Глава первая Робот

1 «Телезвезда Коля»

Любо, любо-дорого глянуть, как «выступает» по телевизору начальник смены цеха Љ50 Николай Семенович Логацкий. Весь он с ног до головы, словно в идеале создан для цветной телевизионной картинки.

Совершенно другое дело Петр Петрович Васильев.

Петр Петрович по значимости точно такой же начальник в цеху, начальник смены второй, однако ему за шестьдесят уже, голосом он сиповат, телом неказист, ростом огромен да еще и лыс в придачу… «Череп», так вот за глаза кличут его на участке.

А вот Логацкий молод, и сорока годков еще нет, среднего роста, худощав и строен. Лицо у него интеллигентно с бледноватой, вдумчивой печатью интеллекта, как у ученого. Голос хорошо поставлен, четкий и звучный, говорит он всегда без бумажки, но без единой запиночки… Вот и снова в очередной раз предстает он в ослепительных ярко-розовых рамповых бликах у микрофонной стальной тросточки, установленной старательно посреди их просторного сборочного цеха, и по команде бородатого неряшливо, долговязого телеоператора начинает снова бойко, привычно, торжественно:

«Наша робототехническая линия по сборке электронных наручных часов, успешно запущенная в эксплуатацию в начале текущего года, не имеет аналогов в мировой практике… Только экономический эффект от ее внедрения составляет сотни тысяч полновесных рублей, кроме того она позволяет высвободить в процессе производства десятки нужных рабочих рук… В скором времени планируется ввести в действие еще две аналогичные линии, а в более далекой перспективе осуществить и полную замену ручной сборки на автоматизированную… Мы все в цеху очень довольны нашим неутомимым механическим помощником и с нетерпением ожидаем новых!»

Долго, долго еще «выступает» Логацкий, лик его строг и лучезарен до неузнаваемости в ослепительных ярко-розовых рамповых бликах. Самый лучший парадный троечный костюм на нем, лаковые остроносые туфельки. Петру Петровичу, «Черепу» — что, он на картинку телевизионную все сто процентов не катит, он и в свитерах, и в джинсиках хоть каждый день на работу, зато сменщик его фотогеничный неизменно при полном параде. А вдруг! — а вдруг опять телевидение нагрянет.

— Лично я всегда за свободный стиль, — сетует он даже частенько коллегам по работе. — И сесть-встать, и потянуться не вяжет, а вот чтобы эдак женихом каждый день на работу в крахмале… Эдак, глядишь, скоро и сам тем же роботом станешь.

— Зато ты у нас теперь, Коля, телезвезда! — с ехидцей легенькой замечает на это начальник цеха.

Автоматизированные системы управления, машинная сборка, «роботы» — это ведь сегодня супермодно. А посему и телевизионщики в их прежде столь неприметный по городу цех пятьдесят теперь, как по графику, считай, каждую неделю наведываются. То свои городские, то республиканские, а то и союзные даже, из Москвы из стольной самой. Очень уж востребованным оказывается в эпоху развитого социализма на телевидении их энтээровский суперпродукт — и для вестей хвалебных, торжественных, и для новостей обычных, повседневных, и для передач конкретных, тематических.

И не только на одном телевидении так живо, настойчиво интересуются их роботом. Делегации самые разные в цех на смотрины также частенько наведываются. И со всех концов их державы огромной, и из-за границы даже, по разговору слыхать. Наблюдатели всегда такие важные, в черных строгих глянцевых костюмах, в галстуках модных. Сразу видать, что начальство великое. И видно сразу же, что и сам робот им очень нравится.

И впрямь, удивительнейшая закономерность проявляется сразу. Как только телевидение снова или начальство важное в цех — изумительно, гладко работает тогда робот! И вертит, и крутит все правильно, и ставит, и складывает в ряд как положено, и совершенно ничего не ломает. Может так потому, что тогда здесь обязательно и все те наладчики, которых прежде было не доискаться, может потому, что тогда здесь уже задолго в полном составе и конструкторы-разработчики этой сложной машины… Так или иначе, но ясно только одно совершенно определенно, что это отнюдь не случайно — нравится, очень нравится их робот и телевизионщикам всевозможным, и делегациям самым важным.

И не имеет никакого значения, что спустя лишь каких-то полчасика на рядовой оперативке у начальника цеха вид у того же самого Логацкого будет совсем не парадный и, закрасневшись по шею багровою влагой, терзая в бессилье крахмальный свой галстук, он будет надрывно кричать на весь кабинет в нелепом отчаянии:

— Да заберите вы… да хоть к чертовой матери этот свой робот! Вот игрушку на шею навесили, теперь хоть ты на участок не показывайся.

Начальник цеха будет выслушивать молча, и только по тому, как он, мелко вздрагивая худощавыми нервными пальцами, вертит-покручивает в руках свою серую с золоченым острым кончиком изящную авторучку можно понять очень многое.

— Логацкий! — осадит, наконец, решительно, а иногда даже и окриком строгим, когда тот уж совсем разойдется. — Николай Семеныч… Здесь тебе не балаган, а диспетчерская.

Даже интересно.

Разумный ведь человек Николай Семенович, тертый, видавший виды производственник. Знает, знает же он прекрасно, что их роботом знаменитым не то что сам генеральный, а даже и министр всесоюзный в Москве стольной гордится. Да ведь и сам он, «телезвезда Коля», считай, каждую неделю о своем чуде электронно-механическом на всю державу великую хвастает, факт сей регулярно разносит — что в сравнении с этим мытарства-муки какого-то начальника участка!

Знает, прекрасно знает это Логацкий, а все равно иногда не выдерживает. Однажды вот и снова вскричал от души и с надрывом на всю диспетчерскую:

— Эх, как же мне все это… собачья жизнь!

От этих слов начальник цеха стал в одно мгновение необычайно серьезным и, обращаясь к многочисленным присутствующим в кабинете, как-то уж очень торжественно провозгласил:

— Пусть сейчас встанет тот, у кого в цеху пятьдесят и не собачья жизнь!

Тихо, необычно тихо сразу стало в его кабинете.

Цех пятьдесят головной на заводе, сборочный, человек на тысячу работников. Есть здесь и техбюро, есть и контора, можно при желании оты-скать и еще потеплее местечки… Однако никто не «встал». Знали по опыту, что на оперативках у начальника цеха лучше всего лишний раз не высовываться, если не хочешь, чтобы тебе тут же чего-нибудь под раздачу и не подвесили.

Никто не поднялся.

— Ну вот! — выговорил начальник цеха уже как бы и удовлетворенно. — А ты все жалуешься…

2 Прямая дорога

Сменный начальник Логацкий ненавидит «этот робот» уже потому, что никто из девчат-работниц не желает категорически его обслуживать. Можно даже сказать, что как черту ладан он здесь работницам, не успеешь и появиться с утра на участке, как со всех сторон тот час за халат хватают, без конца обрывают полы:

— Николай, Николай Семеныч!.. Когда, ну когда?.. Когда вы нас смените?.. Сколько раз обещали, житья совсем нет, пятый месяц уже…

И так вот каждый раз от звонка до звонка и всю смену.

Когда-когда… заладили.

Да он и сам бы рад сменить, положим. Но это только на первый рассеянный взгляд вам кажется, что вовсе нет никакой тут проблемы, мол, народу на участке хватает, а вот когда поразмыслишь всерьез, основательно… Тех же Мурашко сестер, например, разве сюда посадишь?

— У нас Мурашки-сестрички как мурашки пашут! — каламбурят давненько в цеху.

Ударницы обе на объединении знатные. Что пашут, то пашут, тут не убавить: считай, полплана за бригаду вдвоем на себе столько лет уже тащат. Пикни им только, попробуй, про этот робот — мигом тебе и заяву на стол. Опять же, квартира у каждой, прописка, вольные люди! — в любом другом месте с руками-ногами работниц таких оторвут, и здесь на заводе, и где хочешь по городу… Днем с огнем сам потом таких работниц не сыщешь.

Асташонок Оксану, Степанчикову Лену, Матвееву Катю?

Тоже по второму десятку годков девчата в цеху пятьдесят, ветераны заслуженные, можно сказать. Вместе когда-то начинали работать на участке одном, на «ты» с ним с тех пор да «Коля» по имени. А на собрании сменном совет, и поддержка-опора всегда в неудобных решениях — это же надо совесть какую иметь, чтобы им да вот так удружить.

И новых, молоденьких совсем девчонок, что после училища сразу, тоже сюда не посадишь. Совсем ведь народ необстрелянный, и спросу, ясное дело, пока с них никакого, а техника новая, сложная… Напортачат чего по неопытности, с беса, как потом расхлебаешься?

По трое девчат здесь в каждую смену работают, потому как напрямик им сказали: нет — и за ворота тоже дорога прямая. А девчата они все простые, приезжие, деревенские родом. Живут в заводском общежитии, а значит и к комнатенке своей на троих да коечке узенькой панцирной железобетонно привязаны, намертво. Уволят — куда без прописки! Одна лишь дорожка прямая, известная, возвращайся в родное село. Страшно, ох страшно до жути снова представить в натуре родную живую картинку… Поздняя осень, темный слякотный вечер и ни одной-единственной души людской за окном старенькой хаты на двадцать километров в округе… Только синеватый телевизорный свет из окон да цепняг до костяшки последней продрогших перебрёх унылый… И Ванька-алкаш, первый парень и один-единственный жених на всю деревню.

А как хорошо, как прекрасно им было! Прежде… до «этого робота».

Как им нравилось поначалу в цеху пятьдесят, в особенности старшей, Тамаре. Ведь «Интегратор», научно-производственное объединение предприятие правофланговое, на весь Союз знаменитое, трижды орденоносное. Только спросят, бывало, знакомые, давненько не виделись:

— Ну и как ты, подружка? Где и как счас?

— На «Интеграторе».

И сразу:

— У-у! — в ответ уважительное. — Молодчина, прилично устроилась.

Домой, опять же, вернешься… и куда?

Опять же, одна лишь дорожка «прямая», известная в колхоз свой родной. Вилы зубцами калеными на плечи в обратку клади и за болотце под горку, дояркой на ферму вперед. Там в резиновых ботах, фуфайке сальной среди коровьих и прочих сельскохозяйственных радостей известно ведь чистота какая, запахи… А «Интегратор» предприятие на весь мир знаменитое, флагман советской электронной промышленности.

Электроника ведь делом первейшим чистота умопомрачительная, и более всего это по нраву Тамаре. Заходишь в цех утречком: ни пылинки-соринки вокруг, все на месте своем как положено. По нескольку раз в смену уборка влажная, закон здесь такой, потому как сам техпроцесс этого требует. Также в порядке закона работники вокруг поголовно в колпачках полотняных, в светлых халатиках, аккуратно выглаженных, чистотой блистающих. Снуют по проходам в цеху точь-в-точь как врачи в городской поликлинике… Мечтала, мечтала Тамара когда-то в школе о медицинском, и поступать даже разок попробовала, но ведь конкурса там какие! — глянь только, за голову схватишься.

И не жалела крепко, что срезалась.

Прежде… «до этого робота».

Одно слово сказать — прелесть была, а не работка! Тепло, светло кругом, чистенько и тишина вокруг, только КИП-ы, приборы контрольно-измерительные басисто-утробно урчат, словно от житья-бытья такого славного тоже в охотку балдеют. И задание сменное было прежде совсем не в напряг, даже более. Пластмассовый блочок в часовой корпус вставишь плотно, винтики крошечные специальной отверткой основательно вкрутишь, да на участок снесешь, на контрольный, проверочный… Вот и вся она та работка, в принципе, работка та прежняя на ручном на конвейере сборочном.

И сделаешь ее как положено, и еще подружек всех лучших до конца смены обежишь на объединении, поприветствуешь каждую, за жизнь от души поболтаешь… И радиоузел собственный, между прочим, на головном предприятии имеется. С самого утра запускают ребята в цех музычку, самое свеженькое всегда, самое хитовое… Эх, хороша, хороша ты была жизнь да под музычку!

А кто виноват?

Кто виноват в том, что так вышло?

Сама и сама, прежде всего. Говорила же мать, и отец говорил:

— Не заедайся, Тамара, с начальством! Знай, помни себя, свое место…

Так нет же, обязательно и на собственной шкурке тоненькой нам хорошенько прочувствовать нужно то, о чем люди пожившие с самого детства твердят. Дернул черт под руку, вякнула разик-другой на собрании сменном «не по Семенычу» — вот и сиди теперь на роботе этом от гудка до гудка без просвета, парься-мытарься…

Это ведь только вначале им так говорили: он, мол, и сам будет гладко крутить, а вы только детали в кассеты специальные аккуратно закладывайте и на поток ставьте… Говорили, мол, еще и на ручной позавидуют… И зарплату сулили вначале ого, какую! — да только наяву оно точь-в-точь, как в той старенькой присказке сделалось:

«Кось, кось, лошадка хорошая, милая, косенька…» — пока в воз мужик с улыбочкой, ласково, а как запряг с головой в хомутину, так сразу: «Н-но, поехали!» — да вожжой, хворостиной в ошпару!.. И тащи-ка ты, скотинка, теперь сей воз да по полной программе.

Во-первых, почему-то уж очень часто заедают манипуляторы. Их надо постоянно поддергивать руками, не для женских нежных ручек это дело, тут бы и мужская сила еще как пригодилась. Потом вдруг и вовсе с руля сбоит, сдвинется в манипуляторах тех глупых, и они начинают накидывать детали на поток непрерывный «абы як»… И вот теперь необходимо каждую мелочишку поправить пальцами, иначе все переломает к чертям, а браковку-то сменный мастер тогда на кого, укажите, составит?

Угадали, правильно. На них же, конечно.

У робота ведь из зарплаты не вычтешь.

А еще вдруг загудит, содрогнется внезапно весь робот, металлом громоздким утробно грохоча, разлетятся детали, до винтика крохотного по огромному цеху… Ищи-свищи их тогда под столами, коленками лазай, собирай подчистую и назад аккуратно закладывай… И так вот! — так вот все свое рабочее время от гудка до гудка смену целую девчата и поправляют, и поддергивают, и ищут, и ползают… Не до хитов, не до музычки, куда там теперь, жить от такой маятни прямо не хочется.

Ну да ладно! Ладно уж, пускай бы хоть деньги платили… А как глянула первый раз Тамара в расчетный — волосы дыбом встали! Одни потери да браковки ползарплаты скушали.

И никому, никому нынче нет до них дела. Наладчики так те запрутся в своей угловой коптерке в подвале, дверь замком кодовым электронным наглухо захлопнут, и не достучаться тогда чужаку к ним вовеки. И разработчики-конструкторы ничем не лучше, эти товарищи как бы и вовсе сейчас не причем: «сдали-приняли», деньжата премиальные в кармашек спрятали, ну и с глаз долой из сердца вон… Сейчас вот, между прочим, еще целых три таких механических линии изо всех сил разрабатывают.

Только когда телевидение или начальство важное на смотрины в цех, только тогда они здесь. Только тогда они все! — все как один, уже задолго здесь… Изумительно, гладко работает тогда робот.

3 Новый технолог

И технолога своего, закрепленного конкретно за роботом, у девчат очень долго не было. Игорек Короленко, технолог с участка ручной сборки забегал иногда, присматривал, только у него и на своей линейке работы хватает. Да и не спросишь с него по-настоящему; хоть и маленький человек Игорек Короленко на заводе по должности, но не в этом-то дело. «Сын» он, а у «сыновей, дочек и жен» на заводском объединении вне зависимости от их должности совершенно особый статус.

У Игорька, к примеру, батька «где-то там, на верху» и на уровне замминистра.

— Я сам с низов низких на такую горку взобрался и без блата всякого. Давай и ты сын, покажи-ка, на что способен. Считай, будто нет у тебя на верху толкача-батьки! — говорил он, и все это от Игорька знали.

Говорить-то говорил, да мало ли что сынок когда-нибудь вечерком веселым папаше под рюмашку нашепчет, и кто! — кто потом знает, с какой ноги назавтра поутру папашка тот встанет, власть такую имеючи… Совершенно особый статус у «сыновей, дочек, жен» и всей прочей такой братии на объединении, и посему для начальства любого в цеху Игорек Короленко всегда только Игорь Олегович.

«Своего» технолога девчатам давно обещали, не раз говорили, что возьмут человека на линию. Они долго ждали и крепко надеялись. Тогда ведь казалось, что именно в этом заключается главная причина здешних неурядиц, что некому здесь конкретно за все ответить, вот потому и разлад, непонятки. А вот явится сюда скоро человек толковый, серьезный, «мужчина», как мастер Боров, к примеру, дядька широколицый и грузный, степенно-серьезный на вид, даже суровый. Почему-то именно он в идеалах всегда воображался Тамаре, хоть был уж немолод, да и застрял на крохотном участке инструментальной оснастки в мизерной должности. Но воображался в идеалах Тамаре всегда почему-то именно он.

И вот дождались, наконец. Привел его в первый раз Логацкий, представил:

— Вот вам, девчата, начальство новое. Старший технолог на робото-технической линии…

Новый технолог был ростом выше среднего, худощав, стрижен коротко. И хоть назвал его Николай Семеныч «старшим», но смотрелся тот с виду совсем-совсем школьником.

— И нашли ж ребятёнка! — хмыкнув, прошептала Тамара подруж-кам. — И где только они его выкопали… Дождались, называется, праздничка.

Хмыкнув разочарованно, прошептала. Как-то уж слишком наглядно, явственно проступило в глазах ее очевидное противоречие с тем самым во-ображаемым «толковым всемогущим мужчиной». Потом, правда, выяснилось, что больше с виду оно кажет, а не так уж и юн новый технолог в действительности. Двадцать восемь уже, как-никак, женат и детишек двое, и на заводе поработал прилично, шестой год на исходе. Говорили девчата знакомые, что до сих пор где-то в отделах сидел. Обнадежило это снова, да ведь не зря говорят люди: первое впечатление оно и самое верное.

Первый месяц на него особо-то и не наезжали, обычай такой есть на заводе. Дают вновь прибывшему человеку с месяц осмотреться основательно, освоиться на новом месте, хорошенько в дело вникнуть. Ну а взялся он за работу горячо, даже с блеском в глазах поначалу. Как зашел с утра в цех, так, глядишь, прямиком и на машинную линию; место свое рабочее рядышком оборудовал, столик крохотный притащил откуда-то. Даже надоел девчатам, на день по сто раз дотошно обо всем расспрашивая. Присматривался, выстаивал подолгу с зеленоватой картонной папочкой под мышкой, наблюдая детально машинный конвейер, кассеты пластиковые в ладонях любопытно вертел, манипуляторы щупал.

Потом уже бумажки какие-то писать начал. Живо, с тем же блеском увлеченным в глазах — кто-нибудь из начальства подойдет, спросит чего-то по делу, так он и не сразу ответит… Забегает как-то Тамара к начальнику цеха отгул на завтра подписать, а он, технолог их новый у стола в кабинете слегка наклонившись стоит, бумажку какую-то начальнику тычет… Начальник вглядывается внимательно, явно в каждую строчку вникая, и только затылок седой вяло ладонью скребет, а указательным пальцем другой ладони к верху все дерг да дерг почему-то.

— Не поймут, не поймут они нас там! — словно про себя еле слышно бормочет. — Эт-т точно… скажут… скажут… да ведь, ясное дело, найдут, что сказать.

Так вот незаметно еще три месяца прошло.

И только тогда девчатам окончательно ясно стало: как не было толку на роботе, так и нет его. Все, все абсолютно по-прежнему, лишь одна маета да безденежье.

Он, технолог новый поначалу объяснять пробовал, да непонятно как-то, сбивчиво, с чертежами мудреными, с дробными цифрами. Не могла, да и не хотела верить ему Тамара, она ведь тогда уже, с самого первого взгляда все поняла.

— Когда ты… во! во! — звонко, как в бочку пустую, стучала сухим кулачком по своему гладкому рабочему столику. — Был бы ты мужик и вправду толковый, в момент бы пошло дело. А так…. во! во! — стучала она еще звонче и злее. — Что тебе еще остается, как только нам мозги парить? Крючками своими да цифрами?

Однажды не выдержала, в сердцах прямо спросила:

— Расскажи, объясни, удивляемся! И как только такие лопухи, как ты, институты кончают?

Новый технолог в ответ рассмеялся и сразу ответил, ответил без тени смущения, словно в порыве искренности:

— А вот как это запросто делается. Как заминочка в чем, заморочка — батька сразу мешок сала на плечи и в институт!

— Во-от, видишь… Вишь ты, как они делают!

