В поварню со двора замка ведет тяжелая дверь с окном о двух рамах. Мария Ноймайстер отворяет ее, ступает на порог и, сделав несколько давным-давно отмеренных шагов, запирает дверь. Две ступени вниз — и под ногами первая клетка пола. Пол кухни ровно, как по линейке, вымощен тесаными камнями. Мария Ноймайстер поднимает глаза на огромную изразцовую печь, шесть массивных чугунных плит пышут жаром.

Пора начинать.

Мария Ноймайстер дергает за колокольчик возле двери. Шесть девушек-кухарок в белых фартуках уже тут как тут. Две из них привычно поспешают к шкафам. Каждый — под одним из двух окон, до которых так высоко, что и двора не видно. Окна забраны решетками.

Две другие становятся к разделочному столу и снимают полотна с громадных чаш, в которых томится мясо.

Две поварихи садятся за кухонный стол и начинают шинковать овощи.

С каждым шагом Мария Ноймайстер все ближе к очагу.

Из боковой комнаты появляется седьмая работница.

На столе возле большого окна, что выходит во двор, лежит поваренная книга, которую Мария Ноймайстер никогда не открывает. Здесь обычно ест ее муж.

Это Цёлестин, он подает кушанья господам.

Меню готово.

Точное соотношение пищевых качеств с точным учетом вкусов господ — восемнадцати едоков — продумано и выверено. Уж кому, как не Марии Ноймайстер, знать, что сладкое уживается с кислым и горьким, равно как и кислое с соленым, тогда как соленое не терпит сладкого и горького, а в смешении с последними вызывает отвращение.

Отвращение противозаконно, оно противоречит скрижалям кулинарного искусства.

Это искусство удаляет из вещей то, что нам неприятно в них, преподносит их в облагороженном виде. Воздействие пищи на вкусовые нервы просветляет человека. Корица раздразнивает кончик языка, и тогда возникает какая-нибудь прекрасная мысль. Перец на середине языка эту мысль окрыляет. Горькие субстанции являют свою силу в преддверии глотки. Горечь и глубокомысленность — родные сестры. А брат их — духовный взлет, ему нужен купол твердого нёба, он сродни свету, он — сама ясность, прозорливость, освобождение, это — заря, теснящая душный мрак, это — день, сменяющий ночь.

Мария Ноймайстер знает, что пища может пробуждать. Она отзывает человека из мира, где нет ему спасения. Вкушая, пасынок мира возвращается к родному порогу. Он вновь обретает дар чувствовать, его ощущения насыщаются свежей кровью, — и распахнута дверь в радостную и умиротворенную жизнь. Все мерзостное повержено. Апатии как не бывало. Пища — аристократия вещей. Плебс трубит отступление.

Мария Ноймайстер осматривает сочные ломти мяса и нарезку колбас. Колбасы открывают свое аппетитное нутро, восхитительную рябь сверкающих жиринок на нежноволокнистой румяной глади.

Рыжеволосая молодуха острым ножом отсекает налитой оковалок от филейной части туши и извлекает из кастрюли сахарные кости. Сильными ударами она разрубает их. Аромат костного мозга восходит к потолку.

Кому тут придут на ум грязные ляжки быков и рои мух под коровьим брюхом? Дрожащие каждым ребрышком телята?

Прошлое все туманнее, настоящее — все яснее. Смерть превращается в кухонный жар и праздник вкуса. Торжествует власть над временем, постигая самое себя.

Еда — альфа и омега, в ней связуется все. Крики умирающих тварей глушит процесс жевания.

Трапеза — контракт с вечностью.

Мария Ноймайстер направляется к рыжеволосой и берет у нее из рук кусок закопченного мяса. От пылающих поленьев валит пряный дым. Дым есть душа. Душа — залог самосохранения. Она вызволяет из круговерти дел, претящих покою.

