Людовико едва удалось бежать от легкой конницы фрацузов, которая была послана вслед за ним в Комо. Путь в Германию стоил ему очень дорого. Жители Вальтеллины отказывались пропустить его менее чем за 34 000 дукатов; правители Беккарии назначили цену в 60 000 дукатов в возмещение за некогда казненного им их родственника. Французы намеренно пытались захватить его в Вальтеллине, поскольку, по подсчетам Тривульцио, денег, находившихся у Моро, хватило бы для выплаты жалованья армии в течение трех лет. Но им удалось лишь захватить богатую добычу в аббатстве и в некоторых иных владениях кардинала Асканио, а также нескольких дворян, которым не удалось вовремя бежать, и Лукрецию Кривели с сыном. Лукрецию препроводили в Милан, где ее с должным почтением принял епископ Комо. После краха Людовико она нашла убежище в Мантуе, где родила своего второго сына от герцога Миланского. Изабелла встретила ее с распростертыми объятиями, так же как и графиню Бергамини. Ей также удалось заставить власти вернуть Кривели все богатства, которые были подарены ей Моро. Вместе со своими сыновьями она несколько лет прожила в Мантуе.

Ходило множество слухов о Галеаццо Сансеверино, который, несмотря ни на что, оставался со своим господином. Некоторые говорили, что он был приговорен к смерти. Согласно Санудо, все отзывались о нем хуже, чем о проститутке.

Людовико был весьма разочарован тем, что вместо грезившейся ему армии в Германии его встречал лишь небольшой эскорт. Однако он вскоре вновь приободрился, вполне удовлетворенный благосклонностью к нему и щедрыми обещаниями императора, к которым он, казалось, по-прежнему относился с совершенным доверием. Он остановился в Тироле, неподалеку от Бользано и Мерано. Вместе с ним здесь находились около трехсот пятидесяти человек, включая двух его сыновей, с их учителями и гувернанткой Камиллой Сфорца, вдовой Констанцо, правителя Пезаро, которая вскоре стала настойчиво требовать позволения вернуться в Италию. В ту зиму даже столь большую компанию ожидал радушный прием в этих тирольских городах. Измена Бернардино да Корте стала ужасным ударом для Людовико. По свидетельству современников, услышав эту новость, он воскликнул, что не было такого предателя со времен Иуды Искариота, и в тот день он не вымолвил больше ни слова. Кроме того, Моро доставлял беспокойство местный климат. Он страдал от подагры и сильного кашля с отхаркиванием крови. Амброджио да Розате не видел в расположении звезд ничего для него утешительного. Людовико скучал по своим обожаемым детям, которых поселили отдельно от него, ибо его семью сочли слишком большой, чтобы жить вместе. Еще больше он скучал по обществу Лукреции Кривели; и, после той роскоши, которой он привык окружать себя в Милане, его теперешнее существование при таком климате казалось ему утомительным. Он был не из тех, кого закаляют беды. Число его спутников стало быстро уменьшаться, как только им стало ясно, что не стоит надеяться на скорое возвращение, и когда они узнали, что французы не станут препятствовать их приезду домой. Для многих из них было неприятно открытое недоверие, проявляемое Людовико по отношению к итальянцам, и его расположение к германцам; не ожидали они и столь холодной зимы. Кроме того, между ними возникали ссоры из-за зависти друг к другу, чему в особенности способствовала благосклонность Людовико к Сансеверино, невзирая даже на проявленную тем некомпетентность, если не сказать, трусость.

Что же касается тирольцев, то всех их интересовали только деньги Людовико; они вполне открыто говорили о том, что Максимилиану следовало бы покончить с Людовико и захватить его казну. Даже при дворе императора высказывались сомнения по поводу законности его прав на герцогство. Бьянка Мария утверждала, что его сокровища на самом деле являются ее собственностью, поскольку прежде они принадлежали ее отцу и брату, тогда как ее брат Эрмес полагал, что после освобождения миланское герцогство должно быть возвращено Людовико. Каковы бы ни были намерения самого императора, он не смог бы направить свою армию в Италию, так как рейхстаг был против этой экспедиции. Тем не менее Максимилиан со всей любезностью относился к изгнанному герцогу, и когда их встреча, наконец, состоялась, Людовико был оказан торжественный прием и в его честь дали роскошные представления. Учитывая сложившиеся обстоятельства, это было вдвойне приятно Людовико.