И хоть Тамаре было до чрезвычайности сладко услышать столь откровенно о том, о чем она и сама уже давненько догадывалась, однако при этом она прямо сморщилась всем своим мелким личиком от презрения и гнева. Слишком, слишком уж часто приходилось ей слышать, едва выйдя из младенческого возраста: «Без блата и денег у нас нигде не пробьешься!» И то, что в институт медицинский тогда срезалась, теперь она в этом не сомневалась ни капельки, тоже из-за таких вот голубчиков… Именно, именно, в точности.

— Вишь ты, как они вертятся! Да будь я… скажи-ка мне лучше, и что бы ты был, да без батькова сала?

— Вообще-то я реалист по жизни! — а он в ответ все с улыбочкой той же. — Есть конкретные обстоятельства в жизни, и обстоятельства эти я конкретно учитываю.

— А совесть у вас есть? Вот у тебя, например, хоть на капельку? Это вот обстоятельство ты конкретно учитываешь?

— Х-ха, совесть!.. Что есть совесть в делах? Совесть в делах это просто абстракция.

— Ах ты, аб ты… аб-ты-стракция! — уже кипела, от души негодовала Тамара, стараясь подогнать под уничижительный смысл последнее, труднопроизносимое для нее слово. — Лопух ты, дурень, хоть в лоб стреляй, а он будет все лыбиться!

И в самом деле, это только поначалу он на подобное хоть как-то адекватно реагировал, а теперь… Что ни кричат, что ни бросают ему в гневе девчата, а в ответ одно лишь смешки да улыбочки глупые. А иногда в подходящий момент он еще и словцо ехидное, фразу подкинет, будто ложечкой махонькой пламя подмаслит, и выходит в итоге нелепо как-то… Будто и впрямь их истерики, праведный гнев только на смех, а дело — дело как было оно, так и есть, все по-прежнему… И лишь когда вроде надоест ему это, отплывает неспешно прочь, задвинув небрежно под мышку свою зеленоватую картонную папку с бумагами.

* * *

Сказать по правде, Логацкому новый технолог с виду сразу тоже не глянулся. Ну да не первый десяток лет Николай Семеныч в цеху пятьдесят, прекрасно знаком он со всей глубинной здесь механикой. Сразу понял-просек, зачем берут сюда этого «мальчика».

— Взяли мальчика на роль для битья мальчика! — каламбур этот смешной словно сам собою придумался, и теперь про себя он с усмешкой повторял его часто.

Да и не пошел бы сюда ни за какие деньги мужик серьезный, опытный, на производстве не один год поработавший. А этот парень хоть и шестой год на заводе, да только откуда ему знать-ведать! В отделах-конторах-бюро на местечках теплых эти годы сидел — там, в «сонном царстве» совершенно другая жизнь. Ведомо, ведомо и это Николаю Семеновичу, сам ведь точно так начинал когда-то в отделе главного технолога.

С другой стороны и понять парня можно. Уж, конечно, говорили, предупреждали его знакомые производственники: в цеху головном, да еще сборочном ты будешь в руках шипы острые, а не розу держать. Там кровь из носу, а любой ценой его величество план сделать надо, там беготня, нервотрепка, там ты скоро узнаешь сполна почем премиальный процентик… Но и «сонное царство» парню молодому с его энтузиазмом обязательным, да с замашками поначалу традиционно наполеоновскими тоже ведь совсем не пряник медовый. Ему расти и расти, двигаться к верху поскорее бы надо, да только разве в отделе особо поднимешься? Старички заслуженные давненько места потеплей, да повыше оприходовали крепенько, ничем и никак ты их оттуда до самой пенсии не вышибешь. Да и после! — и после, считай, та же грустная песенка, пока уж совсем «не попросят», до тех пор изо всех силенок своих за стульчики держатся мягкие… В общем, что-что, а в смысле роста карьерного, денежного в отделах-конторах-бюро заводских беспросвет наиполнейший.

А деньжат здесь ему явно подбросили. Семья у паренька, дети малые, их кормить нужно, а тут старший технолог, все-таки. Если с прогрессивочкой глянуть, то разика в полтора выигрыш вышел, не менее. Что и говорить, добавка весомая, ради нее одной только покрутиться на полную можно.

И вот что еще разглядел очень скоро Николай Семенович. В общем, технолог этот парень, конечно, не глупый. И часы электронные, продукцию их основную конструктивно гораздо глубже тех же производственников знает. Если где-то поскрытнее дефектик зарылся, если где-то основательнее вглубь механизма копнуть нужно, то, как раз, к нему сейчас же бегут технологи линейные за консультацией. Но! — не сработается он все равно здесь, не задержится долго, опытному глазу сейчас это видно.

Прежде всего, характер не тот, норовистый, вспыльчивый. Это он с девчатами сейчас только хихикает, дурачка играет, не достать все равно им, а вот с начальством… Тут он наоборот никогда тон не убавит, на равных норовит себя поставить, и в этом ошибка его самая главная. Важнее, важнее всего на производстве с начальством вести себя правильно! Не зарываться зазря, не умничать. Иначе не проявишь себя ты никак, не выдвинешься, будь ты хоть все семь пядей во лбу… Затолкают, заездят, затюкают.

Впрочем, может оно и мудреней здесь. Может, и сам понял парень механику, стали ясны дальнейшие виды, и такой вот теперь у него в мыслях расклад: «Ну не туда я попал. Нет здесь никаких перспектив с моим-то характером, нет смысла здесь долго задерживаться… Да ведь теперь я уже не просто инженер самый маленький с окладом сто двадцать, я теперь старший технолог! С окладом, вон каким! С такой должности, с денег таких теперь можно запросто и в начальники бюро куда-нибудь дернуться, а вдруг подвернется местечко…»

Дело известное. Подсуетиться и дернуться вовремя — тоже стратегия на «Интеграторе».

 

Глава вторая «Ненормальный»

1 «Бумажка»

Говорят, что Малинкова Наталья Сергеевна, начальник техбюро цеха Љ50 человек очень добрый. Впрочем, иначе и думать нельзя, когда видишь ее кругленькое, нос картошечкой, губки кончиками вверх, всегда приветливо улыбающееся личико. А когда она с толстой папкой служебных бумаг под мышкой слегка вперевалочку плавно шествует вдоль цеховых рабочих линеек, то издали кажется, что это колобок кругленький катится, в особенности, если глядеть со спины. Однако расхаживает по цеху Наталья Сергеевна крайне мало и лишь в случае исключительной необходимости, а все больше посиживает комфортно за своим просторным начальническим столом в техбюро. На столе этом всегда великое множество разных бумаг — из-за высотных бумажных гор этих и саму-то начальницу, порой, разглядеть весьма непросто. Впрочем, и у помощниц ее на рабочих столах точно также великое множество различных бумаг, поэтому они здесь все и всегда кажутся ужасно занятыми. Кажутся ужасно занятыми даже тогда, когда просто «за жизнь» разговаривают.

Обычно больше девчата что-то рассказывают, а Наталья Сергеевна внимательно слушает. Создается почему-то всегда такое впечатление, что рассказывают лишь для нее одной, для своей начальницы лично, и потому, наверное, слушать ей в удовольствие особо приятное. Иной раз она даже так заслушается, что только в самый последний момент вдруг спохватится, на часы быстренько глянет, заохает, всплеснет в беспокойстве пухленькими холеными ручками:

— Ой, девчатки, диспетчерская!

Совсем не строго воскликнет, с деликатной улыбочкой, однако девчата тот час и с прежней старательностью вновь возьмутся за свои бумаги. Они ведь ни знают и знают прекрасно, что начальницу, ими так любимую, лучше не доводить до строгости.

Наталья Сергеевна окончила технический ВУЗ уже лет двадцать назад и давным-давно позабыла напрочь все то, чему ее там обучали. Даже нечто вроде парадокса выходит комического, ведь по названиям ассортиментным она еще знает типы электронных часов, ту основную продукцию, что выпускает их сборочный цех, а вот по внешнему виду частенько ее путает. И даже любит порой продемонстрировать это, в особенности новичкам: забавно уж очень наблюдать ей, как они изумляются. И в самом-то деле, начальник технологического бюро сбо-рочного цеха по производству бытовой электроники, а разбирается в ней, в электронике этой не лучше, чем шимпанзе, например, в языке китайском… Однако лишь одним новичкам это кажется таким удивительным парадоксом — Наталью Сергеевну безмерно ценит и уважает цеховое начальство.

И вовсе не за добрые глазки, а дело в том, что ас непревзойденный она в работе со всевозможными «бумажками». Говорят даже, что на всем «Интеграторе» многотысячном никто лучше не «шарит» в неисчислимой громаде технических ГОСТ-ов, нормативов и актов, а это в делах повседневных в цеху пятьдесят, порой, поважней за любую электронику. Сама же Наталья Сергеевна непоколебимо уверена, что гораздо! — гораздо важнее. И действительно, сколько тысяч рублей прогрессивки недополучил бы цех, сколько лишних выговоров строгих записало бы высшее начальство себе в трудовые, если бы не ее исключительное умение составить вовремя нужную «бумажку». И потому именно на любой протокол или акт она смотрит лелейно, и потому точно такое же отношение она стремится привить настрого и своим подчиненным, и потому так часто твердит, повторяет она вслух столь полюбившееся, знаменитое:

— Без бумажки ты букашка, а с бумажкой человек! — для значительности иногда превращая четвертое уничижительное слово в совсем уж неприличное.

Всем многочисленным младшим и средним инженерно-техническим персоналом цеха Љ50 Наталья Сергеевна также почитаема безмерно. Ведь именно в ее прямые служебные обязанности входит ответственный контроль за каждым в цеху, исключая лишь самое высшее начальство. Именно в ее холеные пухленькие ручки попадает обязательно каждый акт, каждый протокол, каждое решение, а оттуда аккуратно выписываются в специальную огромную тетрадь отдельные «пунктики» с конкретными исполнителями и сроками.

Например:

п 1.1. Внедрить в цехе Љ50 то-то и то-то. Отв. технолог такой-то.

Срок 20. 04. 88 г.

Это значит буквально, что до 20. 04. 88 г. вас никто не потревожит по этому делу, а уже хотя бы днем позже Наталья Сергеевна непременно разыщет. Разыщет со своей огромной тетрадью в руках, улыбаясь, как всегда приветливо, деликатно напомнит:

— У вас тут, между прочим, один пунктик имеется…

Раскроет тетрадь на нужном месте, точно также деликатно укажет пальчиком:

— Вот, пожалуйста. Вчера срок, а сегодня диспетчерская.

Неопытный новичок-технолог тут же начнет докладывать по делу то-ропливо, сбивчиво, погонять свысока терминалом техническим — Наталья Сергеевна выслушает до конца терпеливо, выслушает не перебивая. Выслушает с той самой, деликатной улыбочкой, и, в то же время, словно посмеиваясь внутренне над такой вот наивностью.

— Бумажка? — спросит она лишь в одно слово, когда тот, наконец, закончит.

Новичок-технолог, конечно же, пока еще очень далек от сути. Новичок-технолог, конечно, продолжит все тем же макаром доводить, объяснять, растолковывать, и будет снова выслушан весьма терпеливо. Но по окончании снова услышит всего одно слово, слово прежнее с точностью до буквы единой, однако прозвучит слово это, на сей раз, куда более строго:

— Бумажка!

И лишь после, спустя несколько мгновений, вновь заслышав одни объяснения словесные, Наталья Сергеевна перебьет с первых слов решительно. Сменив на лице моментально и окончательно привычную деликатность на официальную строгость, разъяснит, наконец, предельно доходчиво:

— У вас по данному пунктику имеется акт, утвержденный главным инженером?.. Или хотя бы главным технологом?.. Протокол или решение?

— Н-нет, но…

— А на перенос сроков?

— Н-нет, но… я почти… и может…

— А вот эти ваши «но», ваши «почти» и «может» меня са-а-вершенно не интересуют! — перебьет теперь уже и вовсе неузнаваемо строго Наталья Сергеевна. — Бумажка!.. Я вас предельно конкретно спрашиваю: у вас по данному пункту бумажка имеется?

— ….

— Значит, я сегодня же зачитываю пункт на диспетчерской!

А вот что сие означает, даже любой новичок-технолог хорошенько знает. Знает прекрасно, так как на ежедневных планерках-диспетчерских у начальника цеха присутствует с самых первых дней своей работы, присутствует постоянно уже тогда, когда с него еще по-настоящему и не спрашивают. С самых первых рабочих дней своих наблюдает он очередной интересный спектакль на один и тот же, для многих не очень веселый сюжет: вспотелый бордово, согнутый немощным старцем, вздрагивающий мелко «не имеющий нужной бумажки» что-то там лямзит растерянно, жалко, а начальник цеха в ответ только: «Да, да, но почему же вы…», «да, да, но когда же вы…», — а заканчивается действо это всегда совершенно одинаково.

— Ну-ка, запишите ему, Наталья Сергеевна, в протокол двадцать пять процентов на балансовую! — бросает, наконец, безапелляционно начальник цеха.

В конце каждого месяца балансовая комиссия, и на ней все итожится. Реально это лишь одно означает: четвертак прогрессивки из вашей зарплаты только что как ветром сдуло. И уже потому, потому хотя бы, еще совершенно не вникнув в суть своей работы, ушлый новичок-технолог основательно знает — только тому живется безбедно в цеху пятьдесят, у кого на все и про все есть «бумажка».

Понимающий человек свой человек на счету у Натальи Сергеевны. И, между прочим, если попросит уж очень, то она может и не зачитать отмеченный пунктик в срок, как положено. В порядке исключения, разумеется, на свой страх и риск, вроде, да только начальству понятно сие. Психология здесь, педагогика заложена важная: пускай! — пускай, мол, почувствует значимость… Но разгильдяйству не место в цеху пятьдесят, отсюда и доверие полнейшее.

А уже тот, кто не понимает величья бумажного, тот в глазах Натальи Сергеевны и не работник вовсе, личность случайная, временная в цеху пятьдесят. Как этот, например, новенький. Их новый старший технолог на робототехнической линии.

* * *

Наталья Сергеевна вообще на полном серьезе считает, что человек он «ненормальный». Нет, конечно же, не в том прямом смысле, что с приветом парень, явной шизы за ним, вроде, и не замечено. Да только нормальные люди — они зачем на работу ходят?

Чтобы зарабатывать деньги.

А вот зачем ходит на работу в цех пятьдесят их новый старший технолог — этого, пожалуй, он и сам толком не знает. Ведь это только поначалу казалось Наталье Сергеевне, что так у него по неопытности одной выходит, что просто не понял пока еще парень после прежних «сонных» отделов своих, куда теперь-то попал. Поначалу даже наставлять пыталась, говорила не раз:

— Ты думаешь, почему?… Почему другие вот так, язык на бок свесивши, по этажам да по начальству изо всех сил носятся?.. Так просто?.. Нет, дорогой мой, совсем не просто! А для того, для того именно, чтобы все бумажки нужные утвердить своевременно, пунктики свои закрыть до единого… И не стоять потом крючком гнутым, мокрой курицей при людях на диспетчерской… И прогрессивочку свою получить целиком! — целиком до единой копеечки…

— Из-за двадцатки, ну двух, так носиться? — хмыкнув, перебил он однажды. — Ну-у, у вас и стимулы…

— У нас!… ишь ты!… а у вас?… вот у тебя, например? скажи вот ты сам, что у тебя-то за стимулы?

— Работать!.. Работать всего лишь по-настоящему, Наталья Сергеевна… Чтобы с пользой да толком работать, а не бумажки день-деньской бегать по начальству, подписывать… Как у буржуев там, знаете? Приятеля моего одного со станкостроительного направили этим летом к немцам на практику… Предприятия родственные, ну и, значит, в порядке обмена опытом… А у них там резину не тянут, раз пришел, то и показывай. Поставили сразу на линию и… очень скоро аврал! Вот он и давай по привычке по нашенской протокол сочинять, да на подписи… Так ему сразу в облом: «Ты для чего здесь, приятель?.. Ты зачем на линейку поставлен, дело делать или канитель разводить?.. Ты нам сейчас по делу! — по делу конкретно скажи, если ты инженер называешься…» И вот потому! Вот потому-то у них так, а у нас этак получается, Наталья Сергеевна… Вас-то самих, если честно, не достала еще круговерть эта бумажная?

Как по живому резнули тогда слова эти Наталью Сергеевну. И вспомнилось вдруг на мгновение то, что казалось давно позабытым… Но ведь в том-то и дело, что рассуждать так только одной детворе желторотой можно после школ-институтов своих, правильных слов наслушавшись по уши да умных книжек от зубов начитавшись… А нормальный человек, шестой год на реальном производстве работающий, давным-давно позабыть должен, что оно там, в тех умных книжках пишется… Нормальный человек давным-давно понять должен, как оно у нас на самом-то деле выходит.

С такой философией не задержишься долго в цеху пятьдесят.

И… куда?

Куда, укажите, потом?

И где это у нас видано так, чтобы «с пользой-толком да по-настоящему?»

2 Кирпичи

Валера Ушков, старший технолог на рабочей линейке цеха Љ50 — один из старожилов здесь. А это значит в прямом соответствии он, как раз, из тех, что «свесивши язык, по этажам да по начальству изо всех сил носятся». Тоже, как водится, семья у него, детишки-школьники, и на съемной квартире пока перебиваться приходится, а одно это удовольствие сегодня каких денег стоит в столице. Считай, ползарплаты Маринкиной так просто отдай каждый месяц хозяйке в кармашек холявный — важнее, важнее всего на свете Ушкову Валере, какое лицо у Маринки его, когда вручает он ей в начале каждого месяца получку.

Это только и есть сейчас один такой единственный деятель в цеху пятьдесят, как их новый старший технолог на робототехнической линии, который может расхаживать напролет рабочую смену целиком вразвалочку, спать на ходу в шапку и доказывать другим без конца одно и тоже:

— Здесь от меня все равно ничего не зависит!

Еще и прибавляя при этом частенько с ухмылочкой:

— И ради этой двадцатки…

Вряд ли это у него искренне, лишних денег ведь ни у кого нет. А, впрочем, может у него папка-мамка крутые, может еще и побольше сынку на кармашек каждый месяц приплачивают. Видал и таких Валера, видал еще в институте. Приехали они, студенты как-то раз «на картошку» в колхоз, старший и говорит одной такой вот принцессе:

— Хорош, Людка, сачкуем по-черному…

А она ему в ответ гонорово:

— Мне маманька строго-настрого приказала не перетруждаться здесь очень. Если что, она мне доплатит!

А вот ему, Валере Ушкову, доплачивать совершенно некому. Старики-родители на пенсии давно, да и какая там пенсия, колхозники бывшие. Что с них возьмешь, картошки мешок разве да сальца-колбаски раз в год, когда кабанчика заколют — им и самим-то подчас не мешает деньжат подбросить на старость… В общем, кому как, а немалые, совсем немалые для Валерки Ушкова денежки двадцать рублей, когда молоко-хлеб в магазине по двенадцать копеек, а курятины кг два с полтиной… На двадцать рублей, если с умом, целую неделю даже очень запросто прожить всей семьей можно.

Ему ведь, как и другим старожилам в цеху пятьдесят, уже сейчас это видно: нет, не задержится надолго здесь новый технолог. Романтик он абстрактный, в облаках витает, а здесь человек сугубо земной, ушлый нужен. Все механизмы-винтики, двигающие сверху донизу, он вживую прочувствовать должен, пропитаться насквозь ими. Только тогда ты здесь одной крови, только тогда ты здесь по-настоящему своим станешь.

Все эти разносы на планерках-диспетчерских еще и ничего бы. Конечно, кому охота стоять вот так на людях мокрой курицей да истошные вопли от начальства выслушивать, но, пообвыкнув, можно запросто и фигу в карманчик с улыбочкой выставить. Мол, пошуми, пошуми-ка ты, дядя, потряси бородой да слюнями на ветер по брызгай, пар свой горячий на вольную волюшку выпусти… Если бы только не вот это, катастрофическое:

— Ну-ка, Наталья Сергеевна, запишите-ка ему в протокол на балансовую…

Страшнее, страшнее всего, когда твои денежки кровные, до последнего рублика, до копеечки единой наперед просчитанные и аккуратно по полочкам нужным хозяйски разложенные — вот так и одним махом! Система оплаты на «Интеграторе» предельно простая: оклад плюс половина оклада премиальных ежемесячно полагается. Вот эта-то половина премиальная как раз и есть она, та самая знаменитая «прогрессивка». Оклада тебя никто ни лишить, ни убавить не может, такое здесь железное правило, а вот прогрессивочку могут срезать и целиком, догола, хоть до последней копеечки. А 225 и 150 рублей, положим, для Валеры Ушкова разница катастрофическая. Не дай Бог подвесят все сто на балансовую — на молоке да на ребячьих шоколадках экономить придется.

