Здесь внутри жарко. В воздухе стоит приторный запах. Пахнет чем-то сладким, сладким и жженым, как ладан. Сам запах мне нравится, но он мне вреден. У меня ведь аллергия, верно? Аллергия на благовония, на сигаретный дым, на дым «травки», на любой дым вообще, в том числе, и на дым от гриля в «Ребрышках Роба». Так что прощай, Роб. Я уйду и даже не обернусь, так я ненавижу эту работу. Мясницкие фартуки похожи на цирковые шатры, а остроконечные бумажные колпаки, которые мы обязаны носить, – «СПЕЦ ПО ДЫМКУ», о, Господи! – они похожи на огромные белые клоунские колпаки. Даже Рико выглядит идиотом в таком колпаке, а ведь Рико крутой. Я никогда не видела таких крутых, как он.

Единственное, что можно сказать хорошего о работе здесь, – помимо Рико, – это то, что после смены можно потусоваться на крыше, пока Роб или кто-то другой из вечерней смены прибирается в патио. Мы перебрасываемся шуточками и заигрываниями, а если Роб не особо внимательно следит за нами, то мы с Рико пропускаем по паре банок пивка «Текате» или чего-нибудь еще в этом роде. Затем я крепко сжимаю перила и, ощущая сквозь рубашку холод металла, как можно дальше перегибаюсь через них. Иногда я отрываю ноги от пола, всего на несколько дюймов, и просто балансирую в воздухе на перилах… Энди вечно пугается, когда я делаю это, и каждый раз повторяет: «О, Джейни, не делай этого, Джейни, ты ведь можешь расшибиться! Ты можешь упасть!»

– Эх, Энди, – всегда говорю я. Энди совсем как наседка. – Успокойся, это всего лишь сила тяжести, всего шесть этажей.

Нет, конечно, если упасть, то превратишься в коронное блюдо Роба, какое здесь подают по вторникам вечером – косточки в красном соусе; иными словами, от вас останется лишь мокрое место. Брр. Но я все равно люблю это делать. В такие мгновения чувствуешь, как между зданиями, словно невидимый поток, проносится ветер, как он наполняет вам легкие, отчего на миг перехватывает дыхание. Это так жутко, но это ваш собственный выбор… Как то чувство, которое ты всегда вселял в меня, Малыш.

Смешно, но я никогда не называла тебя иначе, чем просто Малыш. Смешно уже то, что я нашла тебя там, в Бабулиной кладовке, или в дупле, или как там называется это место. Ведь это даже не чердак, в нем едва можно выпрямиться во весь рост.

Там повсюду громоздятся коробки, но я нарыла лишь старый фарфоровый сервиз, а также кучу настольных игр с недостающими частями – «Стратего», «Монополия» и «Улика». У меня дома тоже была «Улика», я обожала эту игру, хотя иногда, играя в нее, любила сжульничать. Вообще-то, не «иногда», а «всегда». Потому что страшно хотела выиграть.

А еще там бесчисленные коробки со старыми книгами Дедули, книги по медицине. Одна называлась «Хирургические процедуры и лицевые деформации», и, поверьте мне, вряд ли бы вам захотелось смотреть на это. Помнится, я нарыла там одну фотку, где рот у парня был на боку, а глаза – вернее, один глаз… ладно, обойдемся без подробностей.

Скажу лишь, что у меня напрочь пропало желание рыться в коробках с книгами.

А потом я нашла тебя, Малыш, засунутого в большую коробку с одеждой, – шифоновыми шарфиками и ветхими кружевами, юбками, обрезанными от бальных платьев, старыми рубашками, вроде как от военной формы, со стальными пуговицами и нашивками. На дне коробки была всевозможная обувь, высоченные шпильки и пара атласных вечерних сумочек со сломанными застежками. Сначала я подумала, что ты тоже сумочка или ридикюль, – небольшая, желтая и кожаная.

Но потом я перевернула тебя и увидела, что у тебя есть лицо.

Мне тотчас же захотелось потрогать тебя, твою гладкую, хотя и в мелких морщинках, кожу, странную старую куклу-пупса со стеклянными глазами навыкате – они были похожи на стеклянные. А еще у тебя был маленький красный рот, и пальцы, которые могли сжиматься и разжиматься. Когда ты сделал это в первый раз, когда вцепился в меня, я страшно испугалась, но потом увидела, что ты можешь делать это по моему желанию. И тогда мне захотелось.

