кроме него на станции был еще один весьма примечательный по ха-рактеру своему штатный матрос по фамилии Гайдук. Внешне он чем-то на-поминал Игнату одноклассника Малько Славу, был такого же маленького роста, щуплого телосложения, в дополнение к внешнему сходству и имя его тоже было Слава. В школе он тоже учился неплохо, несколько лет подряд поступал на филфак, но неудачно. Был вообще человек тихий, вдумчивый, писал стихи. Однажды в компании говорил о себе: «Не Лермонтов, не Пушкин, простой поэт…»

— … Гайдушкин! — договорил за него однажды в рифму оказавшийся случайно рядом Андрюха на свой манер и… и с тех пор «простой поэт» Гайдук Слава превратился для всех в поселке именно в «Гайдушкина».

Под утренней разминкой на станции оба штатных матроса понимали подкидного один на один, причем мелочь до девятки для динамики игры неизменно отбрасывали. Гайдушкин также играл неплохо, но остротой памяти даже и близко не мог сравниться с коллегой по работе, потому ему приходилось не в пример чаще тасовать затертую шершавую колоду.

— Так, глядишь и мозоль за руку! — расплывался вскоре в широкой ухмылке мордастый Мухлюй. — Може, пора и спецухи достать?.. Давай, давай, поэт тренируйся.

И время от времени он восклицал нетерпеливо:

— Эх, когда уже там мужики подвалят?

Вскоре, впрочем, «подваливали» и мужики, заядлые картежники со всей округи. И среди них постоянных, ночных сторожей, пенсионеров и просто обычных местных оболтусов Игнат поначалу с изумлением обнаружил и врача Хотяновского, одного из самых уважаемых представителей местной интеллигенции. И действительно, немного за тридцать по возрасту, он своей на диво выразительной артистической внешностью даже и в самой элитной столичной компании наверняка бы выделился, а не то, что среди всей этой разномастной поселковой шушеры. Но весьма скоро Игнат убедился, что как раз удивляться здесь и нечему, это ведь тоже, тоже был картежник! Картежник с ног до головы, картежник до мозга костей, ему было совершенно все равно, кто и что рядом — главное, что здесь непрерывно хлестали азартно картежные листы, и был серьезный, достойный его соперник.

Работал Хотяновский посменно и, как свободная минутка, поспешал тот час отвести душу в бесконечных баталиях на Насосной. Именно с его появлением в облупленном ржавом вагончике начиналась настоящая игра, игра вшестером, командами три на три. И хоть никто их не назначал особо, но лидеры-капитаны определились сразу же. Лишь несколько первых отбоев игра продвигалась накатом естественным, словно сама по себе, затем полное руководство ее ходом брали твердо в свои руки капитаны:

— Та-ак, теперь слушай сюда, мужики! Теперь спокуха… Значит так, там козыри, крупняку по завязку, будем мальца потрошить. Пускай ко мне после, я нормалюк… А вот ты! — ты, братко Демидыч… Деми-идыч, радость ты наша, ты теперь со своей бубой сто процентов наш клиент!

Слово «потрошить» принес в вагончик Хотяновский, и оно сразу здесь стало наиболее популярным:

— А теперь потрошить, потрошить! — с каким-то особым азартным призывом выкрикивали время от времени во весь голос закрасневшие капитаны.

Каждый раз вели счет, вели скрупулезно, как наиважнейшее. Но играли исключительно на интерес, и когда через часок-другой в веселом вагончике брал почин очередной и традиционный здесь подбой «капусты на чарли» — не было никакого значения, кто сегодня в победителях, каждый давал, сколько мог.

И проблемнейшей из проблем в таких случаях, кому идти, также никогда не возникало в вагончике. Повесив на плечо объемную хо-зяйственную сумку, отправлялся в дорогу всегда поэт Гайдушкин, хоть сам никогда и не пил вина. Просто ему было всегда в охотку с ветерком прокатиться на велике в центр.

— Что, Славик, видать, горючее скончилось? — привечала его по-свойски радушно развеселая постоянка Пьяного. — На заправку, нейначе… Привет насосам!

3 «Простой советский человек»

А матросы-сезонники Игнат и Витька, или «школяры» как их тут называли, в свои первые рабочие дни больше учились грести на веслах. Вначале лодку вертело без всякого ладу на одном месте, заваливало набок, обдавая студеными брызгами, выносило стремительно на самую быстрину. Но затем, намастерившись ловко, парни уже запросто гоняли по неудержимо вырвавшейся на луговую свободу, разбушевавшейся водной шири. Притащили из дому рыболовные снасти, коротали время за любимейшей охотой на зубастую речную хищницу.

В дождь же приходилось отсиживать тягуче томительное рабочее время в тесноватом вагончике. Приютившись тихонько в уголке под смачный лёскот картежных листов, гром раздающихся в такт «заковыристых» фраз, друзья также с интересом немалым следили за всеми перипетиями переменчиво фартовой игры.

— Как работка, школяры? — подмигнул однажды молодцевато, уже успевший изрядно выпить, довольный Мухлюй. — Нр-равицца?

И «нр-равицца» ли работка ему самому — можно было даже и не спрашивать. Немало счастливых победных минут выдалось сегодня у его команды.

— А что? — спросил он далее смешливо. — На престижи не катит?

Однако, помедлив чуток, словно сам себе и ответил, ответил уже почти серьезно:

— А что, простой советский человек! Как вас в школьных книжках учат: «Простой советский человек…

Тут он запнулся, словно забывшись, подыскивая, и договорил за него неожиданно, такой молчаливый обычно Гайдушкин:

— … нет выше званья и достойней!»

И он тоже улыбнулся, но едва заметно.

— Нет выше званья! Простой советский человек — нет выше званья и достойней! — тряхнув возбужденно за плечо коллегу, завосклицал как в экстазе, закрасневший мордатый Мухлюй. — Молодцом, аккурат, как написано, кому сказать, как не поэту?.. Эх, страсти-мордасти, поле зеле-ное, молодь на массал!

Последней загадочной фразой он и закончил призывно.

Что означала фраза эта, в особенности ее последнее слово, школяры так никогда и не узнали. Через мгновение в веселом вагончике снова раска-тисто, смачно хлестали картежные листы, снова самозабвенно и страстно гремело на всю округу так полюбившееся здесь: «А теперь потрошить, по-трошить!» — но теперь…

Теперь Игнат, казалось, уже не слышал ни слова.

«Простой советский человек»…

Белозубые улыбчивые рабочие в светлых рубахах, с высоко закатан-ными рукавами у заводского станка, в апельсиновых защитных ярких кас-ках с мастерками в руках на промышленных стройках, симпатичные солнцеокие колхозницы с колосьем рассыпчатым спелой пшеницы в заго-релых руках…

Таких плакатных рисованных «простых советских людей» Игнат на-блюдал сызмальства и, считай, на каждом углу в своем родном поселке…

Для него, «простого советского человека» был эпохальный 1917-й год… Для него было и все то, что было после.

И вдруг… Мухлюй.

Хотя… простой?

Простой он человек?.. Советский?.. Так ведь комсомолец даже, как и все.

Простой человек Мухлюй, советский человек Мухлюй… Порознь это как-то и не слишком резало слух, а вот вместе… Известная с самых первых лет словесная культовая комбинация в тандеме с раскабанелой, «датой», торжествующей рожей картежника как-то необычайно поразила тогда Игната.

 

Глава четвертая На задворках планеты

1 Две реальности

Почти ошеломляющее впечатление это лишь дополнило те весьма смутные сомнения и догадки, которых к тому времени накопилось уже немало у Игната. С каждым годом он все с большей уверенностью озирался в таинственной чаще «незнакомого леса»; приглядываясь внимательней, он замечал не только то, что на поверхности, но и более сокрытые его детали.