Начало начал в цеху пятьдесят прогрессивка. Во имя ее здесь и процессы движутся, вокруг нее здесь и твердь земная вращается.

Вот он, технолог новый теперь только ходит по цеху и всем что-то доказывает. А кому они нужны его доказательства, когда все и так всё прекрасно знают. Известно ведь каждому в цеху пятьдесят, что робот этот дело совсем-совсем новое, как говорится, и конь еще не валялся — когда здесь еще хоть что-то наладится! Когда здесь хоть маленький прок, а до тех пор ты и только ты здесь крайний, до тех пор ты и только ты здесь отвод, ведь на то ты и поставлен здесь, чтобы за все и про все быть в ответе.

Многих коллег-приятелей, цеховиков записных, битых на этот комплекс робототехнический чуть ли не силком гнали. Да и за его Валеру Ушкова одно время в навалку взялись, по самой что ни есть полной наехали. Мол, и кому, как ни тебе здесь дела наводить, с твоим-то опытом… И двадцатку к окладу сулили, и деньжат премиальных к праздничку, ну да ведь не с такой же работкой! Вот если бы рябчиков семьдесят-восемьдесят сверху к окладу накинули, вот тогда он бы еще и подумал…. Можно, можно, в принципе, и на роботе этом зарабатывать де-нежку.

Учил его не раз Валера, и старожилы другие учили:

— Первое дело у нас то, что начальник сказал. Думай поменьше! Много ли, мало ли проку — это дело покамест десятое, а ноги под мышки, и полный вперед исполнять… Слушай Наталью Сергеевну, бумажку на всякое дело имей. Бумаги, бумаги побольше! Пускай ты и видишь, положим, что с боку любого упека, ну нет вариантов без палочки сказочной… Пускай ты даже и видишь, что сама конструкция не позволяет так скоро наладить, а все равно! — все равно акт на доработку пиши…. По мелочи просто бумажку пусти, а есть толк, нет его — это еще когда прояснится… И время выиграешь, и начальство заприметит обязательно: ага, старается парень, значит наш человек… Ты пойми: цех, производство живое — край особый, и если хочешь здесь жить, то должен и законы принять.

А ему, начальству-то бумажонка эта ведь тоже как воздух, сверху на время хоть чем-то прикрыться… Мол, мероприятия — вот, налицо они! — значит и дело подвинется, надо чуток обождать… Потом видишь, что время подходит — еще бумажонку по кругу пускай, и так до упора тяни, до самой развязочки… Сдерут, сдерут, ясное дело по любому с тебя прогрессивку, раз ты нынче громоотводом здесь, но не полтинник-сотнягу, как сейчас, а пятнадцать всего, ну, пускай двадцать процентиков… А там, глядишь, еще и премию подкинут к праздничку за усердие твое, за покладистость, чтоб только почувствовал разницу… Носится, конечно, вдвойне по любому придется, но дело стоит того, сам! — сам увидишь потом, когда глянешь в расчетный.

Отвечает однажды:

— Да я и рад бы… И рад бы, положим, Валера, да только картинка одна… Ведь как в другой раз? — другой раз и вправду раскинешь мозгами: ну и черт те бери! Ведь и впрямь без толку мыльную пенку пузырями пускать, не прошибешь ты лбом стену, буду как все! Буду как все на работу ходить… И в ту же секунду картинка, картинка та самая встает, как в кино, наяву перед взглядом… Значит, комнатка… комнатка серая, душная, мрачная, два ведерка обычных на лавочке… одно порожняком, другое водой до краев полное… И я вот из одного в другое водицу эту сырую переливаю и лью, переливаю, и лью… Вот так вот дебилом дубовым, беспросыпу и переливаю, и лью… Читал я где-то когда-то, Валера, пытка самая изощренная была в древности, переливать заставляли вот так без конца… И что? — только денек-другой человечек и выдюжит, а после… Разве можно всю жизнь так, Валера?

Говорил тогда как-то странно он, с остановками частыми. Вроде и вдумчиво, но и с улыбкой рассеянной, в шутку, всерьез ли… не понять. Не понять совершенно.

Одно лишь сразу понятно стало Валере Ушкову.

Ненормальный человек этот новый технолог. Ненормальный.

Ведь не до залетов таких умственных человеку нормальному. У нормального человека и повседневной житейской конкретики невпроворот вечный, у нормального человека против залетов таких умственных уже где-то на генетическом уровне иммунитет железобетонный заложен. Где-то там внутри у него задвижка мгновенно срабатывает, как только мозги чересчур в небеса залетели: «Стой-ка, стой-ка, дружок, на попятный! На попятный, а ну-ка, а ну-ка, сходи…»

Что тут такому еще посоветуешь?

Конец тут и так виден Валерке Ушкову:

— Пойдешь ты, философ, кирпичи таскать скоро! — усмехнулся всерьез он. — Хочешь на спор?.. А там на морозце ядреном и мыслям в высях воздушных куда как сподручней… Там и дружков по натуре отыщешь.

Договорив, на часы мельком глянул. Руками всплеснул, за голову схватился:

— Эх, растрепался с тобой! Ты… ты куда счас?.. Я так бегом на четвертый.

Но на ходу оглянулся, напоследок с усмешкой бросил:

— А про кирпичи ты подумай!

3 Вьюнок

Вьюнок Виктор Павлович — начальник цеха пятьдесят. Ростом он невысок, коренаст и сухощав очень. Лицо овалом вширь на короткую шею положено, а колпачок полотняный и низкий его еще больше приплющивает — когда Виктор Павлович в своем голубом служебном халате семенит торопливо по цеху, то издали кажется, что это листик широкий голубенький ветерком свежим прямиком на вас гонит. Бегунок по натуре он, он всегда семенит и несется куда-то, он все делает порывисто, быстро и, даже за столом своим сидя, сжавшись в упругий комочек, строчит на бумажном листке до невозможности быстро… И документы читает, как мельком, словно выхватывая взглядом мгновенно и цепко самое важное.

Своей характерной контрастностью Вьюнок Виктор Павлович наверняка переплюнул бы с гаком и того самого гоголевского чиновника, который так важен и строг с подчиненными, а с высшим начальством лишь лебезит да смеется. Когда, к примеру, новый старший технолог на робототехнической линии замечает начальника цеха пятьдесят рядом с директором завода Сомовым, то ему сейчас же и невольно вспоминается один известный еще с ребячества сказочный фильм. Вернее лишь эпизод его маленький:

— Трепещи! — грозно велит в эпизодике том всемогущий Кощей Бессмертный своему служителю, и тот начинает сейчас же послушно и старательно «трепетаться».

Грузный, огромного роста директор Сомов, разумеется, никогда не повелит ничего подобного, однако низенький тщедушный Виктор Павлович и так в его присутствии как-то дергано вьется, мелко дрожит, изгибаясь, а служебный хлопчатый халатик на его худеньком тельце тоже, словно трясется ознобно, как тряпье на колке у огородного пугала. И говорит Виктор Павлович с голиафом-директором нарочито приглушенно, сбивчиво, точь-в-точь как провинившийся школьник перед строгим учителем. А когда на большом заводском производственном совещании в актовом зале грозный директор зычно выкрикивает из президиума, вглядываясь в сидящую публику:

— Вьюнок! Где там Вьюнок у нас?

— Я! — стремглав вскакивает с места дрожащий голубенький «листик».

Зато среди подчиненных на ежедневных планерках-диспетчерских начальник цеха пятьдесят восседает за дубовым столом своим, как сам бог античный на троне. Не жди здесь пощады без нужной бумажки! Хоть и невысок ростом повелитель, на стуле дешевом фабричном сидящий, и колпачок низкий, матерчатый, как блин его еще больше приплющивает, а все равно он, словно сверху вниз на недотепу несчастного взирает, одним только взглядом своим лепетать, заикаться накручивает… Да только бессмысленны все оправдания, неотвратимо оно неизбежное:

— Ну-ка, запишите ему Наталья Сергеевна, в протокол на балансовую…

Впрочем, оно никак и нельзя здесь «помягше». Подсекут слабину удальцы бывалые мигом, исподтишка скаля зубы на дурочку, тут же тебе и на голову сядут; тогда, если что, подставляй уже сам наверху свою старую битую задницу… Всегда, всегда нужно быть в полной готовности доложить наверху в нужном случае: вот вам виновник конкретный, вот и приказ на него наказующий, вот пунктом особым и «прогресса» в приказе процентики… А это значит, что и меры конкретные, «действенные» приняты.

Виктор Павлович цеховая душа изначально, не по нутру ему «сонное царство». Наверняка это знает, сам недавно испробовал — с полгодика высидел начальником небольшого бюро в отделе главного механика, как жена и друзья насоветовали:

— И зачем тебе эти беготня, нервотрепка?.. И так двадцать лет по це-ховым этажам мальчишкой носишься, пора и угомониться под старость, подыскать потеплее местечко.

И даже местечко нашли, подсказал ему шурин.

И что же вышло в итоге? — чуть полгода и высидел. Тоска, скука, рутина полнейшая на поверку выходит, изо дня в день одно и то же… Время ползет, как черепаха столетняя, ржавая; не дело, а полудрема тупая, тягучая… Одно только взгляды кидаешь тоскливо на циферблат часовой этот глупый, тоже, словно навеки уснувший: когда же, когда, наконец, пропади ты все пропадом, эти семнадцать-пятнадцать!

Опоздания, время штрафное в отделах-бюро заводских наиваж-нейший критерий работы. Пропускная система на «Интеграторе» самая модерновая, по принципу метрополитена. Пропуск свой личный вставил в турникетную щель на проходной, тут же и время прихода твое на работу с точностью до минутки отпечаталось. И как не рапортуй потом на верхах о самых грандиозных достижениях, а у кого в распечатке машинной итоговой меньше всех штрафных минут выбито, тот и претендент наиглавнейший на победу в социалистическом соревновании. Тому и почет наибольший, тому, разумеется, и премиальные денежки.

В цеху же сборочном на эти минутки смешные и не смотрит никто. Хорошо ведь известно, что здесь рабочий день только на бумаге нормированный, по распорядку внутрисменному отбой в те самые семнадцать-пятнадцать значится, а в реальности — в реальности добро бы и хоть в семь вечера домой за проходную вырваться. Здесь не минутки штрафные, здесь его величество план главный критерий работы! Нет плана, и прогрессивочка плакала, весь завод поголовно на голый оклад — вот, потому-то во имя его и часы перебегаешь лишние, вот потому-то во имя его и в выходные деньки на работу частенько подскочить приходится.

Время-времечко здесь как на крыльях летит, как мгновенье одно. То вдруг ОТК тормознуло приемку, то магазины, как в хор сговорившись, завалят по горло возвратами, то поставщики комплектующих под зарез напортачат по-своему, сплошь фуфла партийку кинут на сборочный и аккурат в конце месяца! — план горит, а собирать не из чего… И это лишь малая надводная часть цехового повседневного суматошного айсберга, и за все и про все именно ты здесь в ответе… Тут и минутки единственной лишней не выкроишь, тут на каждом шагу приходится в авральном порядке принимать решение.

Только его, Виктора Павловича беготня эта лишь раззадоривает, прямо в азарт некий игровой заводит. Тут уж не до глубин, не до высоких материй, жизнь мельтешит как в ускоренной съемке. С утра на работу, пропуск личный вставил-достал в турникетную щель и сразу полный вперед по вчерашним хвостам… Кажись, выбегал малость, глядь впопыхах в первый раз на часы, о! — вот уже и полсмены конец… Снова глядь на бегу, совсем вскоре, кажись — ничего себе! — а ведь и близко к пяти, к сменному финишу времечко движет… Еще разик мельком глянул в запарке шальной — ого! — вот уж и часика три перебегал…

Жена ноет опять:

— Ты и ночевать скоро там будешь!

И дружки снова смеются:

— Гляди, Витюша, придешь домой как-нибудь, а там только хлеба кусок черный да записки бумажка от женки… Давай-давай, мол, работай и дальше.

Всего около сотни цехов на объединении, и не в одном из них за два-дцать с лишком лет пришлось поработать Виктору Павловичу. Обычное дело на «Интеграторе», иначе ведь как стабильно в деньгах или должности вырастешь?

— Мозги в голове хорошо, но еще лучше, когда волосатая лапа! — еще в институте студенту Вьюноку от дружков ушлых слыхать не раз приходилось…

Здесь ведь тоже никак не откроешь америку. Оно и впрямь всего проще, когда есть толкач пробивной на верху — как по накату, как по слизи масляной карьерный процесс тогда в горочку катится. Вот скромный, кажись, паренек, вместе с тобой в одно время пришел на завод и достижения производственные у него абсолютно те же. А через годик-другой он уже почему-то «старший», через три годика начальник участка соседнего, а через десять ты ему уже и бумажки на визу в сафьянную папочку с почтеньем укладываешь.

Игорек Короленко в этом смысле вроде исключения редчайшего выходит, а впрочем… Считает, вернее всего, в данном случае папаша крутой сынка своего вундеркиндом. Мол, и так себя проявит, умница, самоходом верхушки высокой достигнет. А коли облом?.. Коли на линейке обычной застрянет на годы парнишка? — поглядим! — поглядим, как оно годков через пять обернется…

Виктору Павловичу с первых лет особо похвастаться не кем, а значит и самому в подходящий момент подсуетиться нужно. Моментик этот конкретный всегда очень тонко почувствовать надо. Вроде лафа, кажись, на обжитом местечке, и сама работенка по нраву, и с коллективом сроднился, на славу сработался… Да только чтобы хоть шажок малюсенький в деньгах или должности сделать, нужна вакансия соответствующая — а ее нет здесь, и в обозримом будущем никак не предвидится! Вот и начинаешь тогда шерстить по дружкам-знакомым, если не хочешь еще невесть сколько лет мелкотой беспросветной на побегушках носиться.

В пятидесятом цеху Виктор Павлович тоже недавно сравнительно. Пришел в кабинет свой уже после… После его, этого робота. Опытным глазом тот час до самой сути просек, чего этот агрегат механический, на весь Союз знаменитый, в действительности стоит. Но и не удивился особо, за двадцать с лишком лет работы на «Интеграторе» и не такое видать приходилось.

Как это делается, механика ему хорошо известна. Спускается с верхов высоких обязательный план на завод по внедрению новой техники, разумеется, вместе со сроком конкретным — вот тогда и начинают кумекать. Вариантов ведь два всего лишь. Уложишься в срок отпущенный, сотворишь новинку оригинальную, продемонстрируешь наглядный эффект ее в действии — медаль тебе на грудь и большая денежная премия; нет — будут драть и по полной программе… Вот и кумекают тогда дружно и споро большие творческие инженерно-конструкторские коллективы, вот и рождается тогда на свет подчас такая уж очень интересная механизированная штуковина, которую только на смотрины выставлять да по телевизору показывать.

И все-таки.

Ну никак! — никак не думал он поначалу, что настолько гнило это дело. Думал, ну волком воют девчата-работницы, ну Логацкий психует, да ведь поначалу это всегда так. Всегда новое дело на отладку со скрипом влезает, недоработками лязгает, а прошло времечко… Что-то там подмозговали основательно, что-то там в деталях подправили — глядишь, оно и подвинулось с мертвой позиции, глядишь, и пошло оно, и поехало.

Новому технологу он так и сказал:

— Ты вот сейчас как на это дело смотри. Дело это ведь совсем-совсем новое. Первопроходцы мы здесь! Никто в целом мире, даже сами японцы не додумались пока еще часы электронные на автомате собирать. Смотри-ка, кругом автоматика-механика у них, а здесь полный тормоз… Вот сюда они почему-то и не лезут.

И ты не спеши поначалу. Человек ты у нас новый, а первое время здесь особо не дергают — время есть, осмотрись хорошенько, детально своими руками процессы прощупай. По частям разбери, подноготную выясни… Почему, почему это дело так гнило буксует?

Потом распиши на бумаге подробно, по пунктам важнейшим. Без прикрас! Только по сути, все, как есть в натуре, так и пиши… А я уже с ней, с бумагой этой конкретной напрямик к главному инженеру. Он у нас мужик правильный, кого надо подключит, а на кого надо надавит — так, глядишь, потихоньку это дело и сдвинется.

Парень этот еще с огоньком в глазах тогда был.

— Будет сделано! — отвечает задорно.

И бегом выполнять.

4 Замкнутый круг

Три недели прошло ровненько с того разговора, приносит он бумагу. Большой лист, на обе стороны мелко исписанный, с чертежами и цифрами. Ухватился тот час же Виктор Павлович, сверху донизу просмотрел внимательно.

Ну и дела!

В акте приемки том давнишнем, что когда-то заводское начальство подряд сверху донизу «сдало-приняло» — в акте том давнишнем чуть ли не стопроцентный выход годных приборов стоит, а на самом-то деле он и до десяти не дотягивает… Должен на бумаге полгода, как минимум агрегат этот пахать без сучка без задоринки, а на практике… В реальности повседневной чуть ли не неделю каждую то аврал, то авария… А по мелочам так и вовсе беспредел наиполнейший, смену напролет девчатам за ним подчищать да подкручивать приходится.

Но мало того, что ненадежен крайне в эксплуатации, так еще, оказывается, и уж очень нежная штуковина этот агрегат механический по нашим реалиям производственным. Ему ведь обязательно правильные без брака малейшего комплектующие детали на поэтапную сборку подай, а где это у нас видано? Это, к примеру, в Японии сплошной входной контроль комплектующих на производстве, не пропускают они там брачок на сборочный, оттого и качество у них знаменитое… А у нас же в обрезы, особо не выберешь, добро бы хоть для плана хватило; праздник! — праздник выходит великий в цеху пятьдесят, когда и того, что дадут внешние поставщики — вдоволь.

И еще вдобавок.

Со всего Союза огромного поступают на «Интегратор» комплектующие, и вот какая при этом обычно выходит история. Почему-то первых три недели месяца ручеек детальный в цеху едва теплится, как бы случайными партиями, а в последние дни — словно прорвало его вдруг под завязочку.

И так вот из года в год, из месяца в месяц.

Каждый месяц львиная доля комплектующих приходит в сборочный цех почему-то только в три дня последних — попробуй-ка, разберись с этим валом кромешным как следует! Да и времени вовсе нет разбираться, надо ведь и самим в эти три дня решающих свой собственный план хоть как-то сварганить.

И как результат:

— У нас в цеху в конце месяца только слон еще не топтался! — по-смеиваются между собой привычно линейные технологи.

Но и это еще не все.

Вдобавок и сама модель электронных часов, что собирается на роботе тоже, оказывается, очень нежная штучка. Допуски на составные детали слишком уж чувствительные, сотые доли миллиметра решающее значение имеют. Для ручной сборки это не столь важно, там работница женскими нежными пальчиками аккуратненько подвинтить-подправить может, а вот манипулятору стальному глупому не дано сие… Чуть пошел подальше разброс от золотой середины, так сразу дело наперекосяк и пошло, и поехало.

Долго мозговал, прикидывал Виктор Павлович, глядя в аккуратно исписанный лист бумаги, ворошил непрестанно седую лысоватую макушку.

— Ну и-и… и что конкретно предложишь? — перевел, наконец, дух тяжко.

— Стопроцентный входной контроль комплектации. Это, во-первых…

— Х-ха, ты где живешь-то, мечтатель?.. В Японии?.. Ты еще комму-низм предложи объявить завтра в цеху нашем, отдельно взятом. Входной контроль стопроцентный!.. Да так мы с тобой в три дня под чистую производство остановим, а детишек людям кормить? Плана нет, всем прогрессивку зарежут… Семьдесят лет так было, а ты за минутку одну переменить хочешь.

— Так коли здесь сами принципы! Ведь с ним-то, с агрегатом этим механическим по душам не потолкуешь… Хотя, впрочем, есть одна идейка… Конечно, по большому счету дел не решит, а вот кой-какую подмогу даст… В общем, можно и по самой конструкции часов одну штуку полезную сделать… Гляньте, я тут набросал на листке.

Достал он еще один листок из папки, исписанный мелко, с чертежами и цифрами. Виктор Павлович лишь мельком взглянул, не вникая особо. Что голову морочить зря, видно ведь и так, что разбирается парень. О главном только спросил:

— Конструкторам нашим показывал?

— Первым делом.

— Н-ну… и?

— Не возражают они… в принципе. Ведь под ручную сборку варилась конструкция, а у машины, понятно, свои заморочки… Дело полезное, тут-то они согласны, но… время! Времени много займет катавасия эта.

