Отравления и государственные дела в эпоху абсолютизма

В XVII–XVIII вв. во Франции установилась крепкая власть. Уровень насилия снизился по сравнению с эпохой религиозных войн, хотя нельзя сказать, что оно совсем ушло из политических отношений. Абсолютизм утверждался силой, а погибал в крови. Конечно, велась словесная борьба, и в ней нередко фигурировал яд. «Эта опасная секта отравила, можно сказать, общественные источники. Красноречие, поэзия, история, романы, даже словари — все заражено», — сказано в материалах к постановлению Парижского парламента от 18 августа 1770 г:, осуждавшего некоторые философские книги на сожжение. Но, кроме того, противостояние выражалось в направленной деятельности. Сначала отстаивали государственное могущество, позже — свободу. Символом первого стал «король- солнце», символом второй — обожествленный Французской революцией тираноубийца Брут. В международные конфликты вовлекались все большие массы людей. После масштабных войн времен Людовика XIV впереди была еще эпоха Наполеона с его гигантской Великой армией. В условиях, когда в политической борьбе так эффективно действовали тайные письма за подписью короля, памфлеты, кинжал или пушки, какое место могло остаться яду? И в самом деле, похоже, что это оружие постепенно уходило из общественной жизни, все больше концентрируясь в сфере частных взаимоотношений. Вместе с тем власть еще долго сохраняла перео- нальный характер; государственные дела решались при дворах «в домашнем кругу». Отравление по- прежнему считали позорным преступлением, а значит, оно оставалось удобным сюжетом для клеветы или, как стали говорить в XVII в., для интриг. Итак, использование яда сохраняло некоторую актуальность для политики, хотя она неуклонно снижалась. В период от Людовика XIII до Наполеона III участники политических игр имели в виду яд постольку, поскольку он мог быть полезен. Кроме всего прочего, несмотря на научный прогресс, отравляющие вещества еще долго не умели идентифицировать, а следовательно, обвинения оставались неопределенными. Только в 1840 г. английский химик Джеймс Марш разработал пробу мышьяка, которая позволяла точно определять летальную дозу токсина в организме после смерти. Эксперт Джеймс Орфила успешно применил пробу Марша в судебной практике.

Яды в великий век

В знаменитых «Мемуарах» герцога де Сен-Симона начала XVIII в. написано: «Похоже, что в преступлениях, как и в одежде, существует мода. Во времена дам Ла Вуазен и Бренвилье модны были только отравлению, Современная химия делала первые шаги в условиях медицинского невежества, суеверных представлений о свойствах веществ. Экспериментаторы неизбежно оказывались под подозрением, им угрожало судебное преследование. В обстановке зависти и придворных интриг подобные дела получали громкую огласку. Общество как будто купалось в токсических испарениях: истории отравлений переполняли романы и театральные пьесы. Достаточно обратиться к сочинениям Шекспира. Яд в его произведениях имеет самое прямое отношение к политике, и все же истинная природа дел, о которых повествуется, их связь со структурами власти XVII в., остаются неопределенными.

Заговоры и ядовитые порошки

В первой половине и середине XVII в. отравление не слишком широко использовали в политических целях. Во Франции велась в этот период преимущественно открытая борьба за власть; эпоха Фронды характеризовалась «молодечеством и отвагой». После падения в 1617 г. фаворита Марии Медичи Кончино Кончини, маршала д’Анкра появилось множество пасквилей, широко использовавших связанные с ядом метафоры. Маршала и его супругу Леонору Галигаи именовали «слизистыми жабами», «скорпионами», «ядовитыми аспидами». Жена Кончини изображалась как новая Медея. При этом преступникам не инкриминировали собственно отравление. Галигаи отправили на костер за колдовство.

В 1620 г. во Франции началась эпоха кардиналов. Сначала всесильным министром стал Ришелье, потом Мазарини. Исторический стереотип заставлял вроде бы ожидать возвращения практики применения ядов. В какой-то степени это и происходило, однако в ограниченных масштабах. Причем удивительным образом коварный метод оказался больше свойственен правлению французского прелата, нежели итальянского, что не помешало сделать Мазарини жертвой самой разнузданной клеветы.

В 1629 г. после трапезы в Фонтенбло с главным министром скончался якобы от яда кардинал де Беруль. Эта смерть совсем не огорчила Ришелье, который завидовал дипломатическим успехам усопшего, а также его дружбе с королем и коро- левой-матерью. Гастон Орлеанский, беспокойный брат Людовика XIII, выпустил памфлет, в котором кардинал прямо обвинялся в убийстве. Министру пришлось оправдываться, что Беруль умер от несварения желудка. Возможно, тот же Гастон пустил слух об отравлении и после смерти маршала д’Орнано в 1626 г. Маршал находился в заключении в Венсенском замке за участие в заговоре, имевшем целью вместо Людовика XIII посадить на престол неутомимого интригана герцога Орлеанского. Ответственность за внезапную смерть Орнано, разумеется, возлагалась на Ришелье.

Сам Ришелье, хотя духовный сан теоретически защищал его от ударов кинжалом, вполне мог стать жертвой отравления. В 1635–1641 гг. Людовик XIII беспрерывно предостерегал своего главного министра от опасности отравления. Так, например, 8 февраля 1640 г. король писал кардиналу, что необходимо произвести пробу мяса кабана, приеланного ему от имени монарха. Животное убито племянником президента де Новьона, т. е. представителем враждебного министру семейства. В 1643 г. после смерти короля циркулировал слух, будто его отравил… Ришелье, при том что кардинал умер на год раньше. О подобном слухе сообщал венецианский посол, уточняя, впрочем, что вскрытие тела ничего не показало. Наиболее авторитетные биографы Людовика Справедливого, опиравшиеся на очень точные отчеты о состоянии здоровья короля, отвергали версию отравления. Однако люди не доверяли результатам вскрытия и считали, что выявить употребление яда невозможно.

Что касается Мазарини, то с ним связано мало дел о яде. После смерти этого кардинала в 1661 г. говорили о покушении, причем в рассказах присутствовали надлежащие средства защиты и профилактики, вроде рога единорога. На самом деле Мазарини умер вполне естественной смертью, а слух распустил знаменитый врач Ги Патен, завидовавший врачам министра. Яд по наущению кардинала де Реца приготовил якобы некий итальянец. В 1676 г. маркиза де Бренвилье и некоторые ее сообщники незадолго до казни делали заявления, подкреплявшие версию отравления. В 1656 г. от Мазарини будто бы пытался избавиться Фуке. Утверждалось, что он посылал химика Глазера за ядом во Флоренцию — в середине XVII в. был очень силен стереотип об итальянском проне- хождении яда. Это обвинение выдвигалось, впрочем, много лет спустя после кончины кардинала, а Пьер Губер, написавший лучшую биографию Мазарини в конце ХХ в., вообще не говорит ни о каком отравлении.

В XVII в. распространялись памфлеты, жестко критиковавшие и высмеивавшие политику министра, так называемые «мазаринады». Кардиналу приписывали в них самые отвратительные преступления, однако отравление не занимало большого места в аргументации, хотя тема итальянской склонности к мошенничеству и к применению яда могла бы быть использована. Тем не менее в «Жалобе трех сословий, представленной господам из Парламента» (1648 г.), одной из первых мазаринад, утверждалось, что кардинал «умертвил [несколько слуг короля] ядом, и среди прочих президента Барийона», т. е. президента Парижского парламента, заключенного в 1645 г. в Пинероль. Это обвинение часто повторялось в памфлетах, направленных против Мазарини.

