Катерин вернулась из двухнедельного рекламного турне совсем без сил, но в нетерпеливом предвкушении встречи с Жан-Клодом. Разлука, безусловно, подогревает любовь, подумала она, с удовольствием глядя на высокую, сильную фигуру в дверях гостиной. Она ожидала, что он обнимет ее, и была поражена его холодностью и даже некоторой жесткостью, которой она не замечала те два месяца, что они жили вместе.

– Как ты тут, дорогой? – обеспокоенно спросила она. – Скучал по мне? – Она попыталась прижаться к нему, но он держался отстраненно и смотрел на нее без всякого выражения.

– Гм. Немного.

– Немного? – Она была уязвлена, но с деланным смехом сбросила пальто, взяла его за руку и повела в гостиную.

Солнце в этот день светило особенно ярко, отражаясь от ослепляющей белизны диванов и многочисленных стеклянных и серебряных предметов. Вместо того чтобы сесть рядом с ней на мягкий диван, как обычно делал, он выбрал для себя кресло из позолоченного серебра. Четкие, ровные линии кресла, казалось, подчеркивали его настроение. Он положил руки на жесткие подлокотники и беспокойно пощелкал пальцами. Когда она взглянула на него, ей показалось, что его прозрачные зеленые глаза смотрят сквозь нее, как будто ее вовсе нет в комнате.

– Ты выглядишь усталой. – Сказано это было без всякого сочувствия.

– Я и в самом деле устала. Вымоталась до предела. – Она снова попыталась рассмеяться, но смех прозвучал неубедительно и фальшиво, поэтому она взяла сигарету, но он не сделал попытки поднести ей зажигалку.

– Не понимаю, зачем тебе себя так загонять, Катерин. – Он рассматривал ноготь, чем-то явно недовольный.

– Ну дорогой, не говори глупости. – На этот раз смех вообще застрял у нее в горле. – Ты же знаешь, я должна. Реклама есть реклама. Если мне повезет, они не вырежут мою роль. Я очень надеюсь.

Он почти презрительно пожал плечами, закурил сигарету и повернулся, чтобы полюбоваться видом, теперь почти скрытым густым смогом Лос-Анджелеса в конце дня.

Катерин загасила сигарету. На вкус она была как зола. Этот человек не тот, кого она любила. Что произошло за время ее отсутствия? По телефону они говорили мало, поскольку из-за своего жесткого расписания она так уставала, что к вечеру даже говорить не могла. Разумеется, сейчас она припомнила, что голос его звучал холоднее. Она относила это к помехам на линии и не придала значения.

– Выпьешь, дорогой? – Катерин соблазняюще взглянула на него и направилась к зеркальному с серебром бару, призывно сверкая в разрезе юбки ногами в прозрачных черных чулках и подвязками. Он обычно обожал подвязки, но сегодня даже не повернул в ее сторону головы.

Вместо этого он резко сказал:

– Я не хочу пить. И почему ты не поручишь это дело дворецкому?

– Но, дорогой, нам же надо отпраздновать мое возвращение. Мы две недели не виделись. Нам предстоит многое наверстать.

– Ты слишком много пьешь, – коротко бросил он, наблюдая, как дым от его сигареты поднимается к потолку.

Катерин налила себе добрую порцию «Чивас Регал» и почувствовала, что начинает краснеть. Заслышав звяканье льда, появился новый дворецкий.

– Добро пожаловать домой, мэм, – сказал он. – Надеюсь, поездка прошла хорошо.

– Да, спасибо, Вон. – Она отпила сразу полбокала.

– Мария приготовила ваш любимый ужин, мэм. Когда прикажете накрыть на стол?

– Ну не знаю, Вон. – Она взглянула на часы. – А ты как думаешь, дорогой? – обратилась она к затылку Жан-Клода. – Когда будем ужинать?

– Когда захочешь, – ответил он безучастным тоном, какого она еще от него не слышала. – Делай что хочешь, Катерин. Ты ведь и так всегда делаешь что хочешь.

Она залпом допила виски и жестом показала ожидающему Вону, чтобы он налил еще.

– Мы будем ужинать в семь. – Она постаралась, чтобы голос звучал ровно, хотя сердце билось так, что, казалось, выскочит из груди. – В… нет, в комнате для завтраков.

Жан-Клод медленно затягивался сигаретой, выпуская идеально ровные колечки дыма.

– Ну что же, наверное, мне надо пойти переодеться. – Она весело улыбнулась, хотя чувствовала, что грядет что-то ужасное. – Надену что-нибудь поудобнее, потом мы поужинаем и… поговорим. Мне многое надо тебе рассказать, дорогой.