Пир и поминальная трапеза освящены божественным авторитетом — пищей. Там, где готовят еду, правит вечность. Рассеянные крупицы слагаются в новый образ. В нем — застывший миг потока.

Кулинарные книги — суть книги жизни. Они сообщают и сберегают то, что не должно сгинуть. Они противятся проклятию. Читающий познает в них законы. Это — космос, порядок, перлы гармонии. Тот, кто вник в них, обладает истинным знанием. Ему дано всеобщее мерило, и он умеет им распорядиться. К нему обращены все вопросы.

Мария Ноймайстер возвращается к печи. Все готово к действу. Она снимает сковороды и кастрюли, снует от ларя к ларю, переходит от одного блюда к другому. Она хватает кувшины, открывает бутылки и флаконы. Над плитой витает дух превращения.

Здесь сотворяется бульон с яичным салатом, там на свет божий появляются шведские кексики из вермишели, тут созревает отварной серебристый лосось в голландском соусе. Вот филейное жаркое по-итальянски. Вот зеленый горошек с котлетами из баранины. Вот эскалопы из молодой косули с овощным рагу в соусе финансьер. А здесь новорожденный фарш из каплунов — «услада королевы». Далее поспевает паштет из гусиной печени, запеченные в тесте вальдшнепы с многосоставным салатом, персиковое суфле в бумажных коробочках, кремовый пудинг с фруктами, брюссельский торт, вишневое мороженое с бордо.

Роза Вайсхаппель знает, что и когда подать. Она и ассистирует, и выполняет несложные операции. Орудуя мешалкой, она превращает двадцать восемь желтков в безупречно однородную массу, заливает крепким консоме из мяса птицы, добавляет соль и мускатный орех, процеживает сквозь волосяное сито и поглядывает, как Митци Лукас смазывает маслом форму для выпечки. Роза переливает в нее содержимое своей кастрюли и спрашивает у Марии Ноймайстер, довольно ли настоялась масса в паровой ванне.

На плите ждет своей очереди консоме, а на каменной лавке — россыпь жареных хлебцев. Йозефа Глаунингер до блеска начищает супницу. Роза Вайсхаппель толкует Йозефе Глаунингер про супы мясные и постные, про заливные, про подливы, соусы и желе, про разные виды масла, про пюре, про начинку для птицы, про составы рагу, про горячие и холодные блюда, про горячие и холодные — по особому случаю; но нельзя оставить без разбора и мясной ассортимент, а именно: мясо быка, теленка, барана, ягненка, свиньи, дикого кабана, оленя, пуду, лани, олененка, косули, серны, зайца, кролика, глухаря, тетерева, рябчика, куропатки белой и серой, вальдшнепа, бекаса, дрозда-рябинника, перепела, жаворонка, овсянки, индейки, каплуна, пулярки, курицы, голубя, дикой утки, дикого гуся, домашней утки, домашнего гуся, лосося, семги, речной форели, горной форели, гольца, лосося дунайского, карпа, щуки, угря, налима, окуня, сига, хариуса, камбалы, трески, сома, пикши, сельди, хамсы, сардины, речной миноги, морского языка, макрели, белорыбицы, осетра, тунца, ската и ската-хвостокола, раков, выдры, лягушек, устриц, улиток и кальмаров, и теплых пирожков.

Роза Вайсхаппель умолкает, как только входит Целестин. Юлия Кахерле ставит перед ним плетеный короб со столовым серебром; он начинает протирать ножи, вилки и ложки.

Франциска Кассероллер преображает замес из цельных яиц, желтков и муки в ажурную вермишель и отваривает ее. Она подогревает свежее масло и опускает в него вермишель. Затем смазывает маслом особые стаканчики и набивает их вермишелью. После того, как они немного постоят в воде, из них можно извлечь содержимое. Она опрокидывает стаканчики — и появляется целое войско белых кексов. Теперь им пора в печь.

Мария Ноймайстер нарезает шампиньоны и раковые шейки, молоки карпа и налимью печень. Все это крошево она заливает раковым маслом и белым соусом.

Вещи перетекают в вещи. Даже то, что живет само по себе, продолжает свое существование в чем-то другом. А то, что ничтожно в своем роде, возвышается слиянием с инородным. Разное — едино. Единое — избранно. Избранное — вкусно. Вкусное — прекрасно. Прекрасное — вечно. Вечное — пища Бога.

Розалия Ранц приносит из ледника лосося. Она запускает пальцы во вскрытое брюхо и распахивает рыбье нутро. Оно светится атласной розовой подкладкой. Упругая мускульная ткань вылощена жиром. Драгоценными каменьями сверкают глаза. Розалия Ранц бросает рыбу в кипящий котел с соленой водой.

Мария Ноймайстер выуживает сварившуюся рыбу. Она кладет ее в особую продолговатую посудину со вставным дуршлагом. На каменной лавке у печи — сосуд с голландским соусом. Она добавляет кусочек свежайшего масла и две столовые ложки мускатного ореха.

Цёлестин укладывает в короб приборы рыбного стола и покидает поварню.

Цёлестин поднимается на второй этаж замка. Он входит в просторную столовую залу с круглым столом и принимается сервировать его вместе со вторым слугой — стариком Мандлем.

Стол — ежедневный пиршественный круг господ, восемнадцати персон, ожидающих трапезы.

Стол — солнечный круг. Он проливает свой свет на вещи. Выявляет их. Цёлестин и Мандль смотрят на солнце. Их руки пронизаны светом. Их руки наносят на круг восемнадцать делений — восемнадцать драгоценных приборов. Солнцу — солнечные дары, немеркнущие и нетленные — золото и серебро.

Цёлестин и Мандль поднялись из пещеры. Они идут от огня к солнцу. Очаг Марии Ноймайстер творит во славу солнца. Огонь пожирает тени и разбивает оковы.

Цёлестин и Мандль возвращаются на кухню. Мария Шеффман наводит последний лоск на великолепное глазированное и траншированное жаркое, млеющее на горке итальянских макарон. Она протягивает Цёлестину меню, написанное по-французски. Только ему дозволено передать меню наверх.

К плодам позднего лета присовокупляется и барашек. Ни одно блюдо не удается Анне Бок лучше, чем бараньи котлеты a lа Помпадур. Она погружает отборные ломти мяса в густой соус а lа Субиз, посыпает их хлебной крошкой, окунает в горшок с сырыми яйцами и панирует.

Макс Кошкодер принес косулю. От туши молодой самки он отрубил на эскалопы лопаточную и филейную части. Острым тесаком он рассекает мясо на тонкие ломти, расплющивает их рукояткой и нарезает в виде ровных кружков.

Эти битки переходят в руки Марии Ноймайстер, она присыпает их солью и толчеными кореньями и кладет на маленькую сковороду. Она помавает сковородой над пламенем. Затем поливает мясо соусом для дичи и доводит до кипения. Потом раскладывает битки на блюде, на котором лежит рагу.

Полдень. Чугунные плиты раскалены докрасна. Мандль и Цёлестин знают, что сейчас их место в подземелье, и ждут, когда придет время вознести подносы к солнцу. Солнце слышит и видит все. И все побеждает. Непобедимы лишь яства. Мандль и Цёлестин ждут, когда восемнадцать вышних сядут за стол в молитвенном поклонении солнцу.

Князь Генрих заглядывает в поварню. Изрядную часть года князь Генрих проводит на юге. Он любит красное вино. Он любит горы и фрукты. Князь Генрих любит каплунов. Он знает, что только Мария Ноймайстер может ублажить его фаршем из каплунов — «усладой королевы». Князь Генрих ведет холостяцкую жизнь на юге. Он презирает женщин и ест. Это он много лет назад привез в замок круглый стол. Князь Генрих берет ложку и обходит ряды кастрюль, он пробует соусы, фарш, сок жаркого. Он останавливается возле стола с еще не разделанным каплуном. Узкая ладонь врезается в задний проход птицы. Он поднимает тушку, натянутую на руку, и кружит ею в воздухе. Князь Генрих смеется.

Цёлестин знает, что князь Генрих разводит петухов и облагораживает их кастрацией. Князь Генрих не признает петушиной индивидуальности. Он ценит аппетит кастрированных самцов, его радует эффект откорма, замена похоти прожорливостью. Он любит сиживать на птичьем дворе своего имения и щедро потчевать своих каплунов. Он придумал множество кормовых смесей. Он сам забивает птицу и сцеживает кровь. Кровь употребляется опять-таки для откорма.

Кровоток он воспринимает как возгонку, переход одного в другое. Он стремится к сохранению всего, что возвышает.

Петуха возвышает откорм, и его жизнь продолжается на круглой тверди стола. Круглое — вне времени, круговорот не имеет ни начала, ни конца.

С каплуном, надетым на руку, князь расхаживает по кухне. Он размахивает тушкой перед носами кухонной прислуги и подмигивает девушкам. Наконец Роза Вайсхаппель стягивает каплуна с его ладони и вытирает ее платком.

Князь Генрих покидает поварню. Через дверное окно он смотрит туда, откуда только что вышел. Он поднимает руку и постукивает по стеклу.

Это означает, что он проголодался.

Цёлестин и Мандль поторапливают женщин. Мария Ноймайстер ставит на стол миску с гусиной печенью. Мария Ноймайстер — мастерица по части отбора печенок. Франциска Кассероллер снимает с плиты жареных вальдшнепов. Она выгибает им шейки так, чтобы головки торчали вверх, и переносит дичь на большой деревянный поднос. Клювики уложенных на него птиц должны пересекаться. Цёлестин открывает дверь и звонит в колокол, висящий перед входом в поварню. Это — сигнал к началу трапезы.

Князь Генрих поднимается в столовую.

Цёлестин и Мандль приступают к делу. Цёлестин берет дымящуюся чашу ароматного крепкого бульона с цесарочьими яйцами. Мандль, расставив вермишелевые кексы на овальном подносе, отправляется вслед за Целестином. Оба входят в столовую. Восемнадцать едоков уже за столом. Лишь когда наполнены все тарелки, Цёлестин отступает от стола. Золотые ложки погружаются в яства. Блеск и вкус достигают высот нёба.

Апофеоз вкушения совершается в солнечном круге. Происходит рождение нового тела, для которого пища и очередное рождение означают следующее застолье. Трапеза и здесь движется по кругу.

Из боковой двери появляется домашний учитель Фауланд, он встает за кафедру и раскрывает книгу. Когда Цёлестин убирает последнюю тарелку, а Мандль подает на стол кекс, Фауланд приступает к чтению:

«О, Лира! О, Музы! Гастрономия — дитя вашего времени, и все ваши сестры устремились ей навстречу, дабы усадить ее на почетное место. И какой безумец дерзнет отвергнуть эту науку, которая лелеет нас от колыбели до могилы, возносит к усладам любви и радостям дружбы, гасит ненависть, бодрит нас в суете дел, а в коротком земном странствии нашем доставляет нам единственное наслаждение, не подтачивающее силы.

Гастрономия пестует нас до конца пути, ибо слезы новорожденного призывают материнскую грудь, а умирающий с надеждой ощущает на губах вкус прощального елея».

Фауланд на миг оторвал взгляд от книги и продолжил чтение:

«Да грянет смех над пиршественным столом господ! Смех радости безмерной! Блажен лишь тот, кто вкушает и поспешествует миру подняться из мрака к свету. Человек с пустым желудком пребывает во мраке. Слепец, он проходит мимо великого богатства, не подозревая, что вкушение — самопознание божества. Прискорбен удел тех, кто стряпает в поварнях. Для них непостижно дело их собственных рук. Не ведают они, как мясо, войдя в уста, пресуществляется в наслаждение. Высшие материи требуют служения. Служение не терпит суетливости. Пред вечностью защечной мельчает все».

В то время как Мандль разносит кексы, а Цёлестин, успевший еще раз побывать на кухне, возвращается с вываренным до голубизны лососем в голландском соусе, Фауланд прерывает свою речь. Но, скользнув взглядом по лососю, отведать которого ему ни разу не дозволялось, он продолжает чтение:

«Красота мира в том, что он дает нам для высшего свершения. Лишь здесь, в этом уголке земли, где рыбарь никогда не видел лосося, суждено понять, что высшая жизнь этой твари коронуется венцом новых судьбосплетений. Так и в человеческой судьбе. Человек достигает звезд, если близок звездам.

А близок им тот, кто являет собою блеск солнца, кто отвращает взор от невзгод и с истинным величием не думает о низком. Имущий наделен властью давать высший свет тому, что называет своим.

Когда я устремляю взгляд вниз, на зерцала прудов перед замком, сияние вод благовещает о том, что рыбу здесь разводят не из низменных торговых соображений. Она предназначена для круглого алтаря наслаждений и для чистого искусства кулинарии. Из донного ила — в прозрачные воды. Из вод — в волшебный поварской сосуд, а оттуда — в царство совершенства, где перемена времен означает лишь смену блюд. А в поварне опорожняют кастрюли и сковороды. Мария Ноймайстер и семь ее помощниц вываливают в корыто все, что не дошло до столовой. Невостребованную пищу нельзя использовать. Никому не придет в голову утаить даже кроху. И хоть все они проголодались за работой, каждая знает, что все, не попавшее на господский стол, идет в отходы.

Не всякий кулинарный изыск достигает намеченной цели. Нетронутое раскисает в мутной неразделимой жиже. Если грязь — неотъемлемая часть этого мира, то она отторгается при осуществлении высшего замысла. Она отступает во мрак. В отбросах замирает процесс превращения. Изнанка гастрономической роскоши догнивает в помойной яме. Никому не позволено есть то, что предназначено для высокого действа.

Нищим во дворе замка не перепадает ни крошки из тех яств, что не попали на круглый стол.

Их голод — порождение иных миров. Он чужероден замку. Побирушника, склонившегося над помойной ямой, Каргель угощает палкой. Пища знает лишь движение ввысь, лишь один путь — в столовую залу. Преступающий законы нарушает ход вещей. Пропасть между творимым совершенством и тем, что не имеет кулинарного образа, — вот дух закона. Равенство глоток — ложь и абсурд. Истина — в восходящем движении от созревания в царстве природы через возгонку на поварском очаге к алтарю круглого стола. Истина всасывается губами. Губы — начало познания. Сытость — залог совершенства. Оно предполагает голод других. Единичное присягнуло всеобщему замыслу».

Каргель и Эбли выносят корыто с пищевыми отходами. Серебристый лосось, раскрошенная выпечка, куски жареного филе, ломти оленины и комки фарша из каплунов перемешались с цветами, остатками салата, пустыми банками, размокшим хлебом, потрохами и фруктовыми огрызками. Нищие расступаются. Грес, один из них, кричит, что ему невмочь терпеть голод, грозится истребить всех рыб в прудах и каплунов на птичьем дворе.

Князь Генрих приближается к поварне. Нищие убираются со двора. Князь Генрих подходит к окошку и барабанит пальцами по стеклу. За стеклом он видит Марию Ноймайстер и семь работниц. Взгляд тянется к плите. На ней — чугунные котлы, эмалированная посуда, сковороды обыкновенные и с длинными черенками. Поближе к окну, на столе, разложены колесики для разрезания теста, скалки, дуршлаг, формы для выпечки тортов, жестяные розетки и сито для просеивания муки, поварешка, миска для квашни, прибор для траншировки и совки.

Розалия Ранц берет со стола тяжелую скалку.

Розалия Ранц в белом форменном платье и белом фартуке. Князь Генрих задерживает взгляд на ее сочных губах. Волосы на затылке собраны в узел. Скулы широковаты. Нос невелик. Открытая шея длинна, как стебель.

«Совсем молоденькая, — констатирует князь Генрих, — узка в плечах. Волосы под мышками еще не успели потемнеть. Груди торчком. А какие у тебя, бестия, восхитительные розетки вокруг сосков. Ни намека на отвислые кухарочьи телеса. Треугольник паха выпукло и упруго проступает под белым облачением. Осанка недурна. Скоро на коже бедер покажутся голубые жилки. Икры у Розалии Ранц просто великолепны».

Цёлестин и Мандль выходят из кухни. На подносе дрожит в бумажных стаканчиках суфле из персиков и колышется кремовый пудинг с фруктами, здесь же — брюссельский торт, вишневое мороженое с бордо, четыре блюда с разным и четыре — с фруктовым десертом.

Князь Генрих ступает вслед за слугами.

Первая песнь подходит к концу. «И пировали они весь день до заката». Солнце заходит, свет за окнами меркнет, каждого из господ ждут собственные апартаменты. Восемнадцать апартаментов в одном доме.

ПЕСНЬ СОЛНЦУ

Мандль зажигает свечи. Цёлестин убирает посуду. Фауланд склоняется над книгой и читает:

«Гастрономия — мать сословного разделения. Она правит собраниями и празднествами господ. Она презирает плебейские рты. Она внимает тому, что совершается в благородной утробе.

Люди, в которых происходит апофеоз свершения, образуют пресветлый ореол мирового ландшафта. Вот где расширяется знание и кругозор человечества. Вот где оно являет себя в своей высшей ипостаси.

Это бескорыстный жест признания единственной ценности жизни. Это — благодарность за труд Марии Ноймайстер и семи работниц.

Они высекают искру и раздувают огонь превращения. Они варят и вялят, жарят и парят, маринуют и фаршируют, глазируют и панируют, траншируют и бланшируют, сушат и тушат, заправляют и приправляют, осветляют и разбавляют».

Фауланд кланяется господам. Не поворачиваясь, пятится к двери и исчезает.

Господа поднимаются из-за стола. Князь Генрих подходит к окну. Камеристка уводит девочек, отпрысков сиятельного рода. Граф направляется в свои покои. Графиня следует за ним. Все, исполнившие свою миссию, оставляют залу. Посуда, отнесенная на кухню Цёлестином и Мандлем, переходит в руки кухарок.

Макс Кошкодер стоит перед замком. Уже стемнело. Из окна поварни сочится слабый свет. За мутью запотевших стекол проступают прутья решетки. Другие окна ярко освещены.

Восемнадцать господ отдыхают после дневных трудов.

Тот, кто убивает кошек, ставит капканы, стреляет дичь, ведет счет добыче и чьи пальцы пахнут порохом, обходит теперь дозором здания, потонувшие во тьме.

Макс впивается взглядом в черные провалы дорожек и марево полян. Он слышит крик ночной птицы и видит полет летучих мышей, которые днем спят в башне замка.

Макс знает, каков мир ночью и каков днем.

Он выдирает рукой внутренности убитых животных. Рука протыкает брюшину, выжимает сердце и вонзается в легкое. Она познала скользкую неуступчивость и эластичность трахеи и пищевода, находящихся в тесном соседстве с тканями телесной оболочки. Его ухо привыкло к шуршанию сдираемой шкурки и треску отлипающей кожи фазанов, диких уток и вальдшнепов. Он принюхивается к вырванным кишкам. Он знает жесткие и мягкие травы, и как они растут, и чем становятся в желудке дичи.

Позади замка возле помойной ямы, в которую по ночам лезут нищие, находится клоака. С ней сообщаются трубами восемнадцать апартаментов. На крышке клоаки лежит Грес. Макс подходит к нему. Он знает этого нищего, вечно отирающегося около замка. Грес — приживальщик клоаки и помойной ямы. Он прикладывает ухо к холодной крышке. Доносится приглушенный шум. Он идет сверху. Он проходит сквозь стену.

Влага и сгустки, стекая по трубам, превращаются в однородное месиво. Грес не шелохнется. Всплески, бурление, стук тяжелой капели. Грес слышит все. Вот где-то далеко заступы взрезают мягкую землю, лопаты сгребают жижу. Рыхлое припорашивает твердое. В утробе замка что-то урчит и булькает. Тощая кишка, подвздошная кишка, толстая кишка вьются за каменными глыбами замковой стены. Толстая кишка вбирает все, что изливается с разных сторон.

Мир живет круговоротом. Снедь поступает на кухню, яства поднимаются выше. Нож отделяет верх от низа. Цёлестин и Мандль снуют по лестницам. Каргель и Эбли выносят корыто. Солнечное сияние столовой залы исходит от круглого стола.

У князя Генриха топорщатся кончики усов, когда зубы терзают лососевую спинку. Остроконечная бородка графа загибается вверх, когда зубы рассекают мякоть персика. Бархатка графини колышется в такт глотательным движениям. Грес слышит множество вещей.

Он лежит на крышке и прислушивается.

По трубам течет крепкий бульон с яйцами.

По трубам катятся шарики вермишели.

Серебристый лосось ныряет в самую глубь. Прибывает тушеное филе. Бараньи котлеты шарахаются в разные стороны. Эскалопы из молодой косули размазываются по трубам. Фарш каплунов утучняет журчащую влагу. Гусиная печень, жареные вальдшнепы, персиковое суфле, пудинги, брюссельский торт, вишневое мороженое, фрукты — все проплывает под лежбищем Греса, исчезая в бурлящей пучине.

Макс смотрит, а Грес лежит на спине, раскинув руки. Из дверей замка на задний двор выходят Мария Ноймайстер и семь работниц. Они стоят бок о бок и вдыхают ночную прохладу. Они боятся нищих. Они знают, что Грес залег над клоакой.

Розалия Ранц рассказывает, как князь глядел в окно кухни.

Грес видит звезды.

Грес видит луну. Он смотрит, как удаляется Макс. Под Гресом катят свои волны начало и конец. Над Гресом дремлет замок.

Мария Ноймайстер и семь поварих возвращаются в замок. Они затворяют тяжелую дверь. Цёлестин щелкает засовами. Макс идет домой. Он читает книгу про золотого фазана и про платья герцогини, которая когда-то владела замком и больше всего на свете обожала кошек.

Грес встает со своего лежбища. Он прислоняется к стене. В его теле гудят пустые трубы, в них оседает то, что преходяще.

Прямо над головой Греса кто-то распахивает окно. Это — Фауланд. Пусть господа знают: все едино — слово ли становится плотью или плоть словом. Кто выходит из подземелья, в него же и возвращается. Время и трапеза уничтожают то, что кажется превращением. Круг замыкается над Гресом. Всё так, как было от веку. Прекрасное солнце встанет завтра, прекрасное солнце завтра и зайдет.

Мария Ноймайстер и семь девушек приступают к работе. Князь Генрих стоит у окна. Впереди столько впечатлений. Бархатка, остроконечная бородка, зубы и глотка, нёбо и язык. Грес стоит во дворе замка, проклиная рыбу и каплуна. Каргель и Эбли проходят мимо. Цёлестин и Мандль начинают свой маршрут.

Господа оживляют круг стола.

Фауланд держит речь.

Меню обновлено.

Клоака не успевает вздыбиться, ее опорожняют Каргель и Эбли.

В Писании сказано: «Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа?»