В тот первый день, узнав, что ты можешь делать, я долго играла с тобой, пока не пришла мать и не накричала на меня за то, что я куда-то якобы «пропала». Насколько велик был Бабулин дом? Да не очень велик; мать просто злилась из-за того, что вынуждена там жить, пусть даже всего раз в году. Даже это было для нее слишком. Мать и Бабуля никогда не ладили.

– Говори по-английски! – обычно кричала на нее мать. – Это Огайо!

Поэтому, когда она накричала на меня, я не удивилась.

– Что ты здесь делаешь?

Дверь позади нее открыта, и дневной свет, совсем как ведьма, заглядывает в игрушечный домик. Я не ожидала, что там будет так темно, но я прекрасно видела твое лицо. Мне хватило ума спрятать тебя, Малыш. Сама не знаю, почему, но я засунула тебя в складки одной из вечерних юбок.

– Я просто наряжаюсь, – сказала я, но мать разозлилась и на это.

– Держись подальше от этого хлама. Все эти тряпки остались от нацистского танцзала, здесь все съедено молью и, вообще, омерзительно. И в любом случае, мы сейчас уезжаем.

– Могу я взять хотя бы это? – спросила я, указывая на настольные игры.

Я выбросила их, когда привезла тебя домой. Помнишь, ты спал со мной в эту первую ночь? Ты забрался под одеяло и вцепился… Тогда я впервые испытала это чувство, похожее на то, когда вертишься на одном месте, чтобы закружилась голова, или когда собираешься напиться, но только в сто раз приятнее. Как будто взлетаешь на невидимой волне. Когда ты это делал, я могла заглянуть внутрь вещей, заглянуть в небо, в себя, увидеть свое собственное сердцебиение.

Это был так круто!

Это тоже забавно, ведь мне никогда не нравились куклы-пупсы, да и вообще любые куклы. Бабуля купила мне, наверное, целый миллион кукол Барби, но я не помню, чтобы я хоть раз играла с ними. Или куклы мадам Морис, которые в любом случае не предназначены для того, чтобы с ними играть, и, в конце концов, мать продала их на интернет-аукционе. Но ты – другое дело.

С тобой я играла не так, как обычно играют с куклой. Я не была мамой, а ты не был дочкой, мне не нужно было наряжать тебя, заставлять ходить и говорить. Ты сам по себе был почти как живой… Будь я чуть старше, я бы наверняка удивлялась этому больше. Я это к тому, что даже тогда я знала, что на самом деле ты не игрушка. И не «настоящий» ребенок. Во-первых, ты никогда не плакал.

И от того, что ты ел, ты не рос.

Но я знала: ты полюбил меня в ту минуту, когда я вытащила тебя из той коробки, и поэтому ты делал для меня разные вещи. Все, что я хотела, чтобы ты делал. Например, когда Алиша Пэрриш сломала мой медальон и даже не извинилась, ты заляпал рвотой – или, не знаю, что это было, – весь ее спальный мешок! Вот это было круто! Или когда я бросила ключи от маминой машины в колодец желаний в парке, и она сказала мне, что я могу не возвращаться домой, пока их не найду. Для нее это явно был сюрприз, верно, Малыш?

Я ведь тоже позволяла тебе делать то, что ты хочешь. Например, как в тот раз, когда мы нашли возле сарая дохлого енота, помнишь? Или когда я слегла с гриппом, и от сильного жара у меня начались глюки, и я позволила тебе летать по всей комнате. Ты улыбался, Малыш, и как будто плавал в воздухе. Я потом думала: неужели это потому, что у меня был сильный жар и мне все это привиделось? Я потом еще долго продолжала следить за тобой – вдруг ты снова улыбнешься или взлетишь… Это все равно, что заиметь кошку или собаку, которая стала твоим другом.

А также секретом. Я всегда знала, даже не задумываясь об этом, что никогда не смогу показать тебя никому – ни близким подружкам, ни другим одноклассникам, вообще никому, так как ты мой и только мой. Ты тоже это знал. И ты был счастлив, ведь тебе никто не был нужен, кроме меня.

Моя мать точно никогда тебя не видела – она даже не входит в мою комнату, – но Роджер знал о тебе или о чем-то догадывался. Помнишь Роджера? Такой лысый и с усами? Он всегда как-то странно смотрел на меня, как будто грустил или что-то в этом роде, и пару раз спросил, все ли со мной в порядке:

– У тебя все хорошо, Джейни? Ты хорошо себя чувствуешь?

– Да, все нормально.

– Ты ни о чем не хочешь поговорить со мной? Если ты не очень хорошо себя чувствуешь или что-то еще, ты всегда можешь поговорить об этом с мамой.