Много!

Тут ведь не то слово, что много — просто уйму целую. В делах такого рода на «Интеграторе» обычно и впрямь катавасия самая настоящая, и в этом тоже не раз приходилось убедиться Виктору Павловичу в свое время, будучи еще простым линейным технологом.

Вот иной раз, кажись, совсем крохотна деталь габаритами, миллиметровочка, а чтобы хоть чуть-чуть ее усовершенствовать — сколько одной бумаги перевести нужно! Это ведь и в саму конструкцию, и в техпроцесс, и в инструментальную оснастку изменения… И все, все первым делом необходимо оформить документально, и всюду визы, визы, подписи, подписи… Не меньше сотни каждый раз согласовать приходится, и каждый при этом непременно норовит «отфутболить»:

— И че, че… эту работу! Эту работу — и че на меня ее вешают?

Тяжко, тяжко перевел снова дух Виктор Павлович. Да что поделаешь, тут вздыхай не вздыхай, а дело-то с мертвой точки двигать надо… Надо, все-таки.

— Ч-черт его бери! Запускай ты ее, катавасию эту. Пускай даже полгода займет, а потерпим как-нибудь.

— А через полгода модель эту самую снимают с производства. Через полгодика — ровненько! Абзац полный высвечивается, смысл-то какой начинать?.. Кому не скажи, только руками махают.

Вот так… абзац!

Через полгодика, ровненько… Круг, как говорится, замкнулся.

И ведь теперь уже никому не интересно, что это не ты придумал, не ты отдал приказ на изготовление и не ты подписал-принял. Попробуй-ка теперь начальству высшему доказывать, что за пузырь дутый, оказывается, они денежки немалые получили, да наверняка давным-давно уже и потратили… Попробуй-ка теперь завернуть назад это дело — мигом тебя самого завернут, да куда подальше от родного «Интегратора».

— Перед начальством трясись, а подчиненных тряси!

Стратегию эту наиважнейшую, в цеховой жизни наиболее рациональную за двадцать лет службы, словно вживую впитал в себя Виктор Павлович. Здесь корень, здесь суть, а иначе не катит, ведь только тогда в чиновой вертикали навеки ты свой; нет — ищи на родимых советских просторах ты вольных несладких хлебов.

— Не поймут… не поймут они нас там, — скреб и скреб седую лысоватую макушку Виктор Павлович, тыча бессознательно вверх тонким указательным пальцем. — Скажут… скажут… да ведь ясное дело, найдут, что сказать.

Тут как раз эта девчонка с робота, что постарше, Тамара подскочила в кабинет с какой-то своей бумажкой на подпись. Стала тихонько у входных дверей, поджидает. Видит, крепко заняты люди, о чем-то важном советуются.

Наконец спохватился начальник:

— А… ты? Ты что здесь? Давай-ка, что у тебя там…

И подмахнул не глядя.

Виктора Павловича учить, конечно, не надо, как в цеху производственном выжить в любой ситуации. Даже в ситуации вот такой на сто пудов патовой, со всех сторон беспросветной. Закон джунглей в цеху царит в такой ситуации, ведь не дано здесь третьего — уж если не ты, так с тебя наверху и без сантиментов всяких прогрессивку драть будут.

А парню этому и так не работать здесь. Не цеховик нутром он, не производственник. Чужой он здесь крови, человек временный, а, значит, и прикрыться им можно без всяких зазрений совести.

— Так с чем же я пойду к главному? — словно про себя снова пробормотал Виктор Павлович.

— Да прикрыть верней всего это дело! Хотя бы на время… Не зря же японцы сюда не полезли.

— Х-ха, на весь мир целых полгода хвастались — и вот так, одним махом… Да знаешь ли ты, на каком тогда уровне…

— А что делать?

— Что делать… что делать… — скреб и скреб седую макушку задумчиво Виктор Павлович. — Вот ты… ты у меня спрашиваешь…

И вдруг встрепенулся в одно мгновение:

— Ты, ты у меня спрашиваешь!.. Что делать, он, он у меня спрашивает… Что ж, я?!.. Я, по-твоему, должен ответы искать?

Поджал строго губы, двинул грудью вперед, словно сделавшись сразу на голову выше. И на «вы» перешел тот час очень строго:

— Извините, молодой человек! Изви-и-ните… А для чего, собственно, вас сюда взяли? Чтобы задавать вопросы?.. Не-ет, дорогой мой, если вы еще не поняли, то я сейчас прямо скажу: вас сюда взяли решать вопросы! Решать именно, вот вы и решайте… Вам, в конце концов, за это здесь деньги платят.

И, заметив приоткрывшую дверь в кабинет Наталью Сергеевну, помахал ей призывно рукой:

— Ну-ка, ну-ка, Наталья Сергеевна! Смелее, смелее, как раз, вас-то мне и нужно… Ну-ка, запишите этому товарищу в план мероприятий на РТК…

5 Второй директор

Когда работницы сейчас видят, как «заплывает» вразвалочку в цех пятьдесят старший технолог на робототехнической линии, а потом шествует важно, медлительно со своей картонной папочкой под мышкой вдоль рабочих линеек, они только посмеиваются и, перемигиваясь, говорят друг дружке:

— Гляньте-ка, девчата, вон наш второй директор пошел!

И коллеги, другие технологи, тоже посмеиваются и даже при-ветствуют его частенько именно так:

— Приветик, второй наш директор!

Всем, всем вокруг комично уж очень видеть, что у такого вот «работничка» в цеху знаменитого и такой важный значительный вид.

А однажды он насмешил разом и всю диспетчерскую.

Подвесил как-то ему снова начальник цеха полтинничек на балансовую — другому и нет круче трагедии, а этот! — чудик этот сел себе в уголок свой обычный и… опять же, вроде с улыбочкой.

— Вы, я вижу, никак и довольны? — начальник цеха спрашивает вкрадчиво…

— А я вообще стараюсь поменьше расстраиваться, — отвечает. — В любой ситуации… Всегда стараюсь быть оптимистом по жизни да и…

— Ну-ка, ну-ка, Наталья Сергеевна! — с усмешкой перебил начальник. — Запишите-ка ему еще пятьдесят на балансовую…

И, кивнув с ехидцей, добавил так выразительно, что вся диспетчерская прямо-таки взорвалась смехом дружным:

— На полную соточку ему, для оптимизма!

 

Глава третья Тот самый Игнат

Есть одни очень немногие люди, которые уже изначально — пусть в мечтах своих, пусть в хоть мыслях — всегда стремятся к чему-то наивысшему, грандиозному… И есть еще, обычно вполне счастливые люди, которым всегда известно по жизни доподлинно «че надо конкретно», и как его этого конкретного добиться.

Именно так согласно главному герою романа можно разделить все людское племя на два совершенно разных «сорта». Несмотря на условность весьма спорную такого вот своеобразного деления, имеются в жизни основы, по отношению к которым оно вполне очевидно и контрастно.

Людям очень немногим, мечтателям и «ненормальным» понять всегда нужно, кто они здесь в этой Тайне безмерной, зачем они здесь и почему сейчас именно, в это мгновенье конкретное ее извечного круговорота… Людям конкретным все ясно сначала, ведь счастье не в деньгах — в количестве счастье.

* * *

Игнат Горанский, старший технолог цеха номер пятьдесят… да, да, это он!

Это он именно, тот самый Игнат.

Тот самый Игнат, неисправимый максималист, мечтатель и романтик, претендующий в жизни исключительно на самое-самое… А теперь он же «для битья мальчик», «лопух», «комик», «второй директор»…

Эти двенадцать юных лет словно пролетели в мгновение мимо. Позади уже и столь желанные университетские годы, шесть нелепейших лет «сонного царства» и полгода вот здесь… Здесь, в цеху пятьдесят на «этом роботе».

Позади давно и мечты те самые, детские… нет, нет! — ведь в душе он все тот же. Он по-прежнему тот, он не изменился ни капельки, он такой же неисправимый максималист и романтик… И силу-силищу в себе ощущает великую, да только как тому греку античному силище этой опора нужна — расскажи, подскажи только, где она, и повернул набекрень бы планету родимую, вокруг точки опоры своей бы вращаться заставил… Где она, где в жизни нашей опора желанная, ради которой ты в Таинство призван, ради которой все годы отмеряны?

Игнату, конечно же, известно, что в цехе пятьдесят его считают ненормальным. Впрочем, чудаком, а по сути тем же «ненормальным», но с гораздо более приятным, уважительным оттенком его считали и в «сонном царстве». Все-таки, там он был среди лучших, он регулярно побеждал в ежемесячном социалистическом соревновании по отделу, а за «высокие трудовые показатели» ему даже выделили внеочередную трехкомнатную квартиру, да еще в центре столицы.

И в «сонном царстве», и в цеху пятьдесят, да и вообще по жизни Игната окружала не одна сотня самых различных людских характеров, но точно таких же по духу, как и сам, ярко выраженных максималистов-романтиков он почти не встречал рядом. Отсюда ему вполне очевидно, что жизнь нашу наполняют в подавляющем большинстве как раз люди нормальные, «конкретные» с все той же известной, изначально константной для них жизненной опорой. Вместе с тем, все более очевидно ему, что и сам скачок принципиальный homo sapiens как вида обусловлен именно тем, что когда-то в его общей массе каким-то чудесным образом вдруг выделился новый, совершенно особый подвид, человек «ненормальный» — максималист, мечтатель и романтик.

Квартира-машина-дача плюс штатовские фирменные джинсы в придачу — это было в эпоху развитого социализма. Что-то было когда-то другое, как это «что-то другое» в наборе суетном скользит в пустоту и теперь. Но всегда и во все времена человеку нормальному и в рамках вот такой конкретной атрибутики «простого человеческого счастья» вполне хватает размаху по жизни, здесь, в рамках этих опора его.

А вот Игнату, к примеру, неймется всегда, несмотря на опоры и стены вокруг, и он всегда что-то ищет… И так будет всегда, сколько бы лет не отмерилось.

 

Глава первая Простые ответы

Из ниоткуда комочком горластым продравшись вслепую, внезапно, отчаянно, и в никуда в тот же миг невзначай исчезая — мы с первых дней как в лесу незнакомом, до странности дивном, внимая пытливо, в оглядке растерянной…

Все, все вокруг так ново, необъятно, загадочно… И сама Вселенная беспредельная, и каждая ее частичка мельчайшая от травинки изумрудной под ногами до звезд равнодушных, холодных спесиво… Все, все вокруг, как чудо волшебное.

И потому, наверное, в свои первые годы так искренне верится в чудо. Читая и слушая сказки волшебные, мы так искренне верим, что они есть, есть и в действительности — волшебные, сказочные персонажи и чудеса волшебные, сказочные… Те, что по мановению волшебной палочки.

Кто «Я»?

Что есть То, где теперь «Я»?

Откуда?

Вопросы простые в своей простоте безнадежной. И ответить на них просто тогда лишь, когда еще так искренне верится в Чудо.

Но шли дни, и с каждым днем все более настойчиво допрашивал Игнат взрослых:

— А как волшебству научиться?

— Баба-Яга!.. В нашей пуще дремучей за речкой тоже есть баба-Яга?… в избушке на ножках курьих живет?

— Катька!.. Катька, кошка наша, а почему она не говорит по-человечьи?

И вот однажды, решив, что это время пришло, мать объяснила ему с обескураживающей простотой и откровенностью, что «чудес на свете нет». И, что есть они только в волшебных детских сказках, а то, например, что есть на свете деревья березка и каштан, объясняется вовсе не тем, что кто-то однажды просто взял и взмахнул волшебной палочкой.

— А откуда, откуда же тогда взялись на свете деревья березка и каштан? — подхватил тот час Игнат.

Он понадеялся, начав с березки и каштана, узнать затем и о самом главном. Мать поняла это и отвечала ему не сразу:

— Тебе уже в школу совсем скоро! Там тебе о многом гораздо лучше расскажут.

Первые годы она всегда говорила, повысив голос строго, когда не хотела или не знала, что отвечать ему:

— Игнат, не задавай глупых вопросов!

Позднее в аналогичной ситуации она всегда отвечала именно так:

— Тебе уже в школу совсем скоро! Там тебе о многом гораздо лучше расскажут.

Но и до школы Игнат при случае еще не раз спрашивал у взрослых: «Откуда взялся этот Мир, и все, что есть в нем?» — и каждый раз вместо ясного и четкого ответа наблюдал на различных лицах, внезапно появившееся точно такое же как и у матери, вдумчиво-растерянное замешательство.

И только одна бабушка ответила именно так, как он тогда и хотел услышать. Ответила прямо и просто:

— Все Бог! Он наш Господь и создатель. Все, все от него пошло.

— А кто, кто такой Бог? — с еще большим интересом спросил Игнат.

Бабушка тогда не могла ему ответить так, как мать, мол, в школе тебе гораздо лучше расскажут. Она хорошо знала, что тогда говорили о Боге в школе.

— Бог это Бог. Он наш Господь и создатель, и все что ни есть от него пошло… А кто он и где — это тебе, Игнатка, и самый-самый ученый на све-те не скажет! — так ответила ему тогда бабушка.

Точно так же отвечала она и впоследствии.

А в школе Игнат очень скоро узнал, что как раз никакого Бога и нет. И что в стране советской верят в него только вот такие же полуграмотные старики и старушки, как его бабушка. В школе он также очень скоро узнал и как можно совсем просто ответить на сокровенный вопрос: «Откуда взялся этот Мир?»

Да ниоткуда.

И никто не создавал его вовсе. Просто он был, есть и будет всегда.

Такое вот объяснение поначалу было совершенно невозможно воспринять Игнату. Ну как это? — вдруг ни с того ни с сего, неизвестно как, почему и зачем…

Это… это ведь Чудо!

Чудо подлинное, а чудес-то как раз и нет в этом мире. Это точно также однозначно утверждали и в школе; в этом же, осмотревшись с годами в «незнакомом лесу», давно убедился и сам Игнат.

Он понадеялся на будущее.

Была надежда, что в старших классах с изучением серьезных, фундаментальных наук многое прояснится. Но вышло в итоге как раз наоборот. Из всех известных фундаментальных законов науки однозначно следовало: из ничего Что-то никогда возникнуть не может! — и это означало в очевидности, что само существование Вселенной однозначно противоречило всем известным фундаментальным законам науки.

Но она существовала!

Существовала наяву, тем не менее, существовала во всем своем таинственном необъятном многообразии. И, просыпаясь по утрам ежедневно, Игнат каждый раз вновь и вновь убеждался в этом.

* * *

В свои первые годы, пытаясь хоть как-то сориентироваться в окружающем его удивительном Мире, Игнат готов был поверить всему тому, что скажут взрослые.

Но вот только кому было верить?

Даже в его маленькой семье у каждого из взрослых был свой особый подход к тем сокровенным вопросам, в решении которых так стремился утвердиться Игнат. Стремился утвердиться с тех пор, как перестал верить в чудеса.

И вот что еще не раз изумляло впоследствии. В его маленькой семье, как в микроскопической капельке равномерного раствора, четко и явственно отразились основные подходы к решению этих вопросов, характерные и для тогдашнего советского общества в целом. Общества «эпохи развитого социализма».

Семья его состояла из четырех человек. Бабушка, отец, мать и сам Игнат.

Бабушка, самый возрастной член семьи родилась еще до революции. И в школе она училась дореволюционной. Тогда в школе говорили, что Мир этот создал Бог, в школе изучали закон Божий, и сама школа, в которой училась бабушка, называлась церковно-приходской. И бабушка верила в Бога, верила слепо, не рассуждая особо, определившись однажды всей душой своей раз и навсегда.

— Бог это Бог. Он Господь наш, а кто он и где — этого тебе и самый-самый ученый не скажет, — отвечала она вновь и вновь на расспросы внука.

— Так они-то, ученые… Они говорят, что нет его.

— Говорят! Говорить-то они говорят в телевизоре, а после и хвать за макушку: «И Бог его знает!» — только улыбалась в ответ даже снисходительно как-то к ученым мужам старушка.

Отец родился много позже, когда в стране советской полным ходом шло строительство коммунизма. В школе тогда говорили, что Бога нет, а Мир существует по объективным законам, существует лишь строго в рамках физических законов, не имея начала-конца в пространстве и времени. И отец точно так же, как бабушка, слепо, априори раз и навсегда принял именно эту догму.

— Бог?.. Это который, Игнатка? — только посмеивался он в ответ на расспросы сына. — Иисус, Аллах, Будда?

И продолжал, словно отвечая себе же:

— Богов и нынче хватает, а были времена, когда и вовсе не счесть было. У римлян, славян, греков… Эх, Игнат, все тьма, тьма людская! Поверь мне, уйдет тьма — уйдут тогда и боги.

Мать, отцу ровесница, училась в такой же, как и он школе. Также поступила в институт, где не один год изучала и успешно сдавала в экзаменационные сессии различные «диалектические материализмы». Но… но она так и не смогла в итоге определиться, определиться однозначно и окончательно.

— Есть Бог, нет его — этого тебе все равно никто толком не скажет! — говорила она так Игнату.

И, глянув пытливо, тревожно, иногда прибавляла:

— Ты вот что! Думай-ка поменьше об этом.

В последней ее фразе как раз и заключалось то единственно общее, что хоть как-то объединяло взрослых членов его семейства в сокровенных вопросах о Первопричине всего. Не веруя-веруя слепо, или в конечном итоге так и не определившись окончательно — они все трое благоразумно и весьма успешно старались как можно меньше думать об этом, отдаваясь всецело делам земным, насущным, конкретным.

Очевидно, так и впрямь было наиболее благоразумно, но… Но для Игната извечные вопросы были словно неотрывны органически, они снисходили, витали, вставая подчас совершенно неожиданно, бередили бессмысленно душу… И даже тогда, когда, вроде бы, стало окончательно ясно.

Ясно, что простых и четких ответов нет и быть не может.

А есть только два возможных подхода, выкристаллизованных до чистоты прозрачной всей многовековой историей развития человеческой цивилизации.

И что необходимо лишь встать на один из них.

* * *

Коммунизму не нужны боги.

В особенности Бог христианский, проповедующий любовь к ближнему, благость, кротость и милосердие. Ну к чему, укажите, все эти «благость, кротость и милосердие», когда первым делом первейшим, прежде чем коммунизм строить, хорошие «бедные» должны прогнать или уничтожить плохих «богатых».

Не нужны коммунизму Боги и впоследствии.

Коммунизм убежден твердо во всемогуществе самого человека, убежден непоколебимо в том, что человек и сам способен обеспечить в конечном итоге торжество своей главной особой черты, той самой, главной светлой и доброй черты, что появилась у человека именно тогда, когда он стал человеком.

В государстве, в котором родился Игнат, коммунизм строили вот уже почти полстолетия. Так было до него, так было сейчас, и так должно было быть — в этом он даже не сомневался. То, что говорили о коммунизме в школе, писали в учебниках, книгах было красиво и величественно, Красиво и Величественно, как сама Правда.

Но окончательный его «детский» выбор в сокровенном вопросе о Первопричине всего был обусловлен вовсе не этой беззаветной верой, верой в тот коммунизм, которому не нужны никакие боги. Ведь если что-то кому-то не нужно — из этого вовсе не следует, что оно не существует, и уже тогда это было вполне очевидно Игнату.

Решающим аргументом в его рассуждениях стало полнейшее равенство обеих концепций в исходном, самом главном, невообразимом. Ведь даже если предположить, что Мир создан Богом, как тот час восстанет все тот же вопрос:

— А сам-то Бог… откуда взялся?

— Да ниоткуда. Он был, есть и будет всегда.

Вот так… знакомый ответ.

Копнули, положим, и глубже, а пришли… А пришли-то к тому же.

Так что же логичнее выбрать?

То, что недоказуемо в принципе, то, во что в его родной сторонке советской мало кто и верит?

Или же то, что существует де факто, бесспорно, вне всяких сомнений?

В детстве ответ был совершенно очевиден Игнату.

 

Глава вторая Начало

1 Машина времени

Изобрел ее знаменитый Герберт Уэллс. Изобрел «на кончике пера» и сравнительно недавно, но вряд ли какое-либо подобное литературное открытие нашло столь широкое применение. Словно дождавшись, наконец, первооткрывателя, последователи хлынули потоком бурным, нескончаемым, путешествуя без устали во временных безграничных «темпоралях», путешествуя захватывающе, самозабвенно, маня за собой неудержимо.

И чему удивляться? — обладать воистину волшебной силой, легким нажатием фантазии-клавиши перенестись мгновенно через столетия… Переживать, участвовать, наблюдать вживую ярчайшие страницы! — «доисторические» с динозаврами и мамонтами и те, загадочные мечтательно, что еще только за переливчатой тайной далекого будущего.