Пока миланский замок держал оборону, Людовико прилагал все усилия, чтобы собрать армию, но после измены Бернардино да Корте он понял, что ему следует выжидать. В целом все складывалось к лучшему: правление французов спустя некоторое время обычно вызывало недовольство у итальянцев. Даже во время коротких визитов короля его войска допускали бесчинства в отношении местного населения. Асканио по-прежнему был самым надежным и энергичным помощником для своего брата. Кардинал попытался достигнуть примирения с Папой Борджиа, вернув ему его любимый замок Непи. Он даже готов был лично отправиться в Рим, однако французы, хорошо осведомленные о его намерениях, отказывались гарантировать его безопасность. Асканио использовал все свое влияние и дипломатический опыт, чтобы вернуть герцогство своему брату. Именно он стал главным инициатором переговоров с императором, состоявшихся в январе 1500 года. Но богатая казна Людовико постепенно истощалась, и прежде всего благодаря гостеприимному Максимилиану, который постоянно требовал новых займов, ссылаясь на старые долги и непредвиденные расходы.

Настроения в Милане быстро изменялись в пользу изгнанного герцога. Тривульцио не слишком тактично демонстрировал свои симпатии к гвельфам, что вызывало большое недовольство. Лидерами движения за реставрацию власти Моро были главным образом церковные иерархи, поддерживавшие с ним регулярную переписку. Они активно подготавливали его возвращение, постоянно усиливая свою агитацию, распространяя оружие и прокламации (для их изготовления впервые был использован печатный пресс) и назначая вожаков, которые должны были возглавить толпу в различных районах города. Поэтому Людовико решительно занялся сбором войск. В письме к Джованни Сфорца в Пезаро он призывал того держать оборону против Цезаря Борджиа, который стал теперь герцогом Валентино. Моро планировал набрать армию численностью в 15 тысяч человек, из которых 12 тысяч должны были составлять швейцарцы. Несмотря на то что большинство обещаний императора оказались несбыточными, швейцарцы охотно поддержали герцога, и вскоре Галеаццо Висконти успешно набрал наемников в кантонах. В конце января Людовико решил действовать. В этом он проявил истинную мудрость, ибо мощное движение в его поддержку по всему герцогству значило куда больше, чем несколько тысяч воинов. Время решало все. Он выступил с войском численностью не менее 20 тысяч человек, среди которых были представители различных народов. Наиболее значительный контингент составляли бургундцы и швейцарцы.

Известие о его наступлении, слухи о котором распространились задолго до того, как оно началось на самом деле, почти повсеместно вызвало неподдельное ликование. Французские командиры испытывали такую зависть к положению Тривульцио, что даже они были рады любой возможности расшатать его власть и ослабить его влияние на Людовика XII. Тривульцио осознал всю серьезность положения, когда из Беллинцоны был изгнан его гарнизон, и герцогские войска продолжили наступление, почти не встречая сопротивления. Он отозвал графа де Линьи, одного из злейших своих врагов, из Комо, жители которого вскоре приветствовали Галеаццо Сансеверино и Асканио, командовавших передовыми отрядами Моро. Ив д'Алегре, посланный в Романью на помощь Цезарю Борджиа, также был отозван и, беспрепятственно проследовав через все герцогство, присоединился к своим соотечественникам. Отход этих войск вынудил Цезаря отложить на время планировавшуюся осаду Пезаро. Таким образом, после пленения Катарины Сфорца и захвата ее городов Имола и Форли он должен был поспешно завершить свою первую кампанию в Романье.

Невзирая на волну антифранцузских настроений в Милане, Тривульцио делал все возможное для обороны города. Перемена в настроениях его земляков привела его в ярость, и он не только перевел на осадное положение замок, но и разместил гарнизоны в Корте Веккья и даже в соборе Св. Амвросия. Но это только усиливало ненависть к французам. Миланцы считали Тривульцио предателем, каковым в действительности он всегда и был по отношению к герцогу. Людовико выставил на публичное обозрение его портрет, на котором, в соответствии с обычаями того времени, он как изменник был изображен повешенным за одну ногу. Тогда Тривульцио лично произнес речь перед горожанами, но было уже слишком поздно. Они передразнивали его и кричали, что хотят увидеть, как в нем произойдет очередная перемена. Когда он заявил, что готов умереть за свой город, ему предложили в подтверждение своих слов распустить войска. Наконец, совершенно потеряв самообладание, он решил вызвать солдат, чтобы безжалостно навести порядок в городе, но обстановка на улицах уже не давала такой возможности. Д'Отен, славившийся своим умением красочно рассказывать о событиях, сообщает о том, что в городе находилось более 200 тысяч вооруженных людей (несомненно, абсурдное преувеличение), так что им даже негде было разместиться. «Удивительно было видеть столь бурное воодушевление среди горожан, подобного которому не случалось со времен Мария и Суллы в Риме». Столкновений удалось избежать; французы укрылись в замке, третьего февраля Тривульцио вынужден был покинуть Милан.

