Рассказ Д. Коллинза

С английского пер. М. Матвеевой

Если бы я решился немножко подтасовать факты, можно было бы написать недурную повесть о любви и возмездии. Но тогда это не была бы история Петерса и его «Жемчужины Раздора», не было бы в ней правды об островах Санта-Джозефс, и ее можно было бы приурочить лишь к такой группе островов, которую омывало разве только море чернил.

Мы здесь не занимаемся героинями романов, вроде красавиц, выбрасываемых морем в объятия пещерных обитателей островов Санта-Джозефс. Когда однообразие жизни нарушается каким-либо необычным поступком, то дело не обходится без пролития мужской крови и женских слез.

Но знайте, что с тех пор, как Симпсон нашел жемчужину, а Петерс получил ее, воздух у нас значительно очистился, так как оба они были черными пятнами на картине. А картина была недурная, если вы можете представить себе до боли яркое голубое море, сливающееся с небом; волшебно шепчущие, куда бы вы ни пошли, пальмы, белый, как кость, коралловый песок и морской берег, весь кишащий полчищами краббов. Это до болезненности очаровательное место сначала захватывает вас, а затем заставляет только о том и думать, как бы скорее из него убраться.

Я не желал обидеть других джентльменов нашей группы, сказав, что Петерс и Симпсон были самыми темными личностями, когда-либо свившими себе там гнездо, хотя некоторые из них и могли бы оспаривать мое мнение, но я считаю, что оно вполне подтверждается фактами. Петерс был человек угрюмый, худощавый, как железный прут. Он был порядочно изнурен лихорадкой, но это нисколько не отозвалось на его силе, закаленности, жадности и способности сделать гадость при удобном случае. Его жгучие, глубоко впавшие под нависшими черными бровями глаза, ничуть не потускнели, как; это бывает под тропиками. Они имели свойство как-то вдруг загораться, смотря на людей.

Симпсон, наоборот, напоминал мягкую, вздутую перину. Голубоглазый и румяный, как кукла, он, несмотря на свою толщину, выглядел моложе своих сорока с чем-то лет. Одна женщина, жившая в гостинице Райяна в порте Морсби, как-то вечером назвала его «чортовой куклой». Это меткое прозвище так и осталось за ним.

Если Петерс и Симпсон не нарушали сообща каждой буквы каждого слова заповедей Моисея, то разве только потому, что какое-нибудь беззаконие показалось им не стоющим их внимания.

Ну, теперь вы их видите перед собой, как видели их мы. На Санга-Джозефс выбирать не приходится. Мы их взяли такими, какими они были.

Петерс и Симпсон жили друг против друга в очень приличных домиках, правда, туземной постройки, но прохладных и просторных. Их разделяла лишь широкая лагуна.

Белые женщины к нам не заглядывают. Мы сами иногда спускаемся к югу лишь для того, чтобы послушать шелест юбок, остальное же время — мы живем на островах Санта-Джозефс.

Некоторые из нас (не думайте, что я рисуюсь перед вами или хочу корчить из себя проповедника, нет, я только констатирую факт) придерживаются до сих пор старых взглядов на коричневых женщин, и их не переспоришь. Правда, эти женщины стройны, гибки, как молодые пальмы, а некоторые даже похожи на бронзовые изваяния, но, ведь, в другой цвет себя не перекрасишь. Не стоит, однако, возвращаться к этому старому вопросу. Речь идет лишь о том, что Петерс и Симпсон не были разборчивы. Они взяли, что им попалось под руку.

Симпсон взял себе двух девушек. У Петерса, надо ему отдать справедливость, пока жил с нами, была только одна, и он по своему был ей верен.

Есть еще одно обстоятельство в связи с тем же вопросом, о котором я тоже не хочу спорить. Вам скажут, что туземные женщины только делают вид, что любят белых. Можете верить или не верить — это дело ваше. Но я хочу сказать, что Леони, так он ее называл, любила Петерса. Она любила его, положим, не так, как любила бы миленькая девушка из Гольдерс-Грина: она любила его на свой первобытный лад, как животное, — дикой и опасной любовью, но это было, во всяком случае, дело Петерса, а также его вина и его несчастье.

Девушки Симпсона не имеют отношения к этой повести: обе они были туземные девушки, которых он выменял на табак.

Полоса воды между домами Петерса и Симпсона кипела жизнью. Когда вы днем переправлялись через нее на байдарке, вы уже могли об этом догадаться: море кишело рыбами, похожими на бабочек, морских, змей, скатов и акул. Но видеть все это вполне можно было только ночью. Говорю вам, вода казалась тогда живой массой, горела и сверкала фосфорическим блеском. Когда вы плыли, у носа лодки вздымалась волна блестящего кварца и каждый тихий всплеск весла поднимал кверху как бы ракету из пылающих рыб. Какие-то светящиеся штучки сонно проплывали мимо вас, а глубоко внизу вы могли заметить огромную светящуюся массу, которая украдкой быстро продвигается вперед. И везде другом корчились, извивались змеи, как черви, рвущиеся из адского огня.

