Люциус Шепард. Срез жизни
Я никогла не делала это с другой девушкой, но глядя на Сандрин, думаю, как это могло бы быть. Я завидую ее стройному телу, ее длинным ногам, да и сверху у нее есть все из того, что нравится парням. У нее крупный, похожий на клюв нос, который моментально бросается в глаза на узком лице, но если присмотреться, то он очень даже подходит к ее большому, чувственному рту, становясь частью ее красоты. Свет, которым овеяна ее жизнь, отражаясь в бессчетном количестве осколков зеркала, мешает прийти к единому впечатлению. Обычно она не более чем набросок с несколькими едва прорисованными деталями, но мне кажется, что если ей вернуть весь ее цвет, то ее волосы будут черными, как вороново крыло, а глаза – синими, как океан, омывающий в солнечный день песчаную отмель.
Она говорит, что я никогда ее не покину, что мы с ней одинаковые, и кто знает, вдруг она права?
Если бы только вы родились в этих местах, – в одном из унылых, диких, бедных городков на берегу реки Сент-Джонс-Ривер, давно превратившихся в скопище трущоб, остовы старых особняков с провалившимися крышами и разбитыми окнами. Их обитатели – серые, как старые доски, заживо гниют среди дубов и невысоких корявых сосен, окруженные мусором рыболовных лавчонок, трейлерных стоянок и бетонными блоками мотелей, где торговцы кокаином из числа реднеков за хрустящую стодолларовую бумажку отвалят нужную вам дозу, а у барной стойки скучают пятидесятидолларовые проститутки, мечтая о том, как их с ветерком умчит отсюда какой-нибудь «кадиллак».
«Городки, такие, как Дюбарри, – говорит Сандрин, – оставляют на вас свои пятна, делают вас уязвимыми к их обману. Можно уехать в Даллас, или в Новый Орлеан или куда-то еще, где говорят на другом языке, и прожить там остаток дней, но это ничего не изменит. Как бы далеко вы ни уехали, как бы долго ни прожили там, вы никогда не будете собой. Вы всегда будете ощущать себя обманщиком, вам будет постоянно казаться, будто вы пытаетесь кого-то надуть, даже если на самом деле вы совершенно честны».
Я ни разу не была южнее Дейтоны или западнее Окалы, или севернее Джексонвиля и поэтому не могу сказать, так это или нет. Но возможно, Сандрин права. На лицах тех, кто после долгих лет отсутствия возвращаются в Дюбарри, читается облегчение, как будто они сбросили с себя тяжкое бремя, и ждут, не дожутся, когда начнут усыхать и растворяться в липкой духоте городка, словно свиные ножки на прилавке в магазинчике Тоби, что мутируют в банке с зеленоватым рассолом.
Взять, к примеу, Чэндлер Мейсон.
Окончив университет штата Флорида, она отправилась в Нью-Йорк, где ее взяли на работу в «И-Эс-Пи-Эн». Начинала она диктором в одном спортивном ток-шоу, и ей вскоре поручили освещать игры Национальной баскетбольной лиги. Затем, через несколько лет, без каких-либо на то причин, она вернулась в Дюбарри и взялась разгуливать по улицам в своих дизайнерских шмотках.
Всякий раз, когда она проходила мимо, мужчины, сидевшие в ржавых садовых креслах перед магазином Тоби, рисковали свернуть себе шеи. Вскоре, после бурного романа, она вышла замуж за Леса Стаггерса, бывшего морского пехотинца, работавшего учителем физкультуры и алгебры в местной школе, произвела на свет троих детей, набрала пятьдесят… нет, шестьдесят фунтов. И теперь, когда она проходит мимо, мужики, сидящие в садовых креслах, говорят что-то вроде «слоны вышли на водопой» и обмениваются гадкими смешками.
Дважды в неделю она позволяет себе принять лишку, и тогда, воняя мокрыми памперсами, нетвердой походкой направляется к винному магазину, а по воскресеньям сопровождает мужа в Джексонвиль, где тот заделался пастором в одной церкви – из тех, где прихожане дергаются и орут, как припадочные. В остальное время она, опустив жалюзи, сидит дома и под вопли своих отпрысков потягивает джин с грейпфрутовым соком. При этом телек в ее доме вечно орет на полную громкость, заглушая двадцать первый век.
Сандрин говорит, что это самое большее, что мне здесь светит, если только я не помогу ей или она не поможет мне. Учитывая мою репутацию, все может быть гораздо хуже.
– Сгинь на фиг! – говорю я ей.
– Я только это и делаю, – отвечает Сандрин.
* * *
Моя репутация попала под огонь с той стороны, с какой можно было ожидать. Мальчишки, которым я не даю притронуться к себе даже пальцем, пишут мое имя на стенах туалетов и рассказывают о том, что я с ними делала – хотя о таких вещах знают лишь понаслышке. Всякий раз увидев меня, они дружно начинают петь «Луи, Луи, Луи». Луи – это сокращение от Луизы. Это имя пристало ко мне еще в начальной школе, потому что я была сорванцом, и с тех пор, когда они затягивали эту дурацкую песню, я пыталась убедить моих друзей укоротить это прозвище и звать меня Элль. Не то, чтобы это пение сильно доставало меня… но оно все равно действует мне на нервы. В любом случае, в будущем я непременно возьму себе имя Элль. Старые привычки отмирают с трудом. Наверно, пока я зависаю здесь, в Дюбарри, мне придется мириться с «Луи».
Мать как-то раз призналась мне, что те вещи, которые рассказывают обо мне, заставляют ее плакать по ночам. На что я ответила:
– Извини, моя комната напротив твоей, но я ни разу не слышала, чтобы из нее доносилось что-то похожее на плач. Зато, судя по скрипу кровати, ты трахаешься с Бобби Денбо. Или с Крэгом Сеттлмайром. Я вечно их путаю.
– Я взрослая женщина! И имею право на личную жизнь!
– Как же, как же, – ответила я.
Мой школьный психолог, Джуди Дженретт, не раз выражала искренную озабоченность по поводу моей половой распущенности, считая ее следствием низкой самооценки. Со своей стороны, я пыталась задавить эту ее обеспокоенность в самом зародыше, уверяя ее, что с самооценкой у меня все в порядке. Но судя по ее плотно сжатым губам и дрожащему подбородку, я заподозрила, что она видела во мне себя в юном возрасте и пыталась подавить Ужасный Секрет, который терзал ее и по сей день. Прежде чем я успела это предотвратить, она выплеснула на меня печальную историю своей подростковой беременности и ее последствий. Таких историй на женском телеканале я насмотрелась около десятка, правда, в этой обошлось без горячих парней.
– Я ценю, что вы рассказали мне это. Честное слово.
Джуди шмыгнула носом, вытерла глаза салфеткой и вымучила улыбку.
– Правда, эта история ко мне не подходит. Мы с вами кошки разных пород. Вы влюбились. Я же трахаюсь от скуки. А так как я живу здесь, то когда я не сплю, мне всегда скучно.
– Следи за языком, Луи!
– Я принимаю таблетки и не подпущу к себе никого без презика. Если же я вдруг залечу, уж поверьте, моя мать за шиворот притащит меня к гинекологу и подпишет согласие на аборт. Я – главная помеха ее личной жизни. Ребенок добил бы ее окончательно.
Джуди сказала, что беременность – не единственное, что ее тревожит. По ее словам, столь ранняя половая жизнь может привести меня к серьезным эмоциональным травмам.