Ее семь чемоданов шумно распаковывали в спальне Мария и новая горничная. Мария возбужденно рассказывала Катерин, как она рада ее возвращению.

– Мы скучать по вас, senora. Без вас здесь все не так.

– Спасибо, Мария. – Теплые слова едва не заставили Катерин расплакаться, и она быстро прошла в ванную комнату. Там она уставилась на мешки под глазами, на свое усталое лицо, каждый недостаток которого высвечивался еще четче ярким светом и увеличительным зеркалом. Жан-Клод прав. Она выглядела не просто уставшей, она выглядела замотанной до предела, похожей на пожухлый лист.

Вместо стен в ванной были зеркала от пола до потолка, так что, раздеваясь, она вынуждена была смотреть на себя во всех ракурсах. Зеркало никогда не лжет. Сейчас она ясно видела результат одиноких ночей в гостиничных номерах. Две недели поисков утешения у мини-бара в номере; один Бог знает, сколько маленьких бутылочек водки и виски она выпила, все это наложило свой отпечаток. Большинству женщин она все еще показалась бы очень стройной, но сама она видела, что набрала липший вес и стала рыхлой. Она ущипнула себя за складку вокруг талии. «Максимилиан меня убьет», – сказала она себе. Он ведь всегда говорил ей, что она и в мешке может выглядеть элегантно.

– Все, пора кончать, – пробормотала она, опускаясь в пенистую, приятную, душистую воду, наполнившую мраморную ванну. – А то завтра же весь город будет говорить, что я толстая.

После ужина, во время которого салат «Цезарь», горячая камбала и шербет из манго застревали у нее в горле, они с Жан-Клодом поддерживали вежливый разговор. Глаза у Катерин слипались, она с трудом держала их открытыми. Но как бы она ни устала, ей требовалось выяснить, чем он так явно недоволен.

– В чем дело, дорогой? Пожалуйста, скажи мне. Почему ты так расстроен?

– Расстроен? Я? – Казалось, ее вопрос его позабавил. – Со мной все в порядке, Китти, уверяю тебя. Абсолютно.

– Хорошо, я рада, а то мне показалось… что ты какой-то другой. Надеюсь, ко мне это не имеет никакого отношения?

– Никакого. – Он снова закурил и уставился в окно.

– Ну, не убеждена, что поверила тебе, но очень надеюсь, что то, что тебя грызет, может подождать до завтра. Сейчас я слишком устала для разговоров, да и тебя они явно не привлекают. Я на ногах уже почти двадцать часов. Глаза сами закрываются.

– Замечательно. – Он улыбнулся этой новой, холодной улыбкой, от которой у Катерин пересохло во рту. – Иди спать. Ты всегда усталая, Китти. По твоему виду ясно, что тебе надо выспаться. Мне тут кое-куда следует позвонить, так что не жди меня. Я твоего мирного сна не побеспокою.

Его сарказм заставил ее сжать зубы, но она твердо решила ничего не показывать, допила вино, встала и попыталась обнять Жан-Клода, но его тело было напряженным и негнущимся.

– Спокойной ночи, дорогой. Увидимся утром, – прошептала она и, с трудом сдерживаясь, направилась к мраморной лестнице.

– Когда завтра утром, мэм? – Вон шел за ней по лестнице в мягких китайских тапочках.

– Без четверти шесть, – ответила она. – Скажи Сэму, чтобы приготовил машину.

Но, несмотря на усталость, сон не приходил. Прошло два часа, а она все еще лежала, прислушиваясь, как раздевается Жан-Клод в «хозяйской» ванной комнате – впечатляющем чисто мужском помещении, отделанном красным деревом, принадлежавшем ее бывшему мужу. Она поуютнее улеглась на прохладных льняных простынях.

– Бог мой, эти простыни просто замечательны по сравнению с тем, на чем мне приходилось спать эти две недели, – заметила она, когда Жан-Клод вошел в спальню в одних пижамных штанах. Пижама? Он никогда ничего не надевал на себя в постели. Что происходит, черт побери?

– Все не спишь? – прокомментировал он, потом включил телевизор и принялся беспокойно щелкать кнопками пульта дистанционного управления, переходя с канала на канал. Эта привычка всегда раздражала Катерин, а сейчас она едва не довела ее до бешенства.

– Почему бы не посмотреть Ларри Кинга? – предложила она после пяти минут двухсекундных мельканий кадров всего, чего угодно, от хоккея до рэпа. – Это мелькание не дает мне уснуть.