И все очевиднее становилось ему с каждым прожитым годом, что вся та социально-общественная среда, в которой ему было определено существовать изначально — словно разбита на две почти независимые, совершенно не похожие одна на одну, «параллельные» реальности.

В первой, книжной и телерадиогазетной (теперь Игнат, пожалуй, назвал бы ее «виртуальной») все было разумно и правильно. Был недосягаемо далекий, святый как сам Бог «самый человечный человек», была заветная цель и светлый путь к ней, были грандиозные успехи и небывалые исторические достижения. Был плакатный рисованный «простой советский человек», и был величайший деятель эпохи, «мудрый вождь и верный ленинец» — главный герой, главный борец за мир и даже самый главный писатель.

А в реальности второй, той, что сразу же за порогом их школы-избушки были винный бар и Пьяный угол, «минирейхстаг» и «насосная» станция, был начальник Бык и простой советский человек Мухлюй… Были смешки, анекдоты, и был «Ленька».

В реальности виртуальной было всеобщее равенство, человек человеку был «друг, товарищ и брат». А в реальности настоящей повсеместно царствовала очевидная иерархия: в классе, на улице, среди взрослых. Правда, в школьных учебниках по обществоведению взрослых тоже делили: классом передовым, гегемоном здесь называли класс трудящихся, рабочих и крестьян, а уже чем-то второстепенным, т. н. «прослойкой» между ними — интеллигенцию. Однако Игнат, например, поделил бы взрослое население своего поселка теперь совсем по-другому.

Да и не только он.

Даже его первая учительница не раз говорила с легенькой усмешкой, как о том, о чем не очень-то и следует говорить:

— В вашем «Б»-классе всю поселковую шляхту собрали. Кого ни глянь: то директор батька, то председатель, то еще какой-то начальник.

И прибавляла в конце:

— За исключением некоторых! — разумея под некоторыми таких, как Зэро, Лось и Антольчик.

Подобно и Игнат.

На первое место по престижу и значимости среди посельчан он бы отнес полностью местное начальство, а также некоторых авторитетных специалистов, людей обычно пожилых, заслуженных, с дипломом. Сюда же (и долгое время это особенно даже изумляло его) можно было присоединить и особ совершенно другого рода, представителей профессий, на первый взгляд, весьма и весьма скромных. Все вокруг прекрасно знали, что жить так, как живут они, и «не схимичить» — невозможно; в реальности виртуальной им была одна известная дорога, однако в реальности настоящей их уважали, приглашали охотно в самые элитные дома, о них говорили не без зависти: «Умеет жить человек!»

— Мам, а кого зарплата больше… у Аксюты или у Стасевича? — наивно поинтересовался однажды Игнат.

Аксюта, директор школы казался ему тогда самым большим поселковым начальником. Зато двухэтажный из белоснежного кирпича, просторный дом Стасевича был тогда самым приметным жилым строением в поселке. В гараже его поблескивала стальным лаком новенькая «Волга», самое шикарное советское авто того времени.

— Зарплата, у Стасевича? — только заулыбалась в ответ мать. — Техник в зубопротезной… Какая там зарплата, работяга простый боле имеет.

И прибавила уже как-то многозначительно:

— Что там зарплата, там золото.

«Простые работяги» без диплома, гегемоны реальности виртуальной как раз и составляли вторую, наиболее многочисленную часть взрослого населения поселка. Важно отметить, что винная чарка здесь была не на первом месте. Обзаведясь семьей, они добросовестно ходили на работу, кропотливо занимались приусадебным хозяйством, с любовью и ответственностью воспитывали детей. Все это в большой степени объединяло их и с представителями элитной группы, как, кстати, и неуемное стремление выловчить хоть что-нибудь помимо зарплаты… Стремление это известное, как еще Карамзин свидетельствует — было и есть, по-видимому, наиболее всеобъемлющим в сколь угодно далекие времена нашей единой истории, несмотря на все ее самые значимые «эпохи» и «переломные моменты»…

И, наконец, представители третьей группы взрослого населения поселка выбирали бездумно бездонные реки… Слащаво заманчивые, безнадежно заплывчатые.

2 Железный занавес

Критерии «взрослой» иерархии были также отнюдь не виртуальными, а самыми конкретными. Должность, чин, денежный мешок, триумвират все тот же «квартира-машина-дача» вместе со штатовскими джинсами в придачу… Был еще один важнейший критерий, почти недосягаемый для простого советского люда и потому особо весомый — побывать «там».

Планета была разделена на два враждебных, противоборствующих во всем лагеря: социалистический Восток и капиталистический Запад. Что, что было «там» — за железным занавесом, за таинственным пограничным барьером?

В реальности виртуальной, газетной и телевизионной там была горстка буржуев-капиталистов, и были армады бездомных, безработных. Там были забастовки и голод, демонстрации, митинги, была непобедимая мафия, наркоманы, проститутки на выбор за витринами центральных авеню… В реальности же настоящей было советское, «нашенское», что значит третьесортное, «колхозное», часто смешное и уродливое — и было «их», импортное, дефицитное и желанное, неизменный атрибут самых высших иерархических кругов, или т. н. большого начальства… Были и отголоски случайные из тех же кругов, от тех, кто бывал там не раз и запросто:

— А знаете, сколько у них зарабатывает квалифицированный рабочий?… какое у них пособие по безработице?… почем сегодня доллар на черном рынке?

— Видели бы вы их дороги!

— Там в твоем пальтишке хваленом последний нищий в сортир ходит.

— У нас дефицит во всем, а у них кризис перепроизводства…

В реальности виртуальной там был загнивающий капитализм, экономический коллапс, тупик цивилизации. А у нас Юрий Гагарин, космические корабли, орбитальные станции, военная мощь. У нас были громкие олимпийские победы, всеобщая занятость и копеечное хлеб-молоко-яйца продуктовое «изобилие»… Все это было, и этого было не отнять.

Так где же и на самом деле был экономический тупик, а где авангард цивилизации?

3 Неожиданное открытие

И вот как раз с экономической географией, этой «сухой и черствой» наукой было связано одно из величайших разочарований Игната в те далекие годы.

На уроках в борьбе со скукой он часто просматривал школьные учебники вперед. Обязательно находил там что-нибудь интересное, это не только помогало скоротать тягучее время, но было и весьма полезно впоследствии. Знакомое всегда легче запомнить.

Но что интересного можно отыскать, например, в учебнике по эконо-мической географии? Без «картинок» и иллюстраций, среди ее сухих цифр, таблиц и показателей?

Каждый раз, переворачивая черно-белые однообразные книжные страницы, Игнат снова и снова убеждался в этом. И лишь однажды в самом конце… Там, в самом конце учебника он вдруг обнаружил именно то, что тогда так поразило внезапно.

Там, в конце учебнике были таблицы с различными экономическими показателями многих стран. Из них действительно следовало, что в большинстве важнейших отраслей экономики его великая страна занимала прочное второе место в мире, а в некоторых даже выходила на первое. Это было и действительно так, но… Но только по «валу»!

В укромном уголке каждой таблицы была малозаметная узенькая графа. Именно в ней было как раз то, что тогда так поразило внутренне Игната. А именно: по показателю количества продукции на душу населения Советский Союз несравнимо уступал не только США, но и Японии, и странам западной Европы, и даже друзьям своим странам социали-стическим. По этому показателю его великий и могучий Советский Союз был недалеко от уровня стран развивающихся, стран так называемого «третьего мира».

Но ведь количество продукции на душу населения — показатель, по сути, наиважнейший в объективной оценке эффективности экономики!

Его великая страна с «наиболее передовой в истории плановой социалистической экономикой» была по ее эффективности, оказывается, где-то на самых задворках планеты.

