Бытие творимое, но не творящее исполняет то, что ему назначено. Оно восходит по каменным ступеням к круглому престолу, его путь идет снизу вверх.
На солнечном диске стола сверкает бытие творимое и творящее. Оно поглощает и рождает блеск, оно возвращается в высшие сферы, в царство утроб, которые суть бытие творящее, но не творимое. Это — тела господ. Это — взоры графа и графини, это — взгляд князя Генриха, чье око увековечило околоцветники сосков Розалии Ранц.
Господа живут в лоне бытия, не творящего и не творимого, они живут в замке, который был дан им от начала времен.
Цёлестин совершает рукотворное дело, к которому призван. Возложив дары кухни, он покидает солнце. Он выходит из замка и трудится как садовник. Он сажает цветы и подрезает кусты. В своем саду он сажает персиковое деревце, будто наделен силой творить.
Он сажает деревце с мыслью о том, что взрастит его для себя и сам соберет плоды.
В оранжерее у подъезда к замку цветут камелии. И высокая сосна стоит перед замком. А за поляной сверкает пруд.
Ночь расступается перед тем днем, который господа всегда празднуют с особой торжественностью.
Позади замка на крышке клоаки лежит Грес.
Фауланд читает книгу об эманациях.
Лениво поворачивается тяжелая парадная дверь, над которой нависает балкон. Цёлестин выходит из замка, шагает вдоль западной стены и наконец прислоняется к ней. Над цоколем, который он ощущает спиной, высится громада замка. Окна горят, слышны голоса господ, их смех повергает в трепет работниц на кухне.
Цёлестин поворачивается. Ладони прирастают к камню, голова зажата между руками.
Подошвы вязнут в песке. Спина напряженно выгибается. На шее вспухают жилы. Впервые в жизни Цёлестин говорит «Нет». Он думает о замке. Он сам хотел бы творить. Он говорит «Нет» словам графини, он говорит «Нет» шуткам князя, он говорит «Нет» его утехе, когда князь пялится на Розалию Ранц, имя которой случайно нашел в своем дневнике. Если бы Цёлестин знал, что, произнося имена господ, он называет лишь имена, ему было бы легче сказать «Нет!». Но он этого не знает. Произнося имена, он окликает тех, кто больше имен, он называет то, что уже непретворимо, ибо есть и пребудет.
Он знает, что звезды красивее теней.
Запах стола пропитал все, что он говорит. Его ладони горят от въевшейся в кожу серебряной и золотой пыли, ведь ему ежедневно приходится чистить утварь, господа так любят блеск. Он знает, что имена, звучащие у него в голове, суть сами господа.
Князь Генрих читал Цёлестину отрывки из своего дневника, где он нашел имя Розалии Ранц.
Князь не мог припомнить, чтобы когда-либо делал запись о Розалии Ранц.
О ее судьбе Цёлестин узнал из рассказа князя.
С тех пор Цёлестина терзает имя Розалии Ранц, имя его сестры.
В нем пылает скрытый жар, это от близости к солнцу.
Цёлестин упирает лоб в камни замка. По ту сторону стоит Грес, он слушает шум «возврата». Им обоим внятен глухой голос, гул пути к клоаке. Лоб Цёлестина пронзают имена, и вместе с ними низвергается то, чем эти имена были. Господа срываются вниз, запутавшись в словах, которые Цёлестин вбивает в стену. Огнем гудящей печи пылает его речь. Огонь играет отблесками на стекле ламп. Розалия Ранц объята пламенем.
Цёлестин говорит Мандлю: «Солнце — это и моя песня». Вот графиня несет фарфоровую собачку старухи Липп. Видишь, на ней распластался Грес. Видишь, как рвется черная бархатка на шее графини. Смотри, старому Гресу возвращено мужское семя, вот старуха рожает сына, который любит клоаку, все изливается, и все едино в смешении. Вот князь Генрих, он виснет, цепляясь за часовой механизм, и изменяет время, это такое время, что изменяет времена. А вот и Цёлестин. Он садится в карету. Ее помчит Криги, самая быстрая лошадь. А на козлах ждет приказа Цехнер. Видишь, графиня ступает на подножку и усаживается у дверцы. Цёлестин закрывает дверцу. Серебряная ручка подается вверх. Обе каретные скамьи обиты голубым бархатом, а на нем сверкают золотые гербы. Эго лилии. Вот Криги рысит по парку, вспархивают фазаны, колеса взрыхляют гравий. Пахнет липовым цветом. Шлейф пыли тянется по аллее, в прорехах кустарника мелькает лиса. Вот я называю имена своих восьмерых братьев и сестер, я называю голод и грозу, застигшую меня, вот и молния, она ударила в дуб и сбила меня с ног. Я открою графине свой сад, я сделаю мир прекрасным садом. Я вспоминаю корабль в заморском порту, где меня скрутила лихорадка. А рядом со мной стоит князь Роберт и протягивает мне виргинскую сигару. Помнишь, какой-то император вошел в ворота замка, а ты преградил ему путь. Смотри: это я, Цёлестин, который творит, я тот, кто я есть и таковым пребуду. Вот карета останавливается перед замком, и я подаю графине руку и говорю с ней. Знай, это будет, мои деревья будут цвести и золотиться персиковыми шарами, и они созреют, и О. соберет их. Мы создаем то, чего у нас не отнять, и мой стол — это солнечный круг, для которого открыты все окна и двери.
Цёлестин стоит у стены. Макс Кошкодер исчезает в темной глубине парка. В замке погашены огни. Цёлестин возвращается в подземелье. В левой руке золотые часы, цепочка с медальоном струится меж пальцев.
Он будет служить графине до последнего дня.
Он будет служить снеди, господам, замку.
Его жизнь в тисках.
Он позволяет медленно казнить себя, это он понял.
Вычеркни себя из жизни. Тогда начнется выздоровление. Сотворенному и не творящему всегда найдется замена. Они сдерут с тебя шкуру, ее дожидается кто-то другой, кому холодно и кто готов быть тенью.
Высокомерие — это груди Розалии Ранц. Но еще выше занесся склонившийся над ними бледный лоб князя с синими венами.
Высокомерием было для Целестина то, что проникло в него из стен замка.
Он, чье имя Цёлестин, хочет быть тем, кем вправе быть.
Утром Цёлестин торчит в серебряной буфетной. Ее окно выходит в коридор, по которому шагают господа. Через волнистое, как стиральная доска, стекло ничего толком не разглядеть. Если с другой стороны к нему приблизится чье-то лицо, возникает дробная и путаная картина: три рта, шесть ушей, три лба, шесть рук.
Цёлестин раскладывает на мягком сукне золотые и серебряные приборы, протирает предмет за предметом. Он извлекает из них блеск. Он ищет солнце.
В золотом блюде он видит свои голубые глаза. Посмотрев на окно, он замечает за стеклом графиню.
Она удаляется и открывает дверь в холл замка. Потом входит в каморку, где позволено прикорнуть Каргелю, когда тот несет ночную вахту у входных дверей. В одном из углов она находит прислоненную к стене пилу, забирает ее и через холл, мимо Каргеля, отворившего тяжелую дверь, выходит на площадку перед входом в замок. Пила висит на согнутой правой руке. Графиня останавливается перед оранжереей и смотрит на замок. Она видит башню и сверкающую жестью вершину.
Глаза созерцают незыблемость. Это — ее незыблемость.
По дороге к пивоварне ей попадается О., который прошмыгивает мимо.
Это по его дорожке идет графиня.
За пивоварней тянутся сады, это — делянки тех, кто служит. Там же и садик, где Цёлестин посадил свои деревья.
О. стоит возле деревьев с созревающими плодами. Его мать елозит коленками по земле, втыкая в грядку новую рассаду. О. видит, как графиня приближается к саду. Он видит пилу, которая бьет ее по ногам.
При появлении графини люди подходят к изгороди — поприветствовать ее.
В принадлежащем ей мире она выискивает то, что ей не принадлежит. Все, что порождено не ее словом, началом начал, украдено у ее слова, которое было в начале.
Черная бархатка кольцом охватывает мир.
Графиня приходит из замка и начинает пилить.
Она распиливает воров, она отсекает чужое. Когда она в саду, О. и его мать не спрашивают, чего она хочет.
Она может хотеть все.
Графиня знает, что деревья посадил Цёлестин.
Персики попадают на круглый стол из южных стран. Ей неугодно, чтобы они росли здесь, где живет она.
Не таков ее закон.
Все, что жило не по ее закону, осмеливалось творить, обречено смерти.
Смерть несут убийцы персиков.
Смерть оберегает их достояние, блюдет чистоту владения.
Графиня берет пилу на изготовку и входит в сад.
Ее речи внятны лишь ей самой.
Вот ведь, говорит она, какая несправедливость вершится, когда фруктовое дерево наполняет своими плодами чужие корзины. Она переходит от деревца к деревцу. Она пилит. Набрякшие подглазья отливают желтизной. Черная накидка, надетая поверх платья, спадает с плеч. Все, кто видит ее, проглотили языки. Ее дело — только ее дело, и она неприступна для вопрошающих. Ее деяние творит несотворимое, сотворенное покоряется деянию.
Когда она покидает сад, ей кланяется О.
Он стоит среди замертво павших деревьев.
Одно за другим он выносит их из сада. Он идет к откосу, поросшему лещиной, и бросает деревья вниз.
Шесть еще не успевших созреть плодов он сует в карман. Это — лакомство для Смолки, Нитки, Желтка, Францика, Щуки и Синьки.
Плоды — порука в том, что не´жники грядут.
С наступлением ночи Цёлестин покидает замок. Позади день, когда убийство персиков приравнялось к убийству кошек. Цёлестин приникает к цоколю и вслушивается. Он должен услышать персики, попавшие в стены замка, хранимые тем, что было всегда.
В Цёлестине гудит пустота, то, чем полнилась его душа, отдано нутру замка, было вытянуто в беготне по ступеням лестниц, растеклось вокруг замка, перешло лужайкам, цветам, следам графа, колесам кареты. То, что жило у него внутри, бегает, слившись с кошками, со стуком графской трости и цоканьем графских сапог. Оно выстреливает из ружей. Виснет на карликовых дубах за пивоварней. Пылает на печных плитах Марии Ноймайстер. То, что он носил внутри, теперь — кожа, внешняя оболочка, по которой ползают и взбираются слова господ. Каждое слово — разверстая пора! Каждое слово — игла!
Сокровенное перелилось в просветы папоротниковых зарослей на острове в пруду. Застыло в кристаллах ледового погреба. Истлевает под мохом колонн.
Из стен исходит обвинительный манифест, осуждение смерти персиков. Пила срезает сук, на котором сидит О. Он падает вместе с нежниками. Крючок их удочки впивается в нутро башни. Бич стегает крышу.
Синька с персиками в руке встает за кафедру, на которую Фауланд всегда кладет свою книгу.
Нежники садятся за круглый стол.
Нежники — это то, чего нет. Они вышли из глаз. Из глаз О. они проникли в замок. Они вели игру против того, что он, мальчик, не мог видеть. Нежники — вот это игра! Они — ивы над ручьем, сплетение ветвей. Они отвечают на все. Они — владение, которое не портит. Они сами по себе. Они шлифуют замок, и он светится. Они скатывают в трубку тень и уносят ее. Они — мысли О., помогающего Цёлестину. Они подают помощь, убивая. Они убивают горы и ступени, клоаку и башню. Они изглаживают все на своем пути. Нежники — плоская равнина, не знающая эха. Золото здесь — просто камень.
Дорога проходит сквозь вещи, она разветвляется под флюгером пивоварни и всегда возвращается к самой себе. Они здесь.
Мы обвиняем смерть персиков, мы обвиняем умерщвление кошек.
Мы срываем черную бархатку, мы ненависть играем на органе, наш гром вздымает своды, мы сотрясаем шестьдесят комнат и сто стен, трубы и лестницы. О. бродит вокруг замка. Он входит в ворота, передние и задние, в ворота господ и ворота нищих. Плиты холла послушно отзываются на его шаги, песок почтительно скрипит под ногами.
Бич нежников — неумолимая змея. Ее держит в руках О., стоя перед замком, из нее до Цёлестина доносится голос шестерых мстителей как ответ на голос восемнадцати господ. Змея творит знание. Она обнажает груди Розалии Ранц, она открывает «Нет» Цёлестина. Из клоаки вырастает дерево, а Грес — господин, ровня господам.
Куры взмывают в небо над птичьим двором князя Генриха. Клювы метят в желтые подглазья. Да будет петух петухом, а курица курицей, и пусть творит всяк, кому охота.
В ноги нежникам, склонившим колени вместе с вами! Всем вниз с башен и колокольных балок! Все братья — в околоцветниках сосков Розалии Ранц!
Пятится чистопородный господин Франц Ксавер Марке, и Синька атакует его в лоб.
Пятится граф, и Синька атакует его в лоб.
Пятится А., и Синька атакует в лоб.
Пятится князь, и Синька атакует его в лоб.
Пятится графиня, и Синька атакует ее в лоб.
Видишь: печать лба расколота пополам.
И придет курица, и придет петух, и склюют они осколки печати. Сначала курица, а потом яйцо.
Загадку разрешило персиковое дерево, в кошачье воскресенье изрекла мудрость Анна Хольцапфель.
Сначала была бархатка, а потом появилась шея.
Сначала — они, нежники.
Сначала — сотворенное, а потом творьба.
Нежники, они — обвинительный манифест. Цёлестин отходит от стены.
Он бредет восвояси и ждет нового дня.
В кошачье воскресенье нежники делят персик.
Обвинительное слово против смерти персиков — это и есть жизнь.