За пределами христианнейшего королевства подобные случаи тоже имели место. Яду всегда находилось место в соперничестве за место около английских монархов. В 1616 г. новый фаворит Якова Стюарта Бэкингем обвинил Френсис Говард, супругу предыдущего фаворита Сомерсета, в отравлении Томаса Овербери. Знаменитый поэт сидел в тюрьме, поскольку противодействовал второму браку графини с Сомерсетом и угрожал ей разоблачением заговоров, которые она организовывала против королевской семьи. Френсис Говард якобы отравила Овербери тортом, а потом aurum potab/le, данным под видом лекарства. Жена Сомерсета изображалась чудовищем. Она предавалась адюльтеру, занималась черной магией и отравила несколько человек, включая своего первого мужа графа Эссекса. В конце концов Сомереет и его супруга предстали перед судом. Состоялся громкий процесс, скандальный характер которому придавала чарующая красота обвиняемой. Когда судья спрашивал ее, признает ли она себя виновной в убийстве и предательстве, графиня смело отвечала утвердительно. Тем не менее она избежала смертной казни, содержалась в заключении и спустя шесть месяцев умерла родами. Сам Сомерсет, настроенный испанофильски, обвинялся. в том, что по наущению Испании осуществлял заговор с целью уничтожения династии Стюартов. В 1612 г. он якобы подстрекал кухарку отравить во время пиршества принца Уэльского, любовницей которого была ужасная графиня. Таким образом, в этом чисто английском деле подозрительную смерть раздули до масштабного заговора, в котором придворные интриги перемешивались с противоречиями между державами. Коварные католики угрожали безопасности простодушных протестантов. Кроме графа Сомерсета, в католических симпатиях подозревалась продававшая яд агенту графини Анна Тёрнер. Во время следствия женщина все отрицала, и тем не менее дело 1616 г. продолжали ассоциировать с папистами.

Известно множество памфлетов, посвященных заговору. Самый острый из них — Sir Thomas Overbury Vision — принадлежал Ричарду Николсу. Убийство в этом тексте связывалось с начавшимся в 1066 г. «нормандским игом». Именно на него возлагалась ответственность за злоупотребления абсолютизма, чуждого островному духу Англии. Пришедший с континента авторитаризм благоприятствовал убийствам. Еще один памфлет The Bloody Down/all ofAdultery клеймил как выскочек молодых фаворитов нерешительного монарха, который поддавался их влиянию. Король не осмелился наказать главных действующих лиц этого дела из-за их высокого ранга, в то время как мелкая сошка отправлялась на эшафот. В общем получалось, что данный эпизод вписывался в старый стереотип, связывавший употребление яда с двором монарха, который слишком злоупотреблял своей властью. Абсолютизм ассоциировался с католицизмом. И круг на этом замыкался.

Коварные козни с целью отравления строились также и в Риме. Так, известны заговоры 1630-го, а потом 1640 г. против Папы Урбана VIII. При этом использовались разнообразные сценарии: отравление гостии и подкуп ризничего или подмена лекарства, которым лечили Папу, и подкуп аптекаря. В планах убийства понтифика был замешан вице-король Неаполя, а само оно вписывалось в геополитику своего времени. Урбан VIII правил долго и устраивал не всех.

В 1659 г. в Вечном городе разразился масштабный скандал, в центре которого оказалась некая Тофана, поставщица раствора мышьяка (aqua tofa- na) всем нуждавшимся. Опасность грозила высокопоставленным лицам: рыцарям, дамам, принцам. Спасло их только то, что отравительницу арестовали по приказу вице-короля Неаполя и подвергли казни. Итак, события XVII в. во Франции происходили в обстановке весьма выраженной, хотя часто и скрытой, криминальности в сопредельных странах.

Когда яд становился государственным делом

В знаменитом сочинении Вольтера «Век Людовика XIV» утверждалось, что в 1660–1680 гг., ни одна смерть в кругах политическойэлиты не обходилась без разговоров о яде. Вопли об отравлении часто раздавались со стороны тех, кто хотел привлечь к себе внимание. Так, навязчивые фантазии составляли изрядную часть Мемуаров аббата Блаша, и это как раз показывает нездоровый характер атмосферы двора. В 1679 г. появилось сочинение «Вопросы об отравителях», приписываемое некоему Моижену (?). Оно хорошо иллюстрировало тревожный интерес общества к «преступлению, недостойному французской нации, в которой честь, искренность и гуманность всегда пользовались уважением». Здесь снова всплывала тема невинности в отношении применения яда. Однако автор признавал, что в наступившие смутные времена данное преступление распространялось все шире. Мотивы его могли быть связаны в большей степени со страстями или личной корыстью, чем с политикой. Тем не менее управлявшая обществом власть должна была реагировать. Очищение королевства от всякой скверны являлось задачей христианнейшего короля.

Привычкаобъяснять болезни и кончинывидных людей отравлением проявилась в знаменитом и горестном эпизоде смерти Генриетты Английской, супруги брата Людовика XIV. Принцесса умерла в 1670 г. в возрасте двадцати шести лет. Заупокойная речь Боссюэ способствовала созданию ложного впечатления,'что герцогиня Орлеанская умерла внезапно. Однако все, кто вникал в историю болезни принцессы, полагают, что она болела и смерть носила естественный характер. Именно это показало, впрочем, и вскрытие, произведенное по приказу короля. Пятнадцать медиков и хирургов засвидетельствовали отсутствие яда перед лицом специально приглашеиных представителей Англии. Тем не менее некоторые факты породили подозрения и толки. Спустя много лет герцог де Сен-Симон написал в Мемуарах, что молодая женщина обладала прекрасным здоровьем и могла умереть только от отравления. Она и сама в какой-то момент думала, что по неосторожности выпила воду с цикорием. Поговаривали также о сложных отношениях герцогини Орлеанской с супругом, намекая на его интерес к мужчинам. По случаю второго брака Филиппа — с Елизаветой- Шарлоттой Пфальцекой Людовик XIV счел даже нужным лично заверить свою невестку, что рядом с его братом ей не угрожает никакая опасность. Впрочем, в злодеянии подозревали не мужа принцессы, а его любовника шевалье де Лоррена. Генриетта добилась удаления шевалье, который затаил злобу и. пытался использовать против нее людей из свиты герцога. Кроме того, будучи сестрой Карла II Стюарта, герцогиня Орлеанская могла способствовать сближению английской и французской династий. Накануне роковой болезни она как раз возвратилась от своего брата, с которым вела переговоры. Это обстоятельство порождало намеки на Республику Соединенных провинций, обеспокоенную перспективой альянса Франции и Англии. Возможно, однако, что подобные предположения имели целью отвлечь внимание двора от герцога Филиппа. Как бы то ни было, слухи и домыслы вокруг кончины принцессы Генриетты показывают, насколько тесно соединялись в сознании людей яды и жизнь при дворе. Начиналась долгая эра подозрений.

В 1673 г. скончался граф де Суассон, и подозрение пало на его супругу, племянницу кардинала Мазарини. Олимпия Маичини одно время являлась любовницей Людовика XIV и ревновала к своим преемницам в этом качестве. Особенно ее раздражала Луиза де Лавальер, но графиня якобы досадовала также и на самого короля, поскольку ее сильно разочаровал его брак с Марией-Терезией Австрийской. Обвинения против нее прозвучали в 1679 г., а в 1680 г., скомпрометированная, она покинула Францию.

В 1676 г. разоблачили маркизу Мари-Мадлен де Бренвилье. Эта дочь высокопоставленного чиновника широко использовала яд, отравляя близких родственников ради получения наследства. Она пользовалась услугами людей, которые умели, как считалось, «преобразовывать металлы», а также изготавливать отравляющие вещества. Преступления маркизы касались высокопоставленных лиц и, следовательно, затрагивали сферу политики. Подследственная призналась генеральному прокурору Парижского парламента, что в прошлом готовились покушения на Мазарини и на Кольбера (необъяснимо заболевшего в 1669 г.). Подозрение падало на Фуке, находившегося в опале уже пятнадцать лет. В число потенциальных жертв входил и сам Людовик XIV, который одно время получал письма с предупреждениями об опасности отравления. В 1675 г. король заболел, что вызвало огромную тревогу.

В 1777 г. произошли новые разоблачения, которые заставили власти углубить расследование и перевести его в Париж. Генеральный лейтенант полиции Ла Рейни докапывался до истоков и обнаружил огромное количество улик. Гигантское «дело ядов», как его стали называть, только начиналось с пресловутого «порошка для наследников», но доходило до преступления против государства. В «Вопросах об отравителях» его не преминули сравнить с древним делом римских матрон, которое оно и в самом деле многим напоминало.

В декабре 1677 г. арестовали фальшивомонетчиков, которые умели обращаться с металлами, а значит, могли производить преобладавшие в те времена минеральные токсины. Главарем банды оказался дворянин из Прованса Луи де Вананс, утверждавший, что занят поиском философского камня. Ла Рейни арестовал не менее пятнадцати обитателей парижского предместья, в том числе проституток и отравительниц, у которых обнаружили целый арсенал ядовитых веществ. Побеспокоили также химика Глазера, связанного в свое время с Бренвилье. Признания подследственных привели к некой даме Ла Вуазен, предоставлявшей нуждавшимся из числа благородных любовные напитки, формулы проклятия и настоящие яды. В марте 1679 г. Ла Вуазен арестовали, и она предоставила следствию впечатляющий список своих клиентов. Среди них фигурировали важные особы, например Жан Расин, которого подозревали в убийстве жены в 1668 г., или маркиза де Монтеспан. Последняя, начиная с 1667 г., была фавориткой Людовика XIV; яды и колдовство она использовала для устранения соперниц в борьбе за короля и удержания его исключительно при себе. Маркиза де Монтеспан оказалась среди покупательниц любовного порошка, притом приготовленного на основе ядовитой шпанской мухи, и отравляющего порошка. Первый предназначался для короля, второй — для кружившихся вокруг него дам, например для мадмуазель де Фонтанж. В 1678 г. мадам де Монтеспан якобы собиралась послать ей отравленные перчатки.

Таким образом, дело приобретало политический характер. С одной стороны, были запятнаны люди, весьма приближенные к королю, хотя мотивы, которыми они руководствовались в этой истории, имели отношение не столько к политике, сколько к личной корысти и страстям. С другой стороны, тот факт, что зараза преступления охватила все слои общества сверху донизу, а также. демонический привкус, сохранявшийся у любого применения яда, — ставили под удар благополучие и безопасность христианнейшего королевства. Именно поэтому Людовик XIV действовал очень энергично.

В апреле 1679 г. король учредил специальный трибунал (так называемую огненную палату или палату Арсенала), призванную судить виновных и искоренить преступление в королевстве. Имелось, однако, серьезное препятствие: признания обвиняемых затрагивали очень важных лиц. В 1680 г. королю пришлось приостановить расследование, к большому сожалению Ла Рейни. В мае 1681 г. палата возобновила работу, но целый комплекс «частных фактов» и неудобных документов при этом из дела вывели. Впоследствии их и вовсе уничтожили после смерти генерального лейтенанта полиции. Около шестидесяти фигурантов дела тихо отправили в ссылку тайными письмами за подписью короля. Специальный трибунал работал до 21 июля 1682 г. Он рассмотрел дела более чем четырехсот лиц и вынес тридцать шесть смертных приговоров. Ла Вуазен взошла на костер в феврале 1680 г. Вместе с тем многим виновным и их сообщникам удалось ускользнуть. Указывалось, что некоторые нити преступного дела предположительно ведут за границу, по-видимому, опять же для того, чтобы «экстрадировать» тип злодеяния, «недостойный французской нации». Обеспокоенная континентальным экспансионизмом Людовика XIV английская монархия, возможно, не сильно огорчилась бы в случае его смерти. «Королю-солнце» предназначалась настойка на крови летучей мыши, менструальной крови, муке и сперме, а опытная отравительница, фигурировавшая в «деле ядов», добывала в Монфоконе пальцы повешенных и готовила составы, которые обеспечивали нужный эффект. В деле оказались замешаны пастухи, хорошо владевшие секретами природы. В общем, уже занималась заря века разума, развивалась химия, а древнейшие суеверия оставались так же действенны, как и прежде.

Большой интерес представляют юридические последствия «дела ядов». Именно в связи с ним во Франции начался процесс разработки правовых норм, непосредственно касавшихся отравления и рассматривающего его как специфическое обвинение. Прежде, как оптимистически отмечалось в «Вопросах об отравителях», данное преступление случалось редко, и это освобождало государя от необходимости устанавливать соответствующие законы. Выпущенный в июле 1682 г. ордонанс свидетельствовал, что предупреждению этого преступления и наказанию за него придавалось большое значение. Ожидалось, что он будет играть важную роль в поддержании общественного порядка. Ордонане стоял у истоков современного законодательства, хотя он в то же время не порвал с традиционными представлениями об отравлении. В составленном с помощью Ла Рейни и Лувуа тексте, очень возможно, находившемся под влиянием «Вопросов об отравителях», говорилось, что королевство нуждается в очищении, что во время черных месс имели место жертвоприношения детей. Сурово порицалось применение колдовства, яда, магии, как противное человеческим и божественным законам. Уголовный и религиозный аспекты смешивались. Древняя многозначность термина veneficium сохранялась, хотя вообще-то в это время уже зарождалось восприятие веры в ведовство как суеверия. Римская каноническая традиция всегда квалифицировала отравление как «самое отвратительное и самое опасное из всех преступлений», которое требовало неумолимой кары. Королевский ордонанс провозглашал, что смертной казни должны подвергаться не только вдохновители и авторы совершенных убийств, но также и те, кто только замышлял неосуществившееся злодеяние. Наказанию подлежали и те, кто снабжал преступников смертоносными или наносящими вред здоровью веществами. Коль скоро речь шла об «одном из самых трудных для раскрытия» преступлении, угрожавшем общественному благу, обязательным становился донос. Сказывался страх власти перед тайным всеобщим заговором. В целях борьбы с ним ордонанс запрещал розничную торговлю отравляющими веществами, за исключением той, что обеспечивала фармацевтов. Но и деятельность аптекарей сурово регламентировалась' Разумеется, в тексте специально не говорилось о политическом отравлении, однако он являл собой образец «благодетельного управления» королевством, когда общественный порядок еще соотносился с порядком божественным, а здоровье тела связывалось со здоровьем души.

Автор «Вопросов об отравителях» в заключение своего сочинения восхвалял «короля-солн- це», лучи которого обезвредили яд, подобно тому как теплое солнце Италии лишило смертоносной силы и сделало съедобными плоды яблонь, предательски посаженных там персами. Памфлетист полагал, что отравление во многих отношениях можно считать государственным преступлением. И уж точно таким преступлением являлось «дело ядов».

Отрава на службе интриги

Законодательство 1682 г. не ликвидировало самое преступление и еще в меньшей степени — разговоры о преступлении. Когда в 1691 г. после размолвки с королем умер его знаменитый военный министра Франсуа-Мишель Лувуа, двор опять зажужжал, и поползли слухи о яде. Посол Венеции писал дожу, что Лувуа якобы проглотил яд, поданный ему слугой, но удар исходил из высших кругов. При вскрытии на сердце были обнаружены белесые пятна, что давало повод подозревать отравление. Хирурги со всей решительностью заявили, что смерть произошла от естественных причин; сердце остановилось из-за прекращения циркуляции крови. В то же время при наличии подозрений искренность экспертов всегда ставилась под сомнение, потому что они вполне могли поддаваться давлению. Именно эту позицию спустя несколько десятилетий воспроизвел Сен-Симон: «Внезапная болезнь и кончина Лувуа породили толки, еще сильнее распространившиеся, когда вскрытие показало отравление». Лувуа почувствовал себя плохо, работая с королем у его подруги мадам де Ментенон. Его прогнали, и, испытывая недомогание, министр отправился домой пешком. Лувуа пил много воды, и у него в кабинете всегда стоял большой кувшин. Задержали и допросили слугу министра, но потом отпустили, причем показания его не зафиксировали, как будто хотели замять дело, очень близко касавшееся короля. Семья Лувуа молчала и не выдвигала никаких требований. Сен-Симон рассказал и еще одну загадочную историю, имевшую место якобы спустя четыре или пять месяцев после смерти Лувуа и производящую впечатление отвлекающего маневра. Бывший домашний врач Лувуа Серон, запершись в одной из комнат версальского дворца, в течение нескольких часов громко кричал от боли и обвинял себя, что получает по заслугам, поскольку погубил своего господина. Наконец, он умер, не назвав никаких имен и не получив помощи. Некоторые подозревали, что заговор против королевского министра исходил от Савойи. Однако, что оставалось «вне всякого сомнения, так это то, что король был совершенно не способен на такой поступок, и никому не приходило в голову его подозревать», — подчеркивал в конце своего рассказа Сен-Симон. При этом некоторые полагали, что кончина Лувуа произошла в нужный момент и избавила монарха от необходимости сажать своего министра в Бастилию. Королю, таким образом, не пришлось снова, как тридцать лет назад в связи с отставкой Фуке, переживать неприятности опалы приближенного. Такую же схему превентивного отравления часто применяют к предполагаемому отравлению царевича Алексея его отцом Петром Великим в 1718 г. Заключенный в тюрьму и осужденный на смерть за государственную измену, царевич таким образом избежал позора публичной казни.

Стоит отметить, что немилость Фуке, также закончившаяся смертью, в свою очередь, вызвала подозрения, хотя и не сразу. Возникла версия, что Кольбер ускорил конец опального сюринтенданта, когда возник риск освобождения его королем. Сразу же после осуждения Фуке на пожизненное заключение, некоторые, например мадам де Севинье или Ги Патен, начали якобы строить козни, чтобы отравить его в тюрьме. Это утешило бы разочарованных милосердием судей Кольбера и Лувуа, которые надеялись на смертную казнь. Исполнение замысла возлагалось на слугу Доже, помещенного позже в полную изоляцию с железной маской на лице, дабы он не обнародовал секретов, известных ему от Фуке, с которым он некоторое время разделял камеру. Впрочем, автор современной биографии Фуке Д. Дессер скептически относится ко всем этим домыслам. Они возникли гораздо позже событий, которые интерпретировали, и носили чисто умозрительный характер. В момент же отставки и ссылки сюринтенданта финансов в 1661 г. ни его врагов, ни его самого не обвиняли в отравлениях, хотя сам Фуке интересовался фармацевтикой и химией. Времена Жака Кёра остались в прошлом.

В конце правленияЛюдовикаХ^ политические чистки сходили на нет, однако все большую роль играла ядовитая клевета, порожденная обвинениями в отравлениях. В 1711–1714 гг. один за другим умерли сын, старший внук и его супруга, старший правнук и младший внук короля. Трагические события наталкивали на мысли об отравлении. Подозрения ловко разжигали враги Филиппа Орлеанского, сынамладшего брата монарха и принцессы Пфальцской. Будущий регенти в самом деле соединял в себе черты, удобные для таких инсинуаций. Во-первых, он являлся отпрыском принца, в свое время замешанного, по слухам, в отравлении своей первой супруги. Во-вторых, он серьезно интересовался экспериментальными науками, и прежде всего химией. В его дворце Пале-Руаяле имелась лаборатория, в которой работал Хомберг, совершенно некстати оказавшийся зятем врача скончавшегося дофина. В-третьих, он заказывал в Голландии загадочные вещества, предназначенные для сомнительных опытов. По салическому закону племянник Людовика XIV достаточно далеко отстоял от трона, однако кончины прямых наследников приближали его к трону. Врагами Филиппа Орлеанского при дворе являлись герцог Мэнский, узаконенный внебрачный сын монарха, а также воспитавшая этого принца мадам де Ментенон, морганатическая супруга короля, особа резкая и мстительная, большая мастерица плетения интриг. Ко всему прочему добавлялось ставшее притчей во языцех невежество врачей. Собственную некомпетентность они охотно прикрывали ссылками на яд. И все эти обстоятельства соединились против Филиппа.

9 апреля 1711 г. королю сообщили о болезни наследника, 49-летнего Великого дофина. Врачи высказывались двусмысленно, утверждая, что «в этой болезни присутствует яд». Однако речь пока шла не о криминальном отравлении, а о соответствующем пойимании происхождения болезней. В трактате о лондонской чуме Натаниела Ходжа 1665 г. говорилось, что она имеет ту же природу, что и яд, и обязательно входит в состав всех ядов. Когда через два дня Великий дофин скончался, его главный медик Буден публично предупредил новую дофину, Марию-Аделаиду Савойскую, что ей, как и ее супругу, грозит смерть от яда. Все чувствовали себя подавленными и испытывали страх. Когда 5 и 18 февраля 1712 г. скончались молодой дофин и дофина, а вслед за ними, 28 февраля, их сын, маленький герцог Бретонский, появилась гипотеза, инкриминировавшая трагедию племяннику Людовика XIV. «Люди, обладающие черной душой, распространили по Парижу слухи, будто мой сын отравил дофина и дофину», — сообщала в одном из своих писем принцесса Пфальцская. Есть все основания полагать, что причиной смертей стали корь и скарлатина, однако врачи дофины ссылались на «очень тонкий и сильный яд, который, как ярко пылающий огонь, выжег все внутренние органы ее [дофины] тела», и утверждали, что он якобы содержался в табаке, привезенном из Испании. Врачи Буден и Фагон безапелляционно и во всеуслышание продвигали версию о криминальном характере смерти принцессы, избегая таким образом необходимости за нее отвечать. Им возражал хирург Марешаль, заявляя, что к кончине дофины имел отношение только «естественный яд, порожденный заражением крови, которое вызвано острой лихорадкой». Убеждая короля в отравлении принцев, придворные отравляли его самого, сея беспокойство и подозрение. Людовик XIV, однако, не поверил.

Монарх отлично видел, что гипотеза отравления имела целью нанести ущерб герцогу Орлеанскому. При этом слух, распространявшийся также и за рубежом, изо всех сил поддерживали мадам де Ментенон и герцог Мэнский. Последний был заинтересован в исчезновении законных наследников и в дискредитации серьезных конкурентов, для того чтобы обрести право стать преемником своего отца (он его получил в июле 1714 г.). Благорасположенный к Филиппу Орлеанскому Сен-Симон даже называл герцога Мэнекого вдохновителем преступлений. Однако так думали немногие. Освистанный во время похорон членов королевского дома, подавленный оскорбительными листками, которые развешивали на стенах его дворца («Вот где находят самые тонкие яды»), потрясенный герцог Орлеанский попросил короля заключить его в Бастилию, с тем чтобы публично доказать бессмысленность обвинений. Однако Людовик XIV не верил в виновность своего племянника и отказался арестовывать особу королевской крови, так же как и его протеже Хомберга.

В 1712 г. разразилось новое скандальное дело. Появилось обвинение против монаха-кордельера, который готовил покушение на внука «короля- солнце», Филиппа V Испанского. Он делал это якобырадиинтересов ФилиппаОрлеанского, который ненавидел испанского короля. В 1714 г. поутихший, но тлевший слух снова разгорелся в связи со смертью герцога Беррийского, брата умершего два года назад дофина. По мнению медиков, черная рвота свидетельствовала, что «болезнь по своей природе происходила от яда». На естественном характере болезни, той же самой, от которой умерли дофин и дофина, настаивал аптекарь Бульдюк. Тем не менее Шираку, врачу Филиппа Орлеанского, не позволили осмотреть герцога Беррийского и сделали это для того, чтобы поддержать интригу. Король разрешил племяннику не участвовать в траурной процессии в Сен-Дени, поскольку тот опасался новых публичных оскорблений. Вскоре после этого заболела герцогиня Орлеанская, что вызвало новый поток клеветы на ее мужа. «Задача врагов герцога Орлеанского состояла в том, чтобы убедить весь Париж, всю Францию и иностранные государства, будто все несчастья королевского дома случаются по вине этого принца», — писал Сен-Симон. Покоя герцогу Филиппу не обеспечило и восшествие на престол Людовика XV. В 1721 г. маленький король заболел, и «среди публики распространились слухи о яде», — как писал автор дневника того времени. Их пустил королевский медик, высказавший опасение, что короля отравили, и намекавший на то, кто именно это сделал. Придворная клика не только охотно верила, но и приукрашивала: «Искусство Цирцеи и Медеи / Стало его единственным удовольствием […] / Так, сыновья, оплакивающие отцов, / Падают, сраженные одними и теми же ударами, / Брат следует за братом, / Супруга опережает супруга», — таковы были изданные в 1720 г. «Филиппики», памфлет в стихах, пользовавшийся успехом. Племянник Людовика XIV подвергалея в нем поношению и покрывался позором. В дневнике д’Аржансона в связи с коронацией Людовика XV выражался экстаз по поводу чудесного спасения принца, «единственного отпрыска многочисленной семьи, которая целиком погибла, как подозревали, от яда».

Герцога Филиппа беспрестанно травили ядом клеветы, но при этом ему угрожал и вполне реальный яд. Герцогиня Мэнекая в 1718 г. заявляла, что на свой манер отомстит герцогу Орлеанскому. Относительно этой дамы, воспитанной «ведьмой» Ментенон и имевшей, следовательно, хорошую школу, также говорили, будто онаотравила нескольких человек. Известны три планировавшиеся или осуществленные попытки покушения на Регента в 1719 г. Возможно, впрочем, что влиятельный в то время аббат Дюбуа умышленно распространял слухи, дабы заклеймить испанских врагов.

Версаль не владел монополией на употребление яда. Между европейскими дворами существовали родственные связи, все они были похожи и функционировали примерно одинаково. Сведения о соответствующих делах сохранились в мемуарах и письмах. В 1677 г. говорили о покушении на польского короля; ему подали к кофе сахар, смешанный с мышьяком. В 1675 г. умер герцог Пьемонта и Савойи, и подозрения падали на маркиза де Ливурна. По странному совпадению как раз в это время в Пьемонте находился химик Вананс, замешанный в «деле ядов» и в польском деле. Это дело, в котором менялись традиционные роли францу- за-жертвы и итальянца-отравителя, Людовик XIV стремился замять, поскольку оно грозило испортить отношения Парижа и Турина. В 1676 г. едва не погибла любовница нового герцога, дочь герцога де Люиня; противоядие ей дал сам герцог. «Она пользовалась милостями, располагала благоволением своего любовника, но внушала опасения министрам. Ее возвышение порождало их ненависть. Она была отравлена. Герцог Савойский дал ей редкое противоядие, которое, к счастью, соответствовало принятому яду», — не без удовольствия рассказывал Сен-Симон. В центре данного эпизода оказывалась фаворитка, которой, по общему мнению, не подобала политическая роль. Освободить монарха от такой вредоносной любви

Мог только яд.

Пары ядов витали и над испанским двором, тесно связанным с французским. В 1689 г. двадцатисемилетняя королева Мария-Луиза Орлеанская, племянница Людовика XIV, умерла от молока,

шоколада или устриц. За четыре года до этого королеву обвиняли в покушении на мужа, последнего Габсбурга Карла II, дегенеративного и бесплодного, которому она не могла родить сына, что и вызывало стремление испанцев от нее избавиться. Ненависть к Марии-Луизе усиливало то, что она приняла при дворе пользовавшуюся дурной славой беглянку графиню де Суассон. Заболев, королева умоляла своего дядю прислать противоядие, однако его доставили спустя три дня после ее смерти. Вскрытие обнаружило повреждение внутренних органов умершей, что подтверждало версию отравления. Однако Людовик XIV продемонстрировал скептицизм или просто не хотел портить отношения с Испанией. Короче говоря, он не потребовал отчета от Мадрида. Залучшее сочли обвинить императорского посла Мансфельда, любовника графини де Суассон. По возвращении в Вену он курьезным образом получил награду в виде престижной должности.

Яд делал свое дело также и в Германской империи. В 1699 г. внезапно скончался курфюрст Баварский Иосиф-Фердинанд, что породило подозрения против графа Гонзела. О сомнительных действиях сообщал генеральный лейтенант полиции Парижа д’Аржансон: Гонзел якобы купил у аптекаря некую пасту, испытал ее на крысах, а затем отправился к курфюрсту.

В Европе не существовало места, где не пользовались ядом. Сен-Симон вспоминал смерть шведского короля Карла XI. Этот монарх, демонстрировавший озлобленное упрямство тирана наихудшего толка, умер в 1697 г. «от отравления после долгих и мучительных болей». Данный пример показывает, насколько живучей оставалась старая схема, согласно которой уделом тирана являлось отравление. Зато взгляд на яд как на естественное оружие тиранов в XVII–XVIII вв. встречался все реже. Пресловутые «отравления», приписанные французскому регенту, в большей степени связывали с его личными пороками, чем с его жаждой власти. Филиппа Орлеанского обвиняли также в инцесте, утверждали, что он занимался алхимией и магией.

Венецианские власти еще в XVII в. широко использовали яды для достижения своих целей и заказывали сочинения по токсикологии. Так, в 1643 г. в Вероне вышел трактат о ядах Франческо Пона. Венецианцы применяли свои коварные методы как против христианских правителей (в 1637 г. — императора, а в 1638 г. — Ришелье), так и против турецкого султана. Существует датированное августом 1654 г. подтверждение генерального представителя в Далмации, что он получил шкатулку с ядами, которые предназначались для пашей Боснии и Герцеговины. В депеше от 26 декабря 1670 г. говорилось, что, поскольку здоровье паши ухудшилось, наступило время действий. При таких обстоятельствах его внезапную смерть объяснили бы болезнью. В декабре 1683 г. венецианские власти готовили отравление алмазным порошком паши Албании Сулеймана; в 1686 г. некий миссионер предлагал свои услуги по подмешиванию яда в кофе этого вельможи. В официальной ноте, относящейся к декабрю 1755 г., Совет Десяти констатировал плохое хранение казенных отравляющих веществ, предписывал произвести их инвентаризацию и завести строгий порядок их расположения с обязательным указанием свойств и необходимых «дозировок» каждого токсина.

Итак, в ХУН-начале XVIII в. яд, как средство решения политических проблем, оставался весьма актуален. Культура эпохи несла на себе отпечаток традиционных стереотипов и суеверий. А кроме того, живучести тайных методов борьбы способствовала сама система функционирования власти при дворах монархов. Династическая путаница, происки придворных, невежество врачей перевешивали доводы разума. На самом деле материальные яды использовались все реже, играли все меньшую роль в реальном изменении политических ситуаций. Однако их действие продолжали приписывать чуть ли не всем болезням представителей элиты, поскольку образ яда сохранял свое место в головах.

В лучах просвещения

Употребление яда выглядит несовместимым с духом Просвещения и выросшей из него революции. Отравление было орудием тьмы и тирании, им пользовались обскурантисты, неспособные постичь естественный ход вещей. Разумеется, силы реакции по-прежнему могли прибегать к этому методу борьбы, выражавшему их презрение к противнику. Однако в эпоху проевещенного деспотизма политические нравы менялись, шлифовались в соответствии с требованиями времени. Не случайно прусекому королю Фридриху 11 принадлежал философеко-политический трактат «Анти- Макиавелли», вкотором взгляды итальянцаподвер- гались критике с точки зрения морали. Революция сделала решительный выбор в пользу открытых демонстративных действий. Естественно, что яд стал использоваться реже, и такое положение сохранялось, по-видимому, вплоть до начала XIX в. Вольтер в статье «Отравление» Философского словаря утверждал, что преступления такого рода очень редки и что на этот счет существует множество выдумок, восходящих к древности. Неустанно боровшийся против расхожих суеверий и мифов, писатель вообще отрицал токсичность некоторых веществ. В Энциклопедии Дидро и д’ Аламбера статья «Отравление» оказалась очень мала, но имелась более содержательная статья «Яд». В ней излагалась старая мысль о происхождении болезни от яда непонятной природы, однако критиковалось стремление медиков в любой язве усматривать действие яда. Отравление квалифицировалось как отвратительное преступление, причем речь шла в первую очередь о применении яда в частной жизни. И все же невозможно сказать, что яд совершенно исчез из политической сферы.

Отравление при дворе

Когда Мария-Антуанетта в 1790 г. утверждала, что личности, подобные Бренвилье, принадлежат не к нынешнему веку, это была скорей легкомысленная бравада, чем историческая проницательность. В последние десятилетия при версальском дворе и в самом деле не так уж часто прибегали к яду. При этом в обществе, наоборот, совершалось много преступлений такого рода. Мария-Антуанетта стала французской королевой в 1770 г. Французский двор помнил связанные с ядом опасения и слухи предшествующего периода. «Королю только и говорят что об опасности яда>>, — не без раздражения писал в своем дневнике д’Аржансон в 1749 г. За два года до этого он покинул двор. Такая характеристика напоминала о временах прадедушки автора. От королевского окружения требовалась бдительность. Об этом свидетельствует эпизод, относящийся к 1737 г. Советник из следственной палаты Парламента, который имел беспрепятственный доступ к государю, принес ему книгу, содержавшую якобы тайное знание. Едва король прикоснулся к тому, как один из приближенных вырвал его из монарших рук. Он опасался, что книга отравлена. Естественно, что в такой атмосфере Людовик XV искал яд повсеместно. В 40-е гг. умерли две его фаворитки. Под подозрением оказался сначала Морепа, которого в агонии обвиняла одна из дам, а затем д’ Аржансон, со вкусом описывавший в своем дневнике версальские интриги. Король полагал, что применен какой-то неизвестный яд медленного действия, и лично приказывал своему министру непременно его отыскать. Когда в декабре 1765 г. умер после нескольких месяцев болезни тридцатишестилетний дофин, вся Европа верила, что его отравил могущественный герцог де Шуазель. Наследник преетола проявлял благосклонность к иезуитам, а министр добился их изгнания из Франции. Людовик XVI также считал, что Шуазель виноват в смерти его отца. В 1767 г. тому же царедворцу приписывали смерть дофины, после того как врач принцессы упомянул в присутствии короля о «кризисе сверхъестественного происхождения». Дело складывалось из тех же составляющих, что и в век «короля-солнце»: невежество и самоуверенность врачей, вызванные ревностью интриги и козни, которые создавали повод для отставки раздражавшего или неудобного министра. Мадам де Помпадур не уставала повторять королю, что со стороны государственного секретаря по морским делам Морепа ему угрожает опасность отравления. В 1749 г. фаворитка добилась отставки этого министра, к большому сожалению д’ Аржансона. Морепа раздражал прежде всего тем, что позволял циркулировать так называемым «пуазоннадам», оскорбительным писаниям, направленным против мадам де Помпадур. Из реального или деланного страха перед ядом мадам де Помпадур всегда хотела иметь под рукой противоядие и требовала соблюдения мер безопасности. В марте 1850 г. она писала д’Аржансону, что ее пытались отравить. Все эти разговоры вроде бы не затрагивали персону короля, однако и его окружала атмосфера подозрения. Неудивительно, что, когда в 1757 г. произошло покушение на жизнь Людовика XV, последний совершенно безосновательно считал, что кинжал Дамьена предварительно намазали ядом. «А что, если клинок был отравлен?» — вопрошал король и получал ответ, что все это старые сказки. Даже если бы на лезвие нанесли отравляющее вещество, оно стерлось бы толстой тканью камзола и жилета. Во время допроса Дамьену задавали вопрос наэту тему, и он отрицал использование яда. И Тем не менее пена дней французского двора времен Людовика XV содержала в себе яд. После восшествия на престол его преемника в 1774 г. говорить об отравлениях стали меньше.

Когда 14 марта 1780 г. Людовик XVI выпустил «Декларацию против отравителей», во многом повторявшую ордонанс июля 1682 г., он реагировал на действия злоумышленников, которые опаивали своих жертв, чтобы легче их грабить. В Декларации наличествовало слово venef/ces, и все же она порывала с традицией средневекового законодательства. Отравление больше не связывалось с колдовством. Королевский указ имел своей целью только совершенствование государственного управления.

Неизменное оружие диффамации служит борьбе против иезуитов

За пределами двора яд оставался оружием диффамации. Ссылки на отравление способствовали дискредитации противника и использовались соперничавшими группировками. Особенно широко это средство применялось в среде духовенства. И разумеется, оно сыграло важную роль в борьбе против ордена иезуитов, приведшей к упразднению его Святым преетолом в 1 773 г.

Еще до 1700 г. орден обвиняли не только в обслуживании интересов папства, но и в подготовке цареубийц. В 1696 г. в Англии появился памфлет на французском языке «Искусство убивать королей, преподанное иезуитами Людовику XIV и Якову 11». Сочинение вышло анонимно, однако исходило, скорее всего, из протестантских кругов. Автор имел в виду заговор против Вильгельма 111 Английского, организованный низложенным во время Славной революции Яковом 11 Стюартом и королем Франции, который предоставил убежище изгнаннику. В памфлете приводился список совершенных или замышлявшихся цареубийств с помощью «меча или яда>>, которые вдохновлял орден иезуитов. На яде внимание не заострялось, однако о нем говорилось в связи со смертью Карла II, отравленного, «как все знают», в 1685 г., дабы на престол смог взойти его брат Яков II, сторонник реставрации католицизма в Англии, которому помогали иезуиты.

В первойполовине XVIII в. враждебность к иезуитам вышла за пределы протестантских кругов. Во Франции против них выступали представители и сторонники галликанской церкви и янсенисты. Даже папство беспокоилось по поводу применявшихся орденом методов евангелизации, а также его весьма значительного могущества. Разоблачители вредоносности иезуитов применяли традиционные схемы. Д’Аламбер в 1765 г. сравнивал орден с Венецией, которая из-за своего коварства стала ненавистна всем народам, в начале XVI в. объединившимся против нее в Камбрейскую лигу. В то же время выдвигались и конкретные обвинения против Общества Иисуса. В 1754 г., за восемь лет до роспуска ордена иезуитов во Франции и за десять лет до их изгнания, братьям святого Игнатия приписывали отравление дочери Помпадур. Нет ничего удивительного, что смерть Папы Климента XIV, упразднившего орден, также сочли делом их рук. Понтифик выступал союзником европейских монархов, которые способствовали его избранию именно ради уничтожения Ордена Иисуса. Папа болел в течение шести месяцев после гибельного для себя решения. В сентябре 1774 г. он скончался, юная отчего», согласно его собственным загадочным словам. В апреле иезуиты якобы пытались отравить понтифика, добавляя ему в кофе мышьяк. В 1775 г. был арестован генерал ордена Риччи, которого обвиняли в подстрекательстве к этому покушению, хотя бюллетень о здоровье Папы не содержал в себе никаких намеков на криминальные обстоятельства. Есть свидетельство, что слухи распространял кардинал де Берни. Д’Аламбер будто бы свидетельствовал, что Фридрих 11 считал эти разговоры нелепыми. Как ни парадоксально, прусский король являлся сторонником ордена. Обвинение в отравлении выдвигалось для того, чтобы оправдать подготовленные радикальные меры Папы против иезуитов.

Помимо смутных высказываний 1754 г., массовые обвинения против ордена выдвигались в Новом Свете, где в 50-60-е гг. он пользовался значительным влиянием. Иезуиты представлялись врагами колонистов, якобы подстрекавшими черных рабов, колдунов и отравителей к заговорам и игравшими в них важную роль. В разгар века Просвещения разыгрывалась история, напоминавшая Средневековье. Социальный, по сути, вопрос об освобождении рабов приобретал политический аспект. Дело изображалось так, будто иезуиты стремились заменить колониальный порядок собственным господством.

В 1720-е гг. в Гваделупе за отравление казнили чернокожих. Иезуиты решительно заявляли об их невиновности и разоблачали легковерие колонистов, всегда готовых приписывать африканцам сверхъестественные способности. В 1757–1759 гг. великий страх охватил Сан-Доминго. Смертоносная эпидемия косила людей и животных. Все верили, что являются жертвами ядов и колдовства. Заговор приписывали некоему Макандалю, решившему проучить тех, кто хозяйничал на острове. Говорили, что он собирается уничтожить всех белых, а также тех, кто им служил. Многие соплеменники считали Макандаля колдуном и верили, что он не горит в огне, возможно, потому, что яд издревле считался несгораемым. Будучи возведен на костер, мятежник благодаря своей невероятной силе сумел освободиться. Тем не менее в конце концов Макандаля сожгли нагла- зах толпы в 1758 г. Тогда утверждали, что среди белых яда избежали только иезуиты. Их обвиняли в защите отравителей, которым они запрещали выдавать сообщников. Основанием служила инструкция, призванная спасти от казни невиновных, однако общественное мнение колонии находилось тогда во власти сильной иезуитофобии. Ее усиливало еще и то, что монахи сурово порицали жестоких хозяев. Колонисты видели в этом доказательство сговора иезуитов с мятежниками и даже их руководящей роли, свидетельство их стремления установить свое господство над колонией, как в Парагвае. В 1763 г. Общество Иисуса изгнали с острова, и это вызвало восторг проевещенных элит. Господствовало убеждение, что братья ордена использовали Макандаля и восставших рабов в интересах своей жажды власти, абсолютно так же, как евреи 11 мусульмане будто бы использовали в 1321 г. прокаженных. Обвинение в отравлении демонстрировало великолепную живучесть.

Таким образом, Просвещение совершенно не обязательно выявляло лживость обвинений в отравлении. Философы проявляли слепоту в этом вопросе, когда обвинения выдвигались против ненавистных им противников. Материальный яд все реже применялея в политике, однако он оставался средством пропаганды. Такое положение дел не изменила и Революция. В середине XIX в., после того как братья святого Игнатия вновь обрели свое могущество, химик Распай заявлял, что в смерти сильных мира сего всегда виноваты ртуть или иезуиты.

Революционное воздержание и козни реакции

Французская революция считается наследницей Просвещения. Свой непреложный долг ее деятели видели в борьбе против «тиранов» старого порядка и их приспешников. Революция превозносила античную культуру, воспроизводила ее мотивы, прославляла Брута и его кинжал. Непримиримая борьба с абсолютизмом велась путем мобилизации народных масс и очистительных убийств. Публичное действие преобладало над тайным коварством, идеологическое влияние которого равнялось нулю. Понятно, следовательно, что отравления в это время почти полностью исчезли из политического пейзажа. И все же исчезли не совсем, поскольку они продолжали оставаться полезными в интенсивной идейной борьбе, противопоставлявшей сторонников и противников нового порядка.

Даже при том, что источников мало, можно сказать, что список предполагаемых жертв отравлений, загубленных местными и иностранными сторонниками Старого порядка в течение революционного десятилетия, весьма невелик. Во время Революции проливали в основном кровь, а не яд. В 1797 г. во цвете лет скончался генерал Гош, и эта неожиданная смерть породила слухи. Если же говорить о народе, то есть всего лишь один несчастный Гамен, слесарь, смастеривший пресловутый железный шкаф, в котором нашли компрометировавшие короля документы. Гамен утверждал, что Людовик Капет и королева отравили его, дабы избавиться от неудобиого свидетеля. Причем это обвинение не инкриминировалось ни Людовику XVI, ни Марии-Антуанетте во время их процессов. Оно возникло только в 1794 г., когда один депутат Конвента принялся разоблачать «преднамеренную жестокость» «тирана» по отношению к человеку скромного происхождения, заключавшуюся в отравлении. Человек скромного происхождения явно сам присочинил всю историю, дабы избежать упреков в служении «тирану». Расчет оказался правильным: Конвент назначил слесарю компенсацию, начиная со дня «отравления». Вспомоществование оказалось существенным; Гамен прожил еще долго.

Роялистская пропаганда, со своей стороны, также не пренебрегала аргументом использования яда во имя очернения революционеров. Самым ярким эпизодом явилась история смерти Людовика XVII. В задачу данной книги не входит подробный анализ этого загадочного дела. В течение долгого времени оно притягивало к себе внимание историков, поскольку не существовало ответа на вопрос, кем был умерший в июне 1795 г. мальчик. Сегодня спорный вопрос можно считать разрешенным: это в самом деле был сын Людовика XVI и Марии-Антуанетты. Обстоятельства его смерти положили, между прочим, начало борьбе мнений гораздо менее известной, но очень показательной. Роялистские круги распространяли идею, что, независимо от того, шла ли речь о

Людовике XVII или нет, заключенного в Тампле ребенка отравили. Эта подробность добавлялась к описанию отвратительных условий, в которых революционная Парижская коммуна содержала предполагаемого королевского сына. Какой-то депутат якобы громко произнес в стенах Конвента: «Освободить Францию от сына Капета надлежит аптекарю», а Робеспьер посулил огромную сумму тому, кто предоставил бы подходящий медленно действующий яд. 8 июня 1795 г. мальчик в Тампле умер, и уже на следующий день по приказу властей состоялось вскрытие тела, результаты которого опубликовали в официальной газете «Монитёр». Тем не менее уже неделю спустя появилась обвинявшая Конвент брошюра. В ней одному из депутатов приписывалось восклицание: «Поклянемся же в неумолимой ненависти ко всем королям, даже если бы нам пришлось применить против них самое изощренное средство, которое существует в природе — яд!» Анонимный автор утверждал, что в Конвенте насчитывалось достаточно медиков и химиков, знавших неопределяемые яды. В этом смысле в противоположность знаменитой формуле, с которой послали на эшафот Лавуазье, оказывалось, что республика нуждается в ученых. В тексте говорилось также, что конец заключенного ускорило блюдо шпината. Пущенный слух объединял противников Революции, и в 1796 г. он снова всплыл в анонимном сборнике, происходившем из роялистских кругов; теперь речь шла о нескольких попытках отравления.

С событиями июня 1795 г. связана еще одна подозрительная смерть. Доктор Дезо, которому поручили осмотреть предполагаемого дофина незадолго до его смерти, через короткое время неожиданно умер. А между тем этот врач лечил наследника трона еще до Революции и хорошо знал мальчика. Немедленно возник слух, что Дезо не мог не увидеть, что прослушанный им в Тампле пациент не дофин. Настоящего принца якобы подменили, а врача устранили, чтобы эта правда не вышла на свет. Причем, хотя версия, что наследник погибшего короля умер, устраивала не только революционеров, но и братьев Людовика XVI, клеймили и обличали только первых.

И все же приходится признать, что тема отравления не занимала большого места в контрреволюционной пропаганде. Дело в том, что самые страшные преступления, которые инкриминировали Революции, преступления, вызывавшие гнев и отвращение, совершались открыто. Нож гильотины стоил всех кубков с ядом.

Яды реакции, или отравление орлов

Может показаться странным, что истории Наполеона и его сына включены в эту главу. Однако, хотя эти персонажи умерли соответственно в 1821 и в 1832 гг., все, что с ними связано, восходило к идейным спорам времен Революции. Кроме того, к знаменитому императору имеет отношение древний миф об отравлении героя, которого невозможно победить на поле сражения. Здесь обнаруживается классическая схема, противопоставляющая добродетель пороку тех, кто служит тирании.

Горячие споры о том, отравили ли Наполеона на острове Святой Елены, или он умер от желудочного заболевания, ведутся до сих пор. В статье «Остров Святой Елены» современного «Словаря Наполеона» Жана Тюлара тезис об отравлении отвергается, а канадский исследователь Бен Вайдер защищает его. Однако вопрос о том, как именно подавалась информация о смерти императора, является важным. По правде сказать, творцы мифа о Наполеоне не уделяли слишком большого места обстоятельствам его конца. Причиной, возможно, являлось то, что смерть от яда совсем не обязательно способствует возвеличиванию полководца. Главная задача апологетов Наполеона состояла в сотворении образа мученика реакции, которая обрекла его насмерть. Они обращали внимание на непереносимый климат острова (своего рода естественный яд), отсутствие необходимого лечения, суровость местных английских властей, тоску и даже истощение.

Тем не менее сомнения, касающиеся причин смерти императора, появились сразу после его смерти. В Париже говорили то ли о расстреле, то ли о падении с высокой скалы, то ли о бурной ссоре. Отчет о вскрытии оживил версию отравления, поскольку в нем отмечалось изъязвление желудка. Впоследствии этот факт подтвердили люди, находившиеся рядом с Наполеоном в ссылке. В мемуарах генерала Ламарка можно прочесть следующее: «Все верили, что императора отравил губернатор сэр Хадсон Лоу». И в другом месте: «Сегодня [декабрь 1821 г.] кажется очевидным, что император скончался от нездорового климата, под гнетом горестей, пренебрежения, обид и лишений всякого рода, которые его вынудили претерпевать». Ламарк отмечал также, что, по мнению Монтолона, англичане не отравили Наполеона, а убили плохим обращением. Ирландский врач О’Мира, которого губернатор отослал с острова, потому что он слишком сблизился с пленником, публично заявил в декабре 1818 г., что если бы он следовал приказам Лоу, то император был бы уже мертв. Однако желание раз и навсегда покончить с побежденным врагом никогда не оставляло Бурбонов. Особенно это касалось графа д’Артуа, будущего Карла Х. Согласно Монтолону, Наполеон считал, что наемные палачи графа пытались его убить еще на Эльбе и стали бы искать в любом месте, поэтому бежать, например, в Латинскую Америку не имело смысла. Какое оружие использовали убийцы, не уточнялось. А отравления Наполеон боялся, ещенаходясь навершине власти. После первой встречи с Лоу пленник якобы сказал, что его тюремщик похож на полицейского-сици- лийца, которого следует опасаться. Император жаловался, что ему подавали сомнительное вино, и анализ действительно показал наличие окиси свинца. Вайдер делает предположение, что отравление Наполеона без ведома англичан организовали французские Бурбоны, дабы закрыть проблему раз и навсегда. — Для этого они якобы воспользовались услугами графа де Монтолона, который, в свою очередь, мстил августейшему пленнику за связь с его супругой (владевшей, к слову сказать, записками маркизы де Бренвилье). Находясь рядом с императором, Монтолон, начиная с 1816 г., постепенно травил его мышьяком. Естественно, что потом он пытался переключить внимание на Хадсона Лоу, однако на самом деле Англия опасалась как раз оживления бонапартизма в случае смерти «Людоеда», после того как его вынужденно покинули все действительно верные люди. Как бы то ни было, французские власти объявили смерть Наполеона естественной, а Карл Х в 1825 г. весьма любезно принимал Хадсона Лоу. Это питало молву, направленную не столько на Бурбонов, сколько на англичан.

На самом деле, возможно, что изъязвление желудка происходило от рака. В любом случае следует отвергнуть тезис об отравлении мышьяком, основанный на анализе волос Наполеона. В свое время их привез лакей Новерра, а потом унаследовал швейцарский промышленник Фрей, который и установил в них ненормально высокое содержание мышьяка.

Вайдер полагает, что отравили также и сына Наполеона. Его воспитывали при венском дворе, намеренно тщательно изолируя от отца. Однако Орленок оставался надеждой бонапартистов. Герцог Рейхштадтский печально окончил свои дни 22 июля 1932 г. двадцати одного года от роду. Обстоятельства его кончины вполне позволяли думать о яде, который ввел дантист или которым отравили дыню. Его смерть ликвидировала возможность реставрации империи во Франции, впрочем, в 1832 г. и без того весьма маловероятной. Тем не менее Луи Филипп, чьим интересам кончина Орленка отвечала больше всего, предпочел обвинить Меттерниха, это воплощение контрреволюции. Даже король Баварии Людвиг 1 осмелился поинтересоваться у австрийских представителей, от естественных ли причин умер герцог Рейхштадтский. Самое малое, что инкриминировали Меттерниху, это запрет молодому человеку отправиться лечиться в Италию из-за того, что венское правительство опасалось объединения вокруг него стонавших под австрийским сапогом регионов. И все же Хофбург совсем не походил на двор Борджиа, австрийский канцлер не имел никаких оснований оказывать услугу французскому королю-гражданину, с которым не ладил, а слабое здоровье больного туберкулезом юноши делало бессмысленным ускорение его смерти. Она и так наступила достаточно быстро.

Все сказанное отнюдь не мешало ссылаться на яд как тем, кто победил Революцию и Империю, так и их врагам, сторонникам свободы. Возможно, в каких-то случаях эта версия порождалась стремлением сопоставить Наполеона с Александром, как это делал Шатобриан. Впрочем, такой подход не очень характерен для текстов того времени, да и сам факт выглядит мелковатым в масштабах наполеоновского эпоса. Согласно Монтолону, Наполеон говорил, что ему следовало бы погибнуть во время московской битвы. Такой конец приравнял бы его к Александру. Из чего следует, кстати, что император не верил в отравление македонского завоевателя.

От великого века Людовика XIV до века великого императора Наполеона использование яда в политике не прекращалось. Однако дел, в которых токсическое оружие применялось реально, помогая завоевать или удержать власть, оказывалось гораздо меньше, чем дел, в которых яд действовал только в политическом языке в виде упреков, намеков и обвинений. Отравление сохраняло свой статус отвратительного преступления, подтвержденный, в частности, ордонансом 1682 г. Оно как и прежде ассоциировалось с тиранией. Во времена Людовика XIV правительство боролось с отравителями в целях очищения королевства. Сожжение отравителей на костре становилось своего рода символом такого очищения. Однако впоследствии употребление яда утрачивало демоническую окраску, становилось банальным, поскольку все больше теряло связь с колдовством, порчей, магией. Борьба с этим преступлением оставалась актуальной, но теперь оно затрагивало, в первую очередь, частную жизнь. Никакие мелкие козни не могли пошатнуть крепнувшее государство или нанести ущерб общественному благу.