 

Глава пятая Отголоски бирюзового лета

1 Тогда и теперь

Строки эти тоже привез в поселок Антон бирюзовым летом.

Весна, лето любви… И зима, осень.

Еще неделю назад казалось, что бесконечное свидание и впрямь никогда не окончится. Бархатистой порой, в хороводе волшебном неповторимых мгновений — разве можно было тогда даже думать об этом?

Но…

Порывистым ветром, дыша остужено, зябко сырыми рассветами, разорвал отчаянно августовский домашний уют серый заплаканный сентябрь. А вместе с ним и дружок его неразлучный на пару, тревожный, поворотный десятый выпускной.

* * *

Снова был вечер сырой, зябкий, ветреный — обычный для этой осени. Частый обложистый дождик моросил два дня и две ночи подряд, и лишь сегодня после обеда слегка распогодилось.

«Ну вот, надо же и ему хоть чуток отдохнуть! — тот час понадеялся Игнат. — Может хоть на ночь чуток успокоится».

В прошлую субботу дождь был весь день и весь вечер. Они погуляли немножко по безлюдным поселочным улицам, и, прощаясь, снова приютились привычно возле своего старого приятеля молчуна-колодца, пусть хоть и под ненадежно широким брезентовым куполом игнатового зонтика. Но дождь секанул внезапно колючей россыпью, студеный сивер подхватил отчаянно, словно оживший в руках, неудержимо взлетающий зонтик, остервенело мял, комкал его без конца в осклизлую мокрую онучу.

Сегодня к вечеру дождь как бы утих, но мглистый рассеянный воздух был насквозь пропитан мельчайшей водной пылью, которая внезапно накатывала пронизывающими волнами промозглой расплывчатой непогоди. Под призрачным светом столбовых уличных фонарей сизовато мерцала крупчатая плоская кукуруза загрустившей дорожной брусчатки; забияка-сивер потрясал разъяренно костлявыми пальцами оголевших придорожных каштанов — так и сидел бы, казалось, в тепле-уюте домашнем весь вечер, сонливо взирая в голубые эфирные дали или витая где-то далёко средь заковыристых изгибов невероятных сюжетов… Но сегодня была суббота, и это был единственно возможный теперь на неделе их вечер свиданий.

Нежная июльская ночь… и хмурый, растерзанный ветром, промозглый октябрьский вечер… Теперь, теперь все вокруг, словно наперегонки поспешало вмешаться, не дать прикоснуться, обнять и хоть немножко вобрать такого желанного и трепетного тепла… Пронизать насквозь зябкой сыростью и покинуть одну лишь постылую безнадежность, мучительную ностальгию по былым «бирюзовым» денькам.

Дружка-ветра застенчивый шепот, ароматы цветущих лугов, и прощальные отсветы зорь… Тогда, тогда он и думать не мог, он чувствовал, знал, что услышит в ответ, и он слышал это… И вот теперь как чужак непрошенный, буйный сквозистый октябрь прямо с порога плеснул в лицо то почти забытое, жгучее, что так щемило занозисто в их самые первые дни.

Сначала кто-то из одноклассниц попросил Игната ответить на вопросы в своей традиционной девичьей тетради. Первым делом он глянул ответы других и с особенным любопытством ее ответы (тетрадка, оказывается, уже побывала в ее руках).

Ее любимый артист был также Олег Чубин! — это сразу и как-то особенно больно кольнуло Игната, совершенно «непохожего» в отличие от Генки-Артиста. И вот впоследствии, когда они часами молчаливо блуждали по мокрым пустынным улочкам поселка, будто кто-то чрезвычайно настойчивый снова и снова посылал в память ту самую, когда-то случайно услышанную фразу.

— О чем ты там думаешь? — снова тревожно вглядывалась она ему в лицо.

— Ни о чем.

— Нет, скажи.

— Ни-о-чем.

— Я же вижу…

— А я говорю ни-о-чем! — повышал он голос. — И вообще, нет тебе разницы! — обрывал, в конце концов, решительно.

А далее была снова молчаливая пауза.

Но еще более в той девичьей тетрадке впечатлил обескураживающе ее ответ в графе «Твое любимое стихотворение».

Она писала:

Многое, очень многое, казалось, объясняли тот час эти коротенькие четыре строчки. Ведь теперь она на его прямой вопрос никогда не отвечала также прямо и искренне, теперь только отмалчивалась или в ответ были только смешки да глупые шуточки. А вот сегодня, став вдруг необычайно серьезной, она ответила тихо с загадочной вдумчивостью:

— Можно любить, а можно… можно только позволять себя любить.

И словно в порыве откровения поведала, что в той маленькой деревеньке, откуда они переехали в поселок, «был тот, кто нравился ей по-настоящему».

— Только он и не знал об этом. И не догадывался… может. Мы ведь тогда совсем дети были. Вряд ли и увидимся когда еще! — немного помол-чав, прибавила она.

И, как показалось Игнату, с явной грустью.

Вот так неожиданно из дней давно минувших вдруг вынырнул еще один, совершенно незнакомый объект неспокойных дум. Объект, впрочем, такой же нереально-абстрактный, как и Генка-Артист, который еще в конце августа уехал в город на учебу и почти не появлялся в поселке.

— Его Виталик звали. Глаза у него… были синие-синие! — продолжала далее, как по живому резать Юля.

— А как же я? — удивился Игнат. — А мы… наше лето?

— Лето, лето… оно было как сон, наше лето. Но ведь сны… Сны непременно когда-то кончаются.

— Так что ж выходит, сон закончился? — уже почти зло спросил Игнат. — Может, пора и завязывать?

— Ну, если тебе так уж хочется… Если я тебе так наскучила.

Новый и далеко не первый разлад, достигнув стремительно своего эмоционального пика, сменился очередной молчаливой паузой. Она, явно обиженная его последним вопросом, смотрела молча, надув щечки, только вперед. Он, окончательно сбитый со всякой логики ее последним ответом, безуспешно пытался хоть немного унять, весь этот вдруг возникший внутри невообразимый сумбур… С чужими застывшими лицами, вглядываясь молчаливо в туманную мглу неширокой улицы, подошли они незаметно к своему старому молчаливому другу колодцу.

Теперь можно было прощаться. Теперь можно было лишь бросить напоследок последнее слово, бросить в последний раз просто и коротко, как он и хотел, как он и приказывал себе без устали в эти бесконечно долгие мгновенья. Но… но напоследок был взгляд, взгляд тоже один и тоже почти бесконечный.

И уже где-то за ним далеко бесконечно были стихший дождь, туманная мгла, злобный сивер, зябкая сырость… и все! — все до единой «нереальные абстракции».

И снова, снова так близко-близко были ее горячие губы, и трепетный отзыв бархатистой ладошки, и ландыш хмельной шелковистых волос… И сердца стуков созвучье в объятьях тепла — тепла их бирюзового лета.

* * *

И были еще коротенькие встречи в школе, волнующие мимолетные мостики от свидания к свиданию.

Каждый раз, едва ступив за порог класса, он ощущал себя так, словно каждая мгновенная, неприметная всему остальному миру, случайная встреча могла стать и чрезвычайно важной для них, и, может быть, поворотной.

Он замечал ее уже издали.

Вот-вот, под ручку с подружкой выступают задорно, щебечут или шепчутся о своем; вот-вот, промелькнет сейчас мимо, не глянет… И вдруг карий блеск и усмешка! — как это было тогда в первый раз, как это было столько раз после… И снова сердце на взлет — на минутку, на день, до нечаянной встречи…

2 Лусточка черного хлеба

А Витька…

Теперь он был за тем заветным барьером, который только предстояло штурмовать Игнату следующим решающим летом.

