Она вошла. Наступал вечер. Я стоял, прижавшись лицом к окну кабинета, и смотрел сверху вниз на улицу де ла Помп. Я увидел, как сорвался с места мотоцикл и белое облачко выхлопных газов растворилось в отравленном городском воздухе.
Девушка закрыла за собой дверь. Я обернулся. Она остановилась на пороге, в руке у нее был мотоциклетный шлем. Ассистент подошел к ней:
— Вы Лора?
Глядя мимо него, она подала руку. Она смотрела на меня, поверх меня, сквозь оконный проем — на синее небо.
Лора принесла с собой холод улицы, тысячекратно усиленный скоростью привезшего ее мотоцикла. Шлем примял волосы, светлые пряди в них смешивались с темными; у нее были густые брови и светло-карие, почти желтые глаза; спокойное лицо, хрупкая красота; скрытая противоречивость черт, независимое выражение лица. Она была в черном: свитер, обтягивающие джинсы, сапоги, шлем — все черное. Она была невысокого роста.
Ассистент спросил:
— Вам объяснили по телефону, о чем идет речь?
— Не очень понятно…
— Мы хотим сделать пробу для видеоклипа. Режиссер и певец сейчас придут.
Но она уже не слушала его: взяв со стола конверт от пластинки Марка, начала вертеть его в руках. Я смотрел на ее руки и думал: вот руки сорокалетней женщины.
Она спросила:
— Это он?
Ассистент, почувствовавший неловкость, как только она вошла, спросил:
— Он?.. Сколько вам лет, Лора?
— Восемнадцать.
Он порылся в папке с фотографиями, нашел среди них Лорину, показал ей.
— Что это?
— Ваша фотография. Наверное, ее прислал нам ваш агент…
— У меня нет агента.
— Но вы актриса?
— Я несколько раз снималась.
— Но вы хоть знаете, что мы собираемся делать клип?
Я оторвался от окна, от синевы неба, вернулся в духоту комнаты, к Лоре.
— Франсуа, это я дал тебе ее карточку.
Лора обернулась. Франсуа сказал ей:
— Это наш главный оператор, он иногда снимает пробы.
Уставившись в пол, она протянула мне руку.
— Я нашел ее в коробке, она валялась в коридоре, на одной студии… Вы ведь уже участвовали в пробах?
— Не помню.
Она показала мне фотографию Марка на конверте, который по-прежнему держала в руках.
— Вы его хорошо знаете?
— Пятнадцать лет. Мы ходили в одну школу.
Открылась дверь. Марк вошел первым, кивнул Лоре и отступил в сторону, пропуская Омара. Тот подошел к девушке и протянул ей руку. Я представил их:
— Лора… Омар Беламри, он автор клипа.
Он улыбнулся Лоре и сказал мне:
— Я помню, ты показывал мне ее фото.
Она положила на стол конверт и сказала, покусывая ноготь:
— Но мы же никогда не встречались…
Я взял камеру. Лора и Марк стояли рядом, у стены. Я начал «наезжать» на них, взял крупно Лорино лицо, оставляя Марка в кадре слева. Омар быстро объяснил, чего он хочет от них, попросил поимпровизировать: Лора — в роли молодой проститутки из Барселонского порта, Марк — в роли сутенера. Она смотрела в объектив, но видела ли она меня?
Марк начал:
— Кто этот тип?
— Какой тип?
— Я видел тебя с ним.
— Я его не знаю.
— Не знаешь?.. Ты даешь деньги незнакомым?
— Я ему ничего не давала.
— Не вешай мне лапшу на уши.
Она была похожа на маленькую дерзкую девчонку, но я чувствовал ее страх. Она закусила губу:
— Да нет же, говорю тебе…
Я медленно приближался к ней с камерой. Марк продолжал:
— Я видел, как ты совала деньги этому маленькому придурку…
— Я не понимаю…
— Значит, ты даешь деньги кому попало?
— Я? Да никому я не давала никаких денег!
Марк надвинулся на нее, готовый ударить. Она отступила, вздохнув, — этакий скрытный ребенок.
— Что ты хочешь, чтобы я тебе сказала?
— Я хочу, чтобы ты объяснила, почему ты это делаешь… Разве тебе плохо со мной?
— Не в этом дело…
— Так в чем же? Он что, твой дружок?
— Я его даже не знаю.
— Не знаешь, а деньги даешь?
— Я делаю со своими деньгами что захочу.
— Они не твои.
Омар сделал мне знак остановиться. Марк и Лора могли отдохнуть.
Они сидели напротив друг друга за низким столиком. Я снял с софитов голубые фильтры и перевел камеру в положение «искусственный свет». Их лица заливало теплое оранжевое сияние. Ночной холод усиливался, а синева ночного неба становилась все глубже. Между ними — огромная гладкая поверхность окна.
Омар сказал:
— Начинаем. Лора, теперь ты сильнее, ты должна взять над ним верх…
Марк тут же вступил:
— Я видел тебя с этим подонком, это тебе так не пройдет.
— Что тебе от меня нужно? — Лора посмотрела в объектив, и мне опять показалось, что она смотрит на меня.
— Ну что ты хочешь от меня услышать?
Голос Омара:
— Жестче, ты должна быть еще жестче!
— Ты что, хочешь вернуться в то дерьмо, из которого я тебя вытащил?
— Ничего, найду кого-нибудь еще.
— Да никого ты не найдешь…
Омар прошептал мне:
— Снимай ее.
Но Лора вдруг остановилась, как будто споткнувшись, — и сразу разрыв, трещина в действии. Она подняла голову, посмотрела на небо и сказала:
— Между собакой и волком… — и вдруг замолчала.
Откуда она знала это выражение, придуманное киношниками? Так мы называем это время суток — ни день ни ночь, «между собакой и волком» или, еще короче, «собака — волк».
За окном угасал день, и я думал, почему именно эти животные — собака и волк — стали символами, искал и не находил других символов для тех часов, когда наступает полная темнота, для другого времени, других поступков…
Я вышел на улицу. Я был один и видел город через глазок камеры, которой снимал Лору. На Сталинградской площади неподвижно стоял старый араб, положив руку на ширинку, он посмотрел мне вслед, когда я прошел мимо и сел в машину. Шапель, станция метро, переплетение лестниц. Долгие, медленные проходы по бульварам Бельвиля и Менильмонтана, окутанным ночью.
Ночь — это не просто отсутствие света, это более плотный, другой свет, другие цвета. Пачка «Мальборо», купленная у африканца на улице Биссон. Он достал ее из большой холщовой сумки. Краем глаза я видел, как мимо моей машины прошел подпрыгивающей походкой человек в халате, неся на плече детскую коляску, она поднималась и опускалась в такт шагам.
На эти кадры, смешанные в моем воображении рукой невидимого режиссера, накладывалось лицо Лоры, лицо женщины-ребенка. И я пытался угадать, какие тайные видения и фантазии она пережила наяву и сколько мужчин сумели заставить ее испытать оргазм.
На улице Бельвиль я вошел в «Лао-Сиам». Официанты и хозяин здоровались со мной за руку. Я заказал суп «фо», креветок на вертеле «тай», а на десерт «цинь цао». За соседним столиком сидели две женщины лет тридцати пяти — сорока и какой-то молодой, но потрепанный тип. Желтая бумажная скатерть вся закапана соевым соусом. Женщины без конца смеялись, а этот парень с помятым лицом молча слушал. Одна из них рассказывала, что ее приятельница в два часа ночи поставила машину на стоянку, а в семь утра они за ней вернулись… На выезде со стоянки они остановились, и у машины отвалился номер. Тогда приятельница решила вылезти, чтобы подобрать номер, открыла дверь, та немедленно отвалилась и тоже упала, причем прямо к ногам полицейского, стоявшего у шлагбаума. Выражение его лица описать просто невозможно! На ней мини-юбка, она спокойно к нему подходит и так вежливо спрашивает:
— Послушайте, вы случайно не знаете, где я могу это починить?
Он отвечает:
— Милочка, поезжайте-ка в ближайший гараж и немедленно приведите в порядок вашу колымагу!
В этот момент его прерывает какой-то странный глухой шум. Девица бежит и отпихивает ногой отвалившуюся выхлопную трубу, чтобы он ее не заметил. И тут совершенно озверевший полицейский поднимает шлагбаум и орет благим матом:
— Полезайте в ваш мусорный бак и скройтесь с глаз моих!
Они начали вспоминать открытие Паласа.
— А ты помнишь, стоило только глазом моргнуть — и мужики тут как тут!
Их помятый приятель все так же молча слушал.
Я представлял себе, как тринадцатилетнюю Лору приглашают тридцатилетние мужики, она танцует до шести утра, курит тонкие сигареты на ступеньках, покрытых красным ковром, под глазами круги от табачного дыма и отвращения.
Вздрогнув, я проснулся. Смерть была здесь, рядом со мной, в отвратительной куче одежды, сваленной на стуле рядом с кроватью. Тонкий лунный луч выхватывал ее из темноты. Смерть была со мной уже два года, день за днем, минута за минутой, отделяя меня от окружающего мира. Мозг мой размягчился, сознание мутилось, казалось, что-то бесформенное втиснули мне под череп, а к затылку прижали сырое бычье легкое.
Смерть была со мной с тех пор, как я впервые прочел о СПИДе. Я мгновенно понял, что эта болезнь станет общепланетарной катастрофой, унесет и мою жизнь вместе с жизнями миллионов проклятых. Я сразу же переменил свои привычки. До этого момента я каждый вечер искал мальчиков, которые могли бы мне понравиться, я был требователен. Я отдавался со страстью. Теперь я решил отказаться от ночей любви, объятий, соитий… Я ходил по городу в поисках себе подобных, тех, кто не жаждал войти в чужое тело, позволяя сперме проливаться на пыльные полы подвалов.
Мне уже было мало судорожных поспешных мастурбаций. Ко мне вернулись наваждения юности: ширинки узких брюк, позволяющие угадать под ними форму члена, влажные трусы… В коллеже, когда мне было тринадцать лет, я часто приходил в пустую спортивную раздевалку и жадно трогал забытые, небрежно брошенные шорты младших мальчиков. Я брал их и уносил домой. Я надевал их перед зеркалом в ванной. Мне кажется, что тогда я еще ничего не мог, но испытывал почти оргазм, видя, как тонкая ткань тесно облегает мой член. Когда мне удавалось превозмочь свой страх, я сам надевал шорты на уроки гимнастики и тревожно ждал, когда чей-нибудь взгляд упадет на мои ноги…
К наваждениям детства я добавил кожу, цепи и боль. Страдания стократно увеличивали наслаждение, и ужас перед болезнью отступал.
Для меня стало привычным отправляться среди ночи в капище, полное страждущих мучеников. Это была огромная галерея, поддерживаемая квадратными бетонными колоннами, у самой Сены, на левом берегу, между мостом Берси и Аустерлицким мостом. Как в пещере Платона, там были только отблески света, но не сам свет, а люди были подобны теням. Я искал среди них порочных, с твердыми членами, неприличными жестами и сильными запахами. Некоторые колебались, ходили вокруг да около, переговаривались; я же хотел всего и немедленно. Я не скрывал своих вкусов: если мне отказывали, я отталкивал собеседника грубым движением; если мы договаривались, я шел за случайным партнером и вкушал наслаждение на ступеньках железной лестницы.
Оскверненный, измученный, испытавший оргазм на берегу реки, я чувствовал себя прекрасно, был светел и расслаблен. Я был прозрачен.
Лору не взяли на роль Марии Терезы, женщины-ребенка, проститутки из Барселоны. Марк и Омар колебались, но все-таки предпочли ей актрису с именем, ее спонсоры обещали принять участие в финансировании клипа.
Я почувствовал даже облегчение, узнав, что мне не придется снимать ее лицо. Мне казалось, что это лицо поглотило бы весь свет без остатка, остались лишь черная фигура и блестящие светлые глаза.
Съемки оказались сложными. Продюсер поссорился с Омаром и не приехал в Барселону, прислав вместо себя молоденькую директрису, совершенно неопытную и неумелую. Как только возникала малейшая трудность, она тут же начинала рыдать: невозможно передать, сколько слез она пролила на портовых причалах, узких улочках Барселоны и в цыганских кабачках.
Я любил работать с Омаром. Я встретил его в маленьком кафе, в руке у него был старый блокнот в коричневой кожаной обложке. С той самой первой встречи я не сомневался в его таланте. Для него, да, пожалуй, еще лишь для нескольких друзей, я мог бы сделать многое, не задумываясь, и меня не остановило бы чужое несовершенство, будь то несовершенство тела, лица или ума.
Я отдавал себе отчет в том, что каждый день погружаюсь все глубже в могилу, которую сам для себя вырыл и которая отделяла меня от окружающего мира. Мне становилось все труднее общаться с людьми, если это не касалось работы и секса. Только талант по-прежнему вызывал мое восхищение.
То немногое, что я знал о прошлом Омара, еще больше сближало меня с ним. Одиннадцать детей в семье, неизбежные отклонения от нормы, братья-преступники, один из них эпилептик. Он бежал от пятнадцати лет жизни в бидонвиле Нантера, от алкоголя и драк в барах по субботам. Прекрасный и жестокий цветок, выросший на городской свалке.
Я знал, что никогда не захочу прикоснуться к его телу. Но если бы я встретил кого-нибудь из его братьев-воришек, то сделал бы невозможное, чтобы угадать очертания члена под джинсами, увидеть его раскинувшимся на простынях на своей постели, чтобы он нежно, как играющий хищник, склонился надо мной.
Омар кончил монтировать «Марию Терезу». Он позвонил мне. Я нашел его в «Зеленой звезде». Он рассказал о сюжете, который давно задумал, и предложил вместе написать сценарий.
Эта история происходит в семидесятые в бидонвиле Нантера, в семье Фарида. Алжирская война кончилась восемь лет назад, но полицейские регулярно устраивают облавы. Они врываются в дома, крушат, ломают. Здесь все может случиться, напряжение очень редко разряжается. Конечно, жизнь тут не только череда несчастий и безысходности, как думают окружающие. Есть здесь и радость, и юмор, и праздники. Но когда начинаются дожди и вода просачивается сквозь ржавую крышу, а потоки грязи текут между хижинами, начинаешь спрашивать себя, в какой глубине хромосом прячется память о солнце, помогающая, наперекор всему, местным ребятишкам расцвести невероятным образом.
На границе бидонвиля их подкарауливают дерзкие гомосексуалисты. Для молодых алжирцев это что-то вроде игры; для мужчин, тоскующих по их мускулистым телам и темным глазам, — нескончаемая трагедия.
Фариду и его приятелю Хасану всего четырнадцать. У них завязывается тайная дружба с Жаном, тому двадцать пять. Жан однажды вечером познакомился с Фаридом, бродившим без дела возле своего поселка; он подошел к нему, потискал немного. Фарид очень быстро кончил, и Жан заплатил ему. Фариду было очень стыдно, и он сбежал. Но Жан вернулся. На этот раз с Фаридом был Хасан, Жан не пытался приставать к мальчикам, они просто разговаривали. Жан рассказывал им, где работает, и они попросили у него бесплатные проездные.
Однажды, идя на свидание с Жаном, они издалека видят его в окружении банды «взрослых» — двадцатилетних. С ними Халид, один из братьев Фарида. Они осыпают Жана градом ударов, он падает на землю, они вытаскивают у него все из карманов и оставляют валяться без сознания в луже крови, в разорванной одежде. Фарид и Хасан осторожно подходят, робко прикасаются к нему пальцами. Жан приходит в себя: его лицо залито кровью, он не может подняться — правая лодыжка вывихнута, нога беспомощно подогнута. Мальчикам страшно. Жан успокаивает их, говорит, что все скоро заживет, он знает, ведь он сам врач. Он лгал им, когда говорил, что работает в социальном страховании. Жан смеется: вот почему они до сих пор не получили от него проездные.
Жан хочет, чтобы Фарид отвел его в дом своих родителей умыться. Подростки переглядываются. Педик у них дома! Да их попросту убьют за это! Они тащат Жана вдоль дороги, кладут его возле перехода, вызывают полицию и прячутся. Из своего укрытия они видят, как останавливается машина, водитель приподнимает Жана и укладывает его на заднее сиденье. Позже Фарид пытается объясниться со своим братом Халидом, он говорит, что видел, как они били того человека. Халид начинает смеяться: «Да ты что, педиков защищаешь?!»
Фарид возражает, что украсть — это одно, но зачем же было его калечить. Халид начинает нервничать: «Ты что, его знаешь, этого подонка?.. Чем ты с ним занимался?»
Фарид все отрицает, говорит, что не знает Жана. Халид верит ему, но, прежде чем уйти к своей подружке Марли, бросает ему: «Французы способны на самое худшее».
Несколько дней спустя, когда семья Фарида садится за стол, дверь распахивается, и на пороге появляется Жан. Он здоровается и ставит на стол коробку с лекарствами, говоря, что это для них. Потом подходит к Фариду, целует его в лоб, сообщает, что больше не вернется: завтра он улетает в Дамаск. Он будет служить делу палестинской революции — лечить раненых федаинов. Он просит семью не наказывать Фарида — между ними ничего не было.
В конце фильма черными буквами на белом фоне перед заключительными титрами должен идти текст: «Доктор Жан Валлад был взят в плен черкесами и по приказу короля Хусейна замучен до смерти в тюрьме королевства».
Я никогда раньше не писал сценариев. Но Омар знал о моей жизни, моей любви и дружбе. Он сам жил в бидонвиле и был Фаридом. Он считал, что я понимаю, о чем и как думает Жан, — его терзает вожделение, он может все простить арабам ради их прекрасных тел и даже пойти на службу их революции; но каждое движение Жана отдает иудо-христианством, и погибнет он от рук арабов, убивающих своих собратьев по вере. У меня самого никогда не хватило бы храбрости участвовать в революции.
Кароль и Кадыр были последними свидетелями моей прошлой жизни. Я знаком с Кароль уже восемь лет, мы встретились на базе зимнего спорта; она на все соглашалась, думая, что удержит меня таким образом, она знала о мальчиках, о моих первых любовниках, тонких юношах; я думал, что она понимает мои сексуальные фантазии, а на самом деле они были для нее невыносимы. Игра ее была рискованной, и она проиграла: мы перестали видеться, для меня была невозможна сама мысль о том, чтобы лечь с ней в постель и заняться любовью.
Кадыр очень красив. Этому алжирцу восемнадцать лет, мы знакомы уже два года. Однажды вечером я вышел из кино на площади Клиши, он стоял на тротуаре, улыбаясь июньскому солнцу. На нем была рубашка из цветастой ткани, и он вдруг спросил у меня, который час.
У нас были прекрасные общие воспоминания: ночи любви, когда он овладевал мною и я кричал от наслаждения; скалы возле Антибского порта, где мы спали под звездами; его тело, борющееся с океанскими волнами, пока я ждал его на пляже с романтическим названием «Комната любви».
Но я не ценил своей привязанности, потому что с тоской ждал мгновения, когда мы начнем отдаляться друг от друга. Вначале секс подогревал нашу любовь, потом он просто заменил ее. А потом появился страх. Я ничего не сказал Кадыру о том ужасе, который владел моей душой, я просто все реже отдавался ему. Я боялся заразить его, боялся, что он заразит меня, боялся, что это уже произошло.
Наша медленно умиравшая любовь подверглась испытанию путешествием. Я поехал с Кадыром в Алжир. Оттуда я вернулся уже без любви; ее как будто «сбрили», казалось, она попала в землетрясение, подобное тому, что разрушило дома Эль-Аснама, где мы жили.
В Париже как раз начали делать анонимный платный анализ на СПИД. Мне посоветовали обратиться к врачу, который консультировал в госпитале Некера. Он пощупал мне миндалины, прошелся по лимфатическим железам. Я смотрел в окно: хмурый день улыбался мне. Я повернул голову к врачу и прочел в его глазах приговор: он знал. Он сказал мне:
— Нужно сделать анализ.
Через две недели стал известен результат: я был носителем вируса. Ледяная белая волна обдала меня с головы до ног. Утешения врача звучали откуда-то издалека, как из ваты.
Несколько часов спустя я почти успокоился. Неизвестность была хуже всего. Все изменилось, хотя внешне все осталось прежним.
Я спрашивал себя, кто мог меня заразить, хотя никого не обвинял, кроме себя самого. Перед моим мысленным взором мелькали чьи-то лица, потом их сменило изображение вируса: клубок, ощерившийся колючками, средневековое проклятие…
Омар нашел деньги для нашего фильма. Он хотел, чтобы я был оператором на картине и занимался светом. Я с радостью согласился. Начался подготовительный период. Кадыр пробовался на роль Халида, но Омар его не утвердил. И был прав: Халид, придуманный нами, был совершенно особенным: его жестокость неукротима, он не подчиняется нашим законам. А Кадыр, напротив, хотел быть совершенно обычным, мечтал взять реванш над судьбой при свете дня.
В этой вынужденной отставке Кадыра я увидел возможность совсем отдалиться от него.
Я ужинал с Омаром. Он задумался; сигарета с изжеванным фильтром потухла и висела в уголке рта. Он сказал, что никак не может найти актрису на роль Марли, маленькой французской подружки Халида.
— Возьми Лору! — Он не расслышал, и я повторил: — Возьми Лору на роль Марли.
— Это та девушка, которая приходила на пробы «Марии Терезы»?
— Да.
Искусственный горизонт ресторана как будто вздрогнул. Я увидел в глазок камеры глаза Лоры крупным планом, бледное лицо в черно-белом изображении, золотящееся как будто от скрытого внутреннего огня. Я думал об этом потрясающем лице, в котором было что-то еще, чего я пока не мог выразить. Сама Лора тоже была покрыта черной тканью, я один видел ее. Синий цвет у некоторых народов — цвет траура; значит, черная ткань не обязательно траур, это может быть и отсутствие изображения. Закрытое лицо Лоры — одна из моих тайных жизней.
Омар позвонил Лоре, и она попросила прислать ей сценарий. Через некоторое время Омар опять связался с ней, и я взял трубку. Лора казалась смущенной. Она сказала, что, наверное, не сможет сыграть роль Марли. Омар настаивал. Наконец девушка призналась, что ее мать возражает.
— Арабы и педики — это слишком для нее!
Оказывается, Лора — несовершеннолетняя. Когда Франсуа спрашивал тогда, сколько ей лет, она солгала не моргнув глазом: «Восемнадцать». Я понимал, что эта девочка — настоящая врушка, но лгала она не для того, чтобы получить немедленную выгоду, ее вранье было каким-то абстрактным, слова вертелись вокруг правды, Лора как будто приукрашивала реальность, чтобы сделать ее не такой пошлой. Это был ее способ нарушить равновесие, поставить весь мир — себя и окружающих — в неустойчивое положение.
Вечером, в последний день съемок, в пиццерии в Левалуа состоялся традиционный заключительный ужин. Техники и артисты сидели за столами, поставленными буквой V. Напротив меня сидел Эрик, актер, игравший роль Жана, врача-гомосексуалиста, сражающегося на стороне Арафата. Мы часто встречались глазами, как бы примериваясь друг к другу.
Наконец я решился подойти к нему и, придвинувшись к самому его уху, прошептал:
— Я хочу тебя.
— Я думал о том же…
Я вышел из пиццерии через заднюю дверь. Вокруг были лестницы и галереи. Эрик догнал меня — поцелуи, объятия. Мы сплелись, тесно прижавшись друг к другу, на лестничной площадке, внизу были машины, освещенные оранжевым светом натриевых фонарей. Любовь на людях, украденные минуты.
А потом была череда ненужных жестов и слов; произнесенные вслух, они тут же умирали.
Первая ночь любви; кофе, выпитый с Бертраном и Джемилей, подружкой Эрика, возле Рынка; Бертран покупал открытки, на той, что он дал мне, был мальчик, писающий на стену, в белой рубашке и широких штанах, глядящий прямо в объектив камеры.
Я думал об этом имени — Джемиля. Я видел оранжевый свет заходящего солнца и Кабилию, постепенно погружающуюся в темноту, — точь-в-точь как на открытке. Но за этим первым видением вставало другое, в нем доминировал другой цвет — красный, цвет крови, крови людей, погибших возле родного города Джемили когда-то давно.
Эти люди пали в IV веке под ударами «рыцарей Христовых», этих военных «пролетариев», которым помогали донатисты, жаждавшие жертв. Через тысячу шестьсот лет, 9 мая 1945 года, в тех же местах погибли другие люди, это были колонисты, убитые алжирцами, опьяненными жаждой мести. Когда весь мир праздновал победу над Германией, они решили исправить историю. Проломленные головы, искромсанные лица детей, изнасилованные женщины со вспоротыми ножом животами, мужчины с отрезанными членами, которые арабы вставляли им в рот…
В IV веке католики говорили: «Благодарение Богу!» Донатисты-раскольники, пуритане, мавры-грабители выкрикивали: «Будь ты проклят, Бог!», но в 1945-м восставшая молодежь скандировала совсем другие слова: «Эль Джихад, священная война!»
А потом были новые жертвы, арабы, и их было в десять раз больше — месть за май 1945-го. Как предчувствие стычек 1954-го и последовавшей за ними войны.
«Мы не хотим хлеба, мы хотим крови». Тысячекратно повторенная, эта фраза преследовала меня. Ее выкрикивали восставшие эмиссары главного города объединенной коммуны Федж-М’залы в восьмистах метрах от деревни, возле моста через пересохшее русло Буслаха.
Я тоже больше хотел крови, чем хлеба. Свежей и чистой крови, чудом очищенной от яда, который меня отравлял.
Эрик часто звонил мне, а иногда без предупреждения забегал на съемочную площадку. Однажды, вернувшись из Лилля, я нашел его на террасе кафе напротив Северного вокзала. Он спокойно сидел за столиком и смотрел на мой пристегнутый к столбу мотоцикл. Мы молча бросились в объятия друг друга. Я так верил в нашу любовь, что готов был по одному слову Эрика кинуться в Трувиль, в порт Онфлёр, искать его в баре «Гранд-Отель де Кобур» или на террасе казино «Ульгейт» по утрам этого солнечного парижского сентября.
Но зима, надвигавшаяся на столицу, и омерзительное металлическое небо победили нас; в этом металле не было уже блеска сентябрьского хрома, оно было серым и тяжелым, свинцовым, жестяным, готовым проржаветь от первого же дождя.
В этот воскресный вечер я сидел в своем убежище, в кафе «Лао-Сиам», и думал об улетевшем в Лондон Эрике. За соседним столиком ужинали мужчина и женщина. У него были усы и сальные волосы, но он не вызывал отвращения, а его спутница была просто хороша собой. Мужчина говорил ей о своей жене, сбежавшей три года назад с кем-то из его приятелей. Извечный любовный круг: чья-то измена, а потом рассказ о ней в баре или китайском ресторанчике. Бывшая жена этого типа недавно навестила его, приехав в отпуск в Страну Басков. У нее был новый роман, а про бывшего дружка она сказала так: «Я послала этого болвана!» Брошенный муж завопил в ответ: «Шлюха, сучка! Да я за эти три года мог сто раз сдохнуть от ненависти к нему, а теперь у тебя хватает наглости заявлять, что ты выставила его!»
Я внушал самому себе страх и отвращение. Неужели я гожусь только на то, чтобы работать до изнеможения, а по вечерам ловить обрывки чужих разговоров за соседними столиками? Я нуждался в смехе, хотел ощущать легкость бытия. Я устал от давившей на мозг тяжести, от оцепенения, охватывавшего меня при мысли, что я должен с кем-то заговорить.
Я мучил себя вопросом: спал ли Эрик с Джемилей? Джемиля — женский вариант мужского имени Джамель, в этих именах отзвук боя, намек на бурный отдых.
У Эрика была собственная борьба — он жаждал реванша: за нищету, за бросивших его родителей, за прошлое, бывшее пустыней, из которого выплывало только лицо старой крестьянки из департамента Верхняя Луара, воспитавшей его.
Он жаждал соблазнять. Эрик — истинное дитя эпохи, двадцать лет назад это был бы совсем другой человек, и уж никак не актер. В его сознании смешивались самолюбование и творчество.
Я ничего не сказал Эрику о вирусе, отравлявшем мою кровь, потому что не мог заразить его: занимаясь любовью, мы только обнимали друг друга. Лаская тело партнера, каждый из нас вспоминал ушедшие юность и чистоту.
Разрыву с Эриком предшествовали наши бесконечные споры в кафе: он пытался убедить меня, что заниматься любовью можно одним-единственным образом. Он уходил от меня, и я видел, как мой возлюбленный идет по тротуару странной скованной походкой, мелкими шажками.
Утром, проведя со мной последнюю ночь, Эрик попросил меня отвезти его домой. Домом для него была квартира парня, с которым он жил; этот придурок несколько раз устраивал мне по телефону настоящие истерики. Я отказал Эрику — не мог заставить себя собственными руками отдать любимое тело другому.
Эрик натягивал рубашку, в бешенстве кружа по комнате.
— Если бы у меня была тачка, я бы тебя отвез, если хочешь знать… — Он схватил трубку и вызвал такси, потом, не глядя мне в лицо, выкрикнул: — Мы расплевались, старик!
Я попытался остановить его, но он вырвался… Хлопнула дверь.
Я был готов на все, действительно на все. Оставшись без копейки, я соглашался на любую работу и оказался на неделю в Мильхаузе, снимая там репортажи для регионального отделения Франс-3.
Вернувшись в первый вечер в гостиничный номер, я вдруг заметил на ночном столике Библию. Открыл книгу, машинально перелистнул несколько страниц. Какой-то Арман страстно признавался в любви некоей Жюльетте. Признание, которого девушка наверняка никогда не прочтет… Другие, такие же случайные люди, как я, скользят равнодушными глазами по этому крику, даже воплю любви.
Я подумал об Эрике и произнес вслух: «Ты не ждешь меня, тебя не будет, когда я вернусь. И я хочу, чтобы ты знал: каждый раз, когда ты будешь отказывать мне в любви, я стану катиться вниз, пытаясь доказать самому себе, что иной любви нет, а чужие объятия горьки и холодны».
Мне было плохо. Но город, омытый оранжевыми дождями, расчерченный странными ломаными металлическими линиями, напоминал мне, что я еще жив; собственная липкая кожа доказывала — лучше уж боль, чем полное бесчувствие. Мое истерзанное тело обезглавили на бетонном пирсе, у меня отняли и душу и тело.
Мы встретились с Эриком и пошли в кино на Елисейские Поля. Герои фильма говорили фразами, однажды уже произнесенными нами.
Когда мы вышли, нас окутала ночь: из-за аварии на улице не горел ни один фонарь. Эрик придвинулся ко мне, задел рукой, бедром; мы молча смотрели в глаза друг другу, и я вдруг поверил, что наша любовь (или то, что мы считали любовью) вернется.
Внезапно вспыхнувший свет спугнул очарование минуты. Эрик уселся позади меня на мотоцикл, и я повез его на Монмартр. Он обнимал меня за талию, рассеянно ласкал руки в перчатках.
Расставаясь, я захотел поцеловать Эрика. Я должен был продлить последнее мгновение, мне нужен был ответный поцелуй. Слегка коснувшись меня щекой, он пробормотал:
— Я позвоню…
Я попытался удержать его, у меня невольно вырвалось:
— Но Боже мой, что же мне делать?..
— Мне стало легче после того, как мы расстались, ничего теперь не изменишь… — бросил он через плечо и пошел через площадь Бланш.
Однажды в воскресенье, во второй половине дня, Эрик позвонил в мою дверь, и я впустил его. Он скинул одежду, быстро раздел меня, и мы рухнули на кровать. Мы занимались любовью, я прижимался к Эрику, но мне казалось, что я смотрю на наши переплетенные в объятиях тела откуда-то сверху. Не веря себе, я наблюдал за сценой, участником которой был наяву.
К пустой глазнице, в которой трепетало лишь воспоминание об Эрике, я «привинтил» камеру: ночь отступила, свет заливал Вселенную.
На фоне черно-серой видеокартинки кокаин казался мне снежно-белым, он мгновенно впитывался в слизистую и проникал прямо в мозг. Именно в то время я начал злоупотреблять этим наркотиком.
Я бродил с камерой по городу, мышцы спины и плечи онемели от усталости и напряжения. Пульс у меня был сто шестнадцать в минуту.
Вернувшись домой, я не смог отказаться от кокаина. Шесть утра: я задергиваю шторы и опускаю жалюзи на кухонном окне, чтобы не видеть утреннего света. Этот слабый, тусклый свет раздражал меня, заставляя чувствовать себя виноватым.
Чтобы заснуть, я должен был испытать оргазм, выплеснуть семя на трусы, или джинсы, или безволосый живот. У него был тот же странный серовато-белый цвет, что и у раздражавшего меня парижского утра. День готов был выплеснуться на стекла домов, сперма зари потечет по фасадам домов, скатываясь вниз, к асфальту улиц.
Может быть, я придумал сцену нашей последней встречи с Эриком, пережив одну из таких мучительных ночей? Неужели эти кадры родились из моих собственных страданий?
Нет, она была в действительности: я вижу парапет, нависающий над Сеной, скоростные дороги правого берега между мостами Гариглиано и Бир Хакем. Мы с Эриком сидим рядом на парапете, наши лица вот-вот соприкоснутся, их освещают огни речных пароходиков. Но мы бесконечно далеки друг от друга, нас разделяют холодный туман и яростный рев несущихся по шоссе машин.
Я протянул руку к лицу Эрика, но он отпрянул. Мои пальцы, как стрелы, пролетевшие мимо цели, повисли в воздухе. Он прошептал:
— Не нужно…
— Я тебе противен?
— Прекрати, я не хочу.
— У тебя встреча? Он тебя ждет?
— Я живу с этим человеком… В его квартире… Я решил, почему ты не хочешь понять?..
— Но как же я?
— Бери пример с меня, подожди… Твое время придет.
— Но в воскресенье ты сам залез ко мне в постель. Я тебя ни о чем не просил.
— Я просто хотел проверить… не понимаю, как это вдруг ничего не стало… Не знаю почему… Не понимаю… Я подумал — это идиотизм! И решил попробовать, вот и все.
— Так что же ты понял? Что-то осталось между нами?
— Не знаю.
После долгой паузы я сказал Эрику:
— Я теряю больше тебя.
— Нет, я тоже лишаюсь любовной истории.
На следующий день меня разбудил телефонный звонок. Это была Лора. Она сказала, что есть режиссер, который ищет оператора для короткометражки. Она назвала мое имя и дала телефон.
Из-за Эрика я забыл лицо Лоры. Эта девушка позвонила мне на следующий день после моего разрыва с артистом, и я увидел в этом знак судьбы.
Я встретился с режиссером и, честно говоря, не понял, почему этот человек снимает кино. У нас были разные цели. Собственно говоря, у него ее вообще не было, а моей главной и единственной задачей было найти хоть какую-нибудь цель. Реальная жизнь была моим наркотиком; чтобы изменить ее, необходима была поэзия. В голове у меня вертелась фраза: «Пантеры победили благодаря поэзии».
Я жаждал великого дела, не умея ни выбрать его, ни толком ему служить. Что-то мешало, мучило меня. Я стал пленником, рабом тех грязных ночей. В какой же следующей жизни я превращусь в наемника или бомбометателя?
За фильм обещали мало денег, да и сценарий мне не понравился, но снимать должны были в Марокко, а я хотел уехать, насладиться солнцем, забыть Эрика… Поэтому и согласился на предложение режиссера. Меня вела какая-то непонятная сила, частью которой была Лора.
За несколько дней до отъезда в Марокко меня пригласили на прием, организованный обществом кинопродюсеров. Я выходил в свет все реже, но на этот раз решил принять приглашение. Прием состоялся в помещении общества, недалеко от площади Республики. Присутствующие оправдали мои худшие ожидания: все виды насекомых-паразитов, «шикарные творцы», грязные и плохо выбритые, «ракообразные» из мира высокой моды, настолько уверенные в богатстве собственного внутреннего мира, что ни с кем не желали этим богатством делиться, несколько бывших троцкистов, работающих в рекламе и журналистике.
Протиснувшись через толпу, я подошел к огромному металлическому столу, где был устроен бар. Подавали, разумеется, только текилу. Взяв стакан, я вдруг услышал разговор двух девиц:
— Я умираю от желания трахнуться с ним!
— Ты просто рехнулась! Эрве же гомик!
— Иди к черту! Это Стен распускает про него грязные слухи: он хотел переспать с Эрве в прошлом году в Лондоне, а тот не дал ему.
— Он уже два года содержит какого-то пакистанца, ныряльщика.
— Пловца?
— Да нет же, какая ты бестолочь! Какой-то малыш, он работает в ресторане, у него номер!
— Да Бог с ним… Кстати, как ты думаешь, почему Ариане так понравилась та ночь, которую она провела с Эрве в Нормандии?..
Я ушел прежде, чем вторая девица успела ответить. Я вышел в центр комнаты, где танцевали несколько пар, протискивался между потными телами и внезапно, из-за плеча какого-то высокого типа в белой куртке, увидел его: мертвецки пьяный, он пытался станцевать что-то вроде пого. Маленький, крепкий, с красивым распутным лицом. Я сделал вид, что не услышал ядовитого замечания Сержа, кинувшегося на меня, как пиранья:
— Привет, красавчик… Это на Сэми ты так уставился? Послушайся дружеского совета, брось это дело. Уж я-то знаю, он был хорош три года назад. А сейчас… ему уже девятнадцать, он слишком стар… Задница у него, конечно, хороша, но он теперь носит слишком широкие штаны — ничего не разглядишь…
Я ответил на излияния Сержа несколькими ничего не значащими словами, мне не понравилось, что он обхаживает меня. Как всегда, трудно было понять, что в словах этого типа — правда, а что — выдумка. Окружающим редко удавалось понять, когда Серж издевается сам над собой, а когда искренне верит в исполняемую роль.
«Я сделал фильм для „Рено“, и они дали мне тачку. Никогда не догадаешься, какой у нее номер… Я чертовски странно на ней выгляжу, когда отправляюсь кадрить кого-нибудь на окраину!.. Кстати, я никогда не таскал тебя с собой по подвалам?.. Разве ты не знаешь, что именно там больше всего трахаются? Нужно, конечно, знать время и место, мальчишки в основном перепихиваются с девками, но иногда соглашаются пойти и с тобой…»
Серж говорил, говорил… но я смотрел только на Сэми. И тогда он буркнул:
— Судя по всему, малыш тебе действительно понравился! Ладно, я вас познакомлю.
Скучный вечер продолжался, но для меня он был теперь освещен присутствием Сэми. В его глазах были призыв, ирония и любопытство; у него мясистые губы, жестокий, но прекрасный рот. Сэми олицетворял предательство.
Мы пили и танцевали. Текила — напиток одновременно прозрачный и металлический. Этот металл, проникая к нам в кровь и сочась с потом из пор, пропитывал майки. Металлические частички, блестевшие и кружившиеся под светом прожекторов, как будто выталкивали из моего горла какое-то слово, мерцающее золотом, сияющее янтарным светом, — «дикарь», «хищник». Сэми был хищником. Как это ни странно, в определении была некая святость.
Я не представлял себе крупных хищников с сильными лапами, мои дикие звери были маленькими, крепкими, мускулистыми. Они стояли у стены, опираясь одной ногой о серый бетон, голова наклонена и слегка повернута набок, глаза вверх. Женщин-хищниц гораздо меньше, и они вечно в движении. Вот они уходят от меня, вдруг застывают на месте, поворачивают головы, и я ловлю их взгляды сквозь локоны колышущихся волос.
Жестокость хищников сдержанна, заперта в клетку, запутанна, она скручена и замкнута на саму себя. Жестокость — грива этих существ: прижавшись к ней щекой, чувствуешь силу.
Алкогольные пары, ритм танца внезапно слились в поэтический порыв, и слово «дикий» наложилось в моем сознании на гнусность моих прошлых ночей.
Мои сошествия в ад — просто игра теней. Ягодицы, груди, члены, пухлые животы никому не принадлежат. Почти все слова изгнаны, остались лишь междометия и восклицания, побуждающие к немедленному удовлетворению желания. Все остальные звуки раздражают меня, они как пародия на разговоры мира живых.
Чтобы не затеряться среди теней, я должен был научиться осторожности, умению различить другую тень во мраке инфернальности. Тени наших тел должны были стать чернее самой ночи. Каждый из нас видел в плотной черноте вожделенного партнера отражение себя самого. Но ведь тень — порождение света, значит, на поверхности, где-то там, далеко, был его источник. Этот волшебный свет, так похожий на солнечный, дарили нам дикари, хищники. Сэми и его сородичи светились, они просто сияли, а я обожал их, как солнцепоклонник. Когда хищные звезды засыпали, уходили или исчезали, ко мне возвращались темные загульные ночи. Меня всегда интересовало, было ли у Сэми и ему подобных свое светило, или их согревало тепло собственного света? Куда стремились их души, от кого бежали, к чему влекли меня?
Для меня горизонт стал болезнью. На этой плоской линии я становлюсь почти невидимым, превращаюсь в вирус.
Я был пьян. Мне показалось, что я вижу перед собой призрак Готфрида Бенна. Он взял меня за плечо и прошептал:
— В поэзии нет ни смысла, ни ценности. Ничего нет — ни до, ни после. Она самоценна.
Я попытался высвободиться, крича, что в нем нет ничего от поэта, но тень цеплялась за меня, бормоча:
— Двойная жизнь, которую я теоретически обосновал, а потом и прожил, всего лишь сознательный, систематический и направленный распад личности…
Мы вышли на улицу как в полусне. Сэми рвало в сточную канаву, меня шатало, я то и дело натыкался на припаркованные на тротуаре машины. Серж уходил от нас, нежно держа за руку молодого кабила, которого снял на ночь. Какой-то дружок Сержа уступил ему свой загородный дом.
Призрак Бенна материализовался на улице и пронзительно закричал мне в ухо:
— Жизнь — всего лишь опыт, в результате которого получается нечто искусственное!
Из собственной жизни я извлек лишь смертный приговор. Призрак прижал меня к себе, я судорожно замахал руками, пытаясь избежать смертельных объятий. В это мгновение чье-то лицо выплыло из мрака и склонилось над моим плечом — Сэми. Он существовал, он обвивал меня руками.
У меня квартира на восемнадцатом этаже в башне на краю XV округа. Поддерживая друг друга, мы с Сэми подошли к лифту. Я открыл дверь и тут же рухнул на кровать. Сэми раздевался, а я любовался его прекрасным мускулистым телом. Почувствовав мой взгляд, он спросил:
— Ты любишь мальчиков?
— У меня только одна койка, но тебе нечего бояться, я тебя не изнасилую!
— Когда мне было тринадцать, меня трахнул в Амстердаме кондуктор трамваев… Я не голубой, но ничего не боюсь.
Мы лежали обнаженные, медленно сближаясь. Сэми гордился своим телом, вначале он позволил мне только ласкать его. Потом он возбудился, я тоже, мы поцеловались, и его рука легко касалась моей кожи, ягодиц, члена. Мои глаза закрывались, но я скользил губами по его груди, животу, медленно спускаясь к члену. Он кончил у меня во рту, закричав от страсти и наслаждения.
Я проснулся с головной болью, встал с постели, чтобы собрать чемодан. Сэми еще спал. Он лежал на животе, и белизна простынь подчеркивала красивый изгиб бедер и скульптурную красоту маленького поджарого зада.
Я спросил себя, что делает этот малыш в моей постели. Его тело, кожа, рот, движения — все указывало в нем на любителя женщин. Но если я и понравлюсь ему, то уж никак не своей женственностью. Я знал, что, если Сэми почувствует мою любовь, она будет немедленно обречена, но именно эта безнадежность меня и завораживала, на этот раз я терплю поражение не из-за неверного движения, неосторожного слова или фальшивого тона, не имеют значения ни тело, ни манера одеваться, ни глупость, ни жадность, ни слишком явная гомосексуальность.
Желание любить Сэми идентифицировалось в моем подсознании с возможностью войти в историю, принять участие в некоей общепланетарной битве. Я подумал, что за этим боем последуют другие сражения за великие, пусть еще ненайденные цели.
А может быть, я просто суеверно считал, что великая битва разбудит неизвестный психосоматический механизм, он начнет вырабатывать спасительные гены и очистит мою отравленную кровь?
Сэми проснулся. Он попросил меня отвезти его к родителям, на южную окраину Парижа. Я ответил, что у меня через два часа самолет на Касабланку, поэтому я вызову ему такси и подброшу до Итальянской Заставы. Он что-то пробормотал в ответ и молча принялся за сваренный мною кофе.
В такси он уклончиво отвечал на мои вопросы, так что, когда он вышел из машины, я знал лишь, что малыш вернулся в город всего два месяца назад, пройдя службу альпийским стрелком. Вначале Сэми подписал контракт на пятилетнюю воинскую службу, но через шесть месяцев разорвал его. Испанец по матери и араб по отцу, он служил теперь на полставки в оперном театре на площади Бастилии и жил с тридцатипятилетней журналисткой, работавшей в каком-то левом еженедельнике. Мальчик ушел, а я отправился на свой самолет, чтобы улететь в Марокко.
Как это ни странно, я при взлете боялся гораздо меньше, чем прежде. Скорее всего, точное знание, что тебе угрожает смертельная болезнь, притупляет все страхи.
Я вдруг подумал, что прошлой ночью у меня были странные видения: Сэми и призрак Готфрида Бенна. Простой солнечный мальчик-метис, сотрясаемый внутренней жестокостью… И циничный, путаный ум человека, которого нацисты ненавидели за формализм, а их враги за то, что проповедуемая им культура, выродившись, породила нацизм.
Я встретился с режиссером в Мохаммедии. Мы сразу же начали выбирать натуру. Он сам не знал точно, чего хочет, но в его колебаниях не было ничего даже близко похожего на сомнения истинного творца. Этот придурок так раздражал меня, что приходилось делать над собой невероятные усилия, чтобы скрыть отвращение. Режиссер пытался внушить окружающим, что эта профессия для него — естественное продолжение заката семьи вырождающихся буржуа. Он наверняка заполнит пустое пространство целым набором зауряднейших клише, а я буду вынужден это снимать.
Мы жили в «Синтии», роскошном отеле, построенном в семидесятые и постепенно ветшавшем. Редко когда он бывал заполнен до предела, разве что во время набега какой-нибудь большой группы туристов. Здание выглядело унылым, в нем не чувствовалось достоинства пришедших в упадок старинных особняков, ведь у гостиницы не было прошлого. Память, пустая, как огромная дыра патио с выходящими на него галереями и рядом бесконечных дверей. Стены, выкрашенные в желтовато-зеленоватый цвет, и оранжевые паласы — ужасное свидетельство человеческого одиночества, безбрежного, как океан.
Я ощущал пустоту отеля почти метафизически и предложил режиссеру снять здесь несколько кадров. Но он надрался в Булауане и после некоторого колебания важно заявил мне:
— Это не предусмотрено сценарием, я приехал в Марокко не за тем, чтобы снимать кино в каком-то сраном отеле, каких тысячи в Париже или Гамбурге!
Я лежал в шезлонге возле бассейна, и мне казалось, что жизнь проходит мимо меня, как бесчисленные страны, посещаемые американскими туристами: быстрым деловым шагом, лишь бы «отметиться» в как можно большем количестве городов. Я был совершенно одинок.
Я больше не притягивал приключений, я научился приспосабливаться к любой ситуации, много раз это спасало мне жизнь. Я возвращался без единой царапины из таких мест, где запросто мог погибнуть, «возвращался», как выходят из ада, с того света: ради секса, иллюзии любви, грубой реальности чужих жизней, чтобы увидеть, узнать, я опускался в такую грязь, что забывал о всех приличиях. Опускаясь в пучину, я не рассуждал. Как собака хорошо чувствует того, кто ее боится, и частенько кусает его, так и любовники-подонки сразу распознают того, кто не предан им душой и телом, чужака, сохранившего связь со своим миром, выдавшего себя жестом, словом, взглядом, одеждой, даже легкой скованностью.
«Душой и телом» — неудачное выражение, они и так едины. Когда Кадер овладевал мной, даже на излете нашей любви, вначале он проникал в мое тело, а потом пронзал и Душу.
Прежде я способен был остановиться, притормозить, отдаться течению жизни. Когда кончалась очередная любовная история — очередной «опыт», — я умел размышлять и спокойно оценивать его, одновременно устремляясь в будущее: родившиеся под знаком Стрельца вечно куда-то торопятся. Для меня в этом была своего рода защитная мораль, заставлявшая избегать людей и мест, которых коснулся конформизм или строго установленный порядок. Я начинал сходить с ума, почувствовав над собой чью-то власть, хотя мне и нравилось испытывать собственное могущество над другими людьми.
Меня вела исступленная жажда новизны, и ни на что иное я был просто не годен. Эта необходимость движения, ставшая во мне как бы инстинктом самосохранения, сыграет со мной злую шутку, заключив в абсолютную неподвижность: куда идти, если тебе кажется, что ты прошел уже всеми путями, все попробовал?
Съемки состоялись, но я ничего не могу вспомнить, кроме каких-то людей, двигавшихся передо мной и вокруг камеры на фоне африканских пейзажей под почти белым от жары небом.
Группа распалась, марокканцы вернулись домой, французы улетели в Париж. Я решил остаться, взять напрокат машину и покататься по стране. Три дня спустя я позвонил в лабораторию: пленки проявили, все вроде бы было в порядке, хотя на двух кадрах обнаружились царапины. Я профессиональный оператор, но в который уже раз мысль о том, что ничтожная невидимая пылинка, попавшая в объектив, грозила уничтожить целые сцены любви, смерти, схваток и предательств, повергла меня в ужас. Художник может пустить в ход ластик, даже разорвать рисунок и начать творить заново, но киношник скован, на него давит чудовищная сложность процесса съемок: десятки посредников, помощников, рабочих, техников, немыслимые суммы денег…
Я сидел за рулем настоящей машины, но напоминал сам себе американского актера, играющего сцену не в автомобиле, а в голливудской декорации. Надо мной было настоящее небо, позади оставалась реальная дорога, менялись пейзажи, но во всем этом было, пожалуй, не больше подлинности, чем в «плюрах», проецируемых на экран из-за задней боковой стенки «плимута» образца 1950 года.
Но когда я попал в Атлас, все вдруг изменилось. День затухал, тяжелые черные тучи собирались над Тизи н’Тишкой, к которой я направлялся.
Я подсадил голосовавшего на дороге молодого торговца аметистами. Наверное, я ехал слишком быстро, потому что он от страха вцепился обеими руками в сиденье. Между его напряженным молчанием и воплями спортивного журналиста, комментировавшего по радио матч чемпионата мира по футболу, пролегла пропасть величиной со Вселенную. Карабкаясь по ступеням лестницы на крышу мира, расположившегося прямо под свинцовыми тучами, я был уверен, что на другом склоне горы меня ждут новые предзнаменования.
В Тамлате в жаркую погоду из скальных трещин как будто сочится мед. Круглый год цветут прекрасные розовые цветы. В июне в полях работают женщины, позже их сменяют мужчины.
Жители, уставшие ждать, пока правительство выполнит обещание и проведет электричество, скинулись на электрогенератор.
Как-то вечером, в слабом свете фонарей, я спускался по одной из улочек, завороженный тягучей музыкой. Был последний день мусульманского праздника рамадан, и веселье на площади было в самом разгаре.
Молодежь танцевала; девушки были нарядно одеты, накрашены и увешаны драгоценностями; юноши били в широкие плоские барабаны или расколотые пополам бидоны. Взад и вперед носились возбужденные малыши. Юноши и девушки, выстроившись в два ряда, стояли лицом друг к другу, они делали несколько мелких шажков вперед, потом отступали и кружились на месте. Ребятишки в ритм музыки не попадали, и им велели отойти в сторону.
Какой-нибудь юноша выкрикивал придуманную им фразу, которую тут же подхватывали остальные. Потом ее повторяли девушки. Иногда певцы меняли в ответах несколько слов, отступая от первоначального варианта фразы, составленной очень просто. Автор отражал в ней свою жизнь, свои маленькие проблемы и любовные трудности. Если случайно двое вожделели по одной и той же «пери», между ними возникала поэтическая «стычка»: каждый воспевал собственные достоинства и обличал пороки соперника.
Я решил, что фразы придумывались экспромтом, но мне объяснили, что их готовили заранее: это не были «домашние заготовки», но юношей выбирали задолго до праздника придирчиво и очень тщательно. Своим выбором жители дуара присваивали счастливчикам звание поэта.
Как в любом городе мира, где сосед снизу может в праздничный вечер постучать к вам в дверь, требуя, чтобы вы приглушили музыку, танцы в этом маленьком марокканском городке были прерваны сумасшедшим стариком, которому мешал шум. Он вскарабкался на крышу, вывинтил единственную лампочку, освещавшую слабым светом танцплощадку, и швырнул ее на землю. Раздалось несколько протестующих криков, но всерьез на старика никто не рассердился. Превратившись в собственные тени, танцоры исчезли.
Вернувшись в Касабланку, я остановился в «Веселом кабане»: Гостиница казалась пустой, давно закрывшейся. В столовой спокойно вязала красивая француженка лет пятидесяти с длинными седеющими волосами. Я спросил номер, она подняла глаза и ответила, что я могу занять любой за ничтожную цену. Вошел молодой марокканец, подошел к женщине и нежно положил руки ей на плечи. Она повернула к нему лицо, они встретились взглядами, улыбнулись друг другу. Юноша был невероятно хорош собой, сияние, исходившее от него, заполнило пустую комнату. В их глазах было счастье, родившееся из нарушенных табу, я явно помешал этим двоим.
В номере я прилег на кровать, мне казалось, что перед глазами мелькают быстрые серебряные спицы, их сменили лапки каких-то насекомых, карабкающихся по дюнам и поскальзывающихся на песчинках, потом я вдруг вспомнил руки музыкантов Тамлата, ритмично бьющих в барабаны… Я задремал и проснулся только в восемь вечера.
Я обедал в одиночестве, если не считать мертвых глаз прибитой над дверью кабаньей головы. Этот охотничий трофей, часть дикого кабана, показался мне последней колониальной агрессией против мусульманского мира. Напрасный труд: Францию сдуло отсюда ураганом, скорее всего, ураганом любви седой пожилой француженки и марокканского юноши.
Она приняла у меня заказ и передала его пожилой арабке, стоявшей в дверях кухни.
Потом француженка — ее звали мадам Тевене — вернулась за стол к своему молодому любовнику и продолжила обед. Марокканка ушла на кухню.
В еде, которую мне подали, тоже не было ничего французского. Я уже перешел к арбузу, когда открылась дверь и вошел мужчина лет тридцати с чемоданом и дорожной сумкой.
В нем были все приметы европейца: серьезный, респектабельный, гордящийся собственным происхождением и властью, бесконечно скучный. Он подошел к столу, за которым обедали седая женщина и молодой араб, и громко спросил:
— Как дела, мама?
Она поднялась, подставила ему лицо для поцелуя и мягко ответила:
— Все прекрасно, а как ты? Нормально съездил?
Он ответил все тем же хорошо поставленным голосом, даже не взглянув на юного марокканца, который, даже сидя за столом, подавлял его красотой и великолепием тела.
— Садись, Хейра приготовит тебе что-нибудь поесть.
— Спасибо, мама, я уже обедал.
Он поклонился мне издалека. Он не понравился мне с первой же минуты, но, повинуясь какому-то нелепому порыву, я заговорил, вместо того, чтобы просто кивнуть:
— Добрый вечер, вы из Парижа?
Мне самому фраза показалась смешной: как если бы я сидел в «Веселом кабане» много недель, где-то в джунглях, на самом краю света, и не мог выбраться отсюда из-за разгоревшегося вокруг революционного пожара, а он добрался до нас, избежав сотен пуль, пройдя через горы трупов.
— Да Боже меня упаси, я никогда не смог бы существовать в Париже! Я живу в деревне, недалеко от Биаррица.
Он подошел и представился:
— Патрик Тевене…
Я пригласил его за свой столик:
— Выпьете со мной?
Он заказал виски, и Хейра принесла запылившуюся бутылку.
— Вы ведь здесь в первый раз?
— В Марокко?
— Да нет, в «Кабане»…
— Да.
— Значит, вы не застали великую эпоху. Отель принадлежал тогда моему отцу, Ролану Тевене. Здесь бывала вся Касабланка. Люди выстраивались в очередь, чтобы поужинать в ресторане моего отца… А уж какие женщины сюда приходили!.. Мой отец ведь был важной шишкой в этой стране.
— Он вернулся во Францию?
— Да нет, он умер — отравился испанскими консервами, когда ехал из Франции.
— Извините, я не хотел…
— Отец скончался на наших руках, помню, когда он приехал, мы как раз ели кускус. Позвали врача, француза, но он уже ничего не смог поделать… Папа умер в ужасных мучениях. Он говорил, что у него все внутренности в огне и желудок разрывается…
В наступившей паузе я поймал полный ненависти взгляд Хейры, брошенный на Патрика Тевене. Он заговорил, понизив голос почти до шепота:
— Моя мать не уехала… Вы, наверно, поняли почему?
Он сказал «почему», а подумал — я уверен — для чего, потому что воспринимал молодого марокканца как вещь, он был для Патрика не человеком, а восставшим членом, пронзавшим ночью тело матери.
Я решил прикинуться туповатым.
— Как его зовут?
— Кажется, Мустафа… О таких, как мой отец, можно писать романы…
Позже, под воздействием выпитого виски, я услышал от Патрика Тевене именно то, чего от него ждал: о его блестящей карьере в строительной отрасли, его ненависти к Алжиру, попавшему теперь «в лапы к русским», о садах Пале-Руаяля, изуродованных колоннами Бюрена, упадке Франции… Одна из его приятельниц разглядывала сундуки на марракешском базаре, ей надоело торговаться, и она сказала торговцу, что цена слишком высока. А тот ей отвечал, вы только подумайте: «А вы что, из новых бедняков Франсуа Миттерана?..» И он делает вывод: «Никогда раньше марокканец не посмел бы сказать ничего подобного. Как пострадал имидж Франции за границей, вы согласны?!»
Я встал из-за стола, поблагодарил Патрика и его мать. Она сказала:
— Хейра приготовит завтра кускус. Если не уедете, позавтракайте с нами.
Я ответил, что буду рад присоединиться, но пока не знаю, где окажусь завтра в полдень. Взглянув на кухарку и Мустафу, я вышел.
У себя в номере я разделся и принял душ. Вытираясь, заметил на левом предплечье лиловый прыщ и машинально пробормотал:
— Нет, невозможно, не может быть, чтобы…
Я лег, но никак не мог заснуть, чувствуя, как приближается ко мне смерть, у нее не Лорины глаза, это как бы два образа, слившиеся в один, — абстрактная, равнодушная общая гибель, глядящая на меня ее глазами. Это не может быть мой конец, пусть даже его аромат манит меня раскрытыми объятиями Кровавый цветок под моей кожей.
С ощущением, что должно произойти нечто невероятное, я вдруг вспомнил Лору, она вернулась, она как будто дергает за невидимые ниточки, лепит мою судьбу.
Откинув простыни, я присел на край кровати. Натянул трусы, потом джинсы, майку. Внезапно пришло возбуждение, но я удержался от соблазна и вышел.
Надо мной было звездное небо Неожиданно я услышал шум позади отеля. Спрятавшись в кустарниковой изгороди, я заметил темный человеческий силуэт, появившийся на стоянке перед отелем, и в лунном свете узнал Хейру. Она шла к дороге. Я услышал, как хлопнула дверца, зажглись фары, и машина тронулась.
В заднем кармане моих джинсов лежали ключи от машины, я кинулся на стоянку, рывком открыл дверцу и последовал за автомобилем, увезшим Хейру.
Я ехал в темноте за красными огнями «пежо», мимо мелькали деревья. Мы проехали какую-то деревню, и она повернула налево. Дорога шла вверх. Погасив фары, я последовал за «пежо-404». Машина остановилась возле небольшого кладбища. Я припарковался невдалеке и выключил мотор. Хейра и водитель вышли из машины, он был в темном, с лопатой в руке. Оба вошли на кладбище.
Бесшумно и быстро я последовал за ними и увидел, как они присели у какой-то могилы. Потом араб поднялся и начал долбить каменную поверхность склона, выщербленного ветрами, к которому прилепилось это простое кладбище с примитивными камнями вместо памятников над могилами нищих. Каждый день эрозия истончала слой земли, покрывающей покойников: прах соединялся с воздухом, приближаясь к небу. Но что такое несколько сантиметров по сравнению с вечностью?
Я с трудом верил своим глазам: мужчина, привезший Хейру, раскапывал могилу, сталь лопаты наткнулась прямо на покойника, зарытого, как велит Коран, без гроба, в простом саване.
Араб держал мертвеца, пока Хейра стаскивала с него простыню. Похороны, очевидно, состоялись утром — тело не начало разлагаться и только одеревенело.
Водитель бросил саван в выкопанную им яму и заровнял могилу, потом положил лопату, и они с Хейрой, подхватив покойника под мышки и за ноги, положили его в свой пикап под брезент. Хейра вернулась в машину, а араб сходил за лопатой и кинул ее рядом с мертвецом. Они тронулись с места и, развернувшись, поехали к отелю. Я последовал за ними.
Оставив машину перед въездом на стоянку, я побежал к гостинице. Там я увидел, как две темные фигуры тащат тело, и подошел немного ближе. Хейра открыла служебный вход, и свет, падавший из кухни, ударил мне в лицо и осветил лежащего на земле мертвеца. Они унесли тело на кухню, а я, пригнувшись, подкрался к окну.
Покойник лежал на полу. Хейра взяла с циновки блюдо с манкой и начала месить ее. Потом она поставила блюдо на пол, рядом с мертвецом, ее спутник приподнял мертвеца, а женщина придвинула к нему блюдо.
После этого кухарка принялась месить кускус, который собиралась подать нам завтра, одеревеневшими руками покойника. Манка тихо струилась по мертвым пальцам, а Хейра шептала заклинания, в которых часто повторялось имя Патрика Тевене.
Внезапно она повернула голову к окну, словно почувствовав мое присутствие. Я убежал и долго приходил в себя, спрятавшись в густых кустах и надеясь, что Хейра не успела узнать меня.
Кухарка и ее помощник опять погрузили мертвое тело в «пежо» и поехали в сторону кладбища. Там они наверняка вернут покойника в могилу.
Я поднялся в свой номер, разделся и растянулся на кровати. К счастью, день еще не занимался. Хейре тоже нужна была глухая ночь, утренний свет помешал бы ее зловещей и таинственной работе.
Уже засыпая, я вдруг сообразил, что на кладбище они наверняка заметили мою машину на обочине и все поняли.
Я заснул и видел сны. Когда утром я открыл глаза, передо мной все еще стояли призраки мужчин, живущих на холмах Рифа. Эти люди, войдя в транс, могли есть угли и кактусы. Они не обожествляли боль, подобно мне, она для них просто не существовала.
Я завтракал внизу. Мне подавала сама мадам Тевене, ее сын еще не спускался. Она спросила, буду ли я есть с ними полуденный кускус, и я сказал, что останусь.
Стол накрыли прямо под набитой соломой головой кабана. На скатерти стояло пять приборов: для госпожи Тевене, Патрика, меня, Мустафы и Хейры. Только мы с Патриком пили аперитив.
Мадам Тевене пригласила нас за стол. Хейра подала пастилью, а потом принесла кускус. Я был гостем, и мне первому подвинули блюдо с большой деревянной ложкой. Без малейшего колебания я взял ее, но, прежде чем положить еду на свою тарелку, посмотрел на Хейру. В ее глазах был дерзкий вызов, и я принял его. Ее взгляд обещал скорую смерть — конечно, не ее собственную, в моих глазах было обещание возможной смерти, скорее всего моей, и только моей.
Положив себе кускус, я обернулся к госпоже Тевене. Она перехватила взгляды, которыми мы обменялись, и, как мне показалось, все поняла, она знала и молча соглашалась.
Мы ели кускус. Вдруг Патрик Тевене закашлялся. Кашель стал хриплым, потом затих. Он сказал, что у него болит живот и что боль становится все сильнее. Он согнулся пополам, крича, что не может больше терпеть: как будто внутри него какая-то мерзкая тварь грызет внутренности, собираясь выбраться наружу.
Госпожа Тевене пошла звонить врачу, но во взгляде Хейры я прочел приговор Патрику: «Поздно. Ему уже никто не поможет».
Патрик упал со стула и забился на полу в конвульсиях. Лужица мочи и жидкого кала растекалась у его ног. В комнате стоял сильный запах гнили, Внезапно Патрик перестал биться и замер: он был мертв.
Приехал врач. Хейра подтирала пол возле Патрика. Мы подняли тело и положили его на стол. Врач сказал, что он ничего не может понять: похоже на отравление, но все произошло слишком быстро и непонятно. Он позвонил в полицию и в госпиталь Касабланки и попросил приехать за телом.
Мы сидели в столовой и ждали приезда полиции. Мустафа пытался утешить мадам Тевене, но от какой печали? Она не оплакивала сына, как будто его ужасная смерть была предначертана свыше и совершенно естественна. Хозяйка гостиницы пристально смотрела на голову кабана, потом сказала:
— Мустафа, умоляю тебя, выброси эту дрянь на помойку.
Марокканец взглянул на охотничий трофей:
— Я не могу к нему прикоснуться, я не смею.
— Можешь, можешь. Сделай это для меня… Вон его!
Араб влез на стул, снял голову и отправился на кухню. Мы услышали грохот спущенной в мусоропровод головы, потом Мустафу вырвало прямо на кабанью шерсть.
Вечером я сложил вещи и собрался выйти из номера. Оплатив счет, я попрощался с мадам Тевене и спросил:
— Что вы собираетесь делать дальше?
— У меня есть еще немного времени. Как только Мустафа бросит меня, все будет кончено.
Я пошел к машине, открыл дверцу, бросил сумку на заднее сиденье и сел за руль. Я уже собирался отъехать, когда чье-то лицо наклонилось к окну с моей стороны — это была Хейра. Опустив стекло, я сказал:
— Я никому ничего не скажу.
— Знаю, но мне есть, что тебе сообщить.
У нее был превосходный французский. Она обогнула машину, я открыл правую дверцу, и Хейра уселась рядом со мной. Она по-прежнему говорила мне «ты».
— Ты догадываешься, как умер Патрик Тевене. Ты не понимаешь, но знаешь, что я сделала для этого. Год назад точно так же умер его отец. Я поклялась, что этот человек исчезнет, и его отродье тоже. И я своего добилась.
— А его жена?
— Это совсем другое дело, я ее люблю, кроме того, в ее возрасте у нее больше не будет детей. Она не похожа ни на Ролана, ни на Патрика Тевене. А теперь я расскажу тебе, почему убила их… Два года назад я еще жила в Айн-Себаа, в пригороде Касы. У меня был двадцатилетний сын, которого звали Мунир. Это был мой единственный ребенок. Много месяцев подряд одна французская фирма добивалась разрешения построить в нашем квартале завод по переработке фосфатов. Но для этого нужно было согнать нас с места. И тогда появился Ролан Тевене. «Веселый кабан» всегда был только прикрытием. Тевене жил в Марокко, когда хозяевами страны были французы, и сохранил хорошие отношения и связи с людьми из правительства; он был посредником в торговле недвижимостью, и его попросили уладить дело в Айн-Себаа. Необходимо было найти причину, которая позволила бы правительству выгнать всех нас с нашей земли, и Тевене придумал ее. Он заплатил провокаторам, чтобы те подбивали людей протестовать все более резко и необузданно. Как только порядку начнет угрожать опасность и мятеж станет реальностью, достаточно будет прийти и выкинуть всех жителей квартала из их домов. Мунир разгадал хитрость Ролана, у него в крови было политическое чутье. У нас не было денег, но сыну удалось продолжить учебу в университете. Конечно, он собирался бороться против французов, но на этот раз понимал, что все подстроено и плохо кончится. Он встречался с людьми, объяснял им ситуацию и приобрел большое влияние. Агитаторов слушали все меньше и меньше… И тогда Ролан Тевене нашел очень простое решение: однажды ночью Мунира похитили, жестоко пытали, а потом убили. Его нашли на рассвете на окраине квартала, они отрезали моему сыну яички и запихнули их ему в глотку. Это был символ, позаимствованный из алжирской истории. Провокаторы распустили слух, что Мунир был предателем, что французские промышленники наняли его, чтобы уговаривать жителей квартала. Демонстрации возобновились, став гораздо более жестокими. Два дня спустя пришли военные, квартал освободили, а людей прогнали. Через несколько месяцев они начали строить свой завод.
— Как вы узнали?
— Госпожа Тевене пришла ко мне после убийства Мунира и сама все рассказала. Она предложила мне работу в «Веселом кабане», и я смогла отомстить: Тевене и его выродок мертвы.
— А она знает, как именно вы убили ее мужа и сына?
— Я ничего ей не объясняла, но она догадывается. Я знаю то, чего не можешь понять ни ты, ни она. Она никогда ничего не предпримет против меня, считает, что так предначертано свыше. Мектуб.
— Потому что любит Мустафу?
— Это знак судьбы… То, что ты оказался здесь и видел, как я готовлю кускус, тоже знак… Ты здесь из-за женщины, вернее, из-за девушки. Не ради нее, но из-за нее, так сплелись события. Ты думаешь, что одно событие никак не зависит от другого, а я вижу связи, недоступные твоему взору.
— Лора?
— Я не знаю ее имени, но сам ты не можешь ошибиться, ведь существует только она. У нее детское лицо, ваши пути много раз пересекались, теперь она останется в твоей жизни навсегда. У этой девочки будет большая власть над тобой — власть безмерной, безумной любви. Она причинит тебе боль, но заставит идти все дальше и дальше по жизни. Теперь тебя будет преследовать арабская кровь, перед глазами будет стоять мой убитый Мунир с собственным членом во рту. Ты искал случай — вот он.
— Я болен…
— Неважно. Предначертана не сама твоя смерть, но ее ожидание, близость смерти будет давить на тебя все сильнее с каждым днем.
Я отправился в Касабланку, сел в самолет и через несколько часов приземлился в Орли. Купив газету, я узнал, что накануне умер Жан Жене.
Я вспомнил его фразу, все время вертевшуюся у меня в голове: «Пантеры победили благодаря поэзии». Он любил Черных Пантер, «лезвие ножа». Все остальное в Штатах было для него слишком тривиально.
Я прочитал, что Жене родился 19 декабря 1910 года, а я — 19 декабря 1957-го. Я, естественно, не делал из этого совпадения никакого вывода о том, что тоже талантлив, но решил, что однажды мне придется, как и ему, начать действовать.
Поджечь бикфордов шнур, вытащить чеку из гранаты, нажать на гашетку ручного пулемета. Я как будто видел перед собой обрюзгшее, прекрасное, бульдожье лицо Жене, слышал, как его губы произносят завораживавшую меня фразу: «Только жестокость может положить конец человеческому насилию».
Из аэропорта я позвонил Лоре. Трубку сняла ее мать. Лора жила в этот момент у нее и подошла к телефону. Я поблагодарил ее за то, что она навела меня на съемки в Марокко, и предложил позавтракать со мной через два дня.
Потом я поехал домой. Прослушав автоответчик, выяснил, что звонил Сэми, и тут же набрал его номер.
Вечером я приехал за ним на тренировку по регби. Стадион находился в Пантене. Сильные ноги спортсменов в шиповках, ранящие зеленую плоть поля. Вместе с криками из глоток регбистов вырывался в ночной холод пар.
В раздевалках, между скамейками и душами, стояли молодые парни, голые, стройные, с накачанными мускулами, делающие вид, что им безразличны посторонние взгляды. Но я видел только его, моего Сэми.
Стадион принадлежал спортивному полицейскому обществу. Тренеры, уверенные в себе молодые полицейские, высокие, усатые уроженцы юго-запада страны, громко переговаривались. Игроки начали одеваться. Один из тренеров спросил, кто хочет пойти с ним к Андре. Ребята сомневались, страх боролся с желанием. Сэми отказался; указав на меня подбородком, он сказал:
— Я собираюсь поужинать с приятелем.
Трое игроков согласились. Они сели с двумя полицейскими в машину и выехали со стадиона.
Мы катили к Парижу. Я спросил Сэми:
— Кто такой этот Андре?
— Да это так, полицейские штучки. Андре устраивает групповуху. Я там еще не был, хотя, говорят, есть на что посмотреть.
У нас было свидание в кафе на улице Блоке, раньше оно называлось «Негритянский бал». Я слегка опоздал, Лора уже ждала меня в баре. Мы улыбнулись друг другу: она опиралась спиной о стойку, а я как раз толкал вращающуюся стеклянную дверь. Мы сели за столик в бильярдном зале.
Лора и я сидели напротив, над ее головой нависала галерея, повторявшая контуры зала первого этажа. Я мало что помню о том вечере. Кажется, мы заказали салат. Я был в коротких, узких джинсах с бахромой внизу, ремень густо-красного цвета, а майка черная, в серую полоску… У Лоры на руках несколько браслетов… Я встал и пошел в туалет, а она уставилась в тарелку с салатом… Когда я вернулся к столику, она подняла глаза, взглянув сначала мне в лицо. Потом взгляд скользнул ниже и уперся в ширинку.
Теперь Лора смущала меня гораздо меньше, да и сама она чувствовала себя раскованнее. Она была нежная, юная, соблазнительная. Я хотел ее, эту молодую девушку, почти девочку, а вовсе не то таинственное зыбкое лицо, оставшееся в моей памяти, — странное смешение ночи и смерти.
Мы вышли на улицу. Она спросила, откуда у меня этот синий мешок. Я ответил:
— Собираюсь заняться спортом.
Я настоял и отвез ее домой на мотоцикле, хотя она жила в ста метрах от кафе. У ее подъезда мы никак не могли расстаться, все говорили что-то незначительное, лишь бы отдалить момент прощания.
В течение следующих двух месяцев я сам звонил Лоре. Часто мы виделись после обеда в Париже или встречались вечером, просто бродили по улицам. Это напоминало мне о моей первой девушке, подружке кузины из Фонтенбло… Мне тогда было пятнадцать, и я был девственником. Мы пошли туда вместе с Марком, он встречался с моей кузиной, а я с той девочкой. Ее звали Лоране, и я не занимался с ней любовью…
Я был на десять лет старше Лоры, но наши отношения напоминали детский флирт. Вот только наши взгляды умели проникать под одежду, точно угадывая очертания тел.
Иногда Сэми приходил ночевать ко мне. Мы ласкали друг друга, и, если он кончал у меня во рту, я шел к раковине и долго полоскал рот. Если я зажигал в ванной свет, зеркало отражало не серое лицо усталого парижанина, привязанного к сексу, как наркоман к своему шприцу; стены, выкрашенные в оранжевый цвет, золотили мою кожу. Но на левой руке продолжал расти чудовищный фиолетовый бубон. Я отказывался верить своим глазам.
Мы никогда не обладали друг другом, потому что не хотели этого, а вовсе не из-за того, что я сказал Сэми о своей болезни и необходимости соблюдать осторожность — судя по всему, ему было на это глубоко плевать.
Сэми умирал от скуки в своей опере. Он заполнял карточки, раскладывал фотографии по коробкам и мечтал сменить работу. Я взял его ассистентом оператора на съемки видеорепортажа в Пиренеях об одном классе, занимающемся реставрационными работами. Мы прилетели в Перпиньян на самолете, а оттуда на машине отправились в Вильфранш-де-Конфле. Я снимал мальчиков, занимающихся спелеологией и восстанавливающих старинные часовни. Мы были в горах, и неожиданно, в полдень, Сэми исчез. Когда я нашел его, он висел над пропастью, пытаясь совершить восхождение на совершенно отвесную стенку. Я заорал:
— Ты просто рехнулся!
Но, взглянув на его вздувшиеся бицепсы и пальцы, вцепившиеся в камень, почувствовал желание.
Это было в конце июня, в тот вечер, когда состоялся праздник музыки. Лора позвонила мне накануне: она была знакома с музыкантами «Такси-Герл» и предложила пойти послушать их на площадь Нации.
Сначала мы зашли в кафе возле Центрального рынка, где министр культуры устраивал вечер с танцами. Я спросил Лору:
— Ты что, осветлила волосы?
В тот вечер на ней были джинсы, короткие черные сапожки, зеленая майка с длинными рукавами и костяной браслет. Волосы она заплела в косичку.
На площади мы прошли за сцену, басиста не оказалось, и Дарк и Мирве сыграли без него. Я смотрел только на Лору, сидевшую на металлической загородке, и думал, что сегодня мы займемся любовью.
Мы ехали на мотоцикле по автостраде к воротам де ла Вилетт. Озябшая Лора обняла меня руками за талию и прижалась к моей спине. Мы зашли ненадолго в «Зенит» — послушать, как поют «старички», а оттуда отправились в африканский ресторан на улице Тиктон и заказали цыпленка в лимонном соусе. Потом я снял ботинки и признался ей:
— Я люблю не только девчонок…
Мы молча сидели на скамье; на противоположной стене, серой и потрескавшейся, была нарисована большая яркая фреска. Вдруг Лора сказала:
— Хочу к тебе…
— У меня не так уж и плохо, правда, места маловато, ты как?..
Я поставил какую-то старую пластинку, по-моему, это был Меркьюри, мы легли на кровать и долго ласкали друг друга. Она положила руку мне на ширинку, а я целовал, покусывая, ее грудь. Волосы на лобке у нее были короткие и жесткие. Лора расстегнула ширинку и попыталась стянуть с меня джинсы, но они были такие узкие, что мне пришлось помочь ей. Я давно не чувствовал такого возбуждения. Лора скользнула губами вниз по моему телу и начала целовать и ласкать языком мой член, явно получая от этого удовольствие.
Я пересплю с этой девушкой: ей семнадцать лет, она мне нравится, мне хорошо с ней. Ко мне вернулись юношеские желания, которых я никогда не испытывал с Кароль, я действительно хотел сейчас женщину. Все казалось простым и возможным: забыть мальчиков, которых я любил, моих партнеров по диким ночам, даривших мне только боль, сперму или мочу. Я вдруг вспомнил предсказания Хейры о Лоре, о долгом романе, о приключении… И не хотел рисковать потерять все это, хотя у меня не было презервативов, а признаться, что заражен, я не мог.
Я перевернул Лору на спину, лег сверху, и она сама помогла мне войти в нее. Мы любили друг друга очень долго, и я сам не знаю, почему все вышло так прекрасно. Она закричала, вцепившись ногтями мне в спину, но я не выпустил ее, пока сам не кончил. Ощущение было сильным, как никогда.
Я лежал рядом с Лорой на боку, и у меня не было того чувства неловкости, чего-то серого и кислого, которое всегда возникало после оргазма с Кароль. Я мучился мыслью, что излил в нее свою зараженную сперму, и надеялся, верил, что ничего страшного не произойдет, ведь мы только в самом начале нашей «любовной истории».
На следующее утро я встал и надел майку с надписью «Калифорнийский университет», пижамные штаны и тапочки, чем ужасно рассмешил Лору. Она, наверно, подумала: «Господи, что за чучело!»
У меня было свидание с Джемми. Мы пошли в кино втроем, а потом пообедали в «Гиппопотаме» на Елисейских полях. Мне казалось, что я вернулся на десять или пятнадцать лет назад, когда мы с Марком напивались в маленьких кафешках.
Лора позвонила матери, которая уже сутки ничего о ней не знала и наверняка очень беспокоилась. Разговор шел на повышенных тонах, в конце концов Лора крикнула:
— Плевать я на тебя хотела! — и повесила трубку.
Джемми предложил пойти к его приятелю, где можно было покурить косячки и вволю понюхать кокаину. Меня это не вдохновило, я хотел только Лору и попросил ее остаться со мной на всю ночь. Она собиралась вернуться домой, но все-таки сказала:
— Ладно, в последний раз!
Я не понял, что она хотела сказать словами «последний раз», но решил ничего не спрашивать. Джемми ушел один, а мы с Лорой опять оседлали мой мотоцикл.
В эту ночь мы занимались любовью очень медленно и невероятно нежно. Я так и не посмел сказать девушке, что у меня был положительный анализ на СПИД, но из-за мыслей об этом не смог кончить. Впрочем, так было даже лучше: как только Лора кончила, я вышел из нее и, помогая себе рукой, быстро достиг оргазма.
Я встретился с хозяином «Шаман Видео» и попросил его принять Сэми на работу. Он взял его курьером, пообещав обучить на помощника оператора.
Сэми жил у Марианны, своей приятельницы-журналистки. Однажды вечером я заехал за ним — мы собирались поужинать вдвоем — и впервые увидел ее. Мы смотрели друг на друга, как два пса, оспаривающих кость. Я нашел ее красивой, особенно хороши были темно-синие, с фиолетовым оттенком, глаза. Она познакомилась с Сэми в метро, когда ему было всего шестнадцать. Два дня спустя они вместе катались на роликовых коньках на Монпарнасе, и Серж приставал к Сэми.
Нарциссизм, корысть, жажда соблазнять смешались воедино, и Сэми поддался, согласившись участвовать в бесконечных комбинациях Сержа: его фотографировали в кожаных коротких шортах с голым торсом, он позировал для видеофильмов, где его задницу снимали под всеми возможными углами — то под фирменными простынями лондонского отеля, то в обтягивающих джинсах…
Я знал, что Марианна терпеть не может Сержа. Но догадалась ли она, что я иногда сплю с Сэми? Серж был побежден, но появился я, и она ворчала:
— Черт, эти педики никогда не оставят нас в покое!
— Ты хочешь пойти с нами?
— Не могу, мне надо работать.
Я закрыл дверь, и Марианна осталась одна, она писала статью. Я спустился по лестнице вслед за Сэми, и мы пошли в «Пасифико».
Мы пили текату и мескаль, и Сэми опьянел. Мне удалось разговорить его… Вот он в армии и получает отпуск. Марианна ждет его на платформе. У него бритая голова, он загорелый и гибкий. Марианна кричит от удовольствия под ударами его крепких бедер… Ему семнадцать, он возвращается в казарму. Капитан встречает его словами: «Какую цель вы перед собой ставили, записываясь в альпийские стрелки?»
Черт, ну и кретин! Я собираюсь похоронить себя в армии, потому что просто не знаю, что с собой делать, мне житья не дает какой-то мерзкий педик, все вообще может рухнуть, а этот кретин в погонах спрашивает меня о намерениях! Я хотел драться, готов был сдохнуть, разве этого мало?!
Сэми хотел просто смыться, отряхнуть прошлое с каблуков, все началось очень давно… Вот ему девять. Он возвращается из Каора, из своего пансиона. Поезд подползает к Тулузскому вокзалу. Начинаются новогодние каникулы. Сэми с лета не видел родителей. Сейчас отец поднимет его в воздух, он почувствует его сильные руки на своих предплечьях. Сэми встает с сиденья, попутчик помогает ему вытащить сумку из багажной сетки. Холодный влажный воздух проникает под одежду, Сэми застегивает куртку, и внезапно ему становится страшно: над розовым городом витает что-то черное, как будто черный ветер дует. Ни отца ни матери нет у вагона, только сестра. У нее жесткое выражение лица и глаза на мокром месте. «Почему папа не пришел?» Она не знает, что ответить. «Он не мог прийти, он сегодня работает». — «А мама?» — «Она тоже не смогла».
Они садятся в автобус. Начинается дождь, и за вертикальными струйками на окнах Сэми различает другие, горизонтальные и розовые, пятна фасадов, как гуашь на полотне. Сэми замерз, он чувствует неясную, непонятную угрозу и начинает тихонько плакать. Тогда Лидия обнимает его рукой за шею, прижимает к себе. От нее пахнет ванилью. Сестра на четыре года старше, она смотрит ему прямо в глаза и говорит: «Сегодня утром полицейские забрали папу».
«Клянусь тебе, в этот момент я вдруг почувствовал себя ужасно тяжелым и подумал, что, когда мне будет восемнадцать или двадцать, я тоже стану много весить. Но это будет вес накачанных мускулов, как у отца, а не тяжесть горя…»
В автобусе, везущем их домой, Сэми и Лидия не разговаривают. Она по-прежнему прижимает брата к себе, он чувствует щекой ее маленькие твердые груди. Вдруг она начинает рассказывать об аресте отца. Она спала, ее разбудили крики матери. Она бежит к комнате родителей и останавливается на пороге. Полицейские взломали входную дверь, сорвали простыни и бросили отца на пол. Мама закуталась в простыню, она вопит и ругается по-испански. Во сне отец возбудился, молодой полицейский заметил это и говорит с издевкой: «Ну что, обезьяна, не удастся тебе сегодня перепихнуться, а!» Лидия вся трясется, выпив кофе с молоком, она тут же бежит в туалет, и ее выворачивает наизнанку…
«Ты сечешь, Лидия должна была молчать, но она знала, что я пойму, и все мне рассказала… Мама вернулась домой вечером, помню, я смотрел телевизор, лежа на диване и положив голову Лидии на колени. Мама поцеловала меня и сказала: „Твой отец нашел новую работу в электронике, до января он будет на севере Франции“. Я смотрю на Лидию, улыбаюсь и говорю: „Хорошая работа? А платят сколько?“ А чуть позже, за ужином, спрашиваю: „Черт, папа все-таки мог бы остаться дома, он же знал, что я приезжаю!“»
В «Пасифико» полно народу: смех, прикосновения, признания в любви, даже траханье; говорят по-французски, по-английски, по-испански. Мы еще выпили текаты, и я спросил Сэми об отце, но он больше ничего не захотел мне рассказать, даже в какой стране Магриба родился.
Я отвез его к дому Марианны. Через несколько минут их тела будут рядом, совсем близко друг от друга, и это причиняет мне боль. А ведь все должно было бы быть очень просто: у меня есть Лора, между нами зарождается любовь.
Чтобы заглушить боль, мне нужно было окунуться в мерзость и порок, только это помогало. Под мостом Гренель есть Лебединая аллея, где черноту ночи не разгоняет ни одно светлое пятно. Под мостом колышутся человеческие тени, если, конечно, это не черные австралийские лебеди.
Бритоголовый парень в холщовых штанах и армейских ботинках прижимает меня к опоре моста и бьет коленом в пах. Когда мой партнер отклоняется в сторону, я вижу на другой стороне Дом Радио. Он плюет мне в лицо, я мочусь ему на руки, а он вытирает их об мои волосы и шею. И я забываю…
К Лоре я возвращаюсь очистившимся. Я знаю, что мог бы приобщить ее к «радостям» моих диких ночей, и это ничего бы не изменило. Грязь, плевки, моча, сперма или дерьмо отмываются водой и мылом.
Я любил чувствовать ее груди, ощущать себя внутри нее. Я редко целовал Лору, почти не разглядывал тело. Ласкать я любил Сэми, и целовать я хотел тоже его, но он, на мое несчастье, предпочитал женщин.
Я любил Сэми, любил Лору, любил порочность своих ночей. Неужели я родился с расщепленным сознанием? Или меня резали на кусочки медленно, постепенно, потому что в монолитном состоянии я становился слишком опасным, неконтролируемым?
Я трус: считаю, что прихожу к Лоре, очистившись от грязи ночной жизни, но молча и подло отравляю ее своей гнилой кровью. Я стрелял в нее вирусом и ничего не говорил. Молчание завораживало меня.
Я хотел признаться и не мог: ей только исполнилось восемнадцать, и я видел лишь ее обманутую юность и погибшую жизнь.
Наш с Омаром фильм должны были показывать в Швейцарском культурном центре, а после просмотра устраивали обсуждение. Жена Омара только что родила дочку, он сидел у ее постели и попросил меня сходить туда вместо него.
Я взял с собой Сэми. Мы болтали и смеялись, пока не погасили свет. Девушка, сидевшая за несколько рядов до нас, все время оборачивалась и улыбалась нам. Сэми девица понравилась. Когда мы вышли на улицу, я подошел к ней. Внезапно оробевший Сэми присоединился к нам. Девушка оказалась швейцаркой из Лозанны, звали ее Сильвия. В Париже она училась рисованию.
У Сильвии была комната в общежитии Художественного городка, хотя чаще всего она ночевала у подруги. Она сказала, что сегодня ночует одна, и пригласила нас с Сэми к себе. В двух больших комнатах прямо на полу лежали матрасы, грязная посуда была свалена на кухне, тут же блюдо остывших спагетти с томатным соусом, на стенах и на полу — рисунки и картины.
Мы ласкали Сильвию, и наши руки иногда встречались. Я прикасался пальцами к телу Сэми, он тоже, как бы невзначай, ласково проводил ладонью по моему бедру. Девушка удивлялась нашим движениям. Сэми решил поддразнить ее:
— Да он же мой любовник!
Я включился в его игру, хотя чувствовал, что Сильвия хотела бы заняться любовью только с одним из нас, вот только не решила еще с кем именно. Лаская, Сэми одновременно отдалял меня от девушки: он знал, что его я хочу больше, чем ее; он возбуждал меня, привлекал к себе — лишь бы я не покушался на Сильвию. Через мгновение они сплелись в объятии, отстранив меня.
Я отправился в соседнюю комнату и улегся на матрас. Беспорядок, матрасы на полу и грязь заставили меня вспомнить начало 80-х… Я возвращаюсь из Пуэрто-Рико, загоревший, опьяневший от секса и солнца. Такси везет меня в сером воздухе, крутится вокруг Парижа, а я все еще ощущаю на своей коже запах трех любовников предыдущей ночи: Эдсон водит без прав «кадиллак» Джо-адвоката и приторговывает в бидонвилях Сантучче; Макс «щиплет» туристов на Кондадо-авеню; с мягким и интеллигентным усачом Орландо я сплю только потому, что он хочет меня уже несколько дней. Я звоню у дверей Марка. Он делит квартиру с приятелем-инженером, работающим в нефтяной компании. Марк студент, несколько месяцев назад я тоже учился на инженерном факультете.
В их двухкомнатной квартире матрасы брошены прямо на пол, грязная одежда свалена в углу, сквозняки гоняют по комнатам клубки пыли, стекла, рамы и подоконники заросли грязью, а в воздухе повис стойкий запах двух холостяков и едва различимый аромат случайных приятельниц. Все эти воспоминания вернулись вдруг ко мне через десять лет в квартире, где Сэми занимался любовью с Сильвией, а я пытался заснуть в соседней комнате… Мы не виделись с Марком несколько месяцев, но, когда я вошел, у нас обоих возникло чувство, что мы расстались накануне. Мне негде ночевать, и Марк предлагает положить еще один матрас в коридорчике, соединяющем комнаты. Я соглашаюсь и остаюсь на месяц, на два…
Однажды вечером я встретил на Трокадеро парня, сказавшего мне, что он фокусник и ассистент Жерара Мажакса. Я привел его в свой коридорчик, надеясь, что Марк и инженер уже спят. Я раскидываю матрас, мы быстро раздеваемся, и фокусник овладевает мной. Когда я начинаю кричать от удовольствия, дверь комнаты открывается и выходит инженер в одних трусах. Чтобы добраться до сортира, он вынужден перешагнуть через нас. Возвращаясь, он смотрит на нас с откровенным отвращением. Мой фокусник смывается, а инженер стучит к Марку, и тот кричит, чтобы он входил. Я успеваю заметить полотенце, наброшенное на лампу, и голую спину девушки, сидящей верхом на Марке. Инженер спрашивает:
— Я помешал?
— Да вовсе нет! Наоборот, ты очень вовремя, Арлетт как раз спросила меня, на какой стадии возгонки получается чистый парафин!
— Извини…
— Тебе что-нибудь нужно?
— Да нет, ничего… Уверяю тебя, ничего.
На следующий день за завтраком инженер сказал Марку, что съезжает с квартиры и я могу занять его комнату. Я спросил:
— Это из-за вчерашнего?
Он ответил:
— Да… нет… может быть. — И добавил, что ему предложили место в Дубае на пять лет: тройной оклад, из этих денег часть будет идти на его счет, от таких предложений не отказываются…
Я улыбался своим мыслям, когда вошел Сэми. Я тут же изобразил на лице обиду брошенного любовника, и он улегся рядом со мной, прижался, несколько раз поцеловал в шею, потом встал и ушел. Так он возвращался несколько раз, проверяя мое настроение, и опять уходил заниматься любовью с Сильвией. Так, во всяком случае, казалось мне до утра, когда я без конца просыпался от криков удовольствия, существовавших в действительности только в моем воображении.
Утром мы пили кофе за стойкой кафе на авеню Гобеленов. Я спросил у Сэми, хорошая ли была ночь. Он ответил:
— Она позволила мне лизать себя, целовала меня, запустив палец в задницу, но так и не дала!
— Если бы ты спал со мной, я бы тебе все позволил!
Мне казалось, что время соткано из двух несовместимых материй: фатальности и прерывистости. Я проживаю историю, написанную моим прошлым, болезнью и предсказаниями Хейры; но я переживаю и множество страстей и желаний, островков событий, никак не связанных друг с другом.
Лора растянулась на спине, я лежал сверху. Я сказал ей:
— Ты знаешь, я был с многими, иногда накоротке. — Я хотел, чтобы она поняла сама, без объяснений. — Может, лучше мне надеть презерватив… — Я не осмеливался сказать и презирал себя за трусость. Но я так мечтал о спокойной любви! Поэтому вытащил резинку из пакетика и начал натягивать на себя.
Попробовав один раз, мы решили больше не экспериментировать: Лора хотела чувствовать мою кожу, а я — тепло и влагу ее лона. Наши жизни достигали высшей точки в этом слиянии, и мы не могли позволить жалкому кусочку резины испортить нам удовольствие.
Как-то в воскресенье я обедал с Сэми у его родителей. Они жили на южной окраине. Мать Сэми работала в охране какого-то института, а отчим, чилиец по имени Пабло, был садовником.
Стены в квартире были бетонные, комнаты квадратные, с высокими потолками. Ароматы средиземноморской кухни пропитали диван, кресла и ковры — чеснок, помидоры, базилик и оливковое масло. Сэми жил там, любил этот дом, как аквариум, сдерживающий резкость его движений.
Никто не заговаривал об отце, но его отсутствие давило на семью, ради него Сэми был готов на все.
Возвращаясь на машине в Париж, Сэми не отрываясь смотрел за воображаемый горизонт, загроможденный домами и машинами.
— Мой отец все еще очень красив. Он долго работал вместе с Пабло. Чилиец делал бомбы, как бог, ни один сейф не мог перед ним устоять. Они организовывали серьезные дела, иногда много дней подряд готовили нападение, это тебе не выпустить всю обойму в старуху, сидящую в инвалидном кресле!
Сэми пугал меня: его восхищение было жестким и неуемным, он не рассуждал. На мгновение я увидел в нем фанатика и спросил:
— Кто из них кого бросил, мать или отец?
— Они давно ссорились, а потом его взяли за ограбление ювелирного магазина и дали восемь лет.
— И она сошлась с Пабло?
— Позже. Сначала она приехала в Париж, работала в разных барах на Пигаль. Чилиец нашел ее, и какое-то время все шло хорошо, но потом денег не стало и матери все надоело. Она никогда не соглашалась спать с посетителями баров, а Пабло не работал. В тот момент она познакомилась с одним голландцем, мясником, набитым деньгами. Мы уехали с ним в Амстердам. Мне было тринадцать лет, тогда-то меня и трахнул тот кондуктор, да я тебе говорил. Через шесть месяцев мать не выдержала, мы вернулись в Париж, она опять сошлась с Пабло, и они нашли сегодняшнюю работу.
Мы закончили день, напиваясь в барах на площади Пигаль. Мы сидели на высоких табуретах, изредка перебрасываясь словами, на нас поглядывали девушки. Сэми вдруг сказал:
— Забавно будет встретить здесь какую-нибудь подружку матери, которая качала меня на коленях в детстве!
Немного погодя он спросил.
— Ты когда в первый раз переспал с бабой?
— Не очень рано, мне было уже семнадцать.
— А с мужиком?
— В двадцать один.
— А меня лишила невинности подруга матери. Она как-то раз пришла посидеть с нами и, как только сестра заснула, вошла в мою каморку и научила заниматься любовью… Она была замужем за парнем, который делал фальшивые двухсотфранковые банкноты задолго до того, как их ввели в обращение…
С Лорой я разговаривал немного. Она собирала для меня сведения о музыкантах-африканцах, живущих в Париже, — мне заказали фильм о них. Но потом правительство отказалось от этой затеи — «культурное скрещивание» перестало быть доходным делом, и проект закрыли.
Мы с Лорой мало говорим, редко ласкаем друг друга, зато всегда достигаем оргазма. Мы уезжали в Лион с Рашидом, он попросил меня принять участие в вечере, организованном в поддержку двух музыкантов, объявивших голодовку в знак протеста против принятия нового закона о предоставлении гражданства. На вокзале Лора подарила мне маленькую плюшевую собачку, которую назвала Хасан Сегев, в туалете она сделала мне минет, а потом, в Ла Пар-Дье, мы пошли поискать какой-нибудь ресторан.
Был воскресный вечер, и все магазины пустовали. Боль не стихала: накануне мой дантист поставил мне четыре искусственных зуба. Та же кровь, что пробуждала мой член, чтобы я мог обладать Лорой, стучала в деснах, разрезанных электрическим скальпелем.
Врач взглянул на лиловый нарыв на моей левой руке.
— Это совершенно ни на что не похоже, давайте сделаем биопсию, там будет видно…
Я лежал на операционном столе госпиталя Тарнье. Дерматолог приподняла мою руку и начала делать местную анестезию — несколько подкожных инъекций вокруг нарыва. Потом она сделала два косых надреза скальпелем вокруг болячки, убрала отрезанную кожу, наложила два шва и забинтовала рану.
— Мы сделаем подробный анализ, и через несколько дней вы узнаете результат.
Наступала ночь, и Медонские холмы виднелись на горизонте в оранжевом сиянии. Юго-западный ветер доносил до наших окон тошнотворный запах печей завода по переработке мусора — странный, чесночно-ванильный. Я ждал Лору, Игги Поп пел своего знаменитого «Чудесного ребенка», а в моей крови играл кокаин. Я был страшно возбужден — этот наркотик десятикратно усиливает желание и оттягивает оргазм: сегодня я замучаю Лору, сделаю так, что боль сольется с наслаждением. Глядя в зеркало в ванной, я гладил себя по узким драным джинсам.
Я включил телевизор. Шли новости: в охранника тюрьмы семь раз ударила молния, у него загорелись волосы, совершенно сгорели брови, он потерял большой палец на ноге. Моя болезнь — тюрьма без охранника. Я подумал о Жене и сказал себе: «Болезнь — моя каторга, моя Гвиана, моя Кайенна. Параллельный мир, бросающий вызов обществу на первых страницах газет, они изредка встречаются, когда кровь и сперма выстраивают для вируса воздушный мост. Любовь преодолевает стены камер, на прогулке взгляд, брошенный искоса, легкое прикосновение равноценны самому пылкому признанию, сделанному на свободе, за которым обычно следует бурный и чистый оргазм. Прежде, в проклятых тропиках, самый жестокий убийца ждал, чтобы выбранный им мальчик показал ему свою любовь, доказал ее дрожью тела. Он мог, замерев, до слез жаждать малыша или сразу взять его силой: изнасиловать, впиться в губы жадным поцелуем, искалечить юность».
Я ждал Лору и чувствовал, что моя любовь вырвалась за ворота каторги. Я больше не мог ждать, закрывая глаза на свое израненное тело.
Она позвонила, и я открыл дверь. Мы поцеловались, и я пошел по коридору, слыша, как моя любимая говорит мне вслед:
— Тебе идут эти джинсы, у тебя в них такая красивая задница!
Я обернулся, сделал шаг ей навстречу — она опустила глаза вниз и прошептала:
— О, и спереди неплохо!
Я начал ласкать грудь Лоры через бежевый свитер, обхватил руками круглую попку, прижался к ней членом и выдохнул:
— Лора, я сделал анализ на СПИД, он положительный.
Она проглотила мерзкую тварь. Моя фраза вошла в ее мозг, но она не отстранилась, не отпустила меня. Мы легли, и я начал натягивать на себя презерватив, Лора сорвала его и бросила в пепельницу. Отныне я никогда не буду кончать в нее.
Лора у матери одна. Она не может заснуть и рыдает от парализовавшего ее страха. Она звонит подружке, и та приходит к ней смотреть видео. Прижавшись друг к другу они смотрят «Трамвай „Желание“».
На следующий день она призналась мне:
— Я испугалась только за тебя. — И вдруг опять начала рыдать, слезы душили ее Немного успокоившись, она продолжала: — Я все время вспоминаю то, что случилось у меня с Фрэнком. Я по нему с ума сходила, мне было всего шестнадцать, когда он уехал в Штаты. Как-то ночью, в два часа, он позвонил и сказал, что только что вернулся в Париж и заедет за мной через десять минут. Я быстро оделась, ужасно ругаясь с мамой, — она не хотела, чтобы я уходила так поздно из дому. Фрэнк ждал меня внизу, в открытом «БМВ». Было лето, и мы долго катались по кольцевым автострадам, а потом, сама не помню как, оказались в дешевенькой гостинице в Булони. Я хотела его, мы быстро разделись, я начала целовать его и вдруг случайно зубами поранила ему член до крови. Кровь почему-то не останавливалась, у меня все лицо было измазано, струйки стекали по животу. Мы отправились в маленькую ванную, он начал мыться, пытаясь унять кровотечение, потом вдруг обернулся ко мне и сказал, что заразился СПИДом. И я поверила: он ведь вернулся из Америки, там-то он эту гадость и подцепил, кровь все никак не останавливается, может, у него даже гемофилия или что еще похуже… Я смотрю на себя в зеркало: я вся измазана кровью Фрэнка, и тут начинаю вопить, плакать и не могу успокоиться, а он говорит:
— Черт, да это вранье, я пошутил, нет у меня никакого СПИДа, чего ты так завелась?!
Но я уже не могу остановиться, кричу, рыдаю, прошу, чтобы он отвез меня домой, а там никак не могу уснуть, представляю себе, что все пропало, я погибла… На следующее утро я все рассказала маме.
Лора замолчала, потом посмотрела мне в глаза и призналась:
— А теперь я боюсь только за тебя и совершенно не думаю о себе, с тех пор как ты мне сказал…
Я звоню в госпиталь, чтобы узнать результаты биопсии. Прошу к телефону врача, он отвечает:
— Я только что из лаборатории, они ни в чем не уверены. Я смотрел сам и думаю, что это может быть обычная инфекция, ты мог пораниться где-нибудь.
Сэми у меня дома, мы нюхаем кокаин, а Лора ждет меня внизу с чемоданом. Завтра мы должны лететь на Корсику, я спускаюсь вниз, и в этот момент звонит Кароль. Сэми снимает трубку и говорит ей:
— Он пошел вниз за своей подружкой…
Мы с Лорой возвращаемся и снова беремся за кокаин. Лора и Сэми шутят, он ставит платиновый диск Черного Берюрье и врубает звук на полную мощность: «О, несчастный лис, воины видели тебя… О, несчастный лис, твоя ярость нерастрачена…»
Сэми начинает подпевать во весь голос, а если забывает слова, то просто вопит:
— Вот, это за апачей Токио, могикан Парижа, краснокожих Дижона! — И внезапно вспоминает: — Черт, я совсем забыл — тебе Кароль звонила.
Я разозлился на него.
— Ты что, не мог придумать ничего получше, чем «Он ушел за подружкой»?
Через некоторое время Сэми говорит:
— Ладно, я пойду утешу Кароль, полижу ее немножко!
А я соглашаюсь в полубессознательном состоянии:
— Давай, давай, она — клиторальный тип, а вот Лора — вагинальный… Так что если вдруг захочешь утешить ее, засунь ей свою большую штуку поглубже!
Лора бросает:
— Черт возьми, какой ты образованный!
Но я понимаю, что она шутит, — мои слова ее не шокируют.
Несколько недель назад мы занимались любовью втроем — Сэми, Кароль и я. С тех пор они встречаются. Я сказал ему, что больше в эти игры не играю, слишком много страданий они мне причинили. И это не предлог, я действительно больше не хочу Кароль, когда я о ней думаю, то представляю себе спрута, который ласкает меня своими липкими щупальцами.
Сэми берет свой шлем, а я подкалываю его:
— У тебя теперь велосипед? И где же ты его слямзил?
— Ну нет! Я работаю, я честный служащий!
Сэми убрался наконец, а мы едем ночевать к моим родителям в Версаль. Мы поднимаемся в маленькую комнату под крышей и долго занимаемся любовью. У меня в крови столько кокаина, что я никак не могу уснуть, несмотря на оргазм. Кровать слишком узкая. Я глотаю три таблетки разного снотворного, и сон все-таки приходит.
«Фоккер» приземляется в аэропорту Фигари, и Мишель уже ждет нас. Он везет нас в Порто-Веккьо. Мишель по-прежнему работает почтальоном: разнеся утром почту, он освобождается на весь день. Его жена сторожит имение какого-то богача с континента, выращивает немецких овчарок и дрессирует их для охраны. Мишель каждый день стреляет из «магнума» по консервным банкам. Однажды он попадет в голландского туриста, если этот придурок поставит палатку на территории поместья. Мы едем через «городок дебилов»: у всех жителей там приплюснутые головы, кажется, из-за кровосмесительства. Мишель высаживает нас в порту, и мы поднимаемся на борт новенького парусника, который мне одолжил приятель.
Несколько дней мы кружим в эпицентре циклона. Мы плывем, кожа темнеет под солнцем, и Лора необыкновенно хороша. Мы занимаемся любовью: я овладеваю ею на палубе, задрав мини-юбку и сорвав крошечные трусики. Море раздражает рану на моей руке, но я забываю о запахе эфира, душившем меня в госпитале, о пряных ароматах моих диких ночей и даже о том, как пахнет кожа Сэми.
Мы расстаемся в Сен-Рафаэле: я возвращаюсь в Париж, а Лора остается в Сен-Тропезе. Она поднимается на яхту, чтобы пересечь залив. Лора беззвучно плачет в темноте, под звездным небом.
Я звоню ей из Парижа:
— Мне тебя не хватает, я все время хочу тебя.
Потом я звоню Сэми, и Марианна отвечает, что он отправился в горы и его не будет до конца месяца. Я снова звоню Лоре.
Август. Париж пуст, безлюден, город с теплыми внутренностями, люди соприкасаются потными телами. Я надеваю джинсы, сетчатую майку, жилетку и отправляюсь в мое подполье.
Какой-то высокий тип в кожаных штанах с волосами ежиком протягивает руку к моей ширинке. Молча, не говоря ни слова, он прижимает меня к бетонной опоре, потом заставляет встать на колени, прижимает мое лицо к своей ширинке. Щекой я чувствую его огромный член под грубой кожей, падаю на колени, корчусь в пыли от удовольствия. Он попирает меня обутой в сапог ножищей, и я кончаю прямо на себя. Его сперма проливается мне на лицо и волосы, парень растворяется в тени, а я возвращаюсь в мир живых, выныриваю на поверхность.
Лора возвращается из Сен-Тропеза на машине какого-то типа, у него идиотская улыбка и внешность модели с обложки рекламного журнала. Я не знаю, что между ними было, Лора не отвечает на мои вопросы, в воздухе витает сомнение.
Мы ужинаем в пивной на авеню де ла Мотт-Пике. Наши ноги встречаются под столом, я глажу Лорину грудь через майку, люди, сидящие за соседними столиками, оборачиваются в нашу сторону. Лора закрывает глаза, подносит руку к виску; когда мы встречаемся взглядами, нас обоих охватывает жаркое желание, и она просит счет. Мы отправляемся заниматься любовью.
Три дня спустя Лора идет на встречу с одним типом, который как-то вечером закадрил их с матерью в Сен-Тропезе. Она заходит за ним в его офис на Елисейских полях, потом они заезжают в его квартиру на авеню Фош, а оттуда отправляются в Ле Бурже, где их уже ждет частный самолет. Они летят на юг, мать Лоры ждет их на аэродроме Сен-Тропеза.
Сэми вернулся в Париж и позвонил мне. Мы встречаемся у Джемми, нюхаем кокаин, пьем виски, и Сэми рассказывает, что ездил к отцу в Тулузу.
— Он теперь работает в какой-то электронной фирме, мы с ним разъезжали по городу в «порше» его босса!
Джемми тут же садится на своего любимого конька, и я уже не вмешиваюсь в разговор.
— Мятежник всегда отмечен судьбой, его достоинство в нем самом, а твой отец похож на всех мелких негодяев — он считает, что респектабельным человека делает внешность, ему нравятся благородные жесты.
— А ты похож на бандита с большой дороги, подающего милостыню нищему во имя спасения собственной души!
— Да какие дороги, у нас остались только шоссе!
— Прекрасное было когда-то время… Представляешь, как здорово было заниматься любовью: одна юбка, две… три…
— Ну да, а замок на «поясе верности», когда муж уходил в крестовый поход…
— Слушай, а если он там погибал, то жена… что же она… так и мучилась, туда что, даже палец не пролезал?
— Разве что в скважину замка!
— Понимаешь, Джемми, я теперь работаю и могу кое-что доказать отцу, я ему сказал: «Отец, я теперь работаю в видеопромышленности». Он, конечно, обозвал меня хвастуном, но не стал унижать, как бывало раньше.
— А он сам-то что доказал в этой жизни, грабя банки и отсидев восемь лет в тюряге?
— Ну, он хотя бы никого не заложил, когда его взяли, и очень любит этим похваляться.
— И все ради денег. Деньги, деньги!
— Я всегда общался с людьми, у которых не было ни копейки, потому они и мечтали только о богатстве. У моей матери была привычка всегда платить свои долги, даже если семье приходилось ради этого есть одну лапшу… И я горжусь, что смог в прошлом месяце дать ей на жизнь три тысячи.
— У тебя остался еще один должок — отцу, который, надеюсь, ты платить не станешь.
— Ты это о чем?
— Да о тех дурацких идеях, которые он тебе внушил!
Лора нашла работу: она продавала дорогую одежду в магазинчике на площади Побед. Но ее довольно быстро выкинули вон: директриса не могла видеть, как Лора жует жвачку, разговаривая с важными клиентами.
Лора звонит мне, она в отчаянии:
— Меня отовсюду выставили. Мать больше не хочет, чтобы я жила с ней, завтра утром я должна убраться.
Я совершенно не умею утешать других людей; они начинают раздражать меня, чужие неудачи оставляют меня равнодушным. И я говорю Лоре, что меня абсолютно не удивляет то, что ее выгнали из магазина:
— Когда ты собирала для меня информацию об африканских музыкантах, то за три дня сделала работу за троих, а потом тебе вдруг все надоело и ты все бросила, так неужели ты думаешь, что твои наниматели станут считаться с твоими капризами?
Лора зарыдала.
— Да тебе просто все равно, что я как полная дура оказалась на улице!
Я совершенно не переношу слез, они выводят меня из себя. Особенно если плачет девушка, ведь ее рыдания совершенно естественны. Меня еще могут растрогать слезы юноши, мужские слезы всегда парадоксальны. И я вешаю трубку.
Лора перезванивает, она уже не плачет, во всяком случае, старается сдержаться.
— Вот уж действительно подарочек ко дню рождения: работы нет, мать выгоняет из дому на улицу, у моего парня положительный анализ на СПИД, он это знает, но молчит и, может быть, уже заразил меня. Черт, да ты понимаешь, что мне всего восемнадцать и ты не можешь пользоваться этим, чтобы причинять мне зло!
Я пытаюсь сказать ей несколько добрых слов, но губы мои как будто наталкиваются на какую-то гладкую вертикальную преграду, она существует слишком давно, чтобы Лорино несчастье могло ее разрушить. Я просто говорю, чтобы она пришла ко мне завтра ночевать.
Повесив трубку, я чувствую отвращение к самому себе: я просто машина, реагирующая только на собственные несчастья и страдания. И волнуют меня только чувства, искусственно созданные, связанные с наслаждением. Я надеваю куртку и выхожу.
Я еду по Парижу, кручу руль правой рукой, в левой держу камеру. Город и ночь — всего лишь продолжение дороги, бесконечного пути с остановками на перекрестках на красный свет.
На центральном газоне авеню Рене-Коти ссорится пара. Мужчина хватает женщину за плечи, толкает ее назад; она кричит, цепляется за него; он опять отталкивает ее, она отступает еще на шаг, он хочет уйти, она догоняет его, бьет сумкой по спине. Мужчина оборачивается, хватает свою подругу за руку, кружит ее вокруг себя, потом отпускает, и она падает на асфальт. Падая, она повреждает руку, пытаясь смягчить удар, сильно обдирает коленку. Я перестаю снимать, вылезаю из машины и направляюсь к ней.
— Что у вас тут происходит?
— Да ничего, оставьте меня в покое.
— Он к вам пристает?
— Идите к черту, не ваше дело!
Она замечает, что мужчина уходит, встает, смотрит на ушибленное колено и, прихрамывая, идет вслед за дружком. Женщина спокойно окликает его, и он останавливается; она неслышно плачет, говорит несколько слов хриплым голосом, медленно подходит к нему, не осмеливаясь, однако, прикоснуться. Мужчина уходит, она идет рядом, повернув к нему голову, а он смотрит прямо перед собой, тупо уставившись в темноту.
Оба пьяны, они скрываются во тьме, в ночи, расцвеченной желтым и зеленым сиянием светофоров, затененных листвой деревьев. Я снимаю их спины.
Площадь Италии, бульвар Венсен-Ориоль, метромост, спуск к реке, бетон, запах мочи в конце лета.
Чьи-то пальцы расстегивают мою ширинку, приподнимают майку, щиплют и выкручивают соски. Руки, терзающие меня, принадлежат человеку, боль принадлежит мне, она мне необходима.
Я тяну моего мучителя на свет; с поверхности под мост проникает луч, рисующий на бетоне решетку. Мы достигнем оргазма в клетке, созданной игрой света и тени.
Я тащу своего случайного партнера на свет вовсе не для того, чтобы разглядеть его лицо, узнать, хорош он собой или уродлив, здоров или болен. Я хочу, чтобы он видел мое тело. Я выставляю себя напоказ, потому что это возбуждает меня самого.
На мужике эластичные брюки, он вспотел; его пальцы подобны крючкам, он кусает меня за соски, и несколько капелек крови стекают по моей груди. Кровавые жемчужинки, редкие жемчужины.
С тех пор как мать выставила ее на улицу, Лора живет у меня. Она записалась в киноинститут, занятия стоят дорого, но ее бабушка и дедушка, живущие в Канне, согласны платить. Две недели мы спокойно сосуществуем в одной комнате, мне даже трудно в это поверить. Я делюсь с Лорой своим удивлением, говорю, что с ней мне не так страшно, я хорошо себя чувствую, забываю об угрозе болезни.
Лора кажется мне сильным человеком; она не показывает своего страха, хотя знает, что я мог уже заразить ее. Мне близки ее вкусы, нравятся ее суждения о кино или песнях. Она кажется мне тем более сильной, что я сам далеко не слабый человек.
Лора в ванной. Звонит телефон, я снимаю трубку, это Оливье. Он спрашивает, можем ли мы увидеться, и мы договариваемся на вечер. Оливье звонит мне раз или два раза в месяц, я приглашаю его на ужин, потом мы приходим ко мне домой и спим вместе. Это длится четыре года; когда я познакомился с Оливье, ему было всего шестнадцать, он жил в общежитии в Иври. В то время я работал над короткометражкой, в которой играли ребята из общежития, это был первый фильм, где я был главным оператором. Сняв в первый раз крупный план, я вынужден был сесть на скамейку. Дрожа, я бормотал себе под нос: «Черт, я все испортил, это не мое дело, я ничего не умею…»
Оливье играл в том фильме. Он обожал пробы, съемки и все время бродил вокруг меня, наблюдая, как я работаю. В конце съемок он спросил, можно ли ему будет изредка звонить мне, заходить, если понадобится совет. Я дал ему свой номер телефона.
Через неделю он позвонил и пришел в гости. Я жил тогда в одной квартире с Марком. Оливье не хотел возвращаться в общежитие и попросил разрешения остаться. В моей комнате была только одна кровать, но Оливье это не смущало.
Его родители были арабами, но воспитали мальчика бургундские крестьяне. Он относился ко мне как к старшему брату. Он регулярно звонил и навещал меня, мы спали вместе, но ничего не происходило. Я ждал, чтобы он первым сделал шаг мне навстречу.
Три года спустя он кинулся в мои объятия и возбудился. Я ласкал и целовал тело Оливье, а он лежал, затаив дыхание, потом кончил и только тогда осмелился прикоснуться ко мне.
Лора выходит из ванной. Она голая, на теле блестят капельки воды. Лора подходит ко мне, я начинаю ласкать ее маленькую круглую попку и вдруг вспоминаю об Оливье. Она спрашивает:
— Что мы будем делать сегодня вечером?
— Лора, есть небольшая проблема: ты не можешь сегодня у меня остаться, я пригласил ночевать одного приятеля.
Она смотрит на меня с раскрытым от удивления ртом, она ничего не понимает: ведь все так хорошо, она счастлива, мои слова рушат наш мир, как взбесившийся метеорит. Она решает сделать вид, что не понимает:
— Ты можешь положить для него матрас на пол…
— Во-первых, у меня нет матраса, да и вообще, это вовсе не то, что ты подумала.
— Ничего я не подумала, но я ведь здесь, разве не так?
— Черт возьми! Я все-таки у себя дома и могу приглашать кого хочу!
Лора смертельно бледнеет. Она судорожно натягивает майку и джинсы, ищет записную книжку, чтобы позвонить подружке.
— Я могу у тебя сегодня переночевать?.. Мое место в его постели понадобилось какому-то кретину.
Лора ушла. Сегодня со мной будет спать Оливье, а завтра это будет Сэми. Я безучастен: события цепляются одно за другое, а я только проживаю их.
Я прижимаюсь щекой к животу Оливье, мои губы слегка касаются его члена, и он кончает. Я вытираю лицо и спрашиваю:
— Тебе ведь это не нравится, да?
Он не отвечает, берет из пачки сигарету, поправляет подушку и подкладывает ее себе под спину.
— В Иври я знал одного парня, нам он казался стариком — ему было около тридцати. Он часто приходил в общежитие, хотя и не жил там, у него была потрясающая тачка, он ставил ее у ворот, а мы все ходили любоваться ею. Этот тип торговал магнитофонами прямо на глазах у воспитателей, от него так и разило героином, но никто не смел ничего ему сказать. Я уверен, что он давал деньги на содержание общежития, вот начальство и закрывало на все глаза. Он ко мне хорошо относился, даже давал наркоту, а я посылал ее одному дружку в тюрьму. Он сам всегда был так наколот, что, когда однажды полицейские захотели обыскать общежитие, он вылетел на улицу, начал вопить, взобрался на крышу их машины, открылись все окна в домах напротив, возмущенные жильцы орали, и фликам пришлось убраться… Этого парня звали Майк, он иногда ночевал у нас и спал в одной комнате с робким четырнадцатилетним парнишкой, его поэтому никто не мог и пальцем тронуть. Я думаю, они занимались любовью…
На следующий день у меня было свидание с Лорой на Елисейских полях. Я приехал на мотоцикле, сзади сидел Сэми. Лора была уже на месте, она смотрела на нас через окно кафе.
Предчувствуя катастрофу, я заказал ирландское пиво. Я не знаю, что сказать Лоре, и она начала первая:
— Ну что, хорошую ночь провел?
— Не начинай, прошу тебя.
— Не нервничай, я же ничего такого не сказала… Черт, у тебя же есть чувство юмора, это так забавно!
Я смотрю на Сэми. Он очень хорош сегодня. Я вспоминаю прошлую ночь и понимаю, что не выношу зубов Оливье. Лора кладет ладонь на мою руку.
— Почему ты никогда не смотришь на меня так, как на Сэми?
К счастью, он сам ответил ей:
— Брось, Лора, у него глаза как у побитой собаки, потому что ему скучно, все очень просто.
Мы стоим на тротуаре возле моего мотоцикла. Напряжение растет: мы не знаем, что дальше делать. Я не могу увезти с собой их обоих. Я сознательно поехал на свидание на мотоцикле, а не на машине, чтобы заставить себя сделать выбор, но оказался совершенно на это не способен, меня тошнит, ноги ватные, я чувствую себя безмерно уставшим.
Мы бродим по тротуару, никто ничего не хочет. Я один виноват в возникшей неловкости. Чтобы не выбирать, я ускользаю.
— Я ничего не могу придумать и не хочу ничего, а раз вы тоже не можете, я ухожу!
Я надеваю шлем, сажусь на мотоцикл и уезжаю. Я хорошо знаю Сэми, он не упустит предоставленную ему возможность.
Я не ошибся: Сэми увез Лору к Марианне, которая уехала в Польшу. Лора все время плачет, рвется звонить мне, а Сэми уговаривает ее не делать этого. Он поит ее теплым, заваривает травы. Она лежит на матрасе, а Сэми массирует ей плечи и спину, она без майки, он тоже остался в одних трусах.
Руки Сэми на Лорином теле, она потихоньку успокаивается. Она лежит на животе, Сэми ласкает ей грудь, прикасается к ней членом, когда наклоняется, чтобы помассировать затылок.
Лора переворачивается на спину, Сэми снимает с нее джинсы, начинает ласкать через кружевные трусики, они запутываются в простынях, и Лора говорит:
— Нет, Сэми, извини, я не хочу заниматься с тобой любовью.
Лора прожила в квартире Марианны целую неделю, Сэми продолжал массировать ей тело и готовить отвары, но она не сдавалась. Когда я звонил, она сразу же начинала плакать, потому что я с ней едва здоровался, а потом подолгу болтал с Сэми. Лора чувствовала, что я хочу его, а она нам только мешает. Я даже не смотрел в ее сторону, когда два или три раза забегал проведать Сэми.
Лора говорит мне, что Сэми ведет двойную игру.
— Он лижет тебе ноги, когда ты здесь, и плевать на тебя хотел, как только ты исчезаешь.
Мы еще не занимались любовью, я представляю себе Сэми, распаленного видом Лориного тела. Она смотрит на мой хобот и говорит, смеясь:
— Господи, да ты просто больной! Он никогда еще не был таким огромным!
Я вхожу в нее и шепчу:
— Не знаю, как ты смогла устоять перед Сэми.
— Просто я люблю тебя!
Про себя я думаю, как же смог заснуть Сэми, если был возбужден, но не удовлетворен.
Как обычно, все оказалось прекрасно, неповторимо; наслаждение каждый раз ощущается по-другому, все сильнее и сильнее. Наши тела вздрагивают в унисон. Я прижимаюсь губами к Лориному уху и шепчу:
— Черт, я хочу, чтобы ты сейчас же кончила!
Я повторяю это три или четыре раза, и Лора начинает кричать. В последний момент я выскакиваю из ее лона и извергаю свое семя ей на грудь.
В последний день, проведенный Лорой в доме Марианны, я пришел навестить Сэми около восьми вечера. Лора собирает вещи в сумку; мать согласилась принять ее обратно, и она возвращается. Мы встретились взглядами, тяжелое молчание, опущенные глаза.
Я спал с Сэми, но мы не занимались любовью, он сказал, что очень устал, но я чувствовал, что он сожалеет о Лорином теле. На рассвете меня разбудил звук открывающейся двери: приехала Марианна. Она взглянула на меня так, как будто я был метеоритом, упавшим в ее постель. Она вернулась из Польши на грузовике на день раньше, чем собиралась. Приняв душ, Марианна скользнула к Сэми в постель. Он обнял ее, и они занялись любовью, а я лежал, глядя в потолок.
В половине восьмого утра прозвенел будильник, Сэми встал, оделся и ушел. Я подошел к Марианне, начал ласкать ее грудь, ее губы скользнули вниз по моему животу, и она сделала мне минет. Потом мы опять заснули.
Я не заметил, как прошла осень и наступила зима — жирная, мокрая и пронизывающая; свинцовые стружки в грязных лужах. Я не работаю и трачу все оставшиеся у меня деньги на кокаин. Нарыв на моей руке растет, он стал густо-фиолетовым. Холод истребил ночные запахи, в городских подземельях стало меньше народу, а те, кто приходит, закутаны в теплую одежду. Игла регулярно впивается в вену над моим локтем, забирая на анализ отравленную кровь, хотя в этом и нет никакого смысла, ведь врачи ничего не знают об этой болезни. То есть они знают все меньше и меньше.
Я как будто сшит из кусочков себя самого, как если бы меня сначала разрезали, а потом собрали в совершенно произвольном порядке, лишь бы создать видимость человеческого тела. Я всего лишь сборище перепуганных атомов.
Койка, другая койка, кресло с подлокотником, на который я кладу руку, чтобы сестре было удобно взять у меня кровь. Роскошные квартиры, комнаты горничных, шероховатые стены, к которым я прислоняю свое измученное тело: секс и любовь, нет только ни секунды покоя.
Я все еще хожу туда, где люди напоминают тени, их тела и взгляды встречаются, они приближают собственную гибель. Я возвращаюсь оттуда, оставив за спиной клочья дикой ночи, скелет чуда, на моей спине отпечаток решетки, на теле отпечатки чужих сапог, грудь горит, на лице высыхают чьи-то плевки, трусы намокли…
Краски диких ночей померкли. Блеклая пастель чьих-то курток, вытертых о бетон, серые, замкнутые лица с признаками вырождения, выцветшие джинсы, обтягивающие зады и яйца. Пыль, пятна влаги, слеза, стекающая из-под века; все предметы приобретают оттенок гладкой черной ночи, освещенной оранжевым светом натриевых фонарей.
В памяти остаются рваные черно-белые воспоминания о переплетенных телах, и только солнечный свет Сэми и ему подобных не теряется в темноте ночи.
Телевизор включен, но звук приглушен. Я слушаю пластинку Клэша. Разрушить, сжечь город, эсэрэсовец в каске орет: «Все вон отсюда, нечего тут смотреть!» Залитое кровью лицо убитого вчера Малика Уссекина. Газеты кричат о «моральном поколении», я уже совсем ничего не понимаю. Я вижу перед собой тоскующих людей, которые становятся агрессивными, как только кто-то покушается на их личную свободу. Звонит телефон, это Лора, она спрашивает:
— Мы увидимся вечером?
— Не знаю…
На все ее вопросы я отвечаю «Не знаю» с тем отвращением, которое так ее раздражает. Я ничего не могу с собой поделать, это сильнее меня, я говорю лишь бы что-нибудь сказать:
— Забудь меня…
— Ты шутишь?
— Конечно, шучу… Я просто ничего не хочу, и тебя видеть не хочу.
— Напрасно.
— Почему напрасно, тебе что, срочно член потребовался?
— И это тоже… Ты не хочешь все-таки оторвать задницу от стула?
— Лора, да я подыхаю…
— Ничего с тобой не случится, я знаю, все будет в порядке.
Я повесил трубку. Я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, не хотел ни выходить из дому, ни читать, ни мастурбировать. «С тобой ничего не случится». Как уверенно Лора это сказала. Восемнадцатилетняя девчонка, которая ничего не знает о жизни. На мгновение я увидел ее совершенно по-иному, ее соблазнительная красота становится уродством, у нее лицо колдуньи: под глазами огромные черные круги, золотистые глаза неподвижны, сальные волосы собраны в пучок, щеки запали и побледнели. Видеть в женщине ведьму — значит отказывать ей в женственности.
Я выхожу в коридор, чтобы выкинуть в мусоропровод пустой пакет. Моя соседка ждет лифта, двери открываются как раз в тот момент, когда я прохожу мимо нее. Она вскрикивает:
— Черт, я забыла переобуться! — потом поворачивается ко мне и говорит:
— Вам не трудно будет задержать лифт на минутку, я сейчас вернусь?
Я смотрю, как женщина бежит к своей квартире: она очень хороша, высокая метиска с длинными бесконечными ногами. Я прислоняюсь к двери, чтобы лифт не уехал, и спрашиваю себя, как это так получается, что красивая женщина живет с бородатым, почти лысым мужиком, служащим в почтовом министерстве, в свободное время пытающимся играть на скрипке и извлекающим из несчастного инструмента жалкие звуки. Моя соседка возвращается, бежит ко мне, держа в руке пару серебряных босоножек. Она говорит мне:
— У меня сегодня спектакль!
— Где?
— В Жювизи.
— А что вы там делаете?
— Я там работаю… веду шоу!
Она задевает меня, проходя в лифт. Дверь уже закрывается, когда она кричит мне:
— Вы должны как-нибудь зайти ко мне в гости!
Я иду выбрасывать мусор и говорю себе, глядя в черную дыру мусоропровода: если бы я был таким же стройным, как эта женщина, то мог бы прыгнуть туда, это был бы славный конец…
Я лежу и никак не могу заснуть. В дверь звонят. Я встаю, надеваю трусы и иду открывать: это Сэми. Лицо у него бледно-зеленого цвета, он спрашивает:
— Я могу войти?.. Или ты не один?
— Один… Входи, конечно.
Он присаживается на краешек кровати, потом вскакивает, срывает с себя куртку, бежит на кухню и наливает себе стакан воды из-под крана. Я никогда его таким не видел.
— Что случилось, ты заболел?
— Ничего…
Он запирается в сортире, и я слышу, как он блюет в раковину. Он выходит и идет полоскать рот. Я лежу на кровати, Сэми подходит, растягивается рядом со мной, но, когда я начинаю ласкать его затылок, он бормочет:
— Я не хочу…
Мне хочется одернуть его, сказать: «Здесь тебе не гостиница!», но я сдерживаюсь и убираю руку.
— Не хочешь чего?
— Трахаться, после того, что со мной случилось.
— Но ведь я могу дотронуться до тебя просто так, это вовсе не означает, что я тебя домогаюсь.
Он переворачивается на живот и начинает рыдать в подушку. Я тихонько притягиваю его к себе и говорю:
— Но что же случилось? Ты слишком много выпил, почему тебе так плохо?
— Я не болен, меня просто оттрахали… Ты понимаешь, я так отвратителен сам себе, что меня тошнит!
И Сэми все мне рассказывает. Он был на тренировке по регби; в раздевалке, после душа, тренеры-полицейские предложили игрокам поехать к Андре, и Сэми согласился. Они сели в машину и поехали в XVI округ. Поставив машину на авеню Жорж Мандель, вышли, подошли к какому-то дому, нажали на кнопку переговорного устройства. Женский голос ответил:
— Да, добрый вечер…
Тот, кто вел машину, сказал:
— Это регбисты.
— А, да-да, входите, вы знаете этаж?
— Конечно, спасибо.
Им открыла пятидесятилетняя женщина, провела их в большую, почти пустую квартиру. Там находилось человек двадцать голых девушек, стоявших, сидевших или лежавших в разных позах. Множество голых мужчин, высоких и крепких, в основном пожилых, занимались любовью с этими девицами поодиночке или группами, переходя от одной к другой, выставляя напоказ члены внушительных размеров.
Тренеры и игроки, уже бывавшие здесь, начали быстро раздеваться. Сэми не мог сдвинуться с места от удивления, тогда тот, кто привез их в этот дом, сказал:
— А ты чего ждешь? Разоблачайся!
Их было шестеро — два тренера и четверо игроков. Сэми было немного стыдно: он был самым маленьким. Он мускулистый, быстро бегает, но другие весят в два раза больше. Второй тренер уже смешался с гостями, один из спортсменов спросил:
— Ну что, можно начинать?
— Подожди, все должно быть как всегда.
И полицейский принялся объяснять Сэми порядок:
— Мсье Андре поставляет нам девочек, ты сможешь делать с ними все, что захочешь, но сначала ты должен оказать ему одну маленькую услугу… Пойдем со мной.
Они пошли по темному коридору, подошли к какой-то закрытой двери, и тренер постучал. Чей-то голос ответил:
— Да, входите!
Тренер и четверо игроков вошли в комнату и закрыли за собой дверь. Посреди комнаты стоял крепкий человек лет сорока, ноги его были закованы в кандалы, на руках — тоже кандалы, цепями прикованные к потолку. У него были светлые, почти белые, коротко стриженные волосы, совершенно безволосое, гладко выбритое тело. Какой-то молодой парень в черной эластичной куртке, холщовых штанах и сапогах хлестал прикованного человека кожаным ремнем; он остановился, увидев вошедших. Мужчина сказал:
— А, регбисты, это я люблю!
Молодой человек, истязавший его, отступил назад, а полицейский сказал:
— Мсье Андре, с нами новенький, Сэми, остальных вы знаете.
В углу комнаты, возле столика, на котором были разложены хлысты, веревки, кожаные ремни, щипцы, стальные кольца, свечи, маски и кожаные трусы, сидел какой-то человек. Мсье Андре сказал ему:
— Пьер, идите, развлекитесь немного, а потом возвращайтесь.
Мужчина встал и увел с собой парня в холщовых брюках. Андре тут же сказал:
— Ко мне!.. Я готов.
Тренер подтолкнул в спину одного из игроков:
— Давай, Тьери.
Мсье Андре закрыл глаза, Тьери встал у него за спиной и несколько раз ударил по ягодицам; потом, сжав кулаки, начал колотить по пояснице, спине и бокам. Сэми отвернулся, сделал шаг в сторону двери, но тренер задержал его.
— Останься и смотри.
Сэми заметил, что полицейский начал возбуждаться. В этот момент Тьери ударил Андре коленом в пах, дал несколько пощечин, ударил в живот, потом в грудь. У Андре, висевшего, как труп, на своих цепях, на губах блуждала блаженная улыбка, глаза оставались закрытыми.
Внезапно он взглянул на Сэми и сказал:
— Я хочу попробовать новенького.
Полицейский подтолкнул Сэми в спину:
— Давай, возьми свои перчатки.
Сэми вернулся с формой и спортивной сумкой, мсье Андре сделал ему знак подойти и тихо произнес:
— Надень трусы, майку и шиповки.
Сэми так и сделал. Андре скомандовал:
— Давай… Ты можешь делать со мной что угодно, все…
Сэми подошел и плюнул ему в лицо, потом на секунду замер, чувствуя, как поднимается в душе ярость. Он начал колотить Андре кулаками, потом ногами, им овладело дикое пьянящее чувство.
В комнату вернулся Пьер, и Сэми воспользовался инструментами с его стола, потом приказал отвязать Андре и положить его на пол, вскочил ему на спину и начал топтать шиповками. Андре яростно мастурбировал, и звон цепей сопровождал движения его правой руки. Когда он кончил, его сперма смешалась с грязью, прилипшей к обуви Сэми. Пьер взглянул на Сэми и заметил, что тот возбудился.
Пьер сказал:
— Неплохо для новичка, у тебя есть воображение! — а потом, обращаясь к тренеру, добавил: — Редко кому удается возбудиться с первой попытки.
Тот кивнул и сказал Сэми:
— Все в порядке, можешь идти к девочкам.
Сэми отступил к двери, как будто опомнившись от какого-то страшного сна, ударился о стену, разулся, открыл дверь и вывалился в коридор; у себя за спиной он услышал голос Пьера:
— Надеюсь, мы еще увидимся… Ты теперь знаешь адрес…
Сэми прошел через огромную комнату, где происходила оргия, добрел до входной двери, открыл ее, быстро оделся на площадке и кубарем скатился по лестнице. Его шатало, он сделал несколько шагов по тротуару, взглянул на небо, показавшееся ему черным от грязи, упал на колени, и его вырвало в канаву, рядом с чьим-то «харлей-дэвидсоном». Он не знал, куда ему идти, поэтому он пришел ко мне.
Мы все так же лежим рядом. Сэми говорит мне:
— Ты теперь понимаешь, почему меня тошнит от себя самого?
Я молчу, потому что мне нечего сказать, я даже не знаю, удивлен ли я. Я вспоминаю мои собственные ночи, думаю о Лоре: до какой жестокости дойдем мы в нашей любви? Сэми продолжает:
— Черт, но я ведь это сделал… И у меня действительно встал, это правда.
Я перевожу телефон в режим автоответчика, гашу свет, и мы засыпаем спина к спине, не дотрагиваясь друг до друга, нас разделяет пропасть из белых простынь, грязных от нашей с Лорой любви.
На следующее утро Сэми рано поднимается, ему нужно на работу. Он варит себе кофе на кухне, а я валяюсь в постели. Мы не обсуждаем то, что он мне рассказал вчера, Сэми звонит Марианне и начинает ругаться с ней, она хотела, чтобы он был с ней этой ночью, а он не вернулся. Сэми говорит с ней ужасным, холодным, безжизненным тоном, потом он просто вешает трубку бормоча:
— Меня тошнит от этой кретинки!
Он целует меня и говорит, что ему пора идти. Я замечаю как бы невзначай:
— Мы могли бы жить вместе…
— Здесь?
— Нет, я найду большую квартиру.
— Может быть, почему бы и нет.
Когда Сэми уходит, я замечаю, что на автоответчике горит цифра «1». Я перематываю пленку и слушаю: «Это Лора, сейчас два часа ночи, я никак не могу заснуть, ответь мне… ответь, я знаю, что ты дома… мне плевать, если ты там не один, ну же, ответь мне… я прекрасно знаю, что рядом с тобой любовник, я уверена, что это Сэми, я чувствую, но дай мне поговорить с тобой, почему ты так поступаешь?.. Тебе это ничем не поможет… (Конец связи.)» Лора замолкает, и через какое-то время автоответчик отключается.
Я иду смотреть квартиру в XX округе, на холме Менильмонтан. Мне нравятся эти названия — Бельвиль, Праздничная площадь, Крымская площадь, площадь Жореса. Это как раз напротив моего дома, дом принадлежит страховой компании, квартира просторная, на третьем этаже, прямо над большим универмагом. Улица довольно шумная, зато плата за сто квадратных метров невелика.
Я звоню в компанию и подтверждаю, что беру квартиру. Они, конечно, сделают ремонт, но с шумом ничего не поделаешь, мне придется поставить двойные рамы. После этого я набираю номер Сэми и сообщаю ему, что переехать можно будет первого января. Он спрашивает:
— Там две комнаты?
— Естественно!.. Я же знаю, что ты не педик!
Мне звонит Джемми, он настаивает на встрече, говорит, что это очень важно и что он не может обсуждать проблему по телефону. Я совершенно не понимаю, зачем такие тайны.
Я нахожу его в кафе на углу улицы Ги-Моке и авеню Сент-Уан. Я часто ждал его там, потягивая виски и разглядывая на стойке окурки, плевки и дневную пыль; время тянулось бесконечно, я подпирал щеки руками, вытирал ладонями влажный лоб и смотрел по сторонам, не идет ли Джемми. Наконец он приходил, приносил кокаин, и я знал, что сейчас мы поднимемся к нему и будем нюхать коку, но прежде он всегда выпивал кружку пива и делал это ужасно медленно. Это было бесконечно, Господи, ну почему он всегда делал это так медленно?
Потом мы готовили себе по две «полоски» и нюхали. Три четверти часа спустя все повторялось, а потом мы делали себе порции каждые полчаса, каждые четверть часа и уже не могли остановиться, нам казалось, что мир вот-вот взорвется. Мы разговаривали, слушали Криса Исаака и фламенко, мы по пять раз ставили одну и ту же песню, и мне начинало казаться, что я схожу с ума. На стенах квартиры висели плакаты с изображениями Брандо, Моррисона и Джеймса Дина, а Джемми рассказывал мне о своих разочарованиях, потерянных друзьях, о тюрьме, о маленькой лавочке на «Блошином рынке». Это было похоже на фламенко: ностальгия, фатальность, прошедшая трагедия, та, которая может случиться, но никогда ничего мрачного, никакой пошлости, такое впечатление, что мы будем жить вечно. Мы спускались в бар, пили джин или виски, чтобы смягчить действие кокаина.
На этот раз Джемми приходит первым. Он рассказывает мне какую-то запутанную историю, говорит, что ему совершенно необходимо, чтобы я пошел с ним на какую-то встречу к Сиреневой Заставе. Он говорит мне:
— Давай вперед, я сейчас все тебе объясню.
Семь часов вечера, на улице Шампионне пробка, и я злюсь.
— Успокойся, уверяю тебя, игра стоит свеч… Я хорошо знаю режиссера, он ищет молодого главного оператора, который все понимает с полуслова. Клиенты предлагают ему звезд, самых известных, всяких там англичан, но он никого не хочет, так что у тебя есть все шансы.
Поднимаясь по авеню Гамбетты, мы проезжаем мимо дома Жана Марка, моего приятеля-сценариста. Джемми говорит:
— Остановись, поднимемся на пять минут, мне нужно кое-что ему отдать.
Джемми звонит, Жан Марк открывает, делает вид, что удивлен, приглашает нас зайти. Мы идем следом за ним в гостиную, и я останавливаюсь посреди комнаты, совершенно обалдевший: в центре устроено нечто вроде буфета, а вокруг человек двадцать или тридцать гостей, все они приветствуют меня, смеются… Оказывается, Жан Марк собрал друзей, чтобы отпраздновать подписание контракта — меня утвердили главным оператором на полнометражный фильм Луи П., который он собирается снимать в Лиссабоне. Несколько минут я прихожу в себя от удивления, говорю всем, какое удовольствие они мне доставили.
Я вижу Марка, его подружку Марию, моих родителей, Омара, многих других, а Сэми привел Лору.
Я разговариваю с Луи. Он опять говорит, что не верит в мою болезнь, потом рассказывает, что один парижский журналист уверяет всех: «Да нет, он не мог заразиться! Он интересничает, чтобы придать себе веса… Да это в любом случае невозможно, он совершенно не сексуален!»
Я начинаю хохотать.
В первый раз я участвовал в съемках именно в группе Луи. Он меня всему научил. Я слушал его жалобы и вопли бывшего художника, которому все надоело — современная мода, глупость, халтура восьмидесятых, уход французских киношников, которые теперь снимают только выжженное пространство, лишенное страсти. Луи ворчит и созидает в этой пустыне свои творения, борясь с конформизмом других. У него нет детей, и мне много раз казалось, что я и есть его неродившийся сын. Я знаю, что в жизни редко встретишь людей, подобных Луи.
Вечер идет своим чередом, я перехожу от одного гостя к другому, довольно много пью, нюхаю кокаин в комнате Жана Марка. Я смотрю на Лору, и мне кажется, что она меняется прямо на глазах. Она разговаривает с Веро и вдруг ужасно бледнеет. За ней, с ненавистью в глазах, наблюдает Мария. Лора смотрит на мою мать, которая шутит с Сэми, подходит ко мне и говорит:
— Твоя мать не любит меня, посмотри на нее, ей даже Сэми милее, меня она сторонится! Она что, предпочитает, чтобы ты трахался с мужиком, лишь бы не со мной?
Я прошу Лору успокоиться, говорю, что у нас праздник и сейчас не время решать проблемы, да еще к тому же надуманные.
Сэми пьян, он тянет меня за собой в коридор, мы влетаем в туалет и запираемся. Потом начинаем целоваться, нежно прижимаемся друг к другу, я глажу его член через джинсы: Смеясь, мы выходим в коридор и видим Лору перед дверью. Она готова закричать, но в последний момент ей удается сдержаться, и она говорит мне:
— Какая же ты сволочь! — а потом, обращаясь к Сэми, добавляет: — Пошел отсюда, мерзавец, тебе, наверно, все это очень нравится?!
Сэми уходит, он ухмыляется и бормочет:
— Заткнись ты, ненормальная…
Лора в комнате Жана Марка, она плачет. Веро утешает ее, потом находит меня и говорит:
— Только ты можешь ее успокоить, сделай же что-нибудь!
Я вхожу в комнату, слышу ее рыдания и бросаю:
— Тебе обязательно нужно было испортить такой вечер?
— Ну почему ты такой? Веро сказал мне, что ты свел Кароль с ума. Это правда? Говорят, у нее был нервный срыв, ее парализовало…
— Что за бред?! — Веро отступает к двери, но я ловлю его за руку и спрашиваю со злостью: — Какого черта ты все это пересказываешь?
— А разве это не правда?
— Вранье, от первого до последнего слова! Убирайся!
Увидев, что я вернулся, Лора немного успокаивается. У меня одно желание — убраться из этой комнаты, она это чувствует, смотрит на меня с отвращением и говорит:
— А ты знаешь, что мне рассказала Мария?.. Что это она объяснила тебе, что такое женщина, а до этого ты и понятия не имел, как за это взяться… И ради тебя она обманула Марка? Чтобы научить тебя трахаться с девчонками?!
Остались только Сэми, Лора, Джемми, Марк с Марией, Сильвен и Веро. Жан Марк начинает наводить порядок, я уношу в кухню грязные стаканы, и Сэми идет следом за мной. Он целует меня, я впиваюсь в его рот, поворачиваю голову и вижу, что Лора смотрит на нас. Она отпрыгивает назад, открывает дверь, кубарем скатывается по скрипучей лестнице и кричит, как раненый зверь. Я бегу следом и догоняю ее уже на тротуаре. Она задыхается и продолжает вопить, у нее вырываются даже не фразы, а просто отдельные слова:
— Почему… Ты никогда не будешь любить меня… Все пропало… Ты предпочитаешь это маленькое животное, лучше мне умереть…
Она вырывается, бежит к моей машине, бьет ногой по фаре, и стекло разлетается на тысячу кусков. Открываются окна, люди возмущаются, а Лора кричит все громче. На перекрестке останавливается патрульная машина, полицейские хотят забрать Лору, но Джемми вмешивается, начинает объяснять, что девушка просто слишком много выпила, ничего страшного, мы сами отвезем ее домой.
Я запихиваю Лору в машину, трогаюсь с места, оставив остальных на тротуаре, даже не попрощавшись. Я везу Лору к матери, она немножко успокоилась и даже говорит мне:
— Прости, я не хотела, но я не могу видеть, как ты целуешь его, меня ты так никогда не целовал… Разве нельзя было сделать так, чтобы я ничего не заметила?
— А ты разве не могла сдержаться хотя бы сегодня вечером?
— Ну да, ты считаешь, что сам был ко мне достаточно внимателен.
Я смотрю, как Лора входит в дом, она не может найти ключи и вынуждена нажать на кнопку домофона и разбудить мать.
Лоре никак не удается заснуть, она блюет почти всю ночь: алкоголь, съеденные на этом проклятом празднике пирожки, потом желчь и слюна, только слюна, заполняющая пустоту внутри ее тела.
Одна звукозаписывающая фирма предложила мне снимать для нее клип в Париже и Лионе. Я узнаю, что пригласить меня попросила сама певица, она видела фильмы, где я был оператором, ей нравится, как я ставлю свет.
Мы снимаем шестнадцать часов подряд, и я просто подыхаю от усталости. Босс «Шаман Видео» сдержал слово: Сэми уже не работает курьером, ему дали работу ассистента. Он теперь работает со мной, очень старается, и я им очень доволен. Себе самому я говорю, что сделал действительно доброе дело, Сэми теперь не рискует попасться, грабя квартиры со своими бывшими приятелями со Сталинградской площади. Мы расстаемся на улице, он отправляется к Марианне.
Я вхожу в свой дом, город пуст, холодно. Дует сильный ветер, ставни раскачиваются и бьются о стены. Поднявшись на лифте, я вхожу в темную квартиру и вижу горящую красную цифру на автоответчике: восемь сообщений. Я слушаю пленку и раздеваюсь; последний звонок был от Лоры: «Я думаю, что тебя нет, ты на съемках, но все равно хочу поздравить тебя с днем рождения… Пока. (Конец связи.)»
У нее грустный, усталый голос. Хорошо, что Лора обо мне не забывает. Работа, квартира, Сэми… я мало думал о своей любимой, надо будет завтра позвонить ей.
Декабрьская ночь. Лора лежит в моей постели, я разрываю зубами ее трусики и вхожу в ее лоно через прогрызенную дыру. И опять то же самое чувство: никогда еще мне не было так хорошо! Но когда мы оба кончаем, я с ужасом понимаю, что не могу обнять Лору, хотя и понимаю, как она от этого страдает. Но нежным я могу быть только с себе подобными.
Комната залита странным голубоватым светом, Лора закуривает сигарету, встает, начинает нервно ходить из угла в угол. Вдруг она замечает коробки с моими вещами, стоящие на полу.
— Ты переезжаешь?
Я чувствую ловушку, но лгать не хочу, да и зачем? Нетвердым голосом я объясняю:
— Я нашел другую квартиру, побольше.
— А где?
— В XX округе.
— Далековато.
— Ты знаешь, я не один там буду жить, мне нужен кто-то еще, чтобы вместе платить за квартиру…
— И ты, конечно, подумал о Сэми!
— Откуда ты знаешь?
— Я не знаю, я просто догадалась.
В глазах Лоры смесь ярости и страха, она почти кричит:
— Он получил, что хотел, он молодец, Сэми, он сильнее меня…
— Что значит «получил, что хотел»? Я сам предложил ему поселиться со мной.
— Да ну?!
Декабрь кончается, на улице страшный холод, небо серо-желтое. Вот-вот пойдет снег. Я в Ванве, выбираю аппаратуру для завтрашней съемки в Лионе.
Я обедал один, а войдя в квартиру, первым делом кидаюсь к автоответчику, это стало манией, меня гипнотизирует цифра, маленькая светящаяся красная отметка в окошечке. Мне нужны голоса людей, знаки внимания со стороны внешнего мира, Лорины слова, какая-то внешняя веха, чтобы держать голову над поверхностью, не утонуть в океане ужаса.
Четырнадцать сообщений. Я прослушиваю их на скорости, пока не нахожу нужное: «Алло, это Лора… (Конец связи.)» «…(Конец связи.)»
«Эй, это опять я, мне кажется, что ты уже дома… (Конец связи.)»
«… (Конец связи.)»
«Тебе действительно плевать, когда я говорю, что мне тебя не хватает. Я не хочу тебе надоедать, потому что знаю, что ты завтра утром рано уезжаешь в Лион, ответь мне, если ты дома. Может, я ошибалась, и тебя там нет… (Конец связи.)»
«Послушай, мне, правда, жаль, что я так часто тебя дергаю, но раз уж я не могу получить тебя самого, так хоть поговорю с автоответчиком, он не такой коварный, не собирается жить с Сэми. Ты хоть понимаешь, как тебе повезло? Маленькая девочка сидит дома, все время звонит тебе, хочет быть только с тобой, а тебе плевать. Многие хотели бы оказаться на твоем месте… Ладно, ты предпочитаешь мальчиков, придется обходиться тем, что есть под рукой!.. Я часами беседую с этой проклятой машиной, чтобы не разговаривать сама с собой. В следующий раз я запишу себя на кассету и пошлю тебе, так будет проще… Что я сейчас делаю? Читаю „Истребление тиранов“ Владимира Набокова. Очень хорошая книга. А больше мне делать нечего… Скоро начну собирать чемодан, чтобы ехать в Канн к бабушке и дедушке. Что еще я делаю?.. Ничего… Ничего больше… (Конец связи.)»
«Чем я занимаюсь? Я много курю… Курю, чтобы забыть… о том, что ты пьешь! Нет, не поэтому, я хочу забыть, что тебя нет рядом… Это стало наваждением, даже желание ушло, мне так тяжело… Я звоню тебе… звоню… звоню… ты иногда даже перезваниваешь, так, по привычке… Поэтому я жду, все время жду, а тебя все нет… А если бы ты и оказался дома, разве это что-нибудь бы изменило? Я так боюсь… Я боюсь… Боюсь всего… Боюсь зла и боли… (Конец связи.)»
Я сижу в трусах на постели. Звонит телефон, но я не снимаю трубку. Голос Лоры завораживает меня, я слушаю, но мне даже не приходит в голову ответить. Я медленно встаю и увеличиваю громкость, в этот момент Лора говорит: «Ты понимаешь, это история человека, который все время ищет любовь и однажды находит ее, а потом ему вдруг начинает казаться, что он ее теряет, и он пугается. Он настолько боится ее потерять, что делает все, чтобы действительно лишиться любви. Он ждет, портит себе нервы и здоровье. Он ждет, он ждет, чтобы любовь вернулась, но он не знает, возможно ли это, поэтому он провоцирует, просит, предлагает, но ничего не происходит, а потом вдруг однажды любовь возвращается, сильная любовь, человек доволен, он этого не ожидал, он счастлив и делает все, чтобы это продлилось, потому что знает, что сделал все, чтобы утопить, разрушить любовь, на этот раз он постарается ее сохранить, но, к сожалению, чем больше он старается, тем хуже идут дела, это естественно. Но ведь так не должно быть, и он начинает платить, платит все более высокую цену… платит и страдает… О нет! Ему кажется, что он теряет последние силы, что слишком много отдает… А вот другая история: человек ищет любовь, но, как только получает, сразу перестает хотеть, потому что в действительности не знает, что такое любовь, он думает найти ее среди людей, но у него ничего не получается… Любовь может быть везде, достаточно проявить к ней настоящий интерес, постараться действительно поймать ее, нужно только по-настоящему хотеть, а он не умеет, не может… Любовь у него в руках, а он роняет ее на землю, теряет и больше никогда уже не найдет… (Конец связи.)»
Рождество в семейном кругу: отец, мать и я. В конце лета отец перенес инфаркт. Его сосуды закупорились и стали ломкими от табака, алкоголя, да и наследственность у него не лучшая: его отец, мой дед, умер от эндартериита, после того как ему ампутировали ногу. В сентябре отца прооперировали, ему вскрыли ногу от паха до колена, запретили курить, пить и предписали больше отдыхать. Никакого секса. Я уверен, что отец не подчинится, он снова будет курить, пить и работать до одури, хоть и отрицает это сейчас. Я сказал матери о результате анализа, а она сообщила отцу. Он ответил:
— Ну и что?.. Ничего с ним не случится. Он так же уверен, как и Лора. Что это? Всепоглощающая любовь? Бегство от действительности? Обезоруживающее мужество?
Я смотрю на отца и думаю: «Кто из нас двоих умрет первым?» Мама подает на стол жареную баранью ногу, и я встречаюсь с ней взглядом. Она как будто погружается в бездну, услышав мой безмолвный вопрос. Может быть, она уже задавала его себе, только другими словами? Она выдохлась, отреклась от жизни, которой заслуживала, ей придется переносить двойную угрозу, нависшую над мужем и сыном. Это даже хуже, чем знать, что тебе самой грозит опасность, скрыться некуда, кто-то ведь должен сказать:
— Вы что, заснули? Клод, разрежь мясо, все остывает!
Молчаливое Рождество, одинокий Новый год: конец декабря похож на ошибку в календаре, черную дыру в пространстве-времени. С каждым годом это становится все мучительнее: ощущение праздника исчезает, индейка и замороженный торт «Полено» камнем ложатся на дно желудка… город украшен гирляндами лампочек, как будто по привычке… Лора в Канне у бабушки с дедушкой.
Ну вот, наступила полночь, пришел Новый год. Объятия, крики, серпантин и котильон, радость из папье-маше. Я медленно еду по улице Сент-Анн, мое путешествие похоже на паломничество: никого, кроме арабов-жиголо, одуревших от наркотиков, или больных, да нескольких жалких транссексуалов. Один из них улыбается мне на углу улицы Птишан. Я останавливаюсь, и он залезает в машину. Это метис с длинными, черными, кудрявыми волосами, под курткой из искусственного меха топорщится грудь. Мы долго болтаем, потом я приглашаю его выпить. Он выходит из машины и идет передо мной, виляя задом, обтянутым черной кожаной мини-юбкой. Я спрашиваю себя, хочу ли его трахнуть: дело не в деньгах, я просто не уверен, нужен ли мне сейчас секс, меня возбуждают воспоминания, внезапная ностальгия.
Мой спутник входит в «Анаграмму», и я думаю: «Да нет, не может быть, чтобы это еще существовало!» Шесть или семь лет назад я приходил сюда под утро поесть спагетти с томатным соусом. Ничего не изменилось: черный лак, зеркала, лица, освещенные приглушенным мягким светом, странная смесь тягостности и легкости, глубокого отчаяния и веселой энергии.
Я пью куантро с тоником — прозрачная беловатая жидкость под черным светом. Миа — он или она? — потихоньку тянет из стакана виски с кокой и рассказывает мне о любовнике, с которым путешествовала:
— Он был пьемонтец, самый большой член Италии, обожал колотить им по стойкам баров в Танжере!
В зал входит еще один травести, смеясь, кидается к нашему столику, улыбается, плачет, целует Миа в щеку, меня в губы, шепча:
— Привет, дорогой!
Миа спрашивает его, что случилось. Она (или он?) говорит, что был в баре с одним типом, настоящим, не педиком, который поглядывал в его сторону. Она ему тоже улыбнулась, они разговорились… Потом парень увел ее к себе, снял с нее юбку и… начал лизать. А она-то ждала настоящего, грубого, мужского секса. Она смеется и плачет одновременно, потом говорит:
— Представляешь себе, меня с самого начала приняли совсем не за ту, а я так старалась!
2 января. Я нанял грузовик для переезда, Сэми помогает мне грузить вещи. На улице холодно, и из наших ртов вырываются белые облачка пара, мы встречаемся взглядами и улыбаемся друг другу, как два заговорщика. Эйфория. Мы едем на другой конец Парижа, голубое небо залито странным металлическим светом.
Приехав, перетаскиваем вещи в новую квартиру, где нет пока ни газа, ни воды, телефон тоже не работает, поэтому мы покупаем свечи и газовую лампу. Наступает ночь.
В два часа утра я звоню в дверь Марианны. Она открывает мне, совершенно заспанная, не понимает, зачем я пришел: она ждала только Сэми, скучала по его теплу, по его телу рядом с собой в постели.
Сэми объясняет:
— Я пришел забрать свои вещи, я переезжаю, мы нашли большую квартиру.
Марианна садится, нет, бессильно опускается на стул, но уже через мгновение берет себя в руки, встает и сухо говорит:
— Давай побыстрее, я хочу спать!
Она смотрит на меня, как будто говоря: «Рано радуешься! Сэми вернется, его страсть к тебе пройдет очень скоро!»
Я не хочу вступать в эту игру, потому что никогда не воспринимал Марианну как соперницу; но она права — я действительно чувствую себя так, как будто выиграл сражение, и ничего не могу с собой поделать.
Я оставил в старой квартире кое-какие вещи и включенный автоответчик. Лора все еще в Канне. Телефон звонит: это она. Лора не знает, что я переехал, она спрашивает, почему я никогда не звоню ей. Проходит десять, пятнадцать, двадцать минут. Мы оба молчим. Она только повторяет, что ей нужно мне кое-что рассказать. Я не могу больше это выносить, смотрю на часы и говорю ей:
— Лора, у меня свидание, я должен принять душ.
Мы говорим еще о чем-то, хотя я думаю совсем о другом. Я чувствую, как во мне растет безотчетная ярость, нервы мои на пределе. Я начинаю кричать, оскорбляю ее. Она тоже кричит, защищаясь:
— Ты думаешь только об этом ублюдке и ни о чем другом! Да он хоть занимается с тобой любовью? Я уверена, что нет! Ты, наверно, смотришь на него, высунув язык от вожделения, как собака, и ждешь, чтобы он трахнул тебя хоть раз в две недели? Черт, да ты просто жалок!
Я срываюсь на визг:
— Меня от тебя тошнит, жалкая кретинка! — и вешаю трубку.
Телефон немедленно начинает звонить снова. Я снимаю трубку:
— Да, я слушаю… — но, услышав голос Лоры, немедленно разъединяю и включаю автоответчик, потом ухожу в ванную, чтобы пустить воду, и слышу один звонок… два… три… вот раздался щелчок, и я не могу удержаться, чтобы не сделать погромче. Я слышу искаженный магнитофоном голос Лоры, но это опять она. Лора как будто присутствует в комнате, следит за каждым моим движением, пытается проникнуть в мысли. Она говорит:
— Я хочу еще раз сказать тебе спасибо за то, как ты со мной обращаешься, ты всегда должен так поступать. Вчера я сидела на пляже, смотрела на море, думала о лете… ну и… мне захотелось тебе позвонить, потому что я думала о тебе, но вдруг поняла, что все кончено, — не знаю, из-за тебя… или из-за меня… мы потом поймем это когда-нибудь… Я сказала себе, что не могу больше, что устала любить человека, который меня не любит и не хочет… а даже если и любит немножко, то никогда этого не показывает… ну и вот… я захотела тебе это сообщить, но тебе плевать, ты не веришь, да я и сама мечтала бы не верить, клянусь тебе, мне плохо, до судорог плохо и так холодно… (Конец связи.)
Снова звонок и Лорин голос:
— Это опять я, но ты не обязан отвечать, мне кажется, будет даже лучше, если ты не ответишь, иначе ты снова взбесишься — тебе ведь не хочется говорить мне приятные вещи, так что оставайся в ванне… У меня в голове полная каша — любовь, секс, все остальное, знаешь, я, наверное, буду долго вспоминать все это, а потом постараюсь сменить, как бы это объяснить тебе, направление поиска!.. Может быть, стану поступать, как когда-то: встречаться с кем попало, так будет проще, ни о чем не надо думать, ничего ни от кого не ждать… ведь когда считаешь, что кто-то может для тебя что-то сделать, начинаешь ждать и надеяться, а когда ничего не получается, думаешь, что ты просто не заслуживаешь счастья… и все ужасно, начинает тошнить от себя самой, задаешь вопрос: ну почему всегда так?.. И, вместо того чтобы рассуждать здраво, отступаешь, отступаешь, а в конце концов падаешь… Так вот, я теперь поднимаюсь, тихонько, осторожно, я еще не встала, но когда это произойдет, — через неделю или через месяц, — очень скоро, я уверена, я уже не буду думать о тебе. Я смогу тогда жить нормально, без чувства вины, мне не будет казаться, что людей тошнит от моего вида, я буду одна, наедине с собой… Знаешь, я ведь и сейчас одна, единственный человек, с которым мне хорошо, это ты, так что, если мне хочется побыть одной, я начинаю думать о тебе… Мне так много предстоит узнать и увидеть, но я никак не могу обрести равновесие, чтобы жить нормально, я сбилась с пути, мне как будто все время чего-то не хватает — и слава Богу! — только это меня и спасает. А ты по-прежнему не хочешь понять, что со мной происходит… (Конец связи.)
Несколько секунд тишины — и телефон звонит снова, и я слышу Лорин голос, искаженный плохим микрофоном:
— Это мое последнее сообщение, я больше не буду тебя «доставать» — я знаю, что до смерти тебе надоела! Надеюсь, тебе сейчас хорошо, ты лежишь в теплой воде и проведешь сегодня приятный вечер, развлечешься, будешь счастлив среди друзей и никогда больше не вспомнишь обо мне, ты не должен обо мне думать. Я не знаю, как именно ты меня любишь, какой любовью. Иногда мне было так хорошо с тобой, а иногда я чувствовала себя ужасно несчастной, теперь все будет плоско и пусто, пускай, я больше не могу так жить, мне кажется, я плачу слишком дорогую цену за мгновения счастья с тобой… ты ведь меня больше не хочешь, слишком хорошо я это чувствую, потому и злюсь…
Я снимаю трубку. Я хотел бы ответить Лоре, но не могу выдавить из себя ни единого слова, даже звука. Лора слышит щелчок, и в ее голосе появляется надежда:
— Алло… Алло… (Конец связи.)
Снова звонок, снова ее голос:
— Ну будь же милым в последний раз! Ответь мне! Я не хочу засыпать в слезах… Иначе ты победишь меня… У меня комок в горле… так тяжело расставаться… ну помоги же мне… (Конец связи.)
— Послушай, ты прав, что не подходишь к телефону, это… это ничего не значит для меня… (Конец связи.)
— … (Конец связи.)
— Смерть, смерть, смерть, смерть… (Конец.)
— Ты помнишь тот день, когда я лежала на своей кровати, плакала и говорила, что ты меня никогда не полюбишь? Я кричала: «Ты не полюбишь меня, никогда, никогда!» Я думаю, что была права тогда, иначе мы не пришли бы сейчас к такому финалу… А ведь я сделала все, чтобы ты любил меня… Я не знаю, где ты сейчас… Но ты пожалеешь о том, что сделал… Я так хочу услышать твой голос, что буду звонить очень часто… Может быть, так мне легче будет забыть… Ну вот, идиотизм какой-то… Видишь, что ты со мной делаешь?.. Вот так… Из-за твоего равнодушия я никак не могу взять себя в руки… Ты не хочешь больше интересоваться мной, моими делами, встречаться со мной… Единственное, на что ты согласен, — это трахнуть меня, когда тебе самому это понадобится, а этого ведь не просто дождаться… Не могу же я прождать тебя всю жизнь… Я ведь хочу тебя всегда, каждый день… Но ты же упрямей осла, ты все всегда хочешь сделать наоборот, поэтому всегда будешь несчастен. Ты ведь, наверное, не только со мной так поступаешь, но и с другими, это ужасно, это просто извращение какое-то… Со мной, конечно, тоже не все в порядке — мне не удается сдержаться, остановиться. Мне кажется, когда ты на самом деле чего-то хочешь, то обязательно получаешь… Ты пропал, ты конченый человек, ведь ты никогда не сможешь измениться, а если не изменишься ты, то и я останусь такой же, как сейчас… (Конец.)
— Я хочу, чтобы ты помог мне бросить тебя, не видеться с тобой, не думать о тебе… Ужасно — думать о человеке, куда бы ты ни шел. Я никогда больше не поеду на Корсику: верх идиотизма — смотреть на море, а видеть тебя, думать только о тебе… Ведь я всегда ненавидела себя за… как тебе объяснить… за романтизм. Мне не нравится само это слово… (Конец.)
Снова звонок, включается автоответчик, но вначале я слышу не слова, а судорожные рыдания; они ужасны, это сама олицетворенная боль:
— …Ты даже не можешь представить себе… Ты меня просто уничтожаешь… Браво! Ты победил… Да, ты победил, потому что я плачу… Почему ты не уважаешь человека, который хочет любить тебя… отдать тебе все, что имеет?.. Ты и вообразить себе не можешь, что я сейчас чувствую… Я как зверь, как животное, прикованное к телефону… Только на это я еще и способна… Поговори со мной в последний раз… Умоляю тебя… (Конец.)
— Почему ты не можешь сделать над собой усилие и любить меня, как раньше? Почему ты со мной это сделал?.. Ты как-то сказал мне, что сеешь вокруг себя несчастье… Так вот: это правда… Ты должен исчезнуть… О Господи! Да поговори же со мной!.. Ну поговори, прошу тебя… Ответь мне… (Конец.)
Идет снег. Хлопья тают, не успев опуститься на жирный асфальт; по краям тротуара, вдоль обочин они задерживаются, и люди идут по грязному месиву. В конце дня город становится белым, снежный покров приглушает звуки, ночь тусклая, матово-белая, серебристая.
Сэми возвращается с работы. Он вымотался: час на метро утром, час вечером — рехнуться можно. Квартира Марианны была совсем рядом с его работой. Он смотрит на снег, потом открывает окно, свешивается вниз. Он говорит мне о горах, и глаза его начинают блестеть. Я привязываюсь к нему, хоть и понимаю, что не прав. Он все еще не купил себе кровать, его комната пустует, мы спим вместе, и я привыкаю к этим ночам, когда его тело так близко, достаточно только руку протянуть.
Я понимаю: то, что мы сошлись, — против всех правил. Сэми двадцать лет, он хочет всего, одновременно ничего не желая. А я не умнее его; на самом деле именно в двадцать — человек настоящий реалист. С возрастом мы меняемся, становимся мягче, терпимее. Я любил этот реализм повседневности — хирургический, почти порнографический. К сожалению, мои двадцать давно позади, расцвет молодости никогда уже не вернется. Иногда, когда мы с Сэми обедаем за круглым черным столом, я думаю, что время могло бы остановиться, что я уже ни на что больше не надеюсь и хочу только чувствовать ночью его нежную кожу рядом с собой. Все совершенно переменилось: теперь Сэми — моя безопасность, а угрожает мне Лора. Мой мальчик ждет от меня только какого-нибудь безумства, неожиданного движения: его собственную безопасность гарантировала Марианна.
Пронзительно звонит домофон: это мать Лоры, я открываю ей парадную дверь. Она выходит из лифта, вне себя от волнения и нетерпения, и говорит:
— Она не у тебя? — потом входит, видит Сэми и, я уверен в этом, думает: «Черт, рехнуться можно, и здесь пара педиков!» В ее взгляде сквозит презрение. Ей позвонила Лора, попросила приехать за ней, сказав, что она в XX округе, она заблудилась; рыдая, она повторяла в трубку, что хотела бы умереть.
Мать Лоры говорит, что приехала с приятелем на его машине, он ждет внизу; она просит помочь ей найти Лору. Я отвечаю:
— Двадцатый округ очень большой…
— Лора сказала, что она в кафе, рядом с метро.
По-прежнему идет снег, всю улицу замело. Мы садимся в машину и едем в сторону площади Гамбетты со скоростью десять километров в час. Потом я вылезаю из теплой машины и обхожу все кафе на площади: Лоры нигде нет. Я говорю своим спутникам, что не можем же мы обследовать все бары округа, они убираются, а я пешком возвращаюсь домой. Холод, хлопья снега на лице; я чувствую себя сильным… нет, не так, я, скорее, чувствую утерянную силу, искалеченное тело, которое было создано совсем для другой жизни. Я хотел бы стать наемником. Я мечтаю о рукопашных схватках, о поте и пыли, холодном оружии и треске пулеметов; а в реальной жизни — чужие тела, СПИД, холод, нежелание выходить из дому, приглушенный стук моих сапог по покрытому снегом тротуару.
На следующее утро я спускаюсь, чтобы из автомата позвонить Лориной матери. Она говорит, что у нее есть новости от дочери: она у Марка. Я перезваниваю ему, и он объясняет:
— Лора ночевала у меня, она позвонила вчера вечером, потерявшись в твоем квартале, я должен был уйти, поэтому оставил ей ключи. Ты хочешь с ней поговорить?
Долгая пауза, потом Лорин голос в трубке — усталый, изломанный. Вчера она позвонила на мою старую квартиру, поняла, что работает автоответчик. Она ушла от матери и отправилась туда, она подозревала, что я там больше не живу, что комната пуста — нет ни мебели, ни даже просто кровати, но все-таки хотела там переночевать. Она долго звонила в дверь, потом начала колотить кулаками. Никого. Она попыталась взломать дверь, в коридор вышли соседи и сказали: «Он здесь больше не живет, он уехал накануне Нового года». Она блуждала по городу, по пустынным улицам, прошла через вертолетную стоянку, вошла в «Софитель» и попросила номер. Ей отказали, потребовали оплатить номер. Она без конца плакала, потом спустилась в метро, доехала до двадцатого округа, вышла неизвестно на какой станции. Она ведь не знала моего адреса… Заблудившись, она позвонила матери, потом Марку, вернулась в метро, доехала до квартиры Марка и заночевала у него. Она говорит:
— Я люблю тебя, я хочу тебя видеть.
— Ты свободна сегодня вечером?
— Ты же прекрасно знаешь, что свободна, я всегда свободна.
— Прекрати изображать униженность, прошу тебя.
Она ждет меня перед подъездом дома своей матери. Летом улица Бломе выглядела совсем по-другому. Вернее, это я изменился и вижу все иными глазами; мы с Лорой оба изменились, стали серьезнее, грустнее.
Близкое наслаждение все рассеивает: мы делаем вид, что ничего не произошло, что ничего дурного не было сказано. Но нам трудно встретиться взглядами, нам нужны сумерки, темнота, чтобы посмотреть друг другу в глаза.
Мы входим в «Софитель», и я прошу номер на самом верху. Лора как будто взяла верх над служащими отеля: она с независимым видом идет к лифту, похожая на школьницу, сбежавшую с уроков.
Я смотрю на кровать и говорю себе: целый мир, от которого я бежал, спал здесь: инженеры, промышленники, руководители предприятий, торговые представители, комиссионеры; запахи дешевой колбасы и божоле, серые мысли, убитые надежды.
Я заказываю обед. Посыльный стучит в дверь, я открываю ему в трусах, но он не смотрит на меня и, толкая тележку, Косится на Лору. Она лежит на животе, голая, простыня прикрывает ее до пояса, длинные волосы разметались по постели… Он уходит и в дверях оглядывается на Лору еще раз. Я улыбаюсь: каждый из нас мечтал привести в роскошный отель школьницу и заняться с ней любовью.
Мы кончаем одновременно и кричим от наслаждения. Потом спускаемся в холл гостиницы, садимся во внешний лифт и в этом пластмассовом стаканчике поднимаемся наверх. Мы висим над кольцевой автострадой, опоясывающей город, подобно грыжевому бандажу, чтобы Париж не разлетелся вдребезги.
В баре мы пьем коктейли и слушаем старый джаз.
Сандрина, бывшая жена Жана Марка, занимается маленьким театриком, он находится недалеко от улицы Сен-Дени. Сандрина звонит и приглашает меня на спектакль. Пьеса называется «Смерть» по Жоржу Батайю. Странная идея. Мария одна, какой-то мертвец; гостиница, хозяйка, Пьеро, карлик, пьяница, вино, блевотина, дерьмо, оплеухи. На мой взгляд, не хватает мочи, впрочем, все это не больше чем слова.
После спектакля мы с Сандриной переходим улицу и входим в «Донью Флор», садимся за столик, заказываем кокосы, зеленое вино и фейхоа.
Мы оба слегка пьяны. Сандрина рассказывает мне о том времени, когда она жила с Жаном Марком. Они часто бывали в «Карусели» и в «Он и Она». Сандрина была знакома с травести по имени Лола Шанель. Как-то раз она поспорила с мужем, что устроит сеанс стриптиза, и попросила эту самую Лолу найти какое-нибудь заведение, где это было бы возможно. Она устроила стриптиз, хотя ее платье не слишком для этого подходило — у него были слишком узкие рукава, да к тому же она была совершенно голая под ним. Однако номер удался, и посетители бешено ей аплодировали. Потом они пили, пили, и Сандрина допилась до того, что начала кокетничать с Лолой и в конце концов ушла с ней, оставив Жана Марка в кафе. Они с Лолой занимались любовью, и та изображала лесбиянку еще усерднее, чем она делала это с мужчинами. Лола жила с матерью. В восемь утра, когда они с Сандриной поглощали на кухне спагетти, эта дама вошла, чтобы сварить себе кофе, и назвала Лолу настоящим именем — Альфредо. Сандрина чуть не умерла со смеху.
Несколько месяцев спустя, когда она сидела без гроша, ей приспичило купить двойные шторы, и как-то за обедом она сказала об этом Лоле. Та ответила, что все очень просто: она сама заплатит ей пятьсот монет, пусть только она посмотрит, как Лола трахается с мужиком. Но Сандрина отказалась: начав, потом не остановишься, а предел все-таки должен быть.
Мы вышли, и я отвез Сандрину на Монмартр, на улицу Турлак, где она жила. В этой квартире она одна, но у нее теперь есть приятель, он писатель, и они скоро переедут с ним в квартал Маре. Она гладит меня по затылку, я целую ее, прикасаюсь к груди, и она убегает.
Я еду по внешним бульварам, все дороги занесены снегом. У Заставы Обервилье я поворачиваю направо к Крымской улице, потом въезжаю на улицу Урк.
Проезжая над каналом, я смотрю в окно на черную воду у белых от снега берегов. При съезде с моста, слева от меня, с улицы Тионвиль, выезжает старенький «фольксваген». Я пытаюсь тормозить, но колеса пробуксовывают на скользком асфальте. Перед моей машины вдребезги разбивается о заднее крыло «букашки», которая, крутанувшись несколько раз вокруг своей оси, наконец останавливается, уткнувшись в тротуар.
Никто не пострадал, но обе машины разбиты всмятку. Мы заполняем протокол, и я возвращаюсь пешком, загребая по жидкой грязи.
Пустая квартира слишком велика для меня одного. Сэми нет, он, наверное, остался у Марианны, они снова видятся, опять занимаются любовью.
В окошечке автоответчика горит красная цифра: 35. Начиная с шести вечера, Лора звонила ровно тридцать пять раз. Она хотела увидеться со мной сегодня вечером, я сказал, что занят, но она настаивала, шли минуты, а она все никак не хотела повесить трубку. Лора никак не могла смириться с мыслью, что ее желание увидеть меня не будет удовлетворено. Я начал нервничать и повесил трубку, хотя знал, что она будет звонить опять и опять. Переведя телефон на автоответчик, я ушел.
Я слушаю обрывки записанного на пленку голоса Лоры. Потом включаю убыстренную перемотку, и пленка издает странные нечеловеческие звуки.
Я жду. Не важно чего — возвращения Сэми, звонка Лоры, чего-то другого. Но ожидания мои напрасны, как будто пришел час смерти.
В моем сне смешались все Лорины слова и фразы, звонки, тон, медная проволока телефонных линий, которые разогреваются докрасна нашими словами любви и взаимными оскорблениями. Во сне эти горящие провода впиваются в мою плоть, когда Лора связывает меня ими, обматывает, стягивает член и мошонку.
Я просыпаюсь от телефонного звонка. Мне кажется, что я вешу целую тонну, меня ужасает сама мысль о том, чтобы вылезти из постели, встать на ноги, у меня начинаются колики в желудке. Каждый звонок провоцирует новый выброс адреналина в кровь, пока я бреду к телефону, мной овладевает паника.
— Да?
— Ты спал?
— Я поздно лег. Машина сломалась, пришлось возвращаться пешком.
— Ты что, попал в аварию?
— Да, на перекрестке какой-то тип выезжал слева, а я из-за снега не смог остановиться.
— Машина, конечно, к черту, но ты-то в порядке?
— Да, со мной ничего не случилось.
— Так я и знала…
— Я не понимаю, о чем ты…
— Понимаешь, когда ты вчера сказал мне, что мы не сможем увидеться, я звонила, сама не знаю сколько раз…
— Тридцать пять…
— Да, может быть, и я все время о тебе думала, я знала, я чувствовала, что с тобой что-то должно случиться, но все обойдется.
— О, черт! Ты что, хочешь опять начать морочить мне голову своими глупостями, да еще в девять утра?! Теперь ты собираешься выдавать себя за ясновидящую? Дура, кретинка, оставь меня в покое, убирайся!
Швырнув трубку, я ринулся в кухню, чтобы сделать себе чаю. Я кипячу воду в кастрюльке и вижу, как всплывают отколовшиеся плашки налета. Сэми этой ночью так и не вернулся; в своем воображении я вижу его лицо, рот и язык между бедрами Марианны. Звонит телефон: это, конечно, опять Лора. Она говорит совсем другим тоном: я слышу теперь не маленькую девочку, а властную жесткую женщину, я думаю о ее руках зрелой женщины.
Лора говорит:
— Тебе бы стоило думать, что ты говоришь и делаешь. Есть области знания, в которых ты ни черта не смыслишь, и нечего воображать. Да, я действительно подозревала, что с тобой что-то случится, и сделала все, чтобы ничего не произошло, понимаешь, ничего серьезного, может быть, небольшое предупреждение, так, ничего страшного. Я хочу, чтобы ты знал: с того момента, как ты сказал мне о результате анализа, я приложила всю свою силу, чтобы ты был в порядке, и ведь сейчас болезнь не прогрессирует, ведь так?
Я делаю все, что могу, но ведь я могу и перестать это делать, так что научись хотя бы уважать меня и прекрати со мной обращаться, как с последней дрянью или со шлюхой, которая тебе омерзительна.
И она повесила трубку. Я совершенно потрясен этими словами и ее абсолютной уверенностью. Новый страх — влажный, холодный — проникает в мой мозг; вопросы без ответов. Я звоню Лоре, говорю, что не нужно так все воспринимать. Я хочу узнать у нее что-нибудь еще, но она молчит.
— Что ты имела в виду, когда говорила: «Я делаю все, что могу, чтобы с тобой ничего не случилось?» — но она не хочет отвечать. Я говорю, что мы могли бы увидеться. Она торжествует:
— Хорошо, когда?
— Может быть, сегодня вечером?
— Давай.
— Ты придешь ко мне?
— У тебя ведь по-прежнему всего одна кровать? Сэми что, будет спать на полу?
— Скорее всего, его вообще не будет, он у Марианны. Но это неважно, у меня есть кресло-кровать.
— Мне не очень хочется приходить в эту твою квартиру, я там себя неуютно чувствую.
— Хорошо, тогда я сам приеду к тебе в половине девятого, договорились?
Приехав к Лоре, я почувствовал себя дома: она обосновалась в моей бывшей мансарде. На полу и на стенах — отпечаток моей личности, моей жизни: пыль, кровь, слова; образы тел — моего и моих партнеров, отражающихся в зеркале ванной, моча и дерьмо — все, как по расписанию.
Я нахожусь внутри Лоры, ее любовь идеализирует меня, а вокруг нас, как четыре стены мансарды, изуродованные всеми слабостями и пороками моей прошлой жизни, в которой не было Лоры, витает мое второе «я». Моя возлюбленная уподобилась сейчас начинке сандвича между «мной» и «мной».
Но этой ночью, так же как бывает всегда между нами в постели, мой член проникает в ее лоно, соединяя воедино две половинки моего «я» и ища душу Лоры в самой потаенной глубине ее тела.
Солнце освещает плиты пьяцца ди Санта Мария Новелла де Флоранс. Я приехал в этот город к Омару; его фильм участвует в фестивале молодых европейских кинематографистов. Он попросил, чтобы меня пригласили, сказав, что я участвовал в написании сценария наравне с ним. Голуби задевают меня крыльями и опускаются в траву возле фонтана. Ставни на окнах гостиницы «Минерва» закрыты. В молочно-белом свете дня выделяется ярко-синяя новая машина, стоящая у входа. Вьетнамский мальчик бежит к океану птиц на газоне. Его отец, сидевший на каменной скамье, встает и направляется к сыну. Он берет мальчика на руки, человек без возраста, похожий на подростка; на его гладком лице, над верхней губой, выделяется тонкая ниточка усов, темный пушок, как у мальчика.
Лора хотела поехать со мной. Я сделал вид, что не понял, не заметил ее желания. В поезде я мечтал о любовном путешествии; ах, как просто все могло бы быть. Впрочем, я быстро забываю о собственных мыслях, они мне не принадлежат.
Другая площадь. Какой-то маленький усатый человечек хочет сфотографировать своего малыша в коляске. Он ходит туда-сюда, выбирая место для съемки, усаживает малыша на подушках, разговаривает с ним, строит рожи, пробуя заставить улыбнуться, поправляет курточку, поднимает капюшон. Он уже собирается щелкнуть, но вдруг останавливается и начинает все заново, суетится. Похоже на немой фильм былых времен. В конце концов он берет большой надувной огурец, кладет его в ноги малышу и уезжает, толкая коляску перед собой.
Несколько вступительных слов Омара, свет гаснет, первые кадры фильма, последние, зажегся свет, аплодисменты…
Мы заканчиваем вечер в «Тенаксе», большом сарае, оборудованном под кафе; везде экраны видеомагнитофонов, блестящие металлические стойки. Я пью, разглядывая танцующих подростков, которые время от времени бегают умыться холодной водой в туалете.
Я ухожу с Джанкарло, он, похоже, совершенно пьян. На заднем сиденье машины ко мне прижимается девушка из оргкомитета фестиваля. Ее зовут Лючия, и она немножко похожа на Фей Данауэй; я думаю, что скоро лягу с ней в постель, и спрашиваю себя: сказать о вирусе или не сказать, может быть, ничего не объясняя, надеть презерватив, войти в нее, но не кончать? Это слишком сложно, я смертельно хочу спать, да и выпил явно больше, чем следовало.
Прямые линии в предместье, грязные дома, дверь. Джанкарло говорит:
— Вот здесь я живу.
В квартире много девиц, одна из них только что приехала из Нью-Йорка. Приходит какой-то тип, и Лючия тут же начинает с ним кокетничать: это приятель Паолы, другой девушки, ее сейчас нет в квартире. Она и Лючия вместе изучают американскую литературу двадцатого века. Приятель Паолы пишет диссертацию об американском писателе-экзистенциалисте, мне называют его фамилию, которую я тут же забываю. Он пришел за «Анатомией критики» — это его настольная книга.
Мы ныряем под влажные простыни, постеленные на старую полированную кровать. Лючия осталась в свитере и трусиках. Я придвигаюсь к ней, начинаю ласкать грудь и засыпаю, положив голову ей на живот. Через какое-то время я просыпаюсь, отодвигаюсь от нее и тут же снова засыпаю.
Лючия встала раньше меня: ей пора на фестиваль. Я иду в кухню, и Джанкарло наливает мне кофе в кружку. Клеенка, старая мебель, стальная кофеварка, облупившийся потолок; я во Флоренции и одновременно на тысяче подобных кухонь: в Лилле, в шахтерском поселке, где я пробыл целый год; в Брюсселе, где я жил недалеко от зоологического сада; я снимал квартиру, пока работал в этом городе над короткометражным фильмом и был помощником оператора.
Под мелким дождем я иду к центру города. Во всех киосках я вижу газеты, где на первых страницах самыми крупными буквами сообщается о вирусе СПИДа в Тосканском районе. Я нахожу Омара в гостинице. Он решил ехать в Рим к своей любовнице; ночью они будут заниматься любовью, а потом поедут в Остию на пробы. Я возвращаюсь в Париж.
Лора ждет меня на вокзале. Она держит на руках какой-то комок шерсти. Я спрашиваю ее:
— Это еще что такое?
— Это Морис.
— Ну, тогда привет, Морис.
Я поглаживаю ему нос, и щенок начинает барахтаться, дрыгает лапками во все стороны. Шерсть на большой голове стоит дыбом, как у панка, он так же слабо напоминает собаку, как игуанодон динозавра.
— Какой он породы?
— Лабрадор.
— А с чем это едят?
— Идиот! Лабрадор — это пиренейская овчарка.
Запахи любви, крики, оргазм; Морис сидит в ногах кровати, как в первом ряду ложи, и получает бесплатный урок секса. Он внимательно смотрит на нас круглыми черными глазами.
Свет, отраженный стенами ванной, становится оранжевым. Я вытираюсь махровым полотенцем. Лора стоит в ванне, направив на себя струю душа. Она говорит:
— Пока ты был во Флоренции, приходил Сэми…
— Как странно! Вы оба утверждаете, что терпеть друг друга не можете, но, стоит мне уехать, как вы немедленно оказываетесь вместе!
Брион умер. Я не пошел на похороны, но не потому, что чужая смерть напоминает мне о том, что я тоже могу умереть, просто между нами стоит кое-кто: Иван, познакомивший меня с Брионом, не хотел, чтобы мы слишком сближались. Охота под присмотром: трудно приручить миф за несколько часов.
Брион — это Танжер, Керуак, Бюрруф, машина грез, каллиграфическая живопись, «Жадная пустыня». Угас целый мир, когда-то так поразивший меня, хотя его творец и переживет свое творение. Иван служил мифу, но был ли он искренней меня? Может быть, он ждал, что миф станет работать на него? Я не привык служить кому бы то ни было; в редкие мгновения я наслаждался ртом Бриона.
Я на самом деле любил этого старого джентльмена, который целыми днями пил «Четыре розы» и курил. У него был рак ободочной кишки, искусственный анус и мешок для дерьма под безукоризненно белой рубашкой. В семьдесят лет Брион поднялся на сцену Театра Бастилии, чтобы исполнять рок. Я снимал его.
Потом пластиковый мешок заменили другой системой, которую он должен был промывать каждые три дня. Это изменило всю его жизнь: он не мог больше трахаться. Операция проходила следующим образом: один врач стоял перед ним, другой сзади, и они пожали друг другу руки в животе пациента; стоило это рукопожатие очень дорого.
За четыре года до этого мы сидели в закусочной перед Бобуром и разговаривали о больницах и операциях. Брион говорил со своим дивным английским акцентом:
— У меня есть друг, врач, который советует своим пациентам, больным неизлечимым раком, переливать многие литры свежей крови, так можно продержаться восемь или десять месяцев. Никто его не слушает, все они, как безумные, мечутся по миру — Америка, Южная Африка, Австралия, Париж, Лондон, Вена, Цюрих, Токио — и ходят на прием ко всевозможным шарлатанам, которые ничего не могут сделать для них. Месяца через три все они подыхают в страшных мучениях.
Гамбургеры, жареная картошка, кока… Его светлый взгляд на моем лице, испытывающий, спрашивающий, не собираюсь ли я вскочить в поезд на ходу… Он продолжает:
— Знаешь, в английских больницах используют коктейль Бромптона — смесь героина, кокаина и морфия, сдобренную хорошей порцией джина, это помогает отойти мягко, бархатно. Коктейль ставят на тумбочку, и больной может сам решить — взять его или нет… Того, кто не берет, просто отключают от системы!.. На Рождество больницы полны тихо угасающими старухами и предсмертными хрипами стариков. На Пасху ты иногда просыпаешься один, единственный выживший, единственный спасшийся после предпраздничной «чистки»… Именно тогда Майк и вошел в мою палату, чтобы сказать: «Название игры — Выживание!» Три месяца спустя он умер от рака желудка…
Теперь я жалею, что не пошел на похороны Бриона. Я чувствую себя хрупким, ненадежным человеком, на которого легко повлиять, я компрометирую самого себя.
Мы сидим дома. Сэми смотрит телевизор, Лора кругами ходит по комнате, Морис писает на пол. У нас по-прежнему одна кровать, комната Сэми заставлена коробками. Я вручаю Лоре ведро и тряпку, чтобы она подтерла пол за Морисом. Задыхаясь, я говорю ей:
— Слушай, я хочу мужика!
Она раскладывает кресло-кровать в гостиной и фыркает мне в ответ:
— Да трахайся ты с кем угодно, я буду спать здесь!
Сэми придется выбирать — моя кровать или Лорина. Естественно, он выбирает Лору. Они прижимаются друг к другу, ласкаются. Сэми хочет, чтобы Лора сняла пижамные штаны, но она отказывается. Впрочем, если Сэми думает, что Лора не хочет продолжения, он ошибается: она просто обожает заниматься любовью в трусиках.
Я просыпаюсь в чудовищном настроении. Сэми и Лора еще лежат в постели, а Морис написал и накакал на ковер в гостиной. Я трясу Лору за плечо, она открывает глаза, и я говорю:
— Было бы очень мило, если бы ты встала и убрала за своим ублюдком, это как раз подходящее занятие для тебя вместо завтрака!
Сэми ворчит, вылезает из-под простыни и исполняет номер, как виртуозная шлюха: он голый, возбужденный, тянется, выгибается, трется об меня и идет в мою комнату, виляя задом. Я смотрю ему вслед, и Лора перехватывает этот взгляд; если бы она могла, то уничтожила бы всех педиков планеты.
Сэми ложится в мою постель. Я вытягиваюсь рядом и обнимаю его левой рукой за плечи. Лора полощет в раковине тряпку.
Внезапно шум воды стихает; Лора толкает дверь моей комнаты и появляется на пороге с Морисом на руках; она тихонько плачет и шепчет:
— Все это так отвратительно!
Ее лицо исчезает.
Я догоняю ее у входной двери: она листает мою записную книжку. Увидев меня, бросает ее на пол, рывком надевает куртку и хлопает дверью.
Я возвращаюсь в комнату, ложусь и обнимаю Сэми. Он не реагирует, и мне кажется, что я обнимаю теплую статую.
Мне звонит Кароль. Она говорит, что ей звонила Лора, и они болтали целых два часа. Так вот зачем Лоре была нужна моя записная книжка… Кароль говорит:
— Она хотела встретиться, но я отказалась. Ты что, нашел новую зрительницу? У тебя новые идеи, новые источники вдохновения? Что касается меня, то я не собираюсь больше терять на тебя время. И не смей звонить, я не хочу тебя видеть!
Не успел я повесить трубку, как телефон взорвался звонком: это Лора. Она сообщает о своем разговоре с Кароль.
— Ты бросил, нет, ты «послал» уже двух подружек. Да на твоем месте я бы просто повесилась, это надо уметь — сделать несчастными стольких людей!.. Я не собираюсь страдать молча. Я не Кароль!
Сэми купил наконец кровать и обустроил свою комнату, теперь он может спать там. Я смотрю в потолок: день уже занялся, и свет проникает сквозь щели в жалюзи. Я глаз не сомкнул всю ночь: в моей крови гуляет грамм кокаина. Больше у меня нет ни успокаивающих, ни снотворного.
Шатаясь, я добираюсь до аптеки, белое небо ослепляет меня. Я покупаю дольсом — его дают без рецепта. Запиваю чаем три таблетки. Звонит телефон, но я не снимаю трубку, потому что подключен автоответчик, я просто увеличиваю громкость. Голос Лоры. Она говорит таким тоном, которого я еще никогда у нее не слышал.
— Я приняла решение… Во-первых, ты переедешь, во-вторых, поставишь крест на Сэми, в-третьих, ты больше никогда в жизни не посмотришь ни на одного мужика, в-четвертых, я бросаю тебя, ты будешь один, совсем один… Короче, я больше не хочу, чтобы ты был счастлив. (Конец.)
Я разделся в ванной и рассматриваю в зеркале свою кожу, все видимые части тела, ищу новые розовые нарывы и нахожу один на трицепсе правой руки. Нарыв на левой руке увеличился и стал густо-фиолетовым.
Я ложусь: наркотик начинает действовать, и я засыпаю.
Пока я спал, Сэми ушел на работу, а Лора продолжала трезвонить: когда я проснулся, на автоответчике горела цифра одиннадцать. Я включаю и начинаю слушать:
— Я забыла еще кое-что добавить: решение есть, но найти его должен ты сам, мой дорогой… ты больше всех в этом заинтересован… (Конец.)
— Что обидно, так это то, что ты действительно просираешь свою жизнь… Ты не понимаешь, но ты ведь теряешь не просто мгновение, но и все то, что будет потом… Меня ты больше не получишь, но у тебя не будет и никого другого, потому что никто больше не приблизится к тебе… Ты еще этого не понимаешь… Это твое падение, ты сам хотел… (Конец.)
— Последнее, что я хочу тебе сказать: мне жаль тебя, ты становишься некрасивым, правда, ты стареешь, короче, ты никуда не годишься, ты… как бы это сказать… ты слабак! Ты не представляешь никакого интереса… Ты что, стал таким из-за того, что я тебя больше не люблю?.. Тогда ты здорово преуспел… Почему ты не защищаешься, не борешься?.. (Конец.)
— Я, пожалуй, веду себя слишком «круто» так рано утром… Ненавижу фатальность! То, что мы пришли к такому финалу через восемь месяцев, доказывает, что ты действительно «накрылся». Ты педик и останешься им навсегда, до самой смерти. В пятьдесят — если доживешь, конечно, — станешь старым педрилой. Люди не созданы для подобной жизни, ну, а уж если они так живут, с ними неизбежно все время что-нибудь случается… Так уж устроен мир: те, кто его пачкает и рушит, всегда несут наказание. Кто их наказывает?.. Это делается с помощью таких людей, как я, их наказывают болезнями, многими другими способами… Ты погружаешься все глубже, ты все еще ничего не понимаешь, в этом главное несчастье, и чем меньше ты будешь понимать, тем быстрее умрешь… Ты усугубляешь ужас своего положения: судя по сообщению, которое ты оставил на автоответчике, и впрямь можно подумать, что ты живешь с мужиком… (Конец.)
— Надеюсь, ты дома и сможешь воспользоваться тем, что я тебе говорю. Пойми наконец, нет ничего случайного в нашем мире… То, что ты сейчас в таком дерьме, должно было произойти… Твое падение, полный провал!.. (Конец.)
— Я все это сейчас делаю только потому, что действительно ненавижу гомиков, ненавижу их, ненавижу, ненавижу!.. (Конец.)
— Если ты дома, в твоих интересах ответить мне! Может, до сегодняшнего дня тебе и везло, но теперь все изменится очень быстро, очень, очень быстро… Нормально!.. Советую не сопротивляться и не защищаться, ничего хорошего не выйдет… Кстати, может быть, ты вообще уже умер, а?.. Ладно, раз ты не отвечаешь, я буду считать, что ты сдох… Видишь, как ужасно подталкивать людей к злобе, а у тебя в этом деле просто талант… Так чем ты занят? Неужели трахаешься? Наверное, с каким-нибудь красавчиком! Н-да, ни фига себе! Ты слишком рискуешь своей жизнью, но этой игры тебе не выиграть… Ты не победишь!.. (Конец.)
Лора говорит каким-то странным фальцетом, тоном маленькой девочки:
— Алло, алло, это Кароль, алло… алло, послушай, мне хочется взять тебя в рот… алло… ха-ха-ха!., алло, алло… (Конец.)
— Алло, алло, играем на вашу жизнь… Ваша судьба в ваших собственных руках, дорогой мой… Слушай, у тебя есть выбор: ты выиграешь либо жизнь, либо ад, пропасть, смерть, они перед тобой, ты их уже сейчас видишь перед собой… Могу сказать, что смерть отметила своей печатью твое лицо, так что давай, действуй быстро, а то я очень боюсь, просто ужасно боюсь, и не думай, что это шантаж, я действительно читаю смерть в чертах твоего лица, я вижу… Я объясню тебе все о тебе самом, потому что ты мне небезразличен, за твоим падением последует мое собственное… (Конец.)
После одурманенной, наркотической ночи эти телефонные послания тоже своего рода наркотик: слова летят над городом, из одного округа в другой, резкий тон в конце каждого сообщения, угрозы. А вдруг Лора права? Она ведь осмеливается говорить то, что не решался сказать мне никто. Друзья меня обхаживают, подбадривают; она же видит мои слабости и «выхаркивает» их мне в лицо. Я предал ее; она поверила в любовь, первую любовь в своей жизни, я же искал только искупления, нескольких мгновений покоя и безопасности.
Я тону, пропадаю, впадаю в отчаяние. Я несу на себе смерть, она давит мне на плечи. Я пью кофе и звоню, звоню, бесконечно кручу диск телефона, все равно кому. Потом набираю номер матери. Она не узнает мой голос, и я объясняю, что хочу сбежать из своей квартиры, от телефона, особенно от этого проклятого аппарата, который почему-то решает вопросы жизни и смерти, предрекает разрушения и болезни, распространение вируса. Мне плохо, я качусь вниз, и Лора знает об этом, она сказала мне, она угрожала, что перестанет поддерживать меня. А вдруг она говорила правду? Мама молча слушает. Я говорю:
— Кто слышит меня, кто слушает? Вот ты, ты меня слушаешь?
— Приходи к нам обедать, тебе полезно будет проветриться и подумать о чем-нибудь другом.
Серый асфальт дороги стал белым от высохшей соли, которой посыпают мостовые, чтобы быстрее таял снег. У меня болят глаза, и я надеваю темные очки. Я всегда езжу очень быстро, как будто веду бой со временем. Задние колеса моей машины заносит на поворотах склона, проходящего через лес Фос-Репоз. Между стволами деревьев проглядывает белое гладкое пространство. Двадцать лет назад я играл в этом лесу с Вильямом. Мы прислонили наши велосипеды к деревьям, в этот момент к нам подошел какой-то взрослый парень: ему было, наверное, восемнадцать или девятнадцать лет, хотя для нас он был человеком без возраста. Он был мягким и спокойным и сказал нам, что его отец работает на фабрике по производству трусов. Он спросил, какое белье носим мы с Вильямом. Может быть, мы согласимся сказать? Ну конечно, почему бы и нет, но мы этого просто не знаем. Ну, значит, нужно взглянуть на этикетки, все очень просто. Он расстегнул наши брючки, спустил их до колен и стал разглядывать этикетки: мои трусики были фирмы «Эминанс».
Говорить… но о чем? Делать вид, что я жду и верю в чудесное освобождение, произведения искусства, сотворенные самой жизнью? Моя мама была очень красивой женщиной. В шестьдесят шесть в ней еще была видна «порода» и «класс», но кого, каких зрителей, чью любовь, чью внутреннюю потребность могли удовлетворить ее достоинства?
Большой дом пуст. Пуст, как всегда, так было со времен его постройки, когда я был совсем маленьким. Но мама встречает меня по-настоящему тепло и нежно. Как странно: теплая пустота, серьезная веселость.
Мама говорит:
— Господи, да что такого ты нашел в этой девушке, что впадаешь из-за нее в такое состояние?
— А ты бы предпочла, чтобы я был с парнем?
— Меня это не касается. Мы всегда предоставляли тебе неограниченную свободу!
В конце концов, может быть, вселенная разума такая же плоская, как Ойкумена древних географов; в центре ее не Иерусалим, а Лора, ее любовь, вирус, нити, привязывающие меня к жизни. Все так перемешалось: вокруг моей terra incognita тайные пороки, скрывшееся за тучами солнце, надежды, у которых нет будущего.
Я сбежал из дому, зная, что мое отсутствие продлится не больше нескольких часов, я вновь открою дверь своей квартиры, добегу до автоответчика, чтобы взглянуть на красную цифру в окошечке и услышать голос — голос любви или ненависти, спокойствия или бури, голос моего личного «метеоролога».
Пока я обедал с мамой, Лора звонила десять раз. Я сажусь и включаю пленку: теперь я слышу серьезный мальчишеский голос.
— Алло, алло, у тебя целый час было занято!.. (Конец.)
Внезапно она начинает говорить своим, «нормальным» голосом:
— Слушай, если ты дома, ответь мне, прошу тебя, я должна успокоиться, я только что говорила по телефону с твоей мамой, она сказала, что ты придешь к ней обедать, значит, ты дома, если, конечно, не отправился уже к ним… Будь хорошим, ответь мне… Алло… (Конец.)
— Алло, ответь, мне, правда, кажется, что ты уже умер, я начинаю беспокоиться, это не должно было произойти так скоро. Ну ладно, я позвоню твоей матери и скажу ей, что ты умер, может быть, ей это понравится… Алло!.. Алло, алло, алло… Алло, алло, алло, алло… Так кто у кого обедает или не обедает, а?.. Ты что, подобрал в ресторане китайчонка или еще кого-нибудь похуже?.. Или тебе перерезали глотку… А что, это неплохая идея!.. Скажем, тебя зарезал педик на улице… Ответь же, это в твоих интересах, обещаю, что не продержу тебя у телефона час, я знаю, как ты это ненавидишь… А если ты боишься чего-то другого, будь настороже, умоляю тебя, не совершай ошибок, сейчас происходят очень странные вещи, ты выбрал не тот путь, твое положение поистине ужасно… Меня просто убивает, что есть такие слабаки, как ты, такие ничтожества!.. Ты не выиграешь, не победишь: даже если ты решишь работать, ничего, кроме дерьма, не произведешь… Я вообще считаю, что ты в этой жизни сделал уже все, что мог: ставил свет на нескольких фильмах, написал сценарий… Тебе больше нечего делать — разве что мастурбировать с педиками, но это, ты сам понимаешь, несерьезно, уж извини… Ну так что, ты подойдешь к телефону или нет, черт бы тебя побрал?! Я ужасно злюсь, просто из себя выхожу из-за тебя, реветь хочется. Я не люблю быть злой с тобой, на самом деле мне тебя жалко, а ведь нет ничего хуже жалости. Ты слаб, и я могу этим воспользоваться. Ты ни на что не способен, кроме своей работы, а это ужасно мало… Чем дольше ты не отвечаешь, тем слабее становишься!.. (Конец.)
— Хуже всего то, что, пока ты мне не ответишь, я буду звонить, твоя линия будет занята весь день, всю ночь, завтра, послезавтра, пока я до тебя не доберусь, так что если у Скорсезе или «Метро-Голдвин-Майер» появится для тебя работа, они до тебя не дозвонятся, уж извини… Послушай еще раз мое первое сообщение, все произойдет именно так, как я предсказываю. Ты удивишься, когда это случится. Ты… ты безвольный и мягкотелый, мой дорогой… проснись, проснись, защищайся… Чем ты равнодушней, тем сильнее я злюсь, это же естественно… Позавчера вечером, когда ты приходил ко мне, я была бы рада, если бы ты не явился, правда: ты был слишком жалок и ни на что не способен. Ты разбудил мою ненависть. В любом случае ты пропал, что бы ты ни делал: или ты сдохнешь через шесть месяцев, или жизнь твоя превратится в ад, я об этом позабочусь… если же ты выберешь любовь, любовь с большой буквы, вернутся спокойствие и безопасность, все будет хорошо — и с работой, и со здоровьем, и со всем остальным… (Конец.)
Голос Лоры ломается, она почти плачет:
— Умоляю, ответь мне, ты пугаешь меня… о!.. как ты меня пугаешь… Я боюсь, а тебя нет, ты не хочешь быть дома для меня… Не оставляй меня одну с этим ужасом, не заставляй быть злой… Не вынуждай меня… (Конец.)
Теперь она вопит:
— Я подожгу эту проклятую квартиру, я буду поджигать все дома, где ты поселишься с Сэми… Черт, ведь не хочешь же ты сдохнуть на самом деле!.. Ты, скотина, мерзавец, «голубая» шлюха, ответь немедленно, иначе, клянусь, я устрою побоище!.. Берегись, иначе я возьмусь за тех, кого ты любишь. Умрешь не только ты… Я буду сеять зло повсюду вокруг тебя, умрет вся твоя семья, поэтому умоляю тебя, отвечай, отвечай, останови все это, весь этот ужас… отвечай… отвечай, ведь действую уже не я… (Конец.)
— Ты когда-нибудь слышал о дьявольском огне?.. (Конец.)
Я ужинаю с Сэми в «Панчо Вилья» на улице Роменвиль. Мы пьем мексиканское пиво, тако и мескаль. Ресторан — это комната четыре на два метра, стойка с высокими табуретами, коричневые соусы и красная фасоль на стальных тарелках. За стойкой суетится маленькая женщина с высоким голосом. Она меняет кассету в стареньком музыкальном ящике, и голос Чавелы Варгас уносит меня в города с незнакомыми названиями: Оахака, Дуранго, солнце в зените, белая пыль, кольт сорок пятого калибра под моей подушкой в номере гостиницы в Ла Пасе. Все та же вечная песня, Пиаф, Ум Кальсум, танго и фламенко; слова и звуки боли и ностальгии, вырванные из реальной жизни, чистые, завораживающие, почти священные. Страдание не означает отчаяния. Крик движет людей вперед, вдыхает в них жизненную силу.
Мы возвращаемся, и мне кажется, что все происходит само собой: жить с Сэми, ужинать с ним, ложиться спать, ласкать друг друга, заниматься любовью. Но Сэми всего двадцать, он не признает никаких правил, ничто не свято для него. Я похож на нищего — клянчу у него ночь, ласку, жажду его матовой и нежной кожи, его тела. Вечер за вечером я попадаю в ловушку, которой хотел избежать любой ценой.
Сэми говорит:
— Если ты хочешь, чтобы мы спали вместе, приходи и ложись в мою постель.
Звонит телефон, это мать Лоры, она на грани нервного срыва.
— Только ты можешь что-нибудь предпринять. Она вернулась ко мне: не спит, все время плачет, кричит, у нее рвота, она бьет посуду об стены, я так больше не могу, я ведь работаю и не могу сидеть дома целый день, чтобы следить за ней. Она говорит, ей достаточно одного твоего слова, чтобы сразу стало легче.
— У меня тоже работа, и мне надоело, что мой телефон все время занят сорока телефонными сообщениями от Лоры, каждый вечер, когда я возвращаюсь домой.
— Ну так расстаньтесь, скажи ей, что все кончено раз и навсегда! — Я слышу в ответ приглушенный крик Лоры.
— Нет, заткнись, ради Бога! — Она вырывает трубку из рук матери. — Нет, ведь ничего не кончено, скажи мне, прошу тебя!
— Я этого не говорил, это твоя мать…
Приглушенный голос ее матери:
— Да займись ты наконец каким-нибудь нормальным парнем, а не этим паршивым педиком, который позволяет грязным арабам трахать себя!
Я ору в трубку:
— Ну да, конечно, эта истеричка, конечно, считает себя нормальной, и ты тоже, да?!
Сэми встает.
— Да заткнитесь же вы оба! Я хочу спать. — И он изо всех сил шваркает дверью своей комнаты.
Я не хочу, чтобы он засыпал без меня. Поэтому соглашаюсь на предложение Лоры, лишь бы закончить наконец разговор. Завтра мы пообедаем вместе с ее матерью и постараемся спокойно все обсудить.
Лора ждет меня возле своей киношколы, в кафе на улице Федерб. Я останавливаюсь, притираюсь колесом к тротуару. Когда я открываю дверцу, Лора выходит из кафе, переходит заснеженную улицу, идет ко мне.
Сент-Антуанское предместье, Бастилия, улица Риволи… Мы не разговариваем, как будто нас уже нет; слишком много слов, город, снег, все те же жесты.
Мы встречаемся с матерью Лоры в кафе на площади Шатле. Бессмысленный спор, бесконечные фразы.
— Ты видишь, он же никогда не изменится, брось его…
— Чего я хочу? Да я люблю его таким, какой он есть, я просто хочу, чтобы он сделал над собой крошечное усилие… Ты можешь хотя бы попытаться?
Я не раскрываю рта, смотрю, как они обе разоряются. Разговор идет на повышенных тонах, Лора оскорбляет мать, та встает, бросает на стол стофранковую банкноту и уходит, сказав напоследок:
— Никогда больше не проси у меня помощи ни в чем, что будет связано с этим подонком, у меня есть дела поважнее!
Мы заказываем омерзительные, тошнотворные шоколадные пирожные. Я выпиваю две чашки кофе, и меня начинает трясти. Мы выходим, на улице серые сумерки, небо давит на череп, как стальная крышка от кастрюли, и мы не знаем, что дальше делать.
Сэми в ярости: в его жизни абсолютно ничего не происходит. Ему хотелось бы чего-нибудь особенного, он вспоминает отца, то, чем тот когда-то занимался. Я говорю ему, что он должен выбирать. Ему осточертело ездить на метро — больше часа каждый день, чтобы добраться до «Шаман Видео» в XV округе; Сэми устал от покровительственного тона своих нанимателей, эксплуатирующих его пятнадцать часов в день за гроши, он не хочет больше ужинать со мной за круглым черным столом, тупо уставившись в телевизор. Я говорю ему:
— Год назад ты раскладывал по коробкам фотографии за тысячу франков в месяц!
Время от времени Сэми встречается с Сержем, и тот не прекращает уговаривать его.
— Какого черта ты тратишь время на этот рабский труд? У тебя же все задатки звезды, если бы ты захотел, я вывел бы тебя в люди, запросто!
Я спрашиваю Сэми:
— Ты что, до сих пор «покупаешься» на обещания «голодных» старых педиков?
С видом ребенка, пойманного на месте преступления, он отвечает:
— Да нет, ладно, брось, я знаю, что ты прав.
Его виноватый вид так выводит меня из себя, что я рявкаю:
— Черт, да делай что хочешь, в конце концов, я ведь тебе не отец!
Сэми уходит. Я знаю, что он будет шляться по улице Лапп или улице Рокетт, надерется в «Зорро» мескалем до чертиков, подерется с какими-нибудь подонками, вернется весь в крови, в разодранной одежде; потом его будет долго тошнить в сортире, и он разбудит меня среди ночи, укладываясь в постель и сопя. Утром, после звонка будильника, я по десять раз повторяю ему:
— Сэми, да вставай же ты, опять опоздаешь! — Только тогда он нехотя вылезает из постели.
Я возвращаюсь домой поздно. Сэми готовит к употреблению кокаин на зеркале, пользуясь старым лезвием. У него блестят глаза: он побывал у парикмахера, который сбрил ему волосы на висках, оставив их более длинными на макушке. Он целует меня и спрашивает с кривой ухмылкой:
— Ты что, лизался с кем-нибудь на стоянке?
— Я ужинал с Бертраном.
Он приготовил две полоски: вдохнув одну из них, он протягивает мне соломинку и, пока я вдыхаю кокаин, сообщает как бы между прочим:
— Знаешь, я опять ходил к Андре… Мне даже понравилось!
Я начинаю расспрашивать его о деталях: скольких девочек он трахнул, лупил ли он опять месье Андре, но он не хочет ничего рассказывать, просто подходит ко мне сзади, прижимается, я чувствую его возбуждение.
Он подталкивает меня к моей комнате, говоря:
— Пойдем, я хочу тебя…
Я стою голый и дрожащими пальцами расстегиваю молнию на его джинсах, стягиваю трусы… потом становлюсь на колени на кровати и упираюсь ладонями в матрас, Сэми устраивается сзади, плюет на ладони и смачивает член. Последний раз мною обладал Кадер, это было два года назад, в Эль Эснаме, в развалинах разграбленного города. Я говорю Сэми:
— Надень резинку…
— У меня нет.
— Ну так возьми в ванной.
— Нет.
— Ты хоть понимаешь, что делаешь?
— Говорю тебе, я не хочу.
У меня под закрытыми веками как будто вспыхивает белый огонь. Этот малыш — чокнутый. Либо он меня действительно любит, либо «тащится» от риска, зова пустоты, бросает вызов повседневности…
Я кричу от наслаждения. Я сейчас женщина, самка. Обернувшись, я вижу полузакрытые глаза Сэми, хватаю его за плечи, потом за бедра, стараюсь притянуть его к себе как можно ближе, теснее… Мы кончаем одновременно.
Я должен встретиться с Лорой во второй половине дня в Женевском аэропорту, она уехала поездом, а я вылетел чуть позже на самолете, потому что не мог уехать из Парижа утром. Почти час я жду ее на французской стороне.
Лора говорит, что чуть не опоздала на поезд — такси, которое она вызвала, чтобы ехать на вокзал, почему-то не пришло. В шесть утра она металась по проспектам Исси-ле-Мулино с дорожной сумкой в одной руке и Морисом на поводке в другой. В конце концов какой-то тип согласился подбросить ее на Лионский вокзал.
Автобус едет в направлении Аворьяза. Продюсеры и журналисты смонтировали на станции линию местного телевидения, которая будет работать всю зиму. Меня попросили поставить свет на площадке, откуда будут транслироваться интервью, новости и спортивные передачи. Джеми здесь шеф-оператор, именно он и назвал мое имя. Мне предстоит заменить второго оператора, которого почему-то уволили, не прошло и двух дней.
Я хотел бы вернуть себе ощущение, которое родилось во мне, когда я встретил Лору. Я хочу чувствовать себя уютно с девушкой, с женщиной, хочу выкинуть из подсознания тот образ женственности, который внедрила туда Кароль: жалобы, стоны, грусть, тоска, физическая неловкость. Поэтому-то я и решил, что нам лучше сбежать из Парижа. В автобусе, по дороге на станцию, мы ласкаем друг друга, но чем ближе мы подъезжаем к Аворьязу, тем больше отдаляется от меня Лора, она как будто съеживается, становится почти прозрачной. Мы все время попадаем в пробки, и вот уже наступает ночь.
В вагончике подвесной дороги мы поднимаемся на лыжную станцию. Санки, запряженные лошадью, развозят нас по домикам, которые застыли в снегу, как дешевые межпланетные корабли, совершившие аварийную посадку. Потом мы отправляемся на телевизионную станцию, я несу сумки, а Лора тащит на руках Мориса; когда она ставит его на землю, он тут же по брюхо проваливается в глубокий снег.
Я выхожу на площадку и вижу Джеми, он явно удивлен присутствием Лоры. Сказав, что режиссер забыл забронировать для нас домик, Джеми обещает отдать нам свой. Сам он отправится ночевать к подружке, вот только еще не решил к какой: у него их уже две, и ему кажется, что в одну он успел влюбиться. Джеми объясняет нам:
— Та, другая, — это только для траханья, она хорошая девка.
Пластик, бело-зеленые стены студии высоко в горах. Морис писает на газету, расстеленную в ванной. Вечером мы ужинаем в ресторане, где нам подают мясо, приготовленное на жаровне.
Ночь кажется мрачной и скучной, несмотря на снежную бурю и раскачивающиеся под ветром фонари. Мы занимаемся любовью, и нам хорошо, как будто существует какой-то источник неиссякаемого удовольствия, берущий свое начало вне человеческого существа.
На следующее утро я отправляюсь работать, а Лора приходит на площадку только к двенадцати. Мы берем напрокат ботинки и лыжи, светит совершенно белое солнце, Дидье, наш электрик, ведет нас к склону. Мы едем слишком быстро, и Лора отстает на середине склона. Я оборачиваюсь и вижу ее крошечную темную фигурку, мы решаем подождать Лору в кафе у подножия склона. Присоединившись к нам за столиком, она с яростью отхлебывает из чашки шоколад. Отдохнув, я снова отправляюсь на площадку, а Лора выгуливает Мориса в снегу. Вечером мы встречаемся в нашей бело-зеленой комнате.
Вечером, на ужине, устроенном телекомпанией, меня пытается «снять» девушка-гримерша; мы с Лорой едва смотрим друг на друга, и девушке даже в голову не приходит, что мы вместе. Гримерша прижимается ко мне, а Морис играет с йоркширцем ее сестры. Лора бросает на меня убийственные взгляды, потом шепчет на ухо:
— Господи, до чего они обе вульгарны! — потом вдруг подходит к девице, берет ее за руку, начинает ласкать щеку. Девушка пугается: она принимает Лору за лесбиянку и уходит, уводя с собой сестру.
Телефонистка сообщает мне, что около восьми звонил Сэми. Лора страшно бледнеет, руки сжимаются в кулаки, ногти впиваются в ладони. Мы идем к себе, но она уже не может сдержаться.
— Зачем Сэми звонил? Он что, не может потерпеть два дня и не звонить?! Или он собирается тебя и здесь доставать? — Снег приглушает ее вопли.
В постели Лора пытается разговаривать со мной, задает вопросы, на которые я не собираюсь отвечать. Я не хочу заниматься с ней любовью, она кидается на меня, рвет майку, но я не двигаюсь: я боюсь самого себя, своих жестов, потому что единственное, чего мне хочется, — убить ее.
На следующий день я заканчиваю установку света на площадке, вызывая удивление всей группы, им кажется, что я сделал это слишком быстро. Вечером мы идем с Джеми в ночной клуб; полумрак, зеркала, металл… я пью джин с тоником, и мы разговариваем ни о чем, лишь бы поддержать иллюзию существования. Лора сидит между нами, но это только ее тело, дух испарился, улетучился, отлетел…
В конце концов мы возвращаемся и ложимся в ледяную постель. Лора не может заснуть, она хочет поговорить со мной. Я прошу ее заткнуться, но она не дает мне уснуть — она не собирается лежать в темноте одна с открытыми глазами. Лора наблюдает за нами, но это «мы» исчезает, бледнеет, теряется.
Я уже не могу сдерживаться: бью Лору по щеке, колочу по телу, выкидываю из кровати. Она лежит на полу, я приближаюсь… Кажется, сейчас я убью ее… Она отодвигается от меня, ползет по полу, садится на корточки у стены, закрывает лицо руками, защищаясь. А Морис в это время писает на ковер.
Внезапно Лора теряет свою власть надо мной — слишком велик ее собственный страх. Мы похожи на двух затравленных животных, выбившихся из сил. В конце концов мы засыпаем, натянув на себя разорванные простыни.
Мы собираем вещи, запихиваем их в сумки, не разговариваем, потом идем завтракать с Джеми. На Лоре темные очки, она прячет за их стеклами покрасневшие от слез глаза, обведенные черными кругами.
Я ставлю на стол свою чашку с чаем, она снимает очки, глаза ее полны слез. Внезапно Лора со всего размаху бьет меня по щеке. Джеми восклицает:
— Ты рехнулась!
Лора отвечает:
— Это за ночь, которую ты заставил меня провести!
Сани везут нас к стоянке такси. Два электрика, работавшие со мной на площадке, возвращаются в Париж. Мы едем в Женеву, оттуда я улечу самолетом, а у Лоры обратный билет на поезд.
Мы пьем вино в баре аэропорта. В последний момент Лора заявляет, что хочет вернуться вместе со мной самолетом. Мне становится дурно при одной мысли о ее новых капризах.
— Не начинай снова «доставать» меня, садись в поезд и убирайся к черту, оставь нас в покое!
Лора резко встает, опрокидывает стол, один из стаканов падает и разбивается вдребезги. Лора почти бежит к стойке «Суисэр», таща за собой на поводке насмерть перепуганного Мориса. Я догоняю ее, хватаю за плечо и отвожу в сторону.
— Послушай, у тебя ведь есть билет на поезд, и ты в него сядешь! У тебя же нет денег на билет на самолет, а у меня тем более, так что хватит придуриваться!
— Ну давай, ударь меня, как прошлой ночью, сверни мне челюсть, можешь даже ударить ногой!
Она вырывается, бросив Мориса, бежит к бару и кричит мне оттуда в совершенном исступлении:
— Разве тебе мало того, что ты уже со мной сделал?! — Ее голос разносится по огромному залу ожидания аэропорта. — Чего тебе надо еще?
Светлый гладкий пол блестит, в зеркальном коридоре стен к нам оборачиваются головы бесчисленных пассажиров. Лора опять кричит:
— У меня из-за тебя никогда не будет детей, может, хватит? — Свет проникает в зал через огромные окна, золотит лицо Лоры, электрики, сидящие за столом, стараются не встречаться со мной взглядами. Я побелел от ярости и страха, она не имеет права говорить так со мной. Лора вдруг застывает на месте, перестает кричать. Я шепчу:
— Замолчи и успокойся. В самолете есть свободные места?
— Не переводи разговор на другую тему, трус! Ты хочешь обращаться со мной, как с куском дерьма? Так я клянусь, что весь свет узнает, что ты со мной сделал!
И она начинает рыдать, она смотрит вокруг себя, задыхается от слез, бежит к выходу и кричит:
— Все узнают, весь мир!..
Я сажусь за столик, парни смотрят в свои стаканы, и я роняю:
— Чем дальше, тем хуже… Дидье, ты можешь дать мне пять сотен, чтобы я купил ей билет?
Он протягивает мне деньги, я кладу их в карман и направляюсь к выходу.
За автоматическими дверями дорожка огорожена с двух сторон высокими решетками, пол темно-красный, блестит на солнце. Лору я не вижу, но, пройдя метров пятьдесят, нахожу на земле ее куртку, чуть дальше валяется свитер. Я ускоряю шаги, сворачиваю направо и вижу ее: она сидит на земле, прислонившись к решетке, и задыхается от рыданий. Я опускаюсь на корточки возле нее, залитое слезами лицо запрокинуто в синеву неба, она смотрит вверх сквозь металлические ячейки решетки. Я вытираю слезы с Лориного лица и тихонько говорю:
— Пойдем купим тебе билет! — потом нежно поднимаю ее, поддерживаю, и мы медленными шагами идем назад, в ничейное пространство между светом и тенью. Я спрашиваю: — Почему ты сказала, что у тебя никогда не будет детей?
— Ты прекрасно знаешь почему.
— Ты что, считаешь, что у тебя положительная реакция, но не уверена в этом?
— Я сделала анализ… Он положительный, я просто не хотела тебе говорить.
На меня обрушивается свинцовое здание. Слова не имеют больше смысла. Я говорю почти машинально:
— Черт, это невозможно, когда ты узнала?
Париж. Такси останавливается, Лора выходит, я иду следом за ней, мы целуемся, нежно прощаемся, и она идет к серо-зеленым домам, а я возвращаюсь к машине.
На следующий день мы встречаемся в кафе недалеко от площади Альма. Мы оба сожалеем о случившемся. Я прикасаюсь к ней, ласкаю кончиками пальцев шею, руки, грудь. Лора говорит, что приняла решение: нужно расстаться, остановить этот ужас. Уже слишком поздно, но, пока не стало еще хуже, пока не стерлись из памяти воспоминания о прекрасных минутах, пережитых нами, нужно остановиться.
И мы расходимся в разные стороны, Лора идет к мосту Альма, а я поднимаюсь по авеню Марсо.
Сэми отправился в Тулузу. Он показал отцу кассеты с фильмами, на которых работал. Его папаша взял у своего шефа «порше», и они объехали весь город. Отец сказал Сэми:
— Молодец, продолжай в том же духе, я тобой горжусь.
Из последних сил я перетаскиваюсь через пустые дни; смертельно бледное лицо, синяки под глазами, оголенные нервы, грязная душа. Лоре всего восемнадцать, а она уже смертельно ранена. Теперь я тащу на плечах груз еще более тяжелый, чем угроза собственной смерти. В первый раз в жизни я осознаю, что совершил преступление.
Сэми не находит больше в моих глазах того отблеска, который ищет. Я чувствую, что скоро он начнет отдаляться от меня. Когда Омар предлагает мне и Сэми сняться в фильме, который он собирается запускать, я хватаюсь за эту возможность отдалить расставание. Сэми соглашается из-за денег, а может быть, из-за своего нарциссизма.
Фильм для какой-то телевизионной передачи должен длиться пять-шесть минут и рассказывать о любовном романе. В нем много эротических страстных сцен, происходящих между тремя персонажами: двумя юношами, которых будем играть мы с Сэми, и девушкой, роль которой исполнит Карина Сарлат, молодая талантливая актриса. Увидев ее в первый раз, мы оба немедленно загораемся желанием переспать с Кариной.
Съемки длятся три дня: обольщение, прикосновения, поцелуи, ласки, взаимопроникновения. Я лежу голый на Карине, камера отъезжает, наезжает, я невольно возбуждаюсь, но моя любовь к Сэми возвращается ко мне, выплывает из глубин моего подсознания.
Мы расстаемся, пообещав непременно встретиться снова. Карина говорит мне:
— Ты должен мне ночь любви!
Сэми оскорблен, что выбрали не его. Я утешаю мальчика:
— Ты просто маленький глупый петушок!
Мы с Джеми идем на модную тусовку на улицу Лонгшан, где царит всеобщее возбуждение. У входа нам продают «колеса». В большой квартире без мебели бродят человек тридцать, среди них несколько моих знакомых видеотехников, актеры, двое модных певцов. Они напоминают ускоренные частицы в циклотроне.
Движения присутствующих постепенно замедляются, люди начинают прикасаться друг к другу, девушки ласкают парней, друг друга… а вот там только ребята… Ничего сексуального — прикосновения, желание общения. Я смотрю на Джеми и спрашиваю, подействовал ли на него наркотик.
— Ни хрена! — отвечает он.
Какой-то тип раздевается, берет кисточки и тюбики с гуашью и начинает расписывать лицо и тело. Несколько человек возвращаются с кухни с кубиками льда и, натирая друг другу щеки, приговаривают:
— Как прекрасно, Боже, как хорошо!
Мы как будто вернулись в прекрасные семидесятые. Разница лишь в том, что этот новый наркотик не позволяет заниматься любовью — ни у кого не встает… Психоделические годы господства СПИДа и «безопасной любви»!
Джеми говорит мне:
— Я хочу, чтобы этим летом ты приехал в Испанию. Я родился недалеко от Аликанте, у меня там куча приятелей, так что будет все, чего только душа пожелает: девочки, мотоциклы, наркота… — Да, я явно предпочитаю семидесятые годы, которые сулит мне Джеми, тому, что могут предложить эти чокнутые с улицы Лонгшан.
Я все еще не чувствую действия таблетки и начинаю пить все подряд: пиво, красное вино, виски, водку; в конце концов Джеми отнимает у меня бутылку, которую я пытаюсь опорожнить из горлышка. Через полчаса я стою на коленях перед унитазом и блюю всю оставшуюся ночь.
Джеми привозит меня домой. Сэми, естественно, нет, он остался у Марианны. Следующие три дня я чувствую себя, как больная корова.
Сэми прибежал, как только узнал, что я собираюсь увидеться с Кариной. Мы едем наугад по берегу Марны. Наступает вечер — тот самый час «между собакой и волком», когда, по свидетельству древнееврейского текста, человек «не может отличить одного зверя от другого». Я думаю о Лоре, которая произнесла эту странную фразу в день нашей первой встречи. Мы оба теперь не умеем отличить свет от тьмы, домашнее животное от дикого зверя.
Мы обедаем в ресторане у воды: к старому дому, окруженному платанами, пристроили современную веранду. Мы пьем молодое красное вино, смеемся, громко разговариваем. Грубые, неприличные, вызывающие слова, недовольные лица посетителей, презрение окружающих… Но объединяющий нас эротизм внушает чувство всемогущества.
Карина очень хороша: длинные черные волосы, чувственные губы, грудь, нахально выпирающая из-под майки. Сэми что-то возбужденно рассказывает: оказывается, он хочет присоединиться к какой-то группе алхимиков возле Дьепа и принять участие в кельтских обрядах, участники которых одеваются в шкуры. Один из членов этой группы купил замок, и они устроили там часовню и лабораторию. Алхимики возделывают землю вокруг замка и торгуют гончарными изделиями собственного производства в маленьком магазинчике в соседней деревне.
Немного позже мы выходим из пивной и начинаем дико вопить на улице. Сэми прижимает меня к капоту машины и целует в губы; мы катимся по земле, по асфальту, валяемся у колес машины. Карина разлеглась на заднем сиденье машины, уперевшись ногами в боковое стекло; Сэми влезает к ней, а я сажусь за руль и рву машину с места. Я еду очень быстро, огни Парижа приближаются, и ночь светлеет.
Мы приезжаем ко мне, кладем на пол матрасы с наших двух кроватей в комнате Сэми. Потом мы раздеваем друг друга и укладываемся, положив Карину между нами. Внезапно Сэми вскакивает, идет в ванную, берет там бритву и начинает сбривать волосы под мышками и на лобке. Он объясняет:
— Это первая стадия очищения, так всегда делают, прежде чем начать черную мессу…
Мы с Кариной обмениваемся тревожными взглядами, а Сэми уже на кухне и возвращается оттуда с ножом. Он становится в ванной перед зеркалом, расставив ноги и выпрямив грудь: очень спокойно, методично, он делает надрезы на теле, на руках и на бедрах, потом берет бутылку спирта и поливает девяностоградусной жидкостью красные царапины. Потом он обращается ко мне:
— Ну давай, сделай то же самое, это вовсе не глупости… Мне так хорошо… — Он возбуждается, а меня начинает тошнить, и я возвращаюсь в комнату и ложусь рядом с Кариной. Нами овладевает безумный истерический смех, и она просит:
— Останови его!
— Да я даже смотреть на него не могу!
В этот момент Сэми возвращается и растягивается рядом с нами на матрасах. Мы не занимаемся любовью, так, ласкаем друг друга немножко и засыпаем.
На следующее утро меня будит какой-то шум у входной двери, и я внезапно вспоминаю, что должна прийти женщина убираться в моей квартире. Я не шевелюсь и делаю вид, что сплю. Дверь в комнату Сэми открыта, сквозь ресницы я вижу в проеме квадратный силуэт уборщицы. Она с ужасом смотрит на два матраса на полу, на три неподвижных тела и кровь на простынях и вдруг убегает, как если бы увидела самого дьявола.
Сэми и Карина еще спят. Я готовлю себе чай и обнаруживаю, что достойная женщина бесследно исчезла. Я иду с чашкой в гостиную и вижу, что на автоответчике горит огонек в окошечке.
— Это Лора, я хочу просто сказать тебе, что ты тоже меня преследуешь. Сегодня утром я открываю газету и вижу твою рожу рядом с этой мерзавкой Кариной Сарлат! Я доставлю себе удовольствие и брошу газету на пол, чтобы Морис мог на нее писать!.. Значит, ты стал артистом? Это, наверное, из-за похабных сцен с этой девкой ты сменил профессию? Она что, лучше меня, богаче, у нее есть работа, и она не ревнива? Ты хоть сумел ее как следует трахнуть? Кстати, а ты сказал ей, что у тебя положительный анализ, а?
В этот момент в комнату входит Карина, и я резко выключаю автоответчик. Не знаю, слышала ли она последнюю фразу Лоры, но по ее глазам я понимаю, что между нами уже ничего не будет.
Когда Карина наконец уходит, я звоню Лоре. Ее нет дома, и я слушаю сообщение на автоответчике. На этот раз воспользоваться дурацким аппаратом придется мне. Я говорю, что ей нечего переживать по пустякам — между мной и Кариной ничего не было. Я уверяю, что хочу ее видеть, и прошу прийти ко мне ночевать.
Лора не перезвонила. Я жду Сэми, который обещал вернуться к ужину. По телевизору Пиаф поет «Любовников на один день»:
Сэми все еще нет. Я смотрю в окно, но улица пуста. Я выхожу из квартиры, спускаюсь на лифте на подземную стоянку и сажусь в свою машину: вокруг меня бетон и неон.
Другие стены: дома на Праздничной площади, блестит мокрый асфальт, я спускаюсь по улице Бельвилль. Выйдя из машины, вхожу в «Лао-Сиам». Хозяин пожимает мне руку — у него стальное рукопожатие, он мог бы с легкостью сломать мне пальцы. Я представляю себе этого человека в фильме о каратистах, снятом в Гонконге, внезапно вспоминаю фильмы с Джекки Ченом, которые ходил смотреть в бедное предместье Туниса.
За соседним столиком хохочут две женщины. Мне кажется, что я уже видел их когда-то. Одна рассказывает, как ее остановил легавый, проверявший на дороге документы. Они ехали с подругой и ели жареного цыпленка. Хозяйка машины протянула ему права, заляпанные куриным жиром. В голову ей пришла шутка для следующего контроля. Когда ей скажут: «Здравствуйте, мадам. Документы, пожалуйста. Что вы везете в багажнике?» — она ответит: «Да так, двух цыплят и бомбу».
Они рывком откроют багажник и найдут там двух прекрасно зажаренных цыплят и… шлем для верховой езды. Женщины весело смеются.
Я иду по следам множества людей, занимавшихся здесь любовью. Месяц проглядывает через тучи и освещает крыши барж. Пыль и гравий под ногами. На этом узком пространстве я освобождаюсь от условностей и любой власти, чувствую себя господином и хозяином.
Напротив моего дома, у маленького арабского бара, припаркованы три «харлея». Я вижу три силуэта в коже и холщовых штанах, бритые черепа, локти на стойке. Я ставлю машину и поднимаюсь к себе.
На автоответчике — послания от Лоры. Я хочу спать и не могу решить, слушать ли их сейчас. В конце концов я включаю аппарат и начинаю перематывать пленку.
— Я получила твое послание, мне хочется верить в то, что ты говоришь, но было бы слишком хорошо, если бы между тобой и Кариной ничего не произошло, я тоже очень хочу тебя видеть сегодня вечером, а это именно то, чего я не должна чувствовать. Я должна тебе сказать еще кое-что, вот только не знаю, хватит ли у меня храбрости… Я даже не уверена, что пошлю тебе письмо, которое написала… Я хочу, чтобы ты был со мной еще хотя бы один раз… но я понимаю, что на самом деле тебе это вовсе не нужно, хоть ты и звонил сегодня утром и приглашал меня к себе… (Конец.)
— Ну вот, я опять звоню и говорю, говорю, но мне кажется, я могу себе это позволить, потому что завтра мне даже не захочется набирать номер твоего телефона… Раз ты не хочешь, чтобы мы были вместе, я постараюсь понять и смириться. Буду думать о том хорошем, что между нами было. Наверное, я тебе не подхожу, тебе нужна более свободная женщина, может быть, Карина, у нее есть работа, да и вообще… (Конец.)
— Я хотела бы в последний раз услышать твой голос, я все еще хочу заниматься с тобой любовью, знаю, что этого никогда больше не будет, и мне так плохо… Ты дома, я знаю, что ты дома, иначе ты не позвал бы меня к себе… (Конец.)
— Как мне хочется согласиться и прийти к тебе… (Конец.)
— Если ты действительно этого хочешь, я, наверное, приду… Ответь же мне, а то получится, что я заявлюсь, а ты должен уходить… (Конец.)
На следующем куске пленки слов нет вообще, вздохи, всхлипы — Лора начинает рыдать. Потом, сквозь рыдания, прорываются слова:
— Алло, алло, алло-о… Ответь мне, умоляю, нужно же найти какое-нибудь решение… Мы можем что-нибудь придумать вместе, нельзя же все вот так взять и бросить, нельзя, нельзя… Мне необходимо любить тебя, ты не можешь оставить меня одну сегодня вечером, не можешь… Скажи, что мы увидимся завтра, что все будет хорошо, я не хочу жертвовать своей любовью, скажи, что мы больше не расстанемся, что всегда будем вместе, даже если будем видеться очень редко, будем далеко друг от друга, мы все равно всегда будем вместе. Без тебя у меня не будет жизни, не оставляй меня одну с желанием подохнуть, я уверена, можно найти другое решение, ответь, умоляю… Ты уже ничего не хочешь?.. Или ты ушел? Тебя нет дома?.. Господи, он не хочет отвечать!.. (Конец.)
Я слышу чьи-то крики на улице. Останавливаю пленку и подхожу к окну. Трое бритоголовых окружили смертельно пьяного араба, который прислонился к стене у выхода из маленького бара. С этими тремя есть еще один, четвертый, мне начинает казаться, что я брежу: в этом человеке я узнаю Сэми. Вместе с остальными он оскорбляет араба, потом один из тех троих достает нож из кармана, выкидывает лезвие. Он хватает араба за лацканы куртки, подносит нож к его лицу… Голова араба ударяется о стену, где висит вывеска: «Меблированные комнаты, газ, электричество». Парень ведет нож вдоль тела араба, останавливается возле ширинки. Я открываю окно и слышу, как подонок шипит:
— Ну, падаль, я сейчас отрежу яйца и запихну их тебе в рот… Ты ведь именно так поступал с французами в Сиди-Бель-Аббесе?
Старик перепуган до смерти, он смертельно бледен и только повторяет:
— Нет, нет…
Дружки главного подонка хихикают. Сэми обращается к типу с ножом и пытается его успокоить:
— Оставь эту старую развалину, нам есть чем заняться…
Хозяин кафе появляется в дверях, говорит несколько слов по-арабски старику, и бритоголовый ублюдок прячет нож, араб возвращается в кафе и исчезает где-то за прилавком.
Бритоголовые садятся на свои мотоциклы. Сэми пожимает руки двоим и хлопает по плечу главаря с ножом. Мотоциклы исчезают вдалеке, Сэми переходит улицу и возвращается в наш дом. Я закрываю окно и снова включаю автоответчик. Раздается голос Лоры, она уже не плачет, голос спокойный.
— Последнее, что я хочу тебе сказать, — я не приду сегодня вечером, потому что, даже если мы будем вместе, у меня не будет права сделать то, чего мне так хочется… и еще: я хотела бы, чтобы в эту минуту ты ехал ко мне и именно поэтому не подходил бы к телефону… Вот моя самая большая мечта… Ну, ладно… прощай! Нет, я не хочу говорить тебе прощай… До свидания, желаю тебе быть очень счастливым, а я тоже постараюсь быть хоть немного счастлива… без тебя… (Конец.)
Сэми входит и падает на диван, он в явном подпитии, на лице брезгливое выражение, глаза смотрят в пустоту, в белую стену напротив. Я говорю ему:
— Симпатичные же у тебя дружки.
— О чем ты?
— Да о том, что твои фашистские дружки здорово выглядят.
— Они не наци, а алхимики!
— Забавно! Слушай, ты хоть помнишь свою фамилию, имя? Отца ты помнишь?
Он бормочет что-то невразумительное, уходит к себе в комнату и хлопает дверью.
Я звоню Лоре, бужу ее и не могу сдержать злость.
— Ты что, окончательно рехнулась? Я звоню, зову тебя к себе, а ты перезваниваешь и оставляешь дурацкое послание, в котором просишь меня, чтобы я тебя не бросал! У тебя с головой-то все в порядке?
— Ты что, разбудил меня в это время только для того, чтобы наговорить гадостей?.. Ну давай, говори, что ты меня больше не хочешь, не любишь, скажи, умоляю, мне нужно, чтобы ты это сказал, даже если ты так не думаешь…
— Черт бы тебя побрал! Да думаю я так, думаю: исчезни, меня от тебя тошнит, я не хочу никогда больше тебя видеть! — Я вешаю трубку. Через тридцать секунд телефон снова звонит. Я слушаю первые Лорины слова:
— Ты не имел права так говорить! Ты не можешь меня вот так просто оставить!..
Я кричу в ответ:
— Хва-а-тит!!! — Швыряю трубку, с мясом вырываю шнур из розетки, глотаю снотворное и ложусь.
На следующее утро я отправляюсь в госпиталь на анализ крови, который мне делают каждые три месяца. Вирус преспокойненько размножается, лимфоциты Т4, отвечающие за иммунную защиту, медленно гибнут. Мне еще повезло: я мог стать жертвой какой-нибудь более жестокой формы.
Когда я выхожу, Лора стоит внизу у лестницы, прислонившись к каменной колонне, поддерживающей портик входной двери. На ней длинное темно-синее пальто и темные очки. Сегодня первый весенний солнечный день. Я прохожу мимо Лоры, бросая на ходу:
— Что ты, черт возьми, здесь делаешь? — И не останавливаюсь. Лора идет за мной, говоря на ходу:
— Я знала, где тебя искать. Ведь до вчерашнего вечера ты всегда говорил мне, что собираешься делать и куда идти, ведь так?
Я не смотрю на нее и быстро иду к машине.
— Ну и что?
— Что говорит наука? Ты медленно подыхаешь?
— Как мило, что ты обо мне беспокоишься…
— Не волнуйся, теперь я сама займусь тобой, дело пойдет гораздо быстрее.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Я хочу сказать, что ты заплатишь за то, что сделал. Я ведь говорила тебе как-то, что могу ускорить твою смерть или, наоборот, задержать. Ты не хочешь в это верить, но тебе придется — после того как увидишь все собственными глазами. Ты станешь наблюдать за разрушением собственного тела. Ты испоганил мою жизнь, передал мне вирус, я никогда никого не смогу полюбить, так что мы оба сдохнем. В прошлый раз я не привела в исполнение своих угроз, но теперь, клянусь тебе, я сделаю это!
Меня шатает, тошнит. Когда сестра воткнула иголку мне в вену, я увидел миллиарды белых звезд, ей даже пришлось накапать мне ментоловых капель на кусочек сахара, чтобы привести в чувство. Все это похоже на дурной сон. Лора внезапно говорит:
— Открой мне.
Совершенно машинально я залезаю в машину и открываю ей правую дверцу. Она садится рядом со мной и говорит:
— А теперь мы поедем к тебе и в последний раз займемся любовью.
— Что?
— Ты отвезешь меня к себе и в последний раз засунешь в меня свой хобот. Это ведь единственное, что еще имеет смысл между нами, разве не так? Я не хочу сохранить о тебе печальное воспоминание после той ночи в Аворьязе, где ты даже не смог трахнуть меня, потому что все твои мысли были заняты мужиками!
Я еду, но не к себе, а куда-то в конец пятнадцатого округа. Лора спрашивает:
— Куда ты направляешься?
— К тебе, так будет лучше. Сэми сегодня дома.
— Он что, больше не работает?
— Сегодня нет.
Я останавливаюсь у ограды, в длинной веренице машин, и говорю:
— Здесь ты выйдешь!
— А ты?
— Вернусь домой!
— Да я с места не сдвинусь!
— Сейчас посмотрим! — Я открываю дверцу и выталкиваю Лору из машины. Она истошно вопит, бьет ногой по колесу, но я закрываю дверцу и уезжаю.
Сэми еще спит, когда я возвращаюсь домой. На автоответчике горит цифра семь — семь посланий, но я не собираюсь их слушать. Звонит телефон, и Лора спрашивает:
— Ты прокрутил мои сообщения?
— Нет.
— А зря, тебе было бы очень полезно! Ладно, я сейчас приеду, позвоню в дверь, и ты мне откроешь.
— О, нет, ради Бога…
— Я сейчас сжато перескажу тебе то, что наговорила на автоответчик: ты довел меня до крайности, ты причинил мне зло, и я тебе его верну — оно мне не нужно, я не хочу, чтобы это зло поселилось во мне, это делает меня злой. Я хочу быть злой с тобой, хочу ответить злом на зло, так вот, я займусь твоим здоровьем, раз ты отверг мою любовь. Хочу, чтобы ты знал еще одну вещь: я знакома со многими людьми из твоего окружения, с твоими друзьями, приятелями, продюсерами, и мне ничего не стоит снять трубку и позвонить каждому из них, это так просто! Конечно, есть люди, которые будут просто в восторге, узнав, что ты скоро сдохнешь от СПИДа и что ты передал вирус своей маленькой подружке, не предупредив о том, что заразился, прежде чем лечь с ней в постель в первый раз…
Я отвечаю ей, что жду ее дома, потом спускаюсь в подземный гараж и сажусь в машину. Дверь гаража поднимается, и яркий белый свет ослепляет меня, сидящего в машине в темноте гаража. Меня как будто ударили, и я не в силах сопротивляться, не могу защитить себя, затылок откинут назад, в темноту, глаза ослеплены. Может быть, Лора наивно хотела сделать как лучше, хотела помочь мне… В своем собственном страдании она спутала боль и зло. А меня к жизни теперь привязывает лишь тоненькая ниточка наших страданий.
Я еду по внешним бульварам; ворота Обервилье, пакгаузы Нея, где-то здесь, совсем рядом, Крымская улица и стоянка-2000, где я репетировал со своими рок-музыкантами на третьей подземной площадке, пальцы у нас стыли, как от зимнего холода, а спины были мокрыми от пота. Прекрасные воспоминания разочарованного мальчишки.
Я останавливаюсь у телефонной будки и звоню маме. У меня мозг ребенка в теле старика, я рассказываю все сразу: и то, что я заразил Лору, и то, что она считает свою любовь оскорбленной и растоптанной, говорю, что она угрожает все рассказать моим друзьям… Потом сообщаю самое главное: она может ускорить ход моей болезни так же, как замедляла его до сегодняшнего дня. Мама не может прийти в себя от изумления.
— Господи, да неужели же ты, с твоим образованием и логическим мышлением, веришь во всю эту чепуху?! Ты не можешь поддаваться на подобные глупости!
Я пытаюсь объяснить, что речь не идет о том, чтобы верить или не верить, это уже вошло в меня, я беззащитен. Мама говорит, чтобы я немедленно приехал к ней.
Отец у себя в кабинете, в правом крыле дома. У него спокойный, хорошо поставленный голос.
— Рано или поздно тебе все равно придется перестать уступать шантажу, каковы бы ни были последствия… Уж я-то это знаю…
Я вспоминаю ту ночь, когда мне было всего восемнадцать и я вернулся домой очень поздно: открыв дверь, я наткнулся на разбросанные по полу домашние цветы, опрокинутую мебель, разбитую посуду. Мама была в горах, а отец с любовницей подрались в нашем доме. Их даже звали одинаково — Клод. Отец пытался заснуть в одной комнате, а она улеглась на маленьком диванчике в гостиной. Я расставил мебель по местам, навел порядок, в этот момент женщина проснулась и попросила меня отвезти ее в больницу, сказав, что у нее сломана рука. Отец тогда с трудом передвигался — его только прооперировали по поводу разрыва ахиллова сухожилия. В четыре утра я посадил любовницу отца в его машину и по пустынному Версалю отвез ее в приемный покой больницы Ришо. Клод испробовала все способы, чтобы удержать отца: она работала вместе с ним, звонила матери, пыталась сделать своим союзником меня, потом сказала отцу, что наняла каких-то типов, чтобы они избили меня. Отец оказался в ловушке и вынужден был терпеть ее месяцы, даже годы. Но однажды он решил: все, хватит, больше этого не будет. Когда она поняла, что теряет его навсегда, они подрались.
Звонит телефон, и мама снимает трубку. Это Лора, она говорит, что собирается возбудить против меня дело в связи с тем, что я передал ей вирус СПИДа. Это как бездонная пучина, как кошмар, который я часто видел в детстве: в нем не было никакой конкретной картинки, мне просто казалось, что я нахожусь в центре круга, диаметр которого все время сужается и вот-вот задушит меня. Мама отвечает:
— Ты права, девочка, поступай как знаешь!
Я звоню домой, и Сэми снимает трубку.
— Только что явилась Лора с большой сумкой, она раскладывает свои вещи в шкафу и говорит, что теперь будет жить здесь, что ты согласился.
Я прошу Сэми не оставлять Лору одну в квартире, она может все там разгромить.
— Я сейчас приеду.
Я прошу отца поехать со мной, у меня самого не хватит духу выставить ее. Он ведет машину, а я безвольно сижу рядом. Мы входим в квартиру, и я говорю себе, что у него, может быть, есть еще шанс уговорить Лору: она его обожает точно так же, как ненавидит мою мать. В квартире отец сразу же начинает говорить с ней, но в этот момент вмешивается Сэми, хватает ее за талию и выталкивает на лестничную площадку. Папа отшвыривает Сэми от Лоры, отводит ее в угол гостиной, что-то тихо, мягко говорит. Я сижу на черном диванчике, как тряпичная кукла, не в силах вымолвить ни звука.
Лора собрала свои вещи в дорожную сумку. Мы садимся в машину отца и едем к XV округу. Мы целуемся, и она выходит из машины. Лора явно удручена, но по презрительной, вызывающей улыбке, промелькнувшей на ее губах, я понимаю, что ничего не кончено. И она знает, что я знаю. Мне хочется затрахать ее до смерти. Лора идет к своему дому, мы отъезжаем, а ее тонкий силуэт исчезает за решеткой и поросшим травой и цветами холмиком сада.
Я ужинаю с родителями: все делают вид, что обстановка разрядилась. Мама говорит, что я должен остаться ночевать, но я отказываюсь. Я еду в своей машине к Парижу, окутанному оранжевым сиянием, сотканным из света и смога.
Я нажимаю на кнопку звонка, над которым все еще висит табличка с моей фамилией. Лора открывает мне дверь.
— Я знала, что ты придешь. — Больше мы ничего не говорим. Теперь слышны лишь шорохи снимаемой одежды, безмолвный диалог наших оргазмов.
Я одеваюсь — не собираюсь ночевать у Лоры. Все те же, бесконечно повторяемые жесты: дойти до машины, открыть дверцу, завести мотор, ехать в ночи, встречаясь со слепящими огнями встречных машин.
Сэми в квартире нет. Я зажигаю лампу на письменном столе, беру листок бумаги и начинаю писать Лоре письмо:
«Уезжая от тебя, я поехал по кольцевому бульвару, потом выехал к Заставе Шапель, остановился на красный свет. Перед моей машиной перешли дорогу четверо молодых ребят — двое парней и две девушки, им не было и двадцати. Я долго смотрел им вслед. На следующем перекрестке зажегся зеленый свет. Чтобы не попасть под машину, ребятам пришлось бежать, оба парня схватили девчонок за руки. Именно этот жест, такой простой — одна рука накрывает другую — причинил мне ужасную боль, ты даже представить себе не можешь, как мне было плохо! Именно этого ты ждешь от меня, а я не способен тебе дать такой простой вещи. Твои двадцать лет жаждут именно такой простоты.
Я искал это ощущение долгие годы, сотни ночей, возле сотен чужих тел. Я не хочу такого же мучения для тебя. Я хочу, чтобы ты нашла. Нашла руку, которая накроет твою ладонь, нашла человека, с которым испытаешь настоящую любовь. Со мной это невозможно, так пусть это будет кто-нибудь другой.
Я не хочу говорить о забвении в том смысле, как ты его понимаешь: слишком радикально, жестко и немного наивно, но я не хочу больше причинять тебе боль.
Я прошу тебя только об одном: если ты действительно можешь помочь мне жить дальше, как бы ты это ни делала, сделай это, ведь я так боюсь, я не заслуживаю смерти. Не сейчас. Не так.
Обнимаю тебя так крепко, как только могу.»
Я иду по Парижу и говорю себе, что это единственный город, в котором я не решаюсь поднять глаза на то, что меня окружает. Я хотел бы видеть лучше, хотел бы чувствовать волнение, но мой взгляд горизонтален, он упирается в землю, не реагируя даже на серый асфальт тротуара. Иногда я отвлекаюсь на что-нибудь, поворачиваю голову, чтобы взглянуть на лицо или силуэт прохожего, но они исчезают из виду, и все начинается сначала.
За некоторые взгляды и жесты, которые, я знаю, будут длиться лишь мгновение, я отдал бы сто лет жизни. Абсурдность моих действий стоит обсуждать только потому, что я уверен в собственном бессмертии; но я знаю также, что время мое сочтено, знаю это лучше всех других смертных.
Я ужинаю с Марком, и мы говорим о наших разочарованиях, нереализованных мечтах. Наша дружба устояла перед временем — ей уже шестнадцать лет. Марк рассказывает мне о своей новой пластинке, о том, что Мария бросила его и он спит с кем попало.
Я уезжаю в Африку, и это снова бегство: я буду снимать репортаж в Абиджане и беру с собой Сэми в качестве ассистента. Продюсер и режиссер летят с нами. Мы пересаживаемся в аэропорту Мадрида, и нам приходится ждать три часа. У меня закрываются глаза, но внезапно я замечаю знакомый облик: красивое лицо, прекрасное тело, хотя походка немного жесткая, слишком быстрая. Эрик… Он пробирается между сиденьями из лилового пластика, не замечая меня. Он совсем не изменился с момента нашего разрыва, тогда, под прожекторами речного пароходика. Он все так же напоминает снаряд, запущенный наугад в поисках успеха. Я окликаю его, и он падает в мои объятия, начинает упрекать за то, что я ни разу не позвонил сам и не ответил ни на одно послание, которые он оставлял на моем автоответчике. Все те же слова и движения, как будто время остановилось и мы не расставались. Я говорю Эрику, что поезд ушел, что я давал ему массу возможностей вернуться. Сэми все это явно забавляет.
Оранжевое такси вылетает на бульвар Жискар д’Эстена и везет нас к центру города, проезжает на красный свет, кто-то истерически сигналит нам вслед. Шоферы такси в Абиджане такие нервные, что их называют «черный кофе». Альфа Блонди воспела кровь, льющуюся каждую ночь на этой артерии, ведущей к Плато: «Бульвар Жискар д’Эстен, бульвар смерти…»
Мы поселяемся в отеле «Вафу», очень шикарном: номера расположены в соломенных хижинах на сваях с видом на лагуну. Мы с Сэми получаем номер с двумя большими кроватями.
Я должен снимать репортаж о ньяме-ньяме. Это такой танец, что-то вроде хореографического кун-фу, исполняемого абиджанскими хулиганами. Банда из одного квартала встречается с бандой из другого, и они танцуют, вместо того чтобы драться.
У меня свидание с Сирики на террасе отеля «Кокоди». Он маленький, молодой, с лысеющим лбом и уже работал с европейцами над документальными съемками. Он говорит продюсеру:
— Я стою дороже других, но вы можете потребовать от меня чего угодно, и я вам это достану!
Продюсер колеблется, но я советую ему нанять африканца.
На следующий день Сирики организовал мне встречу с двумя шефами банд из Трешвиля и Аджаме. Мы оказываемся в зарослях маки недалеко от моего отеля, договариваемся устроить свидание между двумя бандами три дня спустя на автовокзале Трешвиля. Они будут танцевать ньяму-ньяму, а я буду снимать.
А пока я снимаю город, контраст между нищетой и роскошью, покосившиеся крыши бидонвиля прямо под башней отеля «Ивуар». Я беру интервью у главарей банд, у танцоров, молодых негодяев, говорящих между собой на жаргоне нуши. Они напоминают о нищете, о бедных иммигрантах из Буркина-Фассо, которые крадут, чтобы выжить, а местные жители наказывают их, вбивая в черепа длинные гвозди.
Начался сезон дождей. Я еду под низвергающимися с неба потоками воды в старом длинном черном «датсуне», взятом напрокат съемочной группой. Сэми сидит рядом, он мало говорит, смотрит в темное небо. Между нами выросло невидимое препятствие: Сэми изменился, да и я тоже, наверное. Он работает хуже, чем прежде, я хочу его чему-нибудь научить, но мне кажется, что ему на все плевать и он просто издевается надо мной. Ночью мы ложимся под простыни, иногда целуем друг друга в щеку, иногда просто бросаем: «Спокойной ночи!» Сэми делает вид, что не замечает моего желания, как будто хочет сказать, что он здесь только для работы, а не потому, что он мой любовник.
Обе банды танцоров встречаются в Трешвиле. Мускулы, ножи, кастеты, нунчаки, зеркальные солнечные очки. Весь этот джентльменский набор они демонстрируют перед моей камерой. Они ходят кругами, улыбаются, но я спрашиваю себя, не зарежут ли они меня в следующую минуту. Я общаюсь только с главарями — Боно и Максом. Сирики помогает мне расставить танцоров по местам; я единственный белый среди безумства черных тел. Мне нравится это ощущение: если я совершу что-нибудь неуместное, позволю какой-нибудь неверный жест, лишнее слово, хрупкое равновесие может нарушиться, и они разнесут весь квартал. Продюсер в ужасе, он заперся у электриков. Танцоры из Трешвиля снимают рубашки и майки, а аджамцы остаются одетыми. Они становятся напротив друг друга, а я хожу вокруг них с камерой. Они танцуют: удары ногами и кулаками в сторону противников, напряженные лица, поднятые подбородки, совершенная красота.
Вечером Сэми «снимает» в ночном заведении Трешвиля молоденькую девочку. Мы приводим ее в хижину, и я ложусь, пока Сэми трахает ее в гостиной. Я плотно прикрыл дверь, но до меня все равно доносятся их стоны и хрипы. Я думаю о Лоре, о безумной страсти наших ночей и возбуждаюсь, ласкаю себя, потом иду в ванную, чтобы смыть сперму с живота, и слышу, как девушка кричит в гостиной. Я снова ложусь, но вопли не прекращаются — они с Сэми ссорятся. Я ужасно хочу спать, но шум мешает мне. Я встаю, надеваю трусы и открываю дверь в гостиную. Девушка на секунду замолкает, но тут же снова начинает орать. Сэми говорит ей, чтобы она убиралась, но она отказывается, пока он не даст ей еще денег. Я пытаюсь успокоить их обоих; девица говорит, что Сэми заплатил ей меньше, чем обещал, а он возражает, что она требует больше, хотя все уже получила. Проститутка снова начинает кричать, берет с низкого столика стакан, пытается раздавить его рукой. Когда она разжимает кулак, осколки стекла падают на пол, кровь капает на ковер. Я тоже начинаю кричать:
— Да хватит же наконец! — Потом достаю двести франков и протягиваю девушке. Она берет деньги окровавленной рукой, я открываю дверь, хватаю ее за плечи и рычу:
— Пошла вон, кретинка! — и выбрасываю ее на мостки.
Хлопнув дверью, я оборачиваюсь к Сэми и спрашиваю:
— Ты что, совсем рехнулся? Она хоть трахалась-то хорошо?
— Очень профессионально!
— Ты надевал резинку?
— Нет.
— Браво, абиджанские девицы становятся спидоносками.
— Да, ты-то знаешь, о чем говоришь!
Сэми ложится. На следующий день он встает очень рано и начинает собирать оборудование. Мы улетаем с отснятым материалом. Я увидел Абиджан в глазок видеокамеры и еще немного отдалился от Сэми.
Из аэропорта я звоню Лоре. Мне кажется, что я делал то же самое год назад, вернувшись из Касабланки. Я говорю Лоре, что устал от всего: от съемок и света, от вируса и от нас. Мне нужна передышка, немного покоя. У нее спокойный, немного хриплый голос:
— Я только что узнала, почему люблю тебя и как именно нужно это делать.
Она добавляет, что уже неделю проводит время с парнем из своей школы, он ей нравится, и она думает, что тоже очень привлекает его. Но в самый ответственный момент у нее перед глазами встают наши тела, переплетенные в страстном объятии. Она не может решиться сказать мальчику, что у нее положительный анализ на СПИД, она боится его заразить.
Лора тоже стремится к простоте, ей хочется сократить страдания. Но все не так просто: какая-то тайная сила объединяет нас, помогая преодолеть все муки. Что это?
Сэми теперь редко ночует дома. Он назначает мне свидания и не приходит. Я звоню Марианне. Она говорит, что Сэми вернулся к ней, но иногда по вечерам она не знает, где он. Наше соперничество давно прекратилось, Марианна рассказывает мне о своей жизни, ей хотелось бы, чтобы газета занимала меньше времени, тогда она смогла бы закончить наконец свой роман. Я говорю:
— Сэми очень изменился.
Марианна соглашается:
— От меня он тоже ускользает.
Я рассказываю, что в Абиджане Сэми работал очень плохо, мысли его витали где-то далеко.
— Я пытался вразумить его, но ничего не вышло. Он просто сказал мне, что его отец был харки.
Марианна прерывает меня взрывом хохота:
— Господи, что за бред! Да его отец был испанцем, так же как и мать! Он хитрый, этот маленький негодяй, он прекрасно понимал, что отец-араб соблазнит тебя! Да еще и харки теперь…
Я предлагаю Марианне поужинать как-нибудь вечером втроем, чтобы объясниться, раскрепоститься… Марианна отвечает, что несколько дней назад за Сэми приходил парень, который ей очень не нравится.
— Правда, он не педик.
— Его зовут Пьер, у него «харлей», и он шляется с бандой бритоголовых дебилов?
— Да.
— Значит, Сэми не сказал тебе, что интересуется алхимией!
Наступает вечер, и я выхожу из дому с видеокамерой. Я ищу дома, на которых размещена неоновая реклама. Я снимаю здания, стоящие на кольцевом бульваре, гигантские неоновые буквы гаснут, я вхожу, поднимаюсь на последний этаж, выбираюсь на крышу и снимаю город, опускающийся в ночь. Я склоняюсь над пустотой и снимаю бездну.
Потом, когда наступает мой час, я спускаюсь с вершины и опускаюсь в пучину, в подземные глубины, во вместилище порока.
Иногда мне даже не нужно выходить из дому, безумные ночи сами приходят ко мне. Я один с виски, сигаретами и кокаином; один со своим телом, своей одеждой, своими испражнениями. Я проделываю сам с собой то, чем раньше занимались со мной мои партнеры по подземельям города: веревка, кожа, сталь.
Я решаю снимать все: увидеть рассвет, туманный час, час смерти. Через окно я снимаю стену напротив, грязную, темную, заплесневелую штукатурку, которая местами треснула, обнажив кирпичи. Мало кто из художников рисовал рассвет. Я вспоминаю Жерико и Караваджо.
Наступает день, серый и жесткий, очень быстро становящийся шумным: мусоровозы, поставки в универсамы. Никто не видит меня — раздавленного, грязного. Я жалею только о том, что эффект кокаина не вечен, что я не могу добиться максимального действия этого наркотика, всеобъемлющего, постоянного, бесстыдного.
Я нахожу Марианну и Сэми в ресторанчике на бульваре Бельвиль. Погода хорошая, и мы садимся за столик на улице, стараясь, естественно, сделать вид, что все легко и просто. Я не собираюсь говорить с Сэми о наших отношениях. Я разглядываю бело-зеленую неоновую зебру — вывеску бывшего кинотеатра, превращенного в концертный зал.
Мы идем по центральному газону бульвара. Африканские художники выставляют здесь свою живопись на ткани. Один даже смастерил съедобную картину: разрезал тунца, отлакировал голову, хребет расположил в большом деревянном ящике, поставленном на попа. Мясо тунца нарезано на кусочки, готовые для поджаривания на газовой плитке.
Мы расстаемся, и падение продолжается.
Вместе с летом приходит и некоторое успокоение, больше всего похожее на капитуляцию. Я говорю «да» всему просто потому, что сама мысль сказать «нет» приближает смерть. Я стараюсь жить как можно проще — никаких конфликтов.
Три-четыре ночи в неделю я провожу с Лорой, у себя или у нее. Она кажется счастливой и ведет себя так, как если бы все это могло длиться вечно. Она показывает мне первые страницы сценария, который начала писать, спрашивает мое мнение.
Я был главным оператором, и сам не заметил, как стал режиссером клипов, почти против своей воли. По идее это прогресс в карьере, но теперь мной командуют даже мелкие боссы шоу-бизнеса, которых я презираю.
Один производитель дисков просит меня встретиться с Мими, певцом распавшейся панк-группы. Он хочет записать альбом, и мы вместе работаем над сценарием клипа для одной из его песен.
На меня легко надавить, я очень податлив, просто как губка. Обтягивающие джинсы, сапоги, широкий ремень, шевелюра светловолосого ангела и рожа негодяя — Мими хорошо понимает, что ему будет нетрудно соблазнить меня. Я позволяю ему втянуть себя в игру. Он принимает героин — я хожу вместе с ним к дилерам-арабам на улицу Оберкампф и авеню Пармантье. Я нюхаю вместе с ним, даю ему деньги на наркотик, случается, он надувает меня, подсовывая невинные препараты и приберегая героин для себя; я молчу.
Мы снимаем клип в Гран Мулен де Пантен. Курить запрещено из-за пыли, Лора работает ассистенткой, а Эльза, подружка Мими, исполняет главную роль. Мы, конечно, очень рискуем, но опасаться нужно, скорее, взрыва наших ревнивых мозгов. Съемки заканчиваются на третий день к ночи; все выдохлись, вымотались; десятилетние мальчишки, составляющие бесплатную массовку, безнадежно канючат, выпрашивая круассаны с горячим шоколадом. Наконец расстаемся, и я тесно прижимаюсь в своей постели к Лоре, ища защиты от занимающейся зари.
ФР 3 участвует в финансировании клипа: его монтируют в Лилле, в филиале «Северная Пикардия». В гостинице «Карлтон» всего один свободный номер, и я вынужден спать в одной постели с Мими; мне кажется, он ждет, чтобы я приласкал его, протянул руку, но я слишком устал.
Мы возвращаемся в Париж с законченным роликом клипа. Я довольно часто встречаюсь с Мими, Лора и Эльза подолгу разговаривают по телефону. Лора сообщает, что я люблю мальчиков; Эльза впадает в панику, она боится, что я украду у нее Мими. Она сообщает Лоре:
— Если я узнаю, что между ними что-нибудь произошло, то через минуту соберу чемодан!
Я заезжаю за Мими в его безукоризненно убранную черно-красную студию. Эльзы нет. Мы идем за порошком на улицу Артюр-Грусье и нюхаем прямо в машине. Потом тащимся к площади Республики по жаркому и влажному Парижу. Мы входим в «Жибус», какая-то рок-группа, заранее обреченная на провал, раздирает задымленный воздух своими воплями. Мы выходим на улицу и бредем под небом, затянутым тучами. Поднимаемся в мою квартиру, готовим себе по полоске наркотика, и я ставлю платиновый диск Джеггера. Мими подпевает, мы растягиваемся на черно-белом ковре, он кладет голову мне на бедро, так что я могу ласкать лицо и губы. Но в моем воображении всплывают кадры фильма «Джим Шелтер»: 7 декабря 1969 года, благотворительный концерт в Альтамон Спидуэй; группу «Джеферсон Эйрплан» прогоняют свистом со сцены, потом впервые появляется «Роллинг Стоунз», а публика не реагирует на обаяние Микка Джеггера; Мередит Хантер направляется к сцене, подняв пистолет и собираясь выстрелить в певца…
Я смотрю на Мими и говорю ему:
— Возвращайся домой, Эльза ждет тебя, потом будет слишком поздно. — Он тяжело поднимается и исчезает в темном коридоре.
На следующий день мне звонит Лора. Эльза сказала ей, что Мими провел со мной часть ночи, и она уверена, что между нами что-то произошло. Я отвечаю, что мог бы вчера заняться любовью с Мими, но не сделал этого и отправил его домой, к Эльзе, но Лора отказывается верить:
— Я хотела спасти тебя от того зла, в котором ты живешь, но ты слишком развращен, ты порочен и таким останешься на всю жизнь. Ты берешь людей, когда сам этого хочешь, а потом выбрасываешь, нельзя быть любимым, если живешь подобным образом! Ты проиграл свою жизнь, ну так и оставайся один со своими грязными, мерзкими делишками, со своими отвратительными типами, которые будут трахать тебя, а ты их — время от времени. Даже испытывая это дикое желание — трахаться с мужиками, — ты можешь преодолеть его, если захочешь. Я решила сделать следующее: я заставлю себя перестать хотеть тебя. Я добьюсь этого, может быть, это будет тяжело, займет много времени, но я так больше жить не буду… Я надеюсь, ты еще будешь жив и увидишь, как я изменилась!
Я пью чай. У меня в голове звучат последние слова песни Марка Ожере «Приговоренный к смерти»:
Я слышу, как в дверях поворачивается ключ. Поднимаю глаза и вижу перед собой Сэми со старой мотоциклетной каской в руках. Он сегодня не ночевал дома.
— Я пришел за вещами, уезжаю в Нормандию.
— У тебя мотоцикл?
— Выгляни на улицу.
Я иду в гостиную, открываю окно и вижу «харлей», припаркованный у тротуара.
— Это что, въездная виза к алхимикам?
— Он такой красивый.
— Откуда у тебя деньги на машину?
— Нашел…
— Послушай, ты ведь четыре месяца не платил свою долю за квартиру.
Лицо Сэми каменеет, и у меня мелькает мгновенная мысль: «Лицо убийцы».
Он запихивает вещи в рюкзак, выходит в коридор, толкнув меня.
— Когда ты вернешься?
— Не знаю, мы встречаемся в замке, а потом отправимся на конгресс алхимиков в Бельгию. — Хлопает входная дверь.
Я вхожу в комнату Сэми и роюсь в его вещах. В конце концов нахожу снимок замка алхимиков: бритоголовые молодцы тренируются в стрельбе по манекенам, играют в войну. Я узнаю на фотографии Сэми и Пьера, потом одного тренера по регби.
Я нахожу книгу под названием «Братья Гелиополиса» некоего Пьера Атона, мешающего хирургические указания Великого Герметического Действа с прелестными фантазиями: новые крестовые походы Запада против ислама и фанатиков-мусульман, недопущение культурного смешения, сексуального смешения рас, вечная война до полного уничтожения прессы, коммунистов, франкмасонов и других сект.
Через два дня Сэми возвращается совершенно преображенным. Он утратил всю свою прежнюю дерзость. Я спрашиваю, что он делал в Бельгии, но он не отвечает. Бросив рюкзак в своей комнате, говорит, что идет к Марианне. Мне кажется, что он отправляется к ней, чтобы исчезнуть между ее ног, утонуть в лоне. В коридоре, нажав на кнопку вызова лифта, Сэми поворачивает ко мне голову и говорит:
— Если услышишь о какой-нибудь работе за границей, скажи мне, меня это интересует.
Лора бросила киношколу. Она говорит, что бабушка с дедушкой больше не могут платить за нее, но мне кажется, ее просто выгнали и она не хочет в этом признаться.
Она часто видится с Эльзой и говорит, что Мими лучший парень в Париже. Зная, сколько наркотиков он принимает, я спрашиваю себя, как это ему еще удается трахать Эльзу.
Эльза говорит, что Мими ее ласкает, целует, они гуляют рука об руку по Парижу, она не понимает, почему Лора до сих пор не бросила меня, человека, не способного на нежность. Она говорит:
— Педик всегда останется педиком!
Я соглашаюсь на съемки в Пакистане для телевидения. Я должен снимать плавучие кладбища в Карачи, где гниют старые грузовые суда и нефтеналивные танкеры. Они стоят у берега, и орды женоподобных рабочих режут корпус, чтобы снять сталь.
За два дня до отъезда я ссылаюсь на здоровье и предлагаю вместо себя Сэми, не сказав, что это будет его первая самостоятельная съемка, продюсер мне верит. Сэми вне себя от счастья. Когда он благодарит меня и целует в обе щеки, то становится нежным и немножко сумасшедшим малышом из моих воспоминаний.
Лора в какой-то гостинице в Трувиле вместе с Эльзой и Мими. Она звонит мне:
— Не нужно приезжать, мы скоро уедем отсюда, я тебе позвоню опять… Кстати, не строй особенных иллюзий по поводу Мими.
— Что ты имеешь в виду?
— Он тебе должен деньги?
— Да, я давал ему на наркоту.
— Эльза говорит, что он ей заявил: «Какого черта я буду ему отдавать деньги? У него же СПИД, он скоро сдохнет!»
— Вы просто две мерзкие твари! — Я вешаю трубку, но телефон тут же звонит снова. Это Лора, и я снова вешаю трубку и включаю автоответчик.
Я наливаю ванну и хожу кругами по квартире, потом ставлю на проигрыватель платиновый диск, и голос Билли Айдола заполняет комнату. Время от времени я прибавляю звук на автоответчике и слышу голос Лоры:
— Ты смешон, как, впрочем, и я, прекрати, ответь мне, а то все опять плохо кончится… Ты король, а я дерьмо, я живу в квартире с твоим именем, у меня нет работы, нет денег, сумасшедшая мать, отец, который, скорее всего, вообще забыл о моем существовании, я больна и сдохну, не успев пожить, не успев стать хоть кем-нибудь… А у тебя есть все, чего ты хочешь, твои маленькие радости, твоя машина, пятьдесят тысяч телефонных звонков в день, люди у твоих ног… Я завидую тебе — ты можешь вешать трубку, оскорблять. Ты знаешь, что, как бы ты меня ни оскорблял, я всегда прибегу, если тебе захочется меня увидеть или трахнуть… На самом деле ты вовсе не хочешь, чтобы мы успокаивались, тебе нравится жить в дерьме, ты, наверное, сейчас говоришь: «Она не изменилась, все такая же кретинка, ничтожество, зануда». Воображаю твое лицо, но до тех пор, пока ты не научишься доверять мне и будешь вспоминать прошлое, я не смогу измениться… Ты все больше отдаляешься от меня, хотя мы иногда и трахаемся с тобой… На самом деле со мной было покончено гораздо раньше… Ты опять выиграл: мне холодно и плохо… Мне девятнадцать лет, и вчера мне хотелось сдохнуть, а тебя, как всегда, не было рядом, помочь мне могли только Эльза и Мими. Тебя никогда не будет со мной… А ведь ты мне так нужен! Ну как мне объяснить тебе это? Я кричу, ору, чтобы ты услышал мое дыхание, мой шепот, чтобы ты заинтересовался мной, моим воплем, моей кровью. Я опустошаю себя… Я хочу подохнуть, а ты умеешь жить. (Конец.)
Зыбучие пески, реки грязи, я понемногу погружаюсь, готовый уцепиться за любую соломинку. Я никогда не умел полностью расслабиться, отпустить вожжи, умереть и возродиться, даже под действием наркотика или страдания.
Я оставил автоответчик на волю Лориного потока сознания. Теперь я сижу за столиком в арабском кафе в Барбесе. Музыкальный автомат играет песенку Фарида Эль Атраша. Я смотрю на худенького темноволосого юношу, у него вид одновременно потерянный и изумленный, волосы сбриты на висках и оставлены более длинными на макушке. Он в джинсах, белых теннисных тапочках и черной нейлоновой куртке, рядом, на стуле, рюкзак с красным дном. Он тоже смотрит на меня не отрываясь. Я собираюсь выйти, и он делает мне знак, приглашая за свой столик. Я говорю, как меня зовут, он отвечает:
— А я Тиллио, итальянец.
Я улыбаюсь в ответ и говорю:
— Ну, если ты уже теперь врешь, ничего хорошего не выйдет!
— О’кей, меня зовут Джамель.
Мы идем по бульвару Шапель, потом по улице Филиппа де Жирара, по улице Жессена, выходим к Гут д’Ор. Прошел дождь, тротуары блестят, мы болтаем под звездным небом. Джамелю семнадцать. Он приехал из Гавра, завтра он отправляется на похороны брата в Бетюн; гостиницы слишком дороги, и он ищет, где бы переночевать. Я отвечаю, что он может пойти ко мне, но он хочет сначала показать мне рисунки на стенах домов в квартале; он знает всех художников, это его приятели. Я спрашиваю:
— Ты участвуешь в движении?
Он возбужден, как щенок.
— Ты знаешь Больших Парней?
— Смутно, вообще-то я собирался снимать репортаж о зулусах.
— Ты должен это сделать, на улицах сейчас происходят невероятные вещи.
И он начинает напевать:
Он показывает мне пряжку своего ремня, где крупными бронзовыми буквами выдавлено: ДЖЭМ.
— Это мой псевдоним в движении.
— По-моему, «джэм» значит конфитюр!
— Не издевайся, на нашем языке это слово означает также «толпа»… Уличная армия!
— Членом какой банды был ты?
— А никакой! Я их всех знаю, но сам я всегда один, всегда сам по себе… Джэм-одиночка!
— Ради Бога, избавь меня от всего этого цирка: солдат Аллаха, «Аллах акбар!» и все такое прочее!
Я чувствую, что Джамель почти теряет сознание от смущения; чтобы не «погрузиться» окончательно, он цепляется за остатки принципов, принципов уличного мальчишки без идеологии: щепотка ислама, растворенная семьей и внушаемая истеричными имамами, объясняющими правоверным, что именно Аллах взорвал американский космический корабль «Челленджер» за то, что смертный человек слишком приблизился к нему; немножко американизированности — слова и прозвища на английском языке, кока-кола, музыка рок-групп; капелька общепланетарного сознания — ненасилие и борьба против расизма; и одновременно дикие выходки каждую ночь в метро и пригородных электричках, стремление написать повсюду свое имя — как крик, «SOS» — на машинах, грузовиках, на всем, что движется, стремление быть вне закона, сделать что-нибудь противоправное, при этом отчаянно зовя на помощь общество, мечтая, чтобы оно заметило, желая стать его частью, быть, например, артистом, записывать диски в стиле «рэп» или выставляться в роскошных картинных галереях.
В лифте, поднимаясь в квартиру, Джамель достает фломастер из кармана куртки и пишет на стенке кабины большими корявыми буквами свое прозвище — ДЖЭМ.
Войдя, парень сразу начинает рыться в моих пластинках, включает телевизор и смотрит клипы по шестому каналу. Завтра он должен встать очень рано, чтобы отправиться в Бетюн. Я говорю ему:
— Не беспокойся, я отвезу тебя туда. — Он ужасно удивлен, ему кажется, что я веду себя странно, но потом он начинает радоваться, как ребенок, целует меня в щеку. Открыв пакетик с героином, готовит две полоски, быстро вдыхает одну и протягивает мне трубочку, скрученную из трамвайного билета. Я тоже втягиваю наркотик в ноздрю, подумав про себя, что фантасмагория продолжается: Джамель не пьет, потому что это запрещено его религией, зато с наркотиками, судя по всему, знаком очень хорошо. Видимо, Аллах дал на них свое всемилостивое согласие.
Наркотик растворяется в моем теле, мы идем в комнату, я раздеваюсь и ложусь. Джамель открывает рюкзак и достает оттуда умывальные принадлежности и бейсбольную биту. Я спрашиваю:
— А эта хреновина тебе зачем?
— Чтобы защищаться… И разгонять скинов.
— Один будешь обороняться?
— Я же говорил тебе, что меня зовут Джэм-одиночка…
Джамель тоже раздевается, у него сухое мускулистое тело, и он без малейшего смущения ложится рядом со мной. Я гашу свет, и мы немного болтаем: смутные слова в темноте комнаты. Я спрашиваю его о Шерифе, покойном брате, которого он должен завтра хоронить, но Джамель отказывается отвечать. Он придвигается ко мне поближе, и я чувствую его нежную кожу, потом тесно прижимается к моей спине и засыпает. Я пытаюсь отодвинуться, но Джамель крепко обнимает меня, как будто борясь с кошмаром. В конечном итоге я вынужден разбудить его и попросить:
— Да оставь же мне хоть немного места!
Мы встаем в пять утра, едем по Северной автостраде… Серый рассвет, туман, тяжелые грузовики, похожие на яростно выстреленные снаряды. Я не успел даже послушать Лорины сообщения на автоответчике.
Внезапно Джамель начинает рассказывать мне о Шерифе. Он умер очень просто — потеряв всю свою кровь. Франс, его любовница, долго разыскивала его на улицах Бетюна. У Розы, в барах, у других женщин, но нашла только на рассвете: он был совершенно голый и обескровленный, его прислонили спиной к стенке товарного вагона, на ноги бросили мешки с песком, а руки привязали к стальным поручням. Шериф сидел в кровавой луже: между его ног темнела глубокая кровавая рана — чудовищная смесь запекшейся крови, плоти и волос. На рассвете четверга Франция окунула кончики пальцев в кровь Шерифа.
Пока Джамель рассказывает, я думаю, что для меня четверг всегда был красным, я вообще каждому дню присвоил свой собственный цвет еще в детстве: понедельник — зеленый, вторник — желтый, среда — темно-зеленая, четверг — красный, пятница — светло-серая, суббота — темно-серая, а воскресенье — белое.
Я притормаживаю возле стоянки, и Джамель замолкает. Но как только я трогаюсь, он снова начинает рассказывать.
— Ты знаешь, что они с ним сделали?.. Привязали к вагону, раздели, сняли с него трусы и засунули в рот, чтобы брат не смог кричать, и отрезали член и яйца. Он потерял всю кровь и отключился. Тогда они выдернули кляп изо рта и засунули ему в глотку отрезанные органы, помочились ему на голову и ушли. Ты можешь поверить, что такие люди существуют, ходят по земле?
Тошнота подступает к горлу, и я вдруг вспоминаю пророчество Хейры, сделанное у «Веселого кабана»: «Тебя будет преследовать арабская кровь, ты будешь вспоминать Мунира, моего сына, мертвого и с отрезанным членом во рту».
Джамель любил своего брата Шерифа. Встречаясь в Париже, они ходили на концерты рок-музыки, покупали порошок на площади Клиши, вкалывали друг другу наркотик в кабинке туалета концертного зала, взбадриваемые музыкой, доносившейся из-за стен. Джамель любил видеть, как мутнеют глаза брата, как выступает у него пот на лбу. Шериф часто рассказывал ему о своей любовнице Франс, замужней женщине, описывал, как они занимаются любовью, и Джамель возбуждался.
Я звоню Лоре с заправочной станции.
— Ты где?
— На Северной автостраде.
— Один?
— Да.
— Я сегодня ужинаю с Марком. Он заедет за мной в девять и… может быть, станет моим новым женихом. Я это говорю не для того, чтобы сделать тебя ревнивой, тьфу! ревнивым, извини, я не хотела! Просто он тоже один, с тех пор как Мария бросила его, и ему тоже кто-то нужен.
В этот момент я оборачиваюсь и вижу, как Джамель берет с полки пакеты бисквитов и прячет их в куртке. Мне хочется смеяться. Лора говорит:
— У тебя есть время до воскресенья, чтобы вернуться.
Как чумные больные 1188 года, как преступники, приговоренные к смерти и казненные в Бетюне в 1818-м и 1909 году, Шериф будет похоронен братством Милосердных.
Пятнадцать из двадцати трех Милосердных, избираемых на два года среди самых уважаемых граждан города, провожают Шерифа на кладбище. Они сегодня встретились рано утром в комиссариате, гроб с телом Шерифа стоял там на большом столе в комнате, где складывают оборудование. Гроб привезли накануне вечером из Лилля, где производилось вскрытие, и Франс востребовала тело. Она попросила одного своего друга детства, прево братства, устроить для Шерифа приличные похороны, ведь для Милосердных не важно, какую религию исповедовал человек при жизни, их не интересуют его грехи.
Шестеро Милосердных поднимают гроб и несут его к кладбищу. Остальные идут сзади, подгоняемые ледяным ветром. Очень торжественно они проходят через весь город, в черных фраках, белых перчатках и галстуках, прямые силуэты среди шмыгающих теней воскресного утра. Мы идем за процессией, и Джамель плачет у меня на плече.
Немного не доходя до кладбища, к процессии присоединяются три молодых араба и несколько полицейских, с ними инспектор Манжен. Они не обращают на нас никакого внимания: холодно, слишком рано, хочется спать, мы с Джамелем смешались с группой людей, пришедших хоронить своего соплеменника.
Милосердные несут гроб к могиле, и могильщики опускают его на веревках вниз. Двое служащих похоронного бюро ставят к свежему холмику единственные присланные цветы — это большой букет веток жасмина. Приславшая его женщина стоит, выпрямившись, над свежей могилой. Джамель шепчет мне на ухо:
— Это она, Франс. — Женщине около сорока, длинноволосая блондинка с хорошей фигурой и жесткими чертами лица, особенно впечатляет волевой подбородок. Откуда она взяла столько жасмина? Франс немножко ошиблась: жасмин носят за ухом молодые тунисцы, когда идут вечером на свидание, а Шериф был алжирцем и дожил до двадцати лет.
Солнечные лучи пробиваются сквозь туман. Я закрываю глаза и вижу Франс, сидящую на кровати в номере гостиницы в Де-парте. Шериф стоит перед ней, он совершенно голый, ягодицы поджаты, все его тело подалось к губам Франс, ласкающим его член. На гостинице зажигается неоновая вывеска, и Франс отодвигается от любовника, глаза опущены, она молчит, потом бросает со смехом:
— У тебя самый красивый член в мире!
Лора говорила мне почти то же самое:
— Когда у твоего парня такой член, нельзя отпускать его далеко от себя. А твой — самый красивый на свете!
Получается, нас было двое таких — с самым красивым членом на свете, а может быть, мы были не одиноки! После любви вспотевший Шериф стоит у окна и смотрит на опустившуюся на город ночь; стекло мутнеет от его дыхания. Я в Париже, на город опускается ночь. Я чувствую себя опустошенным, постаревшим, никчемным. Я жду. Но чего? Встречи с Джамелем, расставания с Лорой, смерти от вируса?..
Я открываю глаза: Шериф мертв, его член тоже мертв, предан земле. Мы идем к выходу с кладбища. Франс догоняет Манжена, загораживает ему дорогу:
— Может быть, вы хотя бы сделаете вид, что ищете его убийц, инспектор?! — и уходит прочь. Я обнимаю Джамеля правой рукой за плечи, и мы идем следом за женщиной.
Выходим на площадь, к дозорной башне, я поднимаю глаза к ее вершине, теряющейся в облаках. Франс идет на улицу Карийон, чтобы открыть свой магазин готовой одежды, ее уже ждет продавщица. Мы колеблемся, но в конце концов входим и встречаемся с ней взглядами. Джамель стоит рядом со мной, я смотрю на него, и мне кажется, что Франс все понимает. Джамель говорит:
— Я брат Шерифа.
Мы идем на авеню Виктора Гюго, в другой магазин Франс, который называется «Фрип Мод». Джамель дрожит от холода. На улице Карийон Франс продает дорогую одежду буржуазным клиенткам. Во «Фрип Мод» она торгует молодежными вещами, в основном американскими: джинсами, холщовыми штанами, кожаными куртками. Ей нравится, когда юнцы меряют одежду. Она говорит нам:
— Так я и познакомилась с Шерифом, он пришел ко мне покупать джинсы.
Джамель по-прежнему дрожит от холода, и я предлагаю:
— Послушай, давай я куплю тебе свитер.
Джамель рассматривает себя в большое зеркало. Франс замечает:
— Тебе идет, бери его.
Джамель хочет снять свитер через голову, его майка задирается, обнажив тело. Франс во все глаза смотрит на его смуглую кожу, он очень похож на Шерифа, разве что немного посуше, повыше ростом. По щеке Франс стекает слеза, она пытается стереть ее быстрым движением, но мы оба заметили — и я и Джамель. Я хочу заплатить за свитер, но Франс отказывается от денег, она хотела бы поговорить с нами и просит задержаться в Бетюне до вечера.
Мы входим в дом Франс. Ее муж, Франсуа Бек, врач-терапевт, он ушел к своим пациентам. Джамель окидывает взглядом комнату, прикидывая, что можно будет стибрить уходя — что-нибудь дорогое и не очень громоздкое. Франс говорит:
— Сегодня вечером я все ему расскажу. — Что она имеет в виду, говоря «все»? Разве Франсуа Бек чего-то еще не знает? Франс подходит ко мне, отводит подальше от Джамеля и начинает объяснять:
— Когда они уходят, мы становимся совсем другими, правда? — Я плохо понимаю эту женщину, поэтому отвечаю:
— Да, естественно.
Джамель исчез, и я боюсь, что он сейчас набивает карманы имуществом Франс, а она продолжает рассуждать:
— В ту среду у нас было назначено свидание, я закрыла магазин, а Шерифа все не было, я ждала и ощущала тяжесть времени, его вес, понимаете?.. Мне было страшно, чувствовала вокруг себя присутствие демонов, они готовы были биться между собой — горячие черно-красные демоны против бледно-голубых демонов Севера… — Звук хлопнувшей входной двери прерывает ее рассуждения.
В комнату входит Франсуа Бек. Следом за ним появляется Джамель, в руках он держит скальпель, взятый в шкафу, в кабинете доктора. Бек говорит жене:
— Франс, ты мне отвратительна.
Разве может бедуин обрести мир? Джамель знает, что им всегда будет руководить некая потусторонняя сила и все кончится мертвым обескровленным телом, как было с Шерифом. И он внезапно, резким движением, вскрывает гладкую поверхность своей руки острым скальпелем; кровь немедленно выступает на поверхности кожи, несколько капель пачкают бежевый ковер, и я немедленно вспоминаю, как Сэми резал свою плоть передо мной и Кариной.
Джамель и Сэми как бы братья по крови. Я спрашиваю:
— В какой день убили твоего брата? — Джамель отвечает, что это случилось в ночь со среды на четверг две недели назад. В тот день Сэми был со своими алхимиками. Он приехал к ним в замок братства, на побережье, возле Дьепа. Они должны были отправиться на мотоциклах в Анвер, чтобы встретиться там с так называемыми собратьями, представляющими небольшие группки крайне правых экстремистов. Дорога в Бельгию могла пройти и через Бетюн, так что алхимики вполне могли замучить Шерифа. Сэми свидетель, а может быть, и участник этого убийства; он, как нарочно, вернулся из Анвера совершенно изменившимся, не таким дерзким, и очень хотел уехать работать за границу.
Я не могу избавиться от картинки: Сэми с собратьями Гелиополиса бьют Шерифа, привязывают его к грузовому вагону, отрезают гениталии и смотрят, как медленно вытекает из него кровь.
Мне кажется, что бедуин Джамель мечтает о теплом пыльном воздухе пустыни, а здесь только холод и влажность. По всему моему телу расползается, подобно этой северной влажности, яд болезни; я говорю Франс, что мне необходимо позвонить, набираю Лорин номер, и ее голос утешает, успокаивает меня.
Мы возвратились в Париж. Я дал Джамелю дубликат ключей от своей квартиры. Он бродит по парижским улицам, ища, что бы украсть. Я еду к Севрским воротам, где меня ждет Лора.
Мы занимаемся любовью, и она на удивление спокойна. Сэми очень далеко, и Лоре кажется, что я сломлен и не мечтаю больше о мальчиках, что она победила. Наконец.
На следующий день, когда я ухожу, начинается дождь. Возвращаюсь к себе, Достаю почту из ящика и нахожу среди газет письмо из Пакистана. Я не распечатываю его. Джамель спит, я раздеваюсь и ложусь рядом. Он что-то бормочет и затихает в моих объятиях. Если Лора позвонит сегодня, я не сниму трубку.
Джамель разговаривает со мной, рассказывает о Гавре, своей семье, побоях, тяжелом детстве… Он жил в интернате, убегал, не подчинялся, восставал, садился в тюрьму, получал отсрочки…
Джамель смотрит на фотографию Сэми и спрашивает, кто это. У меня перед глазами немедленно встает образ умирающего Шерифа, окруженного братьями Гелиополиса, среди них был и Сэми. Я отвечаю:
— Так, приятель. Он сейчас в Пакистане.
Я читаю письмо Сэми. Он пишет о чем угодно, только не о нас. И ни слова об алхимиках-фашистах. Сэми рассказывает, что снимает людей, вооруженных паяльными лампами, которые разрезают на куски обшивки старых кораблей, в основном это безработные, вкалывающие за несколько рупий. Корабли затонули у самого берега, и во время отлива работать довольно легко; в прачечной одного танкера нашли какого-то типа, потерявшего память, он не говорит, не помнит даже своего имени. У Сэми появилась маленькая подружка, у которой он живет. Она, правда, ему уже надоела, все время просит взять ее с собой в Париж, он и трахается-то с ней только по утрам, так, по привычке.
Лора звонит, чтобы сказать, что уезжает на несколько дней; ее сообщение записал автоответчик. Следующие четыре дня я провожу с Джамелем, не отвечаю на телефонные звонки, отменяю все встречи. Он все время мне что-то рассказывает, не понимая, почему я интересуюсь его жизнью. Все очень просто — он дает мне минуты спокойствия. Джамель доверяет мне даже то, что никогда никому не говорил: его слова раскрывают передо мной ужасающую бездну несчастья. Я тихонько плачу в углу квартиры, плачу над абсурдной бессмысленностью судьбы Джамеля.
На шестой день Джамель уходит, сказав:
— Я хочу расправить крылья.
Пять ночей и четыре дня, проведенные в квартире, в белой квартире, которая, кажется, защищает нас от внешнего мира и города. Малейшее передвижение стало для меня пыткой. Наступил зимний час.
Мне стало легче после ухода Джамеля, мне хотелось, чтобы он перестал ходить вокруг меня кругами, громко читать вслух мою газету из-за плеча, снимать с меня наушники, чтобы узнать, что именно я слушаю. Мне хотелось бы, чтобы он за несколько секунд понял все о моей жизни, а я расспрашивал бы его о прошлом, задавал много раз одни и те же вопросы, помогал побороть тошноту, вызываемую некоторыми воспоминаниями.
Он уходит, и я начинаю рыдать. Джамель даже не представляет, что он для меня сделал: он вернул мне способность плакать, воистину бесценный дар. Я не могу остановиться. Он отправился в Гавр, в нашем языке название города начинается с той же буквы, что и слово ненависть. Я хотел бы, чтобы мои слезы помогли Джамелю прожить подольше. Почему я дал ему уйти? Мы могли бы бродить по улицам, смотреть на город, но я, как всегда, предпочел сказать: «Мне нужно работать». Мои слезы, соприкосновение с кожей Джамеля, смыли ли они с меня грязь диких ночей?
Я оплакиваю не только себя, но и Джамеля, уходящего от меня с тяжелым мешком своих проблем за спиной. Хватит ли у меня духу сесть в машину, обогнать поезд и встретить его на вокзале в Гавре? Потом ведь будет слишком поздно: я не знаю ни его имени, ни адреса… Джамель, Гавр, без работы, без определенного местожительства. Он наверняка потеряет тот клочок бумаги, на котором я записал ему свой адрес и номер телефона, или, забыв его в заднем кармане джинсов, сунет их в стиральный автомат.
Половина четвертого. Я все еще плачу. Звонит телефон. Это Джамель, он говорит, что потерялся у Северного вокзала, не нашел вокзала Сен-Лазар. Он говорит:
— У тебя странный голос, я что, разбудил тебя?
— Нет, я работал. Ты хочешь, чтобы я приехал за тобой?
— Да, пожалуйста, ты мне нужен.
Джамель отражается в моем ветровом стекле: высокий, худой, нервный, он стоит перед пивной на улице Лафайет, город толкает, пихает, не принимает его. Он садится в машину, и я отъезжаю. Чуть дальше, у Северного вокзала, он просит меня остановиться. Я сжимаю его руки в своих. Он спрашивает:
— Я помешал, оторвал тебя от чего-нибудь? Знаешь, когда ты подъехал, я вздохнул с облегчением… — И я вдруг рассказываю ему, что плакал и не мог остановиться.
Я еду очень медленно. Он шепчет:
— Ты знаешь, мне не так легко это выговорить, но… но… в первый раз кто-то плачет из-за меня… в общем… я, конечно, понимаю, что ты плакал не только из-за меня, но и из-за себя самого… но все-таки — это впервые.
Джамель в Гавре, Лора в Париже, Сэми вернулся из Карачи; он пришел за своими вещами, но оставил кровать. Марианна переехала, живет теперь на Монмартре, и он поселится у нее.
Я еду в госпиталь Тарнье. Трое врачей сидят за маленьким пластиковым столиком и рассматривают мою историю болезни. Они говорят между собой об изменении моей формулы крови. Сегодня на моей руке появились еще три фиолетовых нарыва, а лимфоциты упали до 218/мм3. Врачи решают прописать мне АЗТ — двенадцать порошков в день — по два каждые четыре часа, даже ночью я должен буду вставать, чтобы принять лекарства.
В первые несколько дней я чувствую себя, как больная издыхающая собака: тошнота, боли в конечностях, тоска и апатия. Понемногу это проходит, но я теперь не переношу ни алкоголь ни наркотики, перестаю употреблять кокаин.
Джамель звонит мне. Он в Париже и хотел бы прийти ко мне. Прошлой ночью он ночевал у какого-то педика, который «снял» его на площади Невинных. Утром, уходя, он ему пригрозил, и тот дал ему денег, кожаную куртку, плейер и кассеты.
Джамель приходит ко мне с молодым парнем из Гавра, он говорит:
— Я встретил его на площади Клиши. — У парня белые обесцвеченные волосы. Мы садимся за круглый черный стол. Блондинчик достает из куртки пистолет и все, необходимое для приготовления понюшки: инсулин, лимон, маленькую ложечку, вату, пакетик героина. Я беру пистолет в руки — это вальтер — и прицеливаюсь в ведущего на экране телевизора. Рука у меня не дрожит.
Джамель и белобрысый колются одним и тем же шприцем, а потом предлагают его мне. Я отказываюсь и ухожу в комнату. Джамель догоняет меня, и я замечаю:
— А я-то думал, ты никогда не «ширяешься».
— Да это так, подумаешь, один маленький укольчик!
— Мне бы очень хотелось, чтобы твой приятель убрался вместе со своим пистолетом и наркотой!
Панк убирается. Мне звонит Лора, и я говорю, что не один и не могу встретиться с ней вечером. Она вешает трубку, не дослушав, не сказав даже «прощай». Джамель ложится рядом со мной, мы оба возбуждаемся, но любовью не занимаемся, потом одновременно засыпаем.
Меня будит звонок: половина десятого. Я снимаю трубку домофона, и консьержка говорит, что мне принесли заказное письмо. Я нажимаю на черную кнопку, и дверь открывается.
Я жду почтальона, но из лифта выходит Лора с Морисом на поводке. Я не хочу впускать ее в квартиру, но она настаивает на разговоре. Я прошу ее подождать и закрываю дверь. Натянув спортивные штаны и майку, я выхожу и тащу Лору к лифту.
Яркий свет дня, слишком яркое солнце. Мы входим в кафе. Она пьет чай, а я кофе со сливками. Лора ставит чашку на стол и поднимает на меня глаза. Ее лицо перекосилось от тика, она вот-вот заплачет.
— Я боюсь. Я сделала анализ, он очень плохой.
— Где ты его делала?
— У моего гинеколога.
— Не понимаю…
— Она посылала кровь в Пастеровский институт.
Не знаю почему, но мне кажется, что Лора врет, что она просто повторяет то, что слышала от меня или прочла в газетах. Внезапно она говорит:
— Если ты хочешь бросить меня, брось, но не презирай, прошу тебя… Я ничего не могу поделать, я ведь ничего сама не решала, я не собиралась тебя любить. — Я вздыхаю и провожу рукой по волосам.
— Кое-что меняется теперь. — Лора достает из сумки бумажный пакет и говорит: — Я принесла круассаны для твоего дружка!
Я вскакиваю, опрокидываю столик, чашки падают на пол. Лора цепляется за меня, и я ее отталкиваю. Выбегая из кафе, я слышу ее крик:
— Ненавижу мужиков, ненавижу, вообще не хочу больше любить!
Я вхожу в комнату. Джамель спит под периной, одна нога свесилась с кровати. Я иду в гостиную и выглядываю в окно: Лора сидит на ступеньках дома напротив. Она достает из сумки школьную тетрадку.
Я выхожу купить хлеба и газету. Лора что-то пишет в своей тетрадке. Уже возвращаясь в дом, я все-таки перехожу улицу, подхожу к ней и говорю:
— Ты что, собираешься просидеть здесь весь день? Это бесполезно…
— А мне плевать, я жду тебя.
Джамель встал. Он в одних джинсах. Послонявшись по квартире, он наклоняется, чтобы выглянуть на улицу из-под полуопущенной шторы, потом спрашивает:
— Это она? Та маленькая мадемуазель напротив? Она почти девочка.
— Она на два года старше тебя.
Я представляю себе, что именно пишет Лора в своей тетрадке, что-нибудь типа:
«Мне холодно. Я хочу, чтобы он вышел и забрал меня. А тот, другой, наверху, прижимается своим голым телом к телу моего любимого. Вместо меня, занимая мое место. Господи, если бы я могла хотя бы ничего не чувствовать, не смотреть на эти три окна, уйти…»
Чуть позже Лора звонит в дверь, но я не открываю, тогда она входит с кем-то из жильцов. Я жду ее у лифта и, как только она появляется, начинаю уговаривать уйти. Лора отказывается, направляется к квартире со словами:
— Ну хватит! Ты откроешь, и мы спокойно поговорим!
— Убирайся, я не хочу никогда больше тебя видеть и слышать!
— Я останусь у дверей твоей квартиры, пока ты не впустишь меня.
Я прижимаю Лору к стене одной рукой, а другой пытаюсь вставить ключ в замочную скважину, Лора пытается войти, я отталкиваю ее, а она цепляется за дверную раму. Мне удается отцепиться от Лоры, я хлопаю дверью, и она остается на площадке.
Лора принимается вопить в коридоре. Джамель уже оделся, надел даже куртку; он не видит меня; сидя за круглым черным столом, он как бы смотрит внутрь себя, пытаясь промолчать, сделать вид, что вся эта сцена его совершенно не касается. Лора колотит в дверь — ногами, кулаками, карабином от собачьего поводка — и орет:
— Ты испоганил мне жизнь… Этот педик передал мне СПИД, у меня никогда не будет детей, а он выбрасывает меня на улицу… Я сижу тут, как побитая собака, а он там трахается, за дверью.
Я открываю и молча смотрю на стоящую на коленях Лору, из квартиры напротив выходит соседка и говорит мне:
— Да остановите же ее, заставьте замолчать, ради Бога… Мне-то наплевать, но другие могут вызвать полицию… У нас не принято устраивать подобные сцены на людях! Я иду к Лоре, тащу ее к лифту, она сопротивляется с ужасными криками.
На площадку выходит еще один сосед, берет Лору за плечи и медленно ведет к своей квартире.
— Пойдемте ко мне, вам нужно успокоиться.
Лора оборачивается ко мне:
— Мерзавец, ты хочешь, чтобы я сдохла, тебе больше нравится трахаться с арабом?
На пороге моей квартиры появляется Джамель и спокойно говорит ей:
— А тебе-то что до этого? Тебя бесит, что он общается именно с арабом? Он тебя не хочет, понимаешь, не хочет.
Я прошу Джамеля вернуться в квартиру, иду к Лоре, высвобождаю ее из объятий соседа и веду к себе.
Джамель в моей комнате, он сидит на краешке кровати, Лора идет к нему, но он опережает ее:
— Не разговаривай со мной. Меня нет, я не существую для тебя, о’кей?
Тогда она идет в гостиную и садится на диванчик. Я прошу Лору извиниться. Она удивляется:
— А что я такого сказала?
Джамель стоит, отвернувшись от нее, он бросает:
— Ты вообще не умеешь разговаривать, употребляешь не те слова… Он тебя не хочет, так что сматывайся, все очень просто.
— А ты сам-то умеешь разговаривать?
— Во всяком случае, я умею выразить свои мысли.
Теперь они оба смотрят на меня, но я молчу. Джамель начинает нервничать:
— Почему ты вообще так говоришь: «араб», «грязный араб»?
— Да вовсе я не расистка, совсем нет… Уж ты-то это знаешь, черт, да скажи же что-нибудь, не молчи. Ты слишком большой трус, боишься потерять нас обоих, ведь именно по твоей милости мы сейчас говорим друг другу все эти гадости!
Она права: я действительно не могу выбрать. Джамель говорит Лоре:
— Ты не знаешь меня, ничего не знаешь о моей жизни, да ты хоть знаешь, какое у меня было детство?
— А ты знаешь, что эта сволочь бросила меня, у меня СПИД, я никогда никого больше не смогу любить.
— Найдешь другого…
Я не могу удержаться от смеха — какой детский прием она использует! Лора спрашивает:
— Заткнись, разве неправда, что ты передал мне вирус?
— Ты такая врушка, что тебя трудно опровергнуть.
— Ты сказал своему дружку, что у тебя положительный анализ, или с ним ты поступил так же, как со мной?
Джамель опережает меня с ответом.
— Мне наплевать!
А я добавляю:
— Мы не занимаемся любовью.
— Ну конечно!.. Разве не ты первым заговорил об арабе? Вчера, когда я тебе позвонила, ты ведь сам мне сказал: «Нет, сегодня вечером мы не сможем увидеться, у меня появился жилец». А когда я попросила тебя пойти со мной на праздник хаммам, ты ответил: «Прекрасная мысль, пожалуй, я пойду туда с моим маленьким арабом…»
— Ничего подобного я тебе не говорил.
— А-а-а, тебе стыдно, Джамель теперь знает, что ты рассуждаешь так же, как маленькая парижская сумасшедшая!
Джамель резко вскакивает:
— Это нечестно, я не хочу слушать ничего подобного! — и кричит мне: — Ты такой же, как все! — Джамель сейчас похож на сумасшедшего, он бежит к выходу и начинает изо всех сил колотить в дверь гостиной.
Я мчусь следом за Джамелем и ловлю его уже на лестнице. Он стоит, обхватив голову руками, и бормочет:
— Ничего подобного я не хочу больше слышать, не хо-о-чу! Никто не имеет права так со мной разговаривать!
— Да она просто несет Бог знает что, поверь, не нужно разрушать то, что возникло между нами!
— Никто никогда не делал для меня того, что сделал ты, никто не плакал из-за меня, но это уж слишком: я не могу ни от кого выслушивать подобных оскорблений.
Суставы его правой руки посинели и опухли, некоторые кровоточат. Я спрашиваю:
— Тебе больно?
— Ерунда, хорошо, что я ударил по двери, иначе разбил бы лицо ей или тебе!
Мы возвращаемся в квартиру. Лора сидит на полу под окном; насмерть перепуганный Морис пытается убежать. Мы с Джамелем идем в ванную, и я пытаюсь сделать ему компресс, протираю разбитые костяшки одеколоном. Лора присоединяется к нам, она хочет помочь, Джамель не подпускает ее к себе, но потом сдается. Я иду в гостиную посмотреть на дыру, проделанную кулаком Джамеля.
В кухне готовлю чай для Лоры, которую бьет страшный озноб, потом иду в комнату за свитером. Джамель вдруг бросает:
— Она не злая, эта малышка. Просто слишком влюблена.
Я протягиваю клацающей зубами Лоре свитер, и она говорит:
— А он милый и нравится мне.
Мы решаем выйти, спускаемся вниз, садимся в мою машину. Я собираюсь выехать на Елисейские Поля и найти какой-нибудь открытый банк. На набережных пробки, я разворачиваюсь и выезжаю на кольцо. Здесь еще хуже, мы продвигаемся вперед еле-еле, и Джамель начинает нервничать. Он твердит не переставая:
— Сегодня же суббота, я хочу праздника!
Все банки закрыты. Джамель заявляет нам, что кругом полно денег и взять их очень легко. Я хочу есть и выхожу из машины купить сандвич. Вернувшись к автомобилю, не нахожу там Джамеля.
— Ну что, ты довольна? Что он сказал?
— Да ничего, он ушел вон туда…
Я медленно трогаюсь с места, а Лора говорит мне:
— Не собираешься же ты искать его. Он пошел вон по той улице, направо.
— Да я его и не найду, даже если бы хотел… Есть слова, которые нельзя говорить подобным людям.
— Мне отвратительно, что ты им просто пользуешься.
— Тебе отвратительно, что я хочу быть счастлив хотя бы несколько минут?
— Ты ему не нужен, ты ничего не можешь для него сделать. Тебя, судя по всему, возбуждает в жизни только одно: ласки с маленькими негодяями.
Мы медленно продвигаемся вперед, и внезапно Лора замечает Джамеля. Я окликаю его, но он идет, не оглядываясь, я вылезаю из машины, догоняю его, он не хочет говорить со мной. Тогда я кладу руку на плечо Джамелю, он останавливается и признается, что ему хочется сильно меня ударить.
Лора выходит из машины и раздраженно спрашивает:
— Ну что, долго еще это будет продолжаться? Мне-то что делать?
Джамель идет к ней, угрожающе бросает:
— Не начинай все сначала, дай нам кое-что обсудить, черт бы тебя побрал, дура!
Мы разговариваем на ходу, повторяя одни и те же ничего не значащие слова. Когда мы в очередной раз проходим мимо машины, оттуда выскакивает Лора, она кричит, делает вид, что уходит, возвращается. Джамель говорит:
— В один прекрасный день это все равно должно кончиться, так пусть это случится сегодня… Дай мне десять монет, чтобы я мог купить сигарет.
Когда мы входим в табачную лавку, Джамель кажется гораздо более спокойным. Он повторяет как в забытьи:
— Я ничего больше не понимаю… Не понимаю, оставь меня…
Он уходит, а я бросаю ему вслед:
— Позвони мне сегодня вечером.
— Нет, не знаю…
— Обещай, что позвонишь.
— Я не могу обещать, потому что всегда держу слово. Я ведь не знаю, захочется ли мне звонить.
— Пообещай мне!
— Я не обещаю, но постараюсь заставить себя.
Джамель уходит. Я возвращаюсь в машину и спрашиваю Лору:
— Куда тебя отвезти?
— Я поеду с тобой.
— Нет… Я отвезу тебя домой.
— Я не пойду домой.
Мы едем по набережным, мимо башен Богренель. Я говорю Лоре, что никогда не прощу ей того, что она сегодня сделала. Она отвечает:
— Значит, все кончено, ты меня больше не хочешь… — Она плачет, всхлипывает, вопит, колотит по приборной доске. Я ничего не предпринимаю: хотел бы остановить весь этот кошмар, обняв ее, но не могу, это сильнее меня — мне кажется, что она играет комедию. Кстати, может быть, она именно этим и занимается.
Ворота открыты, я подъезжаю на машине к подножию башни и силой тяну Лору к лифтам. Она со слезами прижимается к зеркалу в кабине, люди делают вид, что ничего не замечают, продолжают разговаривать с детьми, как будто нас просто нет.
Мы входим в мою бывшую квартиру, говорим друг другу все те же, давно известные слова, потом я замолкаю, а Лора все продолжает, не останавливаясь ни на секунду. Я хочу уйти, но она пытается помешать мне, загораживает дверь. Я не могу с ней драться и возвращаюсь в комнату. Лора пользуется этим и закрывает дверь на ключ изнутри, потом идет ко мне со связкой и просит:
— Возьми меня с собой.
— Нет.
Тогда она идет на кухню, открывает окно и держит ключи над пустотой.
— Если ты не увезешь меня, я их выброшу.
Я стою далеко, молчу, потом прошу:
— Дай мне ключи.
Внезапно Лора начинает пинать ногами стулья и кухонный стол. Чашка с шоколадом падает и разбивается. Я ухожу в комнату и растягиваюсь на кровати, монотонно повторяя:
— Дай мне ключи, открой дверь, дай мне уйти…
Потом я беру нож и пытаюсь взломать замок.
— У тебя ничего не получится, я закрыла на два оборота. — Лора ходит вокруг меня кругами, потом тихо уходит на кухню и говорит мне оттуда:
— Ты, конечно, думаешь про себя: «Никогда она не выбросит ключи…»
Не успеваю я понять смысл этой реплики, как вся связка уже оказывается у подножия семнадцатиэтажной башни.
Я ищу, вернее, делаю вид, что ищу дубликат ключей. Лора подтверждает:
— Дубликат действительно существует…
— Talc дай его мне.
— Я не знаю где, надо поискать.
Я машинально роюсь по углам, а Лора лежит на кровати и смотрит на меня. Внезапно она вскакивает, опрокидывает большой стол, на пол летят пишущая машинка, листы бумаги, ручки, фотоаппарат, осколки пепельниц. Я продолжаю рассеянно искать ключи в этой вакханалии. Лора срывает с окон занавески, со стен горшки с цветами и швыряет их об пол. Она кричит, но обращается уже не ко мне, а к кому-то третьему: говорит, что хочет умереть, но не хочет, чтобы ее считали сумасшедшей… и вдруг принимается убирать все то, что только что в остервенении крушила.
Я лежу на кровати и не двигаюсь; Лора разговаривает сама с собой:
— Моя мама узнает, что он не захотел мне помочь… Я напишу длинное письмо… Даже на том свете я буду любить тебя… Он оставил меня подыхать…
Я присаживаюсь на край кровати, достаю записную книжку и думаю, кому бы позвонить. Может быть, кому-нибудь из соседей?
В результате я набираю номер телефона Марка:
— Ты должен мне помочь, я у Лоры, все очень плохо…
Лора слышит мои слова, кидается к телефону и разъединяет. Я перезваниваю Марку и объясняю, что мы заперты, что ключи выпали в окно, он должен подняться, а я скажу ему через дверь, что делать. Пока я разговариваю, Лора колотит меня щеткой по спине, я защищаюсь, и ручка ломается о мое предплечье. Лора становится на четвереньки, как собака, похоже, она собирается перегрызть провод зубами.
Я почти готов расхохотаться, но в первый раз не контролирую себя: хватаю ее за запястье и тащу к кровати, рыча, как зверь. Моя грубость пугает ее, она орет, задыхается, срывает с себя одежду.
Лора немножко успокоилась. Я пытаюсь снять с нее брюки, закрутившиеся вокруг щиколоток. Она отодвигается, шипит:
— Не прикасайся ко мне! — Мне удается стянуть с нее джинсы, тогда она вскакивает, хватает с пола осколок стекла, пытается вскрыть им вены. Я толкаю ее на кровать, она ударяется лбом об стену — немедленно вздувается шишка.
— Я знаю, где дубликат, я тебе его отдам…
Я звоню ее матери и оставляю длинное сообщение на автоответчике.
— Дай мне ключ, одевайся — мы уходим.
— Я сначала хочу убраться.
— Нет, ты дашь мне ключ немедленно.
Она идет в кухню и достает из-под буфета дубликаты ключей. Я открываю дверь. Лора надевает джинсы и майку. Я говорю:
— Я ухожу.
— Подожди меня!
— Я ухожу один.
— Нет!.. Ты сказал, чтобы я оделась, и мы уйдем вместе…
— Ну так вот: я принял другое решение, на этот раз я солгал.
Я выхожу. Она цепляется за меня, я отрываю ее от себя, иду по коридору к лифтам. Лора вопит. Я резко отталкиваю ее и, к сожалению, попадаю по губам. Лора усматривает в этом знак ужасного несчастья и падает на колени. Я наклоняюсь к ней, беру лицо в ладони, быстро целую в губы:
— Прости, я не хотел сделать тебе больно, я выхожу, только и всего.
Она бежит к квартире, входит, хлопает дверью. Я спускаюсь на два этажа вниз, потом возвращаюсь и слушаю у дверей.
Вызвав лифт, еду вниз, иду туда, куда Лора выбросила ключи. Люди оборачиваются на окна, смотрят вверх: в одном из окон появилась Лора, она кричит, что сейчас умрет. Открываются другие окна, я ищу ключи в траве и никак не могу их найти. Лора, увидев меня, восклицает:
— Это он, вот там, он! — и наклоняется над пустотой. Люди начинают кричать, а я по-прежнему ищу ключи — не верю в Лорино самоубийство.
Но вдруг мне становится страшно: а если она действительно выпрыгнет, пока я тут шарю в траве? Какой-то мужчина, его жена, малыши кричат:
— Нет, не делай этого!.. Не прыгай!.. Нет, не прыгай!
Я поднимаюсь на семнадцатый этаж: у двери стоят соседи, но Лора отказывается открывать дверь. Бородатый скрипач говорит мне:
— А, вот и вы, слава Богу!
Я начинаю тихонько уговаривать Лору:
— Послушай, открой мне… Лора, открой!.. — Я повторяю эту фразу, повторяю, повторяю ее, а она отвечает:
— Конец, все кончено, он не захотел мне помочь…
— Лора, я не могу тебе помочь через дверь, открой мне…
Она открывает, я вхожу и закрываю за собой эту проклятую дверь.
— Зачем ты здесь? Испугался? Моя жизнь кончена, ты ее испоганил… У меня ведь есть только ты, раз ты меня оставляешь, я хочу умереть.
Я снова спокоен:
— Ну что же, давай, прыгай, прыгай сейчас, сделай это! — Я тащу Лору к окну на кухне и кричу:
— Давай, прыгай!
— Ты не помог мне, ты мог взять меня с собой!
— Я не хочу… Не хочу заканчивать этот день с тобой. — Она вдруг резко перегибается через подоконник в пустоту, и я ловлю ее за ремень.
— Что же ты меня удерживаешь, как же я прыгну?
Звонит телефон, я снимаю трубку и слышу голос Лориной матери:
— Мне казалось, вы помирились?
— Я тоже так думал. — И начинаю убеждать Лору поговорить с матерью.
— Только он может что-нибудь сделать, но отказывается помочь мне.
Разговор очень быстро переходит на повышенные тона, Лора нажимает на кнопку, и я слышу, что говорит ее мать:
— Нет, ты не можешь жить для этого мальчика, ты должна жить ради себя.
Лора оскорбляет ее и вешает трубку.
— Даже она, даже она… Даже мама бросает меня.
Я лежу на кровати и хохочу.
— Ты не любишь меня, совсем не любишь, совсем, и никогда не будешь любить.
Лора перезванивает матери.
— Я устала от жизни, у меня есть только он, а он отказывается помогать. Он смеется, представляешь, он ухитряется смеяться над всем этим!
— С тех пор как ты познакомилась с этим мальчиком, ты изменилась, стала совсем другая, все это замечают. Ты совершенно никуда не годишься, грустная, потухшая. У тебя ведь есть все, чтобы добиться успеха, работай, делай что-нибудь, перестань думать только о нем.
— Я ищу работу. Согласна быть кассиршей, даже кассиршей в большом магазине, но ничего не могу найти!
— Ты не можешь найти! Конечно, все чувствуют, что ты несешь в себе несчастье, тебе так никто никогда не будет доверять… Этот парень ненормальный, он никогда не даст тебе того, что тебе необходимо. У тебя нет сил сопротивляться, он разрушит твою личность.
— Я сама хорошо знаю, что у меня нет сил, но я люблю его. Ты хоть знаешь, что это такое? Со мной это впервые, и никогда больше не будет!
— Перестань говорить глупости!
— Все меня бросили. Отец от меня отказался, в лучшем случае он помнит, что когда-то сделал меня. Даже ты, с тех пор как у меня появилась эта квартира, считаешь, что избавилась от меня.
— Я просто хотела бы, чтобы ты научилась сама решать свои проблемы, быть независимой.
— Черт, ты просто дура!
В дверь звонят, это пришел консьерж с высокой брюнеткой, он спрашивает:
— Все в порядке?
— Да нет, не очень.
Он входит в комнату, видит весь этот разгром, подходит к Лоре, кладет ей руку на плечо. Я говорю себе, что даже он нежнее меня.
Не нужно доводить себя до такого состояния, Лора!
— Он хочет бросить меня.
— Что делать, такое случается со всеми, это еще не причина…
Он отводит меня в сторону и тихо спрашивает:
— Там полиция внизу, что им сказать?
— Не знаю.
— Они не нужны?
— Да нет.
— Тогда я скажу, что они могут уйти.
— Нужно только извиниться, что им пришлось зря проездить.
— Их вызвала эта девица. Она сама из полиции, живет в крыле напротив… Она видела Лору, когда та хотела выпрыгнуть из окна, ну и вызвала своих коллег.
— Она правильно поступила.
Ладно, пойду скажу, что они могут уехать.
Я вижу в дверях фигуру Марка. Он делает несколько шагов в комнату, обнимает Лору. Я уверяю его, что все уже почти в порядке, и он уезжает.
— Одевайся, Лора, мы уходим отсюда.
— Я хочу немного прибраться. — Она начинает собирать осколки стекла, плачет, приговаривая:
— Моя красивая пепельница…
— Мы уходим немедленно, одевайся!
Опять звонок в дверь: это полицейские.
— Что-то не так, месье? — Я начинаю объяснять, извиняюсь за то, что зря их побеспокоили. Они просят меня показать документы, смотрят бумаги Лоры, что-то записывают.
— Вы хотите, чтобы вас отвезли в больницу, мадемуазель?
— Нет!
— Но это лучшее, что можно сейчас сделать.
— Если она не хочет, силой мы увезти ее не можем.
Они уходят, и я закрываю входную дверь — в который уже раз.
Мы выходим из квартиры, спускаемся вниз. Лора держит на поводке обезумевшего Мориса. Решетка уже закрыта, и консьерж дает мне ключ. Лора присаживается на бордюр и плачет, мимо нее идут ребята с мотоциклами, один из них спрашивает:
— Что-то случилось, Лора?
Я сажаю Лору в машину, открываю решетку и отношу ключ охраннику.
В наступившей ночи мы выезжаем на кольцевую дорогу и едем на юг. Пробка. Я решил отправиться домой, но не знаю, смогу ли выдержать общество Лоры еще несколько часов. Внезапно она произносит:
— Все будет очень плохо, я чувствую. Она какая-то опустошенная, сломленная, а у меня раскалывается голова.
— Я отвезу тебя к матери.
— Я хотела бы, чтобы ты сказал мне, любишь ли ты меня хоть немножко.
— Да, думаю, что люблю.
— Ты даже представить себе не можешь, какое это счастье для меня — твои слова. Ты ведь в первый раз мне это говоришь.
— Я скажу тебе кое-что еще, Лора. Если по твоей милости я никогда больше не увижу Джамеля, если он не перезвонит сегодня вечером, между нами все будет кончено.
— Он позвонит.
— Ты не должна была ничего ломать, для меня было очень важно то, что между нами происходило.
— Я не поняла, надо было сказать.
— Сказать? Тебе? Да ты не могла пережить самого факта его существования!
— Если бы я знала, что это так важно для тебя, никогда бы не пришла.
— Ты врешь, если бы ты знала, было бы еще хуже… Если, конечно, может быть хуже… Сэми ни разу не дал мне того, что Джамель давал двадцать раз на дню.
— Сэми всегда было на тебя наплевать, я же тебя предупреждала.
— Тебе очень нравилось так говорить. Я и без тебя прекрасно знал, что из себя представляет Сэми.
— Но он тем не менее здорово тобой попользовался… Я даю тебе все, и ты меня выбрасываешь, я ничего не понимаю, я чувствую себя дурой, девчонкой…
— Мне нужен был Джамель.
— Он позвонит, ты ему тоже нужен.
Я останавливаюсь на улице Бломе, подаю немножко назад, чтобы пропустить слепого, идущего по пешеходному переходу. Лора нажимает на кнопку домофона — мать отвечает. Слава Богу, она дома, и я чувствую невероятное облегчение. Лора говорит, что хотела бы переночевать у нее. Я иду к машине за собакой, а Лора хочет купить какую-нибудь книгу в магазине напротив. Она просит меня помочь ей выбрать — что-нибудь, что я хотел бы, чтобы она прочла. Я не знаю, что посоветовать, у меня в голове нет ни одной идеи, поэтому почти наугад протягиваю ей томик Поля Боулза. Она платит.
Я целую Лору в обе щеки, потом легонько в губы. Она идет к подъезду, а я к машине, мы машем друг другу на прощание.
Повсюду пробки, и я добираюсь до дома больше часа. На автоответчике нахожу послание от Джамеля. Он должен перезвонить мне, а я даже не знаю, хочу ли видеть его. В конце концов я решаю принять ванну.
Звонит телефон: это Джамель, он очень доволен проведенным днем. Он спрашивает:
— Что ты делаешь?
Я должен был бы крикнуть ему: «Приходи немедленно!» — но я просто роняю:
— Не знаю, ничего, а ты? — Джамель отвечает, что хотел бы устроить праздник для нас, он у Сен-Мишеля и может приехать.
— Как ты доберешься?
— Пусть тебя меньше всего волнует марка моего велика!
— Но…
— Но что?
— Ничего.
— Но ты ведь сказал!
— Я жду тебя, приезжай. Через сколько ты будешь?
Тон Джамеля изменился, стал холодным, почти жестким.
— Не знаю. — И он вешает трубку.
Ванна наполнилась. Я медленно влезаю в обжигающе горячую воду. Не знаю, приедет ли Джамель. Закрываю глаза и чувствую, что мне страшно за Лору.
Звонок домофона возвещает о том, что Джамель все-таки явился. Он возбужден и немного пьян, говорит мне:
— Я подумал и понял, что ты прав — не нужно разрушать то, что возникло между нами! — и кидается мне на шею.
Джамель показывает мне свою дневную добычу: кожаная сумочка, пара солнцезащитных очков, четыреста франков и фотоаппарат. Он протягивает мне его со словами:
— Возьми, это тебе подарок от меня!
Он просит меня пойти с ним на праздник, который устраивают в здании бывшего химического завода: зулусское действо с танцорами, рэперами и художниками.
— Будут вожди движения, некоторые «работали» в Нью-Йорке, а я, может быть, буду танцевать.
Я отвечаю, что не пойду, просто не могу, мне кажется, что этот бесконечный день никогда не кончится. Он реагирует на удивление спокойно:
— Ладно, я скоро вернусь. — Он берет с собой рюкзак и бейсбольную биту. — Вдруг понадобится отбиваться… Мы сможем их встретить! — поясняет он.
Джамель отдан на заклание улице, а моя усталость становится непомерной. Я ставлю свою видеокамеру на треногу, раздеваюсь догола и начинаю снимать себя. В моей наготе нет ничего торжествующего, собственное тело кажется мне безобразным, я сдался. На нем слишком много коричневых точек — влияние меланина.
Звонит телефон. Господи, да это никогда не кончится! Мать Лоры умоляет меня немедленно приехать: дочь «разбомбила» всю квартиру, она плачет, орет, топает ногами, задыхается.
— Приезжай и отвези ее к врачу, она сходит с ума.
— Да она уже давно сумасшедшая!
Кольцевая дорога, оранжево-черная лента. Версальские ворота, улица Бломе. Я нажимаю на кнопку домофона, Лорина мать отвечает и открывает мне дверь. Она сообщает, что обзвонила психиатрическую службу всех парижских больниц и ни в одной нет свободных мест; даже если случай сложный, нужно ждать три недели! Единственное место, которое она нашла, это клиника в Венсене — «очень приличное место, там лечатся многие артисты».
Увидев меня, Лора утихает, правда, ненадолго: поняв, что я собираюсь везти ее в клинику, она пытается меня ударить, но я успокаиваю ее. Мать собирает в сумку Лорины вещи, а она вдруг безвольно опускает руки, потом берет своего старого детского плюшевого мишку и прижимается к нему щекой. Она послушно выходит следом за мной на лестничную площадку, ее мать закрывает дверь, и мы садимся в лифт. Пока мы спускаемся, Лора прижимается ко мне, трется об меня, ласкает…
— Ты мог бы все исправить, если бы захотел, все будет хорошо, если ты сейчас же займешься со мной любовью…
Лорина мать делает вид, что ничего не слышит, она смотрит в сторону. Мы выходим из лифта и идем к моей машине. Лора прилипла ко мне, она хватает меня за ширинку, ласкает через джинсы.
— Прошу тебя, увези меня к себе, увидишь, все устроится, ты заставишь меня кончить… Хочу твой член, дай мне его сейчас же… Мама, ты даже представить себе не можешь, сколько раз он заставлял меня кончать! Я уверена, никто никогда не мог сделать того же с тобой!
Бедная женщина что-то шепчет, какие-то слова, которых я не могу разобрать. Я делаю над собой чудовищное усилие, чтобы отвести Лору к машине, а не сказать ей:
— Хорошо, я отвезу тебя к себе, и мы будем любить друг друга, как никогда раньше.
Лора вдруг вырывается от меня, бежит, растягивается на асфальте посреди улицы; машины судорожно тормозят и останавливаются в двух метрах от нее. Я сажусь на корточки, пытаюсь поднять Лору, она отбивается, я тащу ее к машине и силой заталкиваю в нее. Она колотит по крыше и окнам, а мать старается хоть как-то смягчить эти удары.
Лора снова успокаивается. Она сейчас похожа на ребенка, прижимающегося лицом к вытертому плюшу любимого медведя. Ей безразлична собственная судьба.
Улицы Венсена пусты. Я останавливаю машину у высокой белой стены, и мы входим в клинику: маленький павильончик проходной, здание девятнадцатого века, стоящее в глубине парка, чуть дальше — новое современное здание. Лору принимают, и мы идем к новому корпусу. Третий этаж, все закрыто. Лорины вещи запирают в маленькую кладовку, и мы ждем дежурного врача. В коридоре я замечаю больных — головы зомби на измученных, исстрадавшихся телах — токсикоманы, самоубийцы, шизофреники, невротики. Я молчу и думаю про себя: «Боже, нет, это невозможно, мы не оставим Лору в этом аду!»
Появляется врач. Поговорив с Лорой, он сообщает нам, что положит ее на второй этаж — там совсем другой режим содержания. Мы переносим ее вещи в другую комнатку, врач беседует с Лориной матерью, потом хочет поговорить наедине со мной. Я рассказываю ему все: полтора года отношений, секс, любовь, кризисы, шантаж. Я не скрываю от него, что у меня положительный анализ на СПИД и я мог заразить Лору, во всяком случае, она так считает, однако я не уверен, что она говорит правду. Я прошу врача сделать Лоре анализ, не предупреждая ее.
Я целую Лору в обе щеки, она утыкается лицом мне в плечо и шепчет:
— Прошу тебя, не пытайся уйти, чтобы спасти меня!
Я еду в XV округ, у меня такое чувство, как будто я только что отвел на бойню несчастное животное. Я голоден и предлагаю Лориной матери зайти в пивную на авеню де Ла Мотт-Пике. Мы говорим о прошлом: она рассказывает об Алжире, апельсиновых плантациях отца между Ораном и Тлемсеном, о войне, отъезде из страны, потом о Марселе, встрече с отцом Лоры… Он был отпрыском большой испанской республиканской семьи, и Лорино рождение было «несчастным случаем». Они скоро развелись, и она уехала в Париж, познакомилась со знаменитым певцом, стала его любовницей, работала в шоу-бизнесе. Сейчас у нее связь с хозяином рекламного агентства, в котором она работает, она очень боится, что Лора узнает об этом любовнике.
— С ее бешеным характером она может все поломать, испортить!
Я плачу по счету, и мы расстаемся.
У Заставы Баньоле я съезжаю с кольцевой автодороги. Я не хочу спать и решаю присоединиться к Джамелю. Еду к заводу, где проходит зулусское таинство, и решаю выехать на улицу Давид д’Анжер, но она перегорожена полицейскими машинами. В разные стороны разбегаются люди, тревожно мигают фонари «скорых». Я разворачиваюсь и еду домой.
На углу авеню Гамбетты и улицы Пельпор сворачиваю направо и сталкиваюсь с группой мотоциклистов на «харлеях». Я почти уверен, что узнал Пьера Атона с дружками.
Ставлю машину на подземную стоянку, вхожу в лифт и выхожу на третьем этаже. Зажигаю свет, достаю ключи и в этот момент замечаю, что входная дверь приоткрыта. Холодный пот выступает на спине, в голове мелькает судорожная мысль: мне нужно оружие. Я сжимаю в кулаке связку ключей, толкаю дверь и медленно вхожу в квартиру.
Квартира совершенно разгромлена: мебель перевернута, шкафы опустошены, книги разорваны, диваны вспороты, музыкальные инструменты выпотрошены… Моя дорогая видеокамера опущена в унитаз и покрыта дерьмом, на белой стене гостиной три красных слова: ПЕДИК, АРАБ, СПИД. Я закрываю за собой дверь.
В ванной нахожу Джамеля, он скорчился на полу, одежда разорвана, трусы спущены, по ногам течет кровь. Я трогаю его за плечо, но он отводит мою руку, я пытаюсь поднять его, но он старается не встречаться со мной взглядом. Джамель с трудом объясняет:
— Они ищут Сэми. — Я пытаюсь выяснить, что же произошло на улице Давид д’Анжер, но Джамель упрямо молчит.
Он одевается, снимает с ремня пряжку, на которой написано «ДЖЭМ», кидает ее на пол в моей комнате и, шатаясь, бредет к двери. В тот момент, когда он берется за ручку, в дверь стучат, и чей-то голос кричит: «Полиция!» Джамель застывает на месте и начинает тихо отступать в коридор. Я открываю: на пороге трое, у двоих оружие в руках, у третьего — клочок бумаги и красный рюкзак. На листке записаны мое имя и адрес — я сам записал это для Джамеля и еще боялся, что он потеряет адрес в Гавре.
— Это ваше имя?
— Да.
— Кто это написал?
— Я.
Он показывает мне рюкзак и спрашивает:
— А это?
— Я потерял его вчера.
Вооруженные полицейские ставят меня лицом к стене, тот, что помоложе, прижимает дуло пистолета к моему виску.
— Только не надо вешать нам лапшу на уши! — Третий в этот момент обыскивает квартиру, входит в гостиную. Я слышу его удивленный возглас:
— Черт, да тут просто ураган прошел!
— Я поссорился с подружкой. — Револьвер у моего виска вздрагивает.
— Где хозяин этого рюкзака? — Я жду, что меня вот-вот ударят, но в этот момент в коридоре появляется Джамель. Он говорит:
— Спокойно, я здесь.
Один из инспекторов ощупывает Джамеля, потом требует:
— Документы!
Джамель достает из кармана джинсов паспорт.
— Абдель Кадер Дуади, алжирец, без определенных занятий, сопротивления не оказываю!
— Ты, судя по всему, порядок знаешь?!
Я спрашиваю:
— Что он сделал? Вы не можете его забрать вот так!
— По-твоему, нам нужно твое разрешение? — Инспектор машет рукой в сторону разгромленной гостиной. — Подумай о своих проблемах, у тебя есть чем заняться! — И они выходят. Хлопает входная дверь, я подхожу к окну и вижу, как они ведут Джамеля: руки в наручниках за спиной, по бокам два инспектора. Он оборачивается, поднимает голову, видит в окне меня и улыбается, потом быстро садится в черно-белую машину. Шум мотора, включенная сирена, мигалка, затылок Джамеля… Наконец-то рассвело.
В утренних газетах никаких сообщений нет. Я звоню Сэми и предупреждаю, что его ищет Пьер Атон. Он отвечает:
— Они не знают нового адреса Марианны и вообще ничего о ней не знают.
На следующий день в газетах появляется описание кончившейся кровавой потасовкой зулусской тусовки. Как и предполагал Джамель, в ход пошли ножи, железные прутья, бейсбольные биты, с обеих сторон было много раненых. Некий Б.Бой устроил поединок с главарем противоположной банды Паником. И победил его с помощью бейсбольной биты. Паник остался лежать со сломанным хребтом, парализованными ногами и без всяких надежд на выздоровление. Никто не знает, кто бил Паника: ни в той ни в другой группировке не принято «сдавать» своих. Но все журналисты услышали коротенькую фразу, которая войдет в легенду: «Только Джэм мог это сделать!»
Я подбираю в комнате ремень Джамеля, кладу его в целлофановый пакет и спускаюсь к машине.
Ночь. Я доезжаю до моста Берси, иду вдоль парапета, потом останавливаюсь и смотрю вниз, на левый берег, на силуэты людей, направляющихся в запретные подземелья секса. Достаю ремень из мешка и бросаю его в реку. Он летит вниз, касается воды, и медная пряжка, блеснув в свете уличного фонаря, посылает мне прощальный привет. Вода принимает в свою глубину ремень Джамеля с четырьмя буквами: ДЖЭМ.
Я звоню приятелю-судье, и он объясняет мне, как выяснить, где содержат Джамеля.
Я узнаю, что префект принял решение о немедленной высылке Джамеля. Его держат в «отстойнике» недалеко от аэропорта Орли.
Идет дождь. Я пробираюсь в потоке машин на кольцевом бульваре и автостраде и наконец доезжаю до лагеря Джамеля, но его там уже нет. Я сажусь в машину и мчусь к аэропорту, вбегаю в зал, смотрю на табло и вижу, что самолет на Алжир улетел десять минут назад. И Джамель летит этим самолетом, возвращается в свою страну. Мне кажется, что он даже не говорит по-арабски.
Мне звонит мать Лоры. Ей только что сообщили из клиники, что результат анализа на СПИД у дочери — отрицательный.
Это слово — отрицательный — все меняет… и одновременно не меняет ничего: Лора, очевидно, была уверена в том, что больна; может быть, она даже хотела этого в какой-то момент. Раз смерть неизбежна, так пусть она придет от того, кого любишь или думаешь, что любишь.
Лора звонит мне из коридора клиники и говорит, что больше не может, уйдет, придет ко мне, и мы будем любить друг друга, как прежде. Я молчу, как будто меня нет, потом говорю ей, что знаю результат анализа. Теперь у нее нет надо мной никакой власти, она для меня больше не существует. Лора начинает рыдать, что-то судорожно выкрикивать:
— Ну вот, они победили, твоя мать и все остальные, я получаю по телефонным проводам пятьдесят миллионов тонн ненависти, я повержена на землю, следующая девушка, которую ты полюбишь, не будет похожа на меня, ты станешь любить ее безумно, ты же знаешь, в каком кошмаре я сейчас живу, это никогда не кончится, не будет ничего другого, а ведь я заслуживаю лучшей участи, я красивая, и один только Бог знает, как сильно я тебя люблю! Я люблю тебя больше, чем истину! — Последнюю фразу она кричит в совершенном исступлении. Я слышу звуки борьбы, трубка стукается о стену, вопли Лоры постепенно затихают, удаляются.
Ее отправляют на третий этаж, в закрытое отделение с гораздо более строгим режимом.
Я вхожу в аптеку и покупаю инсулин. Голый по пояс стою перед зеркалом в ванной и в сотый раз повторяю один и тот же, ставший привычным, жест: воткнуть иголку в вену на сгибе левой руки, забрать кровь в шприц, вытащить иглу из вены… Я держу шприц в руке, как холодное оружие, и угрожаю своему изображению в зеркале, как будто это не я, а Пьер Атон или кто-нибудь из братьев Гелиополиса. Я цежу сквозь зубы: «Я волью тебе в вены мою отравленную кровь, и ты медленно сдохнешь, как того заслужил».
Лора вышла из клиники. Прошло много дней, она звонит, но я никогда не отвечаю — не хочу с ней говорить.
Однажды утром у меня собирается съемочная группа клипа, чтобы обсудить некоторые детали. Звонит телефон, помощник режиссера снимает трубку, слушает, потом говорит мне, что это Лора. Я качаю головой и беру отводную трубку. Лора спрашивает:
— А ты кто такой?.. Вы что, трахаетесь с ним?
Ассистент совершенно багровый, я утешаю его, уговариваю не обращать внимания.
Лора пишет мне письма. «Какому одиночеству я научилась у тебя. Всю свою жизнь я буду вспоминать слезы, пролитые после любви с тобой, слезы волнения, невероятного счастья, не забуду наслаждения, которое испытала с любимым, с тобой».
В одном письме я нахожу лепестки засушенного цветка, в другом — каплю голубого хрусталя. «Любовь моя, я дарю тебе эту каплю, чтобы голубизна неба и моря были всегда с тобой».
Конечно, в конце концов я отвечаю на ее звонок. Я говорю, что не смогу забыть ни ложь, ни шантаж, Лора отвечает:
— Я докажу тебе, что изменилась, и ты вернешься ко мне.
Она нашла работу в бюро радиорекламы, ей подарили сибирскую лайку — нечто среднее между волком и собакой.
Каждые две недели я ставлю свет на телевизионной передаче, но больше не снимаю город своей маленькой видеокамерой, совершенно не переношу вечеров, после обеда растягиваюсь на кровати, как парализованный, мне кажется, что я вешу целую тонну. В два часа дня в душе поднимается тоска, в пять она становится почти непереносимой, а к восьми внезапно исчезает. Если мне нужно поразмышлять или что-то сделать, я с огромным трудом собираюсь с силами, мечтаю о кокаине, о том подъеме и концентрации всех сил и способностей, которые мне дарил наркотик и которых никогда больше не будет.
Врачи уменьшили дозу лекарства: шесть порошков в день, три утром, три вечером. Это гораздо менее мучительно. Я улыбаюсь, смеюсь, но все это на поверхности, на губах, иногда в глазах. Смех покинул глубины моего тела, все мне кажется банальным, даже растущие лиловые нарывы.
Утром, в половине восьмого, я вхожу в госпиталь Тарнье, чтобы сдать анализ крови. У меня смутное ощущение, что я где-то видел парня, сидящего в очереди передо мной, с перетянутой резиновым жгутом рукой и иголкой в вене на сгибе локтя. У него одутловатое, изуродованное саркомой Капоши лицо, он с трудом открывает глаза. Моя очередь: я сажусь на красный пластиковый стул, наклоняюсь, чтобы прочесть на формуляре имя предыдущего пациента. Оказывается, я его очень хорошо знаю, он работал с моим отцом. Этот молодой блестящий инженер был красив и силен, сейчас, надевая куртку, он выглядит как тень человека. Я здороваюсь, вряд ли он меня узнает, но отвечает и тут же уходит.
Сэми бросил Марианну. Однажды вечером он возвращается, как обычно, домой и сообщает ей, что уходит. Она в этот момент набирает на компьютере статью и делает вид, что не замечает Сэми. Он складывает вещи в сумки, хлопает дверь, и Марианна начинает рыдать, она плачет до утра.
Теперь Сэми живет с костюмершей с телевидения. Он звонит и просит порекомендовать ему адвоката, через месяц ему предстоит предстать перед судом, он совершенно растерян, не знает, что делать. Он был мертвецки пьян и попал в автомобильную аварию, полиция хотела забрать его, он их оскорблял, дрался с ними. Его посадили в Флери, и подружке пришлось внести за него залог в тридцать тысяч франков.
В субботу, во второй половине дня, я останавливаюсь у решетки, огораживающей Лорин дом. Я жду ее. Вот она идет ко мне с двумя собаками на поводке. Новый щенок уже перерос Мориса. Я целую Лору в щеку и говорю:
— Ты выглядишь лучше, чем в прошлый раз!
— А у меня все просто замечательно!
Мы едем по Западной автостраде, я останавливаюсь у дома родителей, чтобы забрать почту. Прошу Лору остаться в машине, но она настаивает, хочет пойти со мной.
Я перехватываю взгляд матери и произношу невероятно подлую фразу:
— Я приехал к вам с сумасшедшей!
Мама спрашивает:
— Что она делает здесь, ЭТА…
Мне неприятно, что она так говорит, но я молчу. Мой отец отстранился, ему как будто все равно. Лора смотрит на него с затаенной нежностью. Я беру почту, и мы уходим.
Я везу Лору в роскошный отель, размещенный в замке недалеко от Рамбуйе. На стоянке только «мерседесы» и БМВ, боссы, изменяющие женам с секретаршами, пируют в ресторане. На нас бросают удивленные взгляды, особенно на Лору. В своей мини-юбке она похожа на школьницу, сбежавшую с уроков, такой она была, когда мы познакомились.
Мы ложимся в высоченную кровать на медных ножках. Лора сверху, я вхожу в нее и закрываю глаза. Через несколько секунд смотрю на потолок через ее длинные распущенные волосы и шепчу на ухо:
— Это слишком прекрасно! — и еще много других, неприличных, слов. Лора кончает и не сдерживает своего крика.
На следующий день мы гуляем в парке возле пруда. Лора говорит мне:
— Ты знаешь, однажды я изменю свою жизнь. Буду зарабатывать деньги, уеду из Парижа, куплю дом за городом и буду выращивать лаек, тренировать их для гонок на санях… Надеюсь, что тогда я буду не одна.
Морис падает в ров, он плывет, сам не зная куда, глаза перепуганные… Я нахожу место у стены, где можно спуститься к воде и выловить несчастного пса.
Мы уезжаем из замка. Лора ласкает меня, пока я веду машину. Въехав на лесную дорогу, долго занимаемся любовью на природе, на пушистом мху под деревом, потом в машине.
Я останавливаюсь, чтобы заправиться. В туалете заправочной станции входим в одну из кабинок и опять занимаемся любовью. Лора говорит мне, что больше не может, что у нее уже все болит. С сожалением кончаю в собственную руку — я хотел бы, чтобы наша любовь длилась тысячу лет. Мы расстаемся перед Лориным домом.
Я раб все тех же ночей, моих диких ночей, но у меня уже нет ни сил, ни энергии, чтобы спускаться в чрево города. Я назначаю свидания людям, не говорящим правду о самих себе, мне плевать, уродливы они или красивы, молоды или стары, — лишь бы удовлетворяли мои пороки.
Маленький, приземистый сорокалетний тип, одетый в кожу, ждет меня перед кафе на авеню Ледрю-Роллен. Мы поднимаемся к нему в квартиру, он предлагает выпить, наливает мне виски. Мне он кажется вполне симпатичным. Потом он достает большой чемодан из лозы, открывает его и выкладывает на кровать массу специальных приспособлений из кожи и пластика. Я шучу:
— Да их тут на огромные тыщи!
Он предлагает мне испробовать на себе некоторые из его игрушек, я соглашаюсь, и он подвешивает меня на крюк, связав по рукам и ногам кожаными ремнями. Какое-то время я вишу спокойно, потом начинаю терять сознание, меня тошнит, и я прошу моего случайного партнера освободить меня. Он успокаивает, говорит, что в первый раз всегда так бывает.
— Не беспокойся, я же врач!
Мы спускаемся в подземный гараж, я ложусь на пыльный, закапанный машинным маслом бетонный пол, а он становится надо мной и писает.
Врачи посоветовали мне лечь в клинику Пеплие и выжечь лазером мои лиловые нарывы. Я жду своей очереди, иду в туалет и читаю надписи на стенах: «Мне нравятся сестрички, у которых под халатом купальники, я от них завожусь, как бык. Прихожу сюда и кончаю, как лошадь». Ниже другая надпись-вопрос: «А где пятна?»
Дерматолог вводит мне обезболивающее под кожу вокруг каждого нарыва и надевает зеленые очки, чтобы защитить глаза от луча лазера. Потом протягивает мне такие же и нажимает на педаль. Луч лазера обжигает мне кожу с сухим, почти металлическим скрипом. Оперирует робот.
Я не помню, чтобы отец когда-нибудь целовал маму, обнимал ее, держал за руку. Не помню ни одного жеста — ни резкого ни ласкового — по отношению к себе. Может быть, они и были, но я ничего не запомнил.
Именно это заставило меня сделать из собственного тела ширму, препятствие любому внешнему воздействию.
Придя после полуночи к Лоре, я совершенно точно знаю, что есть жесты, которые мне недоступны. Еду по уснувшему городу, плохо пригнанные ставни скрипят и хлопают по стенам домов. Я звоню; в ответ раздается бешеный лай собак, Лора открывает мне дверь, но не смотрит в глаза, она почему-то уставилась в пол. В коридоре горит синий свет, мы почти ничего не видим. Лайка смотрит на меня своими разными глазами — один глаз у нее карий, другой голубой. Морис радостно царапает меня лапой, он явно счастлив меня видеть. Я иду следом за Лорой, которая возвращается в кровать.
Этим вечером мы не сразу начинаем заниматься любовью. Сидим за кухонным столом и пьем оршад, кажущийся белесым в сумерках, смотрим сверху на предместье в ночи: Медон, Булонь, Исси-ле-Мулино, сотни маленьких оранжевых и белых точек.
Я страдаю от собственной ущербности, от того, что не могу дать Лоре так необходимую ей нежность, мешаю ей проявлять собственные чувства. Мне нужна была настоящая женщина, а Лора еще ребенок.
Лора возражает: она все это знает, но ей кажется, что наша плотская любовь будет долговечной, она выстоит под ударами ревности, победит вирус, отсутствие будущего. Я испытываю внезапное восхищение этой женщиной-ребенком: она способна в свои двадцать лет отказаться от абсолютной любви и принять только то, что я даю ей.
Я думаю о том вопросе, который задал себе когда-то, встретив Лору: «Сколько мужчин уже заставили ее испытать оргазм?» Оказалось, что я был первым, хотя и не испытываю по этому поводу абсолютно никакой гордости. Так было записано свыше в нашу книгу Судеб.
Если я ласкаю себя сам, то думаю о Лоре, о наших общих фантазиях, рожденных объятиями. Лора не знает обо мне худшего, она представления не имеет о моих ночах, зато я знаю, что она точно знает, что только я могу заставить ее испытать настоящий оргазм и именно потому, что существуют эти дикие ночи, часть меня.
Чуть позже мы занимаемся любовью, и все получается как в первый раз: любовники находят друг друга и удивляются ласкам друг друга.
Я где-то подхватил ветрянку, забытое ощущение детства. Госпиталь Пастера, переливания крови, сыпь на теле и лице, намазанная какой-то синей дрянью. На этом же этаже умирают от СПИДа худые изможденные люди.
Мне звонят, ко мне приходят. Омар чуть не плачет: его самый младший брат умер сегодня ночью. Он угнал грузовик, за ним гналась полиция, он разбился, врезавшись в стену. Как раз накануне он потерял свой талисман — ключ, который ему дала старая арабская женщина. Когда Омар ходил на дело, то всегда вешал его на шею, и никто его не видел, он становился НЕВИДИМЫМ.
На третий день приходит Лора. Она садится на край кровати, и я чувствую, что она боится, боится пятен на моем лице, думая о других шрамах, которые могут изуродовать меня. Она внезапно понимает, что тоже уязвима.
Лора больше даже не пытается приходить ко мне. Она говорит, что не хочет тащиться через весь Париж на метро, что собаки не могут ночевать одни.
Вот уже неделю у меня нет новостей от Лоры. Я звоню ей. Оказывается, она встретила парня, ему двадцать два, он парикмахер. Она проводит с ним все вечера и ночи. Он ласкает ее, говорит, что она очень красивая, ходит в магазин, моет посуду, гуляет с собаками. Они вместе принимают ванну. Лора говорит мне:
— Я предпочитаю не видеться с тобой. Если я тебя увижу, могу засомневаться в нем.
Отсутствие в моей жизни Лоры убивает меня, я все время об этом думаю. Иду к ней в бюро, но опаздываю: парикмахер уже забрал ее. Я звоню, набираю номер, бесконечный длинный звонок. На моем автоответчике нет ни одного сообщения от нее.
Как-то в воскресенье утром мне удается дозвониться до Лоры. Она просит:
— Отвези меня к морю!
Мы едем в Нормандию, Лора молча смотрит на серый асфальт дороги. Мои вопросы остаются без ответа, Лора только говорит:
— Никогда бы не подумала, что ты будешь так реагировать.
Проезжаем Руан, и она вдруг рассказывает смеясь:
— Знаешь, он любовью занимается, как маленький мальчик, я никогда не кончаю. Если я делаю ему минет, он кончает через тридцать секунд.
Ни в одной гостинице Трувиля нет свободных номеров. Мы переезжаем Бельгийский мост, я беру номер в «Норманди», и мы оставляем там наши вещи. Я растягиваюсь на кровати, но Лора хочет идти гулять на пляж. Я говорю ей:
— Хочу заняться с тобой любовью, хочу тебя!
— Сейчас?
— Немедленно!
— А, вот оно что, ты меня хочешь! — И она плюхается на кровать. Я торопливо раздеваю ее, становлюсь перед ней на колени. Она ласкает меня через джинсы, признается:
— Я так давно этого хочу!
Я вхожу в нее, наваливаюсь всем телом. Она кричит, очень быстро кончает и сразу же замирает, уходит в себя, не видит меня. Я осторожно замечаю:
— Я потом кончу.
— Ладно… — Лора встает, идет в ванную, как автомат. Я слышу, как она пустила воду, как будто отмываясь от наших объятий.
Мы обедаем на пляже в Трувиле. Идем сквозь вечер, возвращаемся в отель. Лора ходит кругами по комнате, потом включает телевизор и садится в кресло. Я лежу на постели один, зову ее, говорю, что хочу ее, но она равнодушно роняет:
— А я нет!
Лора все-таки ложится, наши тела соприкасаются. Мне плохо, невыносимо плохо, я не могу согласиться с ее отказом, с тем, что она меня не хочет. Лора утешает меня:
— Послушай, ничего ведь не случилось, постарайся заснуть, — и поворачивается ко мне спиной.
Я встаю, надеваю трусы, потом джинсы. Она спрашивает:
— Что ты делаешь?
— Я возвращаюсь в Париж.
— Иди сюда, ложись.
Беру со стола ремень и переворачиваю стакан с апельсиновым соком.
— Черт, черт, черт! — Я швыряю бутылку минеральной воды в стену, капли падают на Лору, она резко поднимается, смотрит на меня так, как будто я собираюсь убить ее.
— Возвращаемся в Париж!
— Не бойся, бутылка пластиковая.
Мы ложимся, я глотаю снотворное и наконец засыпаю.
Мы завтракаем на краю маленького крытого бассейна, я чувствую себя, как в оранжерейной теплице, задыхаюсь, спрашиваю Лору:
— Это когда-нибудь изменится?
— Не знаю. Послушай, мне, правда, жалко, что все так получилось, я не могу разорваться надвое, никогда не умела делить себя между двумя людьми. Я думала, что влюблена в него, но сейчас поняла, что это не так, хотя мне хорошо с ним, и я не хочу заниматься с тобой любовью. Ты слишком долго убеждал меня в том, что мы расстались, никогда не будем больше вместе, что каждый за себя. Я научилась не страдать, отстраняться. Я была готова к встрече с другим человеком, и это случилось. Ты приучил меня к однообразию, к тому, что мы видимся только по вечерам, говорим друг другу три слова и сразу ложимся в постель. Я больше так не хочу, я у тебя многому научилась и готова найти кого-нибудь, кто умеет так же хорошо заниматься любовью. Я так хотела бы делить с тобой смех и радость! Но я хочу что-нибудь выстроить, а с тобой это невозможно.
Я совершенно размяк в теплом влажном воздухе. У меня ощущение какого-то гигантского вселенского презрения. Я воображаю себе солнечные дни с Лорой в доме с садом. Я плачу. Это не рыдания, просто два теплых соленых ручейка бегут из моих глаз.
Мне очень хотелось бы, чтобы мои слезы были искренними.
Я лечу самолетом в Лиссабон, чтобы кое-что прикинуть для съемок фильма, который Луи будет делать летом в Португалии: первый полнометражный фильм, где я буду главным оператором. Мне кажется, что должно произойти что-то необыкновенное.
Неподвижно стою на тротуаре Ресторадореса, смотрю на собственное отражение в дымчатом стекле витрины кафе. Мне тридцать лет, я слегка погрузнел, лицо оплыло, подбородок не так четко вырисовывается, шея со складками, волосы уже не блестят. Ветер шевелит их, и я думаю о Бретани, о диком побережье Киберона, о пирсе Пор-Халигана, с которого я смотрел на выходящие в море яхты во время регаты. В пятнадцать лет я был шкипером десятиметрового парусника. Я, кажется, заблудился в этой жизни.
Идет дождь. Стоя под навесом у стены, увитой увядшими азалиями, целуются двое влюбленных. Парень прислонился спиной к стене и крепко прижимает к себе девчонку. Я надеюсь, что, когда буду проходить мимо любовников, они разойдутся и я смогу убедиться в желании парня воочию.
Но они стоят у подножия Альфамы, возле военного музея, у ног гитара и рюкзаки, и совершенно не собираются расставаться. Им плевать на оживляющий меня теплый дождь. Вода, заряженная озоном, и ароматы порта пропитывают мою одежду, которая остывает, соприкасаясь с моей кожей.
Когда я прохожу мимо них, правый глаз юноши — один лишь глаз — отрывается от лица возлюбленной и скользит по моему силуэту. Всего одно мгновение.
Такси везет меня к докам Алькантары. Я смотрю на висячий Мост 25 апреля, но вижу революционные гвоздики, засунутые в дула автоматов.
Я вижу, как молодой офицер сдувает лепестки цветка на обнаженное тело своей невесты, вижу набухшие от желания губы, жаждущие украсть цветок, зубы, как у молодого волка, откусывают лепестки, а улыбающиеся губы дарят их любимой женщине. Между ними не существует тайн, они смотрят друг на друга без стыда. Цветок заменил вражескую кровь. Офицер поставил свое ружье к стене, он возбужден, а маленький красный лепесток лежит у «входа» в его любимую. Девушка знает, что он сейчас протолкнет лепесток в ее лоно, ей кажется, что это кровь молодого африканца, солдата-девственника, убитого ее женихом. Она думает о крови мальчика, которая сейчас соединится с ее собственной кровью, и кричит от наслаждения, она кричит, как Лора, у нее Лорино лицо.
Я поднимаюсь по улице Жанелас Вердес, вхожу в Музей старинного искусства. Здесь темно и прохладно, я хожу по залам, поднимаюсь по большой лестнице, долго стою перед полиптихом пятнадцатого века, приписываемым Нуну Гонсалвишу, на котором изображено почитание Святого Винцента де Форы священниками, военными и горожанами.
Я уже собираюсь уходить и в этот момент замечаю в нише еще одну картину, изображающую Святого Винцента: он прислонился к черному столбу, левая нога выставлена чуть вперед, руки за спиной. У него длинные светло-рыжие волосы, над головой золотой нимб. Он совсем голый, только набедренная повязка прикрывает срамное место. У него сухое мускулистое тело, глаза чуть-чуть косят, рот приоткрыт, нижняя губа полная и чувственная.
Этот человек смесь жестокости и нежности, порока и чистоты, он похож на жиголо на тротуаре столицы.
На улице все вдруг изменилось, дождь перестал, стало очень тихо. Я сажусь на старую деревянную скамью в Парке 9 апреля. Справа в лицо мне бьет солнце. Внизу подо мной порт, рельсы трамваев и поездов бегут к Ла Эштрела, чуть дальше светло-зеленая Тежу; башенные краны почти скрывают фигуру Христа Вседержителя, стоящую на противоположном берегу; трубы, палубы кораблей. Двое молодых парней спускаются по трапу маленького сухогруза, бороздящего океан под панамским флагом, он называется «Самбрин». Один из моряков несет длинную якорную цепь, Намотанную на левое плечо, она бьет его по голой спине в такт шагам.
Перед глазами у меня железная кружевная балюстрада, выкрашенная в зеленый цвет. Я вижу набережные сквозь прорези металла. Погода великолепная, я жив, мир не просто какая-то существующая отдельно от меня реальность, я часть этого мира, этой реальности. Мир открыт для меня. Скорее всего, я умру от СПИДа, но жизнь моя не кончится, я останусь в общей жизни.
Я беру напрокат машину и еду на юг. Провожу ночь возле Сагра, в Форталеза до Беличе. Гостиница расположена в старой крепости, нависающей над морем, в двух километрах от мыса Святого Винцента.
Я звоню Лоре. Парикмахер больше не живет с ней, она говорит мне:
— Тебе достаточно сказать только одно слово… Скажи мне: «Я люблю тебя», — и я вернусь.
Но я не умею любить.
Мы говорим друг другу похабные слова, но, перенесенные через всю Европу телефонными проводами, они врываются к нам в уши живительным ветром. Мы оба возбуждаемся и кончаем одновременно.
На следующий день, во второй его половине, преодолев сопротивление толпы вопящих голландских туристов, я отправляюсь к оконечности Европы — маяку на мысе Святого Винцента. Говорят, что тела некоторых святых после смерти издают удивительно нежный запах: аромат святости. Я спускаюсь туда, где парапет укреплений и стена здания смыкаются: самая западная точка, до которой можно добраться. Однако по мере того как я продвигаюсь к этой заветной точке, воздух наполняет все более знакомый мне запах. Это запах мочи, который не может прогнать даже сильный ветер. Это запах моих «диких ночей».