Во время этого отступления народ разбирал мосты и сооружал всевозможные препятствия на пути французов, и в то же время с тыла их атаковали отряды алебардщиков под командованием Галеаццо Сансеверино. Д'Отен весьма красочно описывает бесчинства своих соотечественников. В одной из подожженных ими деревень женщины и дети, не желая попасть в руки французам, оставались в горящих домах, и солдатам пришлось силой выводить их из огня, чтобы доставить в безопасное место. Сам Линьи подавал им пример. Отряды французов отошли в Новару и там дожидались прибытия подкрепления, которое Людовик обещал направить к ним как можно быстрее.

Асканио вернулся в Милан второго февраля вместе с юным Эрмесом Сфорца, Галеаццо Сансеверино и шестью тысячами швейцарцев. Он остановился в епископском дворце, поскольку Корте Веккья был разграблен Тривульцио. В городе звонили колокола, всеобщее воодушевление не знало границ. Асканио во всех подробностях продумал сцену возвращения своего брата. Переезд того из Комо оказался одним долгим триумфом: все население окрестных деревень приветствовало его криками: «Герцог, герцог! Моро, Моро!» Для въезда в город Людовико надел темно-красную мантию, шапочку из черного бархата, на его шее красовался эмалированный браслет с бриллиантом, еще больших размеров изумрудом и огромной жемчужиной. По воспоминаниям Тротти, Людовико в своем торжественном облачении на аудиенции дипломатических представительств казался ангелом, спустившимся из рая. Еще более яркое впечатление это событие произвело на д'Отена, который свидетельствует, что, видя прием, оказываемый герцогу в Милане, можно было подумать, будто сам всемогущий Бог посетил этот город. Драгоценности на одежде герцога стоили 50 тысяч дукатов. Нам трудно представить себе, насколько важна была подобная демонстрация богатства в Италии эпохи Ренессанса, когда из уст в уста передавались слухи о цене костюмов. Вернувшийся к власти герцог светился от счастья и выглядел значительно помолодевшим. Снисходительный и непринужденный, величественный и благородный, в те дни он казался совершенным воплощением государя. С герцогским жезлом он вновь шествовал по улицам своего города, где повсюду видны были результаты его правления, сопровождаемый былым кличем «Моро! Моро!», который заглушал звуки труб и звон колоколов. «Если бы стены, деревья и сама земля обладали бы голосами, то и они, я уверен, вскричали бы: Моро», — писал мантуанский посланник.

Это был, вероятно, день наивысшего триумфа в жизни Людовико. В прежний период его правления всегда существовала скрытая оппозиция его власти. Более всего его порадовало изображение льва св. Марка (символ Венеции), голову которого клевал орел, спину бил кнутом св. Амвросий, а клыки вырывал турок. Эта картина прекрасно отражала общественное мнение. Недовольство миланцев французами в немалой степени было вызвано тем, что они позволили Венеции оккупировать области Гьярададды и Кремоны и принять участие в разграблении герцогства. По свидетельству очевидцев, толпа в 60 тысяч человек сопровождала Людовико до собора. Он вошел в него вместе с кардиналами Асканио и Сансеверино, который также приложил немало усилий для возвращения герцога. Асканио, хоть он и был одет как мирянин, благословил преклонившего колени брата и всю собравшуюся здесь толпу.

Нехватка денег вновь стала проблемой для Людовико. Его казна быстро опустела в Германии, и теперь он оказался крайне стеснен в средствах. Многие знатные горожане и большинство городских корпораций внесли щедрые пожертвования, заявив, что если не будет помощи извне, то Милан, полагаясь только на свои силы, приобретет еще большую славу. Эти средства позволяли рассчитывать на доход в 40 тысяч в месяц, но они составляли лишь половину необходимой суммы. Люди герцога, едва ли не со шляпой в руках, обходили все дома, но горожане отвечали им, что у них уже ничего нет. «Они соберут 25 тысяч дукатов, не больше». Значительный вклад внес Асканио, пожертвовав своим столовым серебром, тогда как герцог заложил свои драгоценности. Приходские священники начали сбор средств, на переплавку пошла даже церковная утварь. Но эти крайние меры у многих вызвали недовольство, особенно когда распространились совершенно безосновательные слухи о том, что герцог скрывает собственные средства, которые якобы не были истрачены в Германии.