Это ведь тоже красиво и величественно. Красиво и величественно на-столько, что вновь долой напрочь всю трезвость мысли, долой, окунающий в серую будничность, отрезвляющий холод реалий.

И даже ученые, серьезные люди, лишь перед величием приборного факта снимающие шляпу, даже они всерьез заговорили о возможности реальных временных путешествий. Да, да, реальных именно в уэллсовском смысле, когда легким нажатием фантастической клавиши взад-вперед безгранично… Именно, именно так! Ведь тривиальный релятивистский эйнштейновский скачок в будущее на светоскоростном звездолете — это всего лишь билет в одну сторону. Это скачок из родного и близкого, это даже трагично, смертельно, по сути… Это скачок навсегда.

Но понятно и почему даже ученым, серьезным людям так легко позабыть о реалиях. Заковыка, по сути, одна, одна-единственная. Причинно-следственная связь. Это положим, для простого примера школьного, когда поперед выстрела в прошлое явишься и там ружье невзначай поломаешь. Выстрел уже не случится, некая нужная связочка рушится, ну и пошло-понеслось в перелом кочевряжить по грядущим, ни в чем не повинным векам… И вот посмотрел, подивился, положим, ты на прошлое вволю, снова жмешь клавишу «ехать обратно домой», а там… что? Что с твоим домом-то сталось, и есть ли он в новой связи?.. К чему прикатилось, как склеилось в итоге, или… ни к чему и никак? — это ведь и самый, что ни есть гениальный фантаст не предскажет.

Она! — она одна здесь в кошмары непредсказуемые, причинно-следственная связь эта. Отмахнемся, забудем только о ней и вновь можно смело вставать за волшебный штурвал, а можно… А можно и снова всерьез.

И аргументик известный серьезу тот час под рукой. Это, мол, только пока сие дело кажется до черноты темным, а вот в будущем! В будущем, пускай и невообразимо далеком… В невообразимо далеком будущем обязательно, обязательно сбудется, наши возможности безграничны… Что ж, и это дело известное, ведь поначалу очень многое в науке точно также темно.

Но вот какой почти детский вопросик встает неизбежно в таком случае. И как раз в связи со сколь угодно далеким будущим. Ну, хорошо, согласимся, заглянем от конца. Положим, и впрямь сбылись наши мечты, изобрели ее, наконец, заветную уэллсовскую машину времени. Ну, пусть эдак лет через тысячу-две… мало? Тогда через десять тысяч… мало и этого? Тогда хоть миллион возьмите и даже миллиард, да сколько угодно возьмите лет, тут, в принципе, любая цифра подходит — я здесь только один бесспорный факт хочу подчеркнуть. Уж если и изобрели ее когда-либо, машину заветную, то непременно и воспользовались! Кто здесь поспорит, ведь как же иначе? Иначе смысл-то какой? Нонсенс явный иначе выходит — изобрести и… не глянуть! Не глянуть, положим, на динозавров живьем.

Хорошо, а следы-последствия в таком случае где?

Ведь если и изобрели ее когда-либо машину времени реальную, то и нынче по прошлому запросто шастают, но… как же тогда без последствий?

Заметьте! — заметьте, ведь даже во всех бесчисленных фанта-стических книжных и киносюжетах не обходится без этого, самого главного. Ну не выходит, не получается по любому сюжету никак во временных путешествиях разных, чтобы не наследить, не засветиться, не вытворить… Не получается никак одним словом, чтобы «ружьишко то самое не сломать», пускай хоть случайно, пускай хоть по собственной глупости.

Вот-вот, пускай хоть случайно. Или по глупости.

К словам ключевым мы, наконец-то, пришли. Ведь по случайной по глупости такого в мировой истории натворить можно, что даже и Высшим силам впору будет за голову схватиться — и как расхлебаешь… Вот, вот где собака зарыта, и здесь надо корень искать.

Просто не нужна, не нужна она в ходе Задумки-развития эта так называемая реальная уэллсовская машина времени… Слишком уж опасная игрушка выходит, и хотя бы с точки зрения именно этих якобы случайных, а также всех прочих человеческих глупостей.

* * *

Но нужна, нужна очень машина иная. И изобретать ее вовсе не нужно. Она у нас и так есть изначально.

У нас есть годы и мысли. Годы учат умению, и, путешествуя мысленно по изгибам истории, по изгибам известных нам судеб — мы сможем выявить Высшие цели.

2 Дождливое лето

 

Разумеется, «уши» в извечных, повторяющихся неоднократно рефреном в Святом Писании словах этих — вовсе не те обычные телесные уши, которые зарождаются у нас еще в утробе матери. Вовсе не те обычные телесные «земные» уши, которые, как правило, слышат и слушают очень даже прекрасно.

Это уши иные, духовные.

Они пробиваются на свет гораздо позднее рождения нашего, и далеко не у каждого. Миллионы людей на нашей планете и даже целые государства готовы и сегодня похвастаться этим.

Так, к примеру, Игнат Горанский появился на свет в государстве строго материалистического мировоззрения. Появился на свет в том государстве, в котором наличие каких-либо законов нематериального мира отрицалось вовсе. С первых мгновений существования крохотное изначально «горчичное» семя его духовности выпало на самую неблагоприятную почву, и оставалось в неизменности полной еще очень многие годы. Сделав свой окончательный «детский» выбор, он решительно встал на материалистическую точку зрения, встал решительно и вроде бы навсегда однозначно, но возвращаясь, тем не менее, к извечным вопросам снова и снова… Возвращаясь невольно и вновь, подталкиваемый противоречием самого существования этого Мира своим же собственным физическим законам, и… И упираясь при этом всякий раз неизменно в неприступную стену принципиальной недоказуемости.

И лишь спустя многие годы, словно и впрямь из библейского зернышка горчичного, пробудилось нечаянно нечто иное. Нарастало росточком несмелым в натужку медлительно, но превращаясь с годами в могучее древо.

* * *

… Это был обычный летний отпуск, уже не первый для инженера Игната Горанского за время его работы на достославном НПО «Интегратор». Последние годы он неизменно проводил свой отпуск вместе с семьей в глухой полесской деревушке на самой границе с Украиной. Там у жены жила бабушка, невысокая и еще не седая, энергичная моложавая старушка. Она всегда встречала радушно, там был крохотный бревенчатый домик, был просторный фруктовый сад с привычными яблонями, грушами, вишнями и со столь экзотическими для Игната южными абрикосовыми деревьями. И там была красивая речка Горынь, так напоминавшая родной ему вольный, благодатно божественный Неман.

Долгожданный отпуск, жаркое солнечное лето, деревенский уютный домик… роскошный фруктовый сад и ягодный рай, широкая чистая рыбная речка… Об этом как часто мы только мечтаем, но… но только, если лето жаркое и солнечное, что вовсе не обязательно даже на самом юге Белоруссии.

Как раз то лето выдалось безнадежно дождливым, закутанным зябко в тяжелую небесную сырость, и разноцветный сияющий мир предстал сейчас же тоскливо унылым, заколоченным наглухо в деревянные мокрые стены их крохотного старенького домика. С самого утра, нагромоздив огромные жесткие резиновые боты, облачившись с головой в непромокаемую прозрачную целлофановую накидку, Игнат бродил подолгу по извилистым проселочным лужам, сочно чвякая литыми тяжкими подошвами по раскисшим луговым тропинкам… Вздыхая поминутно тоскливо, и уже без надежд всяких взирая в набухшие донельзя моросью, мутно-серые дали: «Вот и отпуск тебе называется, кушай… Дождались, называется, и Вьюнок с Малинковой мурыжили…»

По утвержденному ранее предварительному графику отпуск у инженера Горанского был в начале июля, но начальник цеха Вьюнок все не подписывал. Стоило только заговорить, как он тот час вызывал Наталью Сергеевну с ее огромной всезнающей тетрадью, и начиналось по новой все та же тошниловка:

— Так, что у нас там по пунктикам? Протокол на доработку обоймы утвердил у главного технолога?.. Не вижу!.. А по корпусам часовым решение готово?.. Та-ак, н-нет… нет и решения… А конструкторам служебную записку направил, у тебя вон назавтра сроки… Ой! — вдруг восклицал каким-то странным фальцетом Вьюнок, картинно хватаясь за голову. — Какой отпуск, тут, братец, и до зимы не расхлебаешься.

— Пока не закроешь все пунктики, и не мечтай даже об отпуске, — добавляла сразу вслед Малинкова. — У нас на сей счет строго.

Вот и пришлось хочешь, не хочешь, а поднапрячься конкретно, коль на кону встали строго солнце, воздух, река и свобода… Поднапрячься всецело по известному методу Валеры Ушкова, утюжа без устали кожаными сменными тапочками заводские этажи и коридоры… И вот, дождались, называется! — покупались-поплавали, позагорали на пламенном солнышке.

Делать в этой глухой деревеньке на сотню дворов, по сути, было нечего. Даже телевизор, черно-белый, диковинного вида уже многие годы старомодным испорченным ящиком пылился на тонконогом шатком столике. Из развлечений оставалось, пожалуй, лишь одно чтение, и вот однажды… Однажды, рассеянно проглядывая в очередной раз всю имевшуюся в домике в скудном наличии художественную литературу, Игнат нечаянно обнаружил маленькую тонкую книжечку в дешевенькой синей бумажной обложке.

Наверное, не просто поверить сейчас, но это правда. Игнат и действительно впервые открыл Библию — а это был Новый Завет в отдельной книжечке — только на двадцать восьмом году своей жизни. Но иначе и быть не могло. Отец его, убежденный материалист, секретарь партийной ячейки на службе, он даже строго-настрого запретил крестить сына. И в домашней библиотеке он, разумеется, не мог допустить и следа подобной «литературы». Страна, в которой появился на свет Игнат, проповедовала воинствующий материализм, обещая вскоре без богов всяких построить на своих необъятных просторах именно то, о чем эти самые боги еще только мечтали.

Это был 1987-год — только самое начало того, на что уже и не надеялись, но чего так долго ждали. Это было только начало большого излома, когда еще только-только осмеливались, оглядываясь по сторонам внимательно — не блажь ли то временная, как бы после соловками не припомнили! — говорить о том, о чем прежде нельзя было категорически.

Прежде Игнат весьма смутно представлял, что такое Библия. Его ничтожные сведения были из школьного учебника «История древнего мира» за пятый класс. Крохотный параграф на четверть странички, несколько абзацев, где говорилось о якобы бывшей две тысячи лет назад жизни Бога на Земле. Говорилось, что жизнь эта описана в виде особых записок-мифов, Евангелий. Мифы эти заложили основы христианства, самой распространенной сегодня религии в мире.

Со всем этим Игнат тогда согласился с легкостью — мифы, конечно же, всего лишь мифы. Они потому и есть мифы, что без доказательств, а доказательств-то нет и быть не может. И вот двадцати восьми лет от роду он однажды дождливым, скучным, летним вечером случайно наткнулся на тоненькую маленькую книжечку в дешевенькой синей обложке.

И он открыл ее. Он открыл ее просто так, из чистого любопытства. Открыл лишь с легким чувством снисходительно превосходства: «Ну-ка, ну-ка поглядим — и чем это тут нашим старушенциям головы дурят?»

Он открыл книжечку так, как поступал частенько с новой незнакомой книгой. Вначале открывал в любом месте, бегло просматривал с полстранички, потом еще точно так в нескольких других местах. Зацепило, понравилось — вот тогда только и начинал читать сначала. Но… но в этом случае он ощутил явственно с первых мгновений нечто иное.

Нечто иное совершенно, прежде никогда не испытанное. С первых мгновений он вдруг обнаружил, что где-то внутри его «я» осязаемо поднимается, взрастает, овладевает им какое-то особое, возвышенное, непередаваемое словами чувство.

Да, да, было много еще. В этой тоненькой книжечке было еще очень многое. Там были слова, там были мысли, слова и мысли как чудо… Слова и мысли, сказанные так, как казалось, и сказать невозможно… Но главным, важнейшим, первичным из Чудес было именно Оно — это возникшее с первых мгновений возвышенное, особое, непередаваемое словами чувство.

И именно эти мгновения стали Началом.

3 Душой и разумом

Чтобы «услышать и слышать» вовсе не обязательно иметь высокий уровень интеллекта, обладать глубокими научными познаниями. «Лишь душой чувствуя» — порой гораздо легче верить, и полуграмотная бабушка Игната хороший пример этому. Ведь интеллектуалы-ученые обычно со школьной скамьи до самозабвения погружены в бесконечную тайну познания; тайна сия покоряет, захватывает, завораживает настолько, что зачастую как бы и некогда просто оглянуться вокруг… Просто оглянуться, хоть на миг отрешившись от всех этих своих вариационных и групповых «формализмов-симметрий» — и вдруг обнаружить нечаянно, что удивительное, необъяснимое, чудесное на каждом шагу и рядом.

Возможно, так было бы и с главным героем романа, случись ему во взрослой жизни заниматься именно тем, о чем он так розово грезил в свои юношеские годы. Работая вдохновенно в лабораторной тиши над «чем-то подлинно грандиозным», занятый всецело законами-тайнами Мира материального, он, возможно, просмотрел бы тем самым Мир духовный… Но случилось иначе.

Так уж случилось по жизни, что он, физик-теоретик по образованию, занимавшийся эйнштейновской общей теорией относительности вкупе с римановой геометрией и тензорным анализом оказался по распределению на достославном НПО «Интегратор» в крохотной заводской лаборатории при отделе технического контроля. Максималист и мечтатель, романтик оказался вдруг в досель совершенно невообразимом мире, «сонном царстве», где было просто смешно и нелепо замахиваться на «что-то грандиозное»… Где для того, чтобы исполнять примерно свои служебные обязанности, вовсе не обязательно было заканчивать какие-либо университеты завидные, а даже и школьной восьмилетки при наличии достаточной сообразительности вполне бы хватило.

Один из очень немногих, человек «ненормальный» оказался по воле судьбы в самом обыкновенном, реально существующем мире, мире, базирующемся весьма привольно, устойчиво лишь на нескольких примитивнейших китах-аксиомах, вроде: «Где бы ни работать — лишь бы не работать… Ответственности никакой — и денежная… Превыше всего — душевное спокойствие…»

И тогда, и впоследствии, когда жизнь его представляла собой, по сути, лишь добычу куска хлеба, борьбу за выживание — ему казалось до невозможности отвратным самой сущности своей отдаваться сполна этим очевиднейшим для окружающих аксиомам. Отдаваться всецело, уподобляясь послушной белке, бездумно несущейся изо дня день по ускользающему колесному кругу к неизбежному концу.

И судьба заботливо шла навстречу. Возложив конкретную роль в этом Мире, она всегда предоставляла возможность обходиться малыми силами, уводя своевременно от суетной мишуры и рутины, позволяя наблюдать глубоко и вдумчиво этот удивительный Мир как бы со стороны.

Но вначале было Начало, то невольное, возвышенное, непередаваемое словами первичное чувство. Как духовный первичный толчок, как живительный солнечный лучик после долгой и сонной зимы.

* * *

То, что было потом, было медлительно и долго. Об этом еще будет немало и по порядку.

Но сейчас необходимо порядок нарушить, и поэтому снова так нужна она, наша мысленная машина времени. Мы ею не раз уже вос-пользовались, то возвращаясь в полузабытые детские годы, то вдруг совершив десятилетний скачок из мира юношеских розовых грез в поджидавший терпеливо с ехидной усмешечкой существующий мир повседневных рутинных реалий… Нажмем снова невесомую клавишу на отметке 2012-год, предоставим возможность главному герою ясно высказать то, что «услышал» за эти мгновенно промелькнувшие годы. Высказать, а затем возвратиться назад, пройти эти годы как бы заново — пройти и взглянуть по иному, с высоты «услышанных» явственно законов.

4 Чудеса первого и второго рода

 

Почему же миллионы «не слышат»?

Обобщим по-простому всех — потому что нужны чудеса. Другими словами, нужны такие явления, которые не укладываются строго в известные законы науки, законы материального Мира. Те же, что нам предлагаются в качестве таковых, по крайней мере, весьма сомнительны, и даже такое знаменитое ежегодное древнее чудо как схождение Благодатного огня также при желании можно с легкостью подвергнуть сомнениям. Ведь главное действующее лицо православный митрополит почему-то один заходит в отдельную комнату, какое-то время находится там в полном одиночестве, и определяющий момент-вспышку никто из присутствующих не видит. Вот если бы туда свидетелей, да научной аппаратуры нашпиговать под завязку, да засечь аккуратно на пленочку — вот тогда и ученым пришлось бы поверить, коль уж обеспечена на все сто процентов «научная корректность эксперимента».

Или вот, совсем тривиальную вообразим ситуацию. Возжелал, положим, вознес к небесам руки, попросил слезно Всевышнего — и принимайте дары, товарищ любезный, пользуйтесь на здоровье… Вот тогда и поверить было бы совсем запросто, такие чудеса понятны и ученому люду, и каждому рядовому обывателю.

Но ведь суть дела не в этом.

Мир сей устроен так, что чудеса сказочные в нем совершенно и не нужны, как правило. Если они и происходят, то лишь изредка, на небольшом пространстве, в короткий промежуток времени и для очень немногих. Именно, именно так, чтобы остальным было трудно поверить. Как это случилось, например, две тысячи лет назад. Случилось в тот подходящий с точки зрения Высших сил момент, когда человечество уже достаточно продвинулось от первобытно-дикого состояния к чему-то осязаемо цивилизованному: письменность, искусство, наука в зачаточном состоянии, литература… С точки зрения сил Высших, наконец, пришло время, когда было с чем работать, и стало необходимым задать истинный первотолчок человечеству в нужном направлении. Конечно же, для убедительности полной в этот уникальный момент истории чудеса были необходимы, и о них мы хорошо знаем. Но и они происходили столь короткое время и на столь ограниченном пространстве, что даже в те давние времена подвергались сомнению многими… Что уж тогда говорить по происшествии двух тысячелетий.

Ну а к чему же чудеса сказочные во времена обычные?

Давайте лишь попытаемся предположить всерьез, что и вправду вопросы насущные можно было бы разрешить, например, лишь «возжелав и попросив слезно…» Вот бы тот час возникли ералаш, кутерь-ма, неразбериха, перекрестное свинство взаимных желаний! Да, да, именно ералаш, кутерьма, неразбериха да еще покруче неизмеримо, чем в упомянутом выше случае реальной уэллссовской машины времени… А прибавьте сюда еще и неизбежные вариации на тему пушкинской ненасытной старухи из его известной сказки о рыбаке и золотой рыбке… И это только главные из видимых причин, в свое время и о других упо-мянем.

Ну чего, зададимся вопросом, может пожелать первым делом рядовой обыватель, из коих, глянем правде в глаза, и состоят почти во всей громаде своей человеческие миллиарды? Правильно, гадать здесь совершенно не нужно. Первым делом деньжат побольше, или чего-то такого, что можно купить за деньги, детализация тут не существенна. Но ведь был, был у меня один очень хороший знакомый, у которого многие годы лелеялась неосуществимая по его жизненным реалиям, «голубая» мечта… И… и она вдруг исполнилась! — случился, случился внезапной удачи зигзаг, выиграл приятель как в сказке мечту свою, авто желанное… А через месяц, когда и отпраздновать толком не успели, укатили голубую мечту материализовавшуюся прямо от подъезда домашнего. То есть — то есть снова грянул внезапный зигзаг, но уже со знаком минус… И почти сразу же в покрышку доверху грянули обратные «прелести»: инфаркты-инсульты, больничная койка, хирургический нож — и прямиком из больницы на кладбище.

Резюме. Привалило счастье, называется.

А сколько случаев вот такого внезапного счастья случилось в так называемые «лихие» 90-е! Вот жил и жил себе человечек до поры до времени при «развитом социализме», воровал у государства по-скромному, одним словом, жил-поживал и особо не бедствовал. Как вдруг случилось нежданное чудо. Объявили вдруг с верхов самых высоких разворот на сто восемьдесят, мол, тупик обнаружился, неосуществимость всеобщей «заветной мечты»… И понеслась сейчас же крейсерским ходом реставрация того, что столько лет за бугром «загнивало»… Раздолье полнейшее народу «при доступе»! — ООО, кооперативчики, банки, «прихватизация», повалило как с неба конвейером-валом холявное счастье… Бабло немеряное, лимузины, дворцы, смирновская водочка… и тот час по ходу обратная сторона медали ровно в тех же масштабах: бандюки-разборки, каленый утюг, рэкет на уши, крутой спуск с заветной денежной горки… И тот же кусочек два на три в итоге.