Теперь Витька был студент, он жил в большом городе, он победителем наезжал по выходным в поселок. Сенсационным триумфом своим он совершил почти невозможное.

* * *

Ссоры и конфликты порой лишь укрепляют дружбу, подчеркивают ее значимость в глазах каждого. Совершенно противоположный случай был у Игната с Витькой. Своим чрезвычайным самолюбием и жаждой первенства они ничуть не уступали друг другу и не потерпели бы взаимно даже некого подобия превосходства в своей мальчишечьей дружбе. По-видимому, где-то на каком-то подсознательном «шестом» уровне они очень тонко чувствовали эту конкретную особенность своих характеров, отчетливо осознавая, что даже один-единственный и не очень серьезный конфликт может тот час привести к разрыву, причем к разрыву полному и навсегда.

И потому, наверное, в течение всего столь продолжительного времени их детской дружбы они почти инстинктивно избегали каких-либо серьезных попыток выяснить окончательно — «кто кого». С самого начала, бесследно исчезающего где-то в необозримых глубинах памяти, они, не сказав ни единого слова, словно договорились между собой раз и навсегда: мы равны, равны во всем, и выяснять тут совершенно нечего.

По сути, так и оно было в раннем детстве.

Тогда за порогом своего дома было совсем не важно — кто ты, из какой семьи, кто у тебя «батька-мати». Они, мальчишки, учились в одной школе, выбегали на одну и ту же улицу, и там ты был совершенно один со своими кулаками, своим характером, своим умением постоять за себя… И именно это в первую очередь определяло твой авторитет, твое достоинство, твое конкретное место в классной и уличной иерархии.

Как и в хоккее, Витька здесь тоже всегда первенствовал среди ровесников:

— Бутовец пацан резкий! — говорил так с уважением про своего одноклассника Генка-Артист, будучи уже обладателем драгоценного статуса «самого здорового» в своем классе. — Сам не полезет, а прыгни… Долго не думает: даст-не даст, сразу в пятак!

Но шли годы.

И с каждым годом все очевиднее было, что всеобщее «равенство-братство» среди взрослых в советской стране — это тоже, скорей, где-то там, в реальности «виртуальной», реальности книжной и телерадиогазетной. А вот в реальности конкретной, той, что сразу за порогом дома, среди взрослых тоже существует вполне очевидная иерархия со своими, совершенно непохожими на детские, критериями и приоритетами.

Однажды в конце зимы друзья катались на лыжах с замковой насыпи в парке, любимейшем месте юного поколения посельчан. Очень уж нравилось всем, что здесь было одновременно как бы две горки сразу по обе стороны глубокого желоба бывшего заливного рва. С одной стороны рукотворная оборонительная насыпь возвышалась почти втрое, и, скатившись удачно с ее высоты на самое дно, ты по инерции снова взлетал молниеносно уже вверх — и именно в этом была своеобразная, захватывающая дух, двойная интрига.

Кое-где с более низкого «берега» вниз вели раскосые торные стежки, здесь было уже не так круто, потому горку на свой вкус и по силам могли выбрать и самые маленькие лыжники. С восхищением и завистью поглядывали они, как мимо стремглав проносятся их старшие товарищи — приземисто согнувшись, с ветреным посвистом, с лыжными палками-крыльями за спиной.

Утром в тот день небо было полностью затянуто в облачный серый покров, выпал пушистый снежок, но еще до обеда распогодилось солнечно. Яркие стрелы лучезарно выблеснули в лазурных небесных прогалинах, щедро рассыпавши к низу переливчатые искристые блики. Морозный воздух затрепетал радужно прозрачною свежестью — чаровница-зима, своенравная пани торжествовала опять в самоцветах роскошных, в ослепительно-синей лучистой короне… И вместе с нею командой заирделощекой звонкогласо и шумно ликовало в заснеженном парке все юное поколение посельчан.

Замысловатая лыжная мозаика живописно опоясывала вкруговую замковую насыпь. Кое-где обрывистый спуск падал вниз близким к вертикальному градусом, кое-где он вначале стремился полого и только ближе к середине после бугорчатого выгиба обрывался резко вниз также почти вертикально. А кое-где лыжню прокладывали наискосок, и по свежевыпавшему пушистому бархату лыжи катили здесь чрезвычайно долго, словно смакуя тем самым без устали свою любимейшую утеху.

В тот день деликатный морозец так и не осилил к обеду шершаво занастить бархатистую белую скатерть, и лыжи катили с игривой и мягкой охотой. В такую погодку невозможно накататься вдоволь, и время тоже, как с крутой горы на лыжах, мчится совсем незаметно.

— Кажись, по третьему кругу! — говорил отрывисто разогретый в пар, раскрасневшийся Витька. — Теперь с которой махнем?.. Давай вон с того горбыля!

— Поехали! — согласился также раскрасневшийся, рубаха-шарф нараспашку, вспотевший Игнат.

И вдруг, и для себя неожиданно, он предложил:

— А-а… может, с Лысой попробуем?

Предложил так, словно хотел испытать, как отреагирует на это предложение Витька. Дело в том, что знаменитая Лысая гора до сих пор так и оставалась для друзей единственной непокоренной лыжной вершиной в старом парке.

Наиболее крутой и высокой замковая насыпь была с речной стороны, однако здесь не позволял проложить лыжню трехметровый нижний гранитный отвес. Лишь в одном месте с самого краешка, где он только заканчивался, было свободно от молодых подросших деревьев и кустарника. Вершина здесь почему-то никогда не зарастала дерновой травой, чернея уже издали земляной округлой плешью, поэтому место это и назвали в какие-то незапамятные времена Лысой горой. В раннем детстве, когда Игнат подбирался украдкой к ее краешку, даже голову кружило от такой высоты.

— Может лучше в другой раз… а?… со свежими силами? — помолчав немного, в свою очередь предложил Витька.

И уже с огромным облегчением Игнат кивнул головой:

— Давай так.

— А сегодня так съездим, просто глянем. Давненько не бывал на Лысой.

— Погнали!

Резко оттолкнувшись деревянными палками, мальчишки легко скатились с невысокого берега заливного рва. Далее, как по широкой частой лестнице, боком и наискосок энергично двинулись вверх на замковую насыпь.

Лысая гора располагалась метрах в двадцати правее бывшего панского дома, а теперь главного школьного корпуса. Пуская лыжи плавным накатом, Витька подъехал к самому краешку первым. Опираясь всем телом на лыжные палки, он постоял так, словно раздумчиво какие-то секунды и… и не отталкиваясь, лишь резко пригнувшись, вздернув палки под мышки горизонтально земле, вдруг молниеносно соскользнул вниз.

— Айда за мной! — слышалось через мгновения уже далеко снизу счастливо. — Так классно…

Все случилось так быстро и неожиданно, но… Теперь иного выбора уже не было, теперь его просто уже не могло быть. «Равные во всем», они, тем не менее, с величайшим вниманием следили ревностно за мальчишечьими достижениями друг друга, и спасовать трусишкой мелким теперь, отдать такой очевидный увесистый козырь в витькины победные руки Игнат просто не мог.

Точь-в-точь как в самые важные ответственные минуты с вол-нующим холодком защемило тревожно в груди. Страшно было даже глянуть вниз, но теперь самым главным и было не глянуть вниз. Отчаянным волевым усилием Игнат отодвинул решительно лихорадочный страх куда-то на самый бесчувственный краешек своего сознания и присев на лыжах пониже обычного, прижмурившись почти дослепу, бездумной лавиной ринулся в бездну.

… Съехавшего удачно, сначала налетом выбрасывало на пологий пригорок, верховину покатого здесь неманского берега. Повернув легчайшим усилием лыжи немножко влево, можно было еще долго скользить наискось по заснеженной ледяной речной поверхности.

