Часть первая

Мое первое воспоминание – это страх света.

Коридор был сырым и темным, с потолка капала вода, и мать несла меня на руках, хотя к тому времени я уже умела ходить. Мне было три года или чуть меньше. Матери было страшно. Она была поглощена ужасом, и дрожала, а ее кожа издавала слабый металлический запах, хотя металлом от нее раньше никогда не пахло. Ее руки были холодны, как лед. Я чувствовала это, даже сквозь толстый платок, в который она завернула меня. Она снова и снова повторяла: «Все в порядке, детка. Все в порядке. Все будет хорошо. Вот увидишь. Всего минуту, только одну. Все будет в порядке».

К тому времени я тоже была изрядно напугана. Я плакала и, думаю даже, обмочилась, хотя с самого младенчества за мной подобного не водилось.

Затем проход свернул в бок и уперся в высокие железные ворота – теперь я знаю, что это железо. В то время оно показалось мне выгоревшим углем.

– О, Боже! – воскликнула мать.

Однако она вытянула руку и толкнула ворота. С визгливым ржавым скрежетом те приоткрылись – лишь настолько, чтобы нам пройти внутрь.

Я могла бы увидеть огромный сад рядом с домом, где я играла. Но это был не сад. Это была возвышенность, огражденная низкой каменной стеной и кривой шеренгой тополей. Они казались почти черными, а не зелеными, как те деревья в саду, подсвеченные домашними светильниками. В небе что-то происходило, и это нечто делало тополя такими черными. Я решила, что это восход луны, но знала, что луна была совсем новой, ведь только полная луна способна так сильно размывать темноту. Звезды были водянистыми и голубыми, слабыми, как гаснущее пламя газовой горелки.

Мать стояла там, прямо за железными воротами, держала меня и вся дрожала.

– Все в порядке… потерпи минуточку… всего только минуточку…

Внезапно что-то случилось.

Это было похоже на грозу – замедленная вспышка молнии, которая вырастала из темноты. Сначала бледная, потом серебристая, а потом подобная золоту. Это было похоже на высокую трубную ноту или первые аккорды некоего великолепного концерта.

Я сидела прямо на руках матери, даже когда ее била дрожь. Думаю, она даже клацала зубами. Но я лишь еще шире открыла глаза. Мои губы раскрылись, словно я приготовилась напиться неожиданным светом.

Он походил на огромный золотой цветок и как будто бурлил, а от него к небу медленно поднимались огромные облака – бронзовые, винно-красные, розовые. Затем отовсюду послышался оглушительный шум, шорох и шелест – странное попискивание, карканье, и трели – птичье пение, – только тогда я этого не знала.

Мать хрипло разрыдалась. Даже не знаю, как она не уронила меня.

Затем вышли они, и вновь затащили нас внутрь. Тифа быстро подхватил меня, потому что мать рухнула на землю. Я же вновь испугалась и заревела.

Они закрыли ворота и вновь заперли нас в темноте. Одна минута истекла. Но я увидела рассвет.

 

Часть вторая

Четырнадцать с половиной лет спустя я стояла на подъездной дорожке, глядя на большой черный лимузин. Мартен загружал мои сумки в багажник. Мюзетта и Кусу тихо плакали. Еще двое стояли в сторонке. Никто, похоже, не знал, как правильно вести себя. Мать еще не вышла из дома.

На тот момент мой отец уже десять лет как лежал в могиле – он умер, когда мне было шесть, а моей матери – сто семьдесят.

В любом случае, они прожили вместе целое столетие, устали друг от друга и завели себе возлюбленных из числа нашей общины. Но это, по всей видимости, лишь усугубило горе матери. С тех пор каждый седьмой вечер она отправлялась к небольшому алтарю, который построила в память о нем, резала себе палец и выпускала каплю крови в вазу под его фотографией. Кстати, имя моей матери Юнона – так ее назвали в честь древнеримской богини, и я, став взрослой, тоже называла ее по имени.

– Она должна быть здесь, – раздраженно бросил Тифа. Он тоже был временным любовником Юноны, хотя обычно она, похоже, его раздражала. – Заперлась в этой проклятой комнате, – кисло добавил он.

Под комнатой он имел в виду святилище.

Я промолчала. Тифа же вышел на террасу и принялся расхаживать туда-сюда, высокий, сильный мужчина лет двухсот или около того, – сколько ему было, никто точно не знал, – темноволосый, как и большинство нас здесь, в Северине. От долгого пребывания на летнем солнце его кожа была светло-коричневой. Он хорошо переносил солнце, мог проводить на нем по несколько часов в день. У меня тоже черные волосы, а моя кожа, даже зимой, остается бледно-коричневой. Я способна переносить дневной свет весь день, день за днем. Я могу днем жить.

Мартен захлопнул багажник, оставив дверь автомобиля открытой, Касперон сел за руль и попробовал завести двигатель. Его громкое урчанье наверняка было бы слышно и на верхнем этаже, и в дальних комнатах, где обитала Юнона.

Внезапно она стремительно вышла из дома.

Волосы у Юноны темно-рыжие. Кожа белая. Чуть раскосые глаза цвета свинцовой синевы северного моря, какое можно увидеть в иностранном фильме с субтитрами. Будучи ребенком, я обожала ее. Она была моей богиней. Я бы отдала за нее жизнь, но потом все изменилось. Изменилось навсегда.

Гордо прошествовав мимо остальных, как будто их там и не было, она встала передо мной. Она все еще была на дюйм выше меня, хотя я довольно высокая.

– Итак, – сказала она и посмотрела мне в лицо. Ее собственное лицо было холодным, как мрамор, да и вся она как будто была высечена из камня – эта женщина, которая, когда мне было три года, дрожала и, прижимая меня к себе, шептала, что все будет хорошо.

– Да, Юнона, – сказала я.

– У тебя есть все, что тебе нужно? – равнодушно поинтересовалась она, как будто была вынуждена проявлять вежливость к гостю, который, наконец, уезжает.

– Да спасибо. Кусу помог мне собрать вещи.

– Ты знаешь, что достаточно позвонить домой, и тебе пришлют все необходимое? Разумеется, – небрежно добавила она, – там ты ни в чем не будешь испытывать недостатка.

Я не ответила. Что я могла сказать? Я здесь испытывала недостаток во многих вещах и никогда их не получала. «По крайней мере, от тебя, мама».

– Желаю тебе всего наилучшего, – холодно произнесла она, – в твоем новом доме. Надеюсь, тебе там все понравится. Брак – важная вещь, как ты понимаешь, и они будут хорошо относиться к тебе.

– Да.

– Тогда попрощаемся. По крайней мере, на время.

– Да.

– До свидания, Дайша. – Она почти пропела звук «ай»; и в моем голове прозвучали глупые слова, которые с ним рифмуются – дай, чай, май.

Я сказала:

– До свидания, Юнона. Желаю тебе помириться с Тифой. И приятной тебе жизни.

Затем я повернулась к ней спиной, прошла через всю террасу и села в машину. Со всеми остальными я попрощалась еще раньше.

Они осыпали меня добрыми пожеланиями, рыдали, пытались подбодрить меня, говоря, что видели портреты моего будущего мужа, говорили, как он красив и талантлив, и что я должна поскорее написать им по электронной почте или позвонить по телефону… не терять связь с ними… вернуться в следующем году… или даже раньше. Возможно, они забудут меня через пару дней или ночей.

Мне они уже казались далекими-далекими.

Когда мы отъехали, над поместьем уже повис светло-желтый лимузин полной луны. В ее чистых, бледных лучах я – пока мы ехали до внешних ворот – могла в течение часа наблюдать всю ночную жизнь поместья, в полях, в садах и огородах, загонах для скота и конюшнях, гаражах и мастерских: скачущую легким галопом черную лошадь, фонари и снопы красных искр. Люди выходили посмотреть на нас, махали нам, с любопытством, завистью, жалостью или презрением глядя, как девушка уезжает, чтобы вступить в брачный союз.

Вдали под лучами луны сияли голубым светом низкие горы. Озеро на дальнем краю поросшей травой равнины было похоже на гигантский виниловый диск, упавший с неба, старую пластинку, которую крутила луна, и крутила она ее сегодня ночью на «вертушке» Земли. Это были последние картины родного дома. Но и они вскоре остались позади.

Путешествие заняло всего четыре дня.

Иногда мы проезжали небольшие городки с побеленными известью домами или же большие города, чьи высокие пальцы из бетона и стекла царапали облака. Иногда мы катили по широким автострадам с их мощным транспортным потоком. Иногда это была открытая сельская местность, горы, приближающиеся или отдаляющиеся, сияющие твердой глазурью льда. Днем мы делали остановки в отелях, чтобы Касперон мог отдохнуть, а в шесть или семь вечера ехали дальше. Ночью я спала в машине. Или сидела, глядя в окно.

Разумеется, мне было тяжело на душе. Я была полна обиды и горечи, и глухой, безнадежной ярости.

«Я освобожусь от всего этого», – бесконечно твердила я себе с середины лета, когда мне в первый раз сообщили, что для укрепления дружеских связей с семейством Дювалей я должна выйти замуж за их нового наследника. Естественно, этот брачный союз заключался не только и не столько ради дружбы двух кланов. Я несла в себе солнцерожденные гены. А у наследника Дювалей, похоже, их не было.

Моя невосприимчивость к свету была необходима для того, чтобы обеспечить сильное потомство. Плохая шутка, по крайней мере, в нашем племени – им требовалась моя кровь. Я была источником крови. Я, Дайша Северин, юная девушка семнадцати лет, которой не страшно длительное пребывание на солнечном свете. Я представляла собой невероятную ценность. Все говорили, что меня там встретят с распростертыми объятиями. «Ведь ты такая красивая, – говорили они, – у тебя черные волосы и темные глаза, и кожа оттенка корицы». Наследник – Зеэв Дюваль – был очарован моими фото, которые он видел. И разве я сама не считала его красивым, классным. Как сказала Мюзетта: «Он такой классный, жаль, что это не я. Тебе крупно повезло, Дайша».

Зеэв был белокур, почти как снежная метель, хотя его брови и ресницы были темными. Его глаза походили на светлый, блестящий металл. Его кожа также была бледной, хотя и не такой бесцветной, как у некоторых из нас. По крайней мере, мне так показалось, когда я увидела его в хоум-видео, которое мне прислали. Моя светлокожая мать могла переносить свет, хотя и в гораздо меньшей степени, чем мой покойный отец.

Таким образом, я унаследовала всю его силу и многое другое. Но у Зеэва Дюваля ничего этого не было, или, по крайней мере, так казалось. В моих глазах он был тем, кем был: человеком, чья жизнь протекает исключительно ночью. Судя по его внешности, ему можно было дать лет девятнадцать-двадцать, да и на самом деле он был не намного старше. Как и я, новая молодая жизнь. Так много общего.

И в то же время так мало.

К этому моменту, слова «я освобожусь от всего этого», которые я так часто повторяла, стали моей мантрой, хотя и утратили всякий смысл.

Как, как мне вырваться на свободу? Убеги я прочь от этого брака, сейчас или когда-либо, я тотчас стану изгоем и преступницей среди себе подобных, тем более, не имея на это «уважительной» причины. Хотя я могу сойти за обычного человека, жить среди людей я вряд ли смогу. Да, я могу в небольших количествах употреблять их пищу, но мне нужна кровь. Без крови я умру.

Так что, убеги я от наших семей и их союза, сразу же стану не только изменницей и воровкой, но и убийцей, чудовищем, убивающим людей, в существование которого они не верят или, наоборот, верят. Стоит им обнаружить меня среди себе подобных, как это означает лишь одно – мою смерть.

Тот, другой дом, мой бывший дом в поместье в Северине, был длинным и довольно низким, двухэтажным, но с высокими потолками на первом этаже. Его первые постройки, сады и ферма появились в начале девятнадцатого века.

Их особняк – замок, называйте его, как угодно, – был огромен. Дювали обожали смотреть на всех свысока.

Увенчанный крытыми черепицей башнями, он словно скала высился над окрестностями в окружении многочисленных дворов и садов за высокими оградами. Вокруг него стеной стоял сосновый лес с вкраплениями деревьев других пород, в том числе, кленов, уже пылавших багряной листвой в красках позднего летнего заката. Я не заметила никаких обычных в таких случаях хозяйственных построек, домов прислуги или амбаров.

У нас ушло почти три часа, чтобы проехать через их владения по извилистой, усеянной камнями дороге, неуклонно поднимавшейся вверх, над которой нависали корни деревьев. Один раз Касперон был вынужден остановиться, выйти из машины и осмотреть шины. К счастью, все было в порядке. Мы поехали дальше.

В какой-то момент, незадолго до того, как мы подъехали к замку, я увидел водопад, каскадами падавший с высокого скалистого холма в протянувшийся внизу овраг. В призрачных сумерках он смотрелся красиво и романтично. Может, он задавал тон?

Когда машина, наконец, остановилась, в доме-скале тусклым янтарем светились лишь несколько окон. Над широкой дверью горела одинокая электрическая лампочка, забранная в круглый плафон, похожий на старую уставшую планету.

Нам навстречу никто не вышел.

Мы вылезли из машины и застыли в растерянности. Свет автомобильных фар падал на кирпичную кладку, но никто так и не появился. В освещенных окнах не возникло ни единого силуэта, который посмотрел бы вниз.

Касперон подошел к двери и позвонил в висевший там звонок.

Со всех сторон громко стрекотали сверчки. Услышав звонок, они стихли на миг и вновь возобновили свой стрекот.

Ночь была теплая и какая-то пустая. Все вокруг казалось неживым, несмотря на сверчков и освещенные окна. Под словом «все» я имею в виду наш род, мою породу людей. В какой-то странный миг я подумала: «А не случилось ли здесь что-то ужасное? Вдруг они все умерли, и если да, то не получу ли я долгожданную свободу?»

Но затем одна створка двери открылась, и наружу выглянул какой-то человек. Касперон поговорил с ним, и мужчина кивнул. Через несколько минут я была вынуждена подняться по ступенькам и войти в дом.

Внутри было нечто вроде вестибюля, тускло освещенного старыми причудливыми фонарями. За ним располагался большой вымощенный внутренний двор с подстриженными деревьями и бугорками цветников, а затем новые ступени.

Касперон ушел за моим багажом. Я последовала за человечком с землистым лицом, который впустил меня.

– Как твое имя? – спросила я его, когда мы дошли до следующей части дома, глухой стены с пустыми глазницами черных окон.

– Антон.

– Где сейчас семья? – спросила я его.

– Наверху, – буркнул он.

– Почему меня никто не встретил? – спросила я, замедляя шаг.

Он не ответил. Чувствуя себя глупо, и вдобавок рассердившись, я зашагала за ним следом.

Дальше оказался еще один обширный зал или вестибюль. Никаких огней, пока мой провожатый не коснулся выключателя. Тотчас серым светом зажглись боковые фонари, слегка оживив заключенное в высокие каменные стены пространство.

– Где он? – спросила я голосом Юноны. – По крайней мере, он должен быть здесь. Зеэв Дюваль, мой будущий супруг, – сухо добавила я. – Я оскорблена. Ступай и скажи ему…

– Он еще не встал, – ответил Антон, словно кому-то невидимому, но назойливому. – Он не поднимается раньше восьми часов.

День в ночи. Ночь была днем Зеэва. Но солнце село уже час назад. «Черт бы его побрал, – подумала я. – Черт бы его побрал».

Протестовать дальше было бессмысленно. И когда Касперон вернулся с сумками, я ничего ему не сказала, потому что это не его вина. К тому же, он скоро уедет. И я останусь одна. Как всегда.

Я познакомилась с Зеэвом Дювалем за обедом. Это точно был обед, а никак не завтрак, несмотря на их политику «день вместо ночи». Он был сервирован наверху, в оранжерее, стеклянные окна которой были открыты для доступа воздуха.

Длинный, накрытый белой скатертью стол, высокие старинные бокалы зеленоватого стекла, красные фарфоровые тарелки, предположительно, викторианской эпохи. На эту трапезу собралось лишь пятеро или шестеро других людей и все они сухо и сдержанно представились мне. Только одна женщина, на вид лет пятидесяти (хотя на самом деле ее возраст составлял несколько сотен лет) сказала, что сожалеет о том, что не смогла встретить меня сразу по прибытии. Однако никаких объяснений не последовало. Я не могла избавиться от ощущения, что для них я что-то вроде нового домашнего компьютера, да еще и говорящего. Кукла, которая сможет иметь детей… да. Какой ужас.

К тому моменту, когда мы, в окружении огромных апельсиновых деревьев, стоящих за нами, как стражники, сели на стулья с высокими спинками, – сцена словно со съемочной площадки, – я уже кипела холодным гневом. Вместе с тем, какая-то часть меня дрожала от страха. Хотя я до конца не уверена – страх ли это был. Я ощущала себя выброшенной ночным океаном на незнакомый берег, когда ты видишь лишь камни и пустоту, и нет света, чтобы разглядеть дорогу.

В Северине всегда подавали обычную еду, – стейки, яблоки, – мы в небольших количествах пили вино, а также кофе или чай. Но многие из нас были солнцерожденными. Даже Юнона. Она ненавидела дневной свет, но в то же время иногда была не прочь съесть круассан.

Разумеется, подавалась и «Настоящая Пища»: кровь животных, которых мы держали для этой цели. Мы всегда брали ее у живых животных, экономно, заботливо и нежно. Эти животные продолжали жить, их хорошо кормили, за ними ухаживали и никогда не злоупотребляли отбором крови, и так было до их естественной смерти. Для особых дней была особая кровь. Ее также брали с уважительной осторожностью у человеческих семей, которые жили в имении. Они не боялись давать кровь, во всяком случае, боялись не больше, чем животные. Тем более что за это им полагалось щедрое вознаграждение. Насколько я знаю, так заведено среди всех семей нашего разбросанного по разным странам племени.

Здесь, в Дювале, нам подали черный кувшин с кровью и белый кувшин с белым вином. На красных блюдах лежал свежий хлеб, еще теплый.

И это все.

В последней гостинице я подкрепилась «Настоящей Пищей», которую пила из своей фляжки. Я также выпила в дороге колы. Теперь я взяла кусок хлеба и на дюйм наполнила свой стакан вином.

Все посмотрели на меня. Затем отвернулись. Во всех остальных бокалах алела красная жидкость. Один из мужчин сказал:

– Но, это лучше, юная леди. Это человечья. Мы всегда пьем ее за ужином. Попробуйте.

– Нет, – ответила я, – благодарю вас.

– О, вы явно не отдаете себе отчет в своих словах…

И тогда заговорил он. Из дверного проема. Он только что вошел, после долгого отдыха, или чем он там занимался последние два с половиной часа, пока я была в отведенных мне покоях, принимала душ и переодевалась для этого ужасного вечера.

Первое, что я заметила в нем, Зеэве Дювале, не заметить было нельзя: светлые волосы и белизну его кожи. В комнате, где горели лишь свечи, а за окном царила темнота, они, казалось, излучали свет.

Его волосы походили на расплавленную платину, чуть тускневшую в тени до оттенка белого золота. Его глаза были не серыми, а зелеными, точнее, серо-зелеными, как хрустальные кубки. Да и его кожа, в конце концов, была не такой уж и бледной и имела легкий смуглый оттенок, правда, никоим образом не похожий на загар. Как будто она питалась тьмой и впитала ее в себя. Он был красив, но это не стало для меня открытием.

На вид ему было лет девятнадцать. У него было идеальное тело, стройное и сильное, как у большинства вампиров. Мы едим идеальную пищу и почти не вбираем в себя лишних калорий – лишь ровно столько, сколько нам нужно. Зато он был высок ростом. Выше всех, кого я когда-либо встречала. «Около шести с половиной футов», – подумала я.

В отличие от других, даже от меня, он не стал наряжаться к обеду. На нем были старые черные джинсы и потрепанная футболка с длинными рваными рукавами. Я ощущала исходивший от него запах леса, сосновой хвои, дыма и ночи. Он явно выходил на прогулку.

И еще я заметила… на одном рукаве небольшое коричнево-красное пятно.

Неужели это кровь? Откуда?

И тут до меня дошло, на кого он больше всего похож. На белого волка. Так, может, этот чертов волк выходил на охоту в своем огромном лесопарке? Кого он убил так безжалостно – какую-нибудь белку, зайца или оленя? Уже это одно было плохо… но что если на самом деле все еще хуже?

Я ничего не знала об этих людях, которым меня отдали. Я была слишком оскорблена и мне была ненавистна даже мысль о том, чтобы провести изыскания или задать любые реальные вопросы. Я, насупив брови, посмотрела ту коротенькую видеозапись, которую мне прислали, и подумала: «Итак, он симпатичный и почти альбинос». Я даже это поняла не так. Это был волк. Дикий зверь, который по старинке охотится по ночам на бедных, беззащитных зверушек.

Не успела я это подумать, как он сказал:

– Оставь ее в покое, Константин.

Затем:

– Пусть она ест то, что хочет. Она знает, что ей нравится.

И лишь затем:

– Привет, Дайша. Я – Зеэв. Если бы ты приехала сюда чуть позже, я бы вышел тебе навстречу.

Я выдержала его взгляд, что было нелегко. Этот зеленый лед, мне было скользко ступать по нему.

– Не волнуйся. Какая разница, – тихо сказала я.

Он сел во главе стола. Хотя он и был самым молодым среди них, он был наследником и, следовательно, самым главным в семье. Отец Зеэва умер два года назад, когда его машина сорвалась с горной дороги в нескольких милях отсюда. К счастью, его спутница, женщина из семьи Клей, позвонила его домашним.

Разбитую машину и тело Дювали убрали до того, как солнце смогло нанести вред и живым, и мертвым. Ни для кого не секрет, что мы выживаем в значительной степени благодаря богатству, которое нам позволяет скопить наше долголетие, а также уединенности, которую оно способно купить.

Остальные продолжили трапезу, передавая по кругу черный кувшин. Только один из них взял хлеб, и то лишь для того, чтобы промокнуть последние красные капли внутри своего стакана. Он, как тряпицей, вытер его хлебом, который затем сунул в рот.

Я потягивала вино. Сидевший слева от меня Зеэв – я видела его краем глаза – ни к чему не притронулся. Он просто сидел и даже не смотрел на меня. Чему я была искренне рада.

Внезапно человек по имени Константин громко сказал:

– Налегай на ужин, Волк, иначе она подумает, что ты уже наелся в лесу. А в ее клане так не принято.

Несколько человек тихо хихикнули. Меня же так и подмывало запустить стаканом в стену или, вообще, кому-нибудь из них в голову.

Но Зеэв сказал:

– Что? Ты имеешь в виду то, что на моей футболке?

Похоже, он ничуть не обиделся.

Я положила свой недоеденный хлеб и, встав, обвела их взглядом. На него я посмотрела последним.

– Надеюсь, вы извините меня. Я долго ехала и устала, – сказала я и в упор посмотрела на него. Знаю, с моей стороны это был вызывающий поступок. – И спокойной ночи, Зеэв. Наконец-то, мы встретились.

Он промолчал. Все остальные – тоже.

Я вышла из оранжереи, миновала большую комнату, располагавшуюся за ней, и направилась к лестнице.

Волк. Они называли его так.

Волк.

– Подожди, – сказал он, шагая следом за мной.

Я могу двигаться почти бесшумно и очень быстро, но, по-видимому, не так бесшумно и внезапно, как он. Не успев сказать ему «нет», я испуганно повернулась. Зеэв стоял менее чем в трех футах от меня. Лицо его было каменным, но когда он заговорил, его голос, хорошо поставленный, как у актера, оказался очень музыкальным:

– Дайша Северин, извини. Это было неудачное начало.

– Ты заметил это.

– Пойдешь со мной – просто наверх – в библиотеку? Мы можем поговорить там, и нам никто не помешает.

– Зачем нам это? Я имею в виду, зачем нам говорить?

– А мне кажется, мы должны. И, возможно, ты будешь достаточно любезна, чтобы не отказать мне в моей просьбе.

– Но, может, я просто пошлю тебя ко всем чертям. Прямиком в ад.

– О, вон куда, – сказал он и улыбнулся. – Нет. Туда я точно не пойду. Слишком светло, слишком жарко.

– Пошел ты! – сказала я.

Я стояла на седьмой ступеньке лестницы, когда он оказался рядом со мной. Я вновь остановилась.

– Дай мне одну минуту, – попросил он.

– Мне сказали, что я должна отдать тебе всю свою жизнь, а затем подарить тебе детей. Ах да, чуть не забыла – таких, которые смогут жить при дневном свете, как я, – сказала я. – Думаю, этого достаточно, не так ли, Зеэв Дюваль? Зачем тебе эта глупая крошечная минута, когда ты получишь от меня все остальное?

Он отпустил меня. Я взбежала вверх по лестнице.

Добравшись до верхней площадки, я оглянулась, пребывая в состоянии между восторгом и ужасом. Но он исчез. Скудно освещенные пространства дома снова показались пустыми, без единой живой души, кроме меня.

Юнона. В эту ночь мне приснилась она. Мне снилось, что она в черной пещере, где капает вода. Она держала на руках мертвого ребенка и плакала.

Ребенком этим, похоже, была я. То, чего она боялась больше всего, когда они, представители моего родного клана, заставили ее вынести меня на наступающий рассвет, чтобы проверить, сколько я смогу выдержать. Всего одну минуту. Зеэв попросил того же самого.

Я не дала ему этой минуты. Но и у нее, и у меня не было выбора.

Когда я пережила восход солнца, она поначалу обрадовалась. Но потом, когда я начала спрашивать: «Когда я могу снова увидеть свет?», она… Тогда она начала терять меня, а я – ее, мою высокую, рыжеволосую и голубоглазую мать.

Она никогда не говорила мне, но это несложно понять. Чем больше времени я проводила на дневном свете, чем больше подтверждала то, что была настоящей солнцерожденной, тем стремительнее она теряла меня, а я теряла ее. Сама она могла выдержать на солнце часа два-три каждую неделю. Но она ненавидела свет и солнце. Они вселяли в нее ужас. Когда же оказалось, что я способна выдерживать солнце и свет, и даже полюбила их, и даже… желала их, двери ее сердца закрылись прямо перед моим лицом.

Юнона ненавидела меня так же, как ненавидела солнечный свет. Я была ей омерзительна. Она ненавидела меня, питала ко мне отвращение, да и сейчас питает. Она, моя мать.

 

Часть третья

Прошло около трех недель. Сосновая хвоя потемнела, другие деревья нарядились в медь и бронзу и, словно гигантские кошки шерсть, сбрасывали листья. Я совершала прогулки по усадьбе.

Никто не поощрял эти прогулки, но и не возражал против них. Неужели им было нечего от меня скрывать? Но я не вожу машину, поэтому лишь в некоторых пределах могла пройти пешком и вернуться назад, тем более, что вечера становились все холоднее и холоднее. Днем в доме и за его стенами не было почти никакой деятельности. Чтобы бодрствовать ночью, я стала позднее вставать по утрам, и не ложилась до четырех или пяти часов. Причем, вовсе не для того, чтобы следить за тем, что происходит в родовом замке Дювалей. Просто мне было неуютно от того, что их так много и они так активны, когда я сплю.

На моей двери имелся замок. Я всегда пользовалась им. Я также подставляла к двери стул, просовывая верх его спинки под дверную ручку. Но не за тем, чтобы отгородиться от Зеэва. Да и от других тоже. Просто из-за атмосферы этого места. В Северине было несколько человек, которые в значительной мере или полностью вели ночной образ жизни, например, моя мать. Но были и такие, как я. И даже если они, в отличие от меня, не могли долго выносить прямые солнечные лучи, то все равно предпочитали бодрствовать днем.

Пару раз во время моих дневных прогулок по поместью мне довелось обнаружить в лесу открытые пространства, а на них – небольшие дома, виноградники, сады и поля с уже собранным урожаем.

Однажды я даже увидела нескольких мужчин со стадом овец. Ни овцы, ни люди не обратили на меня внимания. Думаю, их предупредили, что в поместье приехала будущая супруга будущего Союзного Брака, и показали им, как она выглядит.

Брачная церемония была назначена на первую ночь следующего месяца. Она будет короткой, без всяких изысков, простая легализация отношений. Браки в большинстве домов заключались именно так. Никакими празднествами, не говоря уже о религиозных обрядах, они не сопровождались.

Я думала, что смирилась. Но, конечно, это было не так. Что касается его, Зеэва Дюваля, то я «встречалась» с ним главным образом лишь за ужином… О эти ужасные, тоскливые ужины! Увы, хорошие манеры требовали моего присутствия на них. Иногда мне подавали мясо – мне одной. На столе появилась хрустальная ваза с фруктами – для меня. Я чувствовала на себе их брезгливые взгляды, и кусок застревал у меня в горле. Я взяла за правило уносить с собой несколько фруктов, чтобы съесть их позднее в моих комнатах.

Зеэв был неизменно вежлив. Он сдержанно и бесстрастно предлагал мне хлеб, вино, воду… Иногда я пила кровь. Я нуждалась в ней. Правда, у нее был странный вкус, но, возможно, я это просто себе внушила.

По ночам, время от времени, я видела, как он расхаживает по дому, играет в шахматы с кем-то из домочадцев, слушает музыку или читает в библиотеке, тихо разговаривает по телефону.

Три или четыре раза я видела его из окна верхнего этажа: длинными, похожими на волчьи, прыжками, он носился между деревьями, и его волосы были похожи на лучи бледной луны.

Он охотился?

Я решила выйти замуж во всем черном. Как и героиня пьесы Чехова, я тоже носила траур по собственной жизни. В ту ночь я повесила платье за шкаф и поставила на пол под ним черные туфли-лодочки, готовые к завтрашнему дню. Никаких украшений.

Я также приняла решение не идти на их ужасный ужин.

Чтобы не видеть старухи, которая читала за столом романы и довольно посмеивалась; отвратительного типа, вытирающего хлебом последние капли крови в стакане. Горстку других, из тех, что появлялись на ужине крайне редко и перешептывались друг с другом о былых временах и о людях, известных только им одним. И его. Зеэва.

Зеэв. В отличие от других он изящно осушал свой стакан. Иногда стакан воды или вина – для него обычно подавали красное, чтобы казалось, что это кровь. После той первой ночи он стал одеваться чуть элегантнее, хотя его одежда всегда была неброской. У него была одна молочно-белая рубашка, сшитая из какого-то бархатистого материала, с кремовыми пуговицами…

Он был прекрасен. Я была готова его убить.

Кстати, нас легко убить, – автомобильные аварии, пули, – хотя мы можем жить, как однажды сказал Тифа, даже тысячу лет. Но это, наверное, еще одна ложь.

Но сегодня вечером я не стану спускаться вниз на ужин. Лучше съем здесь последнее яблоко и сушеные вишни.

Около половины одиннадцатого раздался стук в дверь.

Я вздрогнула, причем скорее от того, что ожидала, а не от того, что испугалась.

– Кто там? – спросила я, отложив книгу, которую читала – пьесы Чехова, – хотя прекрасно знала, кто это.

– Могу я войти? – спросил он – строгий, музыкальный, чужой.

– Я бы предпочла, чтобы ты меня не беспокоил, – ответила я.

– Хорошо, Дайша, – спокойно ответил он. – Я спущусь в библиотеку. Кроме нас там никого больше не будет. Зато будет свежий кофе. Я буду ждать тебя до полуночи. А потом у меня кое-какие дела.

Я встала и подошла к двери.

– Дела? – бросила я ему с такой злостью, какой от себя даже не ожидала. Мне казалось, я уже научилась держать себя в руках. – О, это когда ты отправляешься на охоту и разрываешь в лесу животных для того, чтобы напиться их свежей крови, ты это имеешь в виду?

Молчание.

– Я подожду до полуночи, – повторил он.

И он ушел, хотя я и не услышала, когда именно.

Когда я вошла в библиотеку, был уже двенадцатый час, и на мне было мое свадебное платье и туфли. Я объяснила, что это все значит.

– Считается, что счастья не будет, – сказала я, – если жених до свадьбы увидит невесту в подвенечном платье. Но ведь счастья и так не будет, не так ли?

Он сидел на стуле перед камином, вытянув к огню длинные ноги – в джинсах, свитере и сапогах, как будто собрался на прогулку. Со стула свисала кожаная куртка.

Кофе все еще ждал меня, но уже успел остыть. Несмотря на это, он встал, налил чашку и принес ее мне. Ему удалось – ему всегда удавалось – передать чашку, не прикоснувшись ко мне.

Затем он отошел и, встав у камина, окинул взглядом высокие стены с многочисленными книжными полками.

– Дайша, – сказал он, – мне кажется, что я понимаю, как тебе неуютно и что ты сердишься…

– Неужели?

– …но могу я попросить тебя выслушать меня? Не прерывая и не убегая вон из комнаты…

– О, ради Бога…

– Дайша.

Он посмотрел на меня. Из бутылочно-зеленых его глаза стали почти белыми. Он пылал гневом, это заметил бы любой, но, в отличие от меня, он владел собой. Он щелкал гневом, словно кнутом, разбрызгивая электричество по всей комнате. Впрочем, на лице его была написана боль. Скрытая, потаенная боль и… или это было всего лишь разочарование или отчаяние? Именно это и удерживало меня, иначе я бы ушла, как он и сказал. Я стояла, как будто оглушенная, и думала: ему больно, как и мне. Почему? Кто сделал ему больно?

Боже, ему ненавистна мысль о женитьбе – ненавистна так же сильно, как мне ненавистна мысль о замужестве. Или же ему ненавистно то, как его… вернее, нас – используют.

– Хорошо, – сказала я, садясь на стул, и поставила холодный кофе на пол. – Говори. Я выслушаю.

– Спасибо, – сказал он.

На каминной полке над очагом стояли огромные старые часы. Так-так-так. Каждая нота – это секунда. Шестьдесят секунд. Та самая минута, о которой он просил меня раньше. Или же минута, когда Юнона, дрожа, держала меня в лучах рассветного солнца.

– Дайша. Я хорошо знаю, что тебе не хочется быть здесь, не говоря уже о том, чтобы быть со мной. Я надеялся, что ты испытаешь здесь другие чувства, но я не удивлен твоим настроением. Ты была вынуждена оставить свой дом, где у тебя были близкие люди, любовь, привычный образ жизни. – Я сказала, что буду молчать. Я не спорила. – Ты оказалась в этом гребаном замке и готовишься стать женой какого-то парня, которого ты никогда не видела, кроме как на коротенькой видеозаписи. Буду честен. В тот момент, когда я увидел твое фото, я потерял покой.

Я глупо подумал: «Это красивая, сильная женщина, и я хочу быть с ней. Вдруг у нас с ней что-то получится». Я имел в виду что-то, что важно только для нас с тобой, для тебя и меня. О детях я тогда – да и сейчас – меньше всего думал. Ведь у нас, в конце концов, будет еще много времени, чтобы принять решение по этому вопросу. Но ты. Я… я с нетерпением ждал встречи с тобой. И я бы вышел, чтобы встретить тебя, когда ты приехала. Но кое-что случилось. Нет, у меня вовсе не возникло желания отправиться в лес, чтобы разорвать животных и напиться их крови. Дайша, – неожиданно спросил он, – ты видела водопад?

Я удивленно посмотрела на него.

– Только из окна машины…

– Там живет одна из наших человеческих семей. Я должен был пойти, и… – Он помолчал, а потом продолжил: – Люди в этом доме отключились сразу, как компьютеры без электрического тока.

Я вырос здесь. Это был ад. Да, то самое место, в которое ты хотела, чтобы я отправился. Но только не яркое и огненное, а просто… мертвое. Они здесь все мертвы. Живые мертвецы. Нежить, как это называется в легендах, в этой чертовой книге «Дракула». Но я – не мертв. И ты тоже. Тебе когда-нибудь приходило в голову, – сказал он, – что твое имя, Дайша, звучит по-особому? Дай-ша. Оно красиво. Как и ты сама.

Он уже пригласил меня к разговору, так почему бы мне не предложить еще один комментарий?

– Но ты не выносишь дневной свет, – сказала я.

– Верно, не выношу. Но это не значит, что я не жажду света. Когда мне было два года, меня вывели наружу… отец вел меня за руку. Он мог примерно час выдерживать солнечный свет. Я был так взволнован… я с таким нетерпением ждал этого мига. Я помню первые цвета… – Он закрыл глаза и тут же их открыл. – Затем взошло солнце. Я никогда его не видел. Первый настоящий свет… и я ослеп. Моя кожа… Я толком ничего не помню. Просто тьма, мучительная боль и ужас. Всего одна минута. Моему телу даже ее оказалось слишком много.

Я болел десять месяцев. Затем ко мне снова вернулось зрение. Спустя десять месяцев. Но я видел дневной свет, видел его на видеозаписях и на фотографиях. Я читал о нем. И музыка… «Восход солнца» Равеля из его знаменитого балета. Ты представляешь, каково это – тосковать по дневному свету… и что такое – любить дневной свет… но никогда не видеть его по-настоящему, никогда не чувствовать тепло, не ощущать его запахи или не слышать звуков, лишь видеть на экране или слушать компакт-диск? Когда я увидел тебя, ты была такой, как настоящий дневной свет. Знаешь, что я сказал моему отцу, когда я начал выздоравливать после этих десяти месяцев, после этих тридцати секунд рассвета? Почему, сказал я ему, почему свет – мой враг, почему он хочет меня убить? Почему свет?

Зеэв отвернулся.

– И ты тоже дневной свет, Дайша. Ты тоже стала моим врагом. Дайша, – сказал он, обращаясь к очагу и его яркому, как солнечный свет, пламени. – Но я освобождаю тебя. Мы не станем мужем и женой. Я объясню всем, и обитателям Северина прежде всего, что вина лежит целиком на мне. Ты не услышишь в свой адрес ни единого дурного слова.

Да, ты свободна. Я крайне сожалею о тех мучениях, которые невольно, эгоистично причинил тебе. Прости, Дайша. А теперь, видит бог, уже поздно, и мне пора идти. Не сочти это за грубость, я надеюсь, что ты согласишься с этим. Пожалуйста, поверь мне. Иди наверх и хорошо выспись. Завтра ты можешь вернуться домой.

Я сидела как оглушенная. Внутри я ощущала себя разбитой на мелкие осколки тем, что он сказал. Он надел куртку и направился к двери, и только тогда я встала.

– Подожди.

– Не могу. – Он отвел глаза в сторону. – Прости. Кто-то… нуждается во мне. Пожалуйста, поверь мне. Это правда.

– Это какая-то девушка? – услышала я свой собственный голос.

Мой вопрос остановил его. Он недоуменно посмотрел на меня.

– Что?

– Та человеческая семья, к которой ты торопишься… у водопада? Я угадала? Ты хочешь человеческую женщину, а не меня.

И тогда он расхохотался. Настоящим, неукротимым смехом. Он вернулся и взял меня за руки.

– Дайша, ты с ума сошла. Ну, хорошо. Пойдем со мной, и ты все увидишь. Но нам придется побегать.

Мои руки уже покалывало от возбуждения; мое сердце уже было готово выскочить из груди.

Я посмотрела ему в лицо, и он ответил на мой взгляд. Ночь как будто переминалась с ноги на ногу. Он отпустил мои руки, и я бегом взлетела вверх по лестнице. Стаскивая с себя платье, я разорвала на плече рукав, и бросила его на туфли. Через пятнадцать минут мы бок о бок бежали по тропинке.

Этому не было никакого объяснения, никакой разумной причины. Но я видела его, видела, как если бы из-под черной крышки ночи струился солнечный свет, чтобы впервые показать его мне, – свет, который был его врагом, и врагом моей матери, но никогда моим.

К тому времени луна висела низко, и ее лучи касались края водопада. Это было похоже на жидкий алюминий, и рев падающей воды наполнял собой воздух до глухоты. Человеческий дом стоял примерно в миле отсюда, затерявшись в чаще высоких черных сосен.

Дверь открыла молодая, светловолосая женщина. Стоило ей увидеть его, как ее лицо озарилось. Это тотчас бросилось мне в глаза.

– О, Зеэв, – сказала она, – ему гораздо лучше. Наш врач говорит, что он фантастически быстро идет на поправку. Заходи.

Это была симпатичная комната – с низким потолком и танцующим пламенем в очаге. В кресле сидел роскошный черный кот в белом «жилете» и с белыми «перчатками» на лапах и подозрительно посматривал на посетителей.

– Вы пойдете наверх? – спросила женщина.

– Да, – ответил Зеэв. Он улыбнулся ей и добавил: – Это Дайша Северин.

– О, так ты Дайша? Хорошо, что ты тоже выходишь, – сказала она мне. Зеэв уже поднялся наверх. Человеческая женщина продолжила складывать полотенца на длинном столе.

– Разве для вас это не очень поздно? – спросила я.

– Мы не ложимся допоздна. Мы любим ночь.

Я знала, что и в Северине часто так бывает.

Но я почти не общалась с людьми – и потому не была уверена, что именно должна сказать. Однако женщина продолжала разговаривать со мной, я же услышала над головой скрип половиц. Зеэв никогда не ходит так шумно. Там, очевидно, был человек, тот, кто «фантастически быстро шел на поправку».

– Это случилось сразу после захода солнца, – сказала женщина, положив синее полотенце поверх зеленого. – Уму не постижимая авария – порвалась цепь. Боже, когда они принесли его домой, моего бедного Эмиля…

Ее голос дрогнул, и она заговорила тише. Наверху тоже говорил тихий голос, едва слышный даже мне. Но она подняла голову и повернулась ко мне лицом. Оно было розовым и довольным, и ее голос повеселел.

– Мы позвонили вам домой. Зеэв откликнулся тотчас же. Он сделал замечательную вещь. И она сработала. У него всегда все получается, когда он берется за дело.

Дыша часто и испуганно, я пристально посмотрела на нее.

– Что… – сказал я, – что он сделал?

– Но ведь он вам наверняка сказал! – туманной фразой ответила она. – То же, что и для Джоэла и бедного Арреша, когда у того был менингит.

– Скажите вы, – потребовала я. Она заморгала. – Пожалуйста.

– Кровь, – ответила она, глядя на меня чуть виновато, как будто сожалея, что смутила меня, причем, сама не поняла, как и почему. – Он дал им напиться своей крови. Его кровь, она исцеляет. Я помню, когда Зеэв сказал Джоэлу: «Все в порядке, забудь всякие небылицы… это не изменит тебя, только сделает тебя здоровым». Зеэву тогда было всего шестнадцать. Он спас здесь пять жизней. Но он слишком скромен, чтобы рассказывать об этом. И с Эмилем то же самое. Это было ужасно… – она уверенно заговорила дальше. – Дорога была каждая секунда. Он заранее разрезал рукав, чтобы вскрыть вену, чтобы не терять ни секунды. – «Кровь на рукаве, – подумала я. – На вампирах раны заживают быстро… дело сделано, осталась лишь эта маленькая ржавая метка…» – И мой Эмиль, мой милый супруг, он в безопасности и жив, Дайша. Спасибо вашему мужу.

Его голос позвал меня, перекрывая гудение пламени в камине.

– Дайша, поднимись на минутку.

Женщина положила оранжевое полотенце на белое. Я же безропотно и безмолвно стала подниматься по лестнице.

– Я попросил у Эмиля разрешения, – сказал Зеэв. – и он любезно ответил, что не возражает, если ты увидишь, как это делается.

Я стояла в дверях и смотрела, как Зеэв с помощью тонкого чистого ножа сделал надрез, сцедил и вылил меру своей животворящей крови в кружку с изображением кошки, похожей на роскошного черного зверя в нижней комнате. Сидевший на постели человек в халате поднял кружку и, с улыбкой отсалютовав Зеэву, выпил это странное лекарство.

* * *

– Мы молоды, – сказал он мне, – мы оба по-настоящему молоды. Тебе семнадцать, так ведь? Мне двадцать семь. Только мы с тобой здесь по-настоящему молоды. Остальные, как я уже сказал, выключились. Но мы можем делать что-то не только для себя, Дайша, но для наших людей. Или, если угодно, моих людей. Или любых других людей. Люди. Тебе не кажется, что это будет справедливо, учитывая, что они делают, – сознательно или нет, – для нас?

Мы медленно шли обратно по самому краю черной бездны оврага, шли уверенной поступью, ощущая свое всемогущество. Затем мы сидели вместе на краю леса и любовались серебристыми струями водопада. У него не было выбора. Он должен был падать вниз, причем падать всегда, влюбленный в неведомую темноту внизу, неспособный и не желающий остановиться.

Я все время думала о маленькой метке, пятнышке крови на его рукаве, которую я увидела в ту ночь, о чем я тогда подумала, и чем это оказалось на самом деле. Я также подумала о Юноне, о ее навязчивых, расточительных приношениях капель крови тому, кого она больше не любила. Как она больше не любила меня.

Она ненавидит меня, ведь у меня есть успешные солнцерожденные гены и я могу жить в дневное время. Но Зеэв, который не может вынести даже тридцати секунд солнца, не злится на меня за это. Он… он вообще не питает ко мне ненависти.

– Так ты вернешься завтра в Северин? – спросил он, когда мы сидели на краю ночи.

– Нет.

– Дайша, даже когда они поженят нас, пожалуйста, поверь: если ты все еще хочешь уйти, я не стану возводить на твоем пути препятствия. Я поддержу твое желание.

– Я тебе безразлична?

– Наоборот.

Его глаза светились в темноте. Их свет посрамил сияние водопада.

Когда он касался меня, когда он касается меня, я узнаю его. С давних времен я помню эту несказанную радость, этот жар, это жжение, эту заново обретенную правильность – и я навсегда падаю в бездну, добровольно, как сияющая вода. Я никогда никого раньше не любила.

Кроме Юноны, но она излечила меня от моей любви.

Зеэв целитель. Его кровь исцеляет, ее вампирская жизненная сила чудодейственна, но не заразна. От нее люди не уподобляются нам. Они просто – живут.

Позднее, когда перед самым рассветом мы расстались внутри дома, расстались до следующей ночи, дня нашей свадьбы – мне пришло в голову, что если он умеет исцелять людей, позволяя им пить его кровь, то, возможно, я могла бы предложить ему немного моей крови. Вдруг она поможет ему пережить дневной свет, пусть всего на одну драгоценную минуту?

На свадьбе я буду в зеленом платье. И надену ожерелье цвета морской волны.

Между тем, этот бесконечный день тянется дальше, а мне не спится, и я пишу эти строки.

Когда он коснулся меня, когда поцеловал, я, наконец, узнала Зеэва, чье имя вообще-то означает «волк». Я не верю, что он проживет всю свою долгую-предолгую жизнь, так никогда и не увидев солнца. Ибо именно солнце и напомнил он мне. Его тепло, его поцелуй, его руки, сжимающие меня в объятьях – моя первая память о том золотом свете, что ослепительной вспышкой взорвался в темноте, устремляясь ввысь. Больше не было никакого страха, который в любом случае не был моим страхом, только это восхитительное, хорошо знакомое волнение и счастье, эта желанная опасность. Возможно, я ошибаюсь. Возможно, я заплачу тяжелую, жестокую цену за то, что дала себя обмануть. И за то, что обманывала себя, ведь в тот момент, когда я его увидела, я поняла, что он для меня значил, – иначе, зачем возводить такие баррикады? Зеэв – это мой восход солнца после темной ночи моей бессмысленной жизни. Значит, да. Я люблю его.