То же и в политике, причем начиная с самого высокого ранга. Жил, положим, в одной из бывших советских республик сын известного деятеля культуры, генерал-фельдмаршала по своему положению в элитных кругах. Деньжат наряду с привилегиями по тем временам выше крыши имелось, такие уж тогда были порядки. С точки зрения рядового обывателя такому баловню судьбы разве птичьего молока не хватало, и даже никаких коммунизмов ему не требовалось. И вот грянула перестройка, демократизация, митинги… Выясняется: ан нет, не хватает чего-то и даже очень… Чего? — да все того же, по сути… Его, заветного, всенародного счастья.

Немедленно в бой, и услышал народ, что хотелось услышать. Горячо услышал, умно и красиво… И вот уже на вершине триумфа сияет, принимает поздравления от планеты всей первый президент нового независимого государства.

А через годик всего…

Оставим в покое деяния и поступки, на это есть временной исторический суд. Здесь нет места ни йоты суду и ехидству, здесь просто ярче, контрастнее видно. Смотрим. Вот он триумф небывалый, вершина и… И отсюда по существу самому вытекает вопрос: а пожелал бы человек себе такого триумфа, знай он итоги заранее?

Вот только об этом и речь сейчас. Сейчас нам важен именно этот итог, как и то, что подобных жизненных историй, пусть себе и масштабом поменьше в те годы случилось великое множество.

Так что прав, железно прав, умудренный вековым опытом бальзаковский скряга неисправимый Гобсек. Внезапное благодеяние с боку частенько такой стороной оборачивается, что и врагу не пожелаешь кровному, знай ее с тыла заранее.

Шутить здесь не стоит, и кому это не знать, как не силам Высшим. Потому и предпочитают они не вмешиваться в дела мирские грубо, навязчиво, то есть с чудесами понятными всем. С чудесами такими, которые по предложению главного героя романа можно обозначить как чудеса первого рода. Легких, не замечаемых в суете повседневности, направляющих, организующих толчков обычно вполне достаточно Высшим силам.

Но ведь и в нашем привычном материальном Мире можно предположить чудеса рода другого. Чудеса не очевидные, «сказочные», но и чудеса также, чудеса в самом полном смысле этого слова. Вот захоти ты, к примеру, выбросить монетку двадцать раз к ряду одной стороной, и насмешишь сразу всех непременно:

— Да ты, парень, видно в чудеса веришь!

Но посмотри, посмотри же внимательно, и откроется явственно, как сплошь и рядом до невероятности сказочной выпадает монетка только одной стороной… И посему, посему существует и движется Мир.

 

Глава третья Издалека самого-самого

— Эге, опять двадцать пять! — воскликнут на это с усмешкой высокой непобедимой бывалые материалисты-скептики. — Плавали-знаем, никак снова очередная эзотерия. Так ведь все равно не докажете!.. Как говорится, выше мягкого места не прыгнешь, а в рамках этого… Кто на что горазд, и на любые фантазии — и кармы тебе, и чакры, и духовные смотрители.

Однако Игнат Горанский, главный герой моего романа и сам бывал когда-то по жизни вполне убежденным материалистом-скептиком. Уж кто-то, а он-то, конечно, не мог бы засомневаться, «лишь душой чувствуя», засомневаться без чего-то конкретного, осязаемого, «математического»…

И вот вначале было Начало, а затем на протяжении последующих многих лет к его величайшему изумлению стала постепенно раскрываться всеобщая картина, картина строгая, именно на базе имеющихся научных знаний и даже математическая, выстраиваясь в очевидную, не вызывающую у него никаких сомнений, систему.

Вот об этом и пойдет речь далее. И потому цель данной главы вовсе не в построении каких-либо новых эзотерических вариаций. Цель данной главы проследить, начиная с максимально доступного нам уровня, направляющее действие единой организующей силы в Материальном мире, той единой организующей силы, вследствие которой переходные моменты развития происходят не по известным законам слепой теории вероятности, а в осязаемом русле некоего основополагающего замысла.

Проще говоря, цель этой главы обозначить этот основополагающий замысел, а также по возможности выделить ключевые этапные переходы. То есть, подчеркнуть, где это заметно: вот, смотрим, в этом случае монетка просто обязана выпадать обеими сторонами и примерно поровну, а выпадает почему-то только одной! Причем количество здесь явно переходит в уже совершенно иное, сказочное, «чудесное» качество — и как раз с точки зрения той самой слепой теории вероятности.

Вряд ли есть что-то особенно новое в том, что изложено ниже. Но ведь это труд и не научный, а литературный, здесь тоже свои каноны имеются, уважения требуют. Согласно канонам этим в романе должна быть последовательность и ясность в отношении главных действующих лиц, тем паче, если это касается вопросов «сокровенных». Иначе — иначе как объяснить перелом? — в особенности, если речь идет не о какой-то полуграмотной старушке из деревеньки глухой, а о дипломированном физике-теоретике, рассекавшем вполне успешно эйнштейновскую теорию относительности вкупе с римановой геометрией и тензорным анализом.

Наивно также надеяться и переубедить кого-то. И хотя бы потому, что непробиваемая твердолобость уж очень распространенная черта среди шестимиллиардных громадин людского племени. Да ты и впрямь, положим, хоть на глазах материализуй в огнях-искрах что-нибудь сказочное, а найдется обязательно тот, кто сразу воскликнет и будет, будет твердить без конца с непробиваемой смердяковской усмешечкой:

— А вот все равно и не верю! И вот такое я…..

Но ведь цель и не в убеждении. Цель — обобщить максимально возможно мысли, опыт и знания за тысячелетия, чтобы выстроив четкую линию, двигаться дальше. Двигаться последовательно дальше по изгибам судеб действующих лиц и событий, и потому именно — потому-то и так необходимо ввязаться в это до невозможности мутное дело.

Итак, положим вновь руку на волшебный рычаг-клавишу нашей мысленной машины времени… Отбросим любые границы в пространстве и времени… Начнем издалека самого-самого… С того, что было до Большого взрыва.

1 До Большого взрыва

 

Итак, по современным научным данным Вселенная возникла около четырнадцати миллиардов лет назад в результате так называемого Большого взрыва.

Что было прежде?

Фантазировать нет смысла, попробуем лишь взглянуть на проблему предельно вообще и с позиции всевозможных диалектических материализмов. Они говорят нам, что Вселенная существует независимо от нас и лишь в рамках неких научно-познаваемых законов, законов физики. Они говорят нам также, что Вселенная вечна во времени. То есть, нет ни начала ни конца — а отсюда уже однозначно следует, что до Большого взрыва хоть Что-то да было. Логично предположить тогда, что само существование Вселенной есть бесконечная череда периодов относительной стабильности и новых переворотных катаклизмов вроде того же Большого взрыва. А наша теперешняя относительная стабильность самая рядовая и обычная в бесконечной череде подобных — тех, что были, и тех, что еще будут.

Иначе и нельзя предполагать, коль априори Вселенной управляют только законы физики, ведь сами по себе они совершенно не в состоянии ничего особо выделить! Для них совершенно равнозначны любые времена и пространства, следовательно, и все Миры для них равнозначны совершенно. Как и бывшие, так и те, что еще только будут.

Далее.

Согласно этим же известным законам ни один из прежних Миров не может ни возникнуть из ничего, ни раствориться бесследно. Кануть вдруг в пустоту абсолютную, и на абсолютно пустом месте возникнуть. Следовательно, что-то обязательно должно оставаться. Оставаться что-то должно, но отнюдь не обязательно только нужное и полезное в дальнейшем! Ведь и подчистить за собой идеально законы физики никак не в состоянии самостоятельно, слишком уж слепы и неуклюжи они сами по себе.

Возьмем для примера самих себя, «стандартный» человеческий организм. Что будет, если мы предоставим его самому себе, то есть, по сути, отдадим его природе во власть, иначе во власть одних законов физики-химии?.. Отбросим элементарный уход, оздоровительный спорт, медицину и т. д.?

Правильно, преждевременное старение или даже смерть.

Иными словами, законы физики сами по себе ведут лишь к ускоренному разрушению нашего организма. Но восстановить его вновь, поддерживать на одном уровне здоровья и сил, а уж тем более «оживить» они никак не в состоянии.

Другое дело, что помимо этих законов существует и некий Высший закон, закон совершенно другого рода, и вследствие этого закона наш организм запрограммирован на смерть. Запрограммирован на смерть, чтобы согласно этой же программе возродиться вновь… Возродиться вновь в некоей иной ипостаси.

Вот вам Вселенная в миниатюре.

Если бы в ней действовали лишь одни законы физики-химии, она бы просто разрушилась и пребывала в хаосе. И бесконечность (а вечность это бесконечность та самая, но во времени) здесь не спасает никак.

Ведь бесконечность — ужасная штука.

Тысяча, миллион, миллиард да и какая угодно, пусть даже самая невообразимая цифра — лишь «мгновение в бесконечности»… Возьмите в детском примерчике из «Кванта» не тысячу лет для ворона, а любую сколь угодно большую цифру, даже такую, у которой и названия-то нет — и все равно вы получите то самое мгновение в бесконечности… Умножьте хоть атом, ветерка дуновение, энергию мысли на ее величество бесконечность и неизбежно получите снова ее, ту же самую бесконечность…

Возьмите хоть кроху «ненужного, лишнего» из каждого прежнего Мира, умножьте на бесконечное число повторений — и результат получаем единственный. За бесконечное количество повторений «ненужное, лишнее» просто обязано разрастись до катастрофических размеров и подобно авгиевым конюшням безнадежно засорить Мироздание, уничтожив тем самым всякое подобие порядка.

Но! — помимо законов физических существует некий Высший закон, программа та самая, что подобно мифическому Гераклу постоянно подчищает Мироздание, направляя физические процессы в нужное русло.

А если предположить, что это получается «само собой», то кто же тогда заложил в существование Вселенной обязательный алгоритм самоподчистки?

Отметив это на максимально доступном нам уровне, сделаем шаг ступенькою ниже.

2 Невольная аналогия

 

В данной цитате под простейшим плазменным облаком подразумевается то, что возникло сразу же после Большого взрыва.

И как это глубоко символично: в коротеньком абзаце слово «невероятно» употреблено целых три раза!

И когда?

Цитата приведена по изданию 1976-года, когда весь публично издающийся в советской стране творческий и ученый люд просто обязан был быть поголовным материалистом. Когда даже в полслова нельзя было об Этом.

И кем сказано?

Нашим выдающимся ученым-астрономом в издании хоть и научно-популярном, но вполне серьезном, в котором каждая строчка построена на строго научной основе: «Меньше всего нам хотелось бы повторять эти наивные, большей частью банальные и нередко смешные повествования», — так красноречиво, например, выражается автор об «основной массе фантастической и полуфантастической» литературы.

Научный, строго научный подход на базе имеющихся на то время фактических данных четко прослеживается в каждой строчке.

И вдруг вот такой абзац.

Создается впечатление, что наш выдающийся ученый только на мгновение отрешился от противоречивого нагромождения научных теорий, концепций и фактов и просто глянул на проблему предельно вообще. И — лишь «чувство безмерного удивления» в итоге, причем совершенно с другого конца.

И это понятно. Ведь ген, по сути, это и есть кодировка, программа, в которой заложено будущее развитие организма в целом, Вселенной в данном случае.

Кто заложил эту программу, и какова ее цель?

Те же вопросы встают, но ступенькою ниже.

3 Изворот наизнанку

 

Подчеркнем еще раз.

Всевозможные диалектические материализмы утверждают однозначно, что абсолютно все в этом Мире есть естественный продукт физико-химических процессов и реакций. Все, все абсолютно! — даже жизнь, разум, наши душевные переживания, эмоции и чувства… Так утверждают однозначно всевозможные диалектические материализмы, но ведь, по сути, то же самое стремится доказать и серьезная наука.

Отсюда так легко понять, почему популярнейшая с незапамятных времен идея о множественности обитаемых миров во Вселенной возведена и поныне почти в аксиому. Возведена до такой степени, что говорить нынче в противовес о нашей уникальности даже неприлично и боязно. В самом деле, коль абсолютно все в этом Мире определяется исключительно законами физики-химии, а законы эти во всем пространстве одинаковы — то чем, чем же мы лучше других?

Да, да, тут не поспоришь, с точки зрения всевозможных диалектических материализмов во Вселенной просто обязано быть множество обитаемых миров. Именно, именно так, и не иначе! Ведь родная наша Земля есть рядовая планета в материнских лучах обычного солнца, рядового желтого карлика на пустынных задворках рядовой спиральной галактики. Аналогичного класса планетных систем должно быть миллиарды… И галактик аналогичных во Вселенной имеются тоже миллиарды… Словом, миллиарды миллиардов точно такого и законы одни и те — откуда же тогда взяться уникальности? Ну чем, чем мы лучше других с точки зрения лишь этих слепо орудующих, неуклюжих законов физики-химии?

Да и психология здесь слишком важна. Грустно, обидно уж очень оказаться безнадежно одинокими на этих невообразимых просторах. Давят, давят с неотразимой силой эти невообразимые просторы, давят с времен незапамятных. Вот, например, еще эпикуреец античный Митродор утверждает категорически: «считать Землю единственным населенным миром в беспредельном пространстве было бы такой же вопиющей нелепостью, как утверждать, что на громадном засеянном поле мог бы вырасти только один пшеничный колос». А вот точно такое же по сути своей утверждение, но уже тысячелетиями позже, и автор его наш гениальный основатель астронавтики К. Э. Циолковский: «Вероятно ли, чтобы Европа была населена, а другая часть света нет? Может ли быть один остров с жителями, а другие — без них..?»

И какие времена ни возьми, чьи ни посмотри высказывания, а почти поголовная уверенность в множественности обитаемых миров на просторах Вселенной зиждется только на этом, единственном. Мол, «невозможно и даже страшно представить, что среди миллиардов бесчисленных схожих планетных систем не найдется хотя бы одной-единственной…» — а далее следуют все новые и новые, поражающие своей убедительностью в литературном плане сравнения.

Ну а кроме литературы-то что?

Да ничего. То есть на лицо в аргументах одна лишь слепая в рамках законов физики-химии голая теория вероятности.

А если без литературы и психологии? С точки зрения только объективных научных данных взглянуть?

Первое.

Мы знаем, что родная планета Земля есть всего лишь песчинка неизмеримая в масштабах Вселенной, но песчинка эта! — песчинка эта уже довольно заметна. Благодаря телевидению, ее электромагнитное излучение в диапазоне радиоволн вполне сравнимо по интенсивности с излучением солнечным, соизмеримо по интенсивности с излучением своей звезды! А это напрямик означает, что по своей заметности извне мы уже вышли на звездный уровень, мы видны своей «искусственностью» даже для цивилизаций уровня нашей на многие миллионы световых лет. Но ведь согласно аксиомам о «множественности» — во Вселенной должны неизбежно присутствовать и куда более развитые цивилизации, а это значит и куда более «заметные»! Заметные даже для нас, причем на невообразимых расстояниях — и что же?

2012-год за окном, и уникальный телескоп «Хаббл» по-прежнему на орбите, посылая удивительные наблюдения…. Теперь мы можем достаточно зорко просматривать миллионы световых лет в округе в поиске разумных следов, мы уже сейчас в состоянии очень далеко обнаружить «искусственные» следы эти, даже если технический уровень развития цивилизации не столь сильно превышает наш… Но.

Второе.

Мощные радиотелескопы не один десяток лет прослушивают громадные пространства с надеждой уловить хоть что-нибудь мало-мальски не фоновое… Но.

Итак, мы теперь просматриваем и прослушиваем столько миллиардов звездных систем вокруг, что становится совершенно непонятно уже с диаметрально противоположной стороны. Ведь аргумент-то единственный в пользу «множественности миров обитаеиых» нынче ломом обратно срабатывает, бьет уже так напрямую, что хочется подчас просто воскликнуть в сердцах:

— Ау, родная! Теория вероятности, где ты?

Вдруг становится налицо своеобразный изворот наизнанку этой самой теории вероятности, она словно саму себя за хвост хватает — столько миллиардов уже скушала, а результата все нет! Ну и сколько, сколько же этих самых миллиардов тебе еще нужно?

Третье.

И как раз в связи с этим, как в насмешку, приходит новый удивительный факт от «Хаббла». Оказывается, все эти видимые миллиарды миллиардов лишь малая часть от того, что есть во Вселенной. Еще более гигантскими массивными сумрачными грудами встают непонятно зачем какие-то Темные силы и Темная материя. Вот вам еще миллиарды миллиардов вдобавок и в куда большем количестве! — да только почему-то особого желания искать там цивилизации не возникает…

И снова появляются робко, но крепнут все более предположения иные. Предположения иные и, опять же, с другого конца.

А может, эти миллиарды миллиардов здесь, как раз, и не корень? Может, Мир этот основан не на одних лишь материализмах грубых? На материализмах всевозможных основан вкупе со своими неуклюжими законами физики-химии плюс слепая монетка на разную сторону? Может, монетка отнюдь не слепая, может, и здесь проявляется явственно именно Он — Он, тот самый единый организующий замысел, и в рамках этого замысла именно «вся Вселенная работала на нас?»

Работала, создав на нашей планете и на множество световых лет вокруг уникальнейшие условия — условия эти даже невозможно перечислить! Это и тихая гавань на краешке тихой галактики, и нужное расстояние Земли от Солнца, и нужный наклон земной оси, и наличие Луны, наличие и спасительного пояса астероидов, и еще, и еще…

И снова встают на дыбы вероятности. Под силу ли им в одиночку собрать в единственном месте столько необходимого, спасительного, нужного?

И снова навстречу глядится вопрос: а может эти видимые и «темные» миллиарды миллиардов — есть хоть и необходимое для осуществления Единого замысла, но всего лишь нечто второстепенное, побочное, шлаковое?

* * *

В связи с этим трудно удержаться и не полетать еще хоть немного на необъятных просторах пространства-времени.

Вначале отметим, что по логике всевозможных диалектических мате-риализмов и на предыдущих стадиях развития Вселенной (до Большого взрыва) должна была возникать жизнь. Коль априори действуют лишь одни законы физики-химии, то наша теперешняя стадия ничем особым выделяется. Попросту говоря, на нашей стадии жизнь возникла, ну а почему на других — нет?.. Соответственно, должен был возникать и разум… Разум, возможности которого «безграничны».

В самом-то деле, мы и теперь уже кое-что можем, а дай-ка нам еще пару миллиончиков лет развития! — дух захватывает, а если, положим, миллиарды взять?

И вот, предположим, за эти миллиарды лет развития возникает некая сверхцивилизация с невообразимыми возможностями, способная даже пре-одолеть свой катастрофический катаклизм — преодолеть и перейти благополучно в следующую спокойную стадию развития… Пусть такая невообразимая сверхцивилизация возникает всего лишь раз в сто, тысячу, миллион, миллиард повторений… Здесь, опять же, любая цифра подходит, вспоминаем детский примерчик из «Кванта»… Все равно! — все равно ведь «лишь мгновение в бесконечности».

Итак, сколько бы имелось во Вселенной таких сверхцивилизаций сейчас?

Правильно. Бесконечно много.

Где они?

И если для них смысл прятаться, к примеру, от нас землян?.. Мы же от муравьев вовсе не прячемся.

Впрочем, ведь и нашей родной Вселенной уже порядка четырнадцати миллиардов лет. Звезды зажигались, превращались в пыль, возгорались из этой пыли вновь — за четырнадцать миллиардов лет сменилось не одно поколение звезд. По всей логике слепых законов-случайностей на вселенских просторах уже должна была возникнуть жизнь, развиться впоследствии в разум. По всей логике слепых законов-случайностей на вселенских просторах уже должно присутствовать множество куда более высокоразвитых цивилизаций, чем наша. И хорошо заметных — даже для нас… Но.

* * *

И снова в шутку, а может и не совсем.

Лишние хлопоты — они ведь никому не нужны. Ни нам, ни уж тем более силам Высшим. Об этом было немало говорено и прежде, касательно, например, реальной уэллсовской машины времени или же чудес тех самых сказочных… Так посмотрите, приглядитесь внимательней: ведь и с нашим-то, так называемым «разумом» уже и сейчас хлопот выше крыши высвечивается, одни только все новые и новые ядерные программы чего стоят… И чем далее в лес, тем больше дровишек тут высвечивается — в общем, не хватало мороки «разум» этот еще и по всей Вселенной разбрасывать.

Создать, породить, выпустить дитя свое в Мир — это ведь еще и не все… Надо еще и позаботиться.

