Зависимость епископов от пап и государей увеличивалась, однако их власть продолжала оставаться значительной, особенно в том, что касалось вопросов веры. Главы епархий, кроме того, получали довольно большие доходы, хотя и очень разные в зависимости от конкретного места. Понятно, что должность епископа часто становилась вожделенной, а тот, кто ее занимал, вызывал вражду. Весьма полезным оружием в подобных случаях оказывался яд: он позволяя не проливать кровь безоружных лиц и обеспечивал видимость естественной смерти.

 

Традиция продолжается: отравление епископов раздираемой интригами Церкви

Список отравленных или считающихся отравленными епископов велик. Разумеется, далеко не все включенные в него персонажи на самом деле погибли от яда. В конце Средневековья была весьма распространена склонность связывать неожиданную смерть высокопоставленных людей с внешними причинами, заговором. Возможно, это явилось следствием развития медицины, того, что телу, здоровью, а значит, и смерти стали уделять больше внимания. Итак, внезапные кончины епископов неизменно порождали разговоры о причинах и обстоятельствах смерти. Впрочем, ответственность редко возлагалась на конкретного человека, делались только намеки, что соперник открыл себе доступ к епископской кафедре.

Подобные случаи имели место повсюду в христианском мире. В 1259 г. в Датском королевстве скончался епископ Оркуса. Говорили, что он стал жертвой отравления с помощью гостии. В 1268 г. окончил свои дни епископ Зальцбурга Ладислас; его якобы отравили приближенные. Таких примеров, касающихся прелатов, множество. В 1335 и 1411 гг. говорили об отравлении епископов Вюрцбурга, в 1322 г. – Фрейзинга, в 1371 г. – Утрехта, в 1385 г. – Констанцы, в 1386 г. – Камина в Померании, в 1390 г. – Пассау. В 1270 г. от отравленной гостии погиб польский епископ Ладислас. Такое святотатство, как использование хлеба жизни в качестве орудия убийства, было, по-видимому, весьма обычным делом после случая с епископом Магелонна, описанным в предыдущей главе.

Благодаря расследованию, проведенному епископальной юстицией и двумя францисканскими следователями, нам хорошо известна история епископа Авиньона Бертрана Эмини. Этим прелатом были недовольны могущественные местные фамилии. Кто-то засматривался на завидную авиньонскую кафедру, кого-то не устраивала политика сторонника авторитарной линии Бонифация VIII, каковым являлся, по-видимому, Эмини. Как бы то ни было, в 1305 г. каноники организовали заговор с целью отравления епископа. Члены кафедрального капитула во главе со своим дуайеном прямо посреди епископского дворца обсуждали, сколько надо заплатить повару за исполнение преступления. Злодейский замысел был раскрыт, реализовать его не удалось. В акте расследования покушение, исходя из положения жертвы и modus operandi злоумышленников, квалифицировалось как «преступление против природы». С точки зрения существовавших между заговорщиками и епископом связей дело признавалось «преступлением предательства». Члены капитула собирались убить человека, обладавшего над ними двойной властью: институциональной и домашней. Они нарушили долг верности как служители Церкви и как слуги. При всем том виновным удалось избежать наказания. И даже не потому, что отравление не состоялось – правовая система того времени уравнивала преступление и подготовку преступления. Дело в том, что обвиняемые пользовались поддержкой могущественных местных семей. Несчастного прелата перевели в 1310 г. Во Фрежюс, где он находился в большей безопасности. Очень может быть, что слухи об отравлениях епископов возникали как отклик на подобные дела.

Как бы то ни было, они возникали снова и снова. В 1313 г. ответственным за смерть епископа Шалонского объявили его преемника Пьера де Латийи. После этого наступила некоторая передышка, однако князья Церкви продолжали оставаться преимущественными жертвами отравлений. В 1350 г. скончался кардинал Ганибалдус, отравленный «римлянами». В ноябре 1373 г. умер посланный во владения короля Наваррского кардинал Ги де Булонь – и опять говорили о яде. Филипп Алансонский, архиепископ Ошский имел могущественного врага – короля Франции Карла V и жил в страхе перед отравлением. В 1375 г. он заказал своему врачу Франциско Казини из Сиены трактат о ядах. Вероятно, за неимением сочинения подобного рода скончался в 1388 г. епископ Лана Пьер Эслен де Монтегю. Незадолго до этого он выступил перед духовенством в Реймсе за освобождение Карла VI от опеки дядьев. Некоторые посчитали, что столь недвусмысленно выраженная позиция задела сторонников продолжения опеки над королем, и прелат якобы поплатился жизнью за свою прямоту. Так ли это было? Хронист Жан Жювеналь дез Юрсен писал, что «во вскрытом теле обнаружили яд», и добавлял, что отравленный приказал не преследовать убийцу, которого отлично знал. В данном случае клириков подозревали не как таковых, а как участников политического процесса.

Напротив, объектом покушений колдунов и колдуний становились как раз представители церковных властей как таковые. В XV в. церковная юстиция преследовала ведьм все ожесточенней. Прислужникам дьявола приписывалось оружие, которое заставляет вспомнить древние определения veneficium, т. е. отравление материальным ядом в сочетании с мистическим заклинанием. Цель средневековых venefici состояла в ослаблении господства Церкви и ее репрессивной силы. Епископ Оснабрюка погиб в 1436 г. от яда, состряпанного дьяконом, дополнявшим его действие магией. Архиепископа Эмбрюна отравила, как считалось, шестидесятилетняя ведьма, использовавшая ядовитый порошок, приготовленный из лобковых волос и плоти ребенка. В 1461 г. умер дуайен церкви Нотр-Дам в Аррасе Жак Дюбуа, непримиримый гонитель вальденсов. Говорили, что причиной безумия, язв на теле и смерти архиепископа явились колдовство и яд.

В Риме XV в. о ведьмах ничего не было слышно. Тем не менее преждевременная смерть прелатов случалась часто. Слухи возникали как в городе, так и при папском дворе. Приближенный миланского герцога кардинал Вителлески в 1433 г. внезапно скончался в тюрьме, успев произнести всего лишь одно слово: veleno (по-итальянски – яд). Кардинал Сен-Сикст умер в 1474 г. – снова veleno. Кардинал Борджиа, епископ Мелфи – veleno. В 1503 г. окончили свои дни несколько прелатов. Джованни Мичиели, кардинал Сент-Анджело, епископ Падуи, Вероны и Виченцы скончался после двух дней мучительной болезни, сопровождавшейся сильной рвотой. Неожиданно умерли кардинал Джованни Лопез, епископ Капуй, и кардинал Джованни Батиста Феррари, епископ Модены. Кардинал Орсини скончался, находясь в заключении, что всегда порождает слухи. Вновь и вновь звучало: veleno, veleno, veleno. Папский престол в это время занимал Александр VI Борджиа. Ничего удивительного, что в 1510 г. в сочинении De cardinalatu Паоло Кортези целую главу посвятил предохранению кардиналов от ядов, а поэт дю Белле в «Сожалениях» изображал Рим как средоточие предательств, злодеяний, убийств, отравлений.

 

Прелаты-отравители

Высшие церковные иерархи не только подвергались отравлениям. Бывало, хотя и реже, что епископы выступали отравителями или считались таковыми. В подобных случаях речь шла о сохранении или достижении высокого положения. Самые интересные дела относятся к первым десятилетиям XIV в. В это время выдвигалось множество обвинений против высокопоставленных лиц. Папа Бонифаций VIII придерживался идеи авторитарной теократической власти, важнейшим элементом которой должны были являться тесно связанные с Римом епископы. Воплощением этой системы стал Бернар де Кастане, епископ Альби. Он слыл отравителем архидиакона города и двух каноников в 1298–1307 гг., а улицы города полнились слухами, будто прелат «может отравить, кого хочет». Разнузданный произвол, допускавший широкое применение яда, а также и других способов убийства совершенным образом соответствовал представлению о «епископской тирании», в которой обвиняли Бернара де Кастане. Епископа-тирана изображали чуть ли не колдуном, имевшим сверхъестественную власть над жизнью своей паствы. Обвинения исходили от людей, связанных с еретической средой; они стремились убрать слишком рьяного борца с остатками катарской ереси. И они достигли своей цели, ибо хотя пастырю удалось восстановить свою репутацию в результате расследования, но альбигойскую кафедру ему пришлось покинуть. Епископ перебрался в город Пюи.

Примерно в то же время разворачивалось дело Гишара, епископа Труа, разразившееся в 1308 г. Этот епископ, как выяснилось, являлся серийным отравителем с самого начала своей карьеры. Недавнее исследование протоколов дела продемонстрировало, как королевская власть выявляла его вину. Церковь, во главе которой стоял тогда весьма франкофильски настроенный Папа Климент V, играла роль формального поручителя. Большая часть приписываемых Гишару жертв принадлежала к королевскому окружению. Исключение составлял бедный приор из Провена, на место которого якобы метил отравитель. Если такой метод, как применение яда, а также порча с помощью колдовства как-то соответствовали его положению духовного лица, то сама невероятная озлобленность прелата абсолютно шла вразрез с его епископскими функциями. Гишар копил в себе ненависть, которая в конце концов находила выход в преступных отравлениях.

Епископу соседнего города Шалона Пьеру де Латийи приписывалось всего два убийства. Во-первых, его обвиняли в отравлении предыдущего епископа, после смерти которого в 1313 г. сожгли приготовивших для него яд женщин. Во-вторых, считалось, что Латийи отравил самого короля.

В 1317 г. арестовали епископа Кагора Гуго Жеро, «отвратительного предателя, замыслившего отравление Папы Иоанна ядом». В тот момент папские следователи уже подвергли проверке Управление в его епархии. Обеспокоенный епископ, видимо, решил, дабы избавиться от этого зла, Уничтожить источник, того, перед кем предстояло отвечать за все свои мерзости. В результате подробного расследования обвиняемого изобличили в приготовлении «ужасного преступления» против Иоанна XXII и против одного из его племянников, в покушении на божественное и человеческое величие, сочетавшее в себе отравление и колдовство. В самом деле, кроме veneria, епископ использовал магические фигурки из воска, призванные усилить действие яда, а в случае неуспеха заменить его. При этом сам яд готовился самым тщательным образом. Он представлял собой порошок, в состав которого входили ртуть, реальгар (сернистый мышьяк), животные и человеческие останки. Сохранилось письмо Папы от 17 сентября 1317 г., адресованное виконту де Ломаню. В нем понтифик высказывал подозрение, что в заговоре епископа Кагора участвовали и другие прелаты, и предполагал применение разных средств, в том числе неожиданных нападений вооруженных людей. Епископ Жеро стал истинным воплощением прелата-отравителя. Однако подобные фигуры имелись в обоих противоборствовавших лагерях. Это могли быть авторитарные ригористы, придававшие теократической власти большее значение, нежели сам понтифик. Но это точно так же могли быть примиренцы, снисходительные, не согласные с реформаторской ориентацией Рима. Непримиримость позиций толкала приверженцев разных партий к отравлению несогласных. Естественно, что те, кто страдал под управлением подобных епископов, без конца жаловался на употребление ими яда. Властям волей-неволей приходилось заниматься расследованиями. В 1317–1320 гг. такие жалобы внимательно рассматривал Иоанн XXII, а за десять лет до того – Климент V. Напротив, Бенедикт XIII придавал обвинениям меньшее значение. В феврале 1402 г. в Севилье у мер Хуан Серрано, епископ Сигуэнсы. Его отравили с третьего раза, подмешав яд в пищу. Убийство в течение пяти месяцев готовил Гутьерре Альварес Толедский, архидиакон Гвадалахары. Он сам претендовал на кафедру, которую занимал Хуан Серрано. Убийца просидел в тюрьме до 1406 г., а затем с благословения Бенедикта XIII получил прощение, свободу и, наконец, в 1439 г. – пост, о котором мечтал, невзирая на прочную – и заслуженную – репутацию отравителя.

 

Чем выше был ранг церковных иерархов, тем ожесточеннее велась борьба. Само папство после разрушительной схизмы из универсальной теократии превращалось в региональное княжество. Однако претензии на гигантскую власть сохранялись, что с XIII в. приводило к частому использованию яда. Наконец в XVI в. отравление стало своего рода символом кризиса Римской церкви.

 

Папы, которых травили…

В конце Средневековья и в эпоху Возрождения вероятность отравления главы католической церкви была чрезвычайно высока. Носители высшего духовного сана постоянно подвергались очень серьезной опасности. В 1570 г., например, против одного из кардиналов выдвинули обвинение, что он хотел посыпать ядом папскую кафедру. Однако подобное положение сложилось гораздо раньше. Еще в X–XI вв. отравления являлись распространенным явлением. Затем их стало меньше, а в XIII в. наступил новый всплеск если не отравлений, то разговоров о них. Иоанн XXII, раскрывший козни кагорского епископа, жаловался: «О каком спокойствии в государстве можно говорить, какой правитель может чувствовать себя в безопасности, если сам римский понтифик и его двор подвергаются подобным покушениям»? Но ведь дело 1317 г. вписывалось в давнюю традицию. В отличие от многих утверждений об отравлениях, оно обладало некоторой доказательностью, но при этом воспроизводило примерно полувековую традицию обвинений в применении яда.

Понтификаты часто длились недолго, и тогда по поводу папских кончин возникали слухи. В 1276 г. умерли три Папы: Григорий X, Иннокентий V и Адриан V. По мнению германских хронистов, вероятно предвзято оценивавших «козни» при римском дворе, все они погибли от яда. В 1280 г. при сходных обстоятельствах окончил свои дни Папа Николай III. И опять говорили о яде. Смерть в 1303 г. Бонифация VIII часто (и напрасно) приписывают пощечине, которую Папа получил в Ананьи от прибывшего его арестовать посланца Гийома Ногаре и Филиппа Красивого. Однако сам понтифик опасался отравления, и, возможно, не зря. В самом деле, хронист утверждал, что Бонифаций VIII так боялся яда, что в течение трех дней ничего не ел. Преемником умершего стал Бенедикт XI, который занимал папский престол всего восемь месяцев. Он скончался в 1304 г. после восьмидневной болезни, имевшей симптомы дизентерии. Немедленно распространился слух, что Папу отравили кардиналы, подкупленные королем Франции, а может быть, каким-нибудь францисканцем, ненавидевшим Папу-доминиканца, который был очень суров к францисканцам-спиритуалам. Говорили, что яд содержался в плодах фиг, которыми Папа с удовольствием лакомился, а может быть, ему подсыпали смертоносный порошок, изготовленный близким к францисканцам-спиритуалам медиком Арно де Вильнёвом. Так или иначе, предполагаемое отравление Папы воспринималось как ответ на его непреклонность и репрессивную политику, которая раздражала противников внутри или вовне Церкви. Заговорщики не столько мечтали о папском престоле, сколько хотели видеть на нем кандидата, более склонного к компромиссам.

Неудачное покушение на Иоанна XXII стало своего рода кульминацией отравлений начала XIV в. Этот старик оказался более живуч, чем ожидали в 1316 г., когда его избирали. Человек в высшей степени недоверчивый, вероятно, отдававший себе отчет, что многие разочарованы его неожиданным долголетием, авиньонский Папа полагал, что окружен врагами, вооруженными тайным оружием. Был ли то обоснованный страх, искреннее заблуждение или хорошо рассчитанная поза, но этот викарий Христа выглядел как потенциальная жертва отравления.

После покушения на Иоанна XXII вплоть до начала XV в. в источниках не встречаются дела об отравлении пап. Трудно сказать, подействовала ли таким образом жестокая казнь Гуго Жеро, или просто последующие Папы оказались более приемлемыми личностями. Сказанное не означает, что прошел страх. Сразу после восшествия на престол в 1362 г. Папа Урбан V заказал трактат о яде. Можно сказать, что Папа готовился к возвращению в Италию, но такое объяснение представляется слишком поспешным. Иоанна XXII чуть не отравили в Авиньоне, вдали от Рима. Интереснее то, что по нашим сведениям, великая схизма 1378 г. не повлекла за собой историй, связанных с ядом, хотя обвинить противную сторону в смерти Папы было очень легко. Дела об отравлениях появились вновь после преодоления кризиса.

В 1409 г. собор в Пизе избрал Папу Александра V, что должно было способствовать воссоединению двух враждующих частей духовенства. Однако спустя одиннадцать месяцев, в мае 1410 г., Папа умер в Болонье, оставив Церковь расколотой уже на три части, поскольку обе соперничавшие стороны отказывались уступить главенство. В 1417 г., т. е. семь лет спустя после кончины Александра V, появилось утверждение, что понтифик, призванный объединить всех, погиб от яда одновременно со своим врачом. Слух этот ничем не подтверждался, что не мешало его эффективному распространению. В 1431 г. начался Базельский собор, продолжавший реформы Церкви, начатые в 1414–1418 гг. собором в Констанце. Папа Евгений IV противостоял нараставшей враждебности собора и боялся отравления, помня об истории Александра V. Папа считал, что его самого отравили сразу после избрания, и требовал экспертизы, за которую заплатил врачу из Флоренции солидное вознаграждение. Спустя шесть лет, в 1437 г., когда разрыв между понтификом и собором стал свершившимся фактом, Евгений IV получил от венецианского врача Пьетро Томази небольшое практическое руководство с красноречивым заголовком: «Руководство по совершенной защите от яда». Итак, яд все время оставался рядом, господствовала подозрительность.

Она сохранялась и после того, как папство одержало верх над собором, все больше вмешивавшимся в борьбу итальянских правителей, в которой яд играл не последнюю роль. В 1455 г. (согласно хронике середины XVI в., т. е. источнику, по времени довольно далеко отстоящему от события), яд обнаружили в трупе Папы Николая V. Преемником его стал представитель семейства Борджиа, избранный Папой под именем Каликста III. В 1499 г. разразилось громкое дело, которое стремился максимально раздуть Папа Александр VI. Обвинялась Екатерина Сфорца графиня Форли, родственница миланских герцогов, которая якобы пыталась отравить Папу. Эта женщина владела запрещенной наукой; в 1508 г. она опубликовала сочинение Expérimenta, трактат о косметике, содержавший среди прочих рецепты ядов. Будучи непримиримым врагом сына Папы Чезаре Борджиа, Екатерина Сфорца составила послание к Александру VI, в котором коварно предлагала соглашение. Пропитанное ядом, оно предназначалось для вручения Папе в собственные руки. Для того чтобы не пострадали гонцы графини, письмо было завернуто в красный лоскут и спрятано внутрь полого посоха. Однако исполнители, искавшие доступа к понтифику, завели неосторожный разговор с папским камергером. Последовал донос, разоблачение и казнь через повешение. Однако же весть о покушении активно обсуждалась. В дневнике Джироламо Приули утверждалось, что Екатерина Сфорца – самая храбрая женщина в Италии, и лишь случайность позволила Борджиа подвергнуть аресту свою несгибаемую противницу. Речь шла о жестокой и далекой от божественного борьбе между кланами Борджиа и Сфорца. Это не помешало, однако, Александру VI обратиться к жителям Флоренции с посланием, в котором он заимствовал выспренний стиль Иоанна XXII. Там говорилось, что применение яда против викария Христа есть неслыханное страшное предательство – proditionem.

Яд продолжал оставаться актуальным при дворе пап XVI в. Дневники и депеши посланников при дворе Святого престола отражали слухи, возникавшие в связи с кончинами понтификов. В 1521 г. умер после четырех дней болезни сорокашестилетний Лев X, сын Лоренцо Великолепного. Говорили, что камергер Бернабо Маласпина подмешал яд в горькое вино, поданное Папе. Он сделал это по наущению короля Франции, которому не нравилось сближение Льва X с императором Карлом V. Дело в том, что святой отец пожаловался на горечь вина, которое выпил, что и подтолкнуло церемониймейстера к мысли о яде. Он заявил, что несчастный Папа жаловался, будто его изнутри пожирает огонь, и был уверен, что отравлен. Кардиналы и в самом деле уже пытались отравить Папу путем «лечения у него фистулы» ядовитой мазью. Папа отличался великолепным здоровьем, которое мог победить только яд, поэтому Поль Джове, автор «Жизнеописания Льва X» (1551 г.), был убежден в его отравлении. Он высказывал гипотезу, что яд содержали пилюли алоэ, прописанные от поноса. О злодеянии свидетельствовало вскрытие, произведенное, по-видимому, с целью расследования. Джове описывал усохшее и покрытое пятнами сердце, как будто источенное сверхъестественной силой. Камергера Маласпина арестовали, но потом, несмотря на очевидность убийства, отпустили в угоду французскому королю. Джове утверждал, будто Джулио Медичи запретил какие бы то ни было допросы, боясь скомпрометировать важное лицо.

В 1522 г. Папой избрали Адриана VI, наставника Карла V, первоклассного теолога, человек сурового нрава и сильной реформаторской воли. Он умер в 1523 г. после двух недель подозрительной болезни, причем труп сильно раздулся. Скоротечность правления, физические подробности смерти, а также политические обстоятельства, как обычно, способствовали слухам. Кончину Папы приписывали действию волчьего корня, который якобы подмешали в его пищу французские повара. Впрочем, все блюда папского стола предварительно тщательно проверялись, а обвинение исходило прежде всего от испанцев, горечь утраты у которых усиливалась неприязнью к французам.

С преемником Адриана VI, не похожим на скончавшегося Папу, произошла похожая история. Климент VII, заслуживший всеобщую ненависть, умер в 1534 г. «Хотя все подозревали, что врач дал ему boucon, расследования не последовало, и не было человека, который не благодарил бы его в сердце за ценную услугу христианскому миру и в особенности освобожденному городу Риму». Итальянизм boucon, к тому времени уже хорошо известней, означал кусок. В «Дневнике парижского буржуа времен короля Франциска I» (1515–1536 гг.) уже говорилось о яде. Амбруаз Паре писал об отравленном факеле и опасности вдыхаемого яда, ибо ничто не проникает внутрь тела так легко, как воздух.

Марцелл II стал одним из редких пап, кто, надев тиару, сохранил свое собственное имя. Он правил совсем недолго, ибо умер через двадцать один День после избрания в 1555 г. в возрасте 54 лет. Спустя месяц пополз слух, что хирург отравил рану Папы. Агриппа д'Обинье полагал, что Папа умер, поскольку хотел реформировать Церковь, и его обширная программа вдохновляла далеко не всех.

Избранный в 1585 г. Сикст V, тот самый, что отлучил от Церкви Генриха III и восхвалял его убийцу Жака Клемана, умер, ненавидимый… ревностным католиком Филиппом II Испанским, ибо Папа сблизился с бывшим гугенотом Генрихом IV. Итак, эту смерть приписывали отравлению в результате заговора испанцев. Притом Папа писал о своих опасениях в отношении короля Филиппа испанскому послу Оливаресу. Страдая от невыносимых головных болей, он думал, что ему отравили мозг.

Следующий Папа Урбан IV занимал престол святого Петра десять дней, и его, конечно, тоже считали отравленным. Впрочем, этот случай лучше всего объясняется своего рода условным рефлексом, соединявшим краткое правление со слухом о яде. Он неизменно действовал даже в XX в. вплоть до внезапной кончины Иоанна Павла I.

Итак, список понтификов, которых современники считали погибшими или чуть не погибшими от яда в 1276–1590 гг., велик. В нем фигурируют не меньше девятнадцати пап из сорока девяти, включая антипап. Если же ограничиться сорока четырьмя понтификами, которых признала Церковь, то это почти половина. Такой рост числа отравлений по-своему отражал кризис папства. До середины XV в. он провоцировался главным образом развитием авторитаризма Святого престола, вызывавшим сопротивление духовенства. Позже кризису способствовало все возраставшее вмешательство пап в политическую борьбу внутри Италии, что порождало могущественных врагов среди мирян. Произошедший в эпоху Реформации раскол не вызвал новой волны отравлений пап. На них покушались как раз добрые католики, и руководствовались они чисто политическими причинами. Если в секуляризированной Церкви яд занимал какое-то место, так это потому, что отравление придавало человеческое измерение событию, которое в прежние времена осмысливалось как непостижимое и провиденциальное.