Да, это море было отвратительно и жутко. Если вы когда-либо держали в руках большую жемчужину и видели, как сладострастно она дышит, как бы в любовной неге, вы поняли бы, что в таком море должно быть много жемчужин. В большинстве случаев, жемчуг попадался мелкий, но, иногда, водолазу улыбалось счастье и он возвращался с жемчужиной такой красоты, что просто дух захватывало. Но не забудьте, только иногда.

Симпсону и Петерсу долго не везло. Затем Петерсу вдруг привалило счастье. Его «бои») ныряли как-то безошибочно. Говорили даже, что в каждой раковине было по жемчужине, а в каждой десятой из них — крупная, ну, как бы на манер девятого вала. Конечно, это была басня, как многое другое, о чем болтают люди, но нельзя было отрицать того, что Петерс собрал такую жатву, какая немногим выпадает на долю.

Он поддразнивал этим Симпсона, сидя вечерком у него на веранде.

— Всего только полдюжины сегодня, Симпсон — говорил Петерс. — Я думаю, бросить ловлю жемчуга.

Симпсон делал вид, что смеется, но это ему не удавалось, и он подливал себе виски. Видите-ли, тут все дело в счастьи, а ему, положительно, не везло. Он тщетно старался раздвинуть свою толстую рожу в некоторое подобие улыбки, но кожа как-то не растягивалась.

А Петерс продолжал хвастаться. Он был опьянен успехом в эти дни и кровь его кипела. Эти чародейки, которых ему дарило море, чуть не сводили его с ума, заставляя его болтать без умолку.

Так продолжалось довольно долго, но, наконец, настала очередь Симпсона. Он нашел такую жемчужину, которая заставила бы халифа Дамасского предать смерти хранителя своих драгоценностей за то, что до ее находки даром получал свое жалованье.

Это была одна из тех жемчужин, которые создают себе мировое имя, о которых даже сто лет спустя пишут целые истории, когда какой-нибудь миллионер закладывает их, а потом заявляет полиции, что украли с туалетного стола его жены.

Жемчужина была черная и без малейшего изъяна. Когда вы смотрели на нее, казалось, что она глубиной, по крайней мере, фута три. Я ничего не понимаю в жемчуге и не хочу понимать. В нем есть что-то волшебное, какие-то злые чары. Но эта жемчужина, по моему мнению, была самой красивой из всех, которых когда-либо выносила устрица.

Обыкновенно на островах Санта-Джозефс, когда человек находил подобную жемчужину, он прятал ее в самый грязный из- своих носков, затем получал из Австралии дурные известия от своей старой матери и уезжал раньше, чем можно было догадаться, в чем дело.

Но вся беда нашей уединенной группы состоит в том, что вследствие одиночества, лихорадок и спиртных напитков мы не всегда нормальны.

Симпсон тоже не был исключением.

Он в тот же вечер отправился хвастнуть перед Петерсом своей находкой.

Он сам случайно открыл эту устрицу, повинуясь какому-то жуткому любопытству, и даже его собственные «бои» не знали о том, что он в ней нашел. Я полагаю, что он сам всецело был виноват в том, что излучилось. Во всяком случае, не следует забывать, что в нашем одиночестве мы, поневоле, становимся несколько странными. Хвастовство Петерса слишком сильно действовало Симпсону на нервы, и ему захотелось в свою очередь похвастаться перед ним.

Я припомнил впоследствии, что в этот вечер тьма была непроглядная, в мягком, как бархат, воздухе чувствовалось что-то тяжелое, а звезды на небесном своде были похожи на апельсины. Эта жуткая, таинственная ночь на многие месяцы покрыла тайной то, что произошло в доме Петерса. Только после того, как «бой», случайно бывший тому свидетелем, пришел в себя ст ужаса, который лишил его на время языка, я выпытал от него эту историю.

Я представляю себе, как они сидели на широкой веранде у стола с керосиновой лампой, бросавшей золотистый сноп лучей на черную завесу ночи. Должно быть, свет играл на графине с желтым виски и обрисовывал черными штрихами худое, мрачное лицо одного из них и херувимский лик другого. Симпсон, наверное, позволил Петерсу несколько времени похвастаться, а затем преспокойно вытащил из кармана своей защитного цвета рубахи какую-то тряпку.

— Мне тоже немного повезло сегодня, — вероятно, сказал он.