А тут сверхновые в космическом пространстве на каждом шагу взры-ваются, испепеляя невинные звездные системы вокруг, и это только цветочки маленькие. Есть! — есть еще и ягодки, причем самые обычные на вселенских просторах вне нашей укромной солнечной гавани. Это и взрывающиеся ядра галактик, и гигантские черные дыры, бездушные космические монстры-квазары, сжигающие заживо, засасывающие по ходу в себя с кровожадной жестокостью целые миллиарды звездных миров…

3 Промашка цензуры

Взглянем сейчас и на само возникновение жизни на нашей планете. Как из не живого возникло живое? — здесь так же! — так же явственно видятся «корни иные»…

Ведь мы уже практически все знаем. Проиммитировали, разложили на белки-ферменты, аминокислоты, расплели на ДНК-нитки, расшифровали геномы… А воз он где… и ныне там?

Нет!

Он как был, так и есть — совсем в другом месте.

И снова глубоко символичной представляется еще одна строчка из того же научно-популярного издания, автором которого является наш выдающийся ученый-астроном. Вот эта строчка, приведенная для ясности в контексте целого абзаца:

«Как произошел качественный скачок от неживого к живому, гипотеза А. И. Опарина совершенно не объясняет. Только привлечение основных представлений современной молекулярной биологии, а также кибернетики, может помочь решению этой важнейшей, основной проблемы. Впрочем, пока не ясно, есть ли такое решение вообще».

«Впрочем, пока не ясно, если такое решение вообще…»

Опять же, каким диковинным диссонансом для убежденного материалиста прозвучала тогда эта маленькая строчка в достаточно серьезном издании, где во главу угла поставлен чисто научный материалистический подход. Опять же, в советские времена в советском издательстве, когда даже в полслова нельзя было об Этом… И куда, куда смотрела цензура?

Прошло уже более тридцати лет. Наука добралась практически до «голой» неживой ДНК. Кажись, самое малое осталось: запустить механизм, зажечь искру, проиммитировать первый тот самый… Но:

«Мы не видим пути от первичного бульона до естественного отбора. Можно прийти к выводу, что происхождение жизни — чудо, но это свидетельствует лишь о нашем незнании».

Что ж, согласимся с одним из первооткрывателей структуры ДНК Ф. Криком. Одно лишь спасает — и теперь, и во все времена: это, мол, только пока! — только пока кажется до черноты темным…

Но ведь в том-то и дело, что сейчас и не столько темно, сколько светло до изумления.

* * *

В загадке происхождения жизни содержится весьма весомая добавка к высказанному выше гипотетическому утверждению о нашей уникальности во Вселенной.

Оставим теперь всевозможные соображения и научные дискуссии на этот счет, зафиксируем лишь следующий очевиднейший факт. Однажды или нет, но жизнь возникла. Возникла на планете Земля, на нашей родной планете. А это значит, что у нас есть великолепная возможность отметить одно ее важнейшее свойство — это феноменальная, практически не знающая границ, приспособляемость жизни к внешним условиям.

В самом деле, бактерии и вирусы могут благополучно здравствовать в самых невероятных условиях. Следы их находят во льдах и пустынях, в огнедышащих жерлах вулканов, в атомных реакторах, в убийственной сернокислой среде, и даже в космическом пространстве на корпусах орбитальных станций недавно вдруг обнаружили плесень. Отсюда следует важнейший вывод: жизни главное именно «возникнуть», а уж приспособиться она в состоянии практически к любым условиям. Так, даже в нашей родной Солнечной системе имеется достаточно чуть ли не райских местечек для существования многих земных простейших форм. Это и Марс, и Венера, и некоторые спутники планет-гигантов… Но.

А ведь еще совсем недавно мы на полном серьезе фантазировали о возможных контактах с братьями по разуму даже на соседних планетах. С развитием космонавтики надежды наши постепенно пошли по нисходящей, а последние успешные колесоходные марсианские эпопеи и вовсе свели эти надежды к нулю. Как и наша соседка Луна, Марс всего лишь огромный пыльный булыжник в окружающем его безжизненном пространстве. Даже на Марсе жизни нет и в простейших формах.

Да и не было никогда.

Ведь на Земле жизнь переживала не раз катастрофические планетные катаклизмы, получая лишь необходимый для прогрессивного развития. Сорви сейчас, предположим, с планеты нашей почти всю атмосферу — разве простейшие не выживут? — приспособляемость земной формы жизни настолько высока, что даже трудно вообразить космический катаклизм, который бы уничтожил ее подчистую. Вообразить такой космический катаклизм, вероятность которого не исчезающе мала.

Еще раз важнейший вывод из предыдущих рассуждений — жизни главное возникнуть, а уж позаботиться о себе она в состоянии превосходно. Здесь! — здесь самый корень, а не в миллиардах миллиардов.

5 Биологическое дифференцирование

Наконец, мы подошли к завершающему звену нашей мысленной цепи, выстраиваемой последовательно в единую четкую линию. К звену не менее сложному, но и наиболее красноречивому с точки зрения прощупываемой на протяжении последней главы некоей основополагающей направленности.

Речь идет об эволюции жизненных форм на Земле. Ведь в данном случае именно однонаправленность эту никто и не оспаривает, даже самые убежденные материалисты. Никто не оспаривает ярко выраженную направленность эволюционного процесса именно в прогрессивном направлении: от низших форм к высшим, от некоей первичной загадочной «про ДНК» к человеку разумному, «венцу творения», homo sapiens.

Это один из фундаментальных законов науки биологии.

Почему?

Почему здесь монетка только на одну сторону?

* * *

Опять же, чтобы не забрести ненароком в непролазные дебри всевозможных научных теорий и концепций попытаемся взглянуть на проблему предельно вообще.

И отметим сразу следующую аналогию с проблемой изначальной, с проблемой самого существования этого Мира. На сегодняшний день само существование этого Мира представляет собой совершенно непостижимое Чудо с точки зрения известных фундаментальных материалистических законов. Его возникновение можно очень грубо представить как некий принципиально неуловимый разовый акт, но ведь то же самое можно сегодня сказать и о возникновении жизни на нашей планете. Когда-то миллиарды лет назад каким-то неуловимым образом из неживого появилось нечто принципиально иное — появилось раз и навсегда, словно легкою павшею искрой зажглось. Это был именно разовый акт, иначе почти невозможно объяснить исключительно двадцать с небольшим аминокислот в строении белков, а также их исключительно левую симметрию. Кроме того, неуловимость и разовость хорошо прослеживается и в дальнейшем, прослеживается строго на каждом из основных, наиболее заметных этапов эволюционного развития.

Впрочем, на принципиальной неуловимости и зиждется сей странный Мир.

Мы не в состоянии уловить (измерить) даже любой конкретный момент времени с абсолютной точностью, как и любую другую величину. Повышая неограниченно чувствительность измерительных приборов, мы можем приближаться к истинному значению лишь асимптотически, то есть все ближе и ближе, прибавляя все новые десятичные знаки после запятой, но… Оно есть, оно существует, существует бесспорно это истинное значение, а «уловить», измерить с абсолютной точностью — невозможно. Мы это не сможем сделать никогда.

На каждом шагу в этом Мире мы наблюдаем переход количественных изменений в качественные, на этом основан один самых общих законов философии. Где та единственная поворотная точка пересечения, где просто количество вдруг становится чем-то иным, иным принципиально? Она есть, она всегда существует эта мистическая точка, это бесспорно… А вот уловить ее строго, указать, измерить с идеальной точностью — невозможно. Мы это не сможем сделать никогда.

Примеры схожие можно продолжить до бесконечности. Принципиальная неуловимость — есть изначальное и неотъемлемое свойство этого Мира.

Но ведь конкретика полная и в науке не всегда обязательна. Так, например, мы в математике не в состоянии конкретно уловить (выделить) даже одну-единственную «бесконечно малую», тем не менее, говорим в самом начале дифференцирования: «Выделим и т. д…», — предполагая, что она, все-таки, есть… Говорим совершенно абстрактно, а в результате! — в результате имеем один из столпов краеугольных высшей математики, имеем универсальное и столь плодотворное в конкретных практических приложениях дифференциальное исчисление.

Вот и попытаемся произвести сейчас своеобразное биологическое дифференцирование, не пытаясь уловить неуловимое. То первичное, и то, что теперь неузнаваемо размыто за миллиарды лет дарвиновским естественным отбором.

Наша цель ведь не в этом.

Наша цель — выделить то общее, вследствие чего эволюция успешно продвигает сразу две намеченные цели. А именно: прогрессивное движение вперед и бесконечное многообразие биологического мира на планете.

Итак, этап первый:

1. Миллиарды лет назад на планете, в какой неуловимый момент каким-то удивительным образом возникло то, что сейчас мы назовем «про ДНК».

Структура ее была такова, что она могла освоить только двадцать две аминокислоты из всех имевшихся в окружающей среде и только с левой симметрией. Начался бурный процесс размножения этих первичных ростков жизни, а многочисленные мутации тут же ввели в действие дарвиновский естественный отбор — именно благодаря ему происходит дальнейшее поступательное накопление прогрессивных факторов выживания (так называемая «микроэволюция»). Происходит до некоего принципиально иного качественного подуровня.

Направляющая организующая сила зажгла искру жизни из неживой материи. Сделав необходимое дело, она некоторое время, словно только наблюдает пассивно за ходом эволюционного процесса со стороны.

И больше живое из не живого не возникает. Не возникает никогда за миллиарды последующих лет. Второй раз искра жизни на то, что осталось позади, на неживое — уже не падает никогда.

Почему за миллиарды и миллиарды лет вероятностный скачок произошел только однажды?

Итак, возникновение из неживого живого — первый организующий скачок. Далее:

2. Естественный отбор последовательно усовершенствует первичную «проДНК», подводя ее ко второму качественному подуровню. Наконец, опять же в некий неуловимый момент падает искра, происходит второй организующий скачок. А далее прежний сценарий: то, что осталось позади уже не интересует направляющую силу, оно за чертой, оно изменяется только в рамках естественного дарвиновского отбора, расщепляясь на множество подвидов. Но! — принципиальный скачок то, что осталось позади уже не совершает никогда.

Почему, если это процесс сугубо вероятностный?

3. Точно по такому же сценарию эволюционный процесс про-должался и в дальнейшем вплоть до homo sapiens. После второго скачка дарвиновский естественный отбор опять же расщепляет со временем принципиально новое на множество подвидов, подводя последовательно к третьему качественному скачку и… снова искра, и снова черта.

Позади этой черты что-то совершенствуется непринципиально в рам-ках микроэволюции, что-то вымирает, что-то даже регрессирует. Эти три известных фактора неузнаваемо размывают первый, второй и бесчисленные последующие подуровни-черты, неузнаваемо размывают и то, что остается позади каждой черты. Заметными в результате остаются только следующие, основные этапы: ДНК — клетка — многоклеточные — разум.

И снова изворот наизнанку, и снова бесчисленное количество раз слепая монетка лишь одной стороной.

А теперь о том, что на «наших глазах», для живого примера.

Когда-то порядка десяти миллионов лет назад из некоторого количества видов человекообразных приматов все тем же неуловимым до мистики образом выделился первичный гоминоид. Тот самый, первичный гоминоид, которому впоследствии было предназначено превратиться в человека разумного. Он отличался ничтожно мало от «исходного материала» — лишь на ту самую неуловимую искру, искру жизни, искру разума… Но этот первичный гоминоид двинулся неудержимо именно к разуму, а все оставшееся за порогом черты человекообразное или вымерло, или таковым и осталось…

Оставшееся за порогом черты человекообразное, несмотря на все его миллионолетние энгельсовские «труды» теперь всего лишь гориллы, шимпанзе, орангутаны, а мы… А мы, например, уже и космическое пространство штурмуем.

Искра! — загадочная до мистики искра жизни есть причина и движитель макроэволюции на планете Земля.

* * *

Ну и хватит об этом.

Мутновато получилось?

Но и обойтись никак нельзя было, ведь иначе как понять? В юные годы одно, а как под пятьдесят — так совсем с другого конца…

Впрочем, пятьдесят лет в этом смысле возраст вполне конкретный. Вот и Бродский, например, в своем поэтическом «Назидании» мудро советует:

Итак.

В этой главе упомянуто только наиболее заметное, что позволило главному герою романа определить для себя: нет, не просто! — не все так просто в этом Мире, как это хотят нам представить всевозможные диалектические материализмы.

Что-то должно быть еще.

Что?

А вот как раз об этом речь и пойдет далее.

 

Глава четвертая Наша доступная старица

1 Пиявки в старице

Протяжных, извилистых стариц, этих стародавних памяток прежних неманских русел было полным-полно и в луговых окрестностях родного игнатова поселка. Так, одна из самых длинных и глубоких стариц начиналась сразу же в метрах ста за дворовым забором с луговой стороны, но в детстве Игнат бывал на ней лишь изредка. Да и какой интерес? Купаться и рыбачить было куда как сподручней на Немане, слишком уж заболоченными, заросшими далеко вширь камышом и аиром были ее берега.

Множество схожих стариц, но уже после реки Горыни было и в окрестностях той самой крохотной полесской деревушки, куда Игнат впоследствии приезжал в летний отпуск. Одна из них, тоже длинная и глубокая, словно по странному совпадению начиналась вблизи за домашним забором с луговой стороны, и, гуляя теплыми летними вечерами по безлюдным окрестностям, Игнат частенько прохаживался рядом.

Нешироким торцевым концом эта старица упиралась вплотную накрест в прямой песчаный проселок, пролегавший рядом. Здесь в по-луденный зной обычно приостанавливались напоить лошадей проезжие деревенские тележники, вследствие чего торцевой конец старицы был совершенно не таким, как у заболоченных донельзя, ее неманских сестричек. Он был совершенно сухой, песчаный, выезженный дочерна в земляные колесные колеи, со светло-серой полоской суглинка на краешке воды. Сюда на краешек прозрачного мелководья выплывали из темной глубины пиявки, и Игнат вскоре очень полюбил наблюдать за ними.

А ведь прежде он всегда и всячески избегал заболоченных мест на реке, куда мог ступить босиком и где мог зацепить ненароком одну из этих омерзительных кровососущих тварей. Но зацепить одно, а наблюдать из уютного уголка недоступно — совершенно другое: видимо, есть какое-то особое удовольствие наблюдать со стороны за всякого рода мерзостью, зная наверняка, что ей до тебя — ну никак не добраться…

Иногда их сразу не было, но и Игнат не спешил. Он тогда ожидал подолгу с нетерпеливым, пронзительным до жути любопытством. И они словно чувствовали, они появлялись в виду неизменно, проступая вдруг из темнеющих глубин медлительно извивающимися толстыми лентами, то вытягиваясь в плоскую полосчатую струнку, то сжимаясь упруго в гуттаперчевый черный комочек. И они не спешили. Они вообще не спешили никогда, скользя без усилий в тоненьком слое прибрежной воды, иногда зарываясь в болотистый ил, иногда приближаясь вплотную к самому берегу. Но за береговую кромку, за светлеющий тонкий суглинистый краешек старицы они не выползали никогда. Это был их крайняя черта, естественный предел обитания с ближней торцевой стороны.

Тихий летний вечер, первые тусклые звезды, бесконечный, вальяжно распахнутый небесный купол… Дымчатый туман над отдыхающими после знойного дня, задумчивыми луговыми просторами… Все это весьма способствует полетам мысли, и однажды вот в такой летний вечер мысль о фатальной жизненной ограниченности пиявки внезапно просто поразила Игната.

Береговой дерновый краешек, суглинистая влажная кромка… Привычные метры вперед, метры взад, метры жалкие в стороны… Граница — торец; границы — болотистые заросшие боковые берега… Вот и все, вот и весь ее жалкий предел, ей судьбой не дано одолеть даже километры длины до противоположного торцевого берега…

Ей должно бы казаться, что берега и старица это и есть весь существующий Мир, вся ее большая необъятная Вселенная… Но ведь дальше есть луг и поле, потом лес, огромные города, пустыни и льды… Земной шар и другие планеты, далекое Солнце и миллиарды световых лет космического пространства… Бесконечные по-своему и такие разные Миры, которые просто поразили бы пиявку, умей она рассуждать, своей непохожестью и странностью.

Но возможно, что в этом мы схожи, существуют иные Миры, недоступные нам, как километры в длину для убогой медлительной пиявки… Достигнем ли мы хоть когда-нибудь их невообразимо загадочных краешков?

Этот вопрос не ко времени, а посему поговорим сейчас лишь о том, что доступно.

О Мире привычном, в котором теперь обитаем, и о Мире другом, который лишь чувствуем, касаясь едва, как травянистого краешка суши убогая пиявка.

Но… в который идем неизбежно.

2 На едином фундаменте

Бывший материалист и главный герой романа Игнат Горанский убежден на сегодняшний день, что вся доступная нам хоть как-то Реальность состоит из двух принципиально различимых составляющих.

Духовной и Материальной.

Принципиально различимых, но имеющих некий единый основополагающий фундамент. Именно единый — это важнейшее, что дает нам шанс вести разговор всерьез, используя далее весьма эффективный ме-тод.

Метод, к слову, весьма эффективный и в науке.

Это метод аналогий.

И потому вначале окинем широким взглядом более привычную для нас составляющую Мир материальный. А после, находя общие точки соприкосновения, попробуем провести обобщающие аналогии.

* * *

Сия весьма непростая задача облегчается много тем, что и в более привычном материальном Мире мы длительное время наблюдали принципиально схожую ситуацию. Принципиально схожую, но в гораздо меньших масштабах. Мир материальный также длительное время разделялся наукой на две принципиально различимые составляющие, вещество и поле.

И действительно, на изначально предназначенном для нас уровне Мироздания (т. н. макроуровне) эти две составляющие многие годы выгля-дели совершенно разными. Миллионы лет макромир был наш единствен-ный Мир, единственная хоть как-то доступная нам необъятная старица. Миллионы лет мы забрасывали в нее лишь наши природные познавательные сети, мы вглядывались, слушали, трогали руками… Мы приближались к окраинам незаметно, настороженно, крупицей, шажочком за тысячи лет… И вдруг неожиданный взрыв! — молниеносный скачок.

Создав за коротенький срок НТР куда более совершенные познавательные сети, мы с замиранием сердца забросили их в далеко океан микромира. То, что обнаружилось там — ошеломило, захватывало… Оно ни во что не укладывалось привычное… Не укладывалось настолько, что даже ученые всерьез заговорили о со-вершенно иных там законах.

Даже назвали их особо, назвали законами квантовой механики, но… но не унимаясь при этом никак, пытаясь вновь и вновь отыскать соединительные нити в родном и привычном. В том, что видим и слышим, чувствуем с первых мгновений.

И… беспросвет.

И только снова проблемы, и снова тупик. И лишь одно остается, вздохнуть — ну не получается дело, хоть тресни! Нельзя, нельзя натянуть микромир на привычный наш смысл, и слава Всевышнему, что хоть нашлось уравнение.

Только как натянуть на привычный наш смысл то, что с нашим смыс-лом привычным и вообразить невозможно?

Еще в школе поразила одна простейшая задачка. По условию требовалось найти соотношение сил электромагнитых и сил гравитации в атоме водорода. Решается-то элементарно, а результат поражает. Десять в двадцать третьей степени! — попробуй-ка разместить в одну строчку столько нулей… Но ведь атом (не зря же Рэзерфорд назвал свою модель «планетарной») — это та же солнечная система в сопоставимых масштабах. Пусть это грубо, пусть атом «гораздо более пуст», сбросим для успокоения физиков хоть десяток нулей. Но ведь все равно остается совершенно невообразимая цифра! Что бы было с солнечной системой, если бы в ней силы притяжения вдруг увеличились в сто раз? Катастрофа… А в атомах эти силы мощнее относительно в миллиарды миллиардов раз! — и атомы при этом «благополучно здравствуют».

Так как же?

Как натянуть без притирочки наше привычно-наглядное на этот совершенно невообразимый мир? Мир, который даже математически в миллиарды миллиардов раз отличается от мира привычного, нашего.

В микромире материя пребывает в каком-то невообразимом с точки зрения наших привычных понятий состоянии. Это нечто среднее между волной и частицей, но среднее тоже в каком-то невообразимом для нас смысле. А вот чтобы «вообразить» конкретней — нужно гораздо лучше «увидеть», то есть нужны познавательные сети с гораздо более узкой улавливающей ячейкой. Проще говоря, нужен гораздо более высокий уровень эксперимента. Возможно, это позволит ввести какие-то более удобные величины для описания микромира, а возможно и станет окончательно ясно — почему лучше так и оставить его, «старое доброе» уравнение Шредингера.

Ведь мы прекрасно знаем сейчас, почему единственно приемлемо статистически-вероятностное описание молекулярного уровня. Просто совершенно бессмысленно лезть в молекулярный броуновский хаос с более наглядными механическими законами Ньютона.

А сейчас сформулируем основную идею, которую необходимо провести в дальнейшем. Обозначим ее предельно четко.

Два разных уровня (по сути, два разных Мира в миниатюре) внешне могут выглядеть совершенно по-разному, математическая запись их физических законов может выглядеть совершенно неузнаваемо, но при этом основополагающий фундамент у них общий.

Ведь даже и в нашем привычном Мире имеется два столь же контрастных примера.

Твердое тело и волна.

Просто мы их видим глазами, мы к ним привыкли. Их колоссальное различие нас совершенно не удивляет. Но для описания движения твердых тел мы применяем законы Ньютона, а вот применение законов этих к описанию волны заведет неминуемо в непролазные дебри.

Нас спасают глаза.

Используя привычные наглядные образы, мы находим другие, более удобные подходы, вводим более удобные величины для описания (амплитуда, период, длина волны) вместо массы, импульса и т. д.

Но справедливы ли для волны законы Ньютона?

Безусловно!

Справедливы ли для твердого тела законы волны?

Безусловно! Просто волновые эффекты для твердых тел в нашем привычном мире ничтожно малы, мы их просто не замечаем. И гениальная догадка Луи Де-Бройля тому подтверждение.

Отсюда тот же вывод. У твердого тела и волны единый физический фундамент, но для описания их свойств математически мы находим наиболее удобное «преломление» этого фундамента. В результате этого на выходе математические описания различаются до неузнаваемости.

Вот только представим себе, что мы живем в мире исключительно твердых тел, и волн никогда не видели. А потом случайно обнаружили, но не глазами, а какими-то «привычными» приборами на основе массы и импульса… Наверняка! — наверняка бы возникли психологические трудности аналогичные нынешним, «квантовомеханическим».

Или вот еще один пример.

Мир скоростей.

При движении с релятивистскими (околосветовыми) скоростями у нас нет отдельно энергии и импульса. Обе величины естественно объединяются в одну, характеризуемую математически тензором энергии-импульса. Но ведь общие законы одни, основополагающий фундамент тот же! — мир обычных скоростей есть лишь частный случай мира скоростей релятивистских.

Просто и здесь своеобразное преломление единого фундамента в нашей обычной реальности приводит вот к такому расщеплению — расщеплению одной физической величины на две практически самостоятельные.

И вот сегодня, благодаря развитию научного знания, мы знаем, что никакого принципиального различия между двумя прежними принципиальными разностями материального Мира нет. По современным представлениям вещество и поле есть единая взаимопревращаемая субстанция. И название у этой единой субстанции имеется общее: «вакуум».

И мы, опять же, видим некий основополагающий фундамент, преломление которого в нашем привычном мире приводит к расщеплению материи практически на две самостоятельные субстанции.

Единством фундамента Материального мира гениально воспользо-вался Поль Дирак, когда выстроил полевой лагранжиан всего лишь по аналогии с «привычным», классическим. Фактически он только добавил в него сначала квантовость («обычным» энергии и импульсу сопоставив операторный вид), а затем и релятивизм (перейдя из обычного евклидова пространства в четырехмерное пространство-время Минковского). И что же на выходе? А на выходе получились результаты великолепно согласующиеся с опытом! — и даже предвосхищая многие великие открытия (позитрон, античастицы и т. д.)…

Этим чудесным подтверждением единства фундамента материально-го Мира Дирак дал теоретикам в руки превосходный универсальнейший инструмент, благодаря которому его многочисленные последователи добрались уже и до кварков с глюонами.

* * *

Но оставим на этом физику, пусть специалисты-ученые и дальше вдохновенно штурмуют глубины материи. Продолжим идею единства фундамента вширь. Предположим теперь, что уже вся доступная нам Реальность, Мир материальный плюс Мир духовный зиждется на некоем едином основополагающем фундаменте.

Итак, совершим дерзновенно переход мысли, перебросим воздушный мосток на невидимый призрачный берег.

 

Глава пятая Эмпиристика чувств

1 Вместо приборов

В куда более привычном для нас материальном Мире есть исследовательские приборы, которые мы можем использовать как некий критерий истины в научном познании. Вначале это были приборы природные, предоставленные нам Свыше, т. е. глаза, уши, руки… Они вполне удовлетворяли нас многие тысячи лет, и лишь взрывное развитие науки в последние столетия потребовало новых и новых. Мы изобрели, изготовили научные приборы, позволившие заглянуть в окружающий Мир намного дальше, но при этом еще какое-то время схема познания оставалась прежней: сначала обнаружить, «разглядеть и ощупать» — пускай теперь при помощи приборов — и только потом объяснить.

И лишь в прошлом столетии стало иначе, появились научные открытия иного рода. Вначале это были единичные открытия, их даже назвали особо в литературном смысле, назвали открытиями на «кончике пера». Назвали особо, и это не удивительно, они ведь так восхищали, наполняя верой в безграничные возможности разума…

Но в наше время положение вещей стало скорей обратным. В наше время уже теория сплошь и рядом опережает эксперимент. То есть, мы вначале мы решаем какую-то абстрактную теоретическую задачу, заглядываем «кончиком пера» на любые расстояния, на самые далекие уровни материи, и лишь потом, нимало не изумляясь при этом! — находим экспериментальное подтверждение.

Почему так?

Потому что и здесь наблюдается своеобразный изворот наизнанку прежней ситуации. Теперь уже не приборы опережают существующий теоретический уровень познания, а наоборот. И происходит это потому именно, что в теории так плодотворно используется самое общее свойство материального Мира — единство его основополагающего фундамента. Ведь даже заглядывая на самый далекий на сегодняшний день нижний уровень материи (кварковый уровень) мы используем «привычные» для нас аналогии, резиновый жгут и струна, например.

Итак, отметим еще раз необходимое.

Единство фундамента материального Мира позволяет использовать самые общие законы, проводить обобщающие аналогии далеко за пределами возможностей сегодняшних приборов.

Но вот каких-либо материальных приборов, позволяющих заглянуть в Мир иной у нас нет. И неизвестно, появятся ли они хоть когда-либо в будущем. Но у нас есть душа и ее чувства, есть годы и жизненный опыт, есть опыт минувших столетий и руководства по жизни, записанные в Книгах.

Вот наши верные нити связующие в Мир иной, за грани жизни нашей — и потому сейчас можно поставить задачу. Итак, задача: по аналогии с фундаментальными законами Мира материального предельно и четко сформулировать фундаментальные законы Мира единого.

Зачем?

Чтобы применить их далее к жизнеописанию главного героя романа, потому как именно в процессе жизнеописания этого предстанут Большие ответы.

2 Конкретные аналогии

Конкретных аналогий в пользу единство некоего основополагающего фундамента можно привести множество.

Например, мы говорили, что есть два наиболее контрастных состояния привычного Мира, твердое тело и волна. Причем выделить их в «чистом» виде невозможно. Не существует идеально твердого тела и идеально плоской волны, как не существует абсолютно черного и абсолютно белого. Можно найти весьма близкие к крайностям примеры, но материальный Мир в целом — это бесконечное многообразие всевозможных цветов и оттенков вплоть до их полной неописуемости.

В Мире духовном также легко выделить два аналогичных контрастных состояния. Мы говорим в повседневности:

«У меня на душе мертвый штиль».

«Не волнуйтесь, пожалуйста».

И точно также невозможны некий абсолютный душевный покой-нирвана и некое абсолютное «беспокойство». Жизнь наша в целом также представляет бесконечное разнообразие оттеночных чувств и переживаний.

Еще один пример.

В материальном Мире можно выделить две резкие крайности в развитии процессов, непрерывное течение и скачок (квантовость). Аналогичные крайности легко заметить и в Мире духовном. Периоды последовательного развития событий неизбежно сменяются очередным рубиконом, событиями стрессовыми, когда приходится принимать скорое поворотное решение:

Такая строфа из «Машины времени» приходит на память.

И совершенно верно подмечено далее: сколько не давай себе слово, а сойти с «пути прямого» все равно придется… И не прокимаришь ты целую жизнь пескарем премудрым в пещерке уютной, речной, ибо «так уж суждено»… Таков конкретный закон этой единой Реальности.

И наш неизбежный переход в Мир иной — есть тоже скачок, скачок узловой, базисный, а душа — одно из связующих звеньев.

Хорошим примером резкой контрастности душевных переживаний являются столь популярные ныне «виртуальные» взаимоотношения. Вначале знакомство завязывается письменно. Иногда это происходит с вдохновляющей легкостью и взаимопониманием, длится недели, месяцы… И вот, нет сомнений, друг другу нужны… Назревает скачок, своеобразный переход на некий новый «квантовый» уровень.

Следует обмен телефонными номерами. Захочешь ли услышать еще этот голос? Кто он (она) в разговоре простом и обычном?

Но это скачок не узловой, чаще всего преодолимый. Впереди куда поважнее.

Реальная встреча.

Первые секунды, первые взгляды… И есть ли хоть что-либо дальше?

Скажу еще раз, что подобных примеров, пусть на чей-то взгляд и не очень серьезных, можно отыскать множество и соответствующие параллели будут постоянно прослеживаться по ходу дальнейшего развития сюжета. Однако на данный момент особо заметна необходимость двух самых общих закономерностей. Потому о них сейчас и поговорим особо.

 

Глава шестая То, что необходимо особо

1 Действие и противодействие

На предназначенном для нас уровне материального Мира (макроуровне) закон действия и противодействия прослеживается с первых мгновений жизни. Попав из темноты на яркий свет, мы жмурим глаза. Услышав ревущие звуки, затыкаем уши. Ударяя кулачком крохотным по чему-либо, чувствуем ответную боль.

Сформулировать научно этот закон также очень просто. Всякое воздействие одного тела на другое вызывает точно такое же по величине противодействие — это один из основополагающих законов классической физики, известный в механике как третий закон Ньютона.

Сложнее проследить аналогичную закономерность в Мире духовном. Как правило, нужно достичь достаточно зрелого возраста (Бродский прав, «пятьдесят» в этом смысле вполне оптимальная цифра), чтобы и здесь на каждом шагу наблюдать аналогичную ситуацию. Главная трудность здесь в том, что не измеришь, но: «Кто имеет уши да слышит!» — и понимает прекрасно, о чем идет речь… А значит и есть смысл вести разговор дальше.

На духовном уровне о законе действия и противодействия можно говорить только качественно. И для этого вполне достаточно двух категорий, хоть и неизмеримых строго количественно, но вполне реальных и конкретных. Они хорошо понятны каждому, и даже тому, кто «не слышит».

Это Добро и Зло.

Использование этих двух категорий позволяет предельно просто сформулировать закон действия и противодействия на духовном уровне. А именно: всякое воздействие, исходящее от нас в виде Добра или Зла, в том же виде к нам и возвращается.

Аналогия здесь полнейшая. Как любое физическое воздействие находит соответствующий отклик в окружающем материальном пространстве, точно также соответствующий отклик в сфере духовных взаимоотношений вызывают каждый наш поступок, каждое наше решение.

«… и какою мерой мерите, такою и вам будут мерить», — говорится с предельной ясностью в Святом Писании.

«Как аукнется, так и откликнется», «На чужом несчастье свое счастье не построишь», «Отольются кошке мышкины слезки», — говорит об этом с предельной ясностью и народная мудрость.

К слову, о народной мудрости.

Как она возникла? Кто говорил и когда? Кто отсеял?

Неуловимая тайна.

Та же Вселенная в том же, загадочном смысле. В смысле полной не-уловимости происхождения, и вечной жизни в дальнейшем, пока существуем в этом Мире мы.

И возникла, вроде, совершенно независимо от Святого Писания, а преломляет его с гениальной поэтической простотой и образностью так, что не выбросить, не заменить ни единого слова.

Какой гениальный поэт шлифовал кропотливо веками до алмазного блеска?

И во истину! — во истину сказано: «Глас народа — глас Божий».

Конечно, частенько приходится слышать: «Вот, кажись, столько добра сделал, а с неба за это еще ни копейки не упало».

Но об этом уже было достаточно сказано по поводу «чудес первого рода». Ведь добро, особенно в виде деньжат холявных, только поначалу и может добром казаться, а вот когда неизбежно прочувствуешь его тыльную сторону… Нужны, нужны в этом мире деньжата, кто ж спорит! — да только и серпануть они норовят по одному весьма деликатному месту, если не тормознуть вовремя.

Кроме того, Добро ведь тоже категория относительная.

И здесь еще одна вполне конкретная аналогия с Миром материальным, в котором «все относительно». То, что для кого-то и «добро» вне сомнений — другому может совсем другим показаться. Для кого, например, есть Добро в действиях бандита, захватчика?

Впрочем, в крайностях как раз и понятней.

А как разобраться в ситуациях сложных?

Как найти точки пересечения для всех сразу? — только копни здесь, как вновь переливчатой гаммой замелькают сплошные неуловимости. И разобраться в них самостоятельно нет никакой возможности.

И здесь, здесь также аналогия полнейшая с материальным физическим Миром. С Миром привычным, в котором все порой переплетено настолько сложно с точки зрения взаимодействия различных сил, что невозможно рассчитать даже с помощью самого мощного компьютера. Однако процессы благополучно движутся. Движутся у нас на глазах, и согласно установленным Свыше законам. По аналогичным законам работает и в Мире духовном абсолютный невидимый компьютер, воздающий с абсолютной точностью по делам и поступкам каждому.

И потому, хотя бы, с роковой неизбежностью обречена на самоедный провал любая самая Красивая и Величественная идея, любой эксперимент бесшабашный, если только первым делом начальным необходимо «прогнать или уничтожить».

2 Единство и борьба противоположностей

 

Закон единства и борьбы противоположностей — один из основных законов философии. Не имеет смысла распространяться о его проявлениях в нашем Мире, примеров тому достаточно в любом учебном пособии по философским наукам. В рамках же основой цели, определившейся в процессе написания данного романа, необходимо лишь сказать о следующем.

Ранее уже упоминалась принципиальная двойственность существующего Мироздания. Двойственность эта прослеживается, начиная с наивысших ступеней. Так, хоть как-то доступная нам Реальность подразделяется на Мир материальный и Мир духовный; Мир материальный на вещество и поле; вещество на твердое тело и волну. Можно продолжить и далее, упомянув, к примеру, и разделение полов.

Еще раз отметим важнейшее.

У обоих частей, иногда различимых до неузнаваемости, имеется некий единый основополагающий фундамент. Об этом говорилось ранее достаточно подробно в отношении Мира материального, пришло время сказать и о Мире ином.

Наивысшую ступень здесь логично назвать Высшими силами, как это уже и было сделано много раз по ходу развития сюжета. Итак, название есть, но для построения дальнейшего необходимо иметь авторитетное руководство. И оно у нас тоже имеется.

Это Святое Писание.

На сегодняшний день оно является наиболее полным отображением единой глобальной Реальности. Причем отображением поэтическим, и это тоже совершенно не случайно. Ведь именно поэзия, божественная и человеческая (настоящая, «вечная», выкристаллизованная во времени, в стихах или в прозе) способна всколыхнуть душу живительным Словом, донести до нее Истину. Донести Истину так, как это невозможно сделать чисто логически.

Настоящая поэзия с ее образностью, неуловимой для всех сразу в конкретике, а именно для каждого в отдельности и по-своему — это ведь тоже красноречивейшее отображение нашего общего Мира. Именно Мира общего с его переливчато-непостижимой неуловимостью. Того Мира, в котором порой слишком многое невозможно объяснить одной только логикой.

Святое Писание разделяет Высшие силы на два противоположных начала.

Божественное и дьявольское.

Это силы Добра и Зла.

Их роли антагонистичны. Божественное начало стремится обратить душу в сторону истинных ценностей, начало дьявольское с помощью набора известных «соблазнов» подвергает душу испытаниям на протяжении всей нашей земной жизни.

Но наряду с диаметральной противоположностью обеих начал имеется и неразрывная связь. Как не может быть черного без белого в материальном Мире, так не может быть и Добра без Зла в Мире едином. Черное не может абсолютным скачком превратиться в белое, взаимный переход осуществляется посредством множества оттенков и неразрывно. Аналогично есть Добро и Зло в своих неабсолютных крайностях, но есть и некая переходная дистанция между ними. И также, также с переливчатой чередой всевозможных оттенков.

Где она, точка пересечения черного и белого?

Где она, точка пересечения Добра и Зла? Она ведь неуловима точно так же, как и неуловима любая из бесчисленных точек пересечения в материальном Мире.

И потому так часто звучит в конкретном приложении, казалось бы, совершенно парадоксальное: «Благими пожеланиями вымощена дорога в ад». И если Зло в отношении негодяя, когда нужно защитить от него ребенка?

Тысячу раз прав булгаковский Воланд: все! — все в этом Мире, даже самое совершенное на первый взгляд, в той или иной степени отбрасывает «тени». Есть тени, значит, есть и этот Мир, Мир удивительный, в борьбе и единстве летящий.

Из ниоткуда — куда? — к единой таинственной Цели.

Как из ниоткуда приходим — и в никуда устремляемся мы.

 

Глава седьмая По образу и подобию

Человек по сути своей является микроаналогом сил Высших в материальном Мире.

Микроаналогом, «созданным по их образу и подобию».

Соответственно, внутри каждого из нас существуют во многом независимо друг от друга два совершенно противоположных и в тоже время неразрывно взаимосвязанных начала. Именно вследствие этих начал каждому из нас присуще с первых мгновений непобедимое стремление к Доброму и Светлому, но… Но наряду со всевозможными страстями и «забавами».

Соотношение начал этих весьма различается в зависимости от конкретной личности. Так, в качестве отчетливо выраженных крайностей в можно взять монастырского монаха-схимника и закоренелого преступника из так называемых «беспредельщиков». Различие очевидно, но как на самом физически черном обязательно присутствует хоть капелька белого, так и вполне осязаемая крупица любого из начал, безусловно, присутствует и в каждом:

«… Ай да схимник! Так вот какой у тебя бесенок в сердечке сидит, Алешка Карамазов!» — вот одна из наиболее уместных цитат, что приходит на память по этому поводу.

К слову, раз уж зашла речь, поговорим более подробно о начале «бесовском». Здесь можно легко отметить некоторые общие свойства. Так, к примеру, вольготнее всего ему, когда ведешь образ жизни сытный и праздный. И это аксиома известная. Как только на сытый кусок хлеба появляется избыток энергии, и не знаешь, куда подевать ее с толком, как тут же начинает лукаво вязаться, показывать сладострастные рожки всевозможная бесовщина: «С жиру ты бесишься!» — не зря говорится в народе.

Бес или бесенок внутри нас, как никто в курсе всевозможных желаньиц и слабостей своего хозяина, вот для кого уж точно в душе нашей нет ничего тайного.

Вне всяких сомнений, бесы внутри нас в состоянии воздействовать на материальные процессы. Пусть только и в легчайшей, незаметной глазу, неуловимой форме — и потому бутерброд всегда маслом вниз падает, и потому имеет место в жизни пресловутый закон подлости, когда просто встают на дыбы от отчаяния все те же вероятности. Слишком, слишком уж часто выпадает здесь слепая монетка одной стороной! — оттого у удивительного закона этого имеется даже и некий «научный» аналог.

Это так называемый закон Мерфи.

Бесы внутри нас легко контачат между собой, направляя по необходимости в нужную сторону решения и действия своих хозяев. И потому так до нелепости часты якобы случайные встречи именно с теми людьми, встречаться с которыми меньше всего хочется. Встречи неотвратимые, внезапные, «лоб в лоб». А сюжеты «командировочные» и прочие подобные, в житейских анекдотах избитые? Разве не в ту же тему? Можно, конечно, скалить зубы, подшучивать, да только слишком многим теперь не до смеху.

Но и обижаться особо не стоит, каждый делает свое дело. Никто ведь не заставляет напрямую, решай, конечный выбор в итоге за нами. Разумеется, в абсолютном смысле противостоять невозможно, человеку не дано сие, и Святое Писание на это прямо указывает, но… многое, многое мы можем! — несмотря на все неуловимости.

И на это нам воля, и совесть даны.

Совесть и есть начало божественное в душе нашей.

Она ведь никогда не обманет, она всегда воздаст оценку истинную тому, что видишь и творишь.

И пусть порой берет верх начало лукавое, но время проходит, и страсти угаснут — и тогда ты услышишь из сердца оценку и суд.