Угроза яда, которую разоблачал в 1317 г. Иоанн XXII, становилась навязчивой идеей, что заставляло пап принимать меры предосторожности. В такой атмосфере понтифики нередко проявляли любознательность в вопросах естествознания. При папском дворе входило в привычку читать специальные сочинения о токсических веществах, их особенностях, способах применения, противоядиях. Не случайно Папы два раза заказывали перевод написанного в 1198 г. по-арабски трактата о ядах андалузского еврея Маймонида, который после долгих странствий жил и служил врачом в Каире. Первый перевод был сделан Иоанном из Капуи для Бонифация VIII, второй – Арманго Блэзом для Климента V в 1307 г. Не случайно и то, что один из первых и самых знаменитых средневековых трактатов о ядах De veneris Пьетро д'Абано тоже написан по заказу Папы. Мы уже видели, что Урбан V, получил подобный трактат, написанный Гийомом де Марра, сразу после избрания.

Во всех этих сочинениях содержалась рекомендация иметь при себе предметы, предназначенные предотвращать преступления, определяя наличие ядов на столе, в подаваемых блюдах. Некоторое количество подобных предметов встречается в инвентарных описях папских сокровищ. Это лангъе, металлическая или коралловая подставка для «змеиных зубов», вес которой мог достигать шести фунтов (название происходит от слова langue – язык; имелся в виду змеиный язык). Понтифики брали их взаймы или получали в качестве новогоднего подарка. В описи, заказанной в 1295 г. Бонифацием VIII в связи с его избранием на папский престол, в рубрике лангъе насчитывалось пятнадцать предметов. В описи, составленной в связи с восшествием на престол Климента VI в 1394 г., насчитывается двенадцать лангъе или arbores pro proba. Прикосновением такого предмета проверялись блюда папского стола. Бенедикт XIII вскоре после своего избрания также захотел посмотреть, сколько у него лангъе, и насчитал их семь. В XV в. практическая и эстетическая ценность приспособлений, призванных защищать от яда, не уменьшалась. В 1464 г. лангъе в форме дерева было обнаружено после смерти Пия П.

Еще более ценным и обладавшим более универсальным действием, нежели змеиные зубы и язык, считался рог единорога, мифического зверя из средневекового бестиария. Однажды он якобы очистил воду в зараженном пруду, и этот случай символизировал искупление людских грехов Христом. Естественно, что Папы проявляли большой интерес к этому предмету. Неизвестно, когда возникла вера в чудесные свойства рога единорога. Амбруаз Паре писал, что о его достоинствах ничего не знали ни Аристотель, ни Гиппократ, ни Гален. В эпоху Средневековья верили, что от прикосновения рога единорога яд горячей природы закипает, а холодной природы – дымится. Реальные обереги представляли собой бивни нарвала, рога орикса или носорога, а иногда и более распространенных животных. В папской сокровищнице Бонифация VIII их насчитывалось четыре, а у его преемника – три. Бенедикт XIII хранил довольно большие и увесистые куски «рога единорога». А в сокровищнице Григория XII (1416) он содержался в целом виде. Один немецкий торговец продал «рог единорога» Папе Юлию III (1550–1555) за гигантскую сумму в 12 000 экю. Амбру аз Паре высказывал по этому поводу большой скептицизм. Тем не менее именно этот знаменитый французский врач в ответ на насмешку какого-то посетителя, что рог из папской сокровищницы слишком мал, заметил, что драгоценный предмет уменьшился из-за слишком частого применения. Это был рог, купленный в 1520 г. Львом X, что не помешало этому Папе быть отравленным.

Кроме всего прочего, Папы владели еще и драгоценными камнями: кварцами, хризопразами, рубинами. Согласно трактатам о ядах, камни меняли свой цвет, если находились вблизи ядов. В описи папских сокровищ 1353 г. числился кожаный сундучок, содержавший семь таких камней. В январе 1390 г. Климент VII купил у ремесленника из Компь^еня золотые кольца с маленькими камешками, для того чтобы определять наличие или отсутствие яда. Все перечисленные предметы были весьма недешевы. При этом они не являлись предметом коллекционирования, а постоянно применялись на практике.

С 1305–1307 гг. при папском дворе полагалось, чтобы повара и виночерпии пробовали пищу перед лицом Его Святейшества. Правила церемониала зафиксировали избыточные меры предосторожности. Разумеется, проба снималась с каждого блюда, которое передавалось конклаву кардиналов. То же самое делалось и с гостией, которой причащался понтифик. Собственно, гостии готовилось три. Одна предназначалась для Папы, а две другие – для пробы. В присутствии Папы проверялось также и вино. В конце XV в. процедуру папского причастия описал церемониймейстер Иннокентия VIII Августин Патриций Пикколомини. Дьякон брал с дискоса одну гостию, предварительно прикоснувшись к ней и к двум другим (возможно, специальным предметом, лангье). Первую он давал съесть ризничему. Затем он брал одну из двух оставшихся и проводил ею по внутренней и внешней стороне диксоса и потира. После этого и ее съедал ризничий. Наконец, он пробовал вино и воду из священных сосудов. Только после всего этого дьякон передавал Папе диксос с гостией.

 

…и Папы, которые травили

Викарии Христа и сами не останавливались перед применением яда в борьбе с противниками, как внутри Церкви, так и за ее пределами. Разумеется, обличители упадка духовенства или непомерных претензий понтифика, беспрестанно выдвигавшие обвинения в отравлении, могли преувеличивать. Однако не все подобные разоблачения являлись сочиненным в пылу полемики вымыслом.

Вслед за распрями второй половине XI в. яд сопровождал борьбу гвельфов и гибеллинов, т. е. папства против Штауфенов: германского императора и короля Сицилии Фридриха II, а потом его потомков, вплоть до 1268 г. Фридрих II обвинял Папу Иннокентия IV в подлом использовании яда.

В 1249 г. к больному, как утверждалось, вследствие отравления императору приехал врач из Пармы, нанятый Римом. Под предлогом лечения он должен был убить монарха. Однако больного предупредили, и он проверял лекарства на заключенных. На следующий год Фридрих II все-таки умер, и его наследник Конрад IV не преминул обвинить папство. Тем не менее современные исследователи, начиная с Э.Канторовича, единодушны в том, что все разговоры о заговорах с целью отравления императора не находят подтверждения. Скорее всего, он умер от болезни.

В свою очередь, Конрада IV в 1252 г. тоже пытались отравить, и он с трудом выздоровел. В окружении Штауфенов говорили, что Рим опасался мести Конрада IV за отца. Таким образом, черный образ Папы, лишенного совести, в представлении гибеллинов обязательно включал в себя отравление. Партия гвельфов отождествлялась с ядом. Когда 24 августа 1313 г. император Генрих VII умер в окрестностях Сиены, которую он осаждал, естественно, возникли слухи. Сиена являлась городом гвельфов, и Папа Климент V подозревался в том, что руководил преступными действиями предполагаемого убийцы: духовника государя доминиканца Бернардина де Монтепулчиано. Действительно, появление Генриха VII в Италии с целью восстановления императорской власти угрожало позициям Папы и его союзников. Императорский врач мог сколько угодно заявлять перед папскими властями, что отравления не было. Непримиримые враги Церкви все равно стояли на своем и в течение нескольких десятилетий поддерживали веру в «гвельфское» отравление германского государя.

В XV в. обвинения в применении яда вновь использовали во внутрицерковной борьбе. Это произошло в 1417 г. на соборе в Констанце, призванном прекратить соперничество трех имевшихся на тот момент понтификов. Собор обвинил Иоанна XXIII в отравлении предыдущего Папы Александра V, который скончался в 1410 г. В 1433 г. умер кардинал Вителлески, и появились обвинения в адрес Папы Евгения IV. Верно ли связывать их с зарождавшимся конфликтом между понтификом и Базельским собором? Предполагаемая жертва считалась близкой к миланскому герцогу, что придавало делу внешнеполитический аспект. Кроме того, Вителлески отнюдь не являлся проводником «базельской линии». Напротив, он энергично выступал за наведение порядка в Риме, что могло, в конце концов вызвать беспокойство Папы.

Возникавшие беспрестанно, подобные слухи укрепляли в сознании людей убежденность, что Папа Римский вполне способен применить яд. Обычно это делалось от случая к случаю, когда диктовалось обстоятельствами. Систематически это средство стал использовать Александр VI, настоящий «серийный отравитель». Реальные или вымышленные коварные злодеяния этого Папы окончательно подорвали авторитет католической церкви. Он преследовал цели, никак не связанные со службой Святому престолу, действуя только в интересах семьи Борджиа. Автор книги о Борджиа Иван Клула (1987) полагает, что дурная репутация Александра VI и его сына как отравителей стала складываться после убийства в 1495 г. пленного брата турецкого султана, который являлся важной фигурой в международных отношениях. В последние три года правления Папы Борджиа таких дел было очень много. В 1500 г. прошел слух, что внезапно сраженный лихорадкой кардинал Джованни Борджиа пал жертвой Папы. Как раз в тот момент он собирался овладеть от имени Святого престола Форли, что нарушало планы Чезаре Борджиа, кузена кардинала. В феврале 1503 г. умер содержавшийся в заключении кардинал Орсини. «Он выпил вино причастия!» – кратко записал в своем дневнике Буршар. И ни демонстрация тела по приказу Папы, ни свидетельства врачей не смогли развеять подозрение. В сообщении, посланном в Венецию, утверждалось, что Папа обратился к помощи врачей, «дабы доказать естественный характер вышеупомянутой смерти и то, что ни сила, ни яд не применялись». В апреле после двухдневной болезни и сильной рвоты скончался Джованни Микиели, кардинал Сент-Анджело и епископ Падуи и Виченцы. Опять возникло подозрение в отравлении, так же как и в отношении кардиналов Джованни Лопеза, епископа Капуи, Джованни Баттиста Феррари, епископа Модены. Франческо Гвиччардини так писал о сыне Папы Чезаре Борджиа в «Истории Италии»: «Общеизвестно, что употребление яда вошло в обыкновение у его отца и у него самого. Они использовали отравление, не только мстя своим врагам или защищаясь от тех, кто вызывал подозрения. Они утоляли таким образом свою подлую жадность, грабя собственность богатых людей, кардиналов и других придворных. Они поступали так даже с людьми, которые никогда ничем их не оскорбили (как это было с очень богатым кардиналом Сент-Анджело); даже со своими друзьями или родственниками, даже с теми из них, кто (как епископы Капуи и Модены) были очень полезны и преданно им служили». Дож Джироламо Приули подтверждал, что, когда Папа и его сын встречались с могущественным и богатым кардиналом, они добивались приглашения на обед к несчастному, которому слуга Папы вручал яд, так что тот не мог его предварительно проверить. Патриций Пикколомини разъяснил эту циничную хитрость: в присутствии Папы не полагалось предварительно пробовать никакие блюда, кроме блюд Папы. Забавляясь этой опасной игрой, отравитель, в конце концов, сам погиб от яда. Он замышлял убийство кардинала Адриана Кастеллези де Сорнето и приказал отравить три бутылки вина. Слуга перепутал бутылки и принес Папе и его сыну Чезаре отравленное вино. Молодого Чезаре спасли врачи, а Папа скончался к великой радости Приули, который восхвалял Провидение, обратившее грех отравителя против него самого. Гвиччардини рассказывал, что в Риме собралась огромная толпа, желавшая поглазеть на ужасающий труп того, кто, как змея, сеял смерть ядом, коварного, властолюбивого и невероятно жестокого негодяя. Буршар сообщал, что останки выглядели отвратительно, но не рассказывал историю смерти Папы. Вполне возможно, что Александр VI умер от малярии. Однако слишком хорош был случай, позволявший приписать смерть Папы тому средству, с помощью которого он погубил столько людей.

Фигур, подобных Александру VI, после 1503 г. больше не встречалось в истории Церкви; этот Папа остался исключением. Конфессиональные споры и политическими распри усиливались. Папа Пий V выпустил специальную буллу, разрешавшую убийство врагов папской власти. Все это порождало новые обвинения Рима в использовании яда. Однако ни один понтифик не достигал такого масштаба преступлений. Нравы пап соотносились с нравами Нерона, это напоминало об эпохе упадка древнего Рима и совсем не соответствовало всеобъемлющим теократическим устремлениям папства XIII в., согласно которым отравление тирана являлось справедливым, если ставкой было спасение мира.

 

Под «двойным действием» в данном случае понимается не высокая токсичность того или иного вещества, о которой сообщали средневековые фармакологические трактаты. Речь идет об использовании рассказов об отравлениях в пропаганде. Властям необходимо было сплотить людей вокруг правителя, сформировать определенное общественное мнение, что развивало «политическую коммуникацию». Яркие эмоциональные характеристики, клеймившие отравления, вроде формулы Иоанна XXII horrendum scelus (ужасающее преступление), употреблялись еще чаще, чем раньше. И может быть, в первую очередь их распространяла и использовала Церковь, наряду с другими средствами пропаганды. Число случаев, когда говорили о яде, увеличилось. По-видимому, они становились инструментом воздействия на умы, причем весьма эффективным, поскольку реальность отравления, так же как и применения магии или колдовства трудно как доказать, так и опровергнуть. Помимо всего прочего, римское право квалифицировало отравление как преступление особо тяжкое. Таким образом, обвиненные в нем люди выставлялись низкими подлецами. Подобные утверждения выполняли сразу несколько функций.

 

«Чистка»

В церковном сообществе обвинения в употреблении яда выдвигались против тех, кого стремились устранить или отодвинуть. В начале XX в. антиклерикальная историография рассматривала обвиняемых в отравлениях почти исключительно как жертв операций по чистке рядов, организовывавшихся властями. Так, например, соответствующие «разоблачения» Бернара де Кастане являлись частью общей политики Климента V, стремившегося ограничить влияние людей Бонифация VIII.

Еще более выразительным выглядит случай епископа Кагора Гуго Жеро. Духовное лицо обвиняли одновременно в применении яда и в колдовстве, т. е. в преступлениях в высшей степени тяжких. Враждебный Иоанну XXII германский хронист Иоанн Витодуран полагал, что Гуго Жеро осудили несправедливо в результате лживых обвинений и дурного сна Папы. Не заходя так далеко, можно сделать вывод, что обвинение протеже Климента V выражало волю кагорца Иоанна XXII нейтрализовать «гасконскую партию», верную его предшественнику. Речь шла также о стремлении наказать прелата, методы которого не нравились некоторым семьям Кагора, близким к Папе. Карьера Гуго Жеро к моменту начала дела была сильно подпорчена, и его просто добили. Епископа ожидала ужасная смерть: скорее всего, его сожгли живьем.

Обвинение антипапы Иоанна ХХIII также вписывалось в логику чистки. В 1417 г. собор в Констанце искал повода для его низложения и вспомнил об умершем семь лет назад Александре V. Тогда эту смерть никто не связывал с убийством. Напротив, бальзамирование Папы не выявило ничего подозрительного; тело долго оставалось выставленным. Правда, данный аргумент считался сомнительным. Он мог одинаково хорошо служить как утверждавшим, что наступила естественная смерть и не оставила следов на теле, так и думавшим, что останки выставили, чтобы усыпить подозрения в реальном, но невидимом преступлении. В любом случае то, что вменялось в вину антипапе, подходило к его личности, ибо он был жаден до власти и никак не желал отказываться от тиары. На одиннадцатой сессии собора было составлено обвинительное заключение против Бальтазара Коссы (как звали в миру Иоанна XXIII). В статье двадцать девятой говорилось об отравлении. При этом обвиняемого отнюдь не приговорили к смерти. Впоследствии он стал архиепископом во Флоренции.

Впрочем, обвинения в использовании ядов, так же как и сами яды, не всегда оказывались одинаково эффективными. Им приходилось подчас уступить место более действенным способам борьбы. Доброе имя Бернара де Кастане восстановило послание Папы Климента V, снимавшее с него обвинения, отпускавшее грехи и даровавшее милость. Начиная процесс главы францисканцев-спиритуалов Бернара Делисье, Иоанн XXII попытался инкриминировать ему отравление Папы Бенедикта XI, скончавшегося за тринадцать лет до этих событий. Однако это обвинение в конце концов было отвергнуто.

Осталось рассказать еще об одном специфическом случае, когда мишенью стал не один человек, а целый орден. Он связан с последствиями смерти Генриха VII в 1313 г. Преступление совершил якобы проповедник-доминиканец Бернарден из Монтепульчано, так что в глазах соперников доминиканского ордена внутри Церкви он весь оказался запятнан. В конце XIV и начале XV в. эпизод получил новое развитие. В это время враждебность к ордену усиливалась из-за той роли, которую доминиканцы играли в инквизиции, а также из-за отрицания ими непорочного зачатия Богородицы. Обвинения, выдвинутые в 1390 г., хорошо вписывались в этот контекст. Составитель «Хроники монаха из Сен-Дени» излагал их скорее с осторожностью, чем с негодованием. Границы между ядом, которым несчастные горемыки отравляли источники Франции, как говорили, по наущению братьев-якобитов, и ядом инакомыслия оказывалась размытой. Так что очень возможно, что этот странный эпизод отражал враждебность и зависть к ордену, который не был так близок к народу, как францисканцы. В 1400–1430 гг. обвинение в отравлении императора стало главным оружием противников доминиканцев. Иаков из Эша в качестве «доказательства» вины приводил знаки бесчестья, которыми были отмечены члены ордена и которые свидетельствовали о святотатственном преступлении одного из них. Хронист отмечал, что после смерти Генриха VII «святой отец, кардиналы, епископы и легаты, принцы и сеньоры приказали, чтобы отныне доминиканцы не служили и не принимали тело Господа нашего правой рукой, а только левой рукой. Им запрещалось носить облачения до пят, а только до колен, для того, чтобы навсегда сохранилась память о вышеуказанном злодеянии, когда упомянутый проповедник отравил упомянутого императора». Ужасная клевета основывалась на особенностях доминиканской евхаристической литургии. Братья ордена святого Доминика с большим трудом очищались от нее, тогда как некоторые братья-минориты вполне сознательно извлекали из сложившегося положения выгоду.

Согласно тексту 1389 г., орден доминиканцев во Франции оказался на грани роспуска. Однако не следует приписывать кому-то из францисканцев стремления добиться его уничтожения. Достаточно было дискредитировать противников. Таким образом, данная история очень хорошо иллюстрирует пропагандистское использование обвинения в отравлении.

 

Пропаганда

В декабре 1574 г. в Авиньоне в возрасте 50 лет умер кардинал Лотарингский Шарль де Гиз. Кардинал заболел за восемнадцать дней до смерти, у него очень сильно болела голова. «Согласно распространявшемуся слуху, ему дали яд», – писал Пьер де л'Этуаль. Знаменитый автор подчеркивал здесь очень важный аспект всех дел об отравлениях: они позволяли манипулировать общественным мнением или, по крайней мере, как-то влиять на него. Такие слухи распространялись не столько для того, чтобы пробудить сочувствие к несчастным якобы попавшимся в ловушку жертвам, сколько для того, чтобы вызвать отвращение к предполагаемым отравителям, нанести ущерб их чести и репутации.

Внутри Церкви клеймить пап-отравителей начали с XV в. Это было фоном борьбы между понтификами и соборами. Для соборов подобное обвинение не являлось, конечно, главным. Скорее его использовали как аргумент, пусть поверхностный, но производивший впечатление. Он напоминал о том, что употребление яда можно ассоциировать с тиранией. Собравшиеся в Констанце прелаты решительно не соглашались принимать сильную папскую власть, поэтому неудивительно, что они приписывали папам один из атрибутов тирана – кубок с ядом. А выразитель «примирительной» точки зрения Базельского собора, швейцарский поэт, церковный деятель и дипломат Мартин Ле Франк в поэме «Защитник дам» восклицал: «В самом деле многие Папы / Под видом меда подносят яд». Впрочем, очень может быть, что в его сознании это была всего лишь метафора.

Отвратительные злодеяния Борджиа порождали несколько другую пропаганду. Зарождавшаяся Реформация подвергала скандальное папство позору и поруганию. В то же время, похоже, что обличения Александра VI исходили не от реформаторов, не от наследников стремившихся к компромиссу деятелей соборов XV в. По-видимому, их скорее инициировали знатные римские семейства, например Колонна, которые устали от безобразий Папы. Буршар приводил памфлеты, направленные против Борджиа. Они имели хождение в 1501–1502 гг. и, по мнению автора дневника, печатались в Германии, где их мог читать молодой Лютер. В памфлетах перечислялись преступления, в том числе и отравления. Одна такая книжица летом 1502 г. попала в руки кардинала Модены, который прочитал ее Папе. Тот очень смеялся… Что ж, в разных ситуациях аргумент воспринимался по-разному.

В реформаторской пропаганде Рим сопоставлялся с великой вавилонской блудницей, которая не изображалась по преимуществу отравительницей. В сознании Лютера Папа связывался с сатаной. Конечно, реформатор считал, что итальянцы владеют искусством ядов, однако в его полемических сочинениях мотив Рима-отравителя роли не играл. Начиная с 1520 г. Лютер критиковал папство с точки зрения экклезиологии, а с 1545 г. просто подвергал его грубым нападкам. Напротив, именно этот мотив был основным в тексте кардинала Бенно против Папы Григория VII. Его перепечатали во Франкфурте в 1581 г., протестантские типографии охотно брали этот памфлет, обличавший григорианское правление, как породившее все несчастья.

Во Франции в 1570–1580 гг. переживали расцвет памфлеты и брошюры, направленные против католической церкви или против Лиги. Их авторы не отказывали себе в удовольствии изобразить служителей Церкви чудовищами и преступниками. Дюплесси-Морне, например, использовал в полемике обвинение в отравлении и колдовстве, а следовательно, в общении с дьяволом, для того чтобы представить противника Антихристом. В тридцати девяти главах «Легенды об отце Клоде де Гизе», приписываемой Жану Дагоно или Жильберу Реньо, представлялась целая серия злодеяний аббата Клюни, связанных с ядом. Этот аббат провозглашал себя внебрачным сыном Клода Лотарингского, первого герцога де Гиза, и племянником кардинала Лотарингского. Впечатляющим был список приписанных ему жертв, убитых при пособничестве слуги Клода Гарнье, недаром прозванного «святым Варфоломеем». В их числе предполагаемый отец (или дядя) аббата, принц Конде, адмирал де Колиньи, граф де Порсьен, королева Наваррская. И это все – не считая преступных замыслов против Карла IX, его брата Генриха III и Генриха Наваррского. Изображение подобной криминальной активности должно было замарать имя Гизов, что подчеркивалось лицемерным посвящением текста Генриху Меченому.

Беспрестанно разоблачались лицемерие и тираноборческие теории иезуитов, «отравлявшие народ», как заявлял в 1694 г. генеральный адвокат Тулузского парламента. Протестанты же, особенно англикане, клеймили их за использование яда. Этьен Паскье, крупный юрист и сторонник французской галликанской церкви писал о них так: «До появления иезуитов мы в нашей Церкви и не ведали, что королей и принцев, наших государей, можно заманивать в ловушки и убивать. Этот товар поступил к нам из их лавки». Паскье выражал убеждение, что они не прекратят «распространять свой яд», если останутся во Французском королевстве. И в данном случае это, конечно, была метафора. Но в то же время автор задавался вопросом, не намеревался ли Пьер Барьер, прозванный Перекладиной (la barre), покушавшийся в 1593 г. на Генриха IV по наущению некоего члена Общества Иисуса, использовать кинжал, «натертый каким-нибудь смертоносным и ядовитым составом». В сочинении «Катехизис иезуитов» Паскье рассказывал о множестве заговоров, например, как в 1597 г. члены Общества Иисуса готовили отравление английской королевы. Направленный иезуитами отравитель произносил формулу пожелания доброго здоровья королеве, натирая седло ее лошади ядом. При этом в мыслях он желал ей прямо противоположного. Очевидно, это было что-то вроде магических заклинаний, призванных активизировать яд замедленного действия. Вице-короля Ирландии графа Эссекса планировали отравить, намазав ядом ручки его кресла. И это были не первые случаи. В тексте приводился рассказ об ужасной смерти графа Дерби в 1594 г. Иезуиты якобы отравили его, используя одновременно колдовство и наводя порчу в наказание за нежелание участвовать в их кознях против королевы.