И, хладнокровно развернув тряпку, он обнажил свою красавицу, причем упавший на нее свет нырнул в нее и затеплился в ее бездонных недрах, как бы не в силах ее покинуть. И тогда Симпсон уже наверное не пытался больше скрывать своих чувств. Лицо его, должно быть, озарилось гордостью и страстной любовью к сокровищу, трепещущему жизнью на его ладони.

А Петерс, наверное, собирался раскритиковать его находку, как будто не придавая ей значения, но, остановившись на ней, глаза его, несомненно, засверкали из-подлобья и челюсти судорожно сомкнулись, придав ожесточенный вид его, как из стали, вылитому лицу.

Без сомнения, оба сидели над пульсирующей жизнью жемчужиной, лежавшей между ними на мягкой ладони Симпсона.

Они, наверное, ничего не говорили, но из груди их, может быть, вырвался шепот восторга, которого не выразишь словами. Глотая спирт, они не спускали с нее глаз. И, может быть, Петерс протянул к ней руку, чтобы поближе ее разглядеть, а Симпсон сделал вид, будто не замечает этого, и продолжал любоваться этим чудом.

И вот, вдруг, красавица жемчужина свела их с ума: Петерс, как я узнал позже, встал с места, и вошел в комнату, находившуюся позади Симпсона. Если б Симпсон был в здравом уме, это должно было в нем возбудить подозрение.

Но он был также ненормален, как и Петерс, и замечтался над своей жемчужиной, а потому Петерсу не трудно было оглушить его сзади папуасской боевой дубиной и прикончить двумя ударами копья, висевшего на стене в виде украшения.

Петерс оглушил его папуасской боевой дубиной…

Чтобы никого не разбудить и не оставить никаких следов, он очень осторожно вытащил Симпсона в глубокую темь ночи, он уложил его в его же лодку и вывез его в лагуну, где отдал его на съедение кишащему населению воды. Он подождал немного, пока не увидал, что море вспыхнуло фосфорическим светом в том месте, где большие рыбы вступили в драку из-за тела Симпсона и, вернувшись на берег, он опрокинул байдарку и оттолкнул ее подальше от берега.

Вернувшись домой, Петерс вынул все свои жемчужины из небольшого замшевого мешечка, висевшего у него на шее на цепочке, небрежно высыпал их в коробку от спичек и водворил на их место это единственное в мире чудо.

Он докончил бутылку виски уже наедине с жемчужиной.

Известие о том, что Симпсон утонул, возвращаясь с попойки от Петерса, не заключало в себе ничего такого, что могло бы удивить или вызвать общую печаль. Повидимому, он был настолько пьян, что даже не разбудил своих «боев». А сам отвалил от берега. Видели, как его опрокинутую вверх дном лодку уносило течением в море, через каменистую гряду. Нечего было искать его тело. Мы знали, куда оно делось.

Не было также ничего удивительного в том, что о Петерсе начали ходить темные слухи. Намекали, что в эту ночь свершилось какое-то темное дело, но никому не было дела до производства следствия. У нас в Санта-Джозефс нет полиции. А сыщикам из любви к искусству у нас бы не поздоровилось. Мы вовсе не желали заводить у себя шпионов.

Я готовился к маленькой поездке в Самараи, когда Петерс, увидев меня на берегу, подошел ко мне. Мои «бои» были заняты погрузкой копры, а я за ними наблюдал, поощряя по временам их рвение хорошим пинком. Без этого, знаете, нельзя.

Петерс небрежно подошел ко мне, худой и мрачный, как тень, и поздоровался.

— Уходите? — сказал он, указывая пальцем на шкуну.

— Да, — ответил я. — Не подвезти ли вас?

Он кивнул головой.

— Счастье мне кажется изменило, наконец; думаю, что мне пора убираться на юг, пока лихорадка меня не прикончила, и немного поразвлечься. Я кое-что заработал и могу это себе позволить.

Мы всегда здесь живем в дружбе, когда, конечно, не ссоримся, и поэтому я его поздравил.

— Да, счастье изменило, — сказал он. — Нет больше никакого смысла болтаться в этой проклятой дыре.

Признаюсь, что мне тогда пришло в голову, не было ли правды в ходивших про него темных слухах. Но в Санта-Джозефс было совершенно бесполезно задаваться такими вопросами. Плата за переезд приходилась мне очень кстати, а в самом Петерсе мы вовсе не нуждались.

Плавание на шхуне с экипажем, состоящим исключительно из канаков, не особенно весело. Того и гляди наткнешься на коралловый риф, а тут еще вовсю печет солнце, приходится ругаться с неграми, да еще, вдобавок, и тараканы одолевают. Мне кажется, что очень привередливый человек скорее предпочел бы одиночество обществу Петерса. Но я не таковский. Я знал про него много больше того, что нашел нужным вам рассказать, но все-таки относился как-то снисходительно к своим грешным братьям, когда они являются единственными белыми людьми в стране чернокожих. Я не говорю, что так и быть должно, но оно так. Мы закусывали на палубе на ящиках с газолином; там же и выпивали, спали и болтали, и я не думал к нему придираться. Мне не было никакого дела до его нравственности.

Но все же я видел, что он чем-то радостно взволнован и что у него что-то было на душе, чем он хотел поделиться. Иногда мне случалось поймать на себе его взгляд, пытливо на меня устремленный из-под нависших бровей, как будто он обдумывал, можно ли мне безошибочно довериться. Видно было, что язык у него так и чешется, как он ни старался его прикусить. Я не пытался расспрашивать его. По правде сказать, я боялся, что это может иметь отношение к Симпсону. А мне, по совести говоря, не особенно хотелось что-нибудь услышать о Симпсоне. Если он имел что-нибудь сказать по этому поводу, так в Сама-рай был на это местный судья, который мог бы лучше оценить его доверие.

Вероятно, счастье продолжало валить Петерсу, так как мы совершили славный рейс, лучший из всех сделанных мною за много месяцев.

В последний вечер, который мы провели в море, Петерс выболтал свой секрет. Ночь была лунная. Море и небо как-бы сплелись между собой в серебристую ткань. Стоял полный штиль, и я развел пары во втором котле, чтобы прибавить ходу. Мы были слишком близки от нашей цели, чтобы мешкать. Мы сидели на люке, так как я хотел следить за нашим курсом. Мы мирно покуривали трубки.

Петерс первый нарушил долгое молчание.

— Вы умеете держать язык за зубами? — внезапно спросил он с некоторым оживлением.

Боюсь, что я не поощрил его к откровенности:

— Если я должен держать его за зубами, то я не вижу, почему бы вам того же не делать, — ответил я коротко.

Но он не мог уже удержаться.

— Слушайте! — сказал он. — Мне надо с кем-нибудь поговорить. Поверьте, у меня точно крылья выросли. Вы немного смыслите в жемчуге, не правда ли?

Я никогда не скрывал того, что не любил жемчужин, даже боялся их. Лучше бы их на свете не было. В них есть что-то безумное. И опять я не-стал поощрять его, хотя у меня и отлегло от сердца, когда я увидел, что он хочет говорить не о Симпсоне.

— Если я не вам расскажу, то скажу кому либо другому, не столь безопасному. Иногда мне кажется, что вы слишком порядочный человек для этих краев, Чайлдерс.

Он был как школьник. Я никогда не видел его таким человечным. Он зорко огляделся кругом, чтобы удостовериться, что никто из «боев» за нами не подглядывает, но, кроме рулевого у колеса (у штурвала), они все были на носу, приводя в порядок свой скудный праздничный наряд для предстоящего спуска на берег. Сняв с шеи замшевый мешечек, он выкатил из него жемчужину к себе на ладонь.

Я также выругался, увидев ее, как сделал бы всякий другой на моем месте, но в то же время я содрогнулся. Это была самая злодейски прекрасная вещь, какую я когда либо видел. Это была настоящая морская Саломея. Я боялся ее и боготворил ее. Лицо Петерса горело страстью любовника или фанатика.

— Как вы ее назвали? — спросил я. Всякая похвала казалась мне неуместной. Эта жемчужина была для меня живым существом, а потому совершенно естественно было спросить ее имя.

Петерс, казалось, нисколько не удивился этому вопросу.

— Я называю ее «Жемчужина Раздора», — просто ответил он.

Никогда нельзя сказать, что скрывается в человеке, пока не заглянешь ему в душу. Возьмите, например, этого самого Петерса, необтесанного, исковерканного жизнью человека, а ведь нашел же он для этой жемчужины единственное имя. в котором выражалась бы ее бурная красота.

Я кивнул головой.

— Вы только представьте себе, — сказал он. усмехнувшись, — сколько бед она принесет с собой на землю Не одно сердце разобьется из-за этой хорошенькой безделушки, которую я собираюсь продать человечеству.

Он быстро сунул ее опять в мешечек, как бы боясь, что она меня заворожит своими злыми чарами, и снова скрылся в своей обычной скорлупе, как закрывается карманный нож. Он с жадностью пустился в догадки об ее возможной стоимости, стараясь меня уверить, что море ее послало ему, чтобы увенчать его благосостояние.

А я, я соглашался с ним, хотя, право, я бесхитростный человек, и он не ошибся, выбрав меня, в поверенные своей тайны. Признаюсь, я был рад, что не видел больше этой жемчужины. Мне уже начало мерещиться, что я вижу, как она светится сквозь его рубашку. В этот вечер, прежде чем завернуться в одеяло, я здорово клюкнул, чтобы иметь возможность заснуть, но даже и во сне меня беспокоил длинный ряд мрачных видений.