Она протянула мне брошюрку о Подростковом Воздержании. На обложке девушки-чирлидерши сияли улыбками по поводу полного отсутствия у них этой самой половой жизни. Пробежав брошюрку глазами, я уяснила главное: если сохранить девственность до брака, то Иисус возлюбит тебя, кока-кола будет вкуснее, ну и так далее в том же духе. Затем в интернете я погуглила компанию, которая ее напечатала. Оказалось, что это филиал корпорации, известной своими кондитерскими изделиями. Что навело меня на мысль о том, что отсутствие половой жизни вынуждает вас есть больше капкейков, и что целое поколение юных диабетиков, строго хранящих свою девственность, на самом деле – жертвы лживой рекламной кампании.
Ну кто бы знал, что даже на антирекламе секса можно получить неплохой навар?
Сандрин живет рядом с автострадой, в паре миль к югу от Дюбарри, в двухкомнатной рыбацкой лачуге, притулившейся к берегу реки в окружении зарослей папоротника, свисающих бород испанского мха, и скрытой от посторонних глаз кустами виргинской черемухи и поваленным дубом. Если не искать ее специально, вы ни за что ее не заметите, и вообще, даже не подойдете близко, если вы в своем уме. Развалины дома не имеют крыши и густо заросли паутиной. Прогнившие доски такие трухлявые, что их можно разломать голыми руками. Войдя внутрь, вы увидите, что буквально каждый дюйм стен и часть пола покрыты осколками зеркала. Если же вы войдете сюда ночью, в промежуток времени за три дня до и три дня после полнолуния, то скорее всего, назад вы уже отсюда не вернетесь.
Нет, Сандрин не сможет удержать вас, как когда-то, но ей хватит сил замедлить ваши движения. Вы увидите, как она шагнет к вам. Вы в ужасе отшатнетесь, даже не будучи уверены в том, реальна она или нет. Затем вы увидите в ее глазах голодный блеск, и это на секунду заставит вас замереть на месте.
Этой секунды будет достаточно.
Сандрин не любит говорить о прошлом, предпочитая слушать рассказы о моей жизни, жизни, которую я бы с радостью оставила здесь. Впрочем, в иные ночи мне удается ее разговорить, и тогда она рассказывает мне о том, что родилась в 1887 году в небольшом каджунском городке Солт-Харвест, штат Луизиана, и что в двадцать три года ее укусил некий клык, который затем бросил ее, и она была вынуждена в одиночку гадать, кем же она стала.
В этой лачуге она живет с 1971 года, питаясь разной живностью. В основном лягушками. Она редко вдается в подробности, но однажды ночью мы сидели на поваленном дубе, как раз на границе, которую ей нельзя переступать, глядя на водяные гиацинты, которыми густо заросла поверхность реки и которые колышутся вместе с течением, а их жесткие глянцевые листья тихо шлепаются о берег. И тогда я спросила у нее, как она здесь оказалась. Она только что поела и потому была менее прозрачной, чем обычно. И все же сквозь ее силуэт мне были видны звезды, а когда она чуть подвинулась, то и неоновая вывеска мотеля на другом берегу. Приторный гнилостный запах смешивался с влажным запахом реки, создавая «аромат», который напомнил мне мокрый матрас на заднем дворе Фредди Свифта.
– Джададжи, – ответила Сандрин. – Их называют и по-другому, но именно так называл их Рой. Тот самый клык, вместе с которым я бродяжничала в семьдесят первом году… и какое-то время до этого.
– А что такое жадажи?
– Не жадажи. Джададжи.
Нас одолевали москиты, но Сандрин их, похоже, не замечала.
Она посмотрела на юг, на мотель на другом берегу.
– Они похожи на людей, но они не люди. Только принимают их вид. Рой слышал, что в семнадцатом веке их создал один старый еврейский колдун, чтобы они охотились на клыков. Они сильнее клыков и владеют одним видом чар. Это и держит меня здесь. Вот почему я такая. Джададжи, который слопал Роя, обожрался и не мог больше есть. Потому он засолил меня и оставил на потом.
– И бросил тебя на сорок лет?
– Может, его сбил автобус. Или он забыл. Они не очень умные. Но рано или поздно он вспомнит, где оставил меня, или же меня вынюхает кто-то другой. – Она посмотрела на меня, и ее взгляд как будто пронзил мне череп. – Это лучшее, что может произойти, если ты не поможешь мне.
– Неужели об этом нужно говорить всякий раз, когда я прихожу сюда? Я же сказала, что подумаю об этом.
Сандрин еще несколько мгновений смотрела на меня, затем печально вздохнула.
– Такие вещи требуют времени, чтобы их обдумать, – сказала я. – Стать серийным убийцей…
– Убивать буду я.
– Верно, но заманивать их буду я. Это еще омерзительнее.
– Послушай, Луи. Я…
– Элль!
– Извини. Элль.
Откуда-то с середины реки, где была открытая вода, донесся всплеск.
– Мне нужны лишь пятеро, – сказала она.
– Я знаю, что тебе нужно. Можно подумать, ты мне этого не говорила.
– По одному за ночь, пять ночей подряд. И тогда я снова стану сильной и смогу вырваться отсюда. Это должны быть пятеро тех, кого ты больше всего ненавидишь в этом городе. Пятеро таких же, как и первый.
– Дай мне чуть больше времени.
Мы умолкли, пойманные каждая в своем дурном настроении, как две мухи, угодившие в липкую грязь. Я подумала, что должна сказать ей, что мне пора, но мне не хотелось уходить. После короткой борьбы со стеблем гиацинта Сандрин оторвала синий цветок и протянула мне. Я взяла его. Ее пальцы коснулись моих, и я ощутила прилив тепла, как будто быстро потерла кончиками пальцев о шершавую поверхность.
– Скажи, магия джададжи действует на обыкновенных людей? – спросила я.
– Нет. В любом случае, вы им неинтересны. Им нужны только клыки.
– Допустим, ты вырвешься отсюда. Что ты будешь делать?
– Наверно, подамся в Южную Каролину. Там есть группа клыков, которые хорошо защищены. Они не любят чужаков, но я устала жить одна. Так что, пожалуй, рискну.
– А если бы ты была не одна?
– Ты хочешь сказать, если бы ты была со мной?
Я пожала плечами:
– Да.
– Тогда я бы, пожалуй, осталась.
Я тотчас насторожилась.
– В Дюбарри?
– Нет-нет, во Флориде. Большая часть клыков в этом полушарии обитают в Латинской Америке.
– Это еще почему?
– Там легче спрятаться после убийства. Но есть и обратная сторона. Поскольку большинство клыков там, то и большинство джададжи тоже. Тот, что поймал меня, был лишь четвертым, которого я здесь видела, а первых трех – более ста лет назад.
Из-под лепестка цветка, который мне вручила Сандрин, выполз жук, и я положила его на бревно, на котором мы сидели.
– С тобой все хорошо, cher?
– Расскажи мне больше об этих джададжи.
– Я почти ничего не знаю. У них широкие рты… и они умеют их растягивать. При желании они могут проглотить футбольный мяч. Могут раскусить его пополам. А еще у них тонкий нюх. Если рядом с тобой был клык, они это тотчас учуют. Рой сказал мне, что они все прекрасны, и те, которых я видела, действительно были красивы… и глупы. Глупы как курицы.
Над гиацинтом низко пролетела яркая птица, а откуда-то выше по реке донеслось урчание генератора.
– Сними ради меня свой топик, – сказала Сандрин.
– Я не…
– Я не прикоснусь к тебе. Знаю, ты застенчивая и ты еще не готова, но я хочу разок посмотреть на тебя. – Она с притворной обидой надула губы. – Согласись, нечестно, что ты видишь меня, а я никогда не вижу тебя.
Поколебавшись, я завела руки за шею и расстегнула бретельки топика. Устремив взгляд на красный подмигивающий свет наверху водонапорной башни на другом берегу реки, я пару секунд удерживала топик на месте, а потом дала ему упасть.
– О боже, – сказала она. – Я забыла.
– Что такое? – спросила я. – Ты…
– Тсс! – она наклонилась к реке и, зачерпнув пригоршню воды, дала ей стечь между пальцев мне на грудь. Приятные, прохладные ручейки побежали вниз, повторяя контуры моего тела. Я чувствовала себя прекрасной и величественной, точно гора, разделенная водными потоками. Там, где вода коснулась меня, кожа пошла мурашками. Один сосок затвердел.
Топик соскользнул с моих коленей. Сандрин подняла его и, вручив мне, сказала, что я могу надеть его снова.
– Мне и так хорошо. – Волосы скрывали мое лицо и написанное на нем волнение. – Так приятно… посидеть без всего.
Однажды, когда мне было пятнадцать лет и у меня выдалось плохое настроение, я отправилась на старое кладбище на опушке флоридских джунглей к югу от городка и, сидя рядом с огромным серым ангелом, пила лимонную водку, которую стырила из загашника матери. Однажды ночью, сорок лет назад, компания местных подростков отправилась к океану купаться голышом неподалеку от Сент-Огастине. Их тела так никогда и не были найдены (считалось, что их унесло отливом), и тогда в память о них горожане воздвигли этого ангела под корявым дубом. Не иначе как они недоплатили скульптору или же имели в виду что-то другое… или же, поскольку памятник раз пять в год подвергался вандализму, это не могло не оставить свой след, потому что кроме более-менее узнаваемых крыльев, он, скорее, напоминал нечто среднее между женщиной и насекомым высотой девять футов.
Смотрители кладбища давно махнули рукой и не соскребали с него краску, отчего голова и торс статуи со временем покрылись блестящей коркой, придававшей ей еще более странный вид. Когда-то рядом с этим ангелом любили собираться готы. Они зажигали свечи и что-то пели ему. Это дало одному проповеднику-баптисту хороший повод развернуть широкую кампанию против поклонения дьяволу, и родители быстро вправили своим отпрыскам-готам мозги. Теперь подростки приходят сюда, чтобы разбивать о голову статуи бутылки, обжиматься и трахаться. Подозреваю, что кто-то из них думает, что если помочиться на ангела или намазать его краской, то это поможет им победить смерть, и такое поведение больше соответствует моральным стандартам горожан.
Изрядно приняв, я легла на спину и принялась мысленно переноситься от одной печальной темы к другой, глядя, как среди дубовых ветвей постепенно опускаются сумерки, а потом и темнота. Внезапно на грунтовой дороге послышалось урчание автомобильного мотора, или нет, мотор работал почти бесшумно, и я услышала лишь скрежет гравия под колесами. В следующий миг в меня ударил свет фар. Решив, что это прибыла очередная банда подростков, я не обратила на это внимания. Внезапно кто-то подошел и встал надо мной. Как оказалось, тот самый коммивояжер, который подвез меня сюда – немолодой, лысый, в клетчатой куртке.
– Ты все еще здесь? – спросил он.
– Нет, – ответила я, смутно задаваясь вопросом, что он здесь забыл. Помнится, он говорил, что ему нужно сделать остановки в Гастингсе и Палатке.
Поддав носком ботинка водочную бутылку, он внезапно протянул мне руку.
– Вставай, я отвезу тебя обратно в город. Здесь не место для юной леди.
Назвав меня юной леди, он нажал во мне отцовскую кнопочку, потому что я позволила ему поднять меня на ноги. И хотя он надушился одеколоном, я все равно чувствовала запах его пота. Притянув меня к себе, он провел рукой по моим ягодицам и хрипло прошептал:
– А ты такая сладенькая цыпа.
Я как будто вся окаменела, но затем вспомнила слова матери.
– Рядом с Ориндж-Парком есть мотель, в котором не задают лишних вопросов, – сказала я. Не думаю, что он купился на мои слова. Он как будто был сбит с толку и лишь сильнее прижал меня к себе. А затем его как будто слепленная из теста физиономия расплылась в плотоядной улыбке.
– Черт! – воскликнул он. – Я уже проехал полдороги до Гастингса, когда до меня дошло, что ты подавала мне сигналы.
Сидя тогда в его машине, я старалась не смотреть на него и лишь что-то мычала в ответ на его вопросы.
Он облапил мне одну грудь. Я потерлась об него и легкомысленно бросила:
– Это точно!
– Нравится? – спросил он.
Свободной рукой я задрала футболку, обнажая вторую грудь. Он поиграл с ней, пока сосок не затвердел, затем ухмыльнулся с таким видом, как будто только он способен на такие подвиги.
– Я наблюдал за тобой часа полтора, – заявил он. – Мы могли бы неплохо развлечься.
Положив мне на поясницу руку, как это обычно делают кавалеры на школьном балу, он повел меня к своей машине – низко прильнувшей к земле твари с глазами-фарами. Я вырвалась и ударила его коленом в пах. Он застонал, согнулся пополам и схватился за свои причиндалы. Из его рта, посеребренная светом фар, тянулась нитка слюны. Тяжело дыша, он опустился на четвереньки, и я с силой пнула его в бок. В этом месте я отошла от того плана действий, который рекомендовала мне мать. Вместо того, чтобы броситься наутек, я схватила водочную бутылку, отбила о могильный камень ее донышко и заявила, что если он не уберется отсюда к такой-то матери, я раскромсаю его в хлам. Сыпля проклятиями, он неуклюже ринулся на меня – этакий лысый медведь в яркой спортивной куртке – и попытался схватить своими лапищами.
Полоснув бутылкой ему по ладони, я бросилась к деревьям. Он же остался вопить от боли посреди речной грязи.
Какое-то время мне были слышны его крики и треск веток, когда он попробовал ломиться через кусты. Я взяла в сторону от производимого им шума, пытаясь обойти его, но вскоре заблудилась. Около получаса я сидела, притаившись в зарослях, но потом решила, что он махнул на это дело рукой. На небе всходила большая кривая луна. Мой нос улавливал речные запахи, но никаких других примет, которые подсказали бы мне, в какой стороне осталось кладбище, не было. Обнаружив реку, я, обойдя густые заросли, тяжело зашагала вдоль берега. Мне казалось, что я иду на север, но на глаза мне неожиданно попала одна примета. Неугомонно трещали сверчки, заливисто квакали лягушки, лучи лунного света пронзали полог леса, превращая речной берег в хаос растительных форм, раскиданных по кривым черно-белым клеткам шахматной доски шизофреника.
Не порежь я его, сказала я себе, он бы наверняка слинял отсюда. Таких как он, говорила мать, лучше не раздражать лишний раз. Иначе потом они не отстанут.
Отведя в сторону пальмовую ветку, я нырнула под нее и застыла, как вкопанная. Стоя по колено в траве примерно в сорока футах от меня в полосе лунного света, коммивояжер с задумчивым видом смотрел на другую сторону реки, как будто размышляя о главной цели своей жизни. Он где-то потерял куртку и был без рубашки – вернее, ею была обмотана его левая, порезанная рука. Над поясным ремнем свисало небольшое брюшко. Я отступила на шаг и осторожно отпустила ветку, возвращая ее на место. Его взгляд был направлен прямо на меня. Я была готова поклясться, что он меня не видит, просто заметил краем глаза какое-то движение и насторожился. В следующий миг он бросился ко мне.
Пробежав несколько шагов, я споткнулась и кубарем полетела в овраг, ударившись при этом головой с такой силой, что из глаз посыпались искры. Оклемавшись, я поняла, что приземлилась среди папоротников рядом с заброшенной лачугой. Дверь болталась на одной петле. Крыши не было. Луна светила внутрь, но для обычного лунного света тот, что внутри, был слишком ярок – он отбрасывал тени, напоминавшие глубокие могилы, и подобно ртути растекался по паутине, которой были затянуты разбитые окна и щели в досках. Внутренние стены, напоминая фрагменты разрезной картинки, правда, одного цвета и одинаковой формы, сплошь покрывали осколки стекла. Я поднялась и тотчас же застыла на месте, зачарованная испуганной девчонкой с расквашенным носом, что отражалась в осколках зеркала.