Роль вопроса об отравлениях в жизни Церкви оказывалась столь значительной, что впору было бы говорить об отравлении общественного мнения, если бы такое определение не смешивало все обвинения и зловредные измышления. Но в любом случае все они выполняли определенную политическую функцию.

Итак, Ecclesia non abhorret a veneno (Церковь не испытывает отвращения к яду). Когда переживавшая кризис Церковь XIII–XVI вв. употребляла яд, это было не метафорическое отравление ядом ереси или ядом греха, хотя проповедники часто привлекали подобные образы. Речь шла о настоящем материальном яде. Понтификам, как и прежде, приходилось на себе испытывать его смертоносную силу, однако и сами они не гнушались пускать его в ход. Этот второй факт может показаться противоестественным. Еще Филон Александрийский сильнее осуждал отравителей, чем насильников, потому что сближал яды с колдовством. В XVI в. этой же идеи, что колдовство «имеет какие-то связи с ядом», придерживался Жак Гревен. Правда, Пьер де Бурдей Брантом (1540–1614) демонстрировал разницу между двумя составляющими veneficium: «Кюре, ненавидит колдуна, который предается дьяволу, дабы получить яды и отравляющие вещества, способные умерщвлять людей. Он говорит, что следовало бы, не вступая в связь с дьяволом, обращаться только к аптекарю и покупать у него хорошие яды, которые называются именами. Он подмешивает их в еду и питье; короче говоря, убивает ими кого угодно, вовсе не предаваясь дьяволу». И все же в эпоху, когда восприятие Зла становилось все ярче и отчетливее, оружие, связанное с нечистой силой, вроде бы должно было исчезнуть из практики римской апостолической церкви. Однако, напротив, мы видим, что естественное доверие к духовному лицу коварно использовалось в целях убийства себе подобных.

Очевидно, что фактор применения яда ощутимо присутствовал как на вершине церковной иерархии, так и во всем корпусе духовенства. Вместе с тем его нельзя назвать решающим в развитии кризиса института Церкви. Протестанты клеймили богатство и роскошество высшего духовенства, его стремление к выгодным должностям, чересчур мирской образ жизни и связанный с этим абсентеизм, его злоупотребление духовной юстицией и неверную трактовку Божественного слова. Практику отравлений не критиковали. Она оставалась эпифеноменом, несколько преувеличенным богатством источников и улучшением коммуникации. В то же время некоторые дела об отравлении рассматривались как следствие выше перечисленных зол. Например, «токсикомания» Папы Александра VI Борджиа (если можно в данном смысле употребить это слово) в глазах его хулителей как раз символизировала жадность прелатов, развращенных земными благами, коррумпированных, усвоивших манеры светских владык и их свиты. И теперь стоит посмотреть, как часто употреблялся яд в этом мире за пределами Церкви.

 

Около 1245 г. в вине Фридриха II утонула жаба, которая чуть было не отравила императора. Монарх инстинктивно придал несчастному случаю политический смысл и обвинил одного швабского графа, в конце концов признанного невиновным. Историю рассказал Иоанн Витодуран, и она показывает, до какой степени угроза яда являлась навязчивой идеей государей на пороге осени Средневековья. В трактате под названием De infelicitateprincipum итальянский гуманист Поджио Браччолини утверждал, что монархи несчастны, ибо вынуждены постоянно страшиться отравления, они не могут спокойно радоваться жизни. Пармский врач Джан-Мартино Феррари объяснял правителю Милана Франческо Сфорца, что таков – увы! – удел государей. Дамоклов меч превратился в пузырек с ядом.

В нашем распоряжении обширный перечень коронованных жертв яда. Стоит рассмотреть его поближе, заглянуть в королевские кухни и пиршественные залы и попытаться понять, в какой степени помазанникам Божьим удавалось уберечь себя от опасностей.

 

Многолюдное общество коронованных жертв

В повествовательных источниках, литературных произведениях, юридических документах второй половины XIII – конца XVI в. содержится множество случаев покушений на государей с помощью яда. Возможно, это следствие контактов с Востоком и, наверное влияния других факторов, например непримиримой борьбы между папами и императорами Штауфенами. Вместе с тем нестабильность, сомнительные завершения правлений приходились на эпоху становления сильного государства. Психоз отравлений начал овладевать умами с конца XIII в. и достиг кульминации три века спустя.

Французским королем Карлом VI постепенно овладевала душевная болезнь. В 1398 г. юрист из Прованса Оноре Бове отмечал в этой связи, что государь не может ни умереть, ни заболеть, так чтобы немедленно не заговорили о «колдовстве или яде». Хронисты писали, что страх перед ядом до такой степени одолевал Карла VII, что он предпочитал ничего не есть, что и привело к его смерти. На самом деле король страдал от опухоли во рту, которая практически не давала ему принимать пищу. Однако интерпретация вынужденного голода источниками весьма показательна. И со временем боязнь отравления никак не уменьшалась. В период религиозных войн политическую элиту охватила настоящая «мания яда». Таким образом, дошедшие до нас упоминания о применении яда далеко не всегда соответствовали реальным фактам. Они нередко обусловливались общей психологической атмосферой и политическим контекстом.

Монархов, которых, как считалось, отравили придворные, бесчисленное множество. Государям постоянно приходилось быть начеку среди своего окружения, дабы вовремя предупреждать заговоры и противостоять им. Мы рассмотрим лишь несколько ярких случаев покушений и начнем с императоров, т. е. с тех, кто обладал самым высоким титулом.

Считается, что приближенные много раз пытались отравить Фридриха II. Первые покушения относились к 1235 или 1242 гг. В 1249 г. по сведениям некоторых, разумеется, плохо информированных источников доверенный слуга императора Пьер де Ла Винь якобы собирался отравить воду в ванне государя. На следующий год после этого Фридрих II скончался от болезни. Говорили, что причиной смерти стало отравление, организованное побочным сыном монарха Манфредом. Обе в высшей степени сомнительные истории фабриковались не без участия императорского окружения. Тем не менее они циркулировали, демонстрируя, что даже наивысший из светских правителей не застрахован от коварного отравления. Слухи не угасли и после смерти Фридриха II. Это был неиссякаемый материал для размышлений о тщете власти.

В 1347 г. скончался преемник Генриха VII Людвиг IV Баварский. Его власть оспаривалась, и эту смерть тоже отнесли на счет яда. Некоторые даже прямо обвиняли Карла Люксембургского, кандидата на титул императора, которого поддерживало папство. На самом деле более доказательны сведения о покушениях как раз на этого последнего. Хронисты сообщали о попытках отравления, имевших место в 1348 и 1350 гг. Карл Люксембургский выжил благодаря искусству врачей, однако с 1350 г. у него в течение года были парализованы руки и ноги. Преемник Карла Венцеслас, низложенный в 1400 г., страдал от пьянства, которое приписывалось неутолимой жажде, спровоцированной якобы двойным отравлением. А вот императоров Фридриха III, Максимилиана и Карла V, по-видимому, не травили собственные придворные. По крайней мере, такие случаи не зафиксированы.

Довольно часто яд применялся при дворах монархов Центральной Европы. После подозрительной смерти в 1307 г. короля Родольфа монах из Фюрстенфельда писал, что уделом правителей Богемии является неестественная смерть. Родольф вступил на богемский престол, женившись на вдове Венцесласа II, который вроде бы тоже умер от яда в 1305 г. В первый раз Венцеслас стал жертвой отравления в 1278 г. Тогда он выкарабкался только благодаря подвешиванию за ноги, которое облегчило, как верили, выход из тела токсического вещества. Аналогичная неприятность случилась в 1295 г. с герцогом Австрийским Альбертом, получившим после этого прозвище Monoculus (Одноглазый). Таков был результат терапии стояния на голове: считалось, что отрава вышла из его тела через утраченный глаз. В 1457 г. в возрасте 18 лет скончался король Венгрии и Богемии Ладислас, и смерть юного монарха вызвала потрясение. Ужасала сама методика отравления: яд был введен в рукоятку ножа, служившего для разрезания яблок. Шателен указывал, что королю дали яд «такого состава, воздействие которого на тело походило на признаки чумы».

В Англии многие короли, начиная с Эдуарда II и до Карла I, трагически окончили свои дни. А вот дел об отравлениях при английском дворе было не так уж много. Считается, что герцог Эдмонд Кентский в 1330 г. замышлял отравить своих племянников: юного Эдуарда III и его брата. Герцог хотел передать королевство Эдуарду II, которого считал живым. Похоже, впрочем, что эта традиция восходила к ошибочному чтению Фруассаром хроники Жана Красивого: вместо emprisonner (посадить в тюрьму) он прочитал empoisonner (отравить). Впоследствии этот сценарий, опиравшийся на неточность хрониста, неоднократно воспроизводился.

В 1376 г. умер Черный принц, старший сын Эдуарда III. Говорили, что он стал жертвой яда, который ему дали за девять лет до смерти вдали от замка Плантагенетов в испанском городе Нахере. Отравление угрожало и первым королям из рода Ланкастеров, но им удавалось его избегать. В обстановке нестабильности, терзавшей Англию после низложения Ричарда II, против новой королевской династии действительно организовывались заговоры с целью отравления. В 1400 г. замыслы убийства монарха лелеяли высокопоставленные недруги Генриха IV. Планировалось, что духовник короля намажет его седло смертоносной мазью. Главные же заговорщики при этом стремились остаться в стороне. На Рождество того же года государю поднесли отравленное блюдо. В 1440 г. провалился план уничтожения Генриха VI. Для него готовили микстуру на основе девятидневных человеческих останков, смешанных с травами. Во времена войны Алой и Белой роз преобладало насилие, и крови лилось больше, чем яда. В 1553 г. после смерти Эдуарда VI вспыхнул бунт против Джона Дадли, графа Уорвика, герцога Нортумберлендского, которого считали ответственным за кончину молодого короля. Когда в застенках Генриха VIII умер герцог Уинчестерский, снова возникли слухи о яде. В 1567 г. в Шотландии был задушен в постели супруг Марии Стюарт Генри Дарнли. Перед этим он страдал от болезни, которую Жак де Ту, основываясь на мнении наблюдавшего Дарнли врача, приписывал отравлению. Участвовавшая в этом заговоре королева Шотландии сама боялась яда. Она ждала отравления со стороны Елизаветы Английской, которая держала ее в заключении. Но английская королева, как известно, готовила Марии Стюарт иную участь.

При французском дворе подобные дела встречались чаще. Когда монарх или кто-то из его приближенных ослабевал или умирал, в мыслях и на устах у всех возникало слово «яд». Раскрывалось множество заговоров. Слухи множились, причем чаще всего – без всяких оснований. Одни процессы служили материалом для других.

В 1276 г. скончался Людовик Французский, старший сын Филиппа III. Его смерть открыла эру подозрений, которые следующим образом объяснялись хронистом: «Смерть через отравление / Часто ожидает отмеченных Господом». Разоблачения, сделанные «прорицательницами», по всей видимости подвергнутыми внушению, породили скандал. Заговоры с целью отравления расцвели в правление Филиппа IV Красивого. Современный романист Морис Дрюон в знаменитых «Проклятых королях» не случайно употребил выражение «яд короны». Расследование в 1308 г. кончины Бланки Наваррской, а затем ее дочери Жанны, жены Филиппа IV, выявили отравление, смешанное с колдовством. Тем же оружием планировалось уничтожить и наследника престола. Разговоры о яде породила смерть самого Филиппа Красивого, а затем его сына – Людовика X, сидевшего на троне очень недолго. Хронист писал, что «король Луи правил всего один год и был отравлен». В 1322 г. новые слухи поползли в связи с кончиной Филиппа V, а возможно, она послужила обоснованием слухов. За год до этого разоблачали большой заговор отравителей колодцев, говорили о Божьей каре. Все это располагало людей к тому, чтобы объяснять смерть отравлением.

В 1337 г. было совершено покушение на Филиппа VI, первого короля из династии Валуа. К нему в замок проникли люди в монашеских одеяниях, лелеявшие черные замыслы отравления. Согласно источникам, отравить пытались всех королей прямой линии Валуа (1328–1498 гг.), за исключением Иоанна II Доброго (1350–1364 гг.). Некоторые хронисты утверждали, что на болезненного Карла V покушались в 1357 г., т. е. еще в бытность его дофином. Именно отравление покалечило будущего короля на всю жизнь. В течение двадцати трех лет у него сохранялась фистула, через которую вытекало токсическое вещество. В конце концов от этого яда Карл V и скончался. В 1385 г. покушались на Карла VI, его брата и дядей. В 1390 г. во время пира только присутствие умной гостьи королевы Бланки (вдовы Филиппа VI) спасло короля в последний момент. Тем не менее разум монарха не выдержал, и он впал в безумие. Душевная болезнь Карла VI объяснялась, впрочем, разными причинами. Ее симптомы могут наводить на мысль о приеме галлюциногенов, содержавшихся в растениях семейства пасленовых. Говорили, разумеется, также о порче и колдовстве.

В 1401, 1415 и 1417 гг. имели место покушения на трех дофинов. Согласно слуху, от яда в 1461 г. погиб Карл VII, а возможно, его еще и раньше травили порошком, дабы тот «иссушил его, подобно палке». Этот король, кстати, выражал уверенность в отравлении своей прекрасной подруги Аньес Сорель. Недавно специалисты по палеопатологии исследовали ее останки и обнаружили на защитных покровах (волосах, бровях, волосках на теле) следы ртути. Однако, скорее всего, это вещество употреблялось в медицинских целях и не носило криминального характера.

В 70-е гг. XV в. объектом многих покушений являлся Людовик XI. В 1472 г. умер брат короля, который болел уже восемь месяцев и находился в состоянии расслабленности, однако считалось, что его отравили. В 1476 г. покушались на наследника престола, будущего Карла VIII. До нас дошли рассказы об изобретательных способах отравления, которые пытались применить недруги Людовика XI. Предполагалось, например, «намазать ядом землю в том месте, где король обычно целует ее после мессы, или предаваясь молитве; намазать покров на алтаре, который король также целует /…/ А если [исполнитель] видит, что на нем украшения другого цвета, зеленого, черного, красного и синего, он положит те из вышеозначенных ядов, которые будут такого же цвета». Означенное злодеяние разоблачил аптекарь, которому его поручили. Король Карл VIII преждевременно погиб в 1498 г. двадцати семи лет от роду, и это снова активизировало слухи об отравлении, ходившие по королевству, уже начиная с 1480-х гг. Они распространялись даже в Швейцарии. Любопытно, что, когда проблемы со здоровьем начались у Людовика XII, особенно в 1504 г., о яде никто не вспоминал, хотя он мог бы служить отличным объяснением ситуации. На тридцать лет при французском дворе прекратились дела, связанные с ядом.

Они возобновились в 1536 г. в связи со смертью дофина Франциска. Разумеется, сначала обвинение выдвигалось в адрес неких внешних сил, подстрекавших якобы феррарского секретаря принца Монтекукули (владевшего мышьяком и переписанной от руки книгой о ядах) подсыпать смертоносный порошок в воду Однако вскоре подозрения переместились внутрь страны, ко двору. Они сконцентрировались на фигуре Екатерины Медичи, стоявшей в центре многочисленных дел второй половины XVI в. После 1560 г. «не проходило года, который не был бы отмечен несколькими предательствами, вероломством, отравлениями и варварским насилием», – писал Франсуа де ла Ну Религиозный конфликт возбуждал умы, и люди весьма охотно верили в отравление принца, если тот умирал не от удара кинжалом. Так, в 1560 г. угас пятнадцатилетний Франциск II, а в 1574 г. – двадцатичетырехлетний Карл IX. В 1584 г. в Шато-Тьери скончался их младший брат Франциск Алансонский. Вскрытие тела короля Карла IX проводилось в присутствии магистрата. «Поскольку внутри тела не обнаружили никаких следов или пятен, то было публично подтверждено, что яд не применялся», – писал Брантом. При этом Амбруаз Паре допускал применение в данном случае порошка весьма медленного действия из бивня морского зайца. На Франциска Алансонского покушались еще в 1557 г.; тогда яд обнаружился на дне бутылки с вином. По словам Франсуа де ля Ну, «хирурги, которые вскрывали его тело, объявили о наличии изъеденных участков и некоторых других признаков подобного же рода». Умирающий герцог Алансонский пошутил, что прекрасная еда (la bonne chère), которой угощал его король накануне поста, стоила ему дорого (lui avait coûté cher). Эти слова заставляли задуматься и строить страшные предположения. Когда в 1589 г. умерла Екатерина Медичи, вскрытие распорядился произвести Генрих III, который стремился развеять поднимавшиеся слухи об отравлении.

Слухи и зловещие подозрения циркулировали и в протестантском лагере. Генрих Наваррский был уверен, что его мать Жанну д'Альбре убили в 1572 г. с помощью зловещего букона, и сам опасался отравления. В 1585 г. он жаловался при дворе, что его жена королева Маргарита наняла секретаря, чтобы его отравить. Таким образом она стремилась якобы отомстить супругу, пренебрегавшему ею ради Габриели д'Эстре уже в течение двух лет. Смерть возлюбленной короля в 1599 г. также приписывалась яду, хотя эксперты-медики ясно говорили о естественной патологии. Наконец, в 1600 г. Генриху IV стало известно, что женщина по имени Николь Миньон хотела устроить на королевскую кухню своего мужа, чтобы он отравил монарха. И все же первый король из династии Бурбонов в течение всего своего беспокойного правления чаще подвергался опасности удара кинжалом.

В окружавших Французское королевство герцогствах яд при дворах был так же хорошо известен. Там тоже распространялись слухи и строились расчеты, связанные с отравлениями. Нередко начинались юридические преследования, придававшие делам некоторую основательность, но не гарантировавшие их реальности. Так, в 1440 г. Шарля Орлеанского чуть не отравил оруженосец, которого разоблачили до совершения преступления. Во время расследования его «подвергли весьма суровой пытке и допросу». В 1391 г. скончался в своем замке граф Савойский Амедей VII. У него развился столбняк вследствие раны, полученной на охоте. Сегодня эти факты можно считать установленными, но в то время о столбняке ничего не знали, и молва об отравлении принца распространилась от Аннеси до Женевы. В 1395 г. чуть-чуть не удался заговор с целью отравления молодого Амедея VIII. Благодаря матримониальным союзам графов Савойских с французской аристократией обе эти истории стали широко известны и потрясли политическую элиту далеко за пределами самой Савойи. В 1430 г. ропот об отравлении поднялся в герцогстве Брабант в связи со смертью двадцатипятилетнего герцога Филиппа. Местные власти и герцог Бургундский не без труда опровергали слухи. Последний являлся наследником усопшего, и в этом качестве его подозревали в попытке «ускорить» смерть Филиппа. Исследуя останки герцога, медики искали signa certa intoxicationis, о которых шла речь в ученых книгах, однако ничего не нашли. За восемь лет до описанного события герцога Бургундского уже подозревали в аналогичном преступлении, когда скончалась его супруга Мишель Французская. Во-первых, он не имел от нее наследника, во-вторых, Мишель связывала его с французским королевским домом, с которым он решительно не хотел иметь дела. Однако в Генте принцессу любили, и после ее поспешных похорон многие о ней плакали. Официальный историограф Жорж Шателен мог сколь угодно скептически и презрительно указывать, что «не существовало никаких доказательств, ничего, кроме народной молвы». Вдовец тем не менее поторопился провести расследование, имевшее целью оправдаться в глазах всех. Яд и дальше продолжали применять при бургундском дворе. В 1462 г. слуга старого герцога чуть не отравил наследника Шарля де Шароле (Карла Смелого).

При дворах средиземноморских государств яды применялись с особой легкостью. Эти страны располагались близко к мусульманским державам и имели с ними общее прошлое. Испанские хроники XIV в. полны подобных историй. Рамон Беренгуер, сын Хайме II Арагонского, умер в 1346 г. от отравленных воды и вина. На следующий год слухи о яде вызвала смерть брата короля Педро IV В 1506 г. хронист из Прованса Онора де Вальбель упоминал о вероятном отравлении Филиппа Красивого, супруга наследницы испанского престола.

На Апеннинском полуострове встречалось еще больше жертв, приписанных яду, чем на Пиренейском. Дворы здесь отличались той же пышностью и многолюдностью, при них велись ожесточенные баталии. Неаполитанское королевство, особенно нестабильное после 1343 г., переживавшее чреду кровавых кризисов, стало ареной нескольких убийств, в том числе отравлений. В 1345 г. камеристки с помощью клистира отравили Аньес Дураццо, родственницу правившей тогда династии. Возможно, у истоков заговора стояла королева Джованна. В 1414 г. ужасный конец постиг претендента на неаполитанский трон Ладисласа Дураццо. Он умер в результате сексуального контакта с партнершей, которой намазали ядом влагалище.

В коммунальной, а потом сеньориальной Италии также часто применялся яд. Больше всего подобных эпизодов наблюдалось, вне всякого сомнения, в Милане, где правила семья Висконти. Отравленными считались многие представители семейства. В 1355 г. скончался, поев свиных почек, Маттео Висконти. В 1368 г. умер английский аристократ Лайонел Кларенс, супруг Виоланты Висконти; в 1385 г. – Бернабо Висконти; в 1404 г. – Катарина, вдова Джан-Галеаццо Висконти. Переход власти в Милане к семье Сфорца никак не изменил традицию. Бьянка Мария Висконти, вдова Франческо Сфорца, скончавшаяся в 1468 г., считалась отравленной смертоносным лекарством. Яд ей якобы дал врач, нанятый для ее лечения сыном. Современное исследование показало, что подозрения не имели под собой оснований. В 1494 г. скончался двадцатилетний Джан-Галеаццо Сфорца. Его смерть, по-видимому, могла произойти только в результате отравления. Яд вызвал симптомы, похожие на симптомы венерической болезни.

Болезни и смерти многих итальянских правителей порождали аналогичные слухи. В 1482 г. яду приписывалась смерть сеньора Римини, в 1537 г. – смерть герцога Урбино; в 1545 г. – кончина герцога Феррары. Нет необходимости перечислять дальше. Очевидно, что мелкие итальянские монархи подвергались очень большой опасности быть отравленными. Джованни Сабадини даже восхищался тем, что Эрколе д'Эсте, герцог Феррары и Модены, мог пользоваться свободой, спокойно прогуливаться по улицам, не опасаясь яда, кинжала или выстрела. Уязвимость власти в Италии имела множество причин. Разумеется, соблазнительно выдвинуть гипотезу, что непрочными делала политические режимы полуострова сама их изменчивая природа. Она и благоприятствовала постоянным отравлениям. Однако с аналогичной опасностью сталкивались и вполне устойчивые династически легитимные монархии. Более правдоподобным представляется объяснение, которое обращает внимание не столько на сами события, сколько на отношение к ним. В Италии рано сформировалась сеть послов, которые использовали в своих целях живо обсуждавшуюся информацию о состоянии правителей. События деформировались, увиденные через призму политики, и в результате роль природы неизбежно виделась меньшей, чем роль людей и их злых умыслов.

 

Страх перед ядами порождает способы защиты от них

В феврале 1480 г. в городе Туре по приказу короля и в присутствии эшевенов происходило испытание яда на собаке. Этим экспериментом Людовик XI демонстрировал свой большой интерес к токсическим веществам и к их действию. Монархи той эпохи на самом деле интересовались предупреждением и лечением отравлений. В данном случае этому способствовала еще и крайняя подозрительность короля. Навязчивый страх перед ядами питался постоянно возбуждаемыми слухами. Отсюда и распространенность средств защиты, вроде тех, о которых шла речь в предыдущей главе. Светские принцы стали проявлять любознательность к литературе по токсикологии позже, чем церковные иерархи, и оно носило у них более утилитарный характер. Их больше занимали не внутренние угрозы, а те, что возникали в связи с разнообразными перемещениями. В 1472 г. врач Баптиста Масса да Аргента преподнес Эрколе д'Эсте, господину Феррары, трактат De veneris. Еще раньше Джан-Мартин Феррари из Пармы написал сочинение De venenis evitandis et eorum remediis libellus для герцога Миланского Франческо Сфорца и маркиза Мантуи Лудовико Гонзаги. Франческо Гонзага в 1407 г. уже имел в своей библиотеке копию трактата Пьетро д'Альбано.