— Вот спроси меня, как съехал? Ведь ни за что не скажу, только картиночки разные вертятся…

Витька говорил навстречу взахлеб, торжествующе, но как показалось Игнату и разочарованно также, словно аналогичная удача друга значительно понизила в его глазах всю несомненную значимость такого внезапного подвига.

— … помню только самый верх, и что сразу дух заняло, как над пропастью. Только-только падать собрался, пронеслось дрободаном по памяти, а тут уже и на берег вынесло!.. Неужто съехал? — и ура сразу! — передавал точь-в-точь взахлеб Витька и игнатовы ощущения во время молниеносного спуска.

Он ведь также устоял на ногах благодаря лишь каким-то загадочным инстинктивным резервам своего организма.

— Так может еще по разику?

— Ты что, а как носом?.. С Лысой съехать! — дай хоть денечек порадоваться.

— Тогда айда на ту сторону, с пологой накатом потешимся… Возле башни.

— Я за!

Между тем уже вечерело.

Небо на горизонте у лесной синеватой кромки багровобоко залиловело. На смену лучистому пышному багряному яблоку бледнолицым лимоном неторопливо, вальяжно выступил его элегантный флегматичный приятель. Нетерпеливыми искорками любопытно выглянули первые звездные глазки. Подмораживало все крепче. Вечернее луговое пространство переполняло грудь бодрой озонирующей свежестью.

— Вишь, стемнело! — будто только сейчас и заметил Витька. — А ты гонял хоть разик на лыжах в притемках?

— Сколько раз! Духи еще и не так забирает… Летишь с той горки как в протьму.

— Погоняем еще?

— Я за!

— Эх, вот если… если бы еще и пе-ре-кусить немножко!

— Ага, и я б с удовольствием, аппетит зверский. А знаешь, есть идея. Сгоняем ко мне быстренько? Тут Немном близко, куснем по хлебушку с маслом и назад.

— Поехали! — охотно согласился Витька.

По лыжне прямой и укатанной, проложенной по берегу реки, мальчишки мигом домчались к невысокому деревянному крылечку игнатовой хаты.

— Жди здесь, я мигом!

Игнат быстро скинул лыжи; уткнув глубоко в снег деревянные палки, взбежал вверх по скрипучим заиндевелым ступенькам. Вначале была дощатая веранда, летняя пристройка. Тут Игнат вытер ноги, обил аккуратно соломенным веником налипший снег; не разуваясь, заскочил прямо на кухню. Достал там впопыхах из навесного шкафчика свежую ржаную буханку, от души резанул ее на широкие пахучие лусты.

— И куда ты ище? — выйдя из зала на беспорядочные стуки, прислонившись к дверному проему кухни, говорила озабоченно бабушка. — Расхлистаны, гойсаешь где та… Темень, заре ноч на дворе… И куда ты ище, буде!

Но, взглянув на его полные руки, уже удивленно спросила:

— А хлеб?.. И куда тебе столько?

— Я с хлопцем, мы еще покатаемся, можно? — словно не спросил, а сообщил в ответ скороговоркой Игнат.

И не дожидаясь ее ответа, выскочил снова на улицу.

— Держи! — прямо с порога протянул другу, обильно намазанную маслом, душистую ржаную краюху.

— Быстро ты! А хлебушек… пахнет как, смакота! — с такими словами потянулся тот живо за своим бутербродом. — Эх, покатаемся еще!

И он уже снимал торопливо свою толстую вязаную варежку.

Как вдруг на веранде выразительно скрипнули входные двери. Отвернув слегка легкую матерчатую занавеску, кто-то чрезвычайно внимательно вглядывался в освещенный уличным столбовым фонарем маленький приусадебный дворик.

«Бабка! — пронеслось тот час и почему-то очень тревожно в голове у Игната. — И всюду ж ей надо…»

И Витька вздрогнул.

Изменившись в мгновение ока лицом своим, словно испуганно отдернул он руку:

— Я… я… знаешь… Знаешь, мне расхотелось… Что-то совсем расхотелось кататься… Давай лучше завтра?… а?.. После школы сразу, давай?

Молча, с ненужным бутербродом в руке, провожал Игнат растерянным взглядом в густеющих сумерках унылый, как сгорбленный, мальчишечий силуэт. Они не сказали больше ни слова, но несказанные слова эти, словно и так с предельной ясностью прозвучали отчетливо в ушах у Игната:

— А назавтра ведь скажут: «У Бутовца Петрухи, слышал?… дожился мужик, уже и лусты хлеба черной нема хлопцу у хате…»

* * *

И с того вечера многое, казалось бы, совершенно нелепое стало куда понятнее Игнату.

— Эй, ты, мерзлячишка, зиму встречаешь? — так и подмывало его спросить шутливо, повстречав подчас друга прохладным октябрьским днем почти во всем зимнем.

И тут же на ходу придумывал он другой вопрос. Глянув внимательно в лицо Витьке, вспоминал он сразу же тот самый, лыжный зимний вечер, вспоминал ту самую, намазанную маслом, ржаную краюху черного хлеба.

— А зато и не скажут: «Одеть-обуть нету, вот он голяком-ободранцем и гойсает!» — звучало снова так явственно.

И… тоже не сказанное.

3 Вино

Вино…

В чем его магия и сила?

Чем оно так манит, привораживает взрослых, превращает их порой во что-то совершенно непонятное, на себя не похожее?

Вопросы эти с раннего детства чрезвычайно интриговали Игната, в особенности во время домашних, затяжных, праздничных гостевых застолий.

— А мне попробовать? — спрашивал он иногда несмело.

Ему никогда не отказывали:

— Пробуй!

Зная наверняка, что будет дальше, наливали с усмешкой несколько горьковато-кислых капель. И всякий раз он мог лишь пригубить, даже содрогнувшись от одного мерзкого запаха.

— Ласый напиток? — смеялись тот час взрослые. — Так может еще и беленькой?

Очень просто было понять, почему взрослые так мгновенно краснеют лицом, «хакнув», вертят головой, морщатся. Но вот почему так самозабвенно полнят ту же самую рюмку вновь и вновь… Чрезвычайно интригующий вопрос этот так и остался непонятым еще на многие годы.

* * *

Впервые это случилось весной… А может и летом, после восьмого класса.

Точно Игнату теперь не вспомнить. Он лишь помнит, что уже задолго до того дня вдруг заметил, что многие взрослые теперь кажутся ему непривычно маленькими, по ночам стали сниться волнующие трепетные сны, и было ощущение перемен, перемен неизбежных, что наплывали неспешно и незаметно.

Но неотступно.

Как раз в тот день случился один маленький эпизод, который, однако, разъяснил очень многое. Мостовым в поселке работал низенький ростом старичок, сморщенный, словно иссушенный временем, но еще весьма шустрый. Детвора прозвала его «Шухер» — только размотаешь удочку, наживишь, забросишь в азарте с бревенчатого мостика, как он уже семенит, несется неизвестно откуда:

— Прочь! Прочь! — еще издали махая руками, верещит пронзительно ржавым голосом милляровской бабы-Яги.

— Шухер! — фальцетным разноголосьем отзывалась моментально детвора, горохом сыпнувши с моста на речной берег.

К счастью, шустрый старичок любил кимарнуть часок-другой в своей маленькой дощатой сторожке, только тогда и удавалось натаскать немного окуньков и плотвичек с невысокой мостовой поренчи.

В то самое утро Игнат так увлекся непрерывным клевом, что ничего уже не замечал вокруг… Как вдруг сзади треск, шорох! — оглянулся мгновенно… Шухер!

Снова привычно екнуло сердце, снова с привычной стремительностью завертелась в мозгу непростая задачка, в какую сторону быстрей утекать… Но… но старик в тот день не обращал на него никакого внимания, он только копошился неспешно, лязгая молотком и ломиком где-то там в подгнивающих толстых бревнах.