Он вздохнул, выключил телевизор, затем свою лампу и, повернувшись к ней спиной, холодно сказал:

– Спокойной ночи, Катерин.

В спальне было темно, только лунный свет слегка пробивался сквозь занавески. Катерин хотелось, чтобы Жан-Клод обнял ее, она чувствовала себя опустошенной, холодной и печальной. Ей ничего не было нужно, только ощутить знакомые руки вокруг себя, только прижаться к нему поближе.

Никакого секса. Ей вовсе не хотелось заниматься любовью. Слишком уж она устала. Но внезапно этого захотелось Жан-Клоду. Молча и резко он притянул ее к себе, задрал ее ночную рубашку и начал грубо касаться ее. Что привело его в такое недовольное состояние? Ладно, она попробует ему подыграть; возможно, он изголодался. Жан-Клод резко толкнул ее голову под простыни. Ей меньше всего этого сейчас хотелось, но она во что бы то ни стало стремилась угодить ему. Через десять минут у нее начало сводить скулы, а во рту пересохло. Ей не удалось пробудить в нем ответной искры. Как правило, даже малейшее ее прикосновение вызывало у него немедленную эрекцию. Он потянул Катерин за волосы.

– Черт побери, женщина, ты это делаешь, будто корову доишь, – резко заявил он.

Изумленная и шокированная, Катерин смотрела на озлобленное лицо Жан-Клода в мягком свете, пробивающемся сквозь жалюзи.

– Видать, не выйдет. – Он подтянул пижамные штаны. – Давай на сегодня кончать. Нет куража. Я хочу спать.

Отодвинувшись как можно дальше, он свернулся калачиком и закрыл глаза.

Униженная и взбешенная Катерин поправила ночную рубашку, отодвинулась на дальний край постели и ледяным тоном произнесла:

– Спокойной ночи. Извини, что я так устала.

– Можешь не извиняться. – Он говорил неохотно, почти скучающе. – Это не имеет значения. На самом деле не имеет значения, Катерин.

Но она знала, что все не так. Это имело огромное значение.

Катерин еле открыла заспанные глаза в холодной утренней темноте, заслышав писк будильника на прикроватном столике, и на цыпочках прошла в гардеробную. На столе напротив туалетного столика высилась гора почты, факсов и газет, и, пока она пила крепкий кофе, принесенный Марией, ей бросился в глаза заголовок во вчерашней «Америкэн тэттлер». Ее прислала ей по факсу мать, которая приписала на полях: «Скажи мне, что это неправда».

Отрывок из «Америкэн тэттлер» от 8 сентября 1988 года.

Две ведущие дамы в угасающей мыльной опере Эй-би-эй «Семья Скеффингтонов» явно недолюбливают друг друга. Катерин Беннет, сорока трех лет от роду, играющая Джорджию-Гадюку, по слухам, безумно ревнует тридцативосъмилетнюю блистательную Элеонор Норман. Китти недавно пришлось уступить столь желаемую ею роль Эммы Гамильтон английской красавице, так что теперь она просто кипит от злости! Но Китти не намерена сдаваться.

– Она может быть моложе меня, но я разжую ее и выплюну каждый раз, когда нам придется играть вместе, – обещает Гадюка.

Катерин, обиженная тем, что Голливуд игнорировал ее годами, и обеспокоенная надвигающейся старостью, по рассказам сослуживцев, отличается такой необузданностью и требовательностью на съемочной площадке, что даже стареющий Альберт Эмори возмущается ее высокомерным поведением. Хорошо известно, что ни на один другой телевизионный канал в Голливуде Катерин Беннет никогда не пригласят.

– Черт побери, ну почему они все время льют такие помои?

– Что случилось? – В дверях появился Жан-Клод. – Что еще случилось? Господи, ну и шум ты устраиваешь, Катерин, по любому поводу.

– Взгляни. – Она показала ему газету. – Ты только взгляни. Как бы тебе понравилось, если бы такое написали о тебе! О Господи!

– Какая разница? Ты же знаешь, это все ложь.

– Какая разница?.. Какая разница? Милостивый Боже, да огромная разница, Жан-Клод, чертовски огромная разница. – Ее голос поднялся на октаву. – Каждый в этом проклятом городе прочтет эту белиберду. И решит, что тут одна правда. Это же все равно что поставить крест на карьере… Из меня мгновенно сделают изгоя. Со мной никто не захочет работать…

– Ох, заткнись, – перебил он. – Заткнись к такой-то матери, Катерин, и перестань на меня орать.

– Я ору не на тебя. – Она понизила голос, хотя все еще тряслась от гнева. – Я просто ору, и точка. Может человек иногда поорать?

– Мне кажется, последнее время ты переусердствовала. Самую малость, Катерин. Многим это не по душе, включая меня. Помнишь каплю, переполнившую чашу терпения, cherie? – Он вернулся в спальню и закрыл за собой дверь.

– О Господи, Жан-Клод, не злись на меня. Ради Бога. Не будь смешным, пожалуйста. Слушай, извини меня, я не собиралась так излишне бурно реагировать, но ведь речь идет о моей карьере, а я так потрудилась, чтоб хоть чего-нибудь добиться. Ты же это знаешь. Господи, да что с тобой? – крикнула она. – Ты мне напоминаешь зомби, Жан-Клод, я тебя… не узнаю.

– Что касается твоей блестящей карьеры, – откликнулся он, включая душ, – то только о ней ты и способна думать. На нас с тобой тебе глубоко плевать, Катерин, и так было всегда.

– Ничего подобного. Клянусь.

Она чувствовала, что в голосе появляются визгливые нотки, но, взглянув на часы, поняла, что ей надо немедленно уходить. Она не может себе позволить опоздать. Сегодня – судный день. Сегодня она узнает, умрет Джорджия или останется жить. Если она умрет, то ей останется отснять лишь одну сцену из воспоминаний Тони. С другой стороны, если она будет жить, ей сразу же придется включиться в работу: если ты победил – соответствуй. Вот только в данный момент она чувствовала себя потерпевшей неудачу.

– О Господи, Жан-Клод, мне пора ехать. Если я сегодня опоздаю, у них будет еще больше оснований прикончить меня.

Он не ответил, до Катерин доносился лишь шум воды. У нее на душ времени не осталось. Натягивая джинсы, майку и бейсболку, она вспомнила, что даже не почистила зубы. Она ринулась к умывальнику. Когда она пробегала через спальню, Жан-Клод зашнуровывал начищенные до блеска туфли с таким выражением лица, что сердце ее охватило предчувствие беды.

– Что ты делаешь? – спросила она.

– Ухожу, – холодно ответил он.

– Жан-Клод, не уходи так. Давай поговорим обо всем сегодня вечером.

– Ну уж нет, Катерин. – Тон стал совсем ледяным. – Ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. Мне все надоело. Ты всего лишь эгоистичная актриса, думающая только о себе, которой плевать откуда повыше на всех и вся, и в первую очередь на наши отношения.

– Но я считала, что у нас все прекрасно. Все было фантастически здорово с самого начала, ты ведь знаешь. – Она почувствовала, что умоляет, и возненавидела себя.

– Пока ты путешествовала, Китти, я тут всерьез призадумался. – Теперь он зашнуровывал другую туфлю. – И я решил, что я, пожалуй, больше тебя не люблю. По сути дела… – Он встал, возвышаясь над ней – внушительный вид в кашемировой водолазке, идеально отутюженных джинсах и красивых туфлях. По сравнению с ним она казалась себе жалкой, кое-как одетой простушкой.

– Мы дошли до конца дороги, Катерин.

– Нет, Жан-Клод, ты не можешь так говорить, просто не можешь.

– Очень даже могу. – Он надел твидовый пиджак, подаренный ею ко дню рождения, и, хмурясь, оглядел себя в зеркале, поправил плечи. – Я слишком долго мирился с твоими истериками, твоими страхами и любовью к себе. Ты не хочешь быть связанной со мной всерьез. Ты не хочешь выходить за меня замуж. Ты отказываешься ездить со мной в Вегас. То ты не хочешь того, то этого. Так позволь мне тебе кое-что сказать, cherie. Мне нужно продолжать жить, и я собираюсь делать это без тебя. Давно пора, радость моя. С'est la fin de l'histoire.

– Но ведь ты говорил, что я – вся твоя жизнь… Ты говорил, что не можешь жить без меня… О Господи, Господи, что на тебя нашло, Жан-Клод?

– Спустился с небес, cherie, спустился с небес, – сказал он, небрежно опустил руку в карман, достал связку ключей, включая ключ от дома на кольце в форме сердца, и спокойно бросил их на кофейный столик.

– Посмотри на меня хорошенько, Катерин, потому что больше ты меня не увидишь. Au'voir, cherie, – сказал он, направляясь к двери. – Но не думай, все было здорово, пока оно было.