Французы держали оборону в замке, к немалому удивлению миланцев, в памяти которых еще были свежи воспоминания о Бернардино да Корте. Из замка осажденные могли видеть картину на Пьяццо да Корте, на которой он, как предатель, был изображен повешенным за ногу. Осада велась довольно энергично, но численное превосходство нападающих не давало им того превосходства, которое они имели бы в открытом сражении. Воспользовавшись информацией, полученной от человека, которому было позволено проносить в замок провизию, осаждающие смогли затопить продовольственные подвалы или даже прекратить поступление воды с мельницы; но замок не сдавался. Власть над городом и руководство осадой было возложено на Асканио.

Людовико покинул город, намереваясь начать осаду Новары 5 февраля, в соответствии с рекомендациями нового астролога, ибо Амброджио да Розате попал в немилость, и даже его недвижимое имущество было передано тому, кто занял теперь его пост. По пути он освободил от французов Виджевано и его укрепленный замок. Этот успех значительно приободрил войско Людовико и еще больше усилил среди французских командиров недовольство командованием Тривульцио, которое Ив д'Алегре теперь даже не пытался скрывать. Тривульцио потерял почти всю свою власть. И все же внезапное появление французов в окрестностях недавно отвоеванного Виджевано повергло Людовико в такой ужас, что он готов был бежать в Павию. К счастью, Галеаццо Сансеверино удалось переубедить его.

Затем миланская армия приступила к осаде Новары, однако ее численность неуклонно уменьшалась из-за дезертирства, вызванного задолженностью по выплате жалованья. Швейцарцы просили Людовико в качестве компенсации отдать им город на разграбление, когда же он отказал им — всей его натуре противоречила подобная жестокость, — 4500 из них отправились домой, поскольку на скорую выплату рассчитывать не приходилось. Даже миланское войско начинало проявлять признаки недовольства. Однако ситуация переменилась после доставки давно обещанных огнестрельных орудий от императора Максимилиана — один из немногих случаев, когда тот оказал Моро действительно эффективную помощь в обмен на все полученные от него деньги. После этого Людовико смог добиться сдачи города. Никогда еще его успех не был столь своевременным. Ликующий Милан не придал должного значения тревожному известию о том, что Пьяченца сдалась Венеции. Французы тем временем продолжали оборонять замок, и едва ли можно было представить худшее положение с дисциплиной, чем в армии герцога. Каждый был сам себе господин, говорит Санудо, «но не было человека, способного принять командование». Ввиду отсутствия дисциплины положение армии Сфорца с самого начала казалось почти безнадежным.

Людовико поспешил обратно в Милан, чтобы предпринять еще одну попытку собрать средства. Здесь он произнес одну из своих знаменитых речей перед народом. Торжественная серьезность его выступления в сочетании с великодушием и благородной внешностью оратора произвели, согласно Джовио, большое впечатление на сограждан. Он говорил своим подданным, что он с радостью исполнял свой долг командующего армией и был бы совершенно этим доволен, если бы он был в положении Цезаря, которому не приходилось искать денег для своих солдат, ибо ему их доставляли из Рима. Более того, люди Цезаря были дисциплинированны, и ему не приходилось командовать иностранными наемниками.

Но Людовико уже упустил свой шанс. Пока он находился в Милане, к Тривульцио подошло давно ожидавшееся им подкрепление под командованием Ла Тремойля, на зловещей эмблеме которого были изображены окровавленный меч, факел и кнут. Его войска отличались отменной храбростью, кроме того, в его распоряжении находилась самая лучшая артиллерия Франции. Состояние миланских войск еще более ухудшалось с возникновением жестоких раздоров между итальянцами и швейцарцами, тогда как появление Лa Тремойля воодушевило французов. Обе враждующие стороны были заинтересованы в том, чтобы решающее сражение произошло как можно скорее, ибо Людовико видел, что его армия тает с каждым днем. Когда французы выдвинули к Новаре свою легкую кавалерию, она была отброшена назад стратиотами и итальянской конницей во главе с Галеаццо Сансеверино. Но дезертирство швейцарцев приобрело массовый характер. Последовавшая битва тем не менее проходила с переменным успехом, и французы были вынуждены отступить и отказаться от первоначального плана осады Новары.

Поведение швейцарцев лишило герцога последней надежды. В создавшейся ситуации четыре тысячи швейцарских воинов намеревались перейти на сторону французов, но их соотечественники из французской армии отказывались сражаться в одном строю с ними. Французы настаивали, чтобы швейцарцы и бургундцы, составлявшие наиболее боеспособные части в войске Моро, в обмен на гарантии безопасности выдали своего командующего. Те отклонили это предложение, заявив, однако, что если французы сумеют его узнать среди них, то смогут беспрепятственно захватить. Тщетно Людовико пытался уговорить их сражаться дальше. Они прорвались к нему и сообщили, что французы желают захватить его в плен, и он со смирением воспринял эту новость. В послании от французов было высказано предложение, что для самого герцога было бы лучше добровольно сдаться Людовику XII. Но пока Моро готовился отправиться во французский лагерь, швейцарцы, опасаясь лишиться своего вознаграждения, захватили его, пообещав в безопасности переправить его в Беллинцону. На следующее утро, десятого апреля, он был переодет в швейцарскую форму, волосы ему спрятали под шапку, а в руки дали пику. Когда отряды швейцарцев прошли в регулярном построении, французы не узнали герцога. Лa Тремойль мог бы силой заставить их выдать Людовико, но их соотечественники в его собственной армии заявили о своей готовности стать на их защиту. Остатки швейцарского войска заставили пройти в одну колону под копьем. В конце концов, герцога узнали по его бледному лицу, тучному телосложению и тем ни с чем не сравнимым признакам величия, которые нельзя скрыть даже солдатской одеждой. Говорят, что бальи Дижона за 200 дукатов уговорил одного из швейцарцев указать на Моро. Тогда же был арестован и Галеаццо Сансеверино.

Пленение Моро было для Людовика XII событием более важным, чем выигранное сражение. Оно означало окончание войны. Герцог, решительно не желая встречаться с Тривульцио, сдался графу де Линьи, который торжественно провел его перед шеренгами швейцарцев. Когда его привели к Ла Тремойлю, тот выразил ему признательность за то, что его быстрая капитуляция избавила французов от столь многих хлопот. Тогда Моро напомнил об обещанном ему хорошем обращении со стороны Людовика XII. Однако Ла Тремойль ответил, что сам герцог сделал это обещание недействительным, попытавшись скрыться, хоты бы и против своей воли. Людовико был заключен в замке Новары. Гарнизон миланского замка легко прорвал осаду и оккупировал город, жители которого вскоре кричали: «Франция! Франция!» — с едва ли меньшим воодушевлением, чем несколькими днями ранее выкрикивали: «Моро! Моро!» Можно предположить, что столь внезапная перемена общественного мнения была оправдана как средство самозащиты, особенно после того, как Людовико и его любимчик Галеаццо Сансеверино проявили полную несостоятельность.

Семнадцатого апреля, после того как пленника снабдили необходимым гардеробом: по два костюма, расшитых золотом и серебром, и два шелковых костюма, парчовый головной убор и все остальное в соответствии с его рангом, Людовико отправился в путь. Вместе с ним выехал Галеаццо Сансеверино, который, не теряя времени даром, заключил собственное соглашение с французами. Он поступил на службу к Людовику XII, а затем получил весьма подходящую для него должность великого ловчего от следующего французского короля Франциска I. В Асти, городе французского короля, его жители, несмотря на протесты охраны, выкрикивали в лицо экс-герцогу «Mora il Moro» (Смерть Моро) и прочие оскорбления в его адрес. Он краснел и не мог сдержать слез. В Сузе, уже перед самым переходом через Альпы, он серьезно заболел и харкал кровью. Тривульцио послал для него носилки. При вступлении на территорию Франции он был встречен охраной короля и торжественно препровожден в Лион, куда он прибыл, в соответствии с указаниями Людовика, в сопровождении королевской гвардии, одетый в черное, верхом на муле. И хотя он пытался сохранить присутствие духа, по его постоянной дрожи было заметно, что он болен. Ему помогли сойти с мула и перенесли в замок. Незаметно для него король наблюдал за его прибытием из своего дворца.

С пятнадцатого мая герцог Милана почувствовал себя хуже, и казалось, дни его сочтены. Однако он выздоровел и на этот раз. Следующие четыре года он провел в замке Ли-Сен-Жорж в Берри. Вначале его лишили итальянской прислуги, но поскольку это ухудшило его состояние, ему позволили оставить его любимого камердинера Пьетро Франческо да Понтремоли и одного или двух слуг. Людовик XII заявил, что его содержание будет во всех отношениях почетным и что яства его будут достойны самого короля; «и кажется, что он нисколько не высказывает своего неудовольствия», — писал посол Феррары во Франции, который, без сомнения по приказу своего господина, проявлял к нему особый интерес. Людовико жаловался на досаждавшую ему наглость его охранников, королевских лучников, которые пытались его утешить, уверяя, что он еще вернет себе свое герцогство. Постепенно он становился все более уныл и подавлен. Он не ел ничего, кроме фруктов, но потреблял их в больших количествах. Когда он почувствовал недомогание, ему предоставили большую свободу, разрешив даже охотиться в сопровождении нескольких охранников. Этой привилегией он обязан вмешательству императора. Моро постоянно обращался к королю со своими планами и обещаниями, умоляя удостоить его аудиенции, но Людовик неизменно отказывал ему во встрече.

Асканио, попытавшийся спастись бегством, был захвачен венецианцами в окрестностях Пьяченцы. Они передали его французам, которые держали его в заключении в Бурже. В 1503 году его освободили, взяв с него обещание голосовать за кардинала д'Амбруаза на выборах Папы Римского. Он умер спустя два года от чумы.

Император не раз пытался добиться освобождения Людовико, но французский король не хотел и слышать об этом. Четырьмя годами позже герцога перевезли в Лош, где он получил большую свободу. В начале 1508 года он пытался бежать, подкупив одного из своих охранников. Его тайно вывезли из замка в повозке с сеном, но Людовико сбился с пути и вновь был схвачен; на самом деле, его шансы добраться от Луары до границы Франции были ничтожны. После неудачного побега условия его содержания стали значительно более суровыми. Его имя до сих пор можно видеть среди других надписей, вырезанных на стене его темницы в Лоше, где он скончался в мае того же года. Как обычно, возникли слухи о том, что он был отравлен. Место его захоронения не установлено точно. Пьетро Франческо да Потремоли сообщил Паоло Джовио, что Людовико, с его благородством и религиозностью, относился к превратностям своей судьбы со смирением, полагая, что сам Господь Бог послал ему это испытание за его прежние грехи, ведь человеческий разум не в силах постигнуть предначертания непостижимого рока. Здесь слышится неподражаемый голос Людовико, вечно занятого плетением своей словесной паутины, или, возможно, голос самого итальянского Ренессанса. Вспомним фразу Катарины Сфорца: «Ты не сможешь защитить свое государство словами». Подобным же образом экс-герцог в письме к Асканио, полагая, что его брат намного умнее его самого, просил дать совет, как ему добиться своего освобождения.

Когда Людовик XII прибыл в Италию, чтобы вступить во владение завоеванным герцогством, Изабелла Арагонская вместе со своим сыном Дукетто поспешила в Павию, желая засвидетельствовать свое почтение королю, прежде чем тот с торжественной процессией войдет в Милан. Дукетто был умен и хорош собой и весьма популярен в Милане; популярен настолько, что на улицах его приветствовали криками: «Герцог, герцог!», к великому неудовольствию Людовико. Поэтому ему было запрещено появляться в городе, хотя в свои последние дни в Милане сам Моро, проезжая по городским улицам, часто брал его с собой. Людовик понимал, что Дукетто теперь стал самым опасным его соперником. Он настоял на том, чтобы его разлучили с матерью, и фактически превратил его в своего пленника. Король привез его во Францию и заставил принять священнический сан — самый надежный способ лишить законных прав наследника, который иначе мог бы доставить серьезные проблемы. Дукетто получил богатый приход, став аббатом Нуармутье. Сын Джан Галеаццо умер в 1512 году, в возрасте двадцати двух лет, от травм, полученных при падении с лошади на охоте.

Судьба Изабеллы Арагонской вызывала всеобщее сочувствие, и вскоре она приобрела репутацию самой несчастной женщины своего времени. Когда в 1501 году Изабелла направилась на юг в Неаполь, намереваясь навсегда остаться там в качестве герцогини Бари, ей пришлось стать свидетелем окончательного падения арагонской династии, вследствие несправедливого пакта, который Фердинанд Испанский, якобы выступая на стороне ее дяди Федериго, заключил с Францией и Римским Папой. Она оставалась со своим дядей в его последнем прибежище на острове Исхия. Остаток своей жизни она провела в Неаполе при испанском правлении.