Шухер никогда не прогонял взрослых с моста.

В тот день была суббота. И как раз в эту субботу Терешко, колхозный главбух, отдавал старшую дочь замуж. Каждое такое событие было в поселке праздником всеобщим.

— Ну и субботка двадцатого! — высчитав первым, торжественно со-общал кто-нибудь. — Пять свадьб сразу.

— Ого! И у когой-то?

— Ивановича сын, агрономкин… Жерносек дочку старшую…

— Ленку? Двадцать хоть е?

— Летом буде.

— А я-то гляжу — ты уже целый месяц по пятам! Небось, не один бидон допомог вылакать?

— Не боись, тебе на похмел еще хватит.

Сама торжественная церемония регистрации происходила в поселковом совете, небольшом тогда каменном здании с высоким деревянным крыльцом. Родня и приглашенные гости от души поздравляли молодых под традиционный бокал шампанского, а в это время въездные ворота у дома, перегородив длинным широким столом, уже старательно украшали отборными цветами, яркими воздушными шариками, разноцветными лентами; обвивали мастеровито еловым игольчатым лапняком. На самом видном месте крепили большой лист белой бумаги с выразительно вычерченной, кругленькой цифрой.

— Смех один, десять литров! — не мог порой удержаться от такого комментария кто-нибудь из бывалых. — Тот год за Немном гулял, там за проход тебе сотня в стандарте.

В ответ на это ему замечали резонно:

— Намалевать нам и тут хоть целую бочку запросто, а коли по реальности глядеть… Что тут что там — добро, коли и хоть с полведерка отломится.

Терешкина хата была в поселке по соседству с витькиной.

— Зайдем, глянем? — предложил в тот день дружок лучший под вечер. — Все хлопцы давно там. А потом разом двинемся в клуб.

— Давай.

В надвигающихся вечерних сумерках народу у разукрашенных торжественно, невысоких въездных ворот становилось все больше. Разбившись на небольшие переменчивые кружки, взбалмошно-шумные и не очень в зависимости от возрастного ядра, окрыленные в раз, многочисленные любители холявной сотки нетерпеливо взирали в суетливые сполохи занавешенных оконных стекол, где уже вовсю кипела и буйствовала развеселая свадьба. Время от времени у одного из таких кружков семенящим мелким подбегом выныривала из густых сумерек приземистая шустрая бабенка с объемной полотняной сумкой в руках.

— Давайте, хлопчики, тепленькой… За молодых.

— Са-авсем ты нас забыла, Максимовна! — разочарованным эхом доносилось тот час из прочих кружков.

— Ага, забудешь! — лишь отмахивалась она в ответ. — Еще и после той не просохли.

И уже спешила назад в хату.

— Ну и как, родимая? — слышалось вскоре ей вслед. — Пошла, что надо?

— Ай, ще тая муть… сахарница.

— А ты уже раскатал губу! На холяву так ему еще и хлебную… Держи котлету.

Прибывших к свадебным воротам друзей заприметили сразу:

— Давайте сюда, мальцы. Тут толечко и на вашу долю.

Закрасневшийся масляно, широко расплывшийся в блажной усмешке Генка-Артист держал торжественно в одной руке маленький круглый гра-финчик с мутноватой жидкостью, а в другой глубокую алюминиевую миску с закуской.

— Ну, кто сперва?.. Давай ты, Витек, по-старшинству.

Слегка растерянный от неожиданности и сразу необычайно посерьезневший Витька принял тремя несмело согнутыми пальцами дополна налитый стограммовик. Не моргая, так и взирал на него неотрывно, словно еще не решив окончательно.

— Э-э, браток, кота за хвост не тяни! — командовал рядом кто-то из бывалых. — Тут раз-два надо… О!… о-о! Молодец, хлебушка дайте, на-ка, на-ка нюхни!

Как пригнутый неведомой силой, Витька лишь вертел головой машинально, словно будучи не в силах закрыть рот, все никак не мог вдохнуть сунутый грубо под нос, пропахший холодной котлетой, хлебный спасительный мякиш.

— И-ишь, как она его закрутила… Ну-ка, ну-ка, а теперь другу, держи.

Мерзко хлестнула, пронзив мелкой отвратной дрожью до самого донца белесая сивушная муть. Взяв робко в руку влажный граненый стаканчик, Игнат и впрямь содрогнулся невидимо всем телом; как перед внезапным скачком со скалистого обрыва примкнул отчаянно веки. Но сегодня это уже ничего не значило, сегодня пришла пора познать, и он чувствовал это.

Махнуть залпом, как Витька, не получилось. Первого глубокого глотка хватило, пожалуй, лишь на половину огненно жгучей удушающей порции — какие-то мгновения казалось, что вот-вот хлынет неудержимо назад отвратительное теплое пойло, но как противную горькую микстуру во время тяжелой болезни знакомым волевым усилием Игнат, все-таки, одолел судорожно, довершил решительно двумя коротенькими глотками.

— В три этапа, раз-два-три! — хохотнул похвально рядом Генка-Артист. — Молоток, талантлёвый ты хлопец.

И уже совал торопливо под самый нос свою почти пустую, оск-лизлую миску.

…Она подступила откуда-то изнутри, едва слышно, сплошной массивной наволочью. И, обождав лишь секунды еще в апатичной уверенной вялости, придавила мгновенно и в раз с разбитной феерической силой — легкая беззаботная эйфория! Как это чудесно, как это упоительно, гармония внутри, гармония вокруг, гармония всюду… Лишь один океан, ликующий от земли до зорь, всепоглощающий океан гармонии в блажных шелковистых сумерках… И нет, казалось, сейчас наилучшего приюта во всей Вселенной.

Неодолимою тяжестью своей хмельное марево придавило куда-то на самое донце и былую рассудительность. Теперь Игнат уже не думал: хотелось орать — орал, хотелось смеяться — хохотал во все горло, хотелось задирать — лупил размашисто приятелей в плечи… А слова и звуки, словно сами по себе неудержимо сплетались в горластые, хлесткие фразы.

И все же.

Снова откуда-то изнутри проступила щемящей украдкой тревога. Нарастало все явственнее пугающее ощущение того, что эта дивная, неведомая прежде, всеохватная эйфория, достигнув незаметно своей пиковой точки, пошла постепенно на спад. Тревога эта дыбилась в гору, перерастала потихоньку в подлинный страх, наполняла собою всецело, пробуждая в итоге неудержимо только одно желание, одну-единственную цель — вернуть! Вернуть обратно тот сладостный пик, вернуть, продолжить, сохранить навсегда… И то же единственное желание, та же единая цель наполняли с очевидностью теперь и у всех тех, кто был рядом.

— Ну и де она? де она там?… и де, де она, тая Максимовна? — слышно было все чаще сквозь шутки, смех и буйные пьяные выкрики.

— Ты стой здесь, а я у ворот ближе. Не воронь, зови, коли клюнет! — командовал в азарте Витька.

Ни сивушный дух, ни мерзкая теплая горечь уже не пугали. Решительными скорыми глотками Игнат прогонял до конца очередную жгучую порцию. Витьке фартило явно заметнее в тот вечер, он не забывал о друге, но о самом себе в первую очередь, и это было заметнее с каждым часом.

— Там друг твой, глянь: фигурное катание! — сообщили вскоре Игнату, смеясь и показывая пальцем в сторону забора. — О! гляди-гляди, снова пошел на круг… Стоять, стоять!

Выписав мелковатой дробью на непослушных ногах сразу две заплетастые замкнутые фигуры, Витька хватанул неуклюже обеими руками за дощатый заборчик и резким обвалом ринулся вниз.

— Готов клиент!

— Оп-па, с копытов! — заливался рядом явно тоже добавивший Генка-Артист. — Абзац, пора тралевать до хаты.

Витька уже тогда тянул кг на семьдесят с гаком, но предстоящая задача его доставки домой показалась Игнату вначале совсем несложной. После очередной «допинговой» сивушной порции вновь бодрящей волной наплыла, завластвовала эйфория, но теперь это была уже не та возвышенная, невесомая, сладостная эйфория, как в начале, а какая-то смешливо-дурашливая.

Теперь смешило буквально все вокруг, но если бы вокруг ничего и не было, то все равно наверняка было бы неудержимо смешно. В особенности же смешил теперь Витька, его непрекращающиеся ни на мгновенье замысловатые кульбиты, его мучительно застывший, обвислогубый взгляд. Самому Игнату без всяких сомнений казалось, что он еще довольно твердо, уверенно стоит на ногах, но со стороны это выглядело явно иначе.

— Як воши! — глядя на их нелепую возню, тоже не могли удержаться от смеха подряд все встречные. — Як те воши по околице скачете… И где так, небось у Терешки?

— Поспешай народ, там еще всем наливают! — хохотал в ответ Игнат.

Напрягши силы, с натужным нутряным выкриком «дав-вай!» — поднимал он грузное вялое тело, надавал резко вперед короткий поступательный импульс. Витька, согнутый почти вдвое, переступал по инерции мелко два-три шага, потом его заносило извилисто на беспорядочные круги, заваливало круто назад и вниз… И каждый раз Игнат не мог удержаться от смеха, неудержимый смех это перерастал по ходу в бессмысленный хохот, отнимал последние силы, и он тоже летел обвалом планирующим вниз на покрытую росистой влагой траву, летел со всевластным беспамятным смехом.

Лишь изредка, короткими мельтешными урывками, но весьма явственно проступало в сознании то самое, знакомое еще с раннего детства, удивительное ощущение того, что он теперь уже как бы и не он, а некто иной совершенно… И этот некто иной сквозь туманное хмельное марево снова с любопытством чрезвычайно внимательно взирает на происходящее вокруг.

— Я! Я!.. Я — как не «я» теперь! — восклицал Игнат тогда сквозь беспамятный смех, словно это открытие странное одновременно и смешило, и изумляло его. — А ты, ты кто теперь, Витька?.. Ты… ты хоть себя теперь помнишь?

…Так трехминутная скорым шагом, утоптанная травяная дорожка напрямик до витькиной хаты растянулась в итоге на целый час с гаком.

Вновь они встретились среди недели.

Прошло лишь несколько дней, но сейчас казалось много больше. А еще казалось, что произошло за этот вроде бы очень долгий срок что-то особое, важное. Они долго не могли начать разговор, с беззвучными коротенькими смешками внимательно вглядываясь в лица друг другу.

— Кла-а-сс! — крутнув головой, с тем же беззвучным смешком проговорил, наконец, Витька. — Не описать, не высказать… Отжил слегка?

— Слегка-а… а еще и теперь…

— Засекла мамка?

— Не-а… сначала. Я на цыпочках быстренько в хату заскочил, и сразу в кровать. И заснул скоро, и нормалюк вроде, а уже под утро… Голову кружит, кружит, искры мельтешат, мельтешат и… все на ковер!

— Ясно! — хохотнул сочувственно Витька. — Дальнейшее можно опустить… А я… мои так и сами, считай, приползли только под утро.

И он неожиданно подмигнул со своей знакомой лукавой хитринкой:

— Так что тут стоим, зря времечко мучаем?.. Похмельнемся по ма-ленькой?

— Я… я… пас! — даже замахал руками в ответ Игнат. — Я пас! Хватит с меня и одного такого эксперимента.

— А ты уже… всерьез!

* * *

Вот так однажды вечером, удовлетворив свое давнее детское любопытство, друзья хорошенько познали, как и сам неописуемо притягательный винный «кайф», так и его неизбежные обратные утренние побочные эффекты. Были постоянно на глазах в родном поселке и другие, куда более красноречивые обратные эффекты этого рода: тот же Андрюха, например, и его недолгий путь от всеобщего кумира-любимца до того, кем он стал теперь.

И еще долго впоследствии Игнат и Витька (а они частенько говорили об этом) «просто понять не могли» некоторых своих ровесников, хороших знакомых, друзей и приятелей. Еще вчера, казалось, они все вместе азартно, неутомимо гоняли футбольный мяч, плескались с наслаждением в речке, охотились самозабвенно с лукошком в заветной грибной пуще. И вот теперь все это громадное, то, что еще вчера так наполняло, увлекало, захватывало — теперь это нисходило стремительно куда-то в ничто, в безвозвратное прошлое, как что-то пустое, никчемное, детское… И вот теперь с утра до ночи уже совсем другой интерес, совсем другой азарт, совсем другая охота:

— Привет, орлы! И где это с раницы добренько глынули?

— Сам ты… сам ты, гляди уже красный, як брысь.

— Я ж только наперсточек!

— Х-ха, вчера с раницы ты тоже наперсточек, а пад ве-ечер… як вуж! — и т. д.

Та первая в жизни друзей серьезная пьянка надолго осталась для них и последней. Лишь изредка, когда в поселке снова субботним вечером гармошкой заливчатой звонкой, ударами бубна ритмичного призывно гремела на всю околицу залихватская свадьба, кто-то из них мог подмигнуть вдруг шутливо:

— Кайфанем, а?… хоть по маленькой?

И через мгновение они уже усмехались оба, покручивая памятно головой.

4 Триумф… и начало конца

Для будущего поселкового мальчишки не имело принципиального различия, к какой из двух первых групп взрослого населения, «элитной» или «гегемонов-работяг» принадлежали его родители. Ты мог, например, хорошо учиться, поступить в институт, а дальше все зависело от твоих способностей, твоего характера и приветного взгляда тех Высших сил, что определяют конкретно нашу судьбу-удачу в решающие, поворотные моменты нашего земного существования. Однако свои определенные принципы, свои ограничительные рамки имеются, по-видимому, и у сил Высших, и у юных представителей группы третьей, «винно-ручьевой» шансов выбиться в люди, «человеком стать» почти не было.

Сенсационным триумфом своим Витька совершил почти невозможное.

И теперь это был совершенно другой Витька. И в глазах взрослых, и в глазах друзей-приятелей, и в глазах собственных… И лишь одно обстоятельство теперь тревожило и беспокоило Игната.

* * *

Воскресенье теперь было для Витьки единственным на всю неделю свободным от занятий днем. Кроме того дорога из города домой занимала не менее пяти часов. Домой Витька приезжал в субботу поздно вечером, и уже назавтра вечером отправлялся назад. А днем он все время был в компании таких же, как и сам, счастливых победителей.

Ты мог подойти, поздороваться.

— А-а, школяру приветик! — слышал в ответ. — Уроки учим?.. Давай-давай, ско-о-ро…. совсем скоро уже вам.

А потом — потом тебя словно и нет рядом. Ты только и слышишь:

— Х-ха, в нашей группе такая компашка подобралась!

— А у нас! Ты только одни кликухи послушай: Бамбук, Злоня, Керенский, Мэлф…

— Колян, ты в четверг был на «Динамо»?

— Не вышло… никак! На Ришара в киношку с девчонкой сходили… Как там наши?

— По нулям разъехались.

— А джинсы где такие надыбал?… клевые!

— Так у нас тех негритосов в общаге! Фарцуют по-черному.

— Вчера о-опять проспал на первую пару!

И через минутку тебе уже не верится, что это именно они рядом, твои вчерашние друзья, приятели и просто хорошие знакомые. Через минутку ты и вправду вдруг почувствуешь себя среди них «школяром», белой вороной, недорослем, пацаном среди взрослых.