– Сука!
Коммивояжер резко развернул меня и, врезав кулаком под дых, втолкнул внутрь хижины. Не успела я прийти в себя, как он уселся на меня верхом. Прижав коленями мои руки к полу, он одной рукой принялся расстегивать ширинку, говоря мне при этом, какие у него планы на остаток вечера. Когда же я попыталась столкнуть его с себя, он стукнул меня головой о дверь. Внезапно он как будто что-то заметил позади меня. Я закатила глаза, пытаясь рассмотреть то, что его отвлекло.
Призрак!
Такой была моя первая мысль. Впрочем, он, скорее, походил на картинку из мультика – контуры обнаженной женской фигуры, которую забыли раскрасить.
Коммивояжер поднялся на ноги. Призрачная фигура обвилась вокруг него, словно удав, и, стиснув в крепких объятиях, потащила в дальнюю комнату, где они исчезли, как будто проскользнув в шов, который открылся в воздухе и, не оставив следа, тотчас закрылся за ними. При этом он не издал ни звука.
У меня было лишь одно желание: уйти. Я поднялась на колени. Увы, это движение отняло у меня последние силы, и я вырубилась.
Очнувшись, я услышала, как призрачная женщина что-то напевает себе под нос. Я слегка приоткрыла глаза. Скрестив ноги, она сидела рядом со мной. Теперь она была различима лучше, ее контуры были четче, хотя и по-прежнему бледными… только ниже ее ключицы алела капля крови. Она улыбнулась, и мне стали видны ее клыки. Я отпрянула, однако тотчас поняла, что теперь я в ее власти.
– Не бойся, cher, – сказала она. – Я тебя не обижу.
Заметив каплю крови, она дотронулась до нее пальцем и слизала. От ужаса я лишилась дара речи.
– Этот мужчина… – сказала она. – Он больше не тронет тебя.
Моя голова начала проясняться; я почувствовала, что вот-вот сорвусь.
– Он мертв?
– Нет, не мертв. Он… ждет меня.
– Где он? Что происходит?
– Он там, где я сплю. А теперь остынь, успокойся, и я все тебе расскажу.
Ее слова возымели мгновенный эффект – она как будто снизила мою температуру.
– Мое имя Сандрин, – сказала она. – А твое?
– Луи.
Она повторила его, медленно, врастяжку, как будто пробуя языком.
– Если ты хочешь уйти, я не стану тебя задерживать, но я так давно ни с кем не говорила. Посидишь со мной? Хотя бы недолго?
Сил во мне не оставалось, голова кружилась, мысли пугались. Мой взгляд скользил по осколкам зеркала. И в каждом из них было лицо Сандрин – задумчивое, пугающее, хмурое, спокойное, но оно двигалось, как живое. Несколько сот Сандрин, почти вся она, пойманная в эти крошечные серебряные поверхности.
Наверно, я что-то спросила, потому что Сандрин усмехнулась и сказала:
– Я разговариваю с ними вот уже сорок лет, и они мне ни разу не ответили. Но такой красивой девушке, как ты, они наверняка что-то нашепчут.
* * *
«Райский уголок» расположен примерно в четырех милях от Дюбарри на Семнадцатом шоссе и представляет собой просторный одноэтажный бетонный блок синего цвета, стоящий посреди поросшего травой клочка белого песка, круглого, как лысина, и окруженного скрюченными соснами.
В отличие от других заведений, на нем нет яркой неоновой вывески, лишь небольшая пластмассовая, над дверью: «ПИВО МИЛЛЕР. БОЛЬШЕ, ЧЕМ ПРОСТО ПИВО». А еще там узкие окна, к тому же закрашенные краской, чтобы в них никто не заглядывал.
Когда я была младше, мать уходила развлекаться, а меня оставляла запертой в машине, полагая, что стекло защитит меня от мужчин, если те станут заглядывать в окно. Я от скуки предавалась фантазиям о внутреннем убранстве, основываясь на том, что успевала заметить, когда входная дверь распахивалась. Даже сегодня, когда я была там уже несколько раз, все равно это место остается для меня чем-то вроде фантазии. Я зависаю на парковке, потягивая вино, которое тайком вынес мне кто-то из приятелей матери, и представляю себе стройных официанток, танцующих босиком на брызгающих жиром жареных колбасках и подающих путешественникам в мыльницах ломтики жареного яда. А в это время на залитом фиолетовым светом танцполе кассирши из «Пигли-Уигли», угреватые продавщицы из «Вай-райт» и смазливые девчонки из «Уолмарта» в клоунской боевой раскраске и с прическами прошлого десятилетия дергаются под музыку, входя в раж самого низкого пошиба, делают бедрами намеки, от которых зеленеет мелочь в карманах мужчин, вырезают шпильками сердца и пентаграммы на залитом пивом полу, мечтая при этом о «любви и только любви» и о симпатичном дуплексе в Джекс-Бич.
Несколько дней назад, жаркой июльской ночью, когда лунный свет заставлял песок мерцать и переливаться и серебрил капоты машин, взявших в плотное кольцо клуб, в который набилась пара сотен реднеков, я стояла на парковке – курила и разговарила с двумя девчонками из Нью-Джерси, Энн-Дженет и Кармен, которые тем же вечером собирались принять участие в конкурсе мокрых футболок. Хорошенькие, слегка за двадцать, с мелированием и большими сиськами, в бикини и футболках с логотипом мотеля, они надували пузырями жевательную резинку и сыпали крепкими словечками. Они сказали мне, что находятся в бегах от бойфренда Энн-Дженет, которому в Ист-Ориндже принадлежит компания по переработке отходов. Обе девушки работали в этой компании секретаршами и нарыли кое-какие бумажки, которые им не полагалось видеть. Бойфренд настучал на них одному местному мафиози, и они были вынуждены в срочном порядке уносить ноги. С тех пор они путешествуют вдоль восточного побережья, направляясь в Майами, где у Кармен были знакомые. При этом они всегда участвуют в конкурсе мокрых футболок, чтобы скопить деньжат и пожить несколько месяцев за границей. По их словам, они до сих пор выигрывали почти все конкурсы, в которых участвовали, и считали себя профессионалками в этом деле.
– Ты бы тоже могла бы попробовать, – сказала Кармен, ткнув локтем мне в грудь. – Деньги платят до пятого места.
На что я ответила ей, что мне всего шестнадцать.
– Шестнадцать! Даже не скажешь. – Энн-Дженет стряхнула пепел с сигареты. У нее были золотые ногти с крошечными черными ромбиками. – Да тебе можно дать все двадцать. Согласись, Кармен.
– Это точно, – поддакнула та. – Ты смотри, с такой фигурой. Младшая сестренка Энн-Дженет еще в школе носила третий размер, а когда ей было шестнадцать, ей было в пору отрезать лишнее.
– Мне скоро будет семнадцать, – ответила я. – Вряд ли они вырастут еще больше.
– О, господи! – закатила глаза Энн-Дженет.
– В ее семье все женщины крупные, – пояснила Кармен. – Видела бы ты ее мать. Вот уж кого можно пожалеть. Так что поверь мне, дорогуша, твои сиськи еще могут о-го-го как вырасти!
Два старшеклассника стояли, прислонившись к пикапу, и наблюдали за нами.
– Луи! Луи! Луи! – вскоре запели они.
Заметив, как я сконфузилась, Энн-Дженет подошла к пикапу и с полминуты поговорила с ними. Когда она вернулась, парни уже запрыгнули в свой пикап и пытались завести мотор.
– Что ты им сказала? – радостно спросила я.
– То, что они гребаные говнюки, – ответила она.
Кармен обняла ее, поцеловала в щеку и сказала:
– Энн-Дженет отбреет кого угодно!
– Терпеть не могу безмозглых долбаков. – Энн-Дженет довольно посмотрела на свои ногти. – Мужики – козлы. Нет, конечно, иногда с ними приятно перепихнуться, но в большинстве своем они гребаные говнюки.
– Нам пора, – сказала Кармен – Чувак, который проводит конкуре, тот еще хмырь. Не хотелось бы пролететь с первым местом.
– Остальные чувихи здесь ни кожи, ни рожи, без нас это будет не конкурс, а полный отстой. А вот если бы в нем участвовала Луи, еще не известно, кто бы выиграл. – Энн-Дженет смачно чмокнула меня в губы, чего я от нее не ожидала, и добавила: – Ладно, может, еще когда-нибудь увидимся, куколка!
Помахав мне на прощанье, они взявшись за руки зашагали прочь, покачиваясь на неровной земле на своих высоченных шпильках.
Я запрыгнула на капот какой-то машины и, закрыв глаза, подумала о Сандрин. Она наверняка рассердится на меня за то, что я к ней не пришла, но я устала от того, что на меня что-то давит. Я подумала, что когда я приду к ней завтра вечером, то это давление пройдет. И в ближайшую пару дней я никак не смогу привести ей пять живых тел, так что вряд ли она станет ко мне приставать с этим делом, и мы сможем немного расслабиться. В следующий момент дверь распахнулась, и на меня обрушился грохот музыки и шум голосов. Я подняла глаза, но она тотчас захлопнулась снова. Перед дверью стоял белобрысый парень и смотрел в мою сторону. Поколебавшись пару секунд, он подошел ко мне.
Явно староват для меня – на вид двадцать с небольшим, – но до чего же хорош собой! Голубые глаза, длинные светлые ресницы, красиво очерченный рот, который так и хотелось потрогать, чтобы убедиться, что это не наваждение. В общем, писаный красавчик – такие часто бывают геями. Впрочем, этот не производил впечатления гомосека. Я решила, что ради него могу снять привычные возрастные ограничения.
Он наклонился к капоту машины, и моя температура подскочила на одно деление вверх.
– Ты приятно пахнешь, – сказал он.
– Это потому, что я регулярно принимаю душ.
Он серьезно кивнул, как будто ежедневная гигиеническая процедура заинтриговала его, и он решил, что ему стоит попробовать то же самое.
Его умение поддержать разговор было ниже среднего. «Наверно потому, что он нервничает», – решила я и сказала:
– Это как понимать, что я приятно пахну? Чем именно – весенней травой или мятной свежестью, или чем-то еще?
Похоже, мой вопрос был выше его понимания.
– Ты откуда? – спросила я.
– С севера, – ответил он. – У меня там работа.
Я поерзала на капоте и задела бедром его руку. Его кожа была горячей, но не потной.
– Где? В ЦРУ? – спросила я. – Так ты поэтому такой осторожный? Потому что ты шпион и тебя научили остерегаться таких, как я?
У него от удивления отвисла челюсть. Я испугалась даже, что у него внутри что-то перегорело, и для проверки моей теории, спросила, как его зовут.
– Джонни, – сказал он. – Джонни Джекс.
Джонни Джекс. Ну и имечко! Более дурацкого не придумаешь. Нет, тут явно что-то не так. Последний парень, с которым я трахнулась исключительно из-за его смазливой физиономии, потом лежал, пихал локтем мою грудь и хохотал, глядя, как она трясется.
– Ну, ладно. Джонни. – Я соскользнула с капота. – Увидимся позже.
Он было увязался за мной к двери, но я обернулась и крикнула:
– Ни с места! Сядь и не вздумай идти за мной!
Приоткрыв дверь, я спросила вышибалу Уэйна, не хочет ли он покурить со мной и помочь мне отшить одного назойливого типа, который действует мне на нервы.
– Блин, ну и духотища, – сказал Уэйн. – Зайди, посиди внутри.
Я была только рада. Внутри работал кондей, и капли пота лопались, словно пузырьки шампанского. Тед Хортон, диск-жокей, который заправляет конкурсами мокрых футболок, был в ударе – микрофон буквально разрывался от его воплей. Толпа истошно вопила и свистела.
Уэйн не разрешил мне заглянуть за угол на сцену. Я сумела заметить, что в дальней части бара какие-то старпёры играли в бильярд.
Повертев в руках чернильную печать Уэйна, я даже поставила себе на запястье несколько десятков размазанных логотипов «Райского уголка». Заметив это, он нахмурился и вырвал ее у меня из рук. Тед как раз объявлял победительниц. Правда, я не расслышала имен. Толпа начала бесноваться. Они последними словами осыпали Теда. Он – их.
– Идите в жопу! – Это первое, что я четко услышала из его уст. Потом Уэйн вновь вытолкал меня в духоту.
Парковка была пуста. Я облеченно вздохнула и одновременно расстроилась. К этому моменту я частично изменила свою позицию по Джонни Джексу, но, похоже, тот уже утратил интерес. Из зала в сопровождении Уйэна и его коллег, вывалил народ, некоторые с разбитыми носами. Я заметила рядом с белым фургоном Энн-Дженет и Кармен. Их промокшие насквозь футболки магнитом притягивали к себе мужские взгляды. Но стоило какому-нибудь мужику подойти к ним, как он тотчас отскакивал прочь, как ошпаренный. Я спросила, как их дела.
– Вот же сукин сын! – Энн-Дженет буквально задыхалась от злости. – Он отдал первый приз своей телке.
– Тед Хортон? – уточнила я.
– Да у этой сучки сисек нет от слова «совсем». Когда ее облили водой, она стояла и тряслась… и за это ей первое место! Увольте!
Как я поняла, они имели в виду невесту Теда Хортона Серафину, темнокожую кубинку, плоскую, как доска.
– Клянусь господом богом, я ее придушу, – заявила Энн-Дженет. – Я не оставлю на ней живого места.
Тогда я снова спросила, какое у них место.
– Второе и третье, – ответила Кармен и прикурила сигарету. – Народ так возмутился, что я испугалась, что дело кончится мордобоем.
Похоже, она была сама не прочь выпустить пар. Я объяснила ей, что Серафина недавно потеряла работу и скорее всего Тед просто пытался ей помочь.
– Да мне насрать, что она безработная! – Энн-Дженет обвела взглядом парковку. – Это еще не значит, что ей можно красть деньги из моего кармана.
– Такое порой случается, – призналась Кармен. – Сама понимаешь, без зависти не обходится. Нет, мы понимаем, что всех денег не выиграть, но то, что было сегодня, это курам на смех!
– Они идут! – крикнула Энн-Дженет.
Из дверей показался Тед, тщедушный тип с ирокезом на голове, а с ним темнокожая девушка, завернутая в пляжное полотенце. Низко пригнув головы, они крались вдоль стены к дальнему краю парковки. Энн-Дженет тотчас направилась в их сторону. Кармен за ней следом. Тед обернулся в самый последний момент и потому не успел им помешать. Энн-Дженет резко развернула Серафину и с размаху врезала ей. Кармен запрыгнула на Теда сзади и повалила на землю, а Энн-Дженет принялась пинать его по ребрам.
Это была первая серьезная драка, начатая женщинами, которую я видела. Скажу честно: оно того стоило. Вокруг них, загородив мне обзор, тотчас собралась толпа. Народ начал подбадривать девушек. В просветы между телами я заметила, как Энн-Дженет вырвала из рук Серафины сумочку. Вскоре сюда нагрянет полиция. Я нехотя направилась к шоссе в надежде, что меня подвезет кто-то из тех, кто будет уезжать отсюда. И тут меня сзади обняла чья-то рука. Я обернулась: это был Джонни Джекс.
– Отпусти! – сказала я.
По его пустому, красивому лицу как будто что-то промелькнуло, но увы, слишком быстро, чтобы понять, что именно.
– Отпусти меня, пидор!
Я кое-как высвободилась из его медвежьих объятий, но он по-прежнему цепко сжимал мое запястье. Его хватка была крепкой и жгла, как раскаленное железо. Я попыталась вырвать руку и даже сказала:
– Если ты меня не отпустишь, я закричу.
– Ты мне нравишься, – сказал он.
Скажу честно, от этих его слов мне внезапно стало страшно.
– Отпусти ее, чувак! – пророкотал за моей спиной чей-то бас.
Это был Эверетт, самый клевый из бывших приятелей моей матери – поджарый, мускулистый, с мрачным, костистым лицом. Седые волосы зачесаны назад и убраны в хвост, в правой руке – мотоциклетный шлем, с джинсов на цепочке свисает бумажник. Огромной левой пятерней размером со сковороду он уперся Джонни Джексу в грудь и что есть силы толкнул моего обидчика. Джонни отпустил мою руку, однако отлетел не так далеко, как я ожидала.
– Ну, так что? – спросил у него Эверетт. – Тебе от нее что-то нужно?
– Ты мне нравишься, – повторил Джонни Джекс.
Не сводя с меня глаз, он зашагал прочь и вскоре растворился в толпе.
– Что это было? – спросил Эверетт.
– Очередной вечер пятницы в клубе «Райский уголок». Подвезешь меня?
– Садись.
Я обхватила Эверетта за талию и, прижавшись головой к его плечу, слушала на фоне рева его байка завывание полицейских сирен, и пока встречный ветер трепал мои волосы, мечтала унестись далеко-далеко и больше никогда не возвращаться в обнесенное сеткой-рабицей убогое флоридское бунгало с жалким клочком пожухлой травы перед ним.
Когда мы приехали туда, окна дома были темны, и машины моей матери перед ним не было. Над головой тихонько гудел тот же самый уличный фонарь, и в его свете мельтешил рой мошкары.
– Спасибо, – поблагодарила я, слезая с мотоцикла.
– Не думай, что с тобой рядом всегда будем кто-то, кто защитит тебя, – сказал Эверетт. – Надеюсь, ты это понимаешь?
– Понимаю.
Он серьезно посмотрел на меня – он единственный из приятелей моей матери смотрел мне прямо в глаза, а не футом ниже.
– Кстати, ты в курсе, что я купил тот магазин запчастей в Джексонвилле?
– Да, мать говорила мне.
– Не хочешь приехать и посмотреть? Я мог бы дать тебе работу. Поживешь у меня, пока не подыщешь себе крышу над головой.
– Эверетт! – я похлопала ресницами. – Я не знала, что тебе не все равно.
– По крайней мере, кто-то будет за тобой присматривать. Здесь ты не делаешь ничего такого, чем не могла бы заняться там.
– Ты серьезно? Я же не разбираюсь в байках!
– Тебе не надо в них разбираться. Зато, глядишь, поймешь, к чему у тебя лежит душа.
– Я подумаю. Честное слово, подумаю.
– Только не затягивай с этим делом. Люди нам нужны сейчас. – Эверетт запустил мотор. – Ты умная девушка, Луи. Не знаю, как ты довела себя до такой жизни.
Я открыла было рот, чтобы сказать ему, что мое имя Элль, но поняла: какая, в принципе, разница? «У меня проблемы с самооценкой», – сказала я себе.
* * *
Мать продрыхла все следующее утро. Еды в доме не было, поэтому я пошла в бакалейную лавку, купила апельсинового сока и смеси для приготовления блинов и приготовила себе завтрак. После этого я навела порядок в гостиной: поставила ровно мебель, убрала картонки из-под готовой еды, женские журналы и пустые пластиковые флаконы из-под диетических биодобавок и пропылесосила ковер. Лачуга осталась лачугой, обставленной диванами с торчащими пружинами и залатанными креслами, но я все равно осталась собой довольна. Затем я какое-то время перещелкивала каналы телека, перескакивая с проповедников на мультики. Где-то в час дня до меня донесся шум смываемого унитаза.
– Не смотри на меня, – сказала мать, входя в комнату со стаканом сока в руке и в халате с дурацким рисунком из игральных карт. Войдя, она взялась опускать жалюзи, пока в гостиной не воцарился полумрак, после чего уселась в одно из кресел. – Должно быть, вид у меня ужасный.
Я хотела сказать ей, что она – женская версия портрета Дориана Грея, потому что всякий раз глядя на нее, видела себя лет этак через двадцать. Но она бы наверняка спросила у меня, кто этот Дориан, уж не новый ли мой ухажер.
Вообще-то, она все еще очень даже красивая, несмотря на таблетки и выпивку.
– Могла бы соврать мне, – сказала она.
– Ты отлично выглядишь, мам.
Вздох.
– Что ты делала вечера вечером?
– Ничего. Наткнулась на Эверетта.
– Ты сказала ему, чтобы он мне позвонил?
– Вылетело из головы.
– Господи, Луи!
– Элль, – поправила ее я.
– Без разницы. Ты хотя бы слушаешь, что я тебе говорю?
Я увеличила громкость телека.
– Дай сюда, – она указала на пульт. – Сейчас будет один хороший фильм. Мы могли бы вдвоем его посмотреть.
Кстати, фильм уже начался – про двух девчонок в психушке. Похоже, они друг друга на дух не выносили и горстями глотали таблетки. Я попыталась не сравнивать это с собственной жизнью в нашем доме.
– Анжелина Джоли такая куколка, – сказала мать. – Вот бы мне такие волосы, как у нее.
Зазвонил телефон.
– Может, ответишь?
Я подняла трубку.
– Как поживаешь, моя сладенькая? – спросил приторный голос.
– Это тебя, – сказала я и протянула ей трубку.
– Алло! – мать буквально пропела это слово.
Через пару минут она уже хихикала и томно вздыхала. Затем поднялась и сказала мне:
– Пойду с ним в спальню. А ты, дорогуша, пока сделай мне тост, идет?
Я приняла душ, надела обрезанные джинсы и футболку и вышла из дома. Я шагала по дороге босиком, желая проверить, как долго выдержат раскаленный асфальт мои пятки, но потом все-таки перепрыгнула на траву. Припаркованные машины были сплошь дешевый хлам с грязными ветровыми стеклами, отчего отражавшийся в них солнечный свет тоже казался грязным. Что ни дом – то очередная крысиная нора. Перед некоторыми в пожухлой траве виднелись игрушечные грузовики и трехколесные велосипеды.
Из одной двери на меня выпучил глаза чумазый малыш в памперсах с пустой бутылкой из-под кока-колы в замурзанном кулачке, а из темноты комнаты за его спиной доносилось бормотание телевизора. Да это просто Третий мир какой-то!
Парни из магазинчика Тоби наверняка вынесли бы мне банку пива, спрятав ее в бумажном пакете, но мне не хотелось ни с кем общаться, и поэтому я направилась в сторону парка. Это единственный в Дюбарри клочок тени с огромными кустами азалий, чахлыми пальмами и хрипящим словно в предсмертных муках фонтаном.
Я сидела на опорной стенке, стряхивая с пятки налипший на нее песок. На тротуаре муравьи растаскивали на части раздавленного жука. Мимо меня, сверкая блестящими боками, проехал черный автомобиль с тонированными стеклами. Перед бакалейной лавкой болтали две женщины. Обе прикрывали от солнца глаза ладонью, как будто салютуя друг дружке. Из-под куста азалии вылез полосатый кот и с некой долей интереса посмотрел на меня.
– В чем дело? – спросила я.
– Ни в чем, сука, – ответил он на своем кошачьем языке и, задрав трубой хвост, чтобы мне был виден его зад, ушел прочь.
И вновь черная машина. На этот раз она притормозила и остановилась рядом со мной. Тонированное стекло опустилось, и наружу высунулась голова Джонни Джекса. Это надо же, такой лузер – и на такой крутой тачке!
– Как тебя зовут? – спросил он.
– Этот вопрос было бы неплохо задать вчера вечером. Он только что пришел тебе в голову?
Никакого ответа.
– Ты случайно не в паломничество отправляешься? Это объяснило бы твой минималистский стиль. Не иначе, как ты все время проводишь в молитве.
Молчание.
– Я все еще приятно пахну? – спросила я.
Он откинул голову назад и принюхался. Было видно, как расширились его ноздри.
– Мыло «Дайал», – сказал он.
Мои детекторы тотчас запищали. Любимым фильмом моей матери было «Молчание ягнят». Я как будто застукала Ганнибала Лектера.
– Ладно, – сказала я. – Пока.
– Не желаешь прокатиться? – спросил он, вылезая из машины.
– Ты рехнулся? Отвали! – Я двинулась вдоль стены. Он увязался за мной.
– Я буду кричать! – предупредила я.
– Почему? Я ничего плохого тебе не сделаю.
Эти его слова «Я ничего плохого тебе не сделаю» вывели меня из себя еще больше. Он как будто выучил английский по разговорнику.
Он шагнул ближе, и я буквально кожей ощутила исходивший от него жар.
– Ну, пожалуйста, – сказал он.
– Остань на фиг, кому говорят!
Я перешла на другую сторону улицу и оглянулась, чтобы убедиться, что он не увязался за мной. И едва не угодила под колеса доставочного фургона.
– Эй, что с тобой? – высунул голову водитель. – Тебе жизнь, что ли, не дорога?
Под похотливыми взглядам старпёров – впрочем, пусть таращатся, мне не привыкать – я пропустила перед магазинчиком Тоби пару банок пива. Внезапно в моей голове как будто звякнул звоночек: Джонни Джекс и джададжи. Стоило мне подумать об этом, как я уже не могла выкинуть эту мысль из головы. Когда же я добралась до берлоги Сандрин, мне не терпелось поделиться с ней своими соображениями. Увы, ее нигде не было видно. Я знала: она нарочно прячется, потому что я не навестила ее вчера вечером.
– Сандрин! – крикнула я.
Река, как будто усмехаясь, плескалась о берег. Небо было затянуто облаками, но луна выплыла из-за них. Внутри лачуги был лишь лунный свет и зеркала. Тогда я посмотрела на листву, стараясь обнаружить среди ветвей ее очертания.
– Не будь такой вредной, – сказала я.
– Я знаю, о чем ты думаешь, – раздался ее голос.
Я все равно ее не увидела.
– Ты думаешь, что если ты не придешь ко мне пару вечеров, то я не напомню тебе о том, что мне нужно? Что ты пообещала мне.
Я резко обернулась, думая, что она позади меня.
– Я ничего тебе не обещала. Я сказала, что постараюсь.
– Как можно ожидать от глупой девчонки, что она поймет, что я пережила. Ты жалуешься мне на свое одиночество, на то, чего тебе не хватает в жизни, и это притом, что тебе каждый день есть, с кем поговорить, чем наполнить желудок. Ты живешь, а не существуешь.
– Все относительно.
– Я могла бы дать тебе то, о чем ты даже не мечтаешь.
– А вот этого не нужно. Ты обманула меня. Заставила меня почувствовать то, чего я раньше не чувствовала.
– И теперь ты намерена притворяться, будто ничего ко мне не чувствуешь? Что это я вложила тебе в голову эти чувства? Я всего лишь отомкнула тебе дверь, о которой ты даже не подозревала. Я видела, как ты смотрела на меня.
Она отделилась от зарослей черемухи – оболочка женщины, не толще луковой шелухи, которую ветерок понес ко мне. Она дотронулась до своих полупрозрачных грудей, погладила едва различимые бедра. По ту сторону ее лба плясал светлячок и, зависнув на пару мгновений, стал ее глазом.
– Теперь ты на меня смотришь, – сказала она.
Я испуганно попятилась, пока не наткнулась спиной на стену ее лачуги.
– Я была терпелива с тобой, – сказала она. – Я могла бы быть терпелива до скончания века, но от этого вряд ли была бы польза.
– Джададжи, – сказала я. – Они на ощупь горячее людей?
Ее лицо утратило всякое выражение.
– Я тут встретила одного парня, – сказала я. – Он в городе недавно. Красавчик, но жуткий дебил. Едва умеет связать пару слова, зато его кожа на ощупь как дверца духовки. Что скажешь?
Я хотела предупредить ее насчет Джонни Джекса, но она напугала меня и поэтому я сообщила ей о нем так, чтобы испугалась она.
– Первое, что он мне сказал, что я, мол, приятно пахну, – добавила я. – Что если, это он учуял тебя?
– Лу… Элль. Ты должна мне помочь!
– Что я могу сделать? Привести тебе пятерых человек? Сомневаюсь, что на это есть время.
Страх заострил ее размытые черты. Она посмотрела сначала в одну сторону, затем в другую, как будто искала выход.
– Может быть, мне хватит четырех, – сказала она. – Да, пожалуй, четырех хватит.
И тут до меня дошло, какую опасность она для меня представляет. Бросившись к поваленному дубу, я перепрыгнула через него и приземлилась среди гиацинтов у самой кромки воды.
– Луи!
– Четырех? Ты с самой первой нашей встречи твердила мне, что тебе нужны пятеро.
– Ты не понимаешь!
– Конечно же, нет! Какая же я дура, что поверила тебе. Возможно, тебе хватит трех: двое плюс я.
Мы были друг от друга на расстоянии вытянутой руки. Впрочем, с тем же успехом мы могли быть на разных континентах.
– Не уходи! – взмолилась Сандрин. – Без тебя я умру.
Я сделала несколько неуклюжих шагов по воде. Кожистые корни гиацинтов обвивали мои лодыжки, мешая идти.
– Я могу объяснить!
Я даже не остановилась.
– Я покажу тебе вещи, которые тебе даже не снились, – сказала она. – Я раскрою тебе мои секреты. Мне с самого начала нужно было быть открытой с тобой, но я боялась тебя потерять. Клянусь, я больше ничего не стану от тебя скрывать!
Я выбралась на берег.
– Ты разбила мне сердце!
Я поскользнулась на чем-то склизком и больно шлепнулась на пятую точку.
– Шлюха! – крикнула она. – Грязная, омерзительная шлюха. Давай, проваливай! Можно подумать, ты что-то из себя представляешь. Дряблые сиськи и вонючая кровь. Да мне даже трогать тебя противно. Ты меня слышишь? Когда ты рядом, меня тянет блевать. Ты знаешь, чем от тебя на самом деле пахнет?
И она сообщила мне. Во всех подробностях. Ее визгливые оскорбления летели мне вслед даже тогда, когда я скрылась между деревьями, наверно, даже после того, когда я уже была вне досягаемости ее голоса.
Джонни Джекса я нашла на парковке рядом с ночным клубом. Затащив меня в тень рядом со своей машиной, он слегка придушил меня и трахнул. Я сказала, что ему не было надобности пускать в ход силу, потому что он и так получил бы все, что хотел.
Оставив машину неподалеку от лачуги Сандрин, мы прошли к реке. Моя голова по-прежнему была набита камнями гнева размером с валуны, которые загораживали собой все, кроме ручейка обиды. Я старалась не думать о том, что он может со мной сделать – мне хотелось, чтобы что-то случилось, и мне было наплевать, если дело дойдет до рукоприкладства, если не хуже. Он предпочитал молчать, так что откуда мне было знать, что у него на уме. Он мог ничем не отличаться от всех нас. Вдруг им овладела животная похоть, просто он не умел выражать свои потребности.
Мы дошли до лачуги Сандрин. Джонни Джекс с готовностью перелез через поваленный дуб. Я подождала в реке, чувствуя, как склизкий ил просачивается между пальцами. Луна была яркой, а небо почти такое же синее, как днем. Я чувствовала это сияние внутри меня, порождающее ненависть – чуть более прохладное чувство, нежели ярость, направленная на Сандрин, на все на свете. Фиолетовые гиацинты высотой почти фут терлись о мои колени.
Джонни Джекс посмотрел на меня – лицо его, как обычно, ничего не выражало. Я ждала, что он что-то скажет, но тут от гнилых досок лачуги отделилась Сандрин – женский силуэт с текстурой древесины и как будто обвилась вокруг него. Она не стала затягивать его внутрь, туда, где она спала, а лишь повалила на землю и, впившись в него клыками, принялась пить его кровь. Он простонал только раз – слабый, едва слышный звук. Время от времени его руки беспомощно дергались. С каждым мгновением он становился все бледнее и бледнее, она же обретала четкость. Это было не совсем то, что я ожидала, – хотя, кто знает. Может, именно то. Какая-то часть меня была разочарована, что он оказался не тем, кем я считала.
Другая часть меня предпочла бы прийти в ужас. Мною же владело… не знаю. Может, удовлетворение? Нет, не то чувство, когда вы знаете, что разлюбили, или после того, как вы пережили боль, а скорее как то бывает на следующее утро после того, как впервые бываешь с парнем. Вы взволнованы, у вас легкий мандраж, вам кажется, что вы облажались, но с другой стороны, куда большая тревога уже позади, и вы готовы стать той новой личностью, какую видите в зеркале.
Когда Сандрин подняла голову, Джонни Джекс был еще жив, но кровь продолжала сочиться из укусов у него на шее. Она убрала от глаз волосы. Ее подбородок и губы были вымазаны кровью, темной и густой, словно соус.
– Джададжи прохладные на ощупь, – сказала она. – Но ты ведь знала, что он не джададжи. По крайней мере, подозревала.
Я промолчала.
– Не в этом месяце, – сказала она. – Но в следующем, или еще через один… вскоре мы будем вместе.
Она опустила голову, чтобы сделать еще один глоток, после чего продолжила:
– Я не сержусь на тебя. Просто тебя следовало подтолкнуть, и я тебя подтолкнула. Если бы он оказался джададжи… что ж, жизнь полна риска. Но это был такой совершенно крошечный риск.
Она закрыла глаза и откинула назад голову, сытая и томная. Засохшая грязь на ее бедре была похожа на родинку. Она погладила светлые волосы Джонни Джекса.
– Но он и правда красавчик. Вполне мог быть джададжи.
Полуоткрыв губы – так, что были видны кончики ее клыков, – она прижалась щекой к его щеке – ожившая сцена одного из моих мысленных фильмов.
– А теперь ступай домой, – сказала она. – Приходи завтра вечером… или жди целый месяц. Мне все равно. Иди домой и подумай о том, что ты должна сделать.
Когда я отвернулась от лачуги и двух фигур, лежавших посреди травы и грязи, мне показалось, будто я впервые вижу эту реку и это небо – такими огромными, такими незнакомыми показались они мне. Своими гигантскими размерами они как будто раздавили меня в лепешку.
– Доброй ночи, Элль, – сказала Сандрин.
* * *
Серый потрепанный чемодан моего отца. Отец не оставил мне ни фотографий, ни шрамов, ни прощаний, ни обещаний, ни открыток, ни телефонных звонков по случаю дня рождения – никаких воспоминаний. Зато он оставил мне чемодан. Наверно, именно поэтому я представляю его старым, потрепанным и по фамилии Самсонайт. Поставив чемодан на кровать, я открыла его и принялась засовывать в него все, что у меня было. Бегая туда-сюда между шкафом и кроватью, я краем глаза смотрю на свое отражение в зеркале. Я вижу Луи – ничем не примечательную, обыкновенную, неглупую, гулящую, полную надежд, мало похожую на образец для подражания, который вам подсовывают в воскресной школе, с довольно приятной мордашкой и неплохим телом, мечтающую, чтобы ее надежды сбылись. И я также вижу Элль – пугающую, горячую, с жадным ртом и горящим взглядом, отвязную и безбашенную. Есть в ней некая фальшь, хотя я и не могу сказать, в чем именно она заключается. Я стараюсь не смотреть на отражение, не хочу знать, кто из них со временем возьмет верх. Они обе мне не нравятся.
Я закрываю чемодан и представляю себя за прилавком в магазинчике запчастей Эверетта. Мне кажется, что я уже знаю, чем закончится эта история, но так обычно заканчивается любая история, какую я только себе представляю.
Я знаю, где-то есть истории получше, те, у которых счастливый конец, но понятия не имею, как воплощать в жизнь фантазии о богатстве и славе. Чэндлер Мейсон могла бы сказать мне, но посмотрите, как она кончила.
Сегодня у матери очередной гость. Скрипит кровать, визжат пружины матраса, по изголовью как будто ударяет кузнечный молот. Этакий непрекращающийся фабричный ритм – бам-бам-бам! Ее стоны, похожие на звуки флейты, добавляют к этим низким ударам свою собственную мелодию.
В детстве я, бывало, сидела под дверью, испуганно сжавшись в комок, и вслушивалась в эти звуки, пытаясь понять, что там происходит. Когда я узнала про секс, я стала представлять себе забравшихся на нее сверху демонов. Монстров. Диких животных. Бородатых мужчин с волосатыми бедрами и раздвоенными копытами. Теперь я просто стараюсь ничего не слышать. На какой-то миг я представляю себе, как стою голая в дверях спальни и показываю клыки.
Стащить чемодан вниз – та еще работенка, а волочить его вдоль берега реки – это вообще полный трэш. Думаю, его вес решит, куда мне все-таки направить стопы. Я слегка приоткрываю жалюзи, и в комнату врывается предрассветная синь. В этом сумрачном полусвете даже самая дешевая мебель кажется шикарной. Я сажусь в кресло и размышляю о том, что, будь я Сандрин, я бы провела процесс моего соблазнения более умело, так, чтобы у меня не осталось никаких сомнений. Сандрин сильнее меня, она больше знает, у нее больше опыта, но насколько она умна? Она позволила поймать себя какому-то существу с куриными мозгами… и она готова впустить в свою жизнь Элль. Элль же ловкая и хитрая. Она быстро учится. Она способна вить из Сандрин веревки.
Кого я хочу обмануть?
Куда я ни подамся, добром это не кончится.
С первыми лучами солнца я выхожу из дома и ловлю попутку до Джексонвилля. В принципе, я всегда могу передумать.
Внезапно на меня нисходит озарение, и я понимаю: это робкое решение принимает Элль, а вот Луи никуда не хочется ехать. Я не думала, что все будет с точностью до наоборот. Они перепутались у меня в голове, эти мои роли, эти наполовину сформированные персонажи, в которых я обитаю. Но теперь мне понятно: Элль страшится резких поворотов судьбы, страшится глубоких падений. Она готова рисковать собой лишь когда ей кажется – причем, ошибочно, – будто у нее все под контролем. А вот Луи пугает меня по-настоящему. Сандрин хочет ее, а она хочет Сандрин. Она мечтательница, она дышит надеждой. Ей ничего не стоит вытатуировать сердце на собственном сердце и быть безоговорочно верной. Она может прожить в день на десятицентовик надежды и заниматься любовью с тенью. Она из тех, кто готов ради любви на любые жертвы.
Ради нее она готова убивать.