Пораженный смертью Симпсона, я не мог освободиться от чар этой жемчужины, ворочаясь с боку на бок на своей постели.

Для меня, поистине, было облегчением, что с рассветом дня мы пришли в Самараи, где, занятый делами, я только заметил спину Петерса, который удалялся по обсаженной кактусами дороге, в направлении гостиницы, крытой железом.

Пароход в Австралию уводил на следующий день. Я преднамеренно не пошел его провожать, но, стоя в темном углу судна, я видел, как он, проходя мимо нас, махнул мне рукой.

Петерс покинул Санта-Джозефс совершенно внезапно и стремительно, как и все мы, когда отправляемся на юг.

Заведутся у нас денежки, опротивеет нам вдруг это место и тогда — давай бог ноги. Тогда не найти парохода, достаточно быстроходного для нас. Так случилось и с Петерсом: в его торопливости не было ничего необыкновенного. Он вышел из дому, как бы на прогулку, и оставил в Санто Джозефе все свое имущество. В Самараи он смог купить себе дорожный костюм для парохода, а все остальное в Сиднее. Там он и «загуляет» на несколько месяцев, а затем вернется домой.

Так он и бросил все, включая Леони. Несмотря на то, что это было не в первый раз, она затосковала. Тоска светилась в глубине ее кротких глаз. Она чувствовала себя несчастной, скучала и плакала из-за своего негодного сожителя. Это было ясно даже для такого ненаблюдательного человека, как я. Я не очень склонен совать свой нос в переживания туземных женщин, в особенности когда они спутались с белыми, но я не мог не восхищаться привязанностью Леони к Петерсу и, хотя встречал ее лишь изредка, всякий раз меня поражало трагическое лицо этой девушки, тоскующей по своему мерзавцу. Не следует позволять жалости, симпатии и тому подобным вещам усложнять жизнь, и без того нелегкую, а поэтому я избегал Леони, но все-таки не мог не заметить, что Петерс был для нее дороже всего на свете.

Хозяин судна, совершающего рейсы между такой группой островов, как наша, и уголком цивилизованного мира, является в одно и то же время и газетой, и почтальоном. Он привозит почту, но вместе с нею целый короб не менее интересных сплетен с юга. Там приходят к нему люди с новостями, которые могут быть интересны и для севера.

Таким-то образом я и узнал об удивительных приключениях Петерса в Сиднее.

Я сидел в глубоком кресле на веранде гостиницы в Самараи, потягивая виски с содовой водой и лениво наблюдая за погрузкой парохода, когда вдруг влетел Гике, американский судостроитель. Он только что вернулся из Сиднея, куда ездил отдохнуть, и привез массу новостей. Он придвинул свой стул ко мне, а я приказал «бою» принести вторую порцию виски.

— Послушайте, — сказал Гике, подмигивая мне из-за стакана. — Ваш друг Петерс ни в чем себе не отказывает там, на юге.

— Это понятно, — согласился я. — Он уехал отсюда с целым мешком жемчуга, которому мог бы позавидовать король.

— Беда с этими молодцами, которые торчат у острова Джозефе. Вы, кажется, воображаете, что это единственное место, где можно найти жемчуг? — сухо заметил Гике.

— А разве Петерс находит его в гавани Сиднея?

Серые глаза Гикса сверкнули.

— Во всяком случае, недалеко оттуда. Что, если я вам скажу, что он нашел там жемчужину высокой ценности.

Я сперва подумал, что он говорил про «Жемчужину Раздора», но Гике рассказал все толком. Оказалось, что Петерс, действительно, зажил в Сиднее на широкую ногу: остановился в лучшей гостинице, жил как какой-нибудь лорд, и вообще производил впечатление, будто он был королем Тихого Океана. Он влюбил в себя очень богатую невесту — хорошенькую невинную девушку с несколькими миллионами приданого, очаровав ее своим видом богатого человека. Я знаю, что Петерс, когда захочет, может очаровать кого угодно, а не только женщин, потому что он хорошо знал их и был экспертом по этой части.

— Он женится на ней, или мое имя не Гике. Тогда уж прощай Санта-Джозефс и ловля жемчуга: мистер Петерс превратится в изящного богатого джентльмена.

Ну, мы и выпили за его здоровье, хотя, видит бог, мне стало жалко этой богатой девушки, собирающейся купить себе Петерса в мужья. Но хозяину корабля, совершающему рейсы между островами, не к лицу корчить из себя рыцаря Галахэда, гарцующего на коне и спасающего девушек от драконов.

Это была самая крупная новость, с которой я возвратился в этот рейс. Могу вас уверить, что она произвела большее впечатление, чем все новости мира, и мы начали гадать, выгорит ли у Петерса это дельце.