Роджер не очень хорошо знал мою мать. Да и пробыл он тоже недолго.

Определенно, Флако знал о тебе. Не могу сказать, откуда, но он точно знал. Наконец, он застукал нас в коридоре, в доме в Пенсаколе, когда мать была в спортзале, а он выскочил из уборной, как будто стоял там и нарочно выжидал момент.

– Так это и есть твоя сантерийская игрушка? – спросил он. – Не вредничай, Джейни, дай взглянуть на нее.

От него пахло лосьоном после бритья и «травкой». Он улыбался. В пыльном свете коридора ты выглядел более желтым, чем обычно. Я чувствовала, как от тебя исходит жар, как то обычно бывает, когда ты проголодался. Я попыталась спрятать тебя под мышкой.

– Да это просто кукла, – ответила я.

– Э нет, это не кукла, девочка. Это Бэт Бой! Это дух. У моего дяди Феликса был такой, он называл его Крошка Феликс. Мы обычно говорили, что это маленький братец дьявола. – Флако все еще улыбался; у меня же от запаха его «травки» саднило горло. – Он кусается, когда ты его просишь, верно? Делает все, что ты ему говоришь?

Я не знала, что ответить. Не знала, что именно ему было известно.

– Дух? Чей?

– Маленького братца дьявола. Его родственник.

Ты извивался у меня под мышкой, и я не могла понять, сердишься ты или чем-то напуган.

– Они способны на самые разные фокусы, эти духи. Ладно тебе, я не скажу твоей маме. Дай посмотреть… – И он попытался выхватить тебя, он положил на тебя руку и…

– Прекрати! – крикнула я.

– Эй, дай глянуть хотя бы разок!

– Прекрати, или я скажу маме, что ты пытался трогать меня. Скажу, что ты пытался залезть ко мне под рубашку.

– Я бы никогда не… Не надо ля-ля, Джейни!

Но мы оба знали: мать мне поверит. Флако был еще тот кобель. Тогда он оставил нас в покое, помнишь, Малыш? И он никогда больше ничего не говорил о тебе, ни мне, ни моей матери, хотя я позволила тебе кое-что делать с ним, пару раз… ну, хорошо, даже чаще. В любом случае, он бывал в отрубоне, когда ты это делал, и вообще, он ведь это заслужил, верно? И хотя он знал – не мог не знать, – как они появились, эти укусы, он никогда не промолвил ни словечка.

Флако съехал на Рождество, забрав с собой все подарки: свои и наши. «Настоящий мужской поступок», – сказала мать и закатила шумную рождественскую вечеринку, чтобы отпраздновать, как следует, и получить еще больше подарков. Мать заявила, что она в любом случае устала от Флако и его закидонов, и жутко устала от Пенсаколы. Кстати, и я тоже.

Поэтому я спрятала тебя в рюкзак, и мы вернулись в Огайо, Бэй-Ридж, штат Огайо. Как же я ненавидела это место! Ненавидела школу, ненавидела девчонок, которые смеялись над моими джинсами и называли меня страхолюдиной и потаскухой. Мне было всего одиннадцать лет, как я могла быть потаскухой? Даже в Бэй-Ридже?

В Огайо ты сморщился, как изюм, и почти не двигался – наверно, тебе там было слишком холодно, наверно, ты плохо переносишь холод. В Пенсаколе от тебя всегда немного пованивало, словно старыми кроссовками, которые завалялись в шкафу, или игрушкой-грызушкой для собаки, но, по крайней мере, ты двигался. Пару раз в Бэй-Ридже ты так одеревенел, лежа у меня в рюкзаке, что я испугалась, что ты умер, Малыш, и даже расплакалась. Рыдала горькими слезами.

Когда мы переехали снова, на этот раз в Клируотер, все стало лучше. Тебе там понравилось больше. По крайней мере, в самом начале, верно я говорю? По крайней мере, там было тепло. Я начала учиться в старших классах, что намного веселее, чем в средних, и наш дом был намного лучше: две ванные комнаты, солярий с джакузи, хотя оно и подтекало, и домашний офис, где работает мать. Теперь она онлайн-консультант…

– Какой консультант?

– Я советник по отношениям.

– Каким отношениям?

…но чем больше я спрашивала, тем сильнее она злилась, у нее возле уголков рта собирались морщины, и она становилась похожа на Бабулю. Но, если честно, какое мне до этого дело, верно? По крайней мере, сейчас у нас есть деньги, и, по крайней мере, больше нет мужиков, блуждающих по всему дому в белых трусах в облипку. Во всяком случае, не в ее…

Когда я сделала это в первый раз, с парнем, ты ведь каким-то образом это узнал, ведь так, Малыш? Когда я вернулась с весенней вечеринки старшеклассников, ты обнюхал мне руки и лицо, а потом весь закоченел, лежа на краю кровати, и не хотел цепляться до тех пор, пока я не заставила тебя. А когда я проснулась на следующее утро, тебя там не было, хотя я везде тебя искала, и мать кричала на меня, что я опаздываю в школу, и что «я больше не буду звонить и выгораживать тебя, Джейни, клянусь тебе!».

Весь день я думала: «Боже, что будет, если мать вдруг найдет Малыша?» Я даже не представляла, что она сделает с тобой или со мной. Убьет меня, или… кто знает, на что способна моя мать?

Я была жутко напугана и была не в себе, когда вернулась домой.

Мать спала, и поэтому я снова перевернула вверх дном весь дом и, наконец, нашла тебя: ты свернулся калачиком за стиральной машиной, где мать могла увидеть тебя в любую секунду, если бы потрудилась посмотреть. Если бы она хоть раз потрудилась загрузить в машину одежду…

– Где ты был? – спросила я. Кажется, я слегка потрясла тебя или даже сильно потрясла. – Где ты, черт возьми, был?

Ты же просто закатил стеклянные глаза и не издал ни звука. Такой печальный, холодный и жесткий, похожий на кусок вяленого мяса или что-то в этом роде, ты был ужасен. Поэтому я запихнула тебя в старый рюкзак, а рюкзак забросила в заднюю часть шкафа и почти не выпускала тебя. Почти. Правда, в конце концов, я все же сдалась и позволила тебе зацепиться. И ты был счастлив, Малыш, это я точно тебе говорю, и в ту ночь мы оба как будто летали. После этого, даже если я делала это с кем-то, и даже если не возвращалась на ночь домой, ты уже больше не убегал от меня. Тогда я поняла, что нужна тебе больше, чем ты мне. И еще я поняла, что могу обойтись без тебя.

Но ведь это все равно должно было случиться, правда? Ведь чем старше я становлюсь, тем больше я могу сделать для себя, и тем меньше мне нужно то, что можешь сделать ты, – а то, что я не могу получить, ты тоже не можешь получить. Я ведь не могу отправить тебя в винный магазин, верно? Заберись в холодильник и принеси мне упаковку с шестью банками «Текате», Малыш! И наши с тобой игры, хотя мы все еще это делаем, и мне это по-прежнему нравится… теперь я могу добраться до этого места и без тебя. Водить на головокружительной скорости машину, курить «травку», а затем пить… это почти такое же чувство, пусть и не такое чистое или… не такое приятное, как с тобой, но я могу быть с другими людьми, когда я его испытываю. Такими, как Бобби, или Джастин, или Колин. Или Рико. Особенно Рико.

Я рассказала о тебе Рико, Малыш. Я не собиралась этого делать, но так получилось. Мы были в кладовке – Роб поручил нам распаковать салфетки, там их было коробок пятьдесят, – но вместо этого мы с Рико прикалывались и заигрывали, и я пыталась придумать, как его разговорить. Мне хотелось, чтобы все было именно так: только мы вдвоем, и как можно дольше. Я хотела показать ему, что я… не такая, что я не похожа на других, что я отличаюсь от Кармен и Кайлы, и от других девчонок, этих извращенок из ночной смены. Хотела, чтобы он кое-что узнал обо мне. Чтобы… лучше узнал меня. Поэтому я рассказала ему о тебе.

Сначала он вроде как был поражен:

– Ух, ты, вот это чертовщина! И где только твоя бабуля раздобыла эту фиговину? Она, типа, была на войне или что-то в этом роде?

«Ее шмотки из нацистского танцзала»… на самом деле мне было страшно об этом думать, и я никогда не думала о том, откуда ты взялся, Малыш, или как попал к деду. Или кто мог тебя сделать, или что-то в этом роде. Ты ведь явно родился ненормальным. Тут уж никаких сомнений.

– Ты говоришь, будто эта кукла, живая, да, Джейни? Серьезно?

– Не совсем. Но он двигается и все такое. Видел бы ты, как он ест!

Рико улыбнулся:

– Ну и жуть!.. – но я так и не поняла, что он имел виду: то ли это жуть как круто, то ли жуть как страшно. Что, если я, сказав ему, совершила большую ошибку? Кто знает. А потом Роб сам пришел за салфетками и отчитал нас за то, что мы так долго здесь засиделись:

– Чем это вы тут, ребята, занимались?

