1. Решение, принятое в Флашинг-Медоу

После полудня в субботу 29 ноября 1947 года в большом сером здании, в котором прежде помещался закрытый каток, в городке Флашинг-Медоу, штат Нью-Йорк, собрались делегаты пятидесяти шести государств из числа пятидесяти семи, входящих в ООН.

Делегаты были призваны решить участь небольшой полоски земли на восточном берегу Средиземного моря размером примерно в половину территории Дании и с населением, не превышающим населения города Сент-Луиса. Эта полоска для античных картографов являлась центром вселенной. Называлась она Палестиной.

Незадолго до того созданная Организация Объединенных Наций за свою короткую историю не разбирала еще вопроса, который вызывал бы столь ожесточенные споры и так накалил бы страсти. Каждый из представителей стран, членов ООН, считал эту землю в какой-то степени своим историческим и духовным наследием. На сессии Генеральной Ассамблеи ООН было внесено предложение разделить эту древнюю землю на два государства — арабское и еврейское. Этот план раздела Палестины был плодом коллективной мудрости специального комитета ООН, которому поручили решить сложную проблему: покончить с длящейся уже тридцать лет борьбой между арабами и евреями за Палестину.

План раздела Палестины — картографический бред, созданный комитетом, представлял собою, по мнению одних, компромисс, а по мнению других — форменное издевательство. Согласно этому плану пятьдесят семь процентов территории передавалось евреям — несмотря на то, что две трети жителей Палестины были арабы и арабам принадлежало больше половины всех земель. Как еврейское, так и арабское государства были поделены на три части, связанные между собой перекрещивающимися международными автострадами: от функционирования этих автострад зависело существование обоих государств. С военной точки зрения оба государства были совершенно неспособны обороняться. Мало того, согласно плану раздела, Иерусалим — политический, экономический и религиозный центр Палестины с древнейших времен — не передавался ни тому, ни другому государству, а приобретал статус вольного города, находящегося под международным контролем.

Этот план был ударом по самым сокровенным чаяниям евреев. Им казалось немыслимым — как воскрешение тела без души — возрождение в Палестине еврейского государства без Иерусалима. Два тысячелетия живя в рассеянии, евреи повторяли: "Если я забуду тебя, Иерусалим, забудь меня десница моя" и "В будущем году — в Иерусалиме". Главная стена любой синагоги в диаспоре была всегда обращена к востоку — в сторону Иерусалима. Жених-еврей на свадьбе раздавливал каблуком стакан, выражая этим свое горе по поводу разрушения Храма. В традиционных словах, которыми евреи утешали друг друга в беде — "Да утешит Господь тебя и всех страждущих Сиона и Иерусалима", — содержалось упоминание о Святом городе. Само слово "сионизм", обозначающее движение за возвращение евреев на свою древнюю родину, было образовано от названия горы Сион, находящейся в Иерусалиме.

Помимо всех этих эмоциональных причин, были у евреев чисто практические и сугубо стратегические соображения, не позволявшие им расстаться со Святым городом. Две трети жителей Иерусалима были евреями; они составляли шестую часть всего ишува — т. е. еврейского населения Палестины. Получив Иерусалим и коридор, ведущий от него к морю, еврейское государство могло бы контролировать всю Иудею — сердце Палестины. А без Иерусалима еврейское государство рисковало стать всего лишь крошечным анклавом, прилепившимся к Средиземному морю.

Под нажимом Ватикана католические государства Латинской Америки намекнули палестинским евреям, что они проголосуют за раздел Палестины только при условии интернационализации Иерусалима. А евреи понимали, что без поддержки латиноамериканских стран им никогда не собрать в ООН достаточного количества голосов в пользу плана раздела Палестины. С тяжелым сердцем евреи вынуждены были согласиться. Ради того, чтобы создать наконец еврейское государство, ишув готов был пожертвовать даже Иерусалимом.

Несмотря на то, что евреи лишались Иерусалима, план раздела Палестины позволял еврейскому народу — и прежде всего шестистам тысячам евреев Палестины — воплотить в жизнь заветную мечту десятков поколений: создать свое государство на Святой Земле.

В конце XIX века, после того как евреи два тысячелетия провели в странах рассеяния, венский журналист Теодор Герцль написал небольшую брошюру под названием "Еврейское государство". "Те евреи, которые этого захотят, — писал Герцль, — будут иметь свое государство". Так зародился сионизм. В 1897 году в швейцарском городе Базеле собрался первый Сионистский конгресс, на котором Герцль официально провозгласил начало сионистского движения. Делегаты Конгресса выбрали руководящие органы сионистского движения, учредили Еврейский национальный фонд для покупки земли в Палестине и национальный банк, утвердили флаг и гимн сионистского движения. Флаг был бело — голубой (цвета талита — ритуального покрывала, которое надевается во время молитвы). В качестве гимна Конгресс выбрал еврейскую песню, которая называлась "Хатиква", что на иврите означает "надежда". Была торжественно объявлена цель сионистского движения — создание в Палестине национального очага, существование которого будет признано международными органами.

Однако евреи никогда полностью и не оставляли палестинской земли. Небольшие колонии евреев всегда сохранялись в Цфате, Тверии и Галилее. Как и в других странах, больше всего они терпели от христиан. Ранние христиане изгоняли евреев из Иерусалима, а крестоносцы сжигали иерусалимских евреев в синагогах живьем.

Мусульманские правители Палестины были терпимее. Халиф Омар не преследовал евреев. Султан Саладин позволил им вновь селиться в Иерусалиме. Оттоманская Турция разрешила некоторому количеству евреев из других стран переселяться в Палестину. Английский филантроп сэр Мозес Монтефиоре в 1880 году построил первый в Иерусалиме еврейский квартал за пределами Старого города. К концу XIX века из пятидесяти тысяч жителей Иерусалима тридцать тысяч были евреи. Волна погромов, прокатившаяся по России в начале XX века, побудила многих русских евреев переехать в Палестину. Эти иммигранты были первыми пионерами сионизма, и позднее именно из их рядов выдвинулись выдающиеся руководители сионистского движения и еврейского государства. Среди них был девятнадцатилетний Давид Грин из польского города Плонска, позднее взявший фамилию Бен-Гурион, что значит "Сын львенка".

Во время Первой мировой войны, в 1917 году, британский министр иностранных дел Артур Джеймс Бальфур написал знаменитое письмо лорду Уолтеру Ротшильду, в котором заявил, что "правительство Его Величества благожелательно относится к проекту создания в Палестине национального очага еврейского народа". Это письмо, названное "Декларацией Бальфура", содержало, впрочем, одно условие: создание еврейского национального очага не должно ущемлять гражданских и религиозных прав других народов, живущих на территории Палестины. После окончания войны обязательства, содержащиеся в "Декларации Бальфура", вошли как составная часть в условия мандата на управление Палестиной, врученного Великобритании Лигой Наций.

Национальный очаг евреев в Палестине постепенно рос и развивался. Было создано эффективное профсоюзное объединение Гистадрут, основаны школы и высшие учебные заведения, фабрики и сельскохозяйственные кооперативы, научные учреждения и торговые фирмы. Еврейское Агентство руководило внутренними делами ишува. Еврейское население Палестины медленно, но верно увеличивалось; продолжалась иммиграция в Палестину европейских евреев. Преследование евреев в Польше и в гитлеровской Германии привело к новой волне иммиграции, которая в 1935-1936 годах достигла шестидесяти тысяч в год.

После того, как во время Второй мировой войны нацисты уничтожили шесть миллионов евреев, требования о немедленном создании еврейского государства стали раздаваться особенно громко.

Признание Организацией Объединенных Наций права евреев на создание своего государства казалось более чем справедливым возмещением за те страдания, которые они претерпели во время Второй мировой войны. Однако арабы — и особенно палестинские арабы (а их было один миллион двести тысяч человек) — считали, что раздел страны, где они уже семь столетий составляли большинство населения, есть не что иное, как чудовищная несправедливость, совершаемая по отношению к ним западноевропейским и американским империализмом, пытающимся возложить на арабов расплату за преступление, которого они не совершали. За немногими исключениями, евреи на протяжении веков жили в арабских странах в относительной безопасности.

В нацистских крематориях евреев сжигали не мусульмане Ближнего Востока, а европейские христиане, и они-то, по мнению арабов, должны расплачиваться за свои злодеяния. То, что арабы уже семьсот лет жили в Палестине, давало им, как они считали, гораздо больше прав на эту землю, чем историческая и духовная привязанность к ней еврейского народа, какой бы прочной эта привязанность ни была.

К тому же у арабов была своя "декларация Бальфура". Во время Первой мировой войны, когда Великобритания находилась в состоянии войны с Оттоманской империей, сэр Генри Мак-Магон, британский наместник в Египте, обменялся восемью письмами с тогдашним лидером арабского мира — шерифом Мекки; в этих письмах Мак-Магон обещал, что если арабы восстанут против Оттоманской Турции, англичане в благодарность помогут создать большое независимое арабское государство. В письмах Мак-Магона слово "Палестина" даже не упоминалось, однако арабы почему-то склонны были считать, что именно Палестину англичане имели тогда в виду. В 1916 году арабы действительно подняли восстание против турок; одним из руководителей этого восстания был знаменитый Томас Эдуард Лоуренс, которого называли Лоуренсом Аравийским. Поэтому, когда Лига Наций после Первой мировой войны дала Великобритании мандат на Палестину и подтвердила "Декларацию Бальфура", арабы сочли это ущемлением своих прав. Наибольшую ярость вызвала у арабов массовая иммиграция европейских евреев в Палестину. Ненависть арабов нередко находила себе выход в нападениях на евреев или даже в настоящих погромах, как было в 1920, в 1929 и в 1935 — 1936 годах.

И вот теперь, после Второй мировой войны, отчаянно сопротивляясь разделу Палестины на два государства, арабы выдвинули контрпредложение; его полная нереалистичность была отражением той позиции, на которой арабы стояли уже тридцать лет. Они предложили создать в Палестине единственное — арабское государство, в котором евреям было бы разрешено жить в качестве национального меньшинства. Главой этого государства должен был стать фанатичный арабский лидер, который участвовал в истреблении евреев гитлеровцами во время Второй мировой войны.

В Палестине тем временем бушевала освободительная борьба евреев. Через два года после окончания Второй мировой войны Палестина была единственным местом на земном шаре, где британские солдаты все еще погибали от неприятельских пуль.

Борьба настолько обострилась, что Великобритания вынуждена была держать в Палестине сто тысяч солдат и офицеров — по одному на каждые шесть живших там евреев, — чтобы соблюдать хоть какое-то подобие порядка. Не в силах справиться с положением, британские власти обратились в ООН.

Наиболее последовательным сторонником плана раздела Палестины были Соединенные Штаты Америки. По прямому указанию президента Трумена американские дипломаты оказывали всяческое давление на те страны, которые были не склонны голосовать за раздел. Дошло до того, что советник президента Бернард Барух ошеломил главу французской делегации в ООН Александра Пароли, пригрозив ему, что если он не проголосует за план раздела, США сократят экономическую помощь, оказываемую Франции.

Однако, несмотря на все это, не было никакой уверенности, что сессия Генеральной Ассамблеи ООН проголосует за раздел Палестины. Для того, чтобы план был принят, требовалось большинство в две трети голосов. Было известно, что четыре неарабских государства — Греция, Гаити, Либерия и Филиппины — собираются голосовать против раздела Палестины; на эти государства был оказан мощный дипломатический нажим. Два члена Верховного суда послали телеграммы филиппинскому президенту Мануэлю А. Рохасу и предупредили, что "если Филиппины и дальше будут противиться плану раздела, они потеряют миллионы друзей в Америке". Двадцать шесть американских сенаторов обратились к Рохасу с призывом голосовать за раздел. Филиппинский посол в США был вызван в Белый Дом и имел там краткую и серьезную беседу. В конце концов Рохас сдался и дал указание своей делегации в ООН, "исходя из высших национальных интересов", голосовать за раздел. Аналогичный нажим был оказан на Грецию, Либерию и Гаити. Однако, когда 29 ноября 1947 года делегаты заполнили зал заседаний Генеральной Ассамблеи ООН, результат голосования был еще очень сомнителен.

Прения были краткими. Позиция сторон и суть вопроса были всем хорошо известны. За месяцы, предшествовавшие голосованию, было сделано множество заявлений и проведено бесчисленное количество дискуссий. Теперь оставалось подвести итог.

Вскоре после пяти часов дня председатель сессии Генеральной Ассамблеи бразильский дипломат Освальдо Аранья ударил молоточком, возвестив уход с трибуны последнего оратора, и торжественно объявил, что сейчас будет проведено голосование по вопросу о рекомендованном плане раздела Палестины на два государства. Со своего места на галерее для гостей Моше Шарет, "министр иностранных дел" Еврейского агентства, озабоченно смотрел на сидевших внизу людей, которые готовились принять столь важное для еврейского народа решение, — быть может, самое важное за всю историю. В сотый раз Моше Шарет проверял свои расчеты, не решаясь даже вообразить себе, какие события могут произойти, если сессия Генеральной Ассамблеи отвергнет план раздела. Он предупредил Генеральную Ассамблею, что его народ "никогда не согласится оказаться в подчиненном положении по отношению к арабскому численному большинству".

Неподалеку от Шарета, на той же самой галерее, сидел Джамаль Хусейни, представитель палестинских арабов. Он ждал начала голосования с невозмутимым видом. Несколько минут назад, беседуя с делегатами в фойе, он повторил ту угрозу, которую неустанно декларировал уже несколько недель: если сессия Генеральной Ассамблеи проголосует за раздел Палестины, то, как только из страны уйдут британские войска, палестинские арабы при поддержке арабских стран начнут войну против еврейского государства.

Клерк поставил перед Араньей небольшую корзинку. В ней было пятьдесят шесть листков бумаги с названиями государств — членов ООН. Аранья протянул руку и медленно вынул из корзинки первый листок. Он развернул его и посмотрел на сидевших перед ним делегатов.

— Гватемала! — провозгласил он.

В зале воцарилась мертвая тишина. Затихли даже журналисты в ложах для прессы. Казалось, что триста делегатов, зрители, репортеры — все застыли в благоговейном страхе перед суровым и ответственным решением, которое сейчас будет принято.

Глава делегации Гватемалы встал. И в этот момент с галереи для гостей неожиданно прозвучал голос, выкрикнувший слова молитвы народа Израиля — древние, как мир и как страдание человеческое:

— Ата Адонай хошиа! (Спаси нас, Господи!)

 

2. Наконец-то мы — свободный народ!

За тысячи километров от здания бывшего катка в Флашинг-Медоу, где горстка людей собиралась решить участь далекой страны, святой город Иерусалим — сердце этой страны — безучастно ждал очередного поворота в своей судьбе. Когда-то кровь жертвенных животных обагряла здесь алтари еврейского Храма; позднее здесь же, на Голгофе, кровь капала с креста, на котором был распят Иисус Христос; потом город то и дело захватывали орды завоевателей, и кровь жителей, смешиваясь с кровью захватчиков, струилась по древним каменным мостовым узких извилистых улочек. А ведь название этого города — по-древнееврейски звучавшее "Ерушалаим" — означает "город мира", и первые жители Иерусалима строили свои дома на склонах Масличной горы под сенью оливковых ветвей, у всех народов издревле считающихся символом мира. Нескончаемая череда пророков провозглашала здесь мир Господень, и еврейский царь Давид, сделавший Иерусалим своей столицей, освятил его словами: "Просите мира Иерусалиму!" Камни Иерусалима были священны для приверженцев трех великих религий — иудаизма, христианства, ислама, а древние стены хранили память о чудовищных преступлениях, совершенных во имя этих религий. Царь Давид и египетские фараоны, Сеннахериб и Навуходоносор, Птолемей и Ирод, Тит и крестоносцы герцога Готфрида Бульонского, Тамерлан и сарацины Саладина — все они сражались, жгли и убивали в этих стенах.

В глубокой синеве ноябрьского вечера Иерусалим казался спокойным и мирным городом, но видимость эта была обманчива.

Город окружало кольцо далеких огней, подобных спутникам на его орбите: к северу — огни Рамаллы, к востоку, у Мертвого моря — огни Иерихона, к югу — огни Вифлеема. Ближе к городу перемигивались, подобно ночным маякам, огни на холмах, охранявших подступы к Иерусалиму. Ярче других сверкали огни Кастеля, вздымавшегося над дорогой, ведущей от Иерусалима к морю, — по этой асфальтовой ленте, длиною всего в несколько десятков километров, город снабжался всем необходимым, от нее зависело само существование ста тысяч иерусалимских евреев. И почти все огни вдоль дороги были огнями арабских деревень.

Иерусалим начинался там, где шоссе превращалось в улицу Яффо. На этой улице — главной торговой магистрали города — находились самые крупные банки, магазины, кофейни и кинотеатры, являвшие собой неповторимую смесь Востока и Европы. В северной части города, в квартале Меа-Шеарим, вокруг многочисленных синагог ютились приверженцы хасидизма — яростные ревнители ортодоксального иудаизма. Южнее располагались выстроенные в современном стиле еврейские кварталы нового Иерусалима, а за ними — такие же современные кварталы, населенные в основном арабами. Улица Яффо упиралась в гордые и величественные стены Старого города. В лабиринте его улочек, под сводами незаметных для постороннего глаза проулков жило пятьдесят тысяч человек — в зависимости от национальности и религии расселившихся по четырем обособленным кварталам — еврейскому, армянскому, христианскому и мусульманскому; эти общины были той нервной тканью, которая соединяла святые места с тремя религиями.

Святые места — это слава Иерусалима и его проклятие.

В двухстах метрах к востоку от Еврейского квартала, окруженного узенькой улочкой, поднималась стена, сложенная из огромных, грубо обтесанных каменных глыб. Это были останки Храма Соломона — Стена Плача, духовный центр иудаизма, светоч и символ, к которому в течение двадцати веков евреи обращали взоры, скорбя о своем изгнании. А дальше вздымались к небу два каменных купола и колокольня, выстроенная в романском стиле; ради того, чтобы взглянуть на эти купола и эту колокольню, сотни тысяч европейцев отправлялись некогда в крестовые походы. Святая святых христианства — Церковь Гроба Господня, по преданию, была построена на том самом холме, где был распят Иисус Христос.

К востоку от Церкви Гроба Господня находилась святыня еще одной религии — ислама. Это была мечеть Омара — Куббет Эс-Сахра, или Храм Скалы, — величественно и невозмутимо возвышавшаяся в центре широкой эспланады. Под ее просторными сводами хранился кусок серого камня, испещренный надписями, славословящими Аллаха, — обломок древней горы Мориа.

Священный для мусульман еле заметный след на этом камне был отпечатком руки архангела Гавриила, который некогда сделал гору Мориа мостом между землей и небом, дабы пророк Магомет на своем белом коне по кличке Эль Бурак мог вознестись в небеса.

Над крышами Старого города одинаково звонко перекликались церковные колокола, гортанные призывы мулл с минаретов и звуки шофара в синагогах жителей Иерусалима постоянно призывали к молитве; для них все эти звуки были напоминанием о том, что Иерусалим — это всего лишь краткий привал в тех странствиях, что заканчиваются в глубокой пропасти, зияющей под восточными стенами города. Здесь, у подножия Масличной горы, лежала библейская долина Иосафата; сюда трубы Страшного Суда призовут дух всех людей, когда настанет конец света. В предвидении этого часа люди приезжали в Иерусалим не только того чтобы жить здесь, но и для того, чтобы здесь умереть, и под выбеленными солнцем каменными плитами в долине Иосафата спали вечным сном поколения христиан, евреев и мусульман: смерть в Иерусалиме дала им то, чего они тщетно добивались при жизни, — удовлетворение их притязаний на эту священную землю.

Помимо традиционного деления города на кварталы и районы, в последнее время добавилось еще деление на секторы.

Отчаявшись справиться с евреями, британские власти разделили весь город колючей проволокой на секторы, контролируемые войсками. Административные учреждения и главные оборонительные сооружения находились в центральном секторе.

Евреи Иерусалима прозвали этот сектор Бевинградом — по имени британского министра иностранных дел Эрнеста Бевина. Однако, невзирая на все границы и демаркационные линии, в эту ночь с 29 на 30 ноября 1947 года Иерусалим познал то благословение, которым его редко баловала судьба за последние тридцать лет, — единодушие. В домах, в кафе, в клубах жители Иерусалима — и арабы, и евреи — сгрудились вокруг радиоприемников и следили за каждым словом далекой дискуссии, от которой зависело будущее их города.

Супруги Халиди — Амбара и Сами — сидели перед камином в библиотеке своего дома. С тех пор, как они поженились, они сидели так почти каждый вечер. Амбара пристроилась за хрупким письменным столиком, за которым она когда-то — впервые в истории — перевела Гомера на арабский язык. Сами Халиди вытянулся в кресле у огня. В массивных шкафах красного дерева, расставленных вдоль стен, расположились книги в кожаных переплетах — безмолвные свидетели права супругов Халиди на их место в Иерусалиме. Здесь хранились древнейшие тексты ислама. С того дня, как в 638 году нашей эры Халид ибн эль Валид въехал в Святой город во главе отряда воинов — завоевателей халифа Омара, в Иерусалиме всегда жили представители семейства Халиди. Эта семья дала арабскому миру выдающихся ученых, педагогов и шейхов. Они были интеллектуальной закваской мусульманской общины Иерусалима. Их потомок Сами Халиди стал президентом Иерусалимского Арабского колледжа. Среди его студентов числились сыновья лавочников, отпрыски старейших арабских фамилий, наследники бедуинских шейхов — Сами Халиди собрал их всех в своем колледже, чтобы из этого человеческого сырья создать новое поколение лидеров палестинских арабов. Сейчас Сами Халиди напряженно вслушивался в каждое слово, доносившееся из радиоприемника, и озабоченно думал о том, что, быть может, скоро его студенты лишатся страны, к руководству которой он их готовил.

В своей маленькой квартирке неподалеку от Ворот Ирода тридцатишестилетний Хамэ Маджадж и его молодая жена пытались утолить горечь радионовостей разговором об убранстве уютного домика, который они построят весной в окрестностях Иерусалима. Всю осень они мечтали об этом домике, который обещал стать залогом счастья Хамэ Маджаджа. В раннем детстве Маджадж остался сиротой; он вырос застенчивым и нелюдимым; счастье он узнал лишь с тех пор, как три года назад к его столу в почтовом отделении подошла красивая девушка, искавшая работу. И он нашел должность для нее — сделал ее своей женой. Она подарила ему двоих детей. Хамэ как раз уплатил последний взнос за участок, на котором он собирался построить свой новый дом. Даже номер участка — тринадцатый, — казалось, предвещал удачу.