Нечего говорить, что я не отправился к Леони, чтобы сообщить ей эту приятную новость. Но она все. таки услыхала об этом. Ничего не скроешь, когда повсюду торчат эти «бои». Новость эта, как по телеграфу, передавалась из «куста в куст» и каждый туземец нашей островной группы уже знал ее, как только я ошеломил ею торговца Смиддерса.

Любопытных людей могло бы заинтересовать, что думала об этом Леог ни, но я, может быть, из-за трусости не чувствовал никакого любопытства. Какое мне было дело до этого бедного маленького коричневого создания?

Все возвращающиеся с юга привозили свежие новости о Петерсе. Он стал чем-то вроде национального героя, действиями которого интересовались более, чем действиями президентов, королей, сановников и прочей мелкоты. Дела его, повидимому, шли в гору. С каждым рейсом я привозил кое-какие новости о нем.

А затем пришли газеты с подчеркнутыми карандашей заметками из хроники светской жизни. Там было объявлено о помолвке нашего Петерса с богатой наследницей. Мы очень удивились, узнав, из какой знатной фамилии он происходит, и с усмешкой подумали, что сказали бы его почтенные родители, живущие в своем поместии в одном из английских графств, если бы узнали, какова была карьера их сына, пока Ваал и Купидон не вернули опять его имя на столбцы светской хроники.

Мы хохотали, в то же время жалея его невесту, и, мне думается, что Леони долго плакала по ночам, прежде чем принять на себя какой-то странный, загадочный вид. Возбужденное любопытство так и осталось неудовлетворенным, но я лично не желал бы находиться на месте Петерса, если бы ему пришлось встретиться с нею.

Мне это казалось невероятным, но в один прекрасный день, когда я съехал на шлюпке на берег в Самараи, я увидел Петерса, поджидавшего меня. Он сказал, что приехал для того, чтобы окончательно покончить со своими делами на островах и затем навсегда покинуть это проклятое место. Это казалось довольно правдоподобным, но мне часто потом приходила в голову мысль, что его также могло притягивать болезненное желание еще раз взглянуть на дом, где он добыл окровавленными руками «Жемчужину Раздора». Я, видите ли, верю в старую теорию возвращения преступника на место преступления. Мне приходилось это наблюдать неоднократно.

Как бы то ни было, но Петерс возвратился. Он очень изменился, стал еще хитрее и загадочнее и еще более уверенным в своей способности обращать зло себе на пользу. Он стал еще более скрытным и рассеянным. Но это была не рассеянность влюбленного (я содрогался при мысли о медовом месяце. ожидавшем его невесту), а скорее человека, которого вдруг окутала тьма. Уж, если вы хотите знать, то я скажу, что он был не совсем нормален.

Этот наш переход был довольно странный. Петерс не обнаруживал желания доверять мне свои тайны, и мы, в сущности, очень мало разговаривали. Похоже было, что на корабле покойник.

Признаюсь, меня мучило любопытство на счет судьбы «Жемчужины Раздора». Если такая драгоценность появилась бы на рынке, она должна была бы произвести сенсацию. О ней наверное писали бы в газетах. Но, как будто, еще никто не слыхал о ней, кроме Петерса и меня.

Я попробовал коснуться с ним этого вопроса.

— Что вы выручили за «Жемчужину Раздора»? — спросил я его с деланно-равнодушным видом во время одной из наших молчаливых трапез.

Он равнодушно посмотрел на меня своими странными глазами.

— Не так много, как я рассчитывал, — коротко ответил он и снова ушел в себя.

Но по его манере я угадал, что он ее не продал, что она овладела им и все еще дремлет тихо в своем мягком гнездышке на его загорелой груди. Он купил свою богатую невесту на более мелкие жемчужины и не мог расстаться с бесценной чародейкой. Будь я судьей, я повесил бы Петерса только за это, но ведь мы не судьи.

Обитатели Санта-Джозефс также заинтересовались Петерсом, как будто он был новым видом кокосового ореха, наполненного ромом и молоком. Но они также мало с него взяли, как будто бы говорили с этим самым орехом. Петерс сделался теперь большим человеком с загадочной душой. Мы его теперь боялись больше, чем когда, либо прежде.

Леони выехала к нему навстречу на пироге с полдюжиной «боев» у весел. Свидание их — покинувшего и покинутой — было самое спокойное и хладнокровное, какое только можно себе представить. Петерс более, чем когда либо, походил на железный прут. Справившись со всем, что ему было нужно, он сошел на берег, где его поджидала Леони, и, рассеянно поздоровавшись, обнял ее за талию. Так она и пошла рядом с ним. Это была самая обыкновенная встреча в мире.