Во всех этих сочинениях указывалось, каким правилам надо следовать, чтобы избежать риска отравления. Больше всего внимания предписывалось уделять прислуживанию за столом. После 1300 г., в результате влияния папского или византийского дворов, церемониалы (ordines) трапезы монархов становились все более жесткими. Сохранилось свидетельское показание против кардинала Франческо Каетани, покушавшегося на принцев французского королевского дома: Людовика X и его брата. «С помощью яда вам не удастся достичь цели, потому что они слишком хорошо охраняются», – разъяснялось исполнителям преступления. Документ показывает, какие серьезные меры предосторожности принимались при дворе Капетингов в 1310–1320 гг.

Так же трудно было в конце XIV в. отравить принца при дворе Висконти. Пищу человека, который в одиночестве восседал за столом, предварительно пробовали как минимум двадцать слуг.

Leges palatinae короля Майорки Хайме II начала XIV в. в 1344 г. использовал король Арагона Педро IV В них рекомендовалось, чтобы королевские блюда готовились при закрытых дверях людьми, давшими специальную клятву, дабы быть уверенными в их нерушимой честности. Приводилось семь критериев, которым должны были соответствовать эти люди. Последний состоял в том, что им не подобает нести в себе яд, вероятно, в самом прямом смысле слова. Предусматривалось несколько проб блюд, в то время как виночерпий не позволял неизвестному человеку приблизиться к королевскому столу. Повышенной бдительности требовала не только трапеза государя. Королевскому аптекарю предписывалось пробовать лекарственные кашки и лосьоны для волос. Перед причащением монарха проверялось вино. В XV в. в церемониале трапезы появилось много специальных действий, отражавших недоверие к окружающим, но также и служивших возвеличиванию государя. Церемониймейстер Карла Смелого Оливье де Ла Марш написал о них в трактате «Об устройстве бургундского двора» (1473). Сначала «мясо» (т. е. все продукты вообще) пробовал главный метрдотель на кухне. Затем с помощью рога единорога проверялись соль, салфетки, соусы, фрукты, доски для резки мяса. Метрдотель «два раза пробовал каждое блюдо», не спуская с них при этом глаз. Следующая существенная часть церемонии осуществлялась оруженосцем, который резал пищу. Он «берет хлеб ‹…›, затем берет рог единорога и проводит им по хлебу со всех сторон, затем режет его на глазах принца ‹…›. Поставив блюдо перед государем, он должен его открыть и проверить рогом единорога, а затем попробовать, прежде чем его отведает принц».

Император Карл Пятый, который являлся наследником бургундских герцогов, в своих установлениях не следовал буквально тексту Оливье де Ла Марша. Однако в его ordo 1545 г. упоминалось о «сосуде для проб» и о пробе соли. Похожие предметы и такой же ритуал действовал при французском дворе, где, начиная с Франциска I, метрдотель вместе с хлебодаром отправлялся за блюдами на кухню в сопровождении только одного слуги, дабы устранить возможность попадания в пищу яда. Ужесточение правил церемониала произошло при Генрихе III. В сентябре 1574 г. он ввел шокировавший всех новый порядок. Отныне он сидел за трапезой в одиночестве и приказал соорудить барьер, отгораживавший его от придворных, дабы никто не имел доступа к его столу. До сих пор подобное обыкновение было известно только в Испании и в Австрии. Венецианский посол докладывал в 1575 г. своему двору, что подобное ограждение королевского стола установили, несмотря на недовольство многих. Венецианец, впрочем, утверждал, что ограда вокруг короля имела целью помешать людям обращаться к нему с просьбами. Интересно, что в его донесениях практически не шло речи о яде. Последние короли династии Валуа под его пером выглядели хилыми и болезненными, но этим дело и ограничивалось.

Понятно, почему иезуит Мариана (1536–1624) обращал внимание на трудность отравления монарха. Случались, впрочем, и недосмотры. Так, в 1575 г. не было опробовано вино Франциска Алансонского, «как принято это делать в отношении принца его ранга». Подобные срывы скрывали, видимо, злой умысел; как правило, выстраивалась эффективная система предосторожностей. Добавлять яд в королевскую пищу становилось все труднее, и, вероятно, поэтому в XVI в. стало распространяться убийство токсичным запахом или методом контакта. Ученые медики доходили до того, что советовали предварительно класть на ложе господина голого слугу, чтобы проверить безвредность постели. Подобные меры распространялись на одежду и на седло. Во избежание отравления на лошадь сначала садился слуга.

Источники показывают, что светские государи использовали те же действия и предметы, призванные предохранять от яда, что и духовные лица. В описи имущества аббатства Сен-Дени, составленной в 1505 г., фигурировал огромный рог шести с половиной футов в длину (более 2 м), весивший больше пяти с половиной килограммов. Карлу IX спасительная сила данного предмета представлялась бесспорной, хотя медики и пытались предостеречь короля от чрезмерной веры в его действенность, а Амбруаз Паре отрицал, что рог потел, оказавшись вблизи от яда. «Сегодня благодаря опыту и ежедневному наблюдению мы хорошо знаем, что эта точка зрения древних естествоиспытателей является вымыслом», – заявлял знаменитый врач. Тем не менее суеверие было слишком укоренено, и отказ от использования «рога единорога» повлек бы за собой очень серьезные обвинения в адрес врачей в случае смерти пациента.

Лангье и другие приспособления из змеиных зубов в большом количестве фигурировали в сокровищницах европейских правителей. Они имелись у графини Матильды (Маго) д'Артуа, числились в составленной в 1453 г. описи баснословных сокровищ короля Рене. Если верить хронисту, то в 1320 г., когда графу Фландрскому за пиршественным столом подали отравленное его сыном Луи де Невером блюдо, на «язычке змеи» выступили капли.

Около 1450 г. знаменитый врач Михаил Савонарола отмечал в трактате Зеркало физиономии, предназначенном для Леонелло д'Эсте, что лихорадочное стремление принцев обрести антидоты объясняется частотой покушений на них. Сто двадцать лет спустя Карл IX верил, что противоядием и лекарством может быть безоар, и это отражало то же самое состояние духа. Никогда еще яд не играл такой значительной роли в жизни тех, кто стоял на вершине власти.

 

При дворах западноевропейских монархов часто говорили о ядах. При этом редко ограничивались объявлением предполагаемых жертв и сожалением о них. Для представителей верхушки общества употребление яда являлось особым средством ведения политической борьбы. Таким образом, нарушался божественный и естественный порядок. Злоупотребление властью обнаруживало давно известную связь между отравлением и тиранией; нетерпеливое стремление к ней подталкивало претендентов, желавших поторопить природу, дабы достичь высшей цели; жажда возвышения порождала выскочек. Все эти примеры свидетельствуют о расстройстве общественного механизма. А можно ли привести такие, которые способствовали его успешному функционированию? Иными словами, имело ли место в ту эпоху тираноубийственное отравление?

 

Яд больше не поражает тиранов?

Тирания в позднее Средневековье вновь становилась актуальной проблемой. Находились ли люди, готовые бороться с ней теми самыми средствами, которыми она так охотно пользовалась сама? Размышляя над историческими примерами (прежде всего, над убийством Цезаря), мыслители сосредотачивались прежде всего на том, легитимно ли убийство тирана. Методы убийства их интересовали гораздо меньше. В то же время они, вслед за Иоанном Солсберийским, не упускали из виду вопрос о яде.

Страсть к коммунальным свободам провоцировала итальянских авторов на известный радикализм. Феррето Феррети из Виченцы жил в начале XIV в. и хорошо усвоил античные теории. Вокруг него тираны-узурпаторы и просто правители-тираны попадались дольно часто. Писатель считал абсолютно законным применение хитрости против силы. А Боккаччо в трактате De casibus virorum illustrium утверждал, что ради уничтожения тирана допустимы любые средства. Канцлер Флоренции Колюччо Салютати (умер в 1406 г.) в трактате De tyranno высказывался в том смысле, что убивать тирана, проливая кровь (cum cede et sanguine), законно. Однако и яд его тоже не смущал, коль скоро в 1385 г. он приветствовал уничтожение Бернабо Висконти.

Франция отличалась совершенно другим политическим устройством. И тем не менее Жан Пти убедительно доказал законность убийства тирана, когда хотел оправдать убийство Людовика Орлеанского в 1407 г. Он считал также возможным и использование ловушек. «Самая нормальная смерть для тирана – это убийство его в коварной западне и ловушке». Впрочем, подобные взгляды были признаны постыдными и осуждены Парижским университетом. В июне 1414 г. канцлер Жерсон объявил неприемлемыми какие бы то ни было действия, противные морали, даже если они направлялись против аморальной личности. Дени Фульша перевел для Карла V «Поликратика». «Я не считаю, что разрешено убивать путем применения яда». Парижский теолог цитировал эти слова и, вслед за Иоанном Солсберийским, утверждал, что коварство и предательство veneficium совершенно несовместимы с христианской этикой. Мало того что оно является покушением на телесную жизнь, оно еще наносит огромный ущерб душе жертвы, поскольку ее убивают внезапно, без духовной подготовки. Итак, допускалось устранение правителей-тиранов только такими методами, которые не шли вразрез с верой. Яд могли применять только те, кто не подчинялся божественному закону, то есть враги христианства.

В июле 1415 г. такая этическая аргументация была освящена Пятнадцатой сессией Констанцского собора. Она тем не менее не производила никакого впечатления на Макиавелли. Описывая функционирование политических механизмов в Италии, флорентийский мыслитель не придавал большого значения яду. В «Рассуждении на первую декаду Тита Ливия» он, не имея в виду отравление тираноубийственное, объявлял яд непрактичным средством. Во-первых, его использование не всегда приводит к ожидаемому результату, а во-вторых, он требует привлечения сообщников, которых легко раскрыть. «Технический» критерий отодвигал все остальные на второй план.

Серьезные споры начала XV в. вновь обрели актуальность во второй половине века следующего. С особой остротой они развернулись в католическом лагере, где вставал вопрос устранения монарха-еретика ради спасения, поскольку он стал абсолютно неприемлем из-за своего религиозного выбора. Одновременно решался и дополнительный вопрос о том, какие средства в этом случае можно использовать. Иезуит кардинал Толе в 1601 г. писал в «Инструкции священникам», что если убийство тирана-узурпатора законно, то ради его совершения нельзя призывать на помощь и подкупать дворцового врача или повара. Другой иезуит Мариана в главе VII первой книги сочинения De Rege et regis Institutionen написанного в 1598 г. для нового короля Испании Филиппа III, задавался вопросом, позволительно ли убивать тиранов ядом. При определенных условиях он это допускал, одобряя тираноубийство в принципе. Мариана отдавал предпочтение хитрости перед открытым насилием и призывал как можно меньше проливать кровь. Иезуит признавал, что следует пользоваться случаем устранить тирана с помощью яда, и все же считал холодное оружие более достойным славы, а применение яда оценивал как противное естественному и христианскому закону. Мариана утверждал, что смерть от яда отвратительна и люди с полным правом порицают отравителей. Далее он тем не менее пускался в тонкую казуистику и разрешал отравление через одежду или отравленное сиденье, не предполагающее участия самой жертвы, в отличие от введения токсических веществ в пищу. В 1610 г. Парижский парламент вынес приговор данному сочинению, и вскоре после убийства Генриха IV его торжественно сожгли. Верная духу Констанцского собора, Сорбонна осудила следующее положение: «Всякий тиран может и должен быть убит своим вассалом или подданным любым способом, с помощью ловушки, лжи и лести».

Тираноборческие отравления случались нечасто, однако сомнительно объяснять этот факт без конца повторявшимися осуждениями. К отравлению относились очень плохо. Представить себе человека, который хвастался бы подобным убийством, довольно трудно. Пусть даже он действовал из наилучших побуждений и совершал освободительный акт. Вероятно, редкость отравлений тиранов обусловливалась тем, что тайное оружие не соответствовало важному в данном случае критерию показательности, демонстративности. Брут действовал кинжалом, и он хотел, чтобы все видели его оружие. Тайное убийство Генриха IV не означало бы триумфа его католических противников. Вот почему, хотя этого монарха много раз пытались убить, почти не совершалось попыток его отравления. Выше, впрочем, говорилось о заговоре Николь Миньон, но в выборе modus operandi сыграл роль тот факт, что она была женщиной. При этом мы не знаем, руководствовалась ли она какими-нибудь идеями и какими именно. «Говорят, что она ведьма, и есть подозрения, что она искала случая отравить короля», – указывал Пьер де л'Этуаль. Николь Миньон неосторожно раскрыла свой план графу Суассонскому, в тот момент являвшемуся официальным наследником. Она поманила принца тем, что убийство принесет ему корону. Очевидно, что дворцовая интрига в данном случае превалировала над политическим смыслом. Преступное отравление действительно плохо вписывалось в особую философию тираноубийства.

 

Яд в руках тиранов

В период, о котором мы ведем речь, фигура тирана-отравителя оставалась привычной. Употребление яда не без полемического преувеличения приписывалось правителям, которые не желали знать никаких ограничений и истребляли своих приближенных. Их вдохновляло стремление властвовать безраздельно или страх перед потерей власти. Таким образом, отравление становилось свидетельством многостороннего разлада в функционировании высшей власти.

Сознание людей Средневековья связывало тиранию с отравлением задолго до эпохи Возрождения и нового открытия античной культуры. Ее иллюстрировала, например, знаменитая фреска Амброджо Лоренцетти конца 1330-х гг. во Дворце общественных учреждений в Сиене, в которой частично отражена политическая философия того времени. В изображенной на одной из стен Аллегории дурного правления тиран представлен в образе дьявола, держащего кубок с ядом. Аристотель называл физическое устранение своих врагов в числе прочих злодеяний тирана, хотя и не придавал значения тому, как это устранение осуществлялось. Эгидий Римский в трактате «О правлении государей», предназначенном для Филиппа Красивого, со своей стороны, писал, что тираны «уничтожают и отравляют своих собственных братьев и тех, кто близок к ним по роду, для того, чтобы забрать себе их собственность и стать их наследниками». В знаменитом пассаже из трактата Жана Жерсона Vivat Rex, написанного в 1405 г., для обозначения тирании снова воспроизводилась метафора яда. В нем говорилось, что она разрушает тело королевства, которое буквально лишается своей сущности, поскольку тирания «перетягивает» все к себе (образ основывался на игре слов: tyran – тиран, tirer – тянуть). Итальянский автор эпохи Возрождения Поджо Браччолини оценивал toxicatio как порок, органически связанный с чрезмерной и злоупотребляющей властью тиранов. В сознании противников абсолютной монархии и сторонников традиционных «свобод» эта связь прочно держалась и в XVI в. В 1575 г. появилась книжка с показательным названием «Антияд». Она отвечала на абсолютистские теории сьера Понсе, согласно которым в королевство следовало бы импортировать турецкую систему власти. Еще одно сочинение, призванное «служить противоядием» сочинению Понсе, вышло в 1576 г. В нем автора упрекали в отравлении (empoisonnement) идеями пятнадцати или шестнадцати французских вельмож, которые, как считалось, поддерживали политику Генриха III. Ничего удивительного, что там же этому королю приписывалось множество убийств. Одни преступления он совершал открыто, ради демонстрации своего могущества, при том что его власть оспаривалась (таким было убийство герцога Гиза). Другие, призванные открыть Генриху дорогу к трону, а затем устранить все угрозы его единовластию, – осуществлялись тайно, с помощью яда (так были убиты его последний брат и его мать).

Генрих III, последний представитель династии Валуа, великолепно подходил на роль короля-тирана. Но не стоит забывать и его предшественников. В 1298 г. Адольфа Нассау изображали тираном, мечтавшим в первую очередь отравить герцога Австрийского, короля Германии. В 1306 г. утверждали, что король Франции отравил молодую принцессу Филиппину Фландрскую. До этого ее десять лет держали взаперти во Франции, чтобы помешать ее браку с наследником английского престола. Эту историю, впрочем, рассказывал один только Джованни Виллани, и она отлично вписывалась в негативный образ Филиппа IV, бытовавший в Италии.

Согласно французскому источнику, Ричард II в 1398 г. отравил герцога Томаса Глочестера, могущества которого боялся. Спустя два года, согласно английскому источнику, аналогичный конец якобы постиг его семнадцатилетнего сына Хэмфри, и убийцей также стал тиран-отравитель. Однако после низложения и ареста Ричарда II подвергли суду. В то же время в актах процесса упомянутые события не обнаруживаются. В них не указано, как именно король устранял своих противников, и нет никаких аргументов, которые подтверждали бы связь тирании Ричарда с его пристрастием к отравлениям.

Кастильский хронист Лопез де Айала приписывал употребление яда королю Педро Жестокому против Жуана Альфонсо де Альбукерке, который имел несчастье поселиться вместе с инфантом Арагонским. Педро Жестокий послал врача убить жертву.

В Италии государство выглядело совсем по-другому. Сомнительная легитимность государей сопровождалась такими же сомнительными действиями. В сеньории Ломбардии, ставшей потом герцогством Миланским правителям было все равно, как уничтожать своих соперников. Они травили друг друга без малейших колебаний. В гербе рода Висконти изображалась змея. В 1355 г. Бернабо и Галеаццо Висконти отравили своего брата Маттео из опасения, что он отравит их. Возможно, Галеаццо в 1368 г. стал убийцей еще и Лайонела Кларенса, супруга Виоланты Висконти. А вот Бернабо в 1385 г. сам погиб от яда своего племянника Джан-Галеаццо. В 1494 г. неожиданно умер двадцатилетний наследник миланского герцога. Не обошлось, вероятно, без участия дяди скончавшегося принца – Франческо, который распространил слух о том, что его племянник болел венерической болезнью. Карл VIII знал об этом отравлении от одного из своих врачей, который видел проступившие на теле знаки яда. Во время визита в Павию к герцогу Лодовико Моро он об этом говорил. Однако Лодовико в своих письмах отрицал убийство.

Воплощением итальянского тирана изображали сеньора Римини Сигизмунда Малатеста. Пий II обвинял его в безнравственности, подлости, скупости, сладострастии, похотливости и вороватости. Папа писал, что сеньор отличался жестокостью и неуравновешенностью и в период его правления никто не мог жить спокойно. Своих супруг он убивал кинжалом или ядом.

Венецианская республика, разумеется, не подходила под определение тирании. Однако режим там был авторитарный, он сильно ограничивал свободы своих подданных, особенно после волнений начала XIV в. И вероятно, не случайно отравление в Венеции совершалось подчас чуть ли не официально. 17 октября 1509 г. появился декрет, позволявший Совету Десяти (тайный следственный орган Республики, возникший после неудавшегося заговора 1310 г.) убивать врагов государства с помощью яда или любым другим способом.

Неудивительно, что Людовику XI очень нравились миланский и венецианский режимы. Их манера решать проблемы очень походила на его собственную. Автор «Истории Людовика XI», епископ Тома Базен упрекал короля в «тупом и слепом честолюбии и жажде власти». Базен писал, что именно эти качества толкают тиранов на отравления, и родственные связи перестают иметь для них значение. Биограф обвинял монарха в убийстве собственного брата, отравленного с помощью капеллана или слуги за столом. «Природа требовала от него любви» к брату, а король стремился от него избавиться, ибо видел в нем неудобного соперника, подверженного влиянию придворных. Ничего удивительного, что монарх широко использовал яд. В 1467 г. он отравил байи города Кана Тома де Лорайя, слишком сблизившегося с братом короля.

Во Франции времен последних Валуа господствовало разнузданное политическое насилие. Злоупотребление правителей здесь часто выражалось в угощении отравленной едой или напитком (boucori). Казалось, это оружие специально создано для Екатерины Медичи, поскольку она была женщиной, да к тому же еще и итальянкой. В 1569 г. она и в самом деле хвасталась перед королем, что способна кого угодно «убить, не нанося удара». Литература XIX в., прежде всего Александр Дюма, без особой заботы о правдоподобии изображала ее злодейкой, управлявшей с помощью яда. Хронисты и тем более памфлетисты приписали вдове Генриха II множество тайных убийств важных фигур протестантского лагеря. Все это вписывалось в образ чрезмерной власти, которая действовала тайными методами. В 1567 г. Пий II якобы сказал представителю Испании, что королева искала способов погубить Конде и адмирала Колиньи. Ее месть преследовала и противников, укрывшихся за пределами королевства. В 1571 г. в Кентербери умер Одет де Колиньи. Королева Елизавета назначила расследование, и ее возмущенные комиссары доложили об обнаружении поражения желудка – знака яда. Точно так же считалось, что «заботами» Екатерины в июне 1572 г. была погублена королева Наварры Жанна д'Альбре незадолго до свадьбы ее сына с принцессой Маргаритой. «Мозг королевы поразили при помощи отравленных перчаток», – писал Агриппа д'Обинье. Техническую сторону дела подготовил парфюмер Рене Бьянки, миланец, находившийся на службе у кардинала Лотарингского и королевы-матери. Список «удостоенных внимания» Екатерины Медичи красноречив. Опасность грозила также и кардиналу де Бурбону, который воскликнул, как рассказывали, у одра умиравшей королевы: «Ах, мадам, мадам! Это же ваши дела, это ваши замыслы! Мадам, вы нас всех убиваете!»

Итак, оружие яда служило легитимным правителям, которых логика абсолютизма или собственная воля толкали к тирании. Его использование приписывалось также Ивану IV Грозному. Некоторые особо пессимистично настроенные моралисты считали отравление знаком порочности власти как таковой. Преступление виделось как неизбежное следствие обладания ею. На протяжении нескольких веков королевская власть укреплялась. В этой ситуации некоторые могущественные люди теряли чувство реальности, так что их уподобляли самым отвратительным римским императорам. Людовика XI, например, у которого преступление вошло в привычку, сравнивали с Домицианом. Казалось бы, высокий ранг и благородное происхождение должны были бы отвратить их от такого низменного средства, как отравление. Тем не менее яд оставался одним из многих инструментов политической борьбы, хотя и не становился любимым оружием тиранических режимов.

 

Отрава узурпаторов

В 1577 г. принц Юхан приказал убить своего старшего брата короля Швеции Эрика XIV, которого он лишил трона. Сохранилось письмо с указанием вскрыть жертве вены в том случае, если яд не подействует. В данном случае отравление выступало завершением государственного переворота, но в большинстве случаев оно являлось скорее средством достижения высшей власти без открытого нарушения политической традиции. Новая власть устанавливалась скрытым образом, внешне все соответствовало естественным законам и божественной воле, тогда как на самом деле вместо них действовала злодейская воля человека. Монархические режимы подчинялись незыблемым правилам, установленным природой. В семьях государей кончины старших братьев, смерть сыновей от первого брака, болезни действующих правителей могли становиться результатом человеческих действий. Их совершали люди, достаточно близкие к трону, для того чтобы стремиться к власти, и все же слишком далекие от него, чтобы возвыситься без нарушения или ускорения процесса преемственности. Мачехи шли на преступления ради своего потомства, младшие братья и вообще наследники торопились получить корону – все они фигурировали в первых рядах потенциальных отравителей и нередко становились ими на деле.

В 1320 г. наследник графа Фландрского граф де Невер хотел отравить отца, чтобы ускорить свое восшествие на престол. Его разоблачили и посадили под арест. В 1322 г. принца освободили, но он вскоре умер, что породило слухи. Не исключено, что эту смерть тоже «ускорили», дабы исключить возможность повторного покушения на государя. Порядок наследования в данном случае не предполагалось нарушать, речь шла только об ускорении хода событий. Похожая история произошла во Франции, когда нетерпеливый дофин Людовик завидовал власти своего отца Карла VII. Встречались, однако, и другие формы узурпации, которые порицались гораздо сильнее.

Считалось, что сына Фридриха II Конрада убили в 1254 г. в пользу его незаконнорожденного брата Манфреда, претендовавшего на королевство Сицилию. Вскоре после этого Манфред, желая окончательно избавиться от соперников, попытался расправиться с Конрадином, маленьким сыном Конрада, которого мать скрывала в Германии. Попытка сорвалась, ибо прислужники узурпатора не смогли узнать принца среди одинаково одетых детей и подали яд другому мальчику.

Подобное братоубийственное соперничество отнюдь не являлось особенностью исключительно династии Штауфенов. Яд постоянно присутствовал при дворе Валуа, по крайней мере, о нем все время говорили иностранные наблюдатели. Корнелиус Цантфлит, монах обители Святого Якова в Льеже, полагал, что неудавшееся отравление Карла V Мудрого лежит на совести его братьев, которые радовались бесплодию королевы Жанны де Бурбон. Очень может быть, что подробный анонимный отчет о смерти «мудрого» короля имел целью как раз рассеять эти подозрения. Начиная с 1390-х гг., серьезные обвинения выдвигались против Людовика Орлеанского и его супруги Валентины Висконти, «завистливой и жадной ‹…›, желавшей, чтобы ее муж получил корону Франции, не важно как». Весь Париж говорил, что готовилась смерть государя и герцогиня Орлеанская стремилась отравить короля и его детей. Все эти толки прекрасно вписывались в картину отравления ради узурпации власти, поскольку смерть Карла VI и его потомков без борьбы открывала дорогу к трону младшему сыну Карла V, который мог увенчаться «шапкой из тонкого золота». Аналогичную цель приписывали кузену и наследнику Карла VIII Людовику Орлеанскому с самого начала правления единственного сына Людовика XI. Согласно дневнику прокурора-синдика города Реймса Жана Фулькара, слухи о дурных намерениях будущего Людовика XII распространялись быстро. При ближайшем рассмотрении так называемое убийство дофина Франсуа в 1536 г. оказывается очень похожим на злодеяния Людовика Орлеанского. Главный выигрыш получил, разумеется, будущий Генрих II, который не был непосредственно вовлечен в эти приготовления, а роль Валентины Висконти сыграла обуреваемая теми же страстями Екатерина Медичи – еще одна итальянка. Брантом сближал этих двух женщин совершенно открыто. А когда противники Генриха III из католической Лиги обвиняли его в отравлениях, они имели в виду не только тиранические обыкновения, но и узурпацию, потому что, если он устранил двух старших братьев, то тем самым расчистил себе дорогу к трону.

К категории отравителей-узурпаторов относили Карла II Злого, короля Наваррского. Согласно признаниям его агентов, арестованных в 1378 г. и 1385 гг. во Франции, он использовал яд в целях уничтожения французской династии, которую считал незаконной. В «Хронике монаха из Сен-Дени» уточнялось даже, что «он мечтал о высшей власти». Правда, этот внук Людовика X ставил своей целью не столько возвратить власть, сколько отомстить тем, кто его ограбил. Однажды он сам сказал, что Карла V «ненавидел больше всех в мире». История его покушений была долгой: «Правдивая молва утверждала, что король Наварры, еще когда он находился в Нормандии, а король Франции являлся герцогом Нормандским, хотел его отравить», – писал Фруассар. Именно это явилось якобы истинной причиной болезни Карла V. Король Наваррский пытался погубить французского монарха в 1365 г., затем в 1375 и в 1378 гг. В 1385 г. он покушался на Карла VI, его брата и его дядей. Намерение Карла Злого оставалось твердым, но при этом он варьировал способы отравления. Еще до 1368 г. он послал к Карлу V разговорчивого врача по имени Анжель, который завоевал доверие монарха, чтобы тем лучше его обмануть. Позже он старался внедрять своих людей на кухню, в кладовую и в винный погреб противников. Наконец, в 1385 г. Карл Злой нанял некого менестреля и его английского слугу, которым и поручил яд. Согласно экспертизе комиссии аптекарей, это ужасное вещество обжигало и раздражало кожу и вызывало выпадение волос. В марте 1387 г. post mortem начался процесс этого «серийного отравителя». В его документах обнаруживаются, однако, лишь упоминания о «крупных обидах, предательствах, преступлении оскорбления величества и других злодеяниях», но нет ничего специального о попытках отравления. Тем не менее они остались в памяти, если в 1599 г. о них упоминал Мариана. Сомневаясь в достоверности сведений о преступлениях Карла Злого, автор-иезуит подчеркивал, какую огромную ненависть породили выдвинутые против короля Наваррского обвинения. Ради узурпации власти яд использовали также и женщины. Жена Филиппа VI Жанна Бургундская в 1347 г. якобы пыталась убить советника короля архиепископа Жана де Мариньи, отравив ему ванну. Говорили, что «она вела себя как король и убивала тех, кто шел против ее желаний». В подобных преступлениях отличались в первую очередь, вторые супруги монархов. В 1276 г. скончался Людовик Французский, старший сын Филиппа III и Изабеллы Арагонской. В этой смерти обвинили Марию Брабантскую, вторую супругу короля, которая недавно родила мальчика. По-видимому, слухи распространял королевский камергер Пьер де Ла Брос, ненавидевший королеву. У скончавшегося принца был младший брат от первого брака Филиппа III (именно он впоследствии стал королем Филиппом IV Красивым). Тем не менее Париж только и говорил, что о злодействе королевы, которая хотела, чтобы на престол вступил ее сын. Когда «брабантка» и ее свита выходили из дворца, ожесточенная толпа чуть не набрасывалась на них. К 1280 г. относится дело Йоланды де Невер, мачехи наследника графа Фландрии Шарло. Она отравила принца во время трапезы, после чего разгневанный супруг Робер де Бетюн убил преступницу собственными руками, воскликнув: «Его убила мачеха, дабы сделать своих детей моими наследниками».

Много похожего наблюдается и в деле Маго д'Артуа. У графини не было сына, который мог бы унаследовать трон, зато была дочь, выданная замуж за брата короля. Мать ловко сумела отделить ее от скандала, связанного с адюльтерами невесток Филиппа Красивого. После смерти Людовика X Сварливого в 1316 г. общее мнение возлагало ответственность за нее на Маго. Говорили, что она рассчитывала стать матерью королевы и таким образом иметь больше возможностей защищать свое владение графство Артуа от племянника Робера д'Артуа. Парламент начал расследование. Графиня защищалась, утверждая, что она скорее предпочла бы видеть мертвыми всех своих близких, чем дать яд государю, обличала низкое происхождение обвинителей, отказывая им в доверии. Очень возможно, что обвинение графини явилось делом рук ее злейшего врага Робера д'Артуа. И нет никакого сомнения, что своим оправданием Маго в немалой мере оказалась обязана возвышению зятя, который стал королем Филиппом V. Когда в 1329 г. графиня умерла, говорили, что ее отравил племянник, дабы получить наконец свое графство.

 

Отравление как оружие заговорщиков

Деяние, в котором обвиняли Робера д'Артуа, иллюстрирует третий тип политического отравления. Речь идет о взаимоотношениях между представителями высшей элиты, шедшими вразрез с приписываемыми аристократическому обществу ценностями.

Эти ценности глубоко проникли и в городские элиты. Так, соперничество партий в итальянских городах, видимо, достаточно редко приводило к отравлениям. Столкновения разыгрывались по преимуществу публично, при свете дня. Открытое насилие удовлетворяло кодексу чести, по которому жило общество того времени. Демонстрация силы не являлась демонстрацией способности причинить вред и плохо сочеталась с применением яда. Можно констатировать отравление в 1311 г. сеньора Сопрамонте и еще четырнадцати знатных людей. Преступление, вероятно, совершили гибеллины, находившиеся на стороне Генриха VII. В городах Фландрии, переживавших период острой борьбы, яд также применяли не слишком часто. У Фруассара содержится рассказ об отравлении Жана Лиона, возглавлявшего восстание 1379 г. Он умер при подозрительных обстоятельствах после обеда в теплой компании.

В монархических режимах различные группы и партии часто оспаривали друг у друга место рядом с монархом или даже опеку над ним. Такие распри подчас толкали к применению яда. Но как показывает убийство герцога Орлеанского в 1407 г. или избиение Арманьяков Бургиньонами в 1418 г., большая часть споров разрешалась все же через открытое кровавое насилие. В историографии высказывалась гипотеза, будто с начала XV в. тайная борьба сменялась во Франции применением физической силы. Однако все новые и новые аргументы делают более правдоподобной другую версию. Ссорившаяся знать использовала разные способы борьбы в зависимости от конкретного случая, например от личности противника или от его силы.

Крупное дело, затрагивавшее самые высокие интересы, имело место в 1258 г. в Англии. Умер граф Ричард Глочестер, аристократ, враждебный Генриху III, которого он упрекал в забвении Великой хартии вольностей 1215 г. Распространились слухи, что графа отравили, причем яд дал ему его собственный сенешаль под давлением королевского советника Гильома де Баланса и партии Пуату, интересы которой состояли в вытеснении английской знати. В деле фигурировала синяя жидкость, содержавшаяся в сосудах, запертых на ключ. Применив ее, можно было умертвить всех английских грандов в пользу выходцев с континента, составлявших окружение короля. Данная история показывает, какие напряженные отношения складывались тогда внутри английского политического общества, и подтверждает, что в сознании островитян яд всегда приходил с континента.

В XVI в. политические группы во Франции стали формироваться по принципу религиозной принадлежности. Противостояние католиков и протестантов накладывалось на борьбу партий, по-разному понимавших королевскую власть. Все это вместе породило неслыханное обострение насилия. И хотя яду отводилась маргинальная роль, она оставалась заметной. Так, в 1569 г., когда протестантские военачальники почти одержали верх над армией папистов, их неожиданно скосила смерть. 3 марта 1588 г. умер глава протестантской конфедерации принц Генрих Конде, и его смерть также приписывалась яду. Вскоре после ужина у него началась внезапная рвота, и в течение двух дней из его рта и ноздрей исходила белая, а потом рыжеватая жидкость. Умирая, он приобрел свинцовый цвет. Вскрытие производили три врача и два хирурга, обнаружившие изъязвление желудка. Конде являлся непримиримым врагом католической Лиги и, естественно, считался жертвой папистов. Они якобы обманули его жену, католичку Шарлотту де Ла Тремуй. Однако герцог Гиз публично проявлял печаль по случаю кончины столь добродетельного принца, и многие стали приписывать злодеяние Генриху Наваррскому, недовольному антикатолическим экстремизмом своего союзника Конде. Для того чтобы снять вину с беарнца, ее возложили на интенданта принца и на жену интенданта, которую в конце концов помиловал добрый король Генрих IV, приказавший, однако, в 1596 г. сжечь документы процесса. Многие истории о применении яда во имя борьбы группировок, так же как и ради узурпации или из тиранических побуждений, – являлись вымыслом. Обвинения в отравлении, как правило, отражали ненависть представителей группировок друг к другу. Нередко эта ненависть выражалась в том, что кого-то приносили в жертву. Это был совершенно особый тип отравления.

 

Яд свидетельствует о дерзости: придворные и слуги

По мере развития государственных структур, возможность выдвижения все чаще получали люди скромного происхождения. Их, разумеется, ненавидели представители старой знати. Жесткое соперничество за милость государя приводило к тому, что при дворах «царила зависть» и приближенные монархов шли порой на самые отвратительные поступки. С помощью яда они обретали, укрепляли и поддерживали свое влияние. Это отмечал еще Иоанн Солсберийский, описывавший английский двор при Плантагенетах. Слуги королей извращали божественный порядок, незаконным способом выбиваясь из уготованного им подчиненного положения. Оружие яда хорошо соответствовало их низкому происхождению. Составители хроник не упускали случая подчеркнуть этот факт, нередко ценой некоторого извращения реальности.

В одной из версий смерти Людовика Французского обвинение выдвигалось против камергера Пьера де Ла Броса. Аргументировалось оно тем, что королевский слуга рисковал при смене государя потерять свое высокое положение. Говорили также, что камергер соперничал с королевой за влияние на короля и якобы свалил на нее собственное преступление. Пьер де Ла Брос раздражал аристократию своей «безумной дерзостью». После его падения распространялся слух, будто камергер был сыном виллана, т. е. происходил из самых низов. На самом деле Ла Брос принадлежал к семье мелкого дворянина из Турени, королевского сержанта. Он служил цирюльником у Людовика IX, который в 1272 г. произвел любимого слугу в рыцари и пожаловал ему сеньорию Ланже. Ла Брос сделал очень значительную карьеру, и многие считали, что его положение незаконно. Приближая его к себе, король совершал ту же фатальную ошибку, что и Александр Великий, который возвышал подлых рабов. Низкий человек использовал яд, дабы удержаться на не положенной ему высоте.

Обвинение Жана Кустена (1462–1463 гг.), камердинера герцога Бургундского Филиппа Доброго, во многом воспроизводило историю Пьера де Ла Броса. Любимый и «самый приближенный слуга» герцога к моменту появления при дворе влачил весьма жалкое существование. Он происходил из зависимых крестьян монастыря Сен-Жан-де-Лон. Кустен имел все основания опасаться восшествия на престол сына герцога графа де Шароле. Согласно Шателену, лакей, «совершенно недостойный своего невероятного возвышения» и преисполненный высокомерия, решил отравить герцогского наследника, который к тому же, блюдя «порядок в своем доме», публично оскорбил жену Кустена. Преступление явилось следствием страха перед тем, что ждало слугу после неизбежного и близкого ухода стареющего герцога, а также моральной слепоты и безграничных амбиций. Злодей обратил внимание, что граф де Шароле выпивал свой кубок без предварительной проверки. Добыв у ломбардской ведьмы токсическое вещество медленного действия, он сумел во время пиршества подать наследнику ядовитое питье. Через год граф должен был умереть. Покушение, однако, провалилось, потому что сообщник, не получивший платы за участие в отравлении, разоблачил Кустена. По словам Шателена, этот негодяй воплощал в себе омерзительный образ «прожорливого и жадного выскочки», отравлявшего воздух. Его преступление отражало его низость.

Итак, отравление служило низменным амбициям парвеню. Но оно использовалось отнюдь не только этими подлыми людьми. Продажность становилась характерной чертой политики, и яд проникал едва ли не всюду. Когда к нему обращались принцы или представители политических элит, они опускались до уровня черни и слуг. Таким образом, нарушался порядок христианского мира, подобно тому, как нарушается работа организма, по которому распространяется яд. Христианский подход к res publica еще сохранялся, некоторые в ужасе отвергали цинизм Макиавелли, и тем не менее похоже, что шок первой реакции на него в XVI в. проходил. Новые читатели Коммина и Макиавелли, рассуждая о политическом деле в своих текстах, судили о нем с менее строгих моральных позиций. Это не значит, впрочем, что использование яда в политике совсем перестали осуждать. И как раз это осуждение давало возможность обвинять в отравлении, дабы отстранить неудобного человека или очернить противника.

 

Обвинение в отравлении как средство политической борьбы

В 1417 г. скончался Иоанн Туреньский дофин короля Карла VI. По этому поводу историк И. Грандо писал, что герцогу Бургундскому Иоанну Бесстрашному, под влиянием которого находился принц, ничего не оставалось теперь, кроме «бесплодного утешения обвинять Арманьяков в том, что они отравили Иоанна Французского». Обвинение это не соответствовало действительности, зато, вне всякого сомнения, было весьма эффективным в борьбе за реальную власть в королевстве. Обвинительные памфлеты, инспирированные герцогом, даже читались в Парижском парламенте, дискредитируя противную партию, как применившую низкое средство и достойную презрения. «Как бы он ни был плох и зол, он не хотел бы умереть от яда», – говорил своим судьям в 1378 г. Пьер де Тертр, агент Карла Злого. Иоанн Бесстрашный (и бессовестный) отлично понимал эту истину и действовал как настоящий мастер эффективной пропаганды. Легко выдвигавшееся обвинение в отравлении, начиная с XIII в., превращалось в грозное оружие политической борьбы и идеологического воздействия, с течением времени употреблявшееся все чаще.

 

Горе тому, кто обвинен в отравлении

Обвинение предъявлялось тому, кого хотели устранить. Оно становилось своего рода рычагом для смещения с должности, дополнительным поводом для немилости, т. е. практическим средством погубить противника, который оказывался перед ним беззащитным. В самом деле, проверить факт отравления непросто, а с моральной точки зрения одно лишь намерение убить с помощью яда стоит совершенного акта. Именно так трактовался вопрос в римском праве, хотя в реальном применении его неумолимость несколько смягчалась. «Милость к отравителям неуместна», – утверждал один автор начала XVII в. Таким образом, не без оснований считалось, что очиститься от обвинений в отравлении очень и очень непросто.

При этом могущественные властители прислушивались к подобным наветам тем охотнее, чем менее устойчивой являлась их власть. Король Германии Генрих, сын Фридриха II, проявлял непослушание. Его обвинили в попытке отравить императора и бросили в темницу. В 1330 г. всесильный любовник королевы-матери Мортимер, сумел устранить мешавшего ему дядю короля герцога Эдмонда Кентского, воспользовавшись неопытностью Эдуарда III. Фруассар писал, что сэр Мортимер сумел убедить юного монарха, будто Кент хотел его отравить, чтобы овладеть короной.

Чуть раньше графиню Маго д'Артуа обвиняли в отравлении Людовика X, и тут тоже налицо были политические цели. Свидетели Жан и Изабель де Ферьен явно лгали по приказу лиц, имена которых намеренно замалчивались. Для Филиппа V, зятя графини, представляли опасность происки истинного вдохновителя дела Робера д'Артуа. Король поспешил организовать новое расследование, несмотря на заверения вдовы усопшего, что она удовлетворена предыдущим. Он хотел окончательно устранить все сомнения в вопросе о смерти Людовика X, а следовательно, о легитимности собственного правления. Специальное постановление Парижского парламента от 9 октября 1317 г. торжественно снимало с графини Маго д'Артуа все обвинения. Однако не все дела разрешались столь счастливо, особенно когда они касались лиц, не принадлежавших к высшей аристократии.

В XV в. один из авторов, размышлявших о резком падении людей, случайно оказавшихся на самой вершине общества, сопоставлял фигуры Пьера де Ла Броса и Пьера де Ла Виня. Один только Матье Пари объяснял применением яда внезапную немилость главного советника Фридриха II, в то время как дело Пьера де Ла Броса выглядело более основательным. И хотя истинный ход событий остается неясным, тем не менее похоже, что обвинение в отравлении принца-наследника дало врагам камергера возможность уничтожить выскочку. Хронисты отмечали, что падение «фаворита» (если применить удобный, хоть и архаичный термин) Филиппа III произошло в большей степени из-за зависти, чем на основании фактов. Эта зависть исходила от знатных баронов, недовольных вниманием короля к бывшему цирюльнику Людовика IX, от которого зависела щедрость монарха. Ла Брос выполнял функции камергера и на самом деле контролировал раздачи, от которых зависели гранды. Обвинение в предательском отравлении переполнило наконец чашу весов их недовольства. Привязанность короля не смогла спасти ненавистного двору парвеню, и в 1278 г. он отправился прямиком на виселицу, подобно разбойнику с большой дороги. Четырнадцать баронов радостно препроводили его туда; брат королевы герцог Брабантский и граф д'Артуа наслаждались зрелищем до тех пор, пока казненный не перестал дергаться. Данте в «Божественной комедии» обвинил в преступлении королеву Марию Брабантскую и объявил Ла Броса невиновным (Чистилище, VI, 22–24). И все же камергер погиб к изумлению парижан, которые, согласно хронике, не могли поверить, что человек такого высокого положения мог пасть так низко. Данное дело показывало, что яд способен не только сокрушать тело – он поражает общество.

Какие последствия для человека несло обвинение в отравлении, можно проследить на примере процесса Жака Кёра. Поднимаясь по социальной лестнице, казначей Карла VII нажил себе ожесточенных врагов. Некоторые стремились уничтожить богатого торговца из Буржа из личного корыстного интереса. Они искали повода начать преследование, который потом легко можно было бы забыть. В конце июля 1451 г., спустя восемнадцать месяцев после смерти Аньес Сорель, Керра обвинили в убийстве подруги короля. Карл VII, тяжело переживавший утрату, вознегодовал против казначея. Обвинительница Кёра Жанна де Мортань тем охотнее взялась за порученное дело, что, как и многие другие, являлась его должницей. Разумеется, потом она была удалена от двора за ложные обвинения. Тем не менее, хотя от обвинения в конце концов отказались, оно дало недругам беррийского богача время собрать другие, более основательные, которые привели к его политическому падению. Тома Базен удивлялся, что монарх прислушался к завистникам и изгнал Кёра, не согласившись, впрочем, на его казнь. Клеветники сумели добраться до сердца короля. Епископ Лизье, подводя итоги правления Карла VII, вскрыл механику дела Кёра и оценил его как нанесшее монархии вред.

В Бургундии обвинители Жана Кустена достигли своего. На чем бы они ни основывались, цель предприятия была прозрачна. Они хотели убрать от герцога Филиппа любимого камердинера, дабы избавить бургундскую политическую элиту от недостойного ее персонажа низкого происхождения. Он нарушал иерархию и унижал знать, занимая их место при стареющем и подверженном влиянию принце. Его семье принадлежали огромные земли. Бургундский двор следовало очистить от этого чуждого и зловредного элемента. Важно при этом, что Филипп Добрый никак не хотел верить в коварство своего слуги. Для достижения цели предпринимались чрезвычайные предосторожности. После проведенного расследования и допроса обвиняемого казнили тайно. Таким образом приближенные «великого западного герцога», «запаздывавшего с наказанием», позаботились о гарантии того, чтобы государь не отменил своего разрешения казнить виновного. Уничтожая Кустена, нетерпеливый наследник герцогского престола не только избавлялся от своего врага, но и утверждал свою волю участвовать отныне в принятии решений.

Итак, обвинение в отравлении отлично служило как принцу против угрожавших ему соперников, так и его расколотому распрями окружению. В результате становилось возможным осуществлять самые гнусные замыслы. Причем они подавались как очищение общества от недостойного выскочки. Подобный механизм работал благодаря легковерию и даже цинизму правителей, которые верили или делали вид, что верят отвратительным обвинениям, приводившим только к одному исходу. Разумеется, нежелательных и неудобных людей можно было погубить и другими способами. Ангеррану де Мариньи, например, в 1315 г. и советнику графа Савойского в 1416 г. инкриминировали ведовство. Предполагаемая связь с дьяволом сообщала данному преступлению универсальный святотатственный характер и делала его еще более серьезным, чем обычное отравление. В XVI в. Жан Боден в трактате «Бич демонов и колдунов» совершенно ясно указывал, что «убивать колдовством – это преступление гораздо большее, чем убивать ядом». В то же время, по крайней мере во Франции после 1450 – 1460-х гг., придворные реже впадали в немилость из-за обвинений в применении яда. Среди политических процессов времен Людовика XI нет ни одного, связанного с отравлением. Подобные обвинения в отравлении не выдвигались против маршала де Жие, хотя в его деле содержится несколько документов, призванных показать, что его близкие являлись отравителями. По всей Бретани рыскали специальные агенты, собиравшие сведения о родных и предках маршала. Его деда обвиняли в попытке отравить в 1450 г. брата Франциска I Бретонского, отца – в том, что он скрепил печатью приказ об отравлении, мать – что она отравила двух мужей. Яд не упоминался во время процесса против Жака де Бома, сеньора Самблансе, а также других, попавших в немилость финансистов. Не выдвигалось такое обвинение во время процесса герцога Бирона при Генрихе IV, хотя преступление тайного оскорбления величества хорошо сочеталось бы с использованием яда. Возможно, теперь достаточно было абстрактного упоминания о предательстве без уточнения способа его совершения. Однако в то же самое время поднимался еще один, еще более сомнительный вид обвинений.

 

От воздействия на общественное мнение к отравлению сознания

Обвинение в отравлении становилось частью политического процесса, причем речь теперь шла не столько о физическом уничтожении противника, сколько о его дискредитации. Публичное инкриминирование отвратительного преступления приводило к утрате легитимности того, к кому оно относилось. Подобная процедура широко применялась в XIII–XVI вв., однако, прежде чем перейти к рассмотрению этого инструмента поражения, уместно сказать несколько слов о виктимизации жертв дел об отравлении. В политических столкновениях позднего Средневековья это явление также играло свою роль.

В том случае, если монарху удавалось избежать угрозы отравления, дело способствовало его возвеличиванию или, по крайней мере, укреплению его власти. В политических целях теперь в большей степени использовали агиографические образцы, нежели двусмысленную модель истории Александра Македонского. В этом и заключалась суть феномена, о котором идет речь. Неуязвимость к яду доказывала легитимность того, кому явно помогал и свидетельствовал свою любовь Господь. Выше приводился пример Людовика Святого. В чем-то аналогична фигура Карла Люксембургского, хотя этот персонаж более определенно вписывался в политическую сферу. Рассказы о неудавшихся попытках его отравления имели целью укрепить его легитимность как императора. В то же самое время сходное явление наблюдалось и при французском дворе. Карл V Валуа выступал мучеником, почти святым, неуязвимым к яду. Он одерживал величественную победу над королем Наваррским, разоблачая все его происки. Таким образом он укреплял свою власть и одновременно узаконивал ее. Королевская власть предавала гласности заговоры Карла Злого с целью отравления, для того чтобы объединить вокруг себя своих подданных. В счастливом спасении короля в 1385 г. предлагалось видеть проявление благодати, и общественное мнение призывалось в свидетели божественной защиты династии Валуа.

Точно так же в Англии действовали первые Ланкастеры. Громкие обвинения в попытках тайно пустить в ход яд помогали власти завоевать любовь своего народа, ибо неудача злодейских замыслов доказывала, что династию защищает Господь.

Людовик XI также использовал данную модель, причем в ее обосновании не знал себе равных. Король не без ехидства писал, что провал всех попыток отравления его самого и его сына объясняется благодатью Божией и любовью слуг Господа. Преступление, связанное с ядом как таковое, позволяло преувеличивать угрозу, провоцируя тем самым страх и добиваясь сплочения народа. Однако французский монарх стремился прежде всего заклеймить своих противников.

Ибо именно в этом заключалась первая цель. Если противника невозможно было поразить оружием, ему наносился ущерб оскорбительным обвинением. В период династических конфликтов, а потом правления Карла VI Безумного во Франции сложились политические группировки, которые вели интенсивную пропаганду. В своей борьбе они часто обращались к яду, как о том свидетельствует противостояние короля из династии Валуа и Карла Злого, принадлежавшего к династии Капетингов. Карл V намеревался осудить своего противника, квалифицируя его преступление как «ужасное и презренное», связанное с отвратительным оружием. 15 и 16 июня 1378 г. Жак де Рю зачитывал в Парижском парламенте свою исповедь в присутствии всей политической элиты. Она воспроизведена в «Хронике правления королей Иоанна II и Карла V», носившей практически официальный характер, и благодаря этому надолго стала известной. И это было не случайно. Государь хотел, чтобы о преступлении узнали все его подданные, он стремился подтвердить не только законность своих прав, но еще и беззаконие действий наваррца. Исполнителей казнили публично: их обезглавили, а затем расчленили в соответствии с ритуалом наказания за оскорбление величества. И это еще раз подчеркивало низость заказчика. В 1385 г. казнь обвиняемого разворачивалась таким же образом, хотя, по-видимому, фактор гласности эксплуатировался не так широко. Французская поэтесса Кристина Пизанская в «Книге о деяниях и добрых нравах мудрого короля Карла V», писавшейся для дофина, изображала благостную картину согласия и избегала упоминаний о Карле Злом. Она говорила только об исполнителях преступления.

Новые обвинения в отравлениях стали возникать в период борьбы Арманьяков и Бургиньонов. Слухи быстро распространялись в обстановке нестабильности, когда власть не могла их авторитетно подтвердить или опровергнуть. Под видом защиты идеалов свободы они постоянно провоцировались партией Бургиньонов, противостоявшей Арманьякам, сторонникам авторитарной власти. Трудно сказать, имел ли в виду Филипп Отважный манипуляцию общественным мнением, когда предавал гласности первые приступы безумия Карла VI и создавал вокруг них атмосферу скандала. На улицах Парижа болезнь короля приписывали veneficia (во всех смыслах слова) Валентины Висконти. Братья-августинцы, которые изо всех сил старались излечить короля, оправдывались преступным происхождением его болезни, чтобы извинить свое нерадение. Были ли их враждебные Орлеанскому дому инсинуации внушены герцогом Бургундским? В «Хронике монаха из Сен-Дени» утверждалось, что к последнему часто ходили колдуны.

После убийства 23 ноября 1407 г. в Париже герцога Орлеанского людьми герцога Бургундского теолог Жан Пти сформулировал апологию тираноубийства, призванную оправдать преступление. Его знаменитая речь 8 марта 1408 г. во дворце Сен-Поль, в известном смысле систематизировала пропаганду, пребывавшую до сих пор в несколько диффузном и несобранном состоянии. Продемонстрировав мощный арсенал аргументов в пользу тираноборчества, Пти включил обвинение в отравлении во впечатляющий перечень других преступлений. Во второй версии текста(1409 г.) эта составляющая подчеркивалась еще сильнее. Пти утверждал, что, не имея возможности никакими ухищрениями достичь своей презренной цели, герцог Людовик Орлеанский решил отравить Карла VI. Иоанну Бесстрашному оставалось только придать как можно большую огласку словам своего представителя. Текст речи продолжали тщательно копировать даже после его торжественного осуждения Парижским парламентом. Спустя много лет экземпляры все еще продолжали циркулировать. Пти разъяснял тезис о вредоносной власти Арманьяков, подвергавшейся язвительной критике на всем протяжении правления этой группировки «воров, мотов, тиранов, предателей, отравителей и убийц». Воспользовавшись аргументацией 1408 г., герцог Иоанн Бесстрашный обвинил Арманьяков в отравлении в 1415 и 1417 гг. дофинов Людовика Гиеньского и Иоанна Туреньского, сыновей Карла VI. В 1415 г. он организовал кампанию брошюр, информировавших население о предательских делах его врагов, а 26 апреля 1417 г., несколько недель спустя после кончины Иоанна Туреньского, у которого «раздулись щеки, язык, губы и горло, а глаза выпучились», письма с обвинениями были разосланы по городам и вывешены на стенах церквей. После отстранения Арманьяков от власти пропагандистская кампания продолжалась, хотя практического смысла уже не имела. Ее идеи отразились в таких произведениях литературы, как «Пасторале» (ок. 1422–1425 гг.) и «Книга французских предательств».

В середине XV в. снова стала нарастать напряженность между герцогом Бургундским и французской монархией. В 1461 г. граф Шарль де Шароле оповестил, что отказывается принять участие в коронации Людовика XI, потому что боится яда. В 1467 г. он взошел на бургундский престол и превратился в Карла Смелого. Враждебность бургундцев по отношению к Людовику XI резко усилилась и выражалась в интенсивных пропагандистских кампаниях. В 1470 г. широко распространилась молва о попытке отравить Карла Смелого, которую приписывали его единокровному брату бастарду Бодуэну Бургундскому. При этом герцог рассылал письма по городам своих владений, информируя их о черных замыслах короля Франции и прося возблагодарить Господа за спасение государя. Епископ Льежский зачитал герцогское письмо во время специальной благодарственной мессы. В ответ сеньор де Шасс, оказавшийся замешанным в пресловутом заговоре, публично отверг «бесчестную клевету». Скорее всего, по наущению Людовика XI он провел расследование против герцога Бургундского, заявив, что тот своим поведением отравляет воздух. Обвинение в отравлении возвращалось сторицей.

24 мая 1472 г. при подозрительных обстоятельствах умер юный Шарль Гиеньский, связанный с принцами, враждебными Людовику XI. Как писал Филипп де Коммин, Карл Смелый, «весьма опечаленный этой неожиданной смертью», 16 июля разослал повсюду письма с обвинениями короля, в которых, правда, не было слова яд. Канцелярия Бургундского герцогства составила манифест, в котором говорилось, что брат Людовика XI умер «из-за яда, колдовства, чар и дьявольских заклинаний, то есть самой жалкой смертью, которая когда-либо случалась в королевстве или за его пределами». Задача состояла в том, чтобы оправдать военное выступление вассала против своего сюзерена: честь и благородство якобы требовали отмщения за низкое и бесчестное преступление. Обвинение надолго пристало к Людовику XI и отразилось в историографии. Неумолимый критик короля знаменитый историк и епископ первой половины XX в. Тома Базен, автор книг о Карле Смелом и о Людовике XI, уподоблял монарха библейскому Каину. Прелат подчеркивал, что обвинение в veneficium перекрывает собой любой политический смысл, и поведение короля должно оцениваться согласно логике damnatio memoriae.

В ответ на бесконечные настойчивые обвинения Людовик XI разъяснял, как он способствовал расследованию истины о смерти своего брата. Но, кроме того, он не преминул использовать то же самое оружие, что и противник. Карлу Смелому неоднократно предъявляли обвинения в попытках отравления его сюзерена. Причем король заботился об умелом распространении историй, призванных нанести ущерб репутации герцога Бургундского. В 1473 г. на королевской кухне арестовали некого Жана Арди, которого обвинили в попытке подсыпать яд Людовику XI по наущению Карла Смелого. Для того чтобы широко продемонстрировать подлость своего бургундского кузена, король организовал показательный спектакль. Узнав об этом деле в Турени, он протащил закованного в цепи преступника до Бове, города епископа Кошона, союзника Бургиньонов, организовавшего в свое время суд над Жанной д'Арк. Наконец, 20 января 1474 г. Арди привезли в Париж – торжественно, на высокой повозке. Все эти издевательские процедуры и сама казнь призывали целое королевство в свидетели предательства вассала.

Дело 1476 г., касавшееся попытки отравления дофина Карла, по-видимому, не обставлялось подобными спектаклями. Зато в таком же духе разрабатывалась история предательства нового Иуды Жана де Шалона принца Оранского. Людовик XI поручил ему овладеть Бургундией, но он перешел на сторону дочери Карла Смелого. Из письма короля от 6 июня 1478 г. хорошо видно, чего он добивался: «Князь Тридцати Серебреников хотел нас отравить, однако Господь, Святая Матерь Божия и господин Святой Мартин, сохранили нас и защитили, как вы увидите из тех сведений, что мы вам посылаем; и пусть каждый знает о великом предательстве и негодяйстве означенного принца». В другом письме, полученном 18 июня лионскими эдилами, содержались «сведения ‹…›, касающиеся отравления [sic]». Его читали перед многочисленным собранием простого народа. Цель этого чтения состояла, прежде всего, в обещании награды тому, кто сможет выдать сообщников принца Оранского. Кроме того, лояльных королю лионцев информировали о преступлении, в то время как борьба монарха со сторонниками Карла Бургундского, действовавшими недостойными методами, была в самом разгаре.

Таким образом, в 1460 – 1480-е гг. взаимные обвинения в отравлении французских и бургундских Валуа ритмично следовали одно за другим, «отбивая такт» их борьбе. Ссылки на употребление яда вообще являлись любимым пропагандистским оружием во французских гражданских войнах конца XIV-конца XV в. Именно такие обвинения лучше всего возбуждали эмоции и способны были как привлечь сторонников к собственному делу, так и отнять их у противника.

Религиозный конфликт второй половины XVI в. являл собой новую гражданскую войну. И снова посыпались обличения по поводу употребления яда. В самом деле, значительная часть упомянутых в данной главе сюжетов известна нам не по рассказам историков, а по памфлетам. Брошюры, вроде De furoribus gallicis («Простая речь о неистовствах, совершенных во Франции») Жана Отмана или «Мемуаров о государстве Франции при Карле девятом», опубликованных в Мидельбурге в 1577 г., писались, чтобы дискредитировать вражескую партию. Ей приписывалось использование оружия, которое всегда вызывало отвращение и которое люди в большинстве своем считали неприемлемым даже по отношению к своим самым худшим врагам.

Обратимся к памфлету «Чудесные речи», написанному на латыни в 1574 г. в Лионе, через год переведенному на французский язык и много раз переиздававшемуся. Первоначально он исходил, по-видимому, от недовольных аристократов, католиков или умеренных протестантов, которые дорожили свободой и ненавидели деспотизм, приходивший, по их мнению, из Италии. В 1576 г. произведение переписали в гугенотском духе, а затем кто-то, возможно Симон Гулар, вставил его в «Мемуары о Французском государстве при Карле IX». Автор ополчался на Екатерину Медичи и клеймил аморальность этой новой Брунгильды. На голову королевы-матери обрушивались обвинения в том, что она играючи развращает, подкупает, предает и убивает.

«Весьма серьезно и основательно ее подозревали в отравлении дофина Франциска, который был старше герцога Орлеанского, ее мужа. Ее обуревала зависть, ибо его очень любил король, и почитало все дворянство Франции за поистине королевские добродетели. Она сумела заронить ревность в отношения между двумя братьями; а ее близость к тем, кого подозревали в совершении этого злодеяния, заставляют предполагать большее, чем сказано ‹…›.

Люди, не потерявшие совести, всегда ненавидели предательство. Однако среди всех его видов предательство отравления почитается самым отвратительным, так что его допускают только лишь в отношении злейших врагов, да и то редко. Екатерина же Медичи совершает его играючи. Она посылает итальянцев отравить армию принца Конде, убить всех сразу, и одному из них дает десять тысяч франков, дабы заполучить необходимый яд. Она добивается того, чтобы слуги домов принца Конде, Адмирала и д'Андело убили своих хозяев ядом ‹…›. Адмирал и сьёр д'Андело – родные братья ‹…›, и их отравили во время одного пира. Один умер, а второй был тяжко болен. Виновный в этом преступлении исповедался перед казнью, что его подстрекала королева. Немного погодя, она подкупила лакея Адмирала Доминика д'Альба; а тот, будучи отправлен от имени своего хозяина к герцогу де Дё-Пон, попался нашим. Он нес в мешке смертоносный яд и острый меч, дабы в зависимости от обстоятельств воспользоваться тем или другим ‹…›. Нет такого ужасного средства, которое ему не дозволялось бы употребить, коль скоро оно могло послужить погибели тех, кого она ненавидит. Она преступает клятвы, убивает и отравляет. Так что действуй у нас во Франции, подобно Персии, закон, по коему отравителей побивают камнями, не сомневаюсь, что сия новоявленная Парисатис, получила бы свое, а мы бы знали меньше потрясений».

Автор «Чудесных речей» вспоминал о смерти дофина Франциска, имевшей место уже давно. Данное обвинение происходило, по-видимому, из кругов, близких к императору Карлу Пятому. Он тоже оказался под подозрением и стремился с помощью контрслуха отвлечь внимание от себя. В момент самого события новую дофину оставили в покое, однако эпизод снова всплыл спустя сорок лет. Случаи возможного употребления яда помнили долго, поскольку они могли оказаться полезными для пропагандистской аргументации. История 1536 г. давала предполагаемой отравительнице статус будущей королевы и, таким образом, являлась хорошей основой для всех последующих обвинений. Перечень злодейств Екатерины продолжался попыткой отравления дяди будущего Генриха IV принца Конде в 1563 г. Парфюмер и аптекарь из Милана г-н Рене Бьянки, посланный королевой-матерью, доставил ему душистое яблоко. Хирургу принца по имени Гро плод показался подозрительным. Памятуя о происхождении яблока, врач попробовал его понюхать, отчего у него раздулось лицо. Когда кусочки дали вместе с хлебом съесть собаке, она сдохла на месте. Дальше речь шла об отравлении армии Конде, затем отравлении братьев де Шатийонов и, наконец, – королевы Наваррской, которую убил тот же Рене Бьянки. Упрощенно такие действия можно назвать макиавеллистскими, поскольку королева применяла любые, в том числе тайные, средства в целях установления собственного господства. Памфлет заканчивался обличительной фразой: «Видите, как она наливает яд своему следующему сыну?»

Остается задаться вопросом, для кого предназначался подобный текст. В 1590 г. Луи Дорлеан, католик и советник Парламента, возмущался, что авторы сделали из королевы-матери итальянки отравительницу. Известно, однако, что она сама слушала чтение этого сочинения и смеялась над содержавшимися в нем нелепостями. Они действительно выходили за рамки разумного и выглядели смехотворными. Возможно, в этой области уже происходили некоторые изменения. Подобного типа обвинения раньше распространялись в меньших масштабах и тем не менее воздействовали сильнее.

Генрих III, или Генрих Валуа, как его звали те, кто отказывался признавать его королевский сан, также стал жертвой разнузданной пропагандистской кампании. И в ней тоже не обошлось без яда. Разумеется, доказывая нелегитимность короля, авторы Лиги приводили другие доводы. Однако и обвинение в отравлениях из виду не упускалось, ибо оно свидетельствовало о таком пороке, как стремление к тирании. Проповедник Лиги Жан Буше в 1589 г. написал сочинение Dejusta Henrici tertiiabdicatione e Francorum regno. Автор этого памфлета, а также другого – «Жизнь и знаменательные деяния Генриха де Валуа» – без стеснения использовал против короля аргумент братоубийства. При этом, впрочем, он изъяснялся уклончиво, говорил намеками. По поводу отравления Карла IX, в результате которого Генрих получил корону, Буше приводил и расшифровывал устрашающую анаграмму: Henricus tertius Francorum rex = Hic nunc rex virus fratris morte (Генрих III, король франков = вот теперь пришел новый король через смерть своего брата). Считалось, как отмечал Буше, что Генрих Валуа отлично знал, «кто отравил его брата [Франциска Алансонского] в Шато-Тьери». Памфлетист Лиги сравнивал Генриха III с Нероном, а Екатерину – с Агриппиной. В заключение он утверждал, что Генрих Валуа убил собственную мать, разумеется отравив ее ядом.

Конечно, не стоит преувеличивать место подобных обвинений в политической полемике. В арсенале аргументов, призванных разоблачать тиранию, они не являлись основными, а скорее, служили дополнительным подтверждением или иллюстрацией. Отравление само по себе резко осуждалось, атому, кому оно инкриминировалось, наносилась серьезная обида. Лодовико Сфорца хорошо почувствовал позорность сделанного ему упрека, коль скоро он потрудился составить и послать императору Максимилиану оправдывавшее его письмо. Вместе с тем, возможно, что в XVI в., по мере развития и секуляризации политической мысли старый аргумент терял былую силу и эффективность.

В «Опыте о нравах и духе народов» Вольтер называл историю Карла Гиеньского «одним из тех сомнительных отравлений, которые созданы зловредным легковерием людей». В период с середины XIII до конца XVI в. во властных кругах Европы подобные истории рождались часто, как, впрочем, и в обществе в целом. Такое положение прежде поспешно объясняли упадком нравов. Однако и в конце этой эпохи холодное оружие продолжали считать достойным благородных, а коварный яд – уделом низких. Об этом свидетельствует хотя бы текст эпитафии принца Конде 1588 г.: Princeps Condensis jacet hie, quemferreus ens is / Haud valuit soli sed superare doli/ (Здесь лежит принц Конде, которого железный меч не смог одолеть/ Но смогли одолеть только хитрости). Утверждать, будто при дворе Валуа яд не играл сколько-нибудь значимой политической роли, это значит ограничивать себя только реально установленными фактами, которые к тому же вычленить довольно сложно. Такое ограничение бессмысленно. Во многих случаях приходится повторять вслед за автором «Дневника парижского буржуа времен Франциска I»: «Не знаю, был ли там яд или нет». В то же время в представлениях людей осени Средневековья и эпохи Возрождения вопрос о яде играл существенную роль. Он влиял на то, что говорили о правителях и как шли дела в королевствах. Если люди думали, что со времен Римской империи яд в политических кругах никогда не применяли столь часто, так это потому, что считали эти круги развращенными и безнравственными. Такое положение порождалось, в частности, развитием государства, когда правители могли забывать этику власти, а вокруг них множилось число выскочек. В разговорах о яде проявлялся кризис роста политических систем, еще подверженных государственным переворотам, прежде чем они застынут в негибких структурах абсолютизма. Они могли использоваться как средство политического воздействия, поскольку обвинения в отравлении неизменно создавали эмоциональный фон, способствовавший дискредитации противника. Как написал в 1997 г. истории Ж.-Ф. Дюбо, «тема отравителя имела, таким образом, воспитательное, а не документальное значение». Она поднималась для того, чтобы убедить общество в преступности того, кого обвиняли. И никакого значения не имело то, верили ли сами обвинители в свои обличения. Главное, чтобы им поверили все остальные.

Не следует, однако, недооценивать изменения, происходящие во времени, хотя период, которому посвящена данная глава, можно рассматривать как целостность. И тем не менее во второй половине XVI в. политическая роль обвинений в отравлении несколько снижалась. Дело в том, что верхи ими злоупотребляли, и это способствовало десакрализации сферы государственного управления, развитию более циничного взгляда на нее. В 1602 г. Паскье восклицал: «Сегодня множество людей среди нас предаются макиавеллизму». В то же время развивалась техника. Первое политическое убийство с применением огнестрельного оружия было совершено в 1563 г.: гугенот Польтро де Мере стрелял во Франсуа де Гиза. А уже в 1605 г. произошел «пороховой заговор» против английского парламента. Вместо крохотных доз ядовитого вещества в игру вступала взрывчатка.

 

В XII в., в эпоху самого расцвета рыцарства Бернар Клервоский разоблачал «войну, которая пахнет деньгами», возмущался гигантскими выкупами и распространением наемничества. Конечно, тот факт, что многие крупные военачальники, например герцог Бульонский в 1574 г. или герцог Лонгвиль в 1573 г., считались отравленными, еще не дает основания утверждать, что над полями сражений витал едкий запах яда, смешиваясь с ароматом денег. Тем не менее вопрос о военном применении яда, о его непосредственном использовании против полководцев и даже против армии противника – не праздный. Причем в таком случае яд превращался, по сути дела, в единственное оружие массового уничтожения того времени.

С точки зрения морали отравление на войне продолжало возмущать прекраснодушных авторов, приверженцев идеала христианской и рыцарской войны, а также античных образцов. Историк XX в. Тома Базен в книге о Людовике XI напоминал, что противостоявший Пирру Фабриций гордо отказался от презренного средства негодяя, ибо хотел быть обязанным своим триумфом одной лишь доблести честного сражения. В XVI в. Жюст Липе оценивал обращение к яду как бесчестный поступок. Вместе с тем подчас к нему подталкивали обстоятельства. Яд мог помочь сохранить войско, компенсировать количественное или качественное превосходство врага. Знаменитый итальянский юрист XIV в. Пьетро Бальдо считал допустимым использование яда против армии противника. О том, что во время войны широко практиковалось отравление воды и пищи врага, свидетельствует небольшая книжка 1481 г. При этом в другом трактате, начала XVI в., хотя данный способ действия и не осуждался, но подчеркивалось, что он жесток, поскольку затрагивает гражданское население.

 

Уничтожать ядом или сносить головы

Между утверждениями письменных источников и фактической реальностью существует большой разрыв. В 1284 г. король Франции Филипп III объявил «крестовый поход против Арагона», вина которого состояла в том, что он способствовал завоеванию Сицилии в ущерб дяде короля Карлу Анжуйскому. Поход закончился разгромом: армию косила болезнь, погиб и сам король. Поражение приписали яду, которым иберийцы якобы отравляли источники воды. Однако, как это часто бывает, более правдоподобной представляется гипотеза болезнетворной инфекции.

Яд часто появлялся во время осад городов. В 1304 г. жители осажденной герцогом Австрийским Кутны в Богемии отравили воду токсическим минералом, который в изобилии встречается в этом регионе, и таким образом погубили значительную часть осаждавших. Во время осады турками принадлежавшей Венеции крепости Круи в 1477 г. епископ Радич предложил властям республики отравить вражеских военачальников, и с этой целью был послан яд.

Опасности подвергались также армии, находившиеся в походе. Во время экспедиции графа Савойского Амедея VI в Ломбардии в 1375 г. соправитель Милана Бернабо Висконти приказал отравить пищу и вино на пути следования графского войска. Савойские хронисты рассказывали, что солдат спасали крепким вином, в которое окунали так называемое кольцо святого Маврикия, реликвию савойского дома. Чудо трактовалось как свидетельство правоты Амедея VI. А вот французское королевское войско в 1412 г. стало жертвой отравления колодцев растительными токсинами, и ничто его не спасло. В 1536 г. служивший Карлу Пятому кардинал де Гранвель утверждал, что французы намеревались отравить колодцы в Провансе, дабы избежать возможного нашествия императора. Таким образом, яд, во всяком случае в некоторых регионах, нередко применялся в качестве оборонительного оружия. Красноречивы рассуждения Коммина, касающиеся похода Карла VIII в Италию. Он дважды выразил восхищение одним почти чудесным фактом: «К чести итальянцев следует сказать, что мы не заметили использования ими какого-нибудь яда; а если они и хотели это сделать, то во время этого похода нам удалось уберечься. ‹…› Хотя им легко было нас отравить через продовольствие, вино или воду ‹…› и колодцы ‹…›, если они и хотели попробовать, им это не удалось; надо полагать, Господь лишил их возможности это сделать». На самом деле в одной брошюре, к которой мы еще вернемся позже, утверждалось, что уже встречавшийся на этих страницах Папа Александр VI пытался в 1495 г. уничтожить стоявший в Остии французский гарнизон. Предполагалось отравить воду и испускать ядовитый дым, причем аптекарь приготовил яды, способные уничтожить 100 000 человек. Однако данный эпизод имел место после того, как король возвратился во Францию, он непосредственно не затронул французский экспедиционный корпус, что и объясняет восхищенное удивление Коммина.

 

Порошок и порох

Жан де Ту со злым презрением утверждал, что до появления аркебузы испанцы имели обыкновение смазывать болты своих арбалетов черной чемерицей (морозником), которую они собирали в горах Кастилии. Это растение даже получило название «арбалетной травы». Рассказывал он и об использовании в Гренаде токсичного минерала реальгара (моносульфида мышьяка). В данном случае яд становился дополнением к боевому оружию. С появлением огнестрельного оружия такое его применение начинало осмысливаться по-новому.

В 1482 г. Венеция осаждала крепость Фикароло, которую защищал герцог Феррары. Какой-то венецианец предложил Сенату порошок, при горении испускавший ядовитый дым. Власти как будто бы отказались по причинам технического свойства. Тем не менее данный пример весьма показателен. Распространение огнестрельного оружия поставило вопрос о яде на войне. Он затрагивал, конечно, в большей мере техническую и медицинскую сферы, чем политику, но при этом напоминал известную контроверзу XII в., связанную с арбалетом, который сочли неэтичным в честном бою. Огнестрельное оружие не только убивало на расстоянии; многие полагали, что оно убивает, потому что порох токсичен. По-видимому, такой амальгаме способствовало то, что порошок и порох обозначались одним и тем же словом – poudre. В XV–XVI вв. этот сюжет являлся предметом многочисленных дискуссий. Согласно Жаку Гревену, по-видимому мыслившему по аналогии с отравленной стрелой, солдаты смазывали пули огнестрельного оружия ядом. В 1514 г. медик Юлия II Джованни де Виго в трактате Practica copiosa in cirurgia утверждал, что раны от выстрелов аркебуз отравлены. В то же время специалисты по быстро развивавшейся военной медицине стали оспаривать суждения о токсичности огнестрельного оружия.

Итак, яд мог по-разному помогать в военном деле. Он становился полезным во время трудных или неумело осуществлявшихся кампаний. С ядовитым порошком вначале путали порох, но в конце концов разобрались в этом вопросе. Сегодня мало кто знает, что в прежние времена именно эта путаница заставляла некоторые правительства запрещать огнестрельное оружие. Его использование повинуется другой логике.

 

В противостоянии держав яд использовался довольно часто, и роль его была заметна. С его помощью ускоряли ход сражений или осады, а иногда просто избегали прямого военного столкновения, результат которого мог оказаться нежелательным. Отравляющее вещество выступало заменой или паллиативом боя и могло употребляться как однократно, так и систематически.

 

О некоторых методах, употребляемых от случая к случаю

В 1304 г. фламандцы опасались, что французы предпримут экспедицию, чтобы взять реванш за разгром при Куртре 11 июля 1302 г. Под видом бродяжки они подослали к брату Филиппа IV Карлу де Валуа, одному из французских военачальников, отравительницу и колдунью, которую, впрочем, успели разоблачить до того, как она совершила злодеяние. В 1349 г. отравили графа Гюнтера де Нассау, возможно, по наущению императора, поскольку графа считали слишком опасным в военных делах. Такое физическое уничтожение мощного врага демонстрировало беспомощность. Случалось, что слабому участнику конфликта выгоднее было проявлять nequitia, т. е. уклоняться от прямых столкновений, и действовать хитростью: обезглавить и тем самым парализовать противника до того, как он нанесет удар.

Тем более не должна удивлять замена боевого столкновения ядом в Италии. Там вообще предпочитали экономить военные усилия, и бывало, что руководивших наемными подразделениями кондотьеров обвиняли в «договорных битвах». В 1264 г. Папа Урбан IV предостерегал Карла Анжуйского от происков его соперника Манфреда, претендовавшего на королевство Сицилию. Понтифик сообщал, что Манфред послал к нему убийц, снабдив их пятьюдесятью видами яда.

В 1382 г. имел место еще более показательный случай. Людовик Анжуйский, стремившийся завоевать Неаполитанское королевство, столкнулся с соперником – Карло Дураццо, желавшим заполучить тот же самый трон. Последний чувствовал себя уязвимым на поле боя, но сделал вид, что готов к военному столкновению, и послал Людовику Анжуйскому вызов по всей форме. На самом деле посланнику Дураццо поручалось отравить Людовика ядовитым копьем. Согласно «Хронике монаха из Сен-Дени», смертоносны были не только прикосновение к копью, но даже и взгляд на него. Злодейский замысел не удался, потому что союзник Валуа граф де Потенца хорошо знал хитрости «сицилийцев». Однако когда в 1384 г. принц Людовик умер, находясь в Италии, многие приписали это событие отравлению. Неаполитанцы и позже охотно пользовались ядом. В июне 1478 г. некоего монаха подозревали в попытке отравления венецианских колодцев по заказу короля Неаполитанского. А Коммин рассказывал о другой попытке, имевшей место, по-видимому, в 1493 г. и также с неаполитанским участием. Герцог Калабрии (будущий Альфонс II Неаполитанский), являясь союзником Феррары, враждебной наземной экспансии Венеции, послал в этот город человека со специальным поручением отравить водоемы, во всяком случае доступные, потому что многие стояли запертыми на ключ.

К яду иногда обращались, чтобы компенсировать свое поражение. Во время первой итальянской войны, в которой Карл VIII стремился овладеть троном Неаполя, противник оставался верен своим методам. Французское войско постоянно преследовали сторонники терпевшей поражения армии противника, которые заражали или портили продовольствие. К муке подмешивался гипс по восточной технологии XII в., вино, а также вода в колодцах и источниках заражались. Наконец, по мнению Брантома, преждевременная смерть сына Людовика XI последовала в результате превентивного применения «итальянского букона». Как раз в это время Карл VIII планировал новый военный поход. Это обвинение сделано Брантомом через несколько десятилетий после события и не соответствует действительности. Однако в нем выразилось вполне определенное видение международных отношений.

Если верить нередко пристрастным источникам, в нескончаемом противостоянии Франции и Англии подобные козни также играли свою роль, хотя и не слишком значительную. В процессе отвоевания Французского королевства Карлом V и Дюгекленом англичане и фламандцы испытывали военные трудности. В результате они пытались отравить колодцы. Один из исполнителей преступления, попавшийся в сети правосудия и, видимо, вынужденный делать признания, говорил, что «люди Фландрии видели и понимали, что единственный способ нанести ущерб и отомстить королю Франции и его союзникам это отравление». Соответственно некоторые думали, что Эдуард IV умер от вина, присланного Людовиком XI. Французский король, добившийся в 1475 г. удаления англичан с территории Франции ценой тяжелой дани, якобы опасался их возвращения. Заговоры с целью отравления, организованные Карлом II Злым, королем Наварры, также объяснялись его военной слабостью, которая проявилась в поражении при Кошереле в 1364 г. Наконец, в эту же логику вписывалась и попытка отравления в 1473 г. Людовика XI агентами Карла Смелого Итье Маршаном и Жаном Арди. Герцог Бургундский действовал подобным образом после неудачной осады Бове, поскольку не имел сил победить французское королевство.

В XVI в. европейские монархии вели друг против друга нередко далекие наземные и морские битвы. В 1588 г. английский флот потопил Непобедимую армаду. А в 1594 г. в Лондоне раскрыли заговор с целью отравления королевы Елизаветы. При этом врачом королевы с 1586 г. был Лопез, еврей португальского происхождения, который жил в английской столице уже около сорока лет. Филипп II, король Испании и Португалии, надеялся, что Лопез отравит претендента на лузитанский престол дона Антонио, который нашел себе прибежище в Лондоне, а потом таким же образом устранит английскую королеву. Между Англией и Фландрией происходили подозрительные передвижения, которые позволили личному недругу Лопеза графу Эссексу обвинить медика, не убедив на самом деле королеву. Тем не менее врача назвали преступником, худшим, чем сам Иуда, обвинили в государственной измене, повесили, а потом четвертовали. Дело послужило разоблачению скандальных нравов Пиренейского полуострова, вдохновлявшихся, как считалось в Англии, Папой Римским.

 

Венецианское искушение

Людовик XI, разумеется, обладал параноидальной психикой. В 1464 г. он утверждал, что венецианский посол прибыл к французскому двору, чтобы его отравить. Таким образом король поддерживал репутацию республики дожей, как государства, систематически пользовавшегося ядом против своих врагов. В конце XIX в. этим сюжетом занимался французский историк граф де Ma Латри. В 1893 г. он выпустил труд «О политическом отравлении в республике Венеции». Ma Латри обнаружил за период между 1415 г. и первой четвертью XVI в. не менее ста девятнадцати венецианских архивных документов, содержавших в себе проекты отравления подданных Светлейшей республики, которых она сочла опасными, и, прежде всего, отравления внешних врагов. Благодаря историку мы располагаем в этом вопросе довольно основательной документальной базой. В данном случае речь идет не о малоправдоподобных фантазиях авторов хроник, не о пропагандистских брошюрках, а о секретных государственных бумагах Венеции. Власти республики, прежде всего, Совет Десяти, довольно часто принимали услуги отравителей. Нередко такие услуги оказывали изгнанники, желавшие войти в милость и возвратиться. Иногда Совет Десяти сам снабжал их ядовитыми веществами. Заговоры могли строиться не только против султанов и других мусульманских государей, но и против христианских правителей, будь то в Италии или в других странах Европы. Постановление Совета Десяти от 17 октября 1509 г. к тому же совершенно официально позволяло должностным лицам собирать любые сведения о том, как лучше всего избавиться от самых непримиримых врагов республики. Однако и до 1509 г. власти пользовались тайными методами.

С апреля 1456 г. по ноябрь 1477 г. республика двадцать раз рассматривала возможности убийства турецкого султана Мехмета II, причем значительную роль в этих планах играл яд. Предложения поступали отовсюду, например, от врача султана или от новообращенного, который предлагал заразить дворцовый источник воды. В 1471 г. Совет Десяти принял три проекта. Одним из «кандидатов-отравителей» был поляк из Кракова, который осторожно заявлял, что хочет употребить яд лишь против Нечестивого, но не против какого-нибудь христианина. Другой кандидат – еврей Джакопо де Гаете состоял личным медиком при султане. В 1477 г. аналогичное преступление готовил цирюльник, однако турки раскрыли его замысел и посадили отравителя на кол. Венецианская республика тем не менее в знак благодарности предоставила пенсию его сыновьям. В конце того же года, когда венецианцы терпели поражения в Албании и в Боснии, а турки вторгались во Фриули, республика со всей серьезностью изучала два предложения: одно – отравить султана в Константинополе, второе – отравить боснийского санджака. Венецианские архивы сохранили «контракты», заключавшиеся Советом Десяти, где все удивительно точно называлось своими именами. Когда в 1481 г. султан Мехмет II умер, его конец приписывали яду венецианского происхождения. Очень возможно, что если подобные соображения и не имели под собой прочных оснований (подозревался также сын Мехмета Баязет), то, по крайней мере, деятельность венецианцев провоцировала заговоры против монарха. И она, разумеется, не прекратилась после кончины завоевателя Константинополя. Еще одна попытка отравления султана имела место прямо перед битвой при Лепанто в 1571 г. А еще около 1540 г. власти ставили задачу заражения колодцев в Турции. В архивах Большого Совета фигурировал список составляющих токсической смеси; его члены беспрерывно требовали у падуанских медиков соответствующих рецептов.

То, что признавалось хорошим и правильным по отношению к мусульманам, совершенно не обязательно оказывалось плохим, когда речь шла о христианах. Республика дожей без малейших колебаний использовала яд против своих соседей с Апеннинского полуострова. В 1340 г. пытались отравить вареньем сеньора Падуи Убертино да Каррара. На такого грозного соседа, как герцог Милана, в течение XV в. покушались многократно. В 1431–1432 гг. власти востребовали изгнанного ранее Микеле Муаццо, уроженца Крита, чтобы поручить ему убийство Филиппа Марии Висконти, у которого Венеция отняла Бергамо. Совет Десяти настаивал на необходимости сохранения дела в тайне, дабы оно осуществлялось «без обвинений и без позора для Государства», таким образом, чтобы республика не несла ответственности за неприемлемые методы. После перехода Милана в руки Сфорца Венеция уверенно продолжала их применять. В 1448–1453 гг. Совет рассматривал около тридцати проектов убийства Франческо Сфорца, в большинстве своем – через отравление. Для города святого Марка это было не так уж много. В декабре 1450 г. Совет Десяти, например, принял предложение одного иностранца по изготовлению маленьких шариков, приятно пахнувших при сгорании, при том что запах этот нес смерть. Таким образом власти рассчитывали покончить со своим злейшим врагом – герцогом Миланским, и приказали произвести соответствующий эксперимент на приговоренном к смерти. Забросив проект в пользу военной операции, венецианцы потерпели поражение. Однако победа над герцогом считалась необходимым условием существования государства, поэтому Совет Десяти вернулся к шарикам. В конечном итоге предприятие кончилось провалом. Стоит ли добавлять, что венецианские власти без колебаний организовывали покушения также и на пап. Об этом свидетельствуют достоверно известные заговоры против Александра VI в 1503 г. и Юлия II в 1504 г.

Если считалось, что какой-то правитель за пределами Италии наносил ущерб равновесию на Апеннинском полуострове или же господству Венеции на море, то похожие методы применялись и к нему. В 1474 г. венецианцы якобы отравили короля Кипра и его сына. Впрочем, источник, который об этом рассказывает, очень пристрастен. Более надежны сведения о том, как Совет Десяти изучал в 1518 г. предложение одного изгнанника, добивавшегося помилования и желавшего вернуться домой. Речь шла об отравлении потомка Лузиньянов, бывших правителей Кипра, у которых его отняла Венеция. Этот потомок находился тогда в Германии, где собирал средства на армию, чтобы отобрать Кипр у Светлейшей республики.

Аналогичного подхода требовала и защита континентальных интересов. С 1415 г. Венеция всеми силами стремилась уничтожить Сигизмунда, императора и короля Венгрии. Венеция имела множество контор на восточном берегу Адриатики, и политика императора в Далмации стесняла республику. В сентябре 1419 г. Совет Десяти получил от одного врача яды нового типа, чтобы поэкспериментировать, прежде чем пускать их в ход. Главам городов Террафермы, венецианских владений на материке, поручали искать умелых производителей ядов в землях Виченцы, Вероны и Падуи. 24 мая 1419 г. власти приняли решение предоставить отравляющие вещества, необходимые для отравления Сигизмунда уже упоминавшемуся Микеле Муаццо. На следующий год этот человек снова предложил свои услуги Венеции. Он располагал в тот момент порошком и жидкостью, от которых ждал чудес, однако Совет Десяти решил проверить вещество. Правительство так долго не могло договориться с отравителем, что в конце концов возникла угроза раскрытия секрета предприятия. Тогда от него решили отказаться.

Наряду с амбициями Сигизмунда, невозмутимое спокойствие Светлейшей республики нарушала итальянская политика Карла VIII. В июне 1495 г. проживавший в Виченце Базилио а Скола, также стремившийся возвратиться из изгнания, предложил Совету Десяти отравить французского короля. От этого проекта, впрочем, отказались из-за сложности его осуществления. Проблема, однако, оставалась, и 27 октября 1511 г. Совет Десяти подчеркивал, насколько важно для Венеции уничтожение преемника Карла VIII. Появился некий Николо Кателано, который предложил отравить Людовика XII, претендовавшего на герцогство Миланское и ведшего войны в Италии, с помощью собственного медика монарха. Венеция заключила договор, детально обговаривавший финансовые условия. Начиная с июня того же года, кто-то предложил отравить медленно действующим ядом вина в Пешиере, где находился французский король. Однако Сенат возразил, что проделать подобное невозможно. Была ли это лживая уловка, чтобы усыпить бдительность противника, или венецианцы постеснялись использовать недопустимое средство? Этого мы не знаем, но можем констатировать, что специальный политический язык, призванный скрывать реальность, вроде советского новояза, в это время уже существовал.

В начале XVI в. Венецию беспокоил император Максимилиан, и, начиная с 1509 г., она рассматривала вопрос о его отравлении. Два года спустя Светлейшая республика приняла предложение брата Иоанна из Рагузы применить против Максимилиана его artificia («яды» и «колдовство»). В 1514 г. встал вопрос о новом покушении. Союзники императора также не оставались без внимания. В 1527 г. condottiere предлагал отравить коннетабля де Бурбона, угрожавшего Риму, в тот момент союзнику Венеции. И так далее вплоть до XVIII в.

Разумеется, венецианские власти использовали не только яд. «Государственная необходимость» допускала любые действия, даже коварное убийство. Когда дело касалось блага страны, для Венеции все средства оказывались хороши. Отравление выступало искушением, которому часто поддавались власти, даже чаще, чем об этом говорили их жертвы. Людовик XI в самом деле имел все основания их опасаться.

 

Дурные обыкновения врагов христианства

Мусульман еще в большей мере, чем прежде, считали мастерами отравления. В Западной Европе они отступали, но все больше надвигались на юго-восток и в борьбе против христианского мира широко использовали яды. После падения Сен-Жан д'Акра в 1291 г. христиане не вели войну на Святой земле, но как минимум до конца XV в. продолжали совершать походы за море. Государи знали о подстерегавших их там опасностях и принимали меры предосторожности. Так, в 1335 г. король Франции Филипп VI собирался в крестовый поход. В этой связи медик королевы Гвидо да Виджевано включил в трактат Texaurus regis Francie acquisitionis Terre Sancte рассуждение о ядах, используемых сарацинами против христиан.

Такая прирожденная склонность сказывалась не только в оборонительной деятельности. Запад опасался широкого исламского наступления, опирающегося на отравление христианского мира. Оружие яда представало своего рода коварным вирусом, угрожавшим всему западному миру в Целом, именно так, как это изображено в «Балладе отравителей» Эсташа Дешана. Первый эпизод разыгрался в 1245 г. Молва твердила, что представители секты Магомета распространяли по всему Западу зараженный перец, дабы ослабить противника. Невозможно сказать определенно, было ли это столь раннее употребление отравляющих веществ на войне или же просто заражение «потребителей», вызванное низменным корыстным расчетом. Вторая гипотеза, впрочем, выглядит более достоверной. В 1250 г. по Франции прокатился слух о «пастушках». Самые простые люди объединялись в отряды, провозглашая своей целью освобождение Людовика Святого, в то время находившегося в плену на Востоке. Им же, напротив, приписывали намерение в отсутствие короля отравить во Франции колодцы, с тем чтобы сдать страну врагу. Один из вожаков «пастушков» попался, и у него обнаружили яд, а также письма султана Вавилона (Египта). Считалось, что с ним договорился главный руководитель движения, по прозванию Венгерский Учитель. По общему признанию, история эта совершенно абсурдна, и тем не менее она говорит о многом. Слух о том, что «пастушки» сговорились с мусульманами, превращал Запад в крепость, осаждаемую невидимым врагом. Спустя семьдесят лет все это повторилось.

Весной 1321 г. король Филипп V узнал, что в Аквитании схватили прокаженных, бросавших «в колодцы, источники, бочки с вином, зерно» и другие места, связанные с жизнеобеспечением, подозрительные свертки. Один из прокаженных признал, что цель таких, как он, состояла в уничтожении или, по меньшей мере, в уменьшении числа здорового населения, для того чтобы овладеть королевствами и владениями Запада. Прокаженные даже якобы заключили союз с евреями. На самом деле главной пружиной заговора стали как раз евреи, которым, начиная с Первого крестового похода, приписывали тесный союз с исламом. Дабы победить христиан, вытеснявших мусульман из Испании, султан Гренады настойчиво добивался помощи евреев. Христиан предполагалось травить, а чуть только они ослабели бы, мусульманские силы бросились бы на завоевание Запада. Письмо, как предполагалось адресованное султанами Гренады и Туниса еврею Сансону, обнародовали в начале июля в Маконе королевские агенты: «Мы просим вас взять переданную нами отраву и распространить ее по резервуарам, колодцам и источникам». Король Филипп V принял эту угрозу настолько всерьез, что не пил ничего, кроме воды из Сены. Включение «султанов» в заговор евреев и прокаженных могло, кроме всего прочего, оправдать возобновление крестового похода, все время планировавшегося и все время откладывавшегося, а теперь получившего прекрасное обоснование. Впоследствии этот страх токсической атаки как предвестия военного нападения, по-видимому, постепенно спал.

Всякий раз, когда возникала турецкая угроза, возобновлялись разговоры о яде. В 1478 г. в Италии из уст в уста с негодованием передавали, что турки отравили воду в кропильницах, дабы поразить христиан. Согласно «Дневнику» Стефано Инфессуры, некий крестьянин по имени Марини в 1490 г. привез из Константинополя яд, действовавший по истечении пяти дней. Он собирался отравить им источник рядом с воротами Ватикана. Поскольку подобного акта опасались, то вокруг упомянутого источника возвели высокие стены. Однако коварная хитрость точно соответствовала мусульманским обычаям ведения войны. А кроме всего прочего, во многих отношениях ужасная угроза отравления со стороны исламских держав в то же время неизбежно бросала отсвет непобедимости на западные армии. И это несмотря на то что яд не играл никакой роли в победах турок под Никополем в 1396 г., в Константинополе в 1453 г., в Отранто в 1481 г.

 

Яд на вооружении «темных сил»

Запад боялся и других угроз. Злобный враг – евреи и колдуны – вследствие своей природы не мог пользоваться силой и отвергал обычное оружие, но прибегал к яду и вел, как считалось, тайную сатанинскую войну. Страх перед прокаженными 1321 г. получил в 1348 г. психологическое продолжение. Началась страшная эпидемия чумы, и опасность, которой едва смогли избежать двадцать семь лет назад, была перенесена на универсальный уровень: происки «проклятого еврейства». Евреев стали обвинять, что это они сеют черную смерть, высыпая в источники и реки порошки, привезенные с островов Ява, Суматра и Борнео. В знаменитой «Книге чудес света», опубликованной в середине XIV в. и полной небылиц о далеких землях, повествователь, Жан де Мандевиль, описывал острова, которые он якобы посетил. Он рассказывал о «деревьях, которые приносят муку, и деревьях, которые приносят яд». Именно туда, согласно «Книге», отправлялись евреи, чтобы добыть яд для отравления христиан и установления своего «господства над всеми». Катастрофа 1348 г. породила модель представлений, свидетельствовавшую о навязчивом страхе перед ядом. Она появилась раньше, чем восторжествовали естественные (зараженный воздух) или провиденциальные (Божья кара) объяснения эпидемии, и распространялась, несмотря на то что оспаривалась многими врачами и правителями государств. В этом отравлении колодцев материализовался великий антихристианский заговор, в котором коварные поборники Магомета уступили место внешне безоружным армиям «иудейской секты», с давних времен считавшейся пособником Дьявола. Так, в некоторых версиях знаменитого средневекового миракля «Чудо о Теофиле» XIII в. посредником между Теофилом и Сатаной служил еврей.