И совсем неважно теперь, кто и какого когда-то был «сорта». Триумф! — триумф в одно мгновенье выровнял их всех без разбора: и Пашку, вчерашнего отличника школьного, сына Аксюты-директора, и Витьку, оболтуса бывшего, сына Бутовца Петрухи, молодчаги на Пьяном… И теперь уже ты с изумлением вдруг почувствуешь себя среди них чем-то вполне второсортным, кому еще предстоит доказать, отделенным далеко и конкретно тем самым заветным барьером… И кто они теперь, и чем они теперь живут, снова представится тебе таким заманчивым и таким бесконечно желанным.

Эмоции явно переполняли их, счастливых победителей. И они частенько всей своей компанией дружной забегали «туда», в тот самый знаменитый подвальчик.

Витька — также.

И именно это обстоятельство теперь так тревожило и беспокоило Игната.

* * *

Триумф… и начало конца. Что ж, проза жизни, наверное.

5 Дамоклов меч

Мысли и думы о поступлении, которые и прежде в последний год не давали покоя, нависли подлинно мечом дамокловым сразу же с первых дней выпускной осени. Неотлучно витали они днем и ночью, в школе и дома, присутствовали незримо даже во время дождливо ненастных субботних свиданий, даже во время их самых эмоциональных «молчаливых пауз». А если подчас и удавалось забыться коротко, то возникали внезапно и вновь, пронзая колюче знакомым молниеносным импульсом и переходя постепенно в тревожное, тягучее: «Что, что оно там впереди? Как оно повернется тогда, недалеким уже следующим летом?»

Теперь Игнату часто вспоминались недавние витькины абитуриентские мытарства, но ведь это было не то, в представлении Игната это было совершенно другое.

— Бутовца Петрухи династия! — говорили так про его друга совсем недавно в поселке. — Заждалась его бочка на Пьяном…

Никто не думал и не верил, что тот поступит. А вот оказаться в пролете ему Горанскому, круглому отличнику с первого класса, победителю всевозможных школьных олимпиад… Ему, от кого многие в поселке ожидали в будущем чего-то «такого»… Это ведь и на самом деле означало такой конфуз, такое сокрушительное фиаско, что хоть ты и впрямь не показывайся потом на глаза людям.

Вступительные экзамены представлялись теперь Игнату не иначе как лотереей с одним-единственным шансом. Ведь в случае неудачи он уже предстоящей весной подпадал неизбежно под очередной армейский призыв.

Армия…

Вообще-то, он почитал за огромное счастье появиться на свет представителем сильной половины человечества, но теперь! — теперь иногда вдруг ловил себя на нелепейшей мысли, что даже завидует втайне своим одноклассницам: им-то что, в армию не идти, ну, не поступит сейчас — за год ведь так подготовиться как можно!

Два армейских года представлялись ему сейчас чем-то необычайно тяжелым, мучительным и даже страшным. И отнюдь не пугали строгий режим, осенняя слякоть, зимние трескучие морозы, а в беговых кроссах, гимнастике, штанге он, чемпион района, мог запросто и многим «дембелям» дать фору. Здесь было совершенно иное. Здесь было то, о чем постоянно рассказывали в поселке многие бывшие солдаты.

На два долгих года исчезали они внезапно, и, когда о них уже успевали позабыть все, кроме родных и друзей, точно так же внезапно снова появлялись в поселке. Возмужалые, обветренные смугло, коротко подстриженные… И еще долго потом, только выйди на центральную площадь, и ты обязательно увидишь кого-нибудь из них в пилотке армейской, в гимнастерке-хаки под ремнем, в толпе старых и новых зна-комых. Подойди поближе, и ты узнаешь многое о первом времени службы:

«Первых полгода в армии ты ноль, салага. Дед для тебя Бог, царь и начальник. Не умеешь — научим, не хочешь — заставим… У нас, например, в ротах молодых сперва так учили.

На костях поставят:

— Луну видишь?

— …?!

— Гавкай!

— Как так?

— Как собака, так как! Знаешь?»

Будущие «салаги», воспитанные с непоколебимой верой в справедливость всего того, что окружает в эпоху развитого социализма, с холодком в душе осмысливали услышанное.

— А если… нет? — спрашивал, наконец, кто-нибудь несмело. — Н-не… будешь?

— Х-ха, отметелят раз пряжками, еще и в самую масть постараешься!

— И-и… н-никому? Никому не скажешь?

— Кому-у? Папка-мамка далёко.

— А-а… офицер?

— Х-ха, офицер! И когда ты его увидишь, того офицера? Раз в неделю, положим, ну а дед на казарме и ночью под боком… Да и ему-то что, твоему офицеру? — тихо-шито-крыто во взводе, наверх не шуршит, вот тогда и показатели… Тогда и чины на погонах, и звездочки… На дедах, пацаны, сейчас вся дисциплина в армии держится.

Был у нас, правда, один такой… умник. Подал рапорт.

— И что?

— Миномет на него свалился, и с концами… А дед свою губу отсидел и на дембель.

Выдержав небольшую паузу, с легкой усмешкой уже все и навсегда пережившего, наблюдал очередной рассказчик очевидный психологический эффект на притихших вдумчиво, растерянных лицах будущих «салаг».

— Полгода! С полгода, хотя бы, пацаны, надо фигу в кармане держать… А потом… потом уже проще… Потом, глядишь, как по накату пошло. Масло съел с утра — день, глядишь, и минул! — продолжал он далее уже как бы и утешительно.

И, словно в утешение тоже, с улыбочкой мог поведать уже свои собственные кое-какие воспитательные придумки в столь долгожданном всевластном дедовском статусе:

«К нам раз во взвод одного после отсрочек прислали. Двадцать семь уже дяде, семья на гражданке, щеки синие… А нам по фиг, нам все равно салага.

Как подъем:

— Са-п-поги подал сюда н-на…! Я кому сказал, быстренько.

— И подавал?

— Еще и портянки намотать приходилось».

Игнат ощущал какое-то сатанинское удовольствие, забавляясь с бандой верных гвардейцев над беспомощными пацанчиками в классе, но вот чтобы и самому… Чтобы и самому оказаться вот так безнадежно на долгие годы в объектах несравненно более циничных, издевательских забав…

Он ведь уже знал прекрасно, что минуты и даже секунды имеют удивительнейшее свойство менять свой обычный ход не только в знаменитой теории Эйнштейна. Иной раз даже и несколько мучительных минут могут растянуться запросто хоть до бесконечности.

А тут целых два года!

Он даже и не сомневался, что со своим вспыльчивым, подчас неподвластным даже себе самому, норовистым характером он рано или поздно взбунтуется…

И тогда:

— Папку-мамку навряд ли живым-здоровым увидишь! — однозначно утверждали на это бывшие армейцы. — И дружков, и поселок родной… И подругу любимую.

Год до армии, два года служба.

Потом… а что, что потом?

Три года.

Таких три года… Словно полжизни они в семнадцать.

Словно синонимы были теперь для Игната слово «поступить» и слово «выжить».

* * *

Колючими тридцатиградусными морозами, обвальными затяжными снегопадами перевернул настороженно очередную летописную страничку новый 1977-ой год. По терминологии игнатовой «виртуальной» реальности это была еще одна значимая ступень на пути к заветной цели, еще один победоносный этап уникальной исторической эпохи, эпохи развитого социализма.

Это был расцвет ее, триумф… И начало конца в то же время.

Вскоре назовут ее эпохой застоя.

Многое и вправду тогда казалось застывшим навсегда нерушимо неприступным стальным монолитом. И, как ветшалый соломенный стог стихийным ветром отлетело порывом в ничто дуновением сил всемогущих…