А между тем, для тех, кто знал ту земцев и у кого были открыты глаза, в ней было что-то зловещее. Леони была так спокойна, так сдержана, незаметно было, что она огорчена. Она казалась как-бы застывшей, недоступной. Кто из белых людей осмелился бы разобраться в диких, первобытных мыслях, роившихся в ее голове?

Насколько мне известно, только ее родные и видели их после этого в живых.

Обыкновенно я не дохожу до Венканара. Это не более, как точка, отстоящая в шестистах милях расстояниия в открытом океане. Это одно из тех мест, которые уже свыклись с мыслью, что о них все забыли. Но старый Хилей, который не только торговал, но и царил там, выписал довольно большой груз товаров, и я взялся его доставить, столько же из желания оказать старику услугу, сколько из-за фрахта.

Было решено, что по возвращении я захвачу Петерса с собой, чтобы отвезти его на юг.

Мы шли туда под благоприятным пассатным ветром, но на обратном переходе попали в полосу штиля. Нам выпали на долю бесконечные дни полного затишья и если-бы я уже не выучился терпению, я думаю, что мне бы это надоело. Но в конце концов привыкаешь к бесцельному шатанию. На шестой день по выходе в море, мы прошли не более ста пятидесяти миль. Не было ни малейшего ветра, я развел пар, и мы час за часом медленно ползли по огромной зеркальной равнине, чуть-чуть колыхающейся, но неизменно гладкой. Солнце пылало на небе, которое как бы заимствовало цвет от моря.

В час полуденной вахты, называемой «собакой», «капитан», которому этот титул давался только из вежливости, хотя он им весьма гордился, пришел ко мне на ют, где я дремал в кресле, сделанном туземцами по рисунку одного миссионера, который, по правде сказать, сумел соединить удобства с наименьшими размерами.

— Одна человек, пирога он идет, табада, — доложил мне этот «бой» на своем ломаном английском языке.

Я сонно кивнул головой и хотя удивился тому, что пирога могла забраться так далеко, но не счел нужным беспокоиться из-за сумасшествия туземных мореплавателей. Как я уже сказал, солнце сильно припекало, бросая свои отвесные лучи на тент, а мерный стук машины как бы убаюкивал меня.

Но «капитан» не отставал от меня, рискуя вызвать гнев.

— Табада, — снова повторил он, — Ты посмотри-погляди; одна человек пик-пик в пироге. Ки-ки кругом, циплята кругом.

Тут я окончательно проснулся. Пирога была очень мала и в ней находился какой-то корм, привлекавший морских чаек. Мой долг повелевал мне выяснить, в чем дело.

Я послал «капитана» за подзорной трубой и, когда он ее принес, навел ее на указанную им на обширной поверхности океана черную точку. Она оказалась, действительно, очень маленькой пирогой, над которой кружились морские чайки. Я сделал знак «капитану» и он, взявшись за штурвал, повернул корабль носом к утлому челноку.

«Какие-то туземцы, должно быть, поплатились жизнью за свое безрассудство», — подумал я.

Солнце спускалось к горизонту с такой быстротой, как будто оно утомилось от собственного жара и торопилось окунуться в прохладную пучину моря. Я поддал еще пару.

Да, несомненно, в пироге что-то находилось. Чайки разлетелись во все стороны и до нас доносились их гневные крики. Челнок уже находился почти борт о борт с нами, когда мне удалось разглядеть, что в нем находилось.

Лучше я не стану описывать, что там было. Чайки и солнце уже сделали свое дело над грузом челнока. Я не из особенно впечатлительных людей, но, признаюсь, меня затошнило. «Бои» завыли, как бешеные собаки.

Нет, не буду описывать того, что находилось в челноке: достаточно сказать, что он заключал в себе все, что оставалось от Петерса и Леони. Я остановил машину и челнок притянул к борту. Я смотрел на них сверху и мог без труда восстановить трагические обстоятельства, при которых они вернулись ко мне на широком просторе океана.

Было ясно, что Леони чем-нибудь оглушила или опоила Петерса. Пока сознание еще не вернулось к нему, она связала его такими узлами, какими умеют опутывать одни туземцы. Он был перевязан, как курица. После этого она взялась за весла и, пробравшись через каменную гряду, она увезла отвергнувшего ее любовника в океан, где они очутились вдвоем, одни на веки.

Я не знаю, сколько времени она продолжала грести, но перевязанный Петерс, должно быть, лежал, как бы в узком гробу, в то время как влюбленная в него девушка вела его погребальное судно в дразнящую синеву волшебного кошмара. И солнце жгло, и жажда мучила его.

Она тоже страдала в своем слепом безумии и, отбросив весла, пустила челнок по воле ветра. И уже после того, как в муках этого кромешного ада все стерлось и забылось в ее уме, она освободила обоих, перерезав ему и себе вены у кистей рук острым краем устричной раковины.

Так и плыли они одни по воле ветра и морских течений, отрезанные от всего мира бесконечным простором океана, и только теперь Петерс вернулся к кораблю, который должен был увезти его от нее.

Но теперь ничто уже не могло разлучить их и он мрачно скалил зубы на меня.

Я не хочу, чтобы вы подумали, что это была трогательная или великолепная картина. Это был один сплошной ужас. И лишь потом я понял все его значение.

Эта мрачная повесть имеет странный конец.

Я колебался было рассказать о нем, но, может быть, лучше покончить с этим сразу.

Леони нашла «Жемчужину Раздора» в мешечке, висевшем у Петерса на шее. Она вынула ее из тайника и сунула во впадину его волосатой груди. Может быть, она выполнила этим какой-либо первобытный ритуальный обряд.

Там она и покоилась, переливаясь в своей ужасающей оправе, вделанная в уродливую рамку, но все так же манящая, искушающая, все еще полная волшебного очарования.

Вы уже отчасти знаете меня за человека степенного, осторожного, живущего своим трудом и не вмешивающегося в то, что его не касается, но в ту минуту, когда я завидел «Жемчужину», вы бы меня не узнали. Да, я едва ли и сам себя узнавал.

Клянусь вам, что она меня звала к себе, клянусь, что ее влюбленный взор лишил меня рассудка. Охваченный волной алчности и страсти, я позабыл об отвратительном грузе этого плавучего гроба и видел только «Жемчужину».

Весь мой страх, все мое благоразумие исчезло.

Мне уже пора бы, кажется, знать, как прыгать в лодку, а, между тем, — это вам покажет — насколько я обезумел— вся моя сноровка покинула меня на этот раз. Я прыгнул в челнок так неловко, как это делают люди, не имеющие понятия о море. Во мне не оставалось ни капли разума. Истрепанный морем челнок раскололся на двое и все мы — трупы, жемчужина и я — оказались в воде. Океан стал страшным, но я не думал ни о чем другом, кроме спасения «Жемчужины».

Я был в одной фуфайке и коротких брюках, но они мне мешали. Я нырнул и открыл глаза в помутневшей воде. Алчность придала мне сверхестественную силу. Я увидел, как «Жемчужина» лениво спускается ко дну вместе с другими темными предметами. Я с бешенством нырнул за ней еще раз, плывя вниз головой, как это делают искатели жемчуга.

Был момент, когда концы моих пальцев коснулись ее. Но я не мог ее схватить. Она скользнула вниз.

Петерс спускался мимо меня, как бы ныряя, как и я, за своей «Жемчужиной». При приближении его тела, она свернула в сторону, избегая его. В эти несколько секунд я пережил целую вечность, ясно отдавая себе отчет во всем. Но я уже не мог ее догнать. «Жемчужина Раздора» вернулась в море.

В ушах у меня звенело, а легкие, казалось, готовы были лопнуть. «Жемчужина» исчезла.

Леони спускалась в бездонную пучину к своему сожителю.

Я вынырнул на поверхность с таким усилием, как будто свинцовый груз притягивал меня вниз. Беспредельное ясное небо приветливо мне улыбнулось. И свежая струя воздуха про никла в мои легкие. Меня вытащили на палубу шхуны.

Во всякое иное время я бы потерял сознание в эту минуту, но бешенство еще меня не покидало. Как сумасшедший я заорал на «боев», приказывая им нырнуть в воду. Но мысль об акулах приводила их в ужас, и притом они знали, что дело безнадежно.

С проклятием я толкнул двух из них к борту, приказывая им нырнуть, если они дорожат жизнью.

И вдруг все передо мной завертелось и погрузилось во мрак.

Когда я пришел в себя, солнце уже погасло, небо и море слились в легкую туманную дымку. Поднялся чистый, свежий ветерок, но парусов еще не поставили. «Капитан» стоял подле меня в ожидании приказаний. Ветер принес мне с собою какое-то полное чувство новой жизни и радости. Весь мир, казалось, ликовал, что «Жемчужина» исчезла.

Невыразимое счастье охватило меня при мысли о том, что море взяло обратно эту красавицу. Я готов был запеть от радости, как дитя. Я вообще не признаю молитв, но теперь все во мне молилось.

«Капитан» не спускал с меня глаз. Я подал ему знак. Канаты с песней пробежали в блоках; паруса огромной тенью надулись и взвились вверх; шхуна накренилась на бок и послышалось журчание воды. Мы понеслись вперед под кровом волшебной ночи.

Я вспомнил о бедняжке богатой невесте в Сиднее. Я знал, что она будет плакать.

А все-таки мир стал чище после гибели Петерса и его «Жемчужины Раздора».