Тот же ментальный источник порождал заговоры колдунов и ведьм. Итальянский историк Карло Гинцбург в книге «Шабаш ведьм» (1992) провел параллель между обвинениями 1321 и 1348 гг., с одной стороны, и коллективными обвинениями в ведовстве, которые множились в XV в., с другой. На место прокаженных или приспешников султанов пришли ведьмы и колдуны, приспешники Сатаны, причем все они вели одну и ту же тайную войну за торжество Врага рода человеческого, т. е. Дьявола. Эта война не предполагала использования «нормального» оружия. Таким образом, «колдовство заговора» (в отличие от того, что совершалось в личных целях) совершенно логично включало в себя яд.

Согласно не слишком надежному источнику, в 1335 г. неких пастухов в районе Каркассона обвиняли в отравлении воды. При этом их подозревали в том, что проклятые порошки они получили от падшего ангела. В 1390 г. следователи парижского суда Шатле высказывали серьезное подозрение, что отравители проводили на колодцах и источниках магические линии, которые заражали воду. Таким образом, они объявляли себя скорее прислужниками Дьявола, чем англичан и фламандцев. В ведовских процессах XV в. достаточно часто фигурировали небольшие коробочки с порошками и мазями, изготовленные по наущению демонов или данные самим Дьяволом во время шабаша. Следователи искали такие коробочки, чтобы использовать их в качестве «улик». В сочинениях о «водериях в Аррасе» также упоминалось, что Сатана предоставлял смертоносные порошки для колодцев и источников.

Возвращения чумы в XVI в. порождали новые приступы страха перед сатанинским заговором против христианского мира. Исследование распространения эпидемии в Альпийском регионе показало устойчивость суеверных представлений о подрывной деятельности Дьявола, занимавшегося отравлением добрых христиан. Кальвинистские власти Швейцарии развернули в 1530, 1545, а затем в 1567 и в 1572 гг. вокруг Женевы преследование так называемых «намазывателей». Преступники якобы обмазывали двери своих жертв содержавшей заразу мазью. Вначале злодеяния объясняли лишь корыстными мотивами: желанием присвоить имущество отравленных. Постепенно, и особенно с 1570 г., за ними стали усматривать дьявольские цели; Жак Гревен в «Трактате о яде» указывал именно на них.

В других местах приспешники Дьявола, травившие население, выглядели по-своему. В 1564–1577 гг. в Лионе обвиняли гугенотов, в 1575 г. в Граце – иезуитов. В 1564 г. правительница Нидерландов Маргарита Пармская предупреждала города Дуэ, Лилль и Орши: какие-то лица планировали якобы «отравлять дома и людей некими ядами, с оной целью приготовляемыми».

Разумеется, существует большая разница между ядом, подсыпаемым полководцу, дабы без боя воспрепятствовать продвижению его войск, и дьявольскими порошками, призванными уничтожить христианский мир. Реальность и вымысел, искренняя убежденность и пропагандистские приемы причудливо перемешивались в пространстве между этими двумя пониманиями отравления. Так же как и во внутренней политике, токсические вещества, вероятно, совсем мало использовались в отношениях между странами. Однако в мире воображаемого складывалась своя геополитика, в которой яд играл куда более существенную роль.

 

В последний период Средневековья власти вели активную пропагандистскую деятельность ради укрепления своей легитимности. Конечно, вопрос об использовании яда не занимал центрального места в этом процессе. Однако он сыграл определенную роль, поскольку одним из краеугольных камней легитимации правителей становилось дискредитирование противника. Отравление представлялось оружием чужака, несовместимым с чистотой сообщества, к которому принадлежал тот, кто использовал данный аргумент. Таким образом, это понятие участвовало в складывании «национальной» идентичности. Когда хирург Ги де Шольяк в середине XIV в. утверждал, что на Западе «не принято применять друг против друга смертельные вещества», он пребывал еще в рамках глобального понимания европейского мира. Его суждение имело тенденцию к уточнению, по мере того как размежевание происходило уже внутри христианского мира и появлялись «нации-отравительницы» и «добродетельные державы».

 

Стигматизация ядом

Предъявление другой державе обвинения в употреблении яда носило в XIII–XVI вв. скандальный характер и преследовало одновременно две цели. Практическая состояла в том, чтобы возбудить или возобновить конфликт. В 1254 г. папство обвинило Конрада IV в отравлении его юного брата Генриха, для того чтобы спровоцировать вмешательство родственника жертвы Ричарда Корнуоллского, которому Папа собирался передать Сицилийское королевство. Матье Пари, хронист бенедектинского монастыря в Сент-Элбане, сообщал, что в 1255 г. англичане (совершенно против истины) обвинили шотландских баронов, будто те отравили медика английского двора, приехавшего из Эдинбурга осмотреть дочь английских государей. Матье Пари писал, что свою роль в этом деле сыграло, по-видимому, искушение найти повод к войне с северным соседом.

В то же время существовала вторая цель подобных обвинений. Она состояла в диффамации врага, которому приписывали действия, недостойные христианского монарха. Судя по тому, что те, кого это касалось, изо всех сил старались оправдаться, прием действовал эффективно. В 1521 ив 1523 гг. немцы распространяли слухи, будто король Венгрии отравлен по наущению Светлейшей республики. Посланники «совершенно невинной» Венеции немедленно бросились их опровергать. В 1564 и в 1568 г. венецианские послы в Риме и в Испании снова получили распоряжения категорически отвергать подобные толки.

Особенно интенсивные пропагандистские кампании такого рода велись в момент противостояния Фридриха II и Рима. Коль скоро император и его наследники хорошо соответствовали стереотипному образу отравителя, наилучший способ подрыва их авторитета Папа видел в инкриминировании им использования яда. Во-первых, они представлялись тиранами, во-вторых, все знали об их связях с мусульманами, контакты с которыми на Сицилии и за морем развращающе действовали на добрых христиан. Штауфены интересовались оккультными науками и могли, кроме того, обращаться за услугами к хранителям опасных тайн природы. Впервые Фридриха II обвинили 1227 г., после смерти в' Бриндизи ландграфа Тюрингии Людвига IV. Скорее всего, ландграф стал жертвой той самой эпидемии, на которую ссылался император, откладывая поход на Святую землю. Людвиг умер в жестокой лихорадке, и уже на следующий день Папа распустил слух об отравлении, а императору пришлось отвечать на папские обвинения. Спустя двенадцать лет понтифик выпустил энциклику, где снова утверждал, что германский принц умер от яда и что крестоносца отравил Фридрих. При этом риторика текста была такова, будто Папе трудно поверить обличениям, о которых кричали все вокруг. В 1245 г. во время Лионского собора, решавшего вопрос о низложении императора, сторонник Рима клеймил «змеиную» природу монарха, который, как аспид, жалит свою мать-кормилицу Церковь. Затем он переходил к конкретным делам и разоблачал отравления жен Фридриха II, погибших в результате смертоносных действий какого-то повара. Император, со своей стороны отвергая «ядовитые инсинуации» Папы, пользовался метафорой отравления. Однако слухи делали свое дело, и Матье Пари заключал, что все эти обвинения не имели другой цели, кроме возбуждения ненависти к императору.

Потомки Фридриха II Штауфена, у которых папство желало отнять Сицилию, также находились под обстрелом римской пропаганды. На Конрада наговаривали так много, что наследнику пришлось в феврале 1255 г. послать прокурора в Рим, дабы категорически отвергнуть враждебные измышления. В связи с этим он говорил, что мог бы с презрением пренебречь зловредной ложью, если бы в нее не верил простой народ.

Система работала и в противоположном направлении. Фридрих II, как в свое время его предшественник Генрих IV, тоже обвинял Церковь в применении яда. В 1249 г. он сообщил всем европейским государям, что на него совершено покушение, чем нанес серьезный урон репутации папства. В разосланном послании Штауфен выспренно нападал на Святой престол, разоблачая ужасающее злодейство. Документ, призванный продемонстрировать, что подобное преступление невозможно сохранить в тайне, начинался следующими словами: «Узнайте, могучие в веках, о великом коварстве, что неведомо прежним векам». Слова подбирались очень тщательно, для того чтобы поразить публику. Говорилось, например, что Папа распространяет veneficium вместо beneficium (благодать), которой ждут от доброго пастыря. Поступки Папы объяснялись жаждой всеобъемлющей власти, несовместимой с могуществом императора, которому наносился огромный ущерб. Таким образом, обвиняя Папу в отравлении, императорская пропаганда стремилась противостоять попыткам Святого престола монополизировать светскую власть. В 1252 г. Конрад заболел и ответственность за свою болезнь возложил на римскую власть, снова задев ее репутацию. Матье Пари высказывал пожелание, чтобы эти утверждения не оказались правдой, демонстрируя опасение, что они имеют под собой основания. Как бы то ни было, хорошо видно, что подобные рассуждения входили в пропагандистский арсенал гибеллинов.

Взаимоотношения Рима с Французским королевством не отличались такой конфликтностью, однако Александра VI тревожила итальянская политика Карла VIII. Папу немедленно стали подозревать в желании помешать замыслам французов. И здесь в политическую игру входило обвинение в отравлении, которое отошло на второй план, когда обстоятельства переменились. Маленькая брошюрка конца XV в., приписанная распорядителю замка в Остии Мено д'Агеру, обвиняла Папу в стремлении умертвить солдат армии Карла VIII, стоявшей гарнизоном в Остии. В острой сатирической манере там говорилось о «смертоносных вещах, более постыдных и отвратительных, чем меч, несравнимых с другими способами убийства, таких, что не допускаются гражданским и церковным правом». По этому случаю вновь всплыло старое определение отравления как horrendum scelus. Оно усиливалось прозрачным намеком на каноническое право, которое нарушал тот, кому следовало быть его главным защитником. Обвинение, впрочем, выглядело слишком масштабным, общественное мнение королевства с трудом в него верило, и брошюрка распространялась слабо. После 1498 г. этот текст даже вредил французским интересам, поскольку Людовик XII нуждался в понимании Папы, чтобы развестись с первой женой и жениться на Анне Бретонской, вдове своего предшественника. Именно тогда сочинение Мено исчезло из обращения.

Очевидно, такие же пропагандистские цели вдохновляли и Франциска I после смерти дофина в 1536 г. Подлежавшим очернению врагом в этом случае являлся Карл Пятый, которого не удавалось победить на поле битвы. Оскорбленный император опубликовал письма с целью оправдания. А архиепископ Безансона кардинал Гранвель возмущался «речами и слухами», которые король Франции и его министры распространяли как в королевстве, так и в Германии, Италии, Англии, других странах христианского мира, а также за его пределами, приписывая отравление императору. Кардинал негодовал по поводу «невероятного извращения истины и злобного вымысла» и начинал контратаку. Его инсинуации, касавшиеся коварных привычек французского двора, возможно, намекали на пресловутое отравление Карла Гиеньского его братом. Кардинал утверждал, что обыкновения эти живы, и намекал, что убийство мог совершить младший сын Франциска I Генрих. Это дело великолепно показывает, как в целях дипломатической пропаганды использовались и сама подозрительная смерть, и взволнованность, спровоцированная ссылками на употребление яда.

Во второй половине XVI в. известные модели использовались в новом политическом контексте. Протестантские правители не отказывали себе в удовольствии изобразить сторонника папства – главным образом, испанского короля – отравителем. Статхаудер Соединенных провинций и протестант Вильгельм Оранский сразу после организованного Испанией неудачного покушения утверждал в «Апологии» (1581 г.), что Филипп II среди прочих уничтожил своего сына Карлоса, который в 1568 г. таинственным образом умер в тюрьме. В 1582 г. в Брюгге вышла маленькая брошюрка, частично воспроизводившая ту же аргументацию, но расширявшая поле злодеяний Габсбургов. Она называется «Истинный рассказ о том, что приключилось в городе Брюгге в 1582 г., ибо король Филипп Испанский снова использовал предателей и убийц, дабы лишить жизни герцога Брабанта, Анжу, Нассау… вместе с принцем Оранским – ядом или каким-либо иным способом». Речь здесь шла о Франциске, брате Генриха III, которого Нидерланды избрали своим монархом. Воспроизводилась классическая аргументация: не умея победить герцога Анжуйского на поле сражения и не имея законных возражений против восшествия его на престол, испанский король решил избавиться от соперника другим способом. До этого Филипп уже отравил жену Елизавету Валуа и сына Карлоса, а впоследствии предполагал совершить такое же покушение на жизнь короля Португалии.

Дискредитация Филиппа II как бессовестного тирана имела целью испортить его репутацию в глазах находившихся под его властью фламандцев, чтобы они присоединились к восставшим северным провинциям. Кроме того, эта пропаганда могла способствовать сплочению англичан вокруг королевского правительства против Испании. Фаворит Елизаветы граф Эссекс изо всех сил стремился избежать англо-испанского сближения и организовывал разоблачительную кампанию против монарха-католика. Англия официально потребовала от Филиппа II выдачи сообщников заговора 1594 г., которые находились на континенте, однако требование сочли оскорбительным. Оно и на самом деле преследовало скорее цель распространения сведений о заговоре. В 1595 г. появился трактат о тайных замыслах короля Испании против королевы, в котором среди других примеров приводилось дело Лопеза. В 1597 г. нападки возобновились в связи с делом Эдварда Сквайра поскольку за деятельностью иезуитов видели руку испанского короля. После казни преступника распространялось письмо, разоблачавшее злодеяние и тех, кто его задумал. Автором, скорее всего, являлся Бэкон.

Подобные враждебные Испании настроения были характерны не только для протестантских стран. В 1590 г. скончался Папа Сикст V. Французская монархия, поддерживавшая с ним хорошие отношения, немедленно обвинила в преступлении Испанию, король которой в шутку называл яд «requiescat in pace» (почиет в мире).

 

Weltanschauung (взгляд на мир) через призму яда

До сих пор речь шла о конкретных обвинениях, влиявших на общественное мнение и соответствовавших целям внешней политики. Однако одновременно с этим складывался и общий идеологический подход, приписывавший одним людям натуру отравителей, а другим – добродетель неприятия яда. Мир делился, таким образом, на народы, отравлявшие других и самих себя, и народы, порядочные и добродетельные.

Начнем с первых. Венецианский историк Джустиньяни утверждал, что Венеция никогда не действовала против своих врагов коварством. Возможно, он вдохновлялся декларацией 1498 г., в которой Совет Десяти заявлял, что венецианцы «никогда не имели обыкновения вредить кому бы то ни было обманом и ставить ловушки». В сентябре 1509 г. венецианские власти с присущим им апломбом сделали еще одну декларацию, подтверждавшую первую. Однако бесстыдные заявления были ответом на обличения. Провозглашая себя чистой от обвинений в применении яда, Светлейшая республика приписывала себе благородство, как Рим во времена Фабриция. Аргумент этот отнюдь не был нов, и прибегали к нему далеко не только в Италии.

Потомки галлов тоже испытывали отвращение к яду. В изысканной балладе Эсташа Дешана страна лилий располагалась с противоположной стороны от Востока, где «подавали ужасные напитки». С этим соглашались (причем напрасно) даже итальянцы. В феврале 1572 г. Контарини утверждал в Сенате Венеции, что французы ненавидят предательство, тайные действия, яд и убийство, столь распространенные в других местах. Однако в 1588 г., после отравления принца Конде, врач королевы-матери Кавриана констатировал, что «применение яда, к коему уже привыкли итальянские государи, дошло до Франции». Драматург Пьер Гренгор еще в начале XVI в. опасался именно такого последствия итальянизации.

Около 1600 г., по словам английского автора, «отравление рассматривалось как преступление, чуждое английскому характеру и, следовательно, особенно презираемое». В «Основах английского права» Эдварда Коука (1644 г.) знаменитый юрист и главный судья королевской скамьи не без гордости утверждал, что, начиная с правления Эдуарда III и вплоть до Генриха VIII, не обнаруживается никакого следа отравлений. Когда в 1531 г. разразилась-таки темная история с отравлением, тот же судья рассматривал данный факт как совершенно новый судебный прецедент. Трудно сказать, являлись ли подобные суждения следствием искреннего неведения или умысла, направленного на искажение реальности. Во всяком случае, они отлично вписывались в традицию, восходившую к Иоанну Солсберийскому. Считалось, что Ирландии иммунитет против отравлений привил еще святой Патрик. Что касается Англии, то она хотя и не пользовалась его покровительством тем не менее имела репутацию страны, уроженцы которой не используют яда, и это обстоятельство становилось предметом национальной гордости. И не потому ли отравителей варили в кипятке, что король Генрих VIII опасался утраты воображаемой особенности англичан? Не исполняла ли столь жестокая казнь функцию устрашения?

Негодование императора Карла Пятого в 1536 г. в связи с обвинениями в отравлении наследника французского престола не соотносилось с «национальной» добродетелью. Архиепископ Безансонский Шарль де Гранвель подчеркивал в первую очередь отвращение к яду, которое испытывал монарх. Карл Пятый не стал бы использовать это оружие даже против своего злейшего врага, могущественного пирата Хайр-ад-Дина Барбароссы, захватившего Тунис. А если уж он отказался отравить язычника, т. е. совершить деяние, которое теологи провозглашали допустимым, тем более он не мог отравить христианина. Преисполненный гуманности император освободил короля Франции после битвы при Павии. Он совершенно не нуждался в яде, ибо побеждал на поле боя. В то же время аргументация кардинала содержала один пункт, восходивший скорее к традиционным ценностям рыцарства, чем к государственной идентичности. Он утверждал, что вице-король Сицилии Ферран Гонзаго, на которого возлагали ответственность за преступление 1536 г., не мог действовать столь недостойно, ибо являлся рыцарем Золотого руна. Эту точку зрения, опиравшуюся в большей степени на социальный статус обвиняемого, чем на его происхождение, разделял и Брантом. Он писал, что подозреваемый «очистился от столь серьезного обвинения и показал свою невиновность, будучи слишком благородным, чтобы замарать себя подобным образом».

Англичане и французы благородно признавали друг за другом прирожденное неприятие яда. При этом, разумеется, и тем и другим был свойствен столь же прирожденный порок его практического применения. Склонность того или иного народа или региона к употреблению яда весьма часто фигурировала среди «стереотипов национальной психологии». Около 1300 г. Пьетро д'Абано в трактате о ядах объявлял, что отравление пришло с Востока, с берегов Средиземного моря Он имел в виду главным образом мусульман, но также и неверного союзника – греков. Как писал один автор около 1330 г., к предательству проявляли «общую склонность все нации Востока». По мере формирования национальных государств, такой глобальный подход уточнялся. Христианские нации также обнаруживали приверженность к яду, и это заметно сказывалось на их государях и на их общении с другими правителями. «В Испании, Калабрии и Арагоне, / На Кипре и в Румынии берут, / Сильный сицилийский яд, / И кого-то внезапно сражает смерть», – писал Эсташ Дешан. Подобная топография отравлений в данном случае имела в виду не окраины христианского мира, а Средиземноморье, особенно Италию, все больше приобретавшую в это время репутацию отравительницы.

Представления об Апеннинском полуострове, особенно о Ломбардии, начиная со времен Карла VI, отразились в «Хронике монаха из монастыря Сен-Дени». Там говорилось об отравлении Галеаццо Висконти, и на этом основании делалось общее заключение о Ломбардии, как о стране, где принято использовать яд. То же самое относилось и к Венеции. В памфлете, призванном оправдать политику Людовика XII против республики, Жан Лемер де Бельж приписывал ей такие «любезности» по отношению к соседям, как предательские попытки отравления короля Кипра Жака де Лузиньяна или кардинала д'Амбуаза, главного министра французского короля. Пьер Гренгор распространял обычай отравления на всех врагов Людовика XII. Он именовал «предательскими напитками» как подносимое врагу отравленное питье, так и лживые слова. «Итальянский народ, ты большой льстец, / У тебя лживое сердце и обманчивый голос», – писал он в «Игре короля дураков». В том же сочинении французский народ обращался к итальянскому: «Каждый знает о твоих обычаях, / Яд вместо добрых угощений, / Ты подаешь, оскорбляя закон». Эта мысль жила не только в голове поэта. В 1521 г. папский нунций в Париже Лодовико Каносса жаловался, что в глазах французов каждый почивший итальянский сеньор умирает от яда. Инносент Жантийе в трактате «Анти-Макиавелли», написанном в 1576 г. перечислял заговоры, имевшие место в Италии, в которых значительную роль играло отравление. Какой упадок пережила страна с античных времен! «Римлянин проявлял постоянство при любых обстоятельствах, / Итальянец же, постоянен по отношению к яду», – говорилось в тексте 1589 г. Приписывание жителям Апеннинского полуострова склонности к отравлению носило во Франции почти легендарный характер. Валентину Висконти и Екатерину Медичи воспринимали, вероятно, как своего рода воплощения злостного обыкновения.

В стихах Дешана упоминался также и Пиренейский полуостров. Расследование, проводившееся в 1348 г. в Савойе, показало, что предназначенные для умерщвления христиан порошки, производились в Толедо, столице магии. Однако поэт, по-видимому, подразумевал происки Карла Злого, хотя и не говорил прямо о короле Наварры. В XVI в. отравления приписывали испанским монархам, и это питало репутацию страны. И все же Испании в этом смысле было далеко до Италии.

И тем более подобные обвинения обычно не выдвигались против Англии. Хотя и тут бывало, что конфликтные отношения с Францией порождали англофобию. В 1300 г. в одном стихотворении англичан сравнивали со скорпионами. И все же обвинения в отравлении всегда оказывались маргинальными, за исключением нескольких дел в 1348 и 1390 гг. Даже когда в 1400 г. утверждалось, что французские легаты отравлены в Лондоне, враждебная Англии пропаганда не упрекала эту страну в употреблении яда против Франции. В 1458 г., во время процесса герцога Алансонского, обвиненного в тайном сговоре с Англией, строившиеся им планы отравления не связывались с заказом из-за Ла-Манша. У англичан была репутация трусов, однако их не обвиняли в предпочтении яда военным схваткам. А неуважение к монархам, в результате которого, как писали во Франции около 1420 г., в Англии убили больше двадцати королей, объяснялось сильной склонностью к неповиновению, а не подлостью.

Приверженность жителей Средиземноморья к яду не вызывала сомнений. Она объяснялась близостью к землям мусульман и слепым подражанием обычаям последних. Именно потому, что отравление ассоциировалось с миром ислама, обвинение в нем выглядело столь серьезным. Применение яда одним государем против другого воспринималось как предательство ценностей христианства и рыцарства. И все монархи рисковали заразиться варварскими обычаями через отравительницу Италию. Итак, с середины XIII до конца XVI в. яду принадлежало значительное место в военных, дипломатических и политических отношениях между державами. Хотя вымыслов об отравлениях было гораздо больше, чем реальных случаев, этот способ борьбы с противником принадлежал не только к сфере воображаемого. Подтверждением тому служат венецианские архивы. Идеал открытого боя продолжали превозносить, однако яд позволял нейтрализовать врага или ускорить его поражение, не подвергаясь опасности и не неся расходов, хотя и с ущербом для чести. Последняя подробность связывалась с всеобщим неприятием отравления, с тем, что оно ассоциировалось с врагами христианства. Оружие яда сплачивало людей вокруг монарха, на которого подло покушались. Пропагандистские письма и брошюры клеймили использование вражескими державами запрещенного оружия, покрывая их позором. Сознание отравлял нематериальный яд, вполне способный нанести ущерб доброму имени противника и чести его страны, что и порождало резкие ответы на подобные обвинения. Кроме того, аргумент использования или неиспользования яда играл свою роль в начинавшемся процессе национальной идентификации. Изображая соседа отравителем, очень легко было приписывать «своим» разнообразные доблести и добродетели. In veneno Veritas.