Все засмеялись, и Рико тоже. Потом я спросила Рико, не хочет ли он приехать ко мне и понежиться в ванне с гидромассажем, но он сказал, что занят, и не проще ли просто потусоваться на работе? Так что, сдается мне, ты вряд ли сможешь мне помочь с Рико, Малыш.

И даже если бы я хотела расспросить о тебе Бабулю или вернуть тебя обратно, я не могу: потому что ее больше нет – она в конечном итоге умерла в этом своем хосписе в Огайо. Мать сказала, что узнала об этом слишком поздно и не смогла поехать на похороны, зато она точно успела вовремя на оглашение завещания. Она наверняка забрала себе половину мебели из того дома. Интересно, что стало с остальным барахлом, со всей этой старой одеждой, с книгами по медицине?.. Может, мне следовало спросить о тебе у Флако, когда у меня была такая возможность.

Дело в том, Малыш, что Рико, наконец, сказал «да». Когда мы прошлой ночью были на крыше, я перегнулась через перила, а он стоял рядом со мной, и я сказала ему, что пятница была моим последним вечером в «Ребрышках Роба», что я ухожу, чтобы вернуться в школу. Это онлайн-школа, но все же. Мать сказала, что я могу бросить работу, если соберусь пройти хотя бы один учебный курс, и в любом случае я не сказала ему об этом.

– Я бы хотела побыть с тобой, – сказала я Рико. – Прежде чем я уволюсь.

И он улыбнулся, отчего стали видны все его ямочки, на щеках и подбородке. О Боже, какой же он красавчик! А потом он сказал:

– Хорошо, безбашенная детка, как насчет завтра? Мне надо съездить в Нортфилд, но я смогу вернуться до полуночи.

Мать может быть дома, но меня это не колышет: ей все равно, что я делаю. Поэтому я сказала: «Прекрасно», и добавила: «Приходи, когда захочешь».

Но дело в том, что ты не можешь быть там, Малыш. Я не хочу, чтобы ты был там, я не хочу, чтобы Рико спросил: «Эй, где эта твоя ненормальная кукла?» И если он это спросит, я хотела бы сказать: «А, ты вон про что? У меня ее больше нет».

Но я не хочу… не хочу хоронить тебя заживо в какой-нибудь коробке со старыми тряпками. Тебе это не понравилось и в первый раз, верно, когда Бабуля или Дедуля засунули тебя туда? Я точно знаю, что нет. Точно так же, как тебе не нравится жить в моем старом рюкзаке с дурацкими наклейками и черными клетчатыми галстуками-бабочками, засунутом в заднюю часть моего шкафа, за покрывалом с принцессой Жасмин из мультика.

Когда я вытаскиваю тебя, чтобы накормить, ты лишь… смотришь на меня. Мне не нравится, как ты на меня смотришь… Я уже слишком взрослая, чтобы играть с куклами.

Здесь и впрямь пахнет ладаном, горящей, сладковатой древесиной. Посторонним вход в коптильню запрещен – Роб делает все сам, даже уборку, зато Энди помогает загружать печь, и он говорит, что это несложно; он тоже мне поможет. Он не знает, что в рюкзаке, и когда он спросил, я ответила: «Воспоминания», и он кивнул. Энди сделает то, что я от него хочу; как и ты, Малыш. В коптильне поддерживают температуру в 250 градусов, но ее можно поднять и выше, намного выше, раскочегарить пожарче. Держу пари, тебе даже не будет больно. Не то, что упасть с крыши, верно? Никакого специального блюда вторника, просто пепел, и все… Я собираюсь заодно бросить туда еще и этот дурацкий колпак «СПЕЦ ПО ДЫМКУ».

Интересно, догадался ли ты, почему я позволила тебе зацепиться прошлой ночью, в последний раз? Ты, похоже, был рад выбраться из шкафа и рюкзака, чтобы снова побыть рядом со мной… Я снова вытащу тебя, чтобы попрощаться, прямо здесь, за полками, но если я посмотрю на тебя, на твои печальные стеклянные глаза, я, возможно, этого не сделаю. Возможно. Но я не могу вечно хранить тебя, к тому же сегодня вечером ко мне придет Рико.

Запах дыма здесь повсюду, он царапает мне горло и грудь, будто колючая проволока, и меня бьет кашель… Позже, когда Энди сделает свое дело, я поднимусь на крышу и перегнусь через перила, чтобы мои ноги зависли в воздухе и мне показалось, будто я лечу. Лечу и плачу, о тебе и обо мне. Да, я плачу, Малыш, совсем чуть-чуть, потому, что я буду сильно скучать по тебе.