На камнях, которые должны были служить столами, слуги расстелили салфетки и расставили множество тарелочек с арабскими угощениями. Даже в этот роковой вечер вдова выдающегося арабского историка оставалась верна той роли, которую она играла уже двадцать лет, — роли лучшей хозяйки арабского Иерусалима. На каменной арке ворот ее дома были начертаны слова: "Войди и будь гостем!" Редко бывал в Иерусалиме почетный гость, который не прошел бы под этой аркой. По паркетным полам покоев госпожи Антониус ступали представители избранного общества многих стран мира: епископы и арабские принцы, ученые и генералы, поэты и политические деятели.

Желая отметить этот ноябрьский вечер жестом, достойным ее страстной привязанности к древним камням Иерусалима, Кэти повела своих гостей наверх, на квадратную крышу Аистовой Башни. Эта башня возвышалась в северо — восточном углу старинных иерусалимских стен, почти в том самом месте, где восемьсот лет назад арабы отбивали натиск крестоносцев, штурмовавших Иерусалим под предводительством Готфрида Бульонского.

В противоположном конце Иерусалима, в простом каменном доме на одной из улиц нового еврейского квартала, другая женщина нервно дымила сигаретой и чиркала карандашом на лежащем перед ней листе бумаги. Она тоже была известна своим гостеприимством, хотя и совсем другого рода. Салоном здесь служила кухня. Кофейник с крепким черным кофе никогда не снимался с плиты. Два поколения сионистов собирались в этой кухне, чтобы смеяться и спорить, ругаться и плакать, строить дерзкие планы и впадать в отчаяние. Хозяйка, подавая гостям кофе и пирожные, курила одну сигарету за другой. Эта женщина была матерью у колыбели нового поколения. Вечной еврейской мамой.

В сущности, она и жила ради того, чтобы наступил этот вечер.

Отец ее был в России плотником, и так как он славился своим мастерством, ему было дозволено поселиться в Киеве, за пределами черты оседлости. Привилегия эта мало что давала, разве что голод преследовал его несколько меньше, чем других его единоверцев. Пятеро из шести его детей умерли в младенчестве. В 1898 году родилась дочь, которую отец увез на иную землю обетованную — за океан. Там, на улицах американского города, собирая пожертвования в пользу жертв погромов, она нашла свою веру. Этой верой был сионизм.

Сионизму она посвятила всю себя.

И нынешний вечер был для нее апогеем ее жизни и борьбы, оправданием всего ее существования. Так важны были для нее эти минуты и так сильны охватившие ее чувства, что общительнейшая из женщин предпочла провести этот вечер в одиночестве. Не расставаясь с сигаретами и выпивая одну чашку кофе за другой, Голда Меир отмечала в своем блокноте каждый поданный в ООН голос, приближавший осуществление мечты всей ее жизни.

Неподалеку от дома Голды Меир тридцать наиболее рьяно разыскиваемых англичанами людей прильнули к старенькому радиоприемнику "Филипс", стоявшему в центре обеденного стола, посреди тарелок с яичницей, вместительных медных кофейников и водочных бутылок. Всего в нескольких стах метров от этой комнаты, обнесенный колючей проволокой, располагался штаб британской тайной полиции, которая уже два года безуспешно рыскала по всей Палестине, гоняясь за этими тридцатью.

Во главе стола сидел тот, кто собрал этих людей. Его череп украшали редкие волосы, могучая грудь колыхалась при каждом слове. Он был борцом в цирке, десятником на каменоломне, маклером по торговле произведениями искусства, журналистом и доктором философии. Однако отнюдь не эти разнообразные способности вызывали восхищение его товарищей и побуждали британскую полицию упорно его разыскивать. Ицхак Саде был духовным вождем Хаганы, подпольной армии евреев, и создателем ее ударных отрядов — Пальмаха.

Ицхак Саде сформировал Пальмах в соответствии со своими принципами. Это была армия, где не придавали значения мундирам и знакам различия, не знали муштры и чинопочитания; это была армия, где у старшего по званию была только одна привилегия — погибнуть раньше других.

Когда голосование в ООН началось, кто-то спросил Ицхака Саде, какой, по его мнению, будет результат.

— Какая разница? — спросил он. — Если результат будет в нашу пользу, арабы начнут войну.

Эта война, — продолжал он, оглядывая своих офицеров, — обойдется нам в пять тысяч убитых. — В наступившей тишине он добавил: — Если же голосование окажется не в нашу пользу, тогда мы начнем войну.

Никто не ответил. По радио стали передавать ход голосования.

Ицхак Саде протянул руку к бутылке и налил себе стакан водки. Подняв его, он сказал с грустной усмешкой:

— Друзья мои! Положение настолько серьезно, что следует подымать тост за каждый поданный голос.

В аппаратной Палестинского радиовещания с телетайпа снималось сообщение о каждом голосе, поданном за или против раздела. Курьер-еврей тут же хватал полоску бумаги и бежал через крохотный дворик в помещение студии радиопередач на иврите. Курьер-араб брал другую копию и мчался через тот же дворик в студию передач на арабском языке.

Хазем Нуссейби переводил сообщение на арабский и передавал нетерпеливо ожидавшему диктору. Подсчитывая в уме голоса "за" и "против", Нуссейби думал: "Дело может обернуться и так и эдак". Неожиданно курьер положил перед ним срочный бюллетень. Нуссейби перевел его и отдал диктору. Но только тогда, когда диктор прочел сообщение вслух, до Нуссейби полностью дошел смысл тех слов, которые он только что написал. "Генеральная Ассамблея Организации Объединенных Наций, — прочел диктор, — тридцатью тремя голосами против тринадцати при десяти воздержавшихся проголосовала за раздел Палестины".

"Жребий брошен, — подумал Нуссейби, — тьма опустилась на наши головы". Он услышал ликующие возгласы своих еврейских коллег, доносившиеся с другого конца двора.

Голда Меир сидела, держа на коленях блокнот, где она только что записала последние цифры. Она, отдавшая столько сил ради того, чтобы эта минута наступила, теперь не могла прочесть цифр, которые сама нацарапала в блокноте. Когда диктор объявил результат голосования, глаза ее наполнились слезами.

Сами Халиди встал с кресла и прошел по библиотеке. Резким щелчком он выключил радиоприемник. Потом взглянул на жену.

— Это — начало трагедии, сказал он.

В этот самый момент в другом конце Иерусалима, в арабском квартале, который был назван в честь его семьи, Насреддин Нашашиби услышал слова своего отца:

— Это — начало войны.

Подобно тому, как толпы парижан наводнили улицы в день освобождения своего города от немцев, подобно тому, как жители Лондона и Нью-Йорка праздновали окончание войны, так же и евреи Иерусалима ликовали — как, может быть, еще не ликовали ни разу за всю свою долгую историю, ибо этот счастливый день возвещал конец ожиданию, длившемуся два тысячелетия.

Давид Ротшильд выслушал новость в своем крохотном баре в компании двух молодых девушек. Как только смолк голос диктора, все трое сразу же ринулись на улицу, пока еще пустынную. Гогоча, как малые дети, они побежали по улице Короля Георга V, барабаня кулаками во все двери и во весь голос крича безмолвным стенам и окнам:

— У нас есть государство! У нас есть государство!

Двое офицеров Хаганы, Мордехай Газит и Залман Март, вскочили в принадлежавший Марту старенький "шевроле" и понеслись по Иерусалиму, без устали гудя клаксоном, пока Газит не убедился, что весь город на ногах.

По мере того, как радостная весть распространялась по городу, в домах распахивались окна и люди начинали громко перекликаться с соседями. В пижамах и домашних шлепанцах, в купальных халатах и в пальто, накинутых поверх нижнего белья, жители Иерусалима высыпали из домов. Ури Авнер на углу улицы Бен-Иехуды присоединился к толпе студентов, которые лавиной неслись по мостовой. Из дверей домов выскакивали все новые и новые люди. На углу улицы Яффо их остановил британский патрульный автомобиль.

— Вы что, не знаете, что сейчас уже первый час ночи? — спросил офицер.

— Вы что, не знаете, что у нас есть государство? — закричали из толпы.

Группа юношей установила громкоговоритель в кузове движущегося грузовика и призывала иерусалимцев выходить на улицы. Их тоже остановила британская патрульная машина, но потом она сама пристроилась за грузовиком и стала помогать ему собственным громкоговорителем.

Реувен Тамир вместе с группой своих друзей взломал киоск, в котором днем продавались кондитерские изделия и прохладительные напитки. Когда они начали раздавать пирожные, появился разъяренный владелец киоска. Но поняв, что в такую ночь не приходится думать о деньгах, он начал помогать раздавать свои запасы. В этот момент мимо пронеслась толпа людей, неся на плечах еврея — офицера полиции и громко крича:

— Он будет нашим первым министром полиции!

Тамир улыбнулся: этот полицейский был его отцом.

Открылись рестораны и бары — владельцы веселились не меньше посетителей. Директор винного магазина "Кармиэль Мизрахи" выкатил на улицу Бен-Иехуда бочку красного вина и стал угощать всех подряд. На улицах Меа-Шеарим — квартала религиозных ортодоксов — юноши из ешиботов и бородатые раввины стояли с бутылками коньяка в руках, чокались и кричали "Лехаим!". Водители кинулись к своим автобусам и стали возить людей с окраин в центр города. К двум часам ночи центр Иерусалима кишел людьми, ошалевшими от радости.

На всех углах счастливые юноши и девушки плясали хору или, взявшись за руки, ходили по улицам и пели "Хатикву". Звучали старые сионистские песни на иврите, русском, чешском, польском, немецком, венгерском и других языках. Незнакомцы обнимались друг с другом. Ури Коэн, студент-биолог Еврейского университета, целовал каждого встречного на пути от своего дома до центра города.

Ко всеобщему веселью присоединились даже англичане. На улице Короля Георга V Яаков Соломон со страхом увидел, что навстречу ему движется британский броневик. Яаков похолодел.

Он был солдатом Хаганы и находился на дежурстве; на бедре у него висела сумка, в которой лежали пистолет и ручная граната; если бы его сейчас поймали, он вполне мог заработать пожизненное заключение в британской тюрьме. Пока он лихорадочно размышлял, что ему делать, группа каких-то юношей кинулась к броневику и стала обнимать британских полицейских. Ошеломленные англичане смущенно улыбались и отвечали на объятия. "Впервые, — подумал Яаков, — евреи сходят с ума от радости, а англичане спокойно к этому относятся".

Радость евреев была столь заразительна, что некоторые англичане выворачивали карманы и бросали пригоршни шиллингов в ящики для пожертвований Еврейского национального фонда, а потом радостно прикалывали к лацканам мундиров бело-голубые сионистские значки. Рабби Эзра Шпицгендер предложил какому-то англичанину глоток коньяку.

— Да здравствуют евреи! — завопил англичанин и залпом проглотил добрую треть бутылки.

Однако в этом веселом хороводе раздавались и мрачные голоса.

Собравшись в своей темной синагоге, лидеры фанатичной ортодоксальной секты Натурей-Карта стонали и плакали — все происходящее казалось им кощунством. Ведь создать в Эрец-Исраэль еврейское государство может только Мессия.

А молодой офицер Хаганы Нетаниэль Лорх был мрачен по совсем иной причине. Он не питал никаких иллюзий относительно того, как отнесутся к решению ООН арабы. Наблюдая, как его собратья-евреи с криками радости пляшут хору, Лорх думал:

"Они танцуют! О, святая простота!".

По всей Палестине евреи разделяли радость иерусалимцев.

Тель-Авив напоминал какую-нибудь латиноамериканскую столицу в ночь карнавала. Танцевали и молились в киббуцах. В поселениях Негева и на границе с Сирией одинокие дозорные на своих постах благословляли осеняющую их ночь. В Иерусалиме ликование достигло своей высшей точки перед похожим на крепость зданием, которое в течение многих лет олицетворяло надежду евреев на независимое государство. Освещенный огнем прожекторов, двор Еврейского агентства стал местом волнующей сцены. Когда на флагштоке гордо взвился белый флаг с голубой звездой Давида, толпу потряс взрыв радостных криков.

Но подобно буруну, разбившемуся о волнорез, шум внезапно стих, и необычная тишина повисла над морем человеческих голов — на балконе здания Агентства появилась женщина. — Две тысячи лет, — сказала Голда Меир, — ждали мы освобождения.

Теперь, когда оно пришло, никаких человеческих слов не хватит, чтобы выразить величие и необычность этого момента...

Ее голос дрожал от волнения, ее сердце было переполнено восторгом, и дочь киевского плотника произнесла два слова, которые евреи многих поколений произносили в самые радостные и торжественные минуты своей жизни.

— Евреи! — воскликнула она. — Мазал тов! Поздравляю!

На пустынных улицах арабских кварталов Иерусалима эхо еврейского ликования отдавалось нестерпимой болью.

Вглядываясь в ночь и прислушиваясь к восторженным крикам, несшимся из еврейских кварталов, арабы с тяжелым сердцем размышляли о том, что эти крики предвещают полное изменение их собственной жизни.

Джибраил Катуль, служащий Департамента просвещения мандатной администрации, с горечью и печалью сказал своей жене:

— Все кончено. Теперь по улицам Иерусалима потечет кровь.

И, помолчав, он добавил с извечным арабским фатализмом:

— Это вина англичан. Они нас предали. Весь мир в заговоре против нас.

Сами Хадави, еще один гражданский служащий мандатной администрации Палестины, воспринял известие о создании еврейского государства так же, как и многие другие арабы.

Плотно закрыв ставни своего нового дома в Катамоне, Хадави пытался преодолеть отчаянье. И тут где-то в глубинах его подсознания зазвучал успокаивающий голос: "Все это — ложь. Никогда этого не будет. Англичане никогда не уйдут из Палестины".

Хазем Нуссейби — работник радиостанции, который перевел сообщение ООН на арабский язык, — отправился домой. Шагая по улице, он вдруг услышал подле себя голос, прошептавший в темноте:

— Придет день, и найдутся арабы, готовые исполнить свой долг.

Нуссейби повернул голову и посмотрел на человека, произнесшего эти слова. Он увидел бедуинского офицера из подразделения, несшего охрану Палестинской студии радиовещания. Офицер этот служил в отборных частях в Арабском Легионе.

Из всех арабов, оказавшихся в эту ночь свидетелями еврейского торжества, никто не наблюдал его в таких необычных обстоятельствах, как молодой капитан сирийской армии, пробиравшийся в гражданском костюме сквозь толпы ликующего народа на улицах Тель-Авива. Когда город озарился первыми лучами солнца, капитан Абдул Азиз Керин стоял у окна своего номера в маленькой гостинице и с волнением смотрел вниз, на улицу, где счастливые юноши и девушки плясали хору.

Капитану Корину было отчего волноваться, — через несколько часов ему предстояло вылететь из аэропорта Лод в Прагу. Там он собирался закупить десять тысяч винтовок и тысячу пулеметов — первую партию оружия, с помощью которого арабы надеялись развеять мечты этих танцоров, веселившихся под окнами отеля, где остановился молодой капитан.

— Ну и что, что мы победили? — шепотом сказала средних лет женщина в купальном халате. — Пускай старик поспит.

Однако именно для того, чтобы разбудить "старика", Гершон Авнер, молодой служащий Еврейского агентства, проехал ночью на своей машине сорок километров от Иерусалима до еврейского завода по производству поташа на берегу Мертвого моря. В портфеле у Гершона лежал проект официальной декларации Еврейского агентства; в этой декларации ишув приветствовал историческое решение ООН. Для этой победы человек, которого Авнер хотел сейчас разбудить, сделал больше, чем кто-либо другой. Авнер осторожно коснулся плеча спящего.

— Мазал тов! — прошептал он, наклоняясь к уху Давида Бен-Гуриона, — Мы победили.

Бен-Гурион проснулся, накинул халат, тяжело придвинулся к небольшому письменному столу, надел очки и стал изучать английский текст декларации, которую положил перед ним Авнер. Затем Бен-Гурион взял ручку и начал править текст; вскоре бумага покрылась пометками, которые, как заметил Авнер, придали тексту более строгий и деловой тон.

— Еще бумаги! — сказал Бен-Гурион; это были первые слова, которые он произнес с тех пор, как проснулся.

Поля, жена Бен-Гуриона, и Авнер судорожно кинулись искать бумагу, а старик ждал со все возрастающим нетерпением.

Наконец, в отчаянии Авнер схватил единственное, что ему удалось найти, — рулон коричневой туалетной бумаги, висевшей в ванной комнате. И на ней-то Бен-Гурион начал писать текст исторической декларации. Когда он кончил, в комнату ворвалась группа счастливой молодежи — рабочих поташного завода. Окружив приземистого, крепко сложенного лидера евреев, они стали отплясывать хору. Бен-Гурион засунул руки в карманы халата и молча, с тяжелым сердцем смотрел на них.

Он хорошо понимал, какую цену евреям придется заплатить за создание государства, которое обещала им в эту ночь Организация Объединенных Наций. Когда Бен-Гуриона потащили в круг, чтобы и он тоже танцевал, старик покачал головой.

— Не мог я тогда танцевать, — вспоминал он впоследствии. — Не мог я петь. Я смотрел, как радостно они пляшут, и думал о том, что всем им скоро придется пойти воевать.

Лидер еврейского ишува сознавал, что голосование в ООН само по себе отнюдь не может служить гарантией того, что еврейское государство действительно будет создано. От голосования в ноябрьскую ночь до полного вывода британских войск должно было пройти еще несколько очень нелегких месяцев; за это время и евреи и арабы собирались умножить свои силы и улучшить позиции с тем, чтобы победить в той войне, которой неминуемо предстояло разразиться сразу после ухода англичан.

В Иерусалиме подготовка к будущим сражениям уже началась. В то время, когда Гершон Авнер гнал свой "остин" к поташному заводу, по темным улицам еврейского пригорода в западной части Иерусалима проскользнул другой автомобиль. Он остановился возле поликлиники больничной кассы Гистадрута.

Из машины вылез невысокий плотный человек; он подошел к дверям поликлиники и осторожно постучал. Дверь отворил дежурный в белом халате. Оба они прошли по пустым коридорам в маленький отдаленный кабинет. Там седой мужчина принялся за работу.

Человека звали Исраэль Амир; он был командующим Хаганы в Иерусалиме, а дежурный поликлиники был одним из его бойцов.

Уже более года в поликлинике, где британским властям не так легко было его выследить, находилась конспиративная штаб-квартира Амира.

Сев за стол, Амир начал изучать донесения еврейской разведки, которые в течение всей ночи передавались сюда по телефону. Из этих донесений явствовало, что вроде бы никакой необычной активности в арабских районах не наблюдается; однако Амира эти донесения не успокаивали. Он чувствовал, что арабы не могут остаться безучастными к происходящим событиям. В шгабе Амира, как и в большинстве штабов Хаганы, была разработана тщательно продуманная система, которая позволяла быстро поднять по тревоге все воинские подразделения. И Исраэль Амир провел три коротких, кажущихся невинными, телефонных разговора, приведя свои части в состояние боевой готовности.

А взрыв, которого опасался Амир, уже назревал. По темным улочкам и крытым переулкам Старого города пробирались арабские курьеры, сжимая в руках клочки бумаги, на которых были изображены полумесяц и крест под соответствующим углом и арабские инициалы "Э. Г.". Инициалы принадлежали Эмилю Гури — видному лидеру христианской арабской общины Иерусалима, выпускнику Цинциннатского университета. Эмиль Гури возглавлял неофициальный руководящий орган арабского населения Иерусалима — так называемый Арабский верховный комитет.

Люди, сжимавшие в руках эти бумажки, направлялись в самые разнообразные места не менее удивительные, чем сам Старый город. Один спешил к Стене Плача, другой — к мечети подле ворот св. Стефана, третий — к Церкви Гроба Господня. И вскоре по призыву Эмиля Гури множеству людей пришлось пробудиться от сна: это были шейхи, мелкие лавочники, разносчики и даже женщины, вдовы из добропорядочных семей, благочестие которых ставило их вне всяких подозрений.

Курьеры передавали листочки бумаги, подписанные Эмилем Гури, поднятым с постели людям, и те вели их к потайным местам, где было спрятано то, ради чего они пришли. Отодвигались панели в стенах, отпирались подвалы, сыпалась штукатурка, маскировавшая тайники в стенах, отмыкались сундуки и лари, разбивались упаковочные клети ящиков с дешевыми религиозными сувенирами, открывались дверцы печей для обжига кирпича и печей для выпечки хлеба. К утру вся работа была закончена.

Пока иерусалимские евреи плясали хору под стенами Старого города, арабы доставали из своих тайных арсеналов запасенное Арабским верховным комитетом оружие восемьсот винтовок, предусмотрительно припрятанных почти десять лет назад, после того, как закончился кровавый арабский бунт против британских мандатных властей, длившийся с 1936 по 1939 год.

Однако были и такие люди — как евреи, так и арабы — которые после голосования в ООН потянулись было друг к другу в надежде, что конфликта, может быть, все-таки удастся избежать.

На улице Короля Георга V арабский зубной врач Сами Абуссуан, глядя из окна на евреев, танцующих хору, пытался не терять присущего ему оптимизма. Образованный человек, искусный скрипач, Абуссуан был одним из тех арабов, которые всегда жили в мире и дружбе с евреями и верили, что возможно примирение этих двух народов. Внезапно в ликующей толпе Абуссуан увидел своего старого друга, преподавателя игры на скрипке Исаака Рогенбурга — человека, которым Абуссуан всегда восхищался за его спокойный ясный ум и миролюбие. И вот теперь на рукаве у профессора красовалась повязка отрядов еврейской самообороны.

А тем временем в других частях арабского мира решение ООН уже вызвало вспышки насилия. По улицам Дамаска неслись толпы молодежи, скандировавшие: "Дайте нам оружие!" 55-летний сирийский премьер-министр Джамиль Мардам предложил сирийцам проявить свой патриотизм не на словах, а на деле: он обещал немедленно открыть вербовочные пункты для записи добровольцев, желающих сражаться в Палестине. Однако сирийцы предпочли другое занятие: они разграбили американскую и французскую миссии, а кроме того, желая выразить свое возмущение позицией Советского Союза, проголосовавшею за раздел, сожгли помещение Центрального комитета Сирийской коммунистической партии. В Бейруте, столице Ливана, таким же образом было разгромлено помещение Арабо-американской нефтяной компании. В Аммане, столице Трансиордании, полиция буквально в последний момент сумела спасти от смерти двух американских профессоров, которых разъяренная толпа хотела линчевать. В своем дворце в Эр-рияде король Ибн-Сауд объявил, что его единственное желание — это "погибнуть во главе моих войск в Палестине".

Как ни странно, в самой крупной стране арабского мира — в Египте — весть о создании еврейского государства была воспринята куда более спокойно. Король Фарук узнал эту новость после полудня, проснувшись после обычного ночного кутежа. Премьер-министр Египта Махмуд Нукраши Паша, бывший профессор истории, отличался от других арабских политиков тем, что был честен. Смертельный враг англичан, он считал, что главная и единственно важная цель Египта — это добиться вывода британских войск из зоны Суэцкого канала и объединения с Суданом под эгидой египетской короны; ни в коем случае он не хотел, чтобы Египет оказался вовлеченным в палестинский конфликт. Однако обстоятельства оказались сильнее египетского премьер-министра. Подстрекаемые циничными политиками, которым вскружил голову дурман беспочвенных иллюзий, египтяне пошли по пути, приведшему их к катастрофе. На улицах Каира уже хозяйничали те силы, которым предстояло посеять ветер и пожать бурю; эта буря привела Египет к насеровскому перевороту и убийству Махмуда Нукраши.

Давид Бен-Гурион вернулся в Иерусалим с рассветом. Глядя на ликующие толпы, он подумал: "Наивные люди! Они думают, что война — это танцульки!" Он сразу же отправился в свой кабинет и засел за работу. К полудню во дворе Еврейского агентства снова собралась толпа, которая требовала, чтобы к ней вышли лидеры ишува.

Полный решимости передать своим согражданам ощущение тревоги, не покидавшей его самого, Бен-Гурион вышел на балкон в окружении пятидесяти своих ближайших помощников.

Когда он начал свою речь, кто-то шепотом сообщил Голде Меир последнюю новость, подтверждавшую справедливость опасений Бен-Гуриона: только что в вооруженном столкновении под Тель-Авивом были убиты три еврея.

И все же Бен-Гурион не мог остаться безучастным к аплодисментам, счастливым возгласам и взрывам радости, охватившим людей, стоявших во дворе Агентства. Суровое лицо старика смягчилось. Вдруг его тоже захлестнула волна радости, столь понятной в гакой день — день, когда исполнилась, наконец, клятва, которую две тысячи лет назад дал народ Израиля на холмах Иудеи.

Закончив свою речь, Бен-Гурион повернулся к бело-голубому флагу за своей спиной. Нежно, почти благоговейно он погладил рукой ткань.

— Наконец-то, — сказал он негромко, — наконец-то мы — свободный народ.

 

3. Папа вернулся!

Ни арабов, ни евреев решение ООН, сделавшее неизбежным вооруженное столкновение, отнюдь не застало врасплох.

Предвидя возможность войны, обе стороны уже много месяцев готовились к ней.

Ранней весной 1945 года Давид Бен-Гурион в зашторенном кабинете своего скромного дома по улице Керен Кайемет, 15, принял посетителя. Это был американец — одно из весьма высокопоставленных официальных лиц Соединенных Штатов.

Несколькими неделями ранее этот человек принимал участие в Ялтинской конференции, наметившей контуры послевоенного мира. Посетитель рассказал внимательно слушавшему Бен-Гуриону подробности одного частного разговора, который во время Ялтинской конференции вели в кулуарах Франклин Д. Рузвельт, Уинстон Черчилль и Иосиф Сталин. Разговор шел о Палестине. Неожиданно, как рассказывал Бен-Гуриону его посетитель, глава Советского Союза обратился к Черчиллю.

— Есть только одно решение арабо-еврейской проблемы в Палестине, — сказал Сталин британскому премьер-министру, — только одно решение, которое Советский Союз намерен поддержать: это создание еврейского государства.

Услышав слова российского диктатора, Бен-Гурион вскочил.

Через много лет он припомнит, что именно в этот момент им овладела абсолютная уверенность — у еврейского народа будет в Палестине свое государство. Под совместным давлением Советского Союза и Соединенных Штатов, ответственных перед мировым общественным мнением, Англия, несомненно, вынуждена будет уступить.

Вернувшись к креслу, Бен-Гурион начал обдумывать услышанное.

Многие годы сионисты добивались, чтобы мир признал право евреев на создание своего государства: это была одна из главных задач сионистского движения. С момента такого признания задача движения становится иной, еще более важной: защищать свое государство с оружием в руках. Бен-Гурион понимал, что если великие державы могут легально санкционировать создание еврейского государства, то осуществить это решение предстоит самим евреям. Он не сомневался, что для этого придется помериться силами с арабскими государствами. Останутся ли евреи в живых, осуществится ли их мечта о государстве — это зависит от готовности ишува к военному столкновению.

Утром 6 апреля 1945 года, вскоре после того, как Бен-Гурион принимал у себя американского гостя, начался критический день в жизни человека, которому судьбой было суждено стать главным противником Бен-Гуриона. Это был Мохаммед Сайд Хадж Амин эль Хусейни, иерусалимский муфтий, духовный вождь иерусалимской мусульманской общины.

События, ставшие поворотными в жизни муфтия, произошли в Берлине, столице нацистской Германии. За последние годы Хадж Амин не раз принимал у себя, в своей вилле на Гетенштрассе, в Зелендорфе, высокопоставленных нацистских вождей. Но теперь, в это утро, муфтий сидел в квартире одного из своих друзей, и единственным представителем Третьего Рейха был эсэсовец — телохранитель и шофер, который привез муфтия в Берлин из австрийского города Бадстейна.

Перед человеком, стол которого еще несколько месяцев тому назад ломился от самых изысканных деликатесов, взимаемых со всей оккупированной Европы, сейчас стояла тарелка с пищей египетского феллаха — кашей из красных бобов в уксусе (такую еду немцы считали пригодной разве что для скота). В комнате присутствовало несколько арабов с сумрачными лицами; это были те самые люди, которые в октябре 1941 года последовали за муфтием, когда он, переодевшись в платье служанки итальянского дипломата, улизнул от британской облавы и пробрался в Тегеран, чтобы потом пешком дойти до турецкой границы и добраться до Берлина.

Убежденный, что победа гитлеровской Германии поможет осуществлению его целей — изгнанию евреев из Палестины и англичан с Ближнего Востока, — Хадж Амин поставил на нацистскую карту все. Он употребил весь свой личный престиж и все свое влияние религиозного лидера на то, чтобы превратить арабов в действенных союзников нацизма. Он вербовал людей, которых немцы потом забрасывали в тыл англичан в качестве диверсантов. Он помог сформировать из югославских мусульман две эсэсовские дивизии. Он сделал все, чтобы облегчить немцам вторжение в Тунис и Ливию. Его агенты за сорок восемь часов предупредили штаб вермахта о готовящейся высадке союзников в Северной Африке (хотя на это предупреждение не обратили внимания). Наконец, доподлинно зная, в чем заключается "окончательность" окончательного решения еврейского вопроса, муфтий приложил все усилия, чтобы ни одна из жертв нацистов не избежала газовых камер рейхсфюрера Генриха Гиммлера и не пробралась в Палестину. В 1943 году он лично обратился к рейхсминистру иностранных дел Риббентропу, требуя предотвратить эмиграцию четырех тысяч еврейских детей из Болгарии в Палестину.

И вот теперь, 6 апреля 1945 года, стало ясно, что Хадж Амин эль Хусейни проиграл. Напоминанием о поражении муфтия был непрекращающийся гул самолетов союзников, методично бомбивших Берлин. Хадж Амин эль Хусейни должен был готовиться к следующему раунду в борьбе двух народов. Он послал эсэсовского телохранителя к машине.

Немец вернулся с мешком посылок Красного Креста для военнопленных. Муфтий роздал пакеты людям, сидящим за столом. Затем он достал кожаный бумажник и извлек оттуда толстую пачку денег: швейцарских франков, американских долларов и британских золотых сертификатов. Эти деньги он разделил на двенадцать частей и положил по пачке перед каждым гостем.

Здесь нам больше нечего делать, — сказал муфтий, и взгляд его был так же непроницаем и бесстрастен, как тогда, когда три года назад он слушал сообщение об успехах германской армии. В те дни казалось, что победа близка. Каждый из вас должен постараться вернуться на родину. Там мы продолжим нашу борьбу. Затем он встал и быстрой семенящей походкой выскользнул из комнаты — так монахиня-сиделка неслышно отходит от одра умирающего.

Хадж Амин эль Хусейни принял сан иерусалимского муфтия из рук еврея — сэра Герберта Сэмюэла, первого Верховного комиссара Палестины, в 1922 году. До того он два года учился в каирском университете Аль Дэхар и бросил его, не преуспев в геологии. Потом он служил в качестве кадета в турецкой армии (сотрудничая при этом в английской разведке); затем, уверовав, что освобождение арабов осуществится через посредство британской короны, стал яростным англофилом и поступил на службу советником британской администрации в Судане. "Декларация Бальфура" и соглашение Сайкса-Пико убедили его в двуличии англичан. Хадж Амин возненавидел их еще больше, чем евреев. Вернувшись из Судана в Иерусалим, он начал на улицах и базарах натравливать арабов на евреев; и тут-то он понял, наконец, что нашел свое призвание. Его интриги и подстрекательства принесли плоды в пасхальное воскресенье 1920 года: толпа арабов напала на евреев около Яффских ворот. Было убито двенадцать человек: шесть евреев и шесть арабов. Так пролилась первая кровь в борьбе между евреями и арабами за Иерусалим.

Роль Хаджа Амина в этом столкновении стоила бы ему десятилетнего тюремного заключения, если бы он вовремя не сбежал в Трансиорданию (приговор был вынесен заочно). Однако пробыл он в изгнании недолго. Вскоре освободился пост муфтия Иерусалима; и сэра Герберта Сэмюэла, который, будучи евреем, старался оставаться беспристрастным, уговорили назначить муфтием именно Хадж Амина эль Хусейни — ибо, как убеждал Верховного комиссара политический секретарь мандатной администрации Э. Ричмонд, ярый антисионист, "пребывание на таком посту может преисполнить назначаемого чувством ответственности".

Так британские власти предоставили крайне важный и притом пожизненный пост в Палестине своему злейшему врагу. Вначале казалось, что англичане рассудили умно. Какое-то время Хадж Амин вел себя тихо. Однако он вовсе не сидел сложа руки — он заботился об упрочении своей власти и не хотел раздражать своих могущественных врагов. Он обеспечил себе избрание на пост председателя Верховного мусульманского совета и получил власть над всеми мусульманскими религиозными фондами в Палестине. Его люди захватили в свои руки суды, мечети, школы, кладбища, так что вскоре в Палестине ни один мусульманин не мог родиться и умереть без того, чтобы за этим не проследил муфтий Иерусалима. Ни один шейх, ни один школьный учитель, ни один чиновник, каким бы мелким он ни был, не назначался без проверки его полной преданности муфтию. Презирая образованных арабов и не доверяя им, муфтий вербовал себе сторонников на базарах и в деревнях. Пользуясь невежеством этих людей, он сулил им оружие и легкую наживу.

Наконец, в 1929 году муфтий решил, что час пробил. При его тайном подстрекательстве толпа арабов накинулась на молящихся у Стены Плача евреев. Волна погромов прокатилась по всей Палестине. Когда резня закончилась, свыше ста евреев были мертвы, а муфтий стал непререкаемым лидером палестинских арабов.

В 1935 году преданные муфтию люди начали проводить акции саботажа в знак протеста против растущей иммиграции евреев из нацистской Германии. И муфтий решил, что теперь народ готов к тому, чтобы пойти на смерть. Что ж, он мог предоставить ему такую возможность — начать джихад, священную войну, с целью изгнания англичан из Палестины, а заодно "решения" еврейской проблемы.

Началось все с шестимесячной всеобщей забастовки арабов.

Забастовка продемонстрировала бессилие англичан. Затем она переросла в вооруженный бунт. Первоначально бунт был направлен против англичан и евреев, но вскоре он обратился и против арабов — врагов муфтия, против кланов, соперничавших с его семьей, а потом и против всех, чье социальное положение или профессия возбуждали подозрение у Хадж Амина.

Убивали землевладельцев, школьных учителей, служащих, чиновников, а порою и просто тех, кто "слишком хорошо" знал английский язык. Людей муфтия стали нанимать для того, чтобы свести счеты с личными врагами. В городах убийства обычно совершались на базарах, рано утром, когда мужчины, по арабскому обычаю, выходили делать покупки. Позади жертвы вырастала зловещая фигура. Убийца вытаскивал из складок своей широкой одежды пистолет, стрелял жертве в спину и ускользал прочь. В деревнях убийства совершались по ночам: банда головорезов вламывалась к человеку в дом и убивала его в постели. Целому поколению образованных арабов Палестины предстояло жить в молчании и вечном страхе.

Когда британские власти наконец решили арестовать муфтия, он, переодевшись нищим, бежал из Иерусалима в Яффу, а оттуда на рыбачьей лодке пробрался в Ливан. Из Бейрута под благосклонным покровительством Франции он продолжал руководить действиями мятежников, пока не разразилась Вторая мировая война. В сентябрьский вечер 1939 года, задумчиво посасывая маслину, он спросил одного из своих друзей:

— Как ты думаешь, немцы окажутся лучше англичан?

Однако муфтий уже сделал выбор. Он находился в контакте с немцами с 1936 года. Французы вежливо выпроводили муфтия в Багдад, где он принял участие в заговоре, ставившем своей целью свержение пробританского правительства Ирака с помощью стран оси. Когда заговор провалился, он бежал в Тегеран, а после того, как в Иран были введены британские и советские войска, перебрался в Германию, где его лично принял Адольф Гитлер.

Через шесть недель после трапезы в Берлине Хадж Амин и двое его соратников оказались в парижской тюрьме Шерш — Миди.

Незадолго до поражения Германии они на тренировочном самолете германской авиации перелетели из австрийского города Клагенфурта в Швейцарию и попросили там убежища.

Когда швейцарские власти отказались укрывать его, Хадж Амин решил сдаться французам. Казалось, из Парижа ему была уготована прямая дорога к почетному месту на скамье подсудимых Нюрнбергского процесса и к суровому приговору, который навсегда лишил бы его возможности заниматься политикой и освободил бы его пост для более умеренного деятеля. Доказательств преступной деятельности муфтия было более чем достаточно; многие из них были собраны в Бадгастайне его доверенной служанкой — разведчицей, подосланной Еврейским агентством специально для того, чтобы следить за муфтием (он так и не догадался о ее истинной роли).

Однако на Нюрнбергский процесс Хадж Амин не попал. Французы, разъяренные тем, что под нажимом англичан им пришлось уйти из Сирии и Ливана, вовсе не спешили расправиться с одним из злейших врагов Великобритании. Муфтию сообщили: "Генерал Шарль де Голль с пониманием относится к вашему делу". Хадж Амину и его сообщникам позволили находиться не в тюрьме, а на вилле в окрестностях Парижа под тайным надзором полиции.

Англичане, не желая вызвать волнения мусульман в колониях, также бездействовали, несмотря на добродетельные заявления.

Наконец, во время визита французского министра иностранных дел Леона Блюма в США сионистские лидеры заявили, что укрывательство муфтия — военного преступника — от суда несовместимо с получением американской экономической помощи.

Леон Блюм, симпатизировавший делу сионистов, соглашался с ними, но премьер-министр Жорж Бидо был другого мнения.

Муфтию намекнули, что самое лучшее, что он может сделать, — это потихоньку скрыться. 29 мая 1946 года, сбрив бороду, в строгом гражданском костюме, муфтий с поддельным сирийским паспортом в кармане сел в Париже на самолет, направлявшийся в Каир.

Через четыре дня в его иерусалимский штаб пришла телеграмма: "Папа вернулся". С этого дня бескомпромиссный фанатик снова захватил в свои руки власть над арабами Палестины. Молодые, образованные, широко мыслящие арабские интеллигенты, которых англичане надеялись сделать просвещенными лидерами палестинского народа, стали пугливо озираться по сторонам, не следит ли кто-нибудь за ними, и неожиданно начали находить у муфтия массу всяческих достоинств, которых раньше они почему-то не замечали. Сидя в номере гостиницы ливанского курорта Алей, муфтий следил за каждым словом дискуссии в ООН. Наутро после голосования он позвонил по телефону в Иерусалим и приказал начать первую стадию той борьбы, которую во время своего последнего обеда в Берлине он поклялся возобновить. Как и двадцать семь лет назад, на заре своей карьеры, он начал битву с того бастиона, который знал лучше всего, — с арабских базаров Иерусалима.

Толпы арабов начали собираться на базарах утром 1 декабря.

Улица готовилась продемонстрировать ответ Хадж Амина на решение Организации Объединенных Наций. Торговцы закрывали лавки и рисовали на фасадах полумесяц или крест, чтобы защитить свое добро от ярости погромщиков. Для иерусалимских евреев кончилась ночь веселья. Среди легко воспламеняющейся арабской толпы намеренно распускались провокационные слухи.

Этим утром пронесся слух, что у Яффских ворот евреи изнасиловали двух арабских женщин. Толпа росла, вбирая в себя все новых и новых людей — рабочих, бродяг, феллахов в кефиях, торговцев в строгих костюмах, школьников, орущих женщин, — и все они хлынули в еврейские кварталы, как поток воды сквозь прорванную плотину.

Шестнадцатилетний Нади Дайес, официант из кофейни, тоже почувствовал в своей душе "прилив национального чувства"; он гикнул, бросил поднос и помчался вместе с толпой. Размахивая дубинками и железными прутьями, погромщики ворвались в торговый центр. Они разбивали стекла еврейских лавок, срывали с петель двери, хватали с полок товары. Одного еврейского журналиста вытащили из его машины и избили до полусмерти. Мальчишки врывались в кондитерские и запихивали себе в карманы и в рот конфеты, шоколад, халву. Взрослые расшвыривали в стороны дешевые товары, чтобы добраться до самых ценных и дорогих — рулонов ткани, шляп, простыней, обуви, ящиков с консервами. После грабежей начались поджоги.

Над новым городом взвились к небу спирали черного дыма.

Некоторые арабы, жившие в этом районе, пытались хоть чем-то помочь евреям. Сами Абуссуан затушил огонь в лавке под своей квартирой, а потом пошел и нарисовал кресты на нескольких еврейских магазинах, до которых погромщики еще не добрались.

Эти магазины принадлежали его друзьям.

Евреи надеялись, что сейчас появятся английские полицейские и солдаты и прекратят бесчинства. Однако, к их удивлению, те самые англичане, которые накануне поздравляли их и пили вместе с ними, теперь безучастно смотрели на разбушевавшихся погромщиков, словно это были всего лишь подвыпившие студенты, которые празднуют на Пикадилли победу своей команды на лодочной регате. Некоторые британские полицейские даже помогали погромщикам: выстрелами из пистолетов они срывали с дверей замки, а британский бронированный автомобиль, разогнавшись, смял железные ворота, которые погромщикам не удалось открыть. Вскоре почти весь квартал пылал, а кордон британский полиции не давал солдатам Хаганы войти в него. Желая отомстить за учиненное арабами насилие, группа бойцов из подпольной организации "Иргун Цваи Леуми" (Эцель) ворвалась в проекционную будку кинотеатра "Рекс" и подожгла кинопленку. Через несколько минут здание кинотеатра полыхало ярким пламенем.

На балконе одного из домов, неподалеку от горящего кинотеатра, стоял невозмутимый араб, запечатлевая с помощью фотоаппарата эффектные моменты. Звали его Антуан Альбина.

Снимки, которые он сделал в этот день, сохранились в его семейном альбоме. Он был владельцем кинотеатра. Афиша все еще рекламировала фильм, который Антуан Альбина демонстрировал на этой неделе жителям Иерусалима. Фильм назывался "Это так приятно".

 

4. В Прагу

Самолет компании "Свиссэйр" оторвался от взлетной дорожки, пронесся над темно-зелеными волнами апельсиновых плантаций и взял курс на Средиземное море. Капитан Абдул Азиз Керин взглянул вниз, на прямоугольники городских кварталов Тель-Авива, где еще несколько часов тому назад он наблюдал, как евреи пляшут и веселятся. Капитан отстегнул привязной ремень и закурил. Через семь часов он будет в Париже, а там пересядет на другой самолет, который доставит его на место назначения — в Прагу. Сирия, недавно добившаяся независимости, получила возможность, которой, кроме нее да еще Ливана, не обладала ни одна арабская страна: она имела право открыто закупать вооружение на международных рынках.

Поэтому сирийское Министерство обороны осаждали многочисленные агенты оружейных фирм, посредники и лжеконтрабандисты, наперебой предлагавшие свои услуги.

Однако сирийский министр обороны Ахмед Шерабати по здравом размышлении рассудил, что не стоит связываться с этой не внушающей доверия публикой; вместо этого он решил сделать большой заказ одному из самых солидных предприятий по производству оружия — Збройовскому заводу в чехословацком городе Брно.

И вот сейчас капитан Керин летел в Чехословакию, чтобы подтвердить сирийский заказ и организовать доставку оружия в Дамаск. В масштабах Второй мировой войны те десять тысяч винтовок, за которыми он ехал, показались бы мелочью. Но в масштабах, которыми мыслили евреи Палестины, — а именно против них предназначались эти винтовки, — такая партия оружия была огромной. Во всех арсеналах Хаганы не набралось бы и половины этого количества.

В том же самолете, на несколько рядов позади сирийского офицера, сидел другой пассажир — коренастый, плотный человек, в костюме, который был ему явно тесен. Пассажир уткнулся в номер еврейской ежедневной газеты "Давар" Весь багаж его состоял из этой газеты да еще зубной щетки и двух книг: Библии и "Фауста" Гете. Согласно палестинскому паспорту этого пассажира его звали Джордж Александр Иберал и он был коммерческим директором еврейской строительной фирмы "Солел Боне". Однако только одна запись у него в паспорте соответствовала действительности — его возраст, тридцать один год; и, разумеется, н паспорте была наклеена подлинная фотография этого человека: с фотографии смотрело круглое хмурое лицо с большими спокойными и решительными глазами, над которыми нависали мохнатые брови. На самом деле его звали Эхуд Авриэль. Он вовсе не был коммерческим директором "Солел Боне" да и вообще не был никаким директором. Однако в Европу он летел по коммерческому делу — притом по тому же самому, что и капитан Абдул Азиз Керин. Эхуд Авриэль тоже собирался купить в Европе десять тысяч винтовок. Винтовки предназначались для Хаганы.

Несколько часов назад в киббуц, где жил Авриэль, въехал потрепанный "Форд", и водитель сказал Авриэлю:

— Одевайся, поехали. Нас ждут в Иерусалиме. Шеф хочет тебя видеть.

Авриэль не удивился. За те десять лет, которые этот тихий интеллигент из Австрии посвятил сионистскому делу, он много раз блестяще справлялся с самыми, казалось бы, невыполнимыми заданиями. Сначала в Вене, потом в Стамбуле и в Афинах и наконец в Париже он руководил одной из самых необычайных операций еврейского движения — нелегальной иммиграцией европейских евреев в Палестину. В разгар Второй мировой войны Авриэль сумел даже заслать несколько своих людей в администрацию гитлеровских лагерей смерти. Более ста тысяч евреев из разных стран Европы были лично обязаны жизнью Авриэлю и его организации: он вырвал их из нацистского ада и помог добраться до берегов Земли обетованной. И вот теперь, через два месяца после возвращения домой, Эхуда Авриэля снова отрывали от семьи и от киббуца.

— Вот что, мой молодой друг, — сказал ему Бен-Гурион, когда Авриэль вошел в кабинет "шефа". — Война разразится очень скоро. Арабы готовятся к ней вовсю. Рано или поздно в Палестину вторгнутся пять арабских армий. После голосования в ООН здесь, в Палестине, со дня на день может вспыхнуть арабский бунт. То, что случилось в 1936 году, покажется нам детской игрой.

И Бен-Гурион поручил Авриэлю отправиться в Европу и использовать свой опыт руководства нелегальной иммиграцией для закупки оружия, — Мы меняем тактику, — продолжал Бен-Гурион. — Сейчас у нас нет времени на то, чтобы засунуть полдюжины винтовок в мотор трактора и ждать, пока этот трактор морем доставят в Хайфу.

Теперь мы должны работать быстро и решительно. В твоем распоряжении миллион долларов. Эти деньги положены на твой текущий счет в "Юнион де Банк Сюисс" в Женеве. Вот список того, что нам нужно.

Бен-Гурион вытащил из кармана тщательно сложенный лист бумаги, на котором было всего лишь шесть строк, напечатанных на машинке. Авриэль прочел список: десять тысяч винтовок, миллион патронов, тысяча ручных пулеметов, тысяча пятьсот станковых пулеметов. Когда Авриэль оторвал глаза от списка, Бен-Гурион взял с письменного стола еще один лист бумаги.

Это было письмо.

— В Париже живет еврей — бизнесмен по имени Клингер; он обещает помочь нам достать это, — сказал Бен-Гурион. — Тебе нужно немедленно лететь в Париж.

Затем, встав, Бен-Гурион вышел из-за стола и положил на плечо Авриэлю свою тяжелую руку.

— Эхуд, — сказал он, — ты должен добыть эти десять тысяч винтовок.

Примерно в то же самое время, когда самолет с капитаном Керином и Эхудом Авриэлем подлетал к Парижу, в так называемый "Красный дом" в Тель-Авиве на улице Хаяркон, 44, вошли два человека. В этом доме размещалась тайная штаб-квартира Хаганы.

Один из этих людей был молодым блестящим археологом по имени Игаэль Ядин. Летом 1947 года Давид Бен-Гурион оторвал Ядина от изучения старинных надписей и предложил заняться разработкой военных операций, назначив его старшим офицером Хаганы.

Другого звали Михаэль Шахам; он был "рабочей лошадью" Хаганы. С одиннадцатилетнего возраста с оружием в руках он защищал родное поселение. Позднее Шахам создал первую подпольную мастерскую Хаганы по производству оружия, тогда еще очень примитивную. Совмещая в себе таланты плотника, электрика, слесаря и выдающегося ученого-теоретика (получив в дальнейшем образование. Шахам стал научным сотрудником Института имени Вейцмана), он изобрел в 1938 году необыкновенную взрывчатку, которая не боялась влаги.

Игаэля Ядина и Михаэля Шахама вызвал к себе Яаков Дори, начальник штаба Хаганы. У Хаганы уже пыла налажена система связи, и из "Красного дома" можно было связаться по радио с любым еврейским поселением в Палестине. Командиры округов каждый день докладывали в Тель-Авив о том, что происходит у них в районах, и вся эта информация заносилась в сводный штабной журнал.

В этот зимний день начальника штаба больше всего, как ни странно, беспокоили не волнения в Иерусалиме, а небольшой инцидент, который казался Яакову Дори зловещим предвестием начинавшейся открытой борьбы. Автобус с евреями, шедший из Натании в Иерусалим, обстреляли из засады. При этом погибли три женщины и двое мужчин. Яаков Дори показал запись в журнале и сообщил Шахаму, что поручает ему обеспечить безопасность движения еврейского транспорта.

— Война будет выиграна или проиграна на дорогах, — сказал Дори. — Наша жизнь зависит от транспорта. Вы должны держать дороги открытыми для нас.

Шахам и Ядин вышли из кабинета начальника штаба. В кабинете Ядина по стенам была развешана подробная карта Палестины на шестнадцати листах, составленная в 1945 году 512-й топографической ротой Британской армии. Вся карта была утыкана булавками с красными головками, обозначавшими еврейские города и поселения; и между всеми этими красными точками извивались нити, составлявшие гигантскую паутину дорог, за которые теперь нес ответственность Михаэль Шахам.

Нередко дорога от одного еврейского поселения до другого проходила через территории, полностью контролируемые арабами, — и в таких местах любой поворот, любой кювет или придорожный куст, любой дом или холм, нависавший над шоссе, могли служить укрытием для арабской засады.

Но самой уязвимой была большая автострада длиной в семьдесят два километра в центре страны, шедшая на юго — восток. От этой артерии, которая начиналась у побережья и постепенно поднималась на высоту семиста пятидесяти метров над уровнем моря, зависела жизнь ста тысяч мужчин, женщин и детей, составлявших наиболее крупную и значительную еврейскую общину в Палестине — общину Иерусалима, В древности по этому пути двигались караваны, поднимались в Иерусалим иудеи-паломники, здесь проходила "виа марис" (дорога к морскому побережью) римских легионов; по ней брели пилигримы, скакали крестоносцы, сарацины, турки. На каждом придорожном камне лежал отпечаток бурной и кровавой истории этого края. Дорога начиналась в окрестностях Тель-Авива и Яффы и шла через Бейт-Дагон, названный так в честь бога-рыбы филистимлян. Десятью километрами дальше она проходила мимо самой большой в Палестине британской военой базы в Сарафанде (ныне Црифин. — Прим. ред.). А за Сарафандом начиналась территория, заселенная арабами.

Стройный минарет Рамлы возвышался к востоку от автострады.

Город Рамла, основанный в 716 г. арабским завоевателем султаном Сулейманом, потом захваченный крестоносцами Ричарда Львиное Сердце, разрушенный Саладином, снова восстановленный египетскими мамлюками, осажденный Наполеоном, — этот город был первым крупным арабским городом на пути из Тель-Авива в Иерусалим. В течение многих веков здесь укрывались разбойники, грабившие проходившие мимо караваны. Дальше дорога к Иерусалиму шла мимо выжженного солнцем холма, где некогда стоял библейский город Гезер, который фараон Египта дал в приданое своей дочери, выходившей замуж за царя Соломона. Потом автострада извивалась по библейской долине Горек, где родилась Далила и где шакалы Самсона с объятыми пламенем хвостами сожгли урожай филистимлян.

Через виноградники и пшеничные поля иерусалимская дорога выходила в Аялонскую долину, где Иисус Навин некогда остановил солнце. А там, где Аялонская долина кончалась, стояли два символа-антипода, олицетворявшие Палестину 1947 года: ощетинившийся колючей проволокой блокгауз британского полицейского участка, построенный на возвышенности, с которой хорошо просматривались добрых пятнадцать километров дороги, и на холме напротив крытое красной крышей — здание Латрунского монастыря, принадлежавшего ордену траппистов. У подножия спускавшихся террасами монастырских виноградников находились насосная станция, от которой зависело снабжение Иерусалима водой, и развалины старинного постоялого двора.

По обеим сторонам дороги возвышались стройные, величавые сосны, отмечавшие место, где дорога вступала в узкое ущелье и начинала подъем к Иудейским горам; эта зеленая, радующая глаз местность называлась по-арабски Баб-эль-Вад — "врата долины"; через несколько месяцев этому названию предстояло стать для палестинских евреев символом той страшной цены, которую они вынуждены были заплатить за свое государство.

Войдя в Баб-эль-Вад, дорога на протяжении тридцати километров петляла, постепенно поднимаясь вверх; лента асфальта лежала на дне ущелья, а по обе стороны от нее круто уходили вверх почти отвесные, неприступные скалистые откосы, поросшие лесом. Здесь за каждым валуном мог прятаться снайпер, за каждым поворотом могла таиться вражеская засада, из-за каждого деревца мог выскочить атакующий отряд.

Только тогда, когда дорога достигала Иудейских гор, в киббуце Кирьят-Анавим еврей-путешественник мог снова почувствовать себя относительно спокойно. Еще через шесть километров дорога поднималась до своей самой высокой точки.

Отсюда в конце длинного поворота влево виднелись пригороды Иерусалима, обещавшие, наконец, безопасность. По пути верблюжьих караванов, римских колесниц и фанатичных крестоносцев теперь двигались грузовики и автобусы евреев: они везли в Иерусалим все, что требовалось городу, чтобы продолжать жить. Не дать артерии оборваться — было непомерной, почти неразрешимой задачей...

Пока Шахам и Ядин обсуждали будущее города, Иерусалим врачевал раны, оставшиеся после арабского нападения. К началу комендантского часа погромщики ушли, наконец, из торгового центра. Еще недавно процветавшие торговые ряды теперь представляли собою груды обугленных развалин.

Стоя у окна своей квартиры над спасенной им еврейской лавкой. Сами Абуссуан вглядывался в ночь и размышлял о том, что натворили его разбушевавшиеся соотечественники.

Электричество, газ, телефон в квартире больше не работали.

Глаза Сами Абуссуана различали все еще дымящееся пепелище, которое несколько часов часов тому назад было бакалейной лавкой; оттуда всю ночь раздавались резкие, короткие выхлопы, вроде выстрелов: это лопались банки с сардинами.

Сами Абуссуан решил, что с него хватит: нужно как можно скорее переселиться в более безопасное место.

В одном из номеров парижского отеля "Калифорния" на улице Берри было сизо от клубов сигарного дыма. На краю кровати сидел Эхуд Авриэль, в отчаянии сжав руками свой лысый череп.

Оказалось, что парижский бизнесмен, который должен был распахнуть перед Авриэлем двери европейских арсеналов, знает о торговле оружием не больше, чем Авриэль — о торговле розами. В отчаянной попытке найти "агенту" какую-нибудь стоящую замену Авриэль провел весь день в переговорах, казалось, со всеми европейскими самозванцами, выдававшими себя за торговцев оружием.

Сейчас, на исходе дня, перед Авриэлем сидел его последний сегодняшний собеседник — румынский еврей, владелец небольшой импортно-экспортной конторы, Роберт Адам Абрамовичи.

Несколько смущенно он объяснил Авриэлю, что в 1943 году на борту небольшой парусной лодки нелегально пробрался в Палестину, но не остался там: Земля обетованная оказалась для него слишком тесной и слишком спартанской.

— Я люблю хорошо пожить, — признался он. — Я люблю лошадей, люблю женщин. Поэтому, когда война кончилась, я переехал во Францию. Не будь я столь требователен и останься в Палестине, Бен-Гурион наверняка послал бы закупать оружие меня, а не вас.

До войны он служил румынским представителем одной из крупнейших в Европе фирм по производству оружия, и руководители фирмы до сих пор оставались его близкими друзьями.

— Они продадут нам все, что нужно, — заверил он ошеломленного Авриэля.

Он вытащил из своего портфеля два объемистых каталога.

Авриэль в изумлении листал страницы, на которых красовались фотографии столь разнообразных средств истребления, что даже богатая фантазия Бен-Гуриона не могла бы такого вообразить.

Однако, предупредил Абрамовичи, нужно преодолеть одно затруднение. Фирма, о которой шла речь, не имела права заключать торговые сделки с частными лицами; она могла иметь дело только с официальным представителем суверенного государства. Поскольку еврейскому государству формально предстояло появиться на свет только через несколько месяцев, Авриэлю необходимо было запастись верительными грамотами какой-нибудь другой державы.

Авриэль с минуту подумал, а потом послал своего помощника в контору за углом, на улицу Понтье, 53, откуда он не так давно руководил подпольными операциями Еврейского агентства по осуществлению нелегальной иммиграции в Палестину. Там, в нижнем ящике его старого письменного стола, лежала папка с бумагами: эти бумаги могли помочь найти выход из положения.

На обложке папки было написано название страны, которая если и имела когда-нибудь сношения с евреями, то разве только в библейскую эпоху, во времена Соломона и царицы Савской. Год тому назад Авриэль за тысячу долларов приобрел у бывшего русского князя, ныне служившего у императора Хайле Селассие, сотню самых что ни на есть подлинных, за подписью и печатью, бланков дипломатического представительства Эфиопии в Париже.

Тогда Авриэль на этих бланках печатал фальшивые визы для еврейских иммигрантов, направлявшихся через территорию Франции к портам, в которых они тайно грузились на суда, отплывавшие в Палестину. Помощник принес папку. Там оставалось восемь бланков. Абрамовичи взглянул на них и понимающе улыбнулся. Это были как раз такие бумаги, какие нужно.

Абрамовичи вынул из кармана два конверта. Один он взял себе, другой протянул Авриэлю. Румынский эпикуреец все предусмотрел. В конвертах были билеты на самолет в столицу той страны, где находилось правление его оружейной фирмы.

В тот момент, когда Авриэль радовался неожиданной удаче, за тысячу километров от Парижа арабский капитан тоже радовался успеху своей европейской миссии. Пока Авриэль беседовал с Абрамовичи, Абдул Азиз Керин, сидя в красивом современном здании правления чехословацкой оружейной фирмы на проспекте Бельхридо, 20, в Праге, договаривался о покупке оружия. Уже сегодня, меньше чем через сутки после своего прибытия в Прагу, Керин мог поздравить себя с тем, что он приобрел для своей страны десять тысяч маузеров модели "Э-18", сто автоматов "МГ-34" и приступил к организации их доставки в Дамаск.

Молодой капитан радовался бы куда меньше, если бы знал, какой следующий клиент войдет в красивое современное здание оружейной фирмы, где он провел сегодня весь день. Ибо в тот момент, когда капитан садился обедать, этот другой клиент укладывал в чемоданчик свою зубную щетку, свою Библию и своего "Фауста", собираясь выехать в Прагу, где у него на следующий день была назначена на проспекте Бельхридо, 20, встреча с директором Збройевского оружейного завода. С появлением Эхуда Авриэля в Праге началась новая фаза в борьбе, которая для палестинского ишува была не менее важной, чем борьба за воду для полива, в борьбе за приобретение оружия для самообороны.

До 1936 года оружие для защиты еврейских поселений покупалось в основном у тех же арабов, от чьих нападений евреям приходилось обороняться. После 1936 года начало поступать оружие из Европы: его прятали в тракторах, дорожных катках, паровых котлах и сельскохозяйственных машинах, доставлявшихся морем в Хайфу. Так, Иехуда Арази — владелец мастерской по ремонту сельскохозяйственной техники в Варшаве — разбирал тракторы и дорожные катки, нафаршировывал их вооружением и боеприпасами, а затем собирал снова, и в таком виде все это транспортировалось в Палестину. За три года Арази переправил в Палестину три тысячи винтовок, двести двадцать шесть пулеметов, десять тысяч ручных гранат, три миллиона патронов, несколько сотен мин и даже — чем он больше всего гордился — три небольших самолета.

После Второй мировой войны тель-авивскому химику и инженеру-механику Хаиму Славину удалось благодаря своей невероятной изобретательности и сверхъестественному везению закупить в Соединенных Штатах почти новые станки по производству оружия, предназначенные после войны к ликвидации. Путешествуя по Америке, Славин, чтобы скрыть свое плохое знание английского, притворялся глухонемым. На приобретение всего этого оборудования Славин истратил два миллиона долларов (несколько месяцев назад оно стоило миллионов семьдесят). Закупленные станки Славин разобрал на мельчайшие детали, развинтив их до последнего шурупа и последней гайки; все это он разложил и классифицировал по одному ему известному принципу и переправил в Палестину под видим текстильного оборудования, предназначенного для вымышленного арабского фабриканта. Догадаться об истинном предназначении всего этого "железного хлама" мог бы только инженерный гений, но среди таможенников такого не оказалось.

Когда, наконец, последний станок был смонтирован в Палестине и пущен в ход, Хаим Славин смог похвастаться, что, переправляя из Нью-Йорка в Палестину семьдесят пять тысяч разобранных деталей, он не потерял ни одного винтика, ни одного болта, ни одной шайбы.

 

5. Два народа, две армии

Когда Эхуд Авриэль отправился в Европу закупать оружие, не было в Палестине еврея, который ждал бы этого оружия с большим нетерпением, чем Исраэль Амир, командующий иерусалимским округом Хаганы. Скудные запасы оружия, имевшиеся в его распоряжении, хранились всего в двадцати с чем-то сликах (так в Хагане называли тайники — от ивритского слова "ле-салек", что значит "удалять"); где именно наводились ли слики, из всего штаба Амира знал только один человек — йеменит, сыровар и оружейник.

У иерусалимской еврейской общины было гораздо больше бойцов, чем оружия. Хагана вербовала людей во всех слоях еврейского населения. Вследствие явного численного превосходства арабов она с самого начала принимала в свои ряды женщин наравне с мужчинами. В рамках Хаганы существовала молодежная организация — Гадна, которая под видом скаутских отрядов готовила еврейских юношей и девушек к службе в боевых отрядах. В результате к тому времени, когда ООН приняла план раздела Палестины, большинство молодежи ишува уже прошло в той или иной степени воинскую подготовку. Для некоторых служба в Хагане давно сделалась семейной традицией, передававшейся от отца к сыну. Для других торжественная церемония приема в Хагану в шестнадцатилетнем возрасте — когда в темном подвале будущий боец давал присягу, положив одну руку на Библию, а другую на пистолет, — становилась гражданским вариантом обряда бар-мицвы, символическим актом перехода к зрелости. А для третьих — жертв нацистских преследований — работа в еврейском подполье, организованном Хаганой в Европе, стала первым соприкосновением с палестинским ишувом.

Главной заповедью Хаганы была строжайшая секретность. Бойцам Хаганы запрещалось фотографироваться, записи были сведены до минимума. Раз в неделю члены Хаганы собирались в тайных местах, подходы к которым охранялись тройными постами дозорных, и там учились обращаться с оружием, взбираться по канату, врываться в дома, выпрыгивать на ходу из автомобилей; специальные инструктора обучали их приемам дзюдо. Услышав условный сигнал, они мгновенно превращались в прилежных школьников или рабочих, собравшихся перекинуться на досуге в картишки. Затем в виде учебного задания им поручалась курьерская служба или слежка за передвижением важных персон — арабов или англичан. И наконец, два-три раза в месяц бойцы выходили на военно-полевые учения; эти учения обычно проводились в далеких, заброшенных вади, до которых приходилось долго шагать под палящим солнцем и где просторы пустыни поглощали звуки выстрелов. Вместо ручных гранат на учениях шли в ход апельсины и картофелины, снабженные детонаторами. Боеприпасы были такой роскошью, что обойму с боевыми патронами новобранец иногда впервые получал, как своеобразный диплом, в конце полного курса обучения.

Командование Хаганы ухитрилось даже, обманув бдительность властей, организовать двухмесячные офицерские курсы, которые функционировали на одной из опытных сельскохозяйственных станций в Изреэльской долине; на этих курсах одновременно занималось около ста пятидесяти человек, а учились курсанты по аккуратным книжкам в красных переплетах — это были английские инструкции, выкраденные из британских казарм.

Как это ни парадоксально, но Иерусалим — центр сионистских устремлений в Палестине — никогда не был благодатной почвой для деятельности Хаганы. Надзор британских властей здесь был строже, чем где бы то ни было. На призывы Хаганы вступать в ее ряды городская молодежь реагировала с куда меньшим энтузиазмом, нежели киббуцники. Ортодоксальные религиозные группы относились к деятельности Хаганы весьма прохладно, а то и враждебно. Однако в Иерусалиме, как и повсюду в Палестине, Хагана была одной из главных движущих сил ишува.

Реальная сила Хаганы состояла не столько в ее организации, курсах и подпольных акциях, сколько в том, что она пробуждала и воспитывала в евреях боевой дух. Основанная на принципах равенства и в то же время уважения к личности каждого своего члена, подчинявшаяся строгой дисциплине и в то же время допускавшая импровизации, Хагана была зеркалом того общества, которое она взялась защищать. Во главе ее стояли лучшие представители молодежи ишува. Своим личным примером они создали традицию беззаветной преданности своему народу и готовности пожертвовать за него жизнью.

Ничего подобного и в помине не было у палестинских арабов.

Трудно было бы указать на молодого араба, сколько-нибудь искушенного в воинском искусстве. Арабская буржуазия по сложившейся традиции пренебрегала военной профессией и предоставляла ее выходцам из других классов общества.

Когда молодой работник радиостудии Хазем Нуссейби и его соседи обнаружили, что ни у кого из них нет даже пистолета, они сделали то же самое, что и сотни арабов в других частях страны, — бросились на базар к торговцам оружием.

Воспользовавшись моментом, те заломили неслыханные цены.

Затем Нуссейби возглавил делегацию своего квартала, которая отправилась в Верховный арабский комитет просить защиты.

После долгих препирательств, во время которых было выпито бесчисленное количество чашек крепкого черного кофе, Комитет согласился послать Хазему Нуссейби и его людям десять бойцов — феллахов из Самарии — за ежемесячную плату по десять палестинских фунтов за человека.

В квартале Верхняя Бака, к югу от иерусалимского вокзала, трое сыновей агента по продаже "бьюиков" — Джордж, Раймонд и Габи Диб — вознамерились создать у себя что-то вроде самообороны. Однако среди пяти тысяч жителей квартала они сумели набрать лишь семьдесят пять добровольцев. Их сограждане под любым предлогом старались уклониться от несения воинской повинности. Некоторые богатые торговцы специально посылали своих сыновей учиться куда-нибудь подальше — в Бейрут или в Амман, лишь бы уберечь их от опасностей службы в ополчении. Отчаявшись пробить брешь в стене равнодушия своих сограждан, братья Диб стали вербовать людей из единственно доступного источника — вооруженных банд муфтия. В какой-то северной деревне они наняли двадцать восемь человек, пообещав каждому десять фунтов в месяц.

Наемников поселили в гаражах и на чердаках и кормили за счет квартала. Командовать отрядом взялся бывший сержант палестинской милиции Абу Халил Гено; у сержанта был сиплый голос, вспыльчивый характер и склонность к шотландскому виски. Живописный Гено и его банда вскоре превратились для братьев Диб и всех жителей квартала в форменный кошмар.

Как-то у них случайно взорвалась связка ручных гранат; в результате квартал понес свои первые потери. Большую часть времени наемники проводили в поисках спиртного. Стоило прошмыгнуть кошке или раздасться случайному выстрелу с еврейского поста, как в ответ начиналась бешеная пальба, которая до смерти пугала и арабов, и их еврейских соседей.

Эта бессмысленная стрельба отвечала характеру феллахов. Для молодых арабов винтовка в руках была несомненным признаком мужественности — вроде рождения мальчика-первенца. Винтовка для араба была не только оружием, но и игрушкой; без нее не обходились ни свадьбы, ни похороны, ни деревенские пирушки, во время которых воздух беспрерывно оглашался залпами.

Поэтому арабы чуть ли не с детства были знакомы с оружием, но склонность бессмысленно разбазаривать боеприпасы резко отличала их от их противников-евреев, для которых каждый патрон был на вес золота. Эти феллахи часто были внуками или даже детьми кочевников-бедуинов; нередко они обладали истинным мужеством и смекалкой, столь необходимой для ведения партизанской войны. Под правильным руководством они могли бы стать опасными противниками, и именно среди этих людей муфтий находил своих наиболее преданных последователей.

Однако то, что люди муфтия считали военной силой, на самом деле представляло импровизированную парамилитарную организацию, рассеянную среди общин и кланов Палестины.

Привязанные к деревням, где они кормились, эти бойцы не пошли дальше азов воинской науки, а их командиры подбирались не по способностям, а по родственным клановым связям. Эти формирования были недисциплинированными и малобоеспособными.

Превыше всего здесь ценилась преданность муфтию; солдаты и офицеры подбирались в первую очередь из тех кланов, деревень и племен, которые эту преданность уже достаточно доказали. В отличие от Хаганы, всеми своими корнями связанной с ишувом, рать муфтия была практически всего лишь его личной армией; ее задача заключалась не столько в том, чтобы воевать с евреями, сколько в том, чтобы напоминать палестинским арабам, кто их вождь. Командиры этого воинства были людьми посредственными, невежественными, зачастую они едва умели читать; они не скупились на угрозы в адрес своих соседей-евреев, но имели весьма смутное представление о том, как командовать солдатами на поле боя. Возглавлял их сорокадвухлетний Камаль Иркат, выходец из старинной иерусалимской семьи, бывший инспектор полиции. У него был профессиональный свирепый оскал, усы, как у Панчо Вильи, горящие черные глаза и неистребимая склонность фотографироваться в бриджах для верховой езды и развевающейся кефие перед строем своих ратников. Иркат завоевал сомнительную славу тем, что первым из арабских вождей поклялся "сбросить евреев в море". Однако явные недостатки арабских "армий" не особенно тревожили палестинских арабов. Они знали, что обладают стратегическим преимуществом и полностью контролируют дорогу к Иерусалиму.

Со всех сторон Иерусалим был окружен плотным кольцом арабских деревень. Евреев в стране было в два раза меньше, чем арабов, к тому же арабам значительно проще было доставать оружие. Но главное их преимущество состояло в том, что их поддерживали все без исключения соседние страны. Уже несколько месяцев подряд радио и пресса арабских государств горячо уверяли палестинских арабов, что их дело — это кровное дело всего арабского мира, который ни за что не позволит евреям захватить власть в Палестине. Как некогда воины Омара и Саладина, так и теперь армии арабских стран, на этот раз вооруженные артиллерией, авиацией и танками, придут на помощь своим палестинским братьям.

 

6. Мы задушим Иерусалим

В течение недели в декабре 1947 года каждый вечер на улице Каср-эль-Нил, главной магистрали Каира, собирались толпы людей; они приходили сюда для того, чтобы поглазеть на огни дворца, в котором помещалось египетское Министерство иностранных дел. В полутьме ранних декабрьских сумерек мерцали угли в жаровнях, среди толпы сновали уличные торговцы, продававшие жареные арбузные семечки и початки вареной кукурузы. А в парадном зале дворца, под обюссонскими гобеленами, совещались восемь разгневанных мужчин: семеро из них были премьер-министрами или министрами иностранных дел семи государств, входящих в Арабскую лигу: Египта, Ирака, Саудовской Аравии, Сирии, Йемена, Ливана и Трансиордании; восьмой был генеральным секретарем Лиги. Именно на обещания стран Арабской лиги и полагались палестинские арабы.

За людьми, собравшимися во дворце на улице Каср-эль-Нил в Каире, стояла внушительная сила; под их властью было население общей численностью в сорок пять миллионов человек — в тридцать раз превышавшее население Палестины и территория общей площадью в три миллиона квадратных, миль — в двести раз больше, чем территория Палестины. Под бесплодными пустынями арабских владений скрывались богатейшие в мире запасы нефти. В распоряжении этих людей имелось пять регулярных армий, три из которых — иракская, египетская и трансиорданская — считались достаточно боеспособными.

Объединение семи арабских государств, связанных общим языком, историей и религией, создавало впечатление мощи и сплоченности; в действительности же дело обстояло не совсем так. Сирия и Ливан были республиками, государственный строй которых представлял собой подобие французского; Саудовская Аравия, Йемен и Трансиордания — феодальными монархиями, возникшими на основе племенных структур; Египет и Ирак — конституционными монархиями британского образца. Все эти страны постоянно враждовали друг с другом. Историческое соперничество Египта и Ирака уходило своими корнями к временам халифатов. Богатая нефтью Саудовская Аравия являлась предметом зависти и недоброжелательства со стороны своих бедных соседей. Все эти страны раздирала племенная, национальная и даже личная вражда. Сирия откровенно зарилась на Ливан. В правящих кругах Сирии и Ирака постоянно зрели заговоры и шла ожесточенная борьба за власть.

В течение последних четырех лет руководители этих государств соревновались друг с другом в воинственности своих позиций в отношении Палестины. Патриотизм того или иного арабского лидера измерялся тем, насколько пылко он клялся в преданности палестинским братьям. Все эти заявления побуждали палестинских арабов занимать все более непримиримые позиции.

— Если ООН хочет, чтобы еврейское государство существовало, — хвастался ливанский премьер-министр Рияд эль Солх, — ей придется послать своих солдат для охраны каждого еврея.

И вот, наконец, настала пора перейти от воинственных угроз к делу. Уже неделю совещались в Каире руководители арабских государств, и в ходе переговоров обнаружилось то, что и так было им всем хорошо известно: между публичными заявлениями и личными убеждениями этих лидеров была дистанция огромного размера. Что бы они ни собирались предпринять в Палестине, это могло быть сделано отнюдь не ради помощи палестинским братьям, а лишь исходя из их собственных интересов.

Египетский премьер-министр Махмуд Нукраши Паша готов был послать в Палестину деньги и оружие, но не армию: конфликт с Великобританией из-за Суэцкого канала не позволял Египту ввязываться в войну, в которой линии коммуникаций будут проходить через зону канала, контролируемую англичанами.

Фейсала, наследного принца богатой нефтью Саудовской Аравии, убеждали, что он должен помочь общей борьбе, прекратив или хотя бы сократив поставки нефти западным странам, особенно Соединенным Штатам; однако, памятуя, что сокращение поставок нефти из Саудовской Аравии на Запад означает истощение потока долларов, текущих с Запада в казну его отца, короля Ибн-Сауда, принц Фейсал на все подобные просьбы неизменно отвечал, что "речь идет о Палестине, а не о нефти".

Представитель иракского премьер-министра Нури Сайда предложил, дождавшись ухода из Палестины британских войск, ударить по Тель-Авиву; однако такой план показался остальным участникам совещания весьма подозрительным — противники Нури Сайда увидели и нем не столько стремление помешать образованию еврейского государства, сколько попытку усилить в Палестине британское влияние. Ливанский премьер-министр Рияд эль Солх и его близкий друг и политический союзник Джамиль Мардам, премьер-министр Сирии, предложили организовать в Палестине партизанскую войну; таким путем они надеялись подорвать растущее влияние Ирака, главного соперника Сирии.

В центре стола сидел Абдурахман Аззам Паша, генеральный секретарь Арабской лиги. Перед ним лежал отпечатанный на четырех страницах меморандум с грифом "секретно"; Аззам Паша составил этот меморандум, надеясь с его помощью достичь компромисса между участниками совещания. В первом параграфе меморандума излагалась суть вопроса, для обсуждения которого все они собрались в Каире: "Арабская лига преисполнена решимости не допустить создания еврейского государства в Палестине и сохранить Палестину в качестве единого и независимого государства". Далее в меморандуме говорилось, что страны, приславшие своих представителей в Каир, обязываются на предварительно оговоренных условиях поставить Арабской лиге десять тысяч винтовок, три тысячи добровольцев и один миллион фунтов стерлингов для немедленного развертывания партизанских операций в Палестине. Наконец, согласно меморандуму, ответственность за составление координированного плана вторжения арабских армий в Палестину возлагалась на пятидесятидвухлетнего иракского генерала, ветерана Дарданелльской кампании во время Первой мировой войны.

Над всей дискуссией незримо витала тень мягкоголосого рыжебородого человека, давно уже игравшего одну из главных ролей в палестинской трагедии, — Хадж Амина Хусейни. Он устроил свой штаб на окраине Каира и оттуда пристально следил за ходом конференции. Все арабские лидеры, собравшиеся на улице Каср-эль-Нил, в глубокой тайне поодиночке посетили муфтия в его укромном убежище. Он принимал их под огромной фотографией Иерусалима и пытался склонить к тому решению, которое устраивало его самого. Хадж Амин вовсе не хотел, чтобы в Палестину вторглись арабские армии. Он понимал, что армии приходят, чтобы захватить власть, а у него не было ни малейшего намерения делиться с кем бы то ни было своей властью в Палестине; и в последнюю очередь он согласился бы видеть в Палестине своих соперников, командовавших армиями Ирака и Трансиордании.

Цель муфтия заключалась в том, чтобы создать свою собственную армию, которая могла бы разбить евреев без помощи извне.

Решение, принятое Арабской лигой, вполне устраивало муфтия.

Теперь оставалось получить контроль над всеми деньгами и добровольцами, обещанными ему Арабской лигой, и поставить войска под свое командование. Чтобы доказать обоснованность своих претензий на руководство страной, он немедленно послал в Палестину в качестве главнокомандующего своего двоюродного брата Абдула Кадера Хусейни, по прозвищу Абу Муса.

Прирожденный вождь и организатор, Абдул Кадер уже доказал свои способности в 1936 году во время так называемою "арабского бунта". Популярность его среди палестинских арабов была, пожалуй, не меньшей, чем популярность самого муфтия. Через несколько дней Хадж Амин покинул Каир с твердым намерением выполнить клятву, впервые произнесенную одним из его приверженцев и ставшую основным лозунгом муфтия — "сбросить евреев в море".

Комнату освещали две свечи, стоявшие по краям простого деревянного стола. За столом сидел Давид Бен-Гурион; его седые, торчащие во все стороны вихры блестели в неярком мерцании огня. Перед Бен-Гурионом сидело несколько человек, но никакие толпы любопытных не окружали здание еврейской средней школы в окрестностях Иерусалима, куда шли люди — один за другим незаметно проскользнули под покровом ночной темноты. Это были командиры иерусалимских отрядов Хаганы.

Бен-Гурион созвал их на совещание, поскольку был убежден, что именно здесь, в Иерусалиме, в ближайшие месяцы придется вести самую тяжелую борьбу. Оторванный от остальных поселений, полностью зависящий от беспрерывного снабжения по крайне уязвимой дороге, Иерусалим был ахиллесовой пятой ишува. Арабам достаточно было нанести один решительный удар по Иерусалиму, чтобы развеять все надежды Бен-Гуриона. Глядя на сидящих перед ним людей, Бен-Гурион мрачно сказал:

— Если арабам удастся блокировать Иерусалим и отрезать его от ишува, то нам крышка; еврейское государство погибнет, еще не успев родиться.

После этого невеселого вступления Бен-Гурион заговорил о более широких аспектах борьбы. И его политический гений проявился в том, что уже в этот декабрьский вечер, когда лидеры арабских государств все еще препирались в египетской столице, вряд ли сознавая, к чему приведут их напыщенные речи, он уже предвидел дальнейшее развитие событий.

— Настало время, — сказал Бен-Гурион, — готовиться к войне против пяти арабских армий.

От его слов на собравшихся пахнуло студеным зимним ветром; некоторые недоверчиво усмехнулись.

— Неужели арабы Дженина собираются атаковать нас бронетанковыми частями? — спросил Элияху Арбель, бывший офицер чешской армии, а ныне офицер оперативного отдела иерусалимского округа Хаганы. Слова Бен-Гуриона показались ему абсурдными. "Бен-Гурион говорил о войне против пяти арабских государств, вспоминал Арбель впоследствии, — в те дни, когда англичане арестовывали нас за ношение пистолета".

Однако Бен-Гурион был уверен в том, что именно так оно и будет. Бму несвойственно было недооценивать противника.

Угроза совместного нападения пяти арабских государств была достаточно серьезной.

Но если Бен-Гурион не склонен был недооценивать арабов, то он их и не переоценивал. Он знал, что арабы, опьяненные собственным бахвальством и высокопарными декларациями своих руководителей, в действительности готовы к жертвам больше на словах, чем на деле. Арабский экстремизм представлял собой смертельную опасность для евреев, но он же давал им редкостный шанс. Принятый ООН план раздела Палестины не мог удовлетворить Бен-Гуриона. Интернационализация Иерусалима была ударом в сердце как для Бен-Гуриона, так и для каждого еврея. Непомерно растянутые нелепые границы, намеченные для еврейского государства, с военной точки зрения были абсолютно неприемлемы.

Некоторые лидеры ишува настаивали на том, чтобы независимо от позиции арабов начать вооруженную борьбу. Бен-Гурион, как и большинство руководителей Еврейского агентства, был против подобного решения. Однако, если арабские государства собирались сами начать войну против евреев, ситуация совершенно менялась. В случае войны еврейское государство будет иметь не ту территорию, которую ему предназначала ООН, а ту, которую оно сумеет захватить и удержать в ходе военных действий.

Бен-Гурион не раз говорил, что именно неуступчивость арабов помогла сионистам добиться своих целей: "Когда они на нас нападали, мы получали то, чего иначе не могли бы добиться".

Первые атаки арабов на еврейские поселения вынудили еврейских землевладельцев начать скрепя сердце нанимать на работу евреев, а не арабов. Еврейские погромы в Яффе привели к основанию первого еврейского города — Тель-Авива.

Нежелание арабов допустить в Палестину евреев, уцелевших в гитлеровских лагерях смерти, вызвало во всем мире волну сочувствия к идее создания еврейского государства. Однако, по мнению Бен-Гуриона, самой большой ошибкой арабов, которая могла послужить на пользу ишуву, был их отказ согласиться с решением ООН о разделе Палестины.

"Это все меняет, — думал Бен-Гурион. — Это даст нам право удержать то, что мы сумеем захватить". С этого момента будущее еврейского государства зависело уже не от решения ООН, а от силы оружия.

На другом берегу реки Иордан, за погруженной во тьму грядой Моавских гор, в гостиной своего дворца на восточной окраине Аммана, сидел над шахматной доской загадочный арабский монарх — Абдалла ибн Хуссейн эль Хашими. Он был искусным шахматистом. Из всех фигур он больше всего любил коня, чьи ходы так трудно предугадать; в шахматах он придерживался той же тактики, что и в жизни, — он умел выжидать, терпеливо разгадывая намерения противника, маневрировать и неожиданно наносить удары.

Территория королевства, которым правил Абдалла, на три четверти представляла собой пустыню. Население страны едва достигало полумиллиона человек, а государственный бюджет не превышал полутора миллионов фунтов стерлингов. Однако в распоряжении Абдаллы имелась важная фигура, которую он мог по своему усмотрению передвигать по шахматной доске Ближнего Востока: Трансиордания была единственной арабской страной, располагавшей по-настоящему хорошо обученной профессиональной армией — так называемым Арабским легионом.

Этой армии Бен-Гурион боялся больше всего. Однако, как это ни парадоксально, ни один арабский лидер не понимал Бен-Гуриона лучше, чем монарх, который командовал Арабским легионом. Абдалла был единственным арабским руководителем, который на протяжении последних десяти лет поддерживал какие-то связи с палестинскими евреями. Электрический ток, питавший лампочку, при свете которой этот потомок пророка каждое утро читал стихи из Корана, шел от еврейской электростанции, находившейся на северо-западной границе его королевства. Накануне голосования в ООН Абдалла тайно встретился с Голдой Меир в доме директора электростанции и имел с ней теплую беседу. Оба признали, что муфтий — их общий враг; было договорено, что стороны будут поддерживать контакты. Король нередко обращался к своим еврейским соседям за советом или технической помощью. Возвращение евреев на палестинскую землю Абдалла рассматривал как возвращение на Ближний Восток семитского народа, подвергавшегося преследованиям на Западе и призванного теперь оказать помощь другому семитскому народу — арабскому, также пострадавшему от западного колониализма.

Невысокий, коренастый монарх глубоко презирал своих собратьев по Арабской лиге, занимавшихся в Каире глупой болтовней. О самой Лиге он однажды сказал, что это "мешок, который напялили на семь голов сразу". Он презирал всех египтян, а короля Фарука в особенности. Абдалла часто говаривал: "Нельзя облагородить сына балканского мужика, посадив его на трон". Сирийцев, чьи земли Абдалла был бы не прочь присоединить к своим владениям, он считал вздорными забияками. И, разумеется, с первой же встречи в 1921 году Абдалла возненавидел муфтия. Впрочем, эта ненависть была взаимной. "Мой отец, — неустанно напоминал эмир своим приближенным, — всегда предупреждал меня, что следует остерегаться проповедников".

Судьба была несправедлива к Абдалле. В 1914 году Лоуренс Аравийский доверил руководство арабским восстанием не ему, а его младшему брату, и слава обошла Абдаллу стороной. Он был изгнан из наследственного эмирата на берегу Красного моря.

Нынешнее свое покрытое песками королевство он получил из рук Уинстона Черчилля, который милостиво отрезал ему часть Палестины после того, как французы изгнали его брата Фейсала из Дамаска. Долгие годы резиденцией Абдаллы оставалась бедуинская палатка, разбитая на том самом холме, где сейчас высился его дворец. Он горел честолюбием, у него были великие замыслы, а управлял он всего лишь клочком забытой Богом пустыни да горсткой людей.

И вот, наконец, одобренный ООН план раздела Палестины предоставлял ему такую возможность, о какой он четверть века только мечтал, — возможность выбраться из своей трансиорданской клетки и стать властителем солидного королевства, которое соответствовало бы его способностям и наследным правам. Священный город Иерусалим мог сделаться теперь его столицей.

Преданный премьер-министр Абдаллы вошел в кабинет сэра Алека Керкбрайда, британского посланника в Транс — Иордании, и осторожно спросил:

— Какова будет реакция правительства Его Величества, если король Абдалла присоединит к своим владениям ту часть Палестины, которая согласно решению ООН должна отойти к арабскому государству?

В эти дни по мечетям, куда на заре сходились на молитву правоверные, начал разноситься слух: "Возвращается Абу Муса". Услышав эти слова, многие трогались в путь. Из Яффы, Хайфы, Шхема, Дженина и Туль-Карема — из 20 городов, небольшими группами, чтобы не возбудить подозрения англичан, арабы двигались в Бейт-Суриф, небольшую деревушку к юго-востоку от Иерусалима, где предполагал расположиться Абу Муса. В небольшом каменном здании в честь главнокомандующего и его ближайших сподвижников был устроен торжественный прием.

Большинство из тех, кто сидел сейчас, скрестив ноги, на полу вокруг Абдула Кадера Хусейни, не видело своего вождя почти десять лет — с "Арабского бунта" 1936-1939 годов. Тогда Абдул Кадер сражался против англичан, был дважды ранен, бежал в Ирак, четыре года провел там в британской тюрьме.

Затем во время восстания 1938 года он повышал свою воинскую квалификацию в школе подрывников Третьего рейха. Теперь Абдул Кадер вернулся в Палестину, чтобы сражаться против нового врага. Он вовсе не был склонен разражаться проклятиями или, бия себя в грудь, свирепо клясться окрасить Средиземное море еврейской кровью; он был серьезен, спокоен, деловит и твердо знал, чего он хочет.

— Дипломатия и политика, — сказал он собравшимся, — не помогли нам достичь нашей цели. Теперь арабам Палестины осталось только одно: защищать свою честь и страну силой оружия.

Спокойно и методично он начал объяснять стратегию той борьбы, для ведения которой он был прислан сюда муфтием.

Подобно Игаэлю Ядину, Абдул Кадер знал, что война за Палестину будет выиграна или проиграна на дорогах. Никакая другая стратегия не отвечала тем средствам, которые Абдул Кадер имел в своем распоряжении. Лучше всего арабы умели нападать из засады на движущийся транспорт, а так как в еврейских грузовиках и автобусах всегда можно было чем-то поживиться, алчность подстегивала их боевой дух.

Расстелив на ковре большую карту Палестины, Абдул Кадер провел пальцем по цепочке обособленных еврейских поселений, обведенных красной чертой.

Первоначальная задача заключалась в том, чтобы нарушать коммуникации между отдельными пунктами, препятствовать их снабжению и в конце концов блокировать все поселения. Затем палец Абдула Кадера передвинулся в центр карты, к темному пятну в сердце Палестины — Иерусалиму. Арабский военачальник не хуже Бен-Гуриона понимал, что сто тысяч иерусалимских евреев — наиболее уязвимая часть ишува.

— Как только будет достаточно людей и оружия, объявил Абдул Кадер, — мы возьмем Иерусалим в кольцо.

Сцепив пальцы рук и как бы сжимая ими темное пятно на карте, арабский главнокомандующий поклялся:

— Мы задушим Иерусалим!

 

7. Разве мы не соседи?..

К середине декабря 1947 года восторженное настроение, охватившее иерусалимских евреев в ту ночь, когда ООН приняла план раздела Палестины, сделалось лишь приятным воспоминанием. Бело-голубые флаги на улице Бен-Иехуды, уныло свисавшие с фонарных столбов, напоминали измятые ленты на похоронных венках. Красочные плакаты, некогда оживлявшие стены домов в еврейских кварталах Иерусалима, теперь были заклеены другими, на этот раз черно-белыми и куда более строгими объявлениями о мобилизации: каждому еврею-мужчине от семнадцати до двадцати пяти лет предписывалось зарегистрироваться для несения воинской повинности.

А дальше, всего в нескольких сотнях метров, и арабском квартале, пожилой шляпочник Филипп Арук выбивался из сил, стараясь выполнить все поступавшие к нему заказы на изготовление фесок. С 1936 года он не продавал столько фесок, сколько теперь. Эта темно-бордовая конической формы фетровая шапка с кисточкой была своего рода условным знаком, по которому снайперы муфтия, все больше наводнявшие город, должны были определять, кто араб, а кто нет.

Днем жизнь в Иерусалиме оставалась относительно спокойной.

Центр города, как и раньше, кишел народом, и в витринах красовались товары, столь же пестрые, как и само население Иерусалима. Из кофеен струился аромат жареного кофе. По городу разгуливали религиозные ортодоксы из Меа-Шеарим в длинных черных лапсердаках, девушки-киббуцницы в шортах и свитерах, йемениты-ремесленники, эмигранты из Германии в своих поношенных, но тщательно отутюженных двубортных костюмах; люди толкались на тротуарах и мостовых и не обращали внимания ни на ругань полицейских, ни на нетерпеливые гудки патрульных машин британской армии.

Однако внимательный взгляд сразу обнаружил бы, что в этой толпе недостает арабов, которые прежде придавали ей своеобразный колорит: исчезли мальчишки-чистильщики, уличные разносчики, торговцы горячими каштанами; исчезли продавцы лимонада, издали возвещавшие о своем приближении звоном медных тарелок. Исчезли и жители окрестных деревень, обычно привозившие в Иерусалим на своих тонконогих осликах горы апельсинов, помидоров, редиски и моркови.

Отчасти из страха, отчасти по приказу муфтия арабы старались избегать еврейских кварталов Иерусалима. Как у евреев, так и у арабов теперь была своя транспортная служба. Евреи ездили на выцветших синих автобусах кооператива "Эгед", арабы — на бледно-серебристых автобусах Арабской национальной компании.

Еврейские такси отказывались возить пассажиров в районы, населенные арабами, а арабские такси не появлялись в еврейских кварталах. Один иностранный корреспондент заметил, что переезд из еврейского района в арабский напоминает поездку за границу.

Арабские и еврейские служащие, много лет работавшие бок о бок, теперь начинали свой день с того, что обыскивали друг друга в поисках оружия. Поездка в суд или в главный иерусалимский банк "Бэрклейс" дорога к которым проходила через арабские кварталы с каждым днем становилась для евреев все более опасной. Для араба столь же рискованной была поездка в какое-нибудь учреждение мандатной администрации, расположенное в еврейской зоне. Даже дети принялись бросать друг в друга камнями по дороге в школу. Основные городские учреждения — центральный почтамт, телефонная станция, правительственная больница, полицейское управление, радиостанция, тюрьма — находились в "Бевинграде", под защитой рядов колючей проволоки. Туда вел только один въезд, около которого день и ночь дежурили двое часовых — араб и англичанин.

15 декабря был взорван водопровод: это было весьма серьезное предупреждение со стороны арабов. Пока англичане чинили водопровод, Еврейское агентство приказало обследовать без липшего шума состояние водосборных цистерн в еврейских районах Иерусалима. Даже то убежище тишины и покоя, на котором арабы и евреи всегда мирно уживались друг с другом, — кладбище — вскоре после голосования в ООН стало ареной стычек. Арабские снайперы несколько раз обстреляли еврейские похоронные процессии, поднимавшиеся по извилистым тропинкам на вершину Масличной горы. Случалось, что эти процессии провожали в последний путь тех, кто пал жертвой беспорядочных перестрелок, все чаще вспыхивавших в Иерусалиме.

Символом положения иерусалимских евреев стало ежевечернее ожидание автобусов на центральной станции "Эгеда", расположенной у въезда в город. Борьба за дороги, о которой думали и командиры Хаганы, и Абдул Кадер Хусейни, уже началась. Арабские засады были пока еще нерегулярными и плохо организованными, но все же они вынудили Хагану заняться обеспечением безопасности движения автобусов на шоссе, шедшем в Иерусалим. Автобусы обшивались стальными листами и весили по восемь тонн каждый. На подъеме от ущелья Баб-эль-Вад такой автобус не мог развивать скорости больше пятнадцати километров в час и редко избегал обстрела. Каждый вечер, задолго до заката, на автобусной станции в Иерусалиме начинали собираться люди, встречавшие тех, кто должен был прибыть с побережья. Когда машины останавливались, толпа кидалась к запертым дверям, пытаясь заглянуть внутрь.

Первыми показывались раненые — их тут же увозили машины скорой помощи, заранее поджидавшие прибытия автобусов.

Последними выносили мертвых: их клали на перрон автовокзала — для опознания, и воздух оглашался рыданиями друзей и родственников, которые пришли встретить своих близких и готовились поздравить их с возвращением в Иерусалим.

Обычно декабрь в Иерусалиме был месяцем веселья и радости: евреи праздновали Ханукку — праздник огней, а христиане готовились к Рождеству, но теперь Иерусалим был погружен во тьму, никто не танцевал, были отменены все общественные собрания, и многие евреи, укрывшись в своих домах, молили Бога, чтобы вновь осуществилось старинное благословение, с которым евреи в Ханукку зажигают свечи: "Мы возжигаем эти свечи в память славной победы и чудесного освобождения, которое Ты даровал нашим предкам". Маршрут автобуса № 2 был самым коротким во всей Палестине. Он шел от центра Иерусалима через Яффские ворота в Еврейский квартал Старого города — древнейшее еврейское поселение в Палестине. Этот маршрут, меньше километра длиной, был единственной связью между новым и Старым городом; и на всем этом пути автобусам угрожали враждебные толпы арабов.

Еврейский квартал Старого города находился в его юго-восточном углу, на склоне горы Сион, обращенном к Храмовой горе. Южной границей квартала была стена Старого города. К западу жили арабы выходцы из Северной Африки, севернее находился мусульманский квартал. В этом Еврейском квартале, который всего-то был размером не более пятнадцати футбольных полей, жила горстка евреев, две тысячи человек, десятая часть населения Старого города.

В течение многих веков здесь селились ученые-талмудисты.

Двадцать семь синагог украшали квартал. Караимская синагога находилась под землей, в подвале, ибо "из глубин да будешь ты взывать к Господу", остальные — на высоком месте, ибо "нет синагоги иначе, как возвышающейся над градом"; разбросанные по всему кварталу, эти синагоги служили центром притяжения для еврейского населения. Между евреями и арабами в Старом городе всегда поддерживались добрососедские отношения. Характерное для мусульман почтение к людям веры естественно распространялось и на религиозных евреев. В пятницу вечером, когда темнело, арабские дети приходили к своим набожным еврейским соседям зажечь им лампы, ибо евреи не могли делать этого в шабат. Что же касается бедняков Еврейского квартала — ремесленников и лавочников, то их сближала с арабскими соседями общая для тех и других нужда.

Отношения же между религиозными лидерами Старого города и светскими сионистскими лидерами, напротив, всегда оставались сдержанными, поэтому Хагана не имела в Старом городе сколько-нибудь надежной опоры. В ночь голосования в ООН в Еврейском квартале Старого города насчитывалось всего восемнадцать бойцов Хаганы. Весь арсенал Еврейского квартала состоял из шестнадцати винтовок, две из которых к тому же не стреляли, двадцати пяти пистолетов и трех финских автоматов.

Исраэль Амир понимал, что арабы в любой момент могут перерезать маршрут автобуса № 2 и лишить евреев Старого города какой-либо связи с остальным Иерусалимом. И пока автобус еще ходил, Амир решил переправить в Старый город столько людей и оружия, сколько мог выделить из своих скудных резервов.

Это не было поспешным решением. Те же простые человеческие чувства, которые прежде сближали арабов Старого города с евреями, теперь привели к вражде. Несколько арабов, живших в Еврейском квартале, покинули свои дома. Один араб-пекарь оставил в печи еще теплое тесто и, покидая квартал, вручил офицеру Хаганы ключ от пекарни. Начали вспыхивать первые драки и раздаваться первые выстрелы. Шестнадцатилетний Нади Дайес тот самый официант, который в день разгрома еврейского торгового центра с гиканьем помчался вслед за погромщиками, тоже жил в Еврейском квартале. Семья Нади всегда была дружна с соседями-евреями, однако, как он вспоминал впоследствии, в эти дни после голосования в ООН "чувства арабов были накалены, и постепенно мы начали верить, что каждый еврей — наш смертельный враг, который хочет захватить наши земли и уничтожить нас".

Нади Дайес отправился на базар и купил себе пистолет. А затем как-то вечером, в декабре, в квартале началась стрельба. Шестнадцатилетний мальчишка подскочил к окну и разрядил свой пистолет в темноту. И тут он услышал истошный вопль старой еврейки, к которой он уже лет десять ходил по субботам зажигать лампу.

— Не стреляй, не стреляй! — кричала она. Разве мы не соседи больше?!

В Иерусалиме, как и во всей Палестине, стратегия и тактика Хаганы базировались на идеях Бен-Гуриона, который считал, что евреи должны удержать все, что им принадлежит: не покидать ни одного дома, ни одного киббуца, ни одной фермы, ни одной конторы и каждый пункт, даже самый изолированный и отдаленный, защищать так, словно это сам Тель-Авив. Однако евреи Иерусалима начали выезжать из тех кварталов, где жили арабы. Чтобы предотвратить это, Исраэль Амир решил заставить арабов первыми покинуть такие кварталы: к стенам арабских домов и к ветровым стеклам арабских машин приклеивались плакаты с угрозами, на видных арабов обрушивалась лавина анонимных телефонных звонков, а в особо серьезных случаях бойцы Хаганы перерезали в арабских районах электрические и телефонные провода, стреляли в воздух и устраивали шумные взрывы, стараясь вызвать панику. В ряде случаев эта тактика оказывалась успешной: так, в одно прекрасное утро арабы из деревни Шейх-Бадр, притулившейся под склоном холма, на котором позднее было воздвигнуто здание Кнесета, покинули свои дома и бежали.

В это самое время Абдул Кадер Хусейни провел свою первую организованную операцию в Иерусалиме. Так же, как и Амир, он преследовал прежде всего не практическую, а психологическую цель — "предостеречь евреев", как объяснял своим людям один из его командиров. Объектом атаки стал дом в квартале Санхедрия, где была расквартирована группа бойцов Хаганы.

Сто двадцать "священных воинов", специально для этого привезенных на грузовиках из Хеврона, в проливной дождь приблизились к дому на сто метров и по сигнальному выстрелу Абдула Кадера Хусейни открыли огонь. Стрельба продолжалась минут пятнадцать, пока не появился британский бронированный автомобиль. После этого арабы отступили, понеся в этом бою свою первую потерю: одного из них укусила змея.

Исраэль Амир начал постепенно посылать своих людей в Старый город. С каждым рейсом автобуса № 2 в Еврейском квартале появлялось несколько новых бойцов Хаганы, переодетых студентами, талмудистами или рабочими. К середине декабря Хагане удалось переправить в Еврейский квартал сто двадцать человек.

Однако к арабам тоже постепенно прибывало подкрепление — это были вызванные из деревень люди муфтия, а также добровольцы из Ирака, Сирии, Транс-Иордании; они не меньше, чем бойцы Хаганы, горели желанием поставить Иерусалим под свой контроль. С их прибытием ночные перестрелки между арабскими и еврейскими аванпостами стали постоянным явлением.

Участившиеся беспорядки послужили причиной появления в Старом городе третьей волны вооруженных людей: это были шотландцы в зеленых юбках, солдаты Горного полка легкой пехоты — одного из самых прославленных полков британской армии. Однако их присутствие почти не повлияло на волну ночных перестрелок с их неизбежными последствиями.

Белая с голубыми полосами пачка стирального порошка стояла там, где было условлено. Ури Коэн, студент-биолог Еврейского университета, тот самый, который в ночь голосования в ООН целовал каждого встречного на пути от своего дома до центра города, спокойно шагнул через порог в убогую хижину. Семеро остальных уже ждали его. Первый из пришедших поставил пачку на условленное место на подоконник — знак того, что все спокойно; последний из уходящих должен был убрать стиральный порошок с подоконника.

Все семеро знали Ури Коэна лишь по его конспиративной кличке Шамир. Все они были членами подпольной еврейской террористической организации Эцель ("Иргун цваи леуми", что значит "Национальная военная организация"). Эту организацию ненавидели англичане, ее боялись арабы, от нее отмежевывалось большинство евреев. Члены Эцеля считали своим идеологом умершего в 1940 году Владимира Жаботинского, который мечтал о Еврейском государстве "по обоим берегам Иордана". Для Эцеля решение Черчилля о создании Трансиорданского эмирата было вопиющим нарушением "Декларации Бальфура". Они хотели получить всю землю, которая когда-то принадлежала библейскому Израильскому царству, и по возможности без обременительного присутствия арабского населения.

Если Еврейское агентство, которое представляло большую часть ишува, старалось добиваться своих целей путем переговоров и проявляло сдержанность, то Эцель, а также отпочковавшаяся от него группа Лехи ("Лохамей Херут Исраэль" — "Борцы за свободу Израиля") уповали только на силу оружия. Ради достижения своих целей они не брезговали убийствами и террористическими актами. На гербе Эцеля была изображена поднятая в сжатой руке винтовка в обрамлении надписи "рак ках" ("только так").

Выполняя свой девиз, члены Эцеля уже пролили кровь около трехсот, большей частью ни в чем не повинных людей, в частности тех девяноста арабов, евреев и англичан, которые погибли в результате самой знаменитой операции Эцеля — взрыва в отеле "Царь Давид" 22 июля 1946 года. Многими своими действиями Эцель вызвал возмущение мира и негодование своих еврейских соотечественников — мстя за казнь одного из своих товарищей, члены Эцеля повесили двух британских сержантов и подсоединили их трупы к минам — ловушкам.

Жестокости, творимые Эцелем, были причиной распространения антиеврейских настроений среди британских солдат и офицеров.

Но, с другой стороны, террористические акты Эцеля принесли и иные плоды: британская общественность стала все активнее выступать против присутствия Англии в Палестине, и это сыграло важную роль в решении Клемента Эттли отказаться от мандата.

Члены Эцеля восприняли решение ООН о разделе Палестины как противозаконное и абсолютно неприемлемое. Особенное возмущение вызвал план интернационализации города, который, как они объявили, "был и навеки останется нашей столицей".

Незадолго до голосования в ООН Менахем Бегин, лидер Эцеля, с виду мягкий и интеллигентный человек, на тайном совещании сказал своим командирам: "В ближайшие месяцы мы должны уделять Иерусалиму главное внимание". Первая акция была направлена против арабов Лифты и Ромемы — поселков на западной окраине Иерусалима; жителей этих поселков обвинили в том, что они передавали сведения о передвижении еврейских автоколонн, следующих из Иерусалима в Тель-Авив. Затем Эцель провел ряд операций в центре города. 13 декабря один из бойцов Эцеля бросил две бомбы в толпу арабов у Дамасских ворот; шесть человек было убито и сорок ранено.

Готовность к участию в таких акциях была, пожалуй, единственным, что сплачивало весьма несхожих членов Эцеля.

Восемь человек из группы Ури Коэна, собравшихся в убогой лачуге йеменитского квартала Иерусалима, были типичными представителями Эцеля. Один из них был пожилой человек, торговавший на улице Бен-Иехуды розами, которые он развозил в детской коляске; попутно он собирал необходимые организации сведения. Другой был чернорабочим из Йемена; он едва умел читать и писать. Третий, родом из Польши, наиболее фанатичный член ячейки, был религиозным ортодоксом, жившим в Меа-Шеариме. Ури Коэн жаждал деятельности.

— Хагана ничего не делает, — часто жаловался он, — и мы тоже палец о палец не ударяем. Однако это собрание оказалось не таким, как обычно.

Командир группы объявил Ури, что его направляют на командирские курсы Эцеля. А это означало, что он наконец по-настоящему включается в борьбу.

Для конторы главного капеллана британских вооруженных сил в Палестине это был такой же обычный и неизменный ритуал, как ежедневное чтение отрывка из Библии. Каждую пятницу офицер штаба приносил сюда одну из двадцати пронумерованных и зарегистрированных копий совершенно секретного документа под названием "Боевое расписание и дислокация". В документе указывалось точное расположение и ожидаемые переброски всех британских воинских подразделений на Ближнем Востоке на будущую неделю. Тщательно просмотрев документ, капеллан запирал его в сейф и отправлялся на офицерскую мессу в, отель "Царь Давид". Месса продолжалась около часа. Когда он возвращался назад, фотокопия документа уже поступала в штаб Хаганы.

Эта операция, проводившаяся секретарем капеллана, была одним из первых достижений еврейской разведывательной службы, которой в будущем предстояло поразить мир. Руководство Хаганы понимало, что в борьбе против арабов евреи не могут полагаться на эцелевскую тактику разрозненных вылазок и взрывов. Задолго до того, как члены Эцеля подложили первую бомбу на арабском базаре, командиры Хаганы позаботились о мобилизации различных слоев ишува для выполнения сложных задач разведывательной работы. Иерусалимскую разведывательную сеть возглавлял двадцатишестилетний физик Шалхевет Фрейер, уроженец Германии. Фрейер знал обычаи и порядки британской армии: во время Второй мировой войны он в чине сержанта сражался в Восьмой армии союзных войск в Африке. Позднее, переодетый английским майором или полковником, он переправлял нелегальных иммигрантов через линии британских войск в Италии. Теперь, сидя в кабинете мало кому известного иерусалимского Института общественных исследований на улице Бецалель, он руководил работой двадцати агентов, проникших на всех уровнях в британские военные и гражданские учреждения. Один из секретарей Верховного комиссара Палестины тоже был человеком Фрейера.

Разведка Хаганы была обязана своими успехами разнообразным талантам тех людей, которые в ней работали.

Двадцатидевятилетний Вивиан Герцог с его проницательными голубыми глазами и несравненным оксфордским произношением легко мог, надев пиджак из твида спортивного покроя, сойти за молодого английского офицера в гражданской одежде.

Уроженец Дублина, сын главного раввина Палестины, Герцог был официально уполномочен осуществлять связь между Хаганой и британской армией. Однако в действительности его главной задачей было создание сети проеврейски настроенных английских офицеров и чиновников в британской администрации.

Не удивительно, что Герцогу удалось блестяще справиться со своей задачей: он имел к тому все данные. Прежде ему довелось служить офицером в Гвардии — самой английской из всех английских воинских частей. Англичане хорошо подготовили его к работе в Хагане: в течение полутора лет он был капитаном британской военной разведки. Герман-Иосеф Мейер, сын одного из наиболее уважаемых иерусалимских книготорговцев, во время войны прошел от Эль Аламейна до Монте Кассино, подслушивая разговоры немецких летчиков для британских ВВС. Теперь, сидя в подвале отцовского дома на улице Рамбан, 33, он подслушивал другие разговоры. На этот раз в его наушниках звучали не немецкие, а английские слова.

Мейер возглавлял один из отделов еврейской разведки, носивший кодовое название "Арневет" ("Кролик"). Этот отдел, укомплектованный девушками из Хаганы, говорившими по-английски, работал круглые сутки, и его радиоприемники были настроены на волну 58,2 метра — канал британской полиции.

Все обильней становилась информация, поступавшая в штаб Фрейера. Он получал еженедельные сводки английской военной разведки на Ближнем Востоке, он читал копии большинства писем, которыми обменивались сэр Алан Каннингхем и его лондонское начальство; он знакомился с приказами и циркулярами британского главного штаба в Палестине; он знал, что именно известно британскому командованию о военных приготовлениях евреев и арабов.

Но еще важнее было то, что еврейской разведке удалось получить доступ и к арабским секретам. Не позднее чем через две недели после очередного совещания руководителей Арабской лиги копии протоколов попадали в Еврейское агентство в Иерусалиме. Платный информатор служил даже в штабе Хадж Амина Хусейни в Каире.

В подвале Еврейского агентства в двух бдительно охраняемых комнатах молодой человек по имени Ицхак Навон руководил обработкой информации, поступавшей из самого ценного источника. Эти комнаты были связаны специальным кабелем с центральным пультом иерусалимского почтамта. Работавшие там еврейские инженеры и техники подключили подслушивающие устройства к телефонным и телеграфным кабелям, связывающим основных британских и арабских абонентов в Иерусалиме с другими странами Ближнего Востока и с Европой. Вскоре Навон был в курсе всех телефонных разговоров видных арабских лидеров и британских официальных лиц в Иерусалиме.

Эта тайная война дополнялась пропагандистской работой, которую обе стороны вели через подпольные радиостанции.

Арабское радио, называвшее себя "Голос революции", каждый вечер в семь часов вело передачу с помощью небольшого передатчика, спрятанного под грудой ковров в фургоне торговца-армянина. Радиопередатчик Хаганы помещался в частном доме. Чтобы сбить с толку англичан, передачи велись из района, в котором не было электрического освещения.

Питание для радиопередатчика поступало из находившейся неподалеку больницы по проводу, протянутому от дома к дому.

Постороннему взгляду этот провод казался простой бельевой веревкой: по просьбе Хаганы хозяйки вывешивали на нем белье для просушки.

 

8. Санта-Клаус Хаганы

Свежевыпавший снег обметал черепичные крыши и клочьями лег на стены Старого города. А над ним на высоком холодном небе, подобно дальнему маяку, горела звезда, которая тысяча девятьсот сорок семь лет тому назад вела пастухов Иудеи и трех волхвов к яслям в Вифлееме. Закутавшись в снежную мантию, Иерусалим собирался праздновать Рождество — самое тревожное Рождество за всю свою долгую историю.

Редко когда в истории Иерусалима мир казался столь далеким, а люди доброй воли столь немногочисленными, как в те декабрьские дни 1947 года. С приближением Рождества покой горожан все чаще нарушался перестрелками, и что ни день, то чаще и яростнее становились вооруженные стычки: к концу года в столкновениях погибло уже сто семьдесят пять арабов, сто пятьдесят евреев и пятнадцать английских солдат. Гершон Авнер — тот самый, который привез Бен-Гуриону весть о голосовании в ООН, — собственными глазами видел, как в центре еврейского квартала Иерусалима средь бела дня были убиты два британских солдата. Банда арабских подростков схватила на базаре Старого города еврея Исраэля Шрайбера; через несколько часов его обезображенный труп, втиснутый в мешок, был найден около Дамасских ворот. Журналиста Роберта Стерна, уроженца Великобритании, популярного обозревателя газеты "Палестайн Пост", застрелили на пороге агентства печати. Последняя его статья неожиданно оказалась эпитафией самому себе. "Если я умру, — писал он, — то пусть вместо того, чтобы ставить памятник на моей могиле, люди пожертвуют средства на содержание животных в Иерусалимском зоопарке".

На следующий день, когда в зоопарк стали поступать первые пожертвования, похоронную процессию, двигавшуюся за гробом Стерна, обстреляли арабские снайперы.

Даже в Сочельник не обошлось без положенной порции перестрелок. Сами Абуссуан, возвращавшийся с традиционного рождественского радиоконцерта, где он играл на скрипке, попал под обстрел в еврейском квартале Мекор-Хаим. Когда Абуссуан добрался до скромного отеля в Катамоне, на его машине красовались следы пуль. Абуссуан переехал со своей семьей в отель "Семирамида" через несколько дней после разгрома и сожжения еврейского торгового центра. Отель принадлежал дяде Абуссуана. Трехэтажное, укрытое зарослями бугенвиля и ничем не приметное здание "Семирамиды" казалось Абуссуану надежнейшим убежищем.

Грустное Рождество было у палестинских христиан в тот тревожный год. Едва не погибнув по дороге с концерта, Сами Абуссуан встретил праздник в кругу своей семьи. Когда Джеймс Поллок, окружной комиссар Иерусалима, прибыл на рождественское богослужение в Церковь Рождества Христова в Вифлееме, он застал там лишь жалкую горстку паломников. В нескольких кварталах от Церкви Рождества, в доме доктора Михаэля Малуфа, возглавлявшего сеть психиатрических больниц в Палестине, столы не ломились, как прежде, от яств и радостная толпа друзей не шумела в комнатах; доктор Малуф встретил Рождество вдвоем со своей женой Бертой; откуда-то издали доносилась разухабистая песня — это горланили английские солдаты.

— Да встретишь ты все праздники в добром здравии! — произнес доктор Малуф традиционное арабское приветствие и поцеловал жену.

Взявшись за руки, они смотрели в окно. Подвыпившие солдаты продолжали горланить. "Но в домах, — подумала Берта Малуф, — царит скорбь".

В это время в трех тысячах километров от Иерусалима, в бельгийском порту Антверпен, невысокий юноша в черном дождевике, радостно потирая руки, стоял в воротах, ведущих к длинному ряду темных складов. В этот сочельник Ксилю Федерману предстояло стать Санта-Клаусом Хаганы. На складах хранились сотни пикапов, санитарных машин, цистерн, джипов, прицепов, бульдозеров, транспортеров. Там громоздились горы палаток всевозможных размеров — от одноместных до стоместных, море касок, километры кабелей, проводов и шлангов, штабеля радиоприемников, полевых телефонных аппаратов и переносных раций. Здесь же были сложены тюки патронташей, белья, носков, обуви, обмундирования, карманных фонариков, пакетов первой помощи. Всего этого хватило бы на экипировку половины евреев земного шара, если бы они вздумали вступить в ряды Хаганы. Подобно тому, как Эхуд Авриэль был послан в Европу покупать оружие и боеприпасы, Федерман был командирован найти и закупить снаряжение для немедленной организации армии численностью в шестнадцать тысяч человек. Обрадованный Федерман принялся обследовать открывшиеся его глазам богатства и составлять список вещей, необходимых для армии, призванной защищать еще не родившееся государство. В одном из складов он наткнулся на какое-то странное приспособление. Это было заплечное крепление для переноски тяжестей. Федерман секунду поколебался, а потом подумал: "Это может пригодиться, да и стоит всего двадцать центов штука". Он пометил в своем списке триста креплений и пошел дальше. Этим двадцатицентовым креплениям суждено было спасти иерусалимских евреев от голодной смерти.

 

9. Путешествие в нелепость

К британскому майору, который командовал солдатами, производившими обыск в автобусе, подошла женщина.

— Что вы здесь делаете? — спросила она.

— Ищем, нет ли здесь оружия.

— Вы не имеете права! — воскликнула женщина.

— Вы полагаете? — ответил майор.

Однако от этой дамы не так-то легко было избавиться. Она потребовала, чтобы майор предъявил ей документы. Как истый англичанин, майор учтиво протянул своей собеседнице удостоверение личности. Солдаты за его спиной ухмыльнулись.

Невзирая на настойчивые протесты, обыск продолжался.

Наконец майор сказал:

— О-кей, автобус может двигаться дальше.

— Погодите! А как насчет девушки из той машины?

Машина сопровождала автобус, ехавший из Иерусалима в Тель-Авив. Прежде чем приступить к обыску автобуса, британские солдаты арестовали сидевшую в машине девушку и конфисковали найденный там автомат. Женщина, вступившая в пререкания с британским майором, была Голдой Меир.

Вмешательство Голды Меир было продиктовано не только заботой о судьбе девушки. Арабы, не желая раздражать мандатные власти, обычно оставляли в покое британские автоколонны, двигавшиеся по Иерусалимской дороге, и приберегали свои пули для евреев. От имени Еврейского агентства Голда Меир потребовала охраны для еврейского транспорта: мандатные власти обязаны обеспечить безопасность на палестинских дорогах. Англичане в конце концов согласились, но выдвинули условие: они будут обыскивать транспорты, дабы помешать Хагане доставлять в Иерусалим оружие и солдат. Поскольку именно в этом Еврейское агентство видело одну из своих основных задач, оно отвергло условие англичан и распорядилось, чтобы во всех еврейских автобусах ехали под видом пассажиров вооруженные бойцы Хаганы. Тогда англичане начали останавливать и обыскивать еврейские автобусы и легковые машины в поисках оружия. Это вызвало возмущение у руководителей Еврейского агентства. "Лучше бы, — говорили они, — англичане употребили свою энергию на то, чтобы избавить Иерусалимскую дорогу от арабских засад".

В конце концов Голда Меир вырвала у мандатной администрации согласие на прекращение обысков. И вот теперь она увидела, что обещание не выполняется; мало того, ее ждал еще один неприятный сюрприз. Британский майор объявил, что он отвезет арестованную девушку в полицейский участок, находящийся на арабской территории. Голда вздрогнула.

— В таком случае, — заявила она, — я еду с вами.

— Это невозможно! — раздраженно сказал майор. — Для этого мне пришлось бы вас арестовать.

— Именно этого я и добиваюсь, молодой человек, — сказала Голда и села в патрульную машину рядом с арестованной девушкой.

В конце концов благодаря настойчивости Голды обе они были доставлены в полицейский участок на еврейской территории.

Дежурный британский сержант составил протокол. Затем он спросил Голду, как ее зовут.

— О Боже! — воскликнул он, услышав ответ, и схватился за голову.

Через несколько минут появился старший полицейский инспектор. Он предложил Голде стаканчик виски и сказал, что лично отвезет ее в Тель-Авив в своем бронированном автомобиле. На окраине Тель-Авива она попросила инспектора остановиться и, вылезая из машины, сказала:

— Теперь не мне, а вам грозит опасность.

Когда машина развернулась, Голда вспомнила, что сегодня 31 декабря 1947 года: сегодня ее английский провожатый будет праздновать Новый год. Сложив руки рупором у рта, она закричала:

— С Новым годом!

И быстро зашагала в сторону города.

В полдень следующего дня в Бейт-Сафафе трое вооруженных арабов, спрятавшись за кустами у входа в арабскую больницу, застрелили доктора Гуго Лерса, который, несмотря на предостережения своих еврейских коллег, отказался покинуть больных. Услышав по радио сообщение об убийстве, вифлеемский психиатр Михаэль Малуф с горечью сказал своей жене:

— Какой негодяй это сделал?

Месть не заставила себя ждать: через сутки после гибели доктора Лерса по пути в небольшую больницу под Вифлеемом был убит доктор Михаэль Малуф; дом, где несколько дней назад он вместе с женой отмечал Рождество, погрузился в траур.

Для многих жителей Иерусалима Новый год ознаменовался вынужденным уходом с насиженных мест. Этому способствовали и тактика Хаганы, и снайперы Хадж Амина. Особенно бурно развивались события в Катамоне, застроенном виллами зажиточных арабов.

Катамон населяли в основном арабы-христиане. Евреев представляло всего несколько семей. Кварталу не повезло: он оказался стратегически важным пунктом, поскольку вклинился между еврейскими кварталами Мекор-Хаим и Тальбие и был постоянной угрозой целостности еврейского Иерусалима. Для арабов Катамон по тем же самым причинам представлялся удобно расположенным аванпостом на вражеской территории, плацдармом, с которого легко ударить по еврейскому Иерусалиму и расколоть его на две части. Из Катамона арабские снайперы систематически поливали пулеметным огнем проходящие мимо машины евреев, а то и Мекор-Хаим.

Чтобы побудить арабов выселиться из Катамона, Хагана накануне Нового года взорвала там восемь домов, покинутых жителями. Эти взрывы, да вдобавок еще и постоянные перестрелки на улицах Катамона возымели свое действие.

Владельцы катамонских вилл начали спешно укладывать чемоданы и спасаться кто куда: в Бейрут, в Амман, в Дамаск. Между тем положение в Иерусалиме ухудшалось с каждым днем. Несмотря на все усилия Хаганы воспрепятствовать этому, евреи продолжали переселяться из предместий и районов со смешанным населением в еврейские кварталы. Чтобы остановить этот поток, нужно было немедленно предпринять нечто решительное. Приказ Бен-Гуриона защищать каждый клочок еврейской земли был не просто красивой фразой. Евреи Палестины находились во вражеском кольце, у них не было своих бейрутов, амманов и дамасков, только море, куда муфтий поклялся их сбросить.

Если бы они поддались панике и начали покидать свои дома, вся система разбросанных по стране еврейских поселений распалась бы, как карточный домик. В Иерусалиме такая проблема возникла впервые, и поэтому именно здесь нужно было сразу же предпринять решительные меры.

Яаков Дори снова вызвал к себе в штаб Михаэля Шахама, освободил его от обязанностей по обеспечению безопасности на палестинских дорогах и приказал немедленно отправляться в Иерусалим. Шахаму предоставлялась полная свобода действий, он мог делать все что угодно, только бы воспрепятствовать переселению евреев и по возможности направить поток в обратную сторону.

Через несколько часов Шахам уже был в штабе Исраэля Амира.

Здесь он узнал, что евреи покидают целый ряд районов, где еще недавно они спокойно жили. Нередко они даже нанимают британских полицейских, чтобы под их защитой миновать арабские кордоны. Разведка в штабе Амира считала, что есть лишь один быстрый и эффективный способ изменить ситуацию: нужно как можно скорее ударить по населенному арабами Катамону, нагнать на них страху и заставить их выехать из квартала. Это изменит психологический климат в Иерусалиме.

— Отлично, — сказал Шахам. — Где находится в Катамоне главный арабский штаб?

На следующий день — в воскресенье 4 января — к десяти часам утра, когда штаб Амира собрался на ежедневную летучку, Шахам получил ответ на свой вопрос. Информацию доставил разведывательный отдел штаба Хаганы. По словам одного из арабских осведомителей, в Катамоне было два арабских штаба: один помещался в небольшом пансионате "Клеридж", другой — в отеле "Семирамида". Осведомитель лично видел, как накануне вечером перед входом в "Семирамиду" остановился знакомый всем арабам песчаного цвета джип Абдула Кадера Хусейни.

Шахам нашел оба здания на карте города. Отель "Семирамида" находился в непосредственной близости от расположения боевых подразделений Хаганы — это делало его легкой мишенью.

— Вот по "Семирамиде" мы и нанесем удар, — сказал Шахам.

Иерусалимское небо заволокли тяжелые свинцовые тучи, которые ветер нагнал с равнин, и в воздухе запахло грозой. Почти в тот самый час, когда в штабе Амира обсуждался план удара по Катамону, в отеле "Семирамида" собрались восемнадцать членов семьи Абуссуан. Все вместе они отправились на десятичасовую мессу в расположенную неподалеку часовню Святой Терезы.

Набожная мать Сами Абуссуана настояла, чтобы все они исповедались и причастились.

— Только это, — сказала она, — охранит нас от бед, которые нам угрожают.

После мессы, когда они вернулись в отель, там появилась еще одна родственница Абуссуана — Вида Кардус, школьница, дочь губернатора Самарии, приехавшая в Иерусалим, чтобы провести здесь конец рождественских каникул. Перед самым ленчем к Сами зашел испанский дипломат Мануэль Альенде Саласар, тоже живший в "Семирамиде"; он вернул Сами книгу, которую взял у него почитать. Они пошутили насчет того, насколько точно заглавие этой книги отражает положение в городе: книга называлась "Путешествие в нелепость". С закатом солнца свинцовые тучи, весь день собиравшиеся над городом, пролились яростным ливнем. Вспышки молний, раскалывавших черное небо, выхватывали из темноты потоки воды, устремлявшейся вниз с холма и бешено мчавшейся по улицам Катамона. Первые же порывы ветра порвали электрические провода, и район погрузился в темноту. Две пожилые тетки Сами Абуссуана в страхе принялись перебирать четки и молиться. Прислуга кинулась за свечами. За ужином никто не разговаривал. Дождь свирепо стучал в окно, раскаты грома сотрясали дом и заставляли дрожать пламя свечей на столе.

Неожиданно раздался громкий стук в дверь. В столовой появилось двое вооруженных арабских дозорных — с их сапог струилась вода. Они пришли за двадцатитрехлетним сыном владельца отеля — Хьюбертом. Была его очередь дежурить. Мать Хьюберта вскрикнула, потом заплакала.

— Только не сегодня! — просила она. — Возьмите его завтра, послезавтра, когда хотите, но только не в такую ночь, как сейчас.

Дозорные выругались, повернулись и снова ушли под дождь.

А в каком-нибудь километре от "Семирамиды", на верхнем этаже дома, принадлежавшего хирургу-еврею, четыре человека склонились над планом Иерусалима. Основную работу предстояло выполнить четырем подрывникам; их должна была прикрывать группа товарищей. На улице перед домом под дождем стояли черный "хамбер" и "плимут" довоенного производства, в которых бойцам предстояло отправиться на задание. В распоряжении подрывников было всего десять минут. За это время они должны были успеть проникнуть в подвал отеля, внести туда два чемодана с семидесятые килограммами тола, поставить их у основных опор здания, поджечь бикфордовы шнуры и скрыться.

Операция была назначена на час ноль-ноль. Дождь не унимался: как говорят в таких случаях арабы, ливень хлестал и с неба и из земли. Сами Абуссуан сыграл при свечах несколько партий в бридж со своими двоюродными сестрами. Испанский дипломат рано ушел к себе наверх. После одиннадцати все отправились спать. Последнее, что услышала Вида Кардус, поднимаясь по лестнице в свою комнату, был ободряющий шепот одной из ее двоюродных сестер:

— Не бойся.

К двенадцати часам в отеле погасла последняя свеча. Обычно не меньше тридцати человек, членов арабской милиции, охраняли район Катамона. Однако в такой ливень опасность еврейского нападения представлялась им маловероятной.

Большинство дозорных разошлось по домам. Двадцатилетний студент-юрист Питер Салех, закончив к полуночи очередной обход своего участка, отправился спать. Никто его не сменил.

На постах оставалось восемь дозорных.

"Хамбер" и "плимут" прибыли на место на пятнадцать минут раньше намеченного срока. На единственном дорожном заграждении никого не оказалось. Сторож православного монастыря, находившегося напротив отеля, увидел, как к "Семирамиде" подъехал автомобиль. Машина остановилась у дверей кухни, и из нее вылезло двое людей с чемоданами.

Сторож побежал к зданию.

Дверь, ведущая в подвал отеля, была заперта. Ругаясь в темноте, Авраам Гиль снял с пояса ручную гранату и приладил ее к двери. Взрыв сорвал дверь с петель. Гиль и его товарищи нырнули в дымящийся подвал, волоча за собой чемоданы со взрывчаткой.

Виду Кардус разбудил звон разбитого стекла. В темноте она услышала встревоженный голос своей тетки Марии. Затем чей-то другой голос крикнул:

— Ложитесь на пол!

Сами Абуссуан тоже проснулся от звона стекла. Сначала он подумал, что на улице идет бой. Потом он услышал крик на иврите:

— Од ло! Од ло! (Еще нет! Еще нет!) Внизу кто-то бежал, давя разбитое стекло. Сами выскочил из постели. В коридоре он увидел своих родителей, дядю и тетку: они накинули халаты и в страхе спрашивали друг друга, что случилось. Сами велел им спуститься в холл, самое безопасное место в отеле, и бросился к телефону. Поспешно вертя диск, он набрал номер 999 — номер телефона моторизованной полиции.

— Нападение на отель "Семирамида"! — крикнул он, услышав в трубке заспанный голос британского сержанта. — Они бросают гранаты!

В подвале отеля Авраам Гиль и его помощник уже приладили заряды к основным несущим опорам здания. Однако шнур не зажигался: он успел отсыреть под дождем. Подрывники стали кричать бойцам взвода прикрытия, уже начавшим было отходить, чтобы те задержались (их голоса и услышал из своей комнаты Сами Абуссуан). Нервничая, обливаясь потом, подрывники растерянно озирались по сторонам и не знали, что делать.

— Иоэль, — прошептал Гиль командиру, стоявшему на пороге, — и сказала ей:

— Я сейчас вернусьзапал не зажигается.

Командир спустился в подвал. Он был спокоен и сосредоточен.

— Вот что нужно в таких случаях делать, — сказал он. — Спокойнее — и все будет в порядке.

Он срезал отсыревший запал и стал мастерить новый.

Наверху Мария, тетка Виды Кардус, отпустила руку девушки.

— Я надену халат.

Напуганная Вида видела, как ее тетка исчезла в темноте. Сами Абуссуан в этот момент повесил телефонную трубку и побежал к гостиной. Этажом выше его брат Сирил подал руку матери и повел ее вниз — в холл. Отец Сирила и Сами, влезая на ходу в рукава халата, последовал за ними.

Чтобы сделать новый запал, потребовались четыре минуты, но теперь он был готов. Командир прошел к порогу, поднял еще тлевшую щепку, отлетевшую от развороченной двери, и вернулся в подвал. Он осторожно дул на щепку, пока та не засветилась желтовато-оранжевым огоньком. Тогда он прижал ее к новому запалу. Шнур начал потрескивать. Иоэль подождал несколько секунд и крикнул:

— Горит! Бежим!

Вида Кардус ничего не услышала. Но на всю жизнь она запомнила это необыкновенное зрелище: когда она открыла глаза, над ней было только небо.

— Где крыша? Где люди? — прошептала она.

Сами Абуссуана ослепил яркий голубой свет. Все потонуло в диком грохоте. Сами показалось, что на него с чудовищной скоростью надвигаются стены. Взрыв подхватил его и швырнул на пол; потом он почувствовал, что лежит на груде штукатурки, а над ним — черное небо, разрываемое огненными вспышками. Сами поднял голову и посмотрел на дверь, через которую должны были войти в холл его родители. Он увидел лишь груды битых кирпичей и оторванную ступеньку лестницы, свисавшую с искореженной балки. На несколько секунд Абуссуан застыл, потрясенный этим жутким зрелищем, оглушенный внезапной мертвой тишиной. А затем откуда-то из угла донесся жалобный голос брата, звавшего на помощь.

Взрыв разбудил почти весь Катамон. Из окна своей спальни Питер Салех увидел, как здание "Семирамиды" с грохотом взлетело на воздух и обрушилось вниз бесформенной грудой.

Над развалинами поднялось облако дыма и пыли. Взрывная волна прокатилась по холмам. Когда все стихло, Салех снова услышал шум дождя — но теперь сквозь него прорывались крики и стоны, доносившиеся из разрушенного отеля. От взрыва погибло двадцать шесть человек. Сами Абуссуан и Вида Кардус остались в живых, но семья Абуссуан, по существу, была уничтожена: погибли отец и мать, две тетки и трое дядьев. Погиб владелец отеля и его жена, а с ними их сын, двадцатитрехлетний Хьюберт Лоренцо, которого мать в этот вечер не отпустила на дежурство.

Через три дня из-под руин откопали последнюю жертву. Это был испанский дипломат Мануэль Альенде Саласар: бессмысленная смерть в чужой стране положила конец путешествию в нелепость.

В первые дни января 1948 года прекратились рейсы автобуса № 2, связывавшего новый Иерусалим с Еврейским кварталом Старого города. Жители квартала оказались в осаде. Теперь к ним не поступали ни продовольствие, ни топливо, ни боеприпасы. Около штаба Хаганы складывали трупы умерших — их невозможно было похоронить. Керосин был на исходе. Почти не осталось молока для детей.

Еврейское агентство ежедневно требовало, чтобы британские войска разобрали арабское заграждение у Яффских ворот.

Англичане, в свою очередь, настаивали на эвакуации всех евреев из Старого города. Еврейское агентство отказалось выполнить это требование. Тогда англичане предложили компромиссное решение: они будут раз в неделю под вооруженной охраной сопровождать в Старый город колонну еврейских грузовиков с продовольствием и топливом, предварительно обыскивая каждый грузовик. Англичане обязывались вывезти из Старого города всех евреев, которые пожелают оттуда выехать, но отказывались пропустить туда кого бы то ни было. Предложение британских властей противоречило всем принципам, которыми руководствовалось Еврейское агентство в своих отношениях с мандатными властями, однако положение в Еврейском квартале было отчаянное, и пришлось скрепя сердце уступить.

Для офицеров Хаганы, на долю которых выпало защищать клочок самой священной для евреев земли, это были дни жестокого столкновения с действительностью. Они оказались запертыми в одном из самых уязвимых пунктов во всей Палестине. В Старом городе у евреев было сто пятьдесят бойцов Хаганы, пятьдесят бойцов Эцеля и Лехи и еще небольшой отряд, которому в ближайшие месяцы предстояло заслужить особую благодарность всех защитников Еврейского квартала, — шестьдесят девушек, служивших в Хагане. В эти зимние дни и ночи Иссер Натансон, командир Эцеля, не раз вспоминал свой последний разговор с человеком, приказавшим ему отправиться в Старый город.

— Что нам придется там делать? — спросил тогда Иссер.

— Жертвовать собой, — ответил тот с грустной улыбкой. — А для чего еще, по-твоему, ты там нужен?

 

10. Баб-Эль-Вад на пути в Иерусалим

"Ложась спать, мы не уверены, что утром проснемся живыми. И не так мешают спать выстрелы, как взрывы. Люди просыпаются среди ночи под развалинами собственного дома. Твоему отцу приходится ездить на работу в карете скорой помощи. Каждый раз, когда раздается стук в дверь, мы цепенеем от ужаса: вдруг это пришли взорвать наш дом. После шести вечера мы никуда не выходим и запираем все двери и окна".

Так одна арабка описывала своему сыну — студенту университета в Бейруте — жизнь в Иерусалиме спустя два месяца после решения ООН о разделе Палестины. Ее слова хорошо передают состояние многих иерусалимцев — как арабов, так и евреев — в январе 1948 года. "Иерусалим, — писал корреспондент газеты "Нью-Йорк Тайме", — по существу, изолирован от страны завесой страха. Никто не приезжает в Иерусалим, и никто не покидает своего квартала без крайней необходимости".

В еврейской части Иерусалима начали исчезать продукты.

Недоставало молока, яиц, мяса и овощей. Большинство ресторанов закрылось.

Зима выдалась на редкость холодная, а в еврейских домах нечем было топить печи. Еще больше домохозяйки страдали от нехватки керосина — не на чем было готовить пищу. Самые элегантные дамы, выходя из дому, брали с собой ведро или бидон — на случай, если по дороге встретится торговец керосином, ведущий за собою увешанного канистрами осла. Как арабы, так и евреи постоянно должны были думать о своей личной безопасности. Правда, очень немногие каждодневно подвергались такой опасности, как Рут и Хаим Геллеры — одна из немногих еврейских супружеских пар, оставшихся в Катамоне. Пробраться к себе домой они могли только по глубокой траншее, прорытой через сад к черному ходу из дома.

По ночам Рут караулила у окна нижнего этажа с колокольчиком в руках: в случае опасности звон колокольчика должен был разбудить бойца Хаганы, спавшего наверху. Однако, подобно многим другим. Геллеры научились приспосабливаться к обстоятельствам.

Однажды, когда они собирались на концерт, Хагана предупредила их, что вечером будет взорван соседний арабский дом. Супруги быстро обсудили ситуацию. А затем они все-таки поехали на концерт, предварительно открыв все окна, чтобы при взрыве не полопались стекла.

Однако наиболее наглядным свидетельством мрачного настроения, царившего в еврейской части Иерусалима, было появление квадратных белых листков. Клочки бумаги смотрели со стен, с телеграфных столбов, с витрин магазинов. Их расклеивали бойцы Хаганы, Эцеля или Лехи. Но кто бы эти листки ни писал, черные резкие строки всегда складывались в одни и те же слова: "Мы склоняем голову перед памятью нашего товарища...".

Иерусалимские арабы не страдали, подобно своим еврейским соседям, от недостатка пищи или топлива — город окружали многочисленные арабские деревни. Однако о своей безопасности арабам приходилось думать не меньше, чем евреям. Амбара и Сами Халиди каждый вечер продолжали читать и заниматься в той самой библиотеке, где они следили за дебатами в ООН. Но теперь кресло Амбары стояло перед окном, заслоняя комнату.

Убийства доктора Лерса и доктора Малуфа породили волну террора по профессиональному признаку; эта волна докатилась до университетских кругов, и Амбара боялась, что еврейский стрелок может проскользнуть к ним в сад, чтобы застрелить ее мужа в отместку за какого-нибудь еврейского профессора, убитого арабами.

В отличие от еврейских кварталов, где по вполне понятным причинам гражданское население и бойцов Хаганы объединяли дружба и взаимное доверие, в арабских районах между жителями — в основном людьми из среднего класса — и их защитниками, набранными главным образом из феллахов, наблюдалось лишь нечто вроде неустойчивого перемирия. В каждом квартале был свой комендант, преданный муфтию, но нередко враждовавший с другими наемниками. Они постоянно ссорились друг с другом и вымогали деньги у жителей, которых подрядились защищать. В их ряды затесались вооруженные банды из Сирии, Трансиордании и Ирака. Считалось, что они приехали сюда, чтобы сражаться за Святой город, однако на самом деле очень многих из них привлекло в Палестину не столько желание защищать Иерусалим, сколько надежда поживиться грабежом. На арабских рынках бойко торговали краденым и вещами, "изъятыми" из покинутых арабских и еврейских домов. Необученные и недисциплинированные, эти вояки отвечали на редкие выстрелы еврейских снайперов беспорядочной стрельбой, а потом часами бродили по базарам в поисках боеприпасов, пытаясь возместить растраченные обоймы.

Лишь одно место не затронули хаос и ненависть, царившие в городе. Маленьким островком, на котором небольшая группа евреев и арабов жила в мире и согласии, была государственная психиатрическая лечебница. Видя, как равнодушны пациенты лечебницы к распрям, раздирающим их народы, представитель Международного Красного Креста Жак де Ренье сделал у себя в дневнике грустную запись: "Да здравствуют сумасшедшие!".

"Мы превратим жизнь евреев в ад!" — угрожал секретарь Верховного арабского комитета. И действительно, сторонники муфтия поставили себе такую цель. Однако, поскольку в Иерусалиме все еще находились значительные силы британских войск, ни арабы, ни Хагана не могли всерьез думать о захвате вражеских позиций. Проведением диверсионных актов в арабских кварталах евреи надеялись посеять панику среди арабского населения Иерусалима. Несмотря на то, что Голда Меир решительно осудила взрыв "Семирамиды", эта операция имела определенные результаты: бегство евреев из кварталов со смешанным населением прекратилось, и, наоборот, множество арабов начало покидать эти районы. Излюбленная тактика Хаганы заключалась в том, чтобы заслать небольшую ударную группу в "тыл" арабов — в какую-нибудь деревню или городской квартал, где, как подозревалось, укрывались люди муфтия. В то время как вторая группа отвлекала внимание арабов, открывая огонь где-нибудь в другом месте, ударная группа проводила намеченную операцию. Как объяснял Авраам Тамир, молодой командир Хаганы, участники такого рейда получали задание "быстро и неожиданно ворваться, взорвать дома, убить несколько человек и отступить".

Несмотря на то, что и по своей численности и по количеству вооружения Хагана уступала противнику, ее хорошо обученные и дисциплинированные бойцы проводили такие рейды гораздо успешнее, и вскоре иерусалимских арабов охватил страх.

Представители высших и средних сословий — то есть те, кто мог найти себе другое прибежище, начали уезжать из Иерусалима; арабы лишились своих лидеров, что в дальнейшем привело к весьма серьезным для них последствиям. Люди известные и богатые бежали первыми. В квартале Шейх-Джаррах, к северу от Старого города, Кэти Антониус перед тем, как оставить Иерусалим, давала прощальный обед друзьям. Два нападения Хаганы на соседний дом показались ей достаточно серьезным предупреждением.

Серебро и хрусталь, некогда украшавшие стол, были упакованы.

Гости сидели среди разбросанных в беспорядке ящиков и дрожали от февральского холода — стекла в окнах были выбиты, на стенах красовались следы пуль. Дом, бывший свидетелем стольких торжеств и празднеств, походил теперь на гибнущий "Титаник".

Кэти Антониус уехала из города на следующее утро, будучи уверена, как и многие другие, что скоро вернется. Она ошиблась.

Ромема — арабский район, расположенный неподалеку от шоссе на Тель-Авив, был объектом постоянных рейдов Эцеля, и когда арабы, наконец, решили покинуть Ромему, их отъезд был образцово организован и осуществлен под охраной Хаганы. За двое суток до отбытия арабов на улицах Ромемы толклись кучки арабов и евреев. Обсуждалась стоимость оборудования арабских магазинов, условия аренды помещений, цены на мебель, которую арабы Ромемы не могли увезти с собой. Однажды утром все арабы покинули этот район, и в их дома вселились новые обитатели — евреи. В Ромеме немедленно исчезли арабские вывески; их заменили новые, написанные на иврите. Вскоре здесь открылась новая еврейская бакалейная лавка, еврейская бензоколонка и еврейское кафе. Колченогие табуретки, на которых сидели старики-арабы у входа в свои кофейни, были свезены к торговцу подержанной мебелью, а их наргиле — в антикварный магазин. Через три недели из Ромемы исчезли последние следы, свидетельствовавшие о пребывании здесь нескольких поколений арабов. Ромема выглядела так, будто с первого дня ее основания тут жили одни только евреи.

Однако в эти зимние дни 1948 года ключом к Иерусалиму были вовсе не отдельные здания и даже не отдельные кварталы.

Судьба Иерусалима решалась там, куда были теперь устремлены черные глаза пастуха, бродившего со стадом овец по склонам иудейских холмов Почти целую неделю этот человек взбирался с одной кряжа на другой, всматриваясь в расстилавшиеся перед ним долины, тщательно изучая каждый скалистый склон, каждую рощицу, каждый каменистый выступ. Гарун Бен-Джаззи вовсе не был пастухом. Овец он взял на время у одного феллаха, чтобы замаскирован свою подлинную деятельность. Бен-Джаззи был шейхом бедуинского племени Ховейтат, двоюродным братом Абу Тайя, который когда-то был соратником Лоуренса Аравийского; а черные, привычные к ветрам глаза бедуина были устремлены на полоску асфальта — Иерусалимскую дорогу.

Эта дорога и была ключом к Иерусалиму, и борьбе за нее предстояло теперь вступить в новую фазу, которую предвидел Абдул Кадер Хусейни, когда несколькими неделями раньше провозгласил: "Мы задушим Иерусалим". Беспорядочные, случайные налеты на Иерусалимскую дорогу уже нанесли тяжелый ущерб еврейскому транспорту; теперь от налетов следовало перейти к систематическим и хорошо подготовленным нападениям. Абдул Кадер Хусейни лично приказал Гаруну Бен-Джаззи обследовать каждую пядь земли на участке между ущельем Баб-эль-Вад и горой Кастель. И пока одолженные у феллаха овцы мирно пощипывали травку, Бен-Джаззи переходил с одного холма на другой молча вглядываясь в еврейские автоколонны, тянувшиеся к Иерусалиму, и отмечая любое укрытие, пригодное для засады, любое место, "где один человек мог бы заменить сотню людей".

Первоначально Абдул Кадер хотел остановить движение еврейских автоколонн, воздвигнув на Иерусалимской дороге более или менее постоянное заграждение, которое можно было бы защищать небольшими силами. Однако по двум причинам он отказался от этого плана: во-первых, он рассудил, что англичане заставят его снять заграждение; во-вторых, он хотел привлечь к борьбе феллахов из окрестных арабских деревень. Поэтому он решил организовать нападения на отдельные проходящие по дороге автоколонны, позволяя тем, кто будет участвовать в атаке, принимать участие также и в дележе добычи. Хорошо зная психологию своих людей, Абдул Кадер понимал, что каждая успешная операция привлечет новых добровольцев из близлежащих селений, которые станут неисчерпаемым источником людских резервов.

Воспользовавшись сведениями Гаруна Бен-Джаззи, Абдул Кадер начал свою кампанию. Первую атаку он возглавил лично. В развевающейся кефие он помчался во главе отряда к еврейской автоколонне, размахивая винтовкой в такт воинственным крикам своих бойцов. Плохо организованные поначалу, атаки начали приобретать более упорядоченный и систематический характер.

Одна группа арабов, сидевшая в засаде у въезда в ущелье Баб-эль-Вад, выходила на дорогу сразу же после прохода автоколонны и на скорую руку возводила заграждение, чтобы отрезать машинам путь к отступлению. Другое заграждение воздвигалось выше по дороге. Как и предвидел Абдул Кадер, узнав, что еврейская автоколонна попала в ловушку, сотни арабов из окрестных деревень тут же с воплями мчались к месту боя. Пока люди Абдула Кадера Хусейни охраняли заграждение, феллахи, почуяв запах добычи, набрасывались, как саранча, на грузовики. Вскоре Абдул Кадер создал достаточно эффективную разведывательную службу. Неподалеку от киббуца Хульда, где формировались еврейские автоколонны, была спрятана рация, у которой постоянно дежурил арабский радист. В Хульде действовала небольшая группа дозорных — старый пастух с обветренным лицом, чумазый мальчишка и женщина в черной одежде. Они бежали к радиопередатчику и сообщали дежурному сведения о времени отправления автоколонн, их численности, грузе и количестве охраны. Эти сведения передавались по радио в штаб Абдула Кадера, а оттуда — Гаруну Бен-Джаззи, который в небольшой пещере над Иерусалимской дорогой тоже спрятал миниатюрную рацию.

Для евреев каждая поездка с побережья в Иерусалим была тяжелейшим испытанием, жестокой, отчаянной схваткой.

Провезти еще один груз товаров и продовольствия мимо засад Абдула Кадера становилось все сложнее, ущерб делался все значительнее. Жизнь ста тысяч иерусалимских евреев зависела от того, сумеет ли Хагана и дальше доставлять в город по тридцать грузовиков в день. Тридцать грузовиков в день!

Однако по мере того, как Абдул Кадер усиливал свои атаки, все меньшему количеству машин удавалось прорваться к Иерусалиму. Всю эту страшную зиму существование евреев Иерусалима зависело от горстки юношей и девушек из Пальмаха.

Пальмаховцев, охранявших автоколонны на Иерусалимской дороге, прозвали "фурманами", ибо все грузы адресовывались мифическому господину Фурману, комната № 16 в здании Еврейского агентства. "Фурманы" охраняли автоколонны в самодельных броневиках автомобилях, которые называли "сендвичами", — по шесть на каждую колонну; опознавательным знаком на их гимнастерках было изображение такого "сендвича" с парой крыльев. По существу, все они были еще детьми.

В эту странную и страшную зиму мать Иехуды Лаша каждый день вставала в четыре часа утра. Она торопилась успеть приготовить сыну завтрак, прежде чем он уйдет из своего иерусалимского дома, чтобы еще раз рискнуть жизнью в сражениях с налетчиками Абдула Кадера. Иехуда Лаш был командиром конвоя. Ему только что исполнилось двадцать лет.

На всю жизнь он запомнил, как мать провожала его по утрам до дверей.

Проходили недели, и по дороге от Баб-эль-Вада и выше скапливалось все больше обугленных и искореженных машин, сожженных бутылками с горючей смесью, развороченных минами, — машин, с которых было содрано все, что удалось содрать.

Эти голые металлические скелеты были постоянным напоминанием о том, какую цену платит Хагана за снабжение Иерусалима. А "фурманам", которые проезжали здесь дважды в день, каждый из этих почерневших остовов напоминал о боевых товарищах, чья юность закончилась в ущелье Баб-эль-Вад.

"По обеим сторонам дороги лежат наши мертвые", — писал один из "фурманов", поэт.

"Железный скелет недвижен, как мой друг.

Баб-эль-Вад!

Запомни наши имена навеки, Баб-эль-Вад на пути в Иерусалим".

Казалось, Абдул Кадер Хусейни достиг своей цели. Через три года после окончания Второй мировой войны город — символ мира — страдал от нехватки продуктов, от карточной системы, затемнений — словом, всего того, о чем Европа уже начала забывать. Нужно было заставить иерусалимских евреев выстоять в этих трудных условиях. Еврейское агентство возложило эту нелегкую задачу на своего юрисконсульта Дова Иосефа.

Это был удачный выбор. Еще в детстве, которое прошло в Монреале, Дов Иосеф полюбил Иерусалим. Пока его сверстники играли в снежки, он ходил в еврейскую школу. Сидя в классе, он часами смотрел на рисунок, изображавший Храм в период расцвета Еврейского царства. Впервые он увидел город своей мечты в 1919 году, когда стал сержантом Еврейского легиона.

Через два года он вернулся в Иерусалим, чтобы навсегда поселиться здесь. Его жена была первой еврейкой из Северной Америки, переселившейся в Палестину. Дов Иосеф был человеком впечатлительным, легко возбудимым, упорным в достижении цели и не склонным потакать собственным слабостям. Он не собирался потакать и слабостям своих сограждан.

Прежде всего он потребовал провести опись всего продовольствия, имевшегося на иерусалимских складах. Вместе с двумя специалистами-диетологами он подсчитал количество пищи, необходимой для того, чтобы город — при минимальных нормах выдачи продуктов — мог продержаться в блокаде. Затем он велел втайне напечатать продовольственные карточки, которые в случае необходимости должны были заставить жителей Иерусалима довольствоваться самым необходимым.

Еще серьезнее угрозы голода была угроза остаться без воды.

Девяносто процентов всей потребляемой воды Иерусалим получал от источников Рас-эль-Эйна, находящегося в пятидесяти километрах к западу от города; труба водопровода проходила по арабской территории; на трассе располагались четыре водонапорные станции. После ухода англичан арабы запросто, без единого выстрела, могли уничтожить иерусалимских евреев, оставив их без воды, для этого было бы достаточно всего нескольких шашек динамита.

К счастью, еще в то время, когда Великобритания получила мандат на Палестину, чуть ли не первым распоряжением британских властей было решение о постройке резервуаров для воды в разных частях Иерусалима. Дов Иосеф приказал сразу же начать наполнять все эти резервуары водой. После наполнения каждый резервуар был заперт и опечатан.

Не менее важна для города была теплоэлектростанция, которая потребляла тридцать тонн топлива в день. Понимая, что после ухода англичан необходимо захватить электростанцию, Дов Иосеф распорядился начать заготовки топлива на случай чрезвычайного положения. Наконец, Дов Иосеф не исключал возможности, что главная городская больница на горе Скопус окажется отрезанной от остальной части Иерусалима. Он принял меры к созданию в еврейской части города небольших клиник и операционных, а также основал "банк крови", который начал накапливать запасы крови для переливания.

Однако ни одно решение не далось юристу-канадцу так тяжело, как отказ эвакуировать из Иерусалима на побережье женщин и детей. Многие еврейские руководители высказывались за эвакуацию. Наряду с очевидными соображениями другого рода эвакуация облегчила бы проблемы обеспечения Иерусалима продуктами питания и водой.

Дов Иосеф решил оставить женщин и детей в Иерусалиме.

Мужчины должны знать, что они защищают не только свой дом, но и свою семью. Все понимали, какая судьба ожидает детей и женщин, если арабы завладеют городом. Сознание тягчайшей ответственности будет преследовать Дова всю зиму. Но позднее, вспоминая о своем решении, он скажет:

— Мы не выбирали легких путей.

 

11. Двадцать пять "Стивенов" Голды Меир

Темной зимней ночью грузовик Хаганы остановился перед домом, в котором помещался иерусалимский клуб "Менора". В этом клубе собирались ветераны Еврейского легиона, сражавшегося во время Первой мировой войны в рядах британской армии; здесь хранились боевые реликвии Легиона, в частности, две трофейные пушки, когда-то захваченные у турок. Теперь инженер Элияху Сохачевер, родом из Польши, собирался использовать их в новых боях. Разобранные и распиленные на части, эти турецкие пушки должны были послужить для создания первых артиллерийских орудий иерусалимского гарнизона Хаганы.

Одно то, что Хагана решилась выкрасть орудия из клуба ветеранов и использовать их для создания "артиллерии", показывало, как нуждались евреи в оружии. Столь отчаянным было положение, что главный раввин Иерусалима разрешил рабочим подпольной мастерской Сохачевера работать по субботам, лишь бы поскорее закончить переделку. Эти примитивные пушки, получившие прозвище "Давидка" (по имени их изобретателя, сибирского агронома Давида Лейбовича), были единственными артиллерийскими орудиями в арсенале Хаганы.

Стреляли они снарядами, сделанными из обрезков водопроводных труб, начиненных взрывчаткой, гвоздями и обломками железа.

Дальность стрельбы этих пушек, по словам одного из артиллеристов Хаганы, была "не больше, чем у пращи Давида".

И все-таки из "Давидок" можно было хоть как-то, с грехом пополам стрелять. Кроме того, они обладали весьма ценным качеством: при стрельбе они производили такой ужасающий грохот, что могли хоть кого напугать до полусмерти.

В гаражах, на чердаках, в обычных квартирах, наскоро превращенных в мастерские, десятки людей изготовляли импровизированное оружие. К этой работе еврейская община смогла привлечь ученых с мировым именем. Так, Иоэль Раках и Аарон Качальский оставили на время свои попытки проникнуть в тайны атомного ядра и молекулярных соединений и занялись решением более простой задачи: синтезировать порох, пригодный для "Давидки". Студенты — физик Ионатан Адлер и химик Авнер Трейнин из Еврейского университета — мастерили самодельные гранаты и мины-ловушки. А в киббуце Мааган-Михаэль, к северу от Тель-Авива, Иосеф Авидар организовал целый завод по производству разнообразных боеприпасов.

Другой такой завод, под Хедерой, тоже созданный Авидаром, выпускал снаряды для небольших пушек. Одним из наиболее важных изобретений Авидара был самодельный бронированный автомобиль — его называли "сендвичем": броня такого автомобиля представляла собою деревянную панель толщиной в пять сантиметров, обшитую с двух сторон, подобно сендвичу, четырехмиллиметровыми стальными листами. В Тель-Авиве, Хайфе и особенно в Иерусалиме Хагана пополняла свои арсеналы оружием, купленным у врагов. Арабы — через посредников-армян — втайне продавали Хагане винтовки и патроны, спрятанные под грузом моркови или цветной капусты.

Британские арсеналы тоже иной раз открывались для Хаганы. В конце января два британских сержанта пригнали грузовик со взрывчаткой и прочими боеприпасами, удовольствовавшись символической платой — стаканом коньяку и благодарным рукопожатием. Еще один сержант за тысячу палестинских фунтов продал Хагане свой броневик, в башне которого были сложены снаряды, канистры с бензином и легкое стрелковое оружие.

Хагана провела несколько тщательно разработанных налетов на британские склады. Группа бойцов Иерусалимского гарнизона Хаганы, переодевшись в форму английских солдат, угнала однажды броневик "даймлер" из самого Бевинграда. Как Летучий Голландец, этот броневик стал загадочным образом появляться и исчезать почти одновременно в самых неожиданных местах, и вскоре иерусалимские арабы были уверены, что у евреев есть целый автопарк таких "даймлеров".

Арабам, впрочем, тоже удавалось попользоваться запасами британского оружия. Один британский сержант за тысячу фунтов согласился, находясь на посту, "не заметить", как грабят склады с оружием. Нередко арабские проститутки отвлекали английских часовых, пока люди муфтия очищали склады. На захолустных дорогах арабы останавливали британские грузовики, и водители частенько соглашались за несколько фунтов принять участие в инсценировке "вооруженного нападения и угона" грузовика. Однако основным источником оружия для палестинских арабов в начале 1948 года была Западная пустыня, где еще со времен Второй мировой войны валялось несметное количество самого разнообразного оружия.

Со времени конференции Арабской лиги в Каире в декабре 1947 года Хадж Амин эль Хусейни настаивал, чтобы все оружие и деньги, собранные Лигой, были предоставлены в его распоряжение. В начале февраля муфтий приехал в Дамаск, в штаб иракского генерала Исмаила Сафуата Паши, назначенного главнокомандующим арабскими вооруженными силами, которым предстояло вторгнуться в Палестину. В Дамаске муфтию предстояло решить две задачи. Во-первых, он хотел преобразовать Арабский верховный комитет Иерусалима в палестинское Временное правительство, которое собирался противопоставить Еврейскому агентству. Во-вторых, он собирался настоять на отмене принятого в Каире решения о создании добровольческой Освободительной армии. Эта армия, набранная из добровольцев арабских стран, руководимая из Сирии, должна была начать в Палестине партизанскую войну еще до ухода британских войск. Если же не удастся помешать формированию этой армии. Хадж Амин надеялся, по крайней мере, провести на пост командующего кого-нибудь из своих ставленников.

Однако муфтий добился немногого. Исмаил Сафуат Паша обвинил его в растратах, хищении оружия, кумовстве и назначениях на ответственные посты ни на что не пригодных людей. На одной из встреч Сафуат кричал, что приспешники муфтия присвоили деньги и оружие, достаточные для того, чтобы в одной только Хайфе содержать две тысячи бойцов, тогда как на самом деле там действует всего каких-нибудь две сотни человек.

Единомышленники и соратники муфтия понимали, что в дни, когда общественное мнение, потрясенное нацистскими зверствами, повсеместно поддерживает сионистов, борьба палестинских арабов вряд ли привлечет к себе симпатии народов мира. Тем более что эту борьбу возглавляет человек, сотрудничавший с Гитлером, Враги муфтия в Арабской лиге не желали, чтобы в его руках оказалось слишком много оружия.

Британское правительство не сомневалось, что приемлемое решение палестинского вопроса можно будет найти только в том случае, если им займутся более ответственные правители арабских государств, чем такой скомпрометированный человек, как муфтий. Англичане дали понять Аззаму Паше, генеральному секретарю Арабской лиги, и сирийскому премьер-министру Джамилю Мардаму, что они будут против Освободительной армии, если та окажется под контролем муфтия, но займут более примирительную позицию, если этой армией будет руководить кто-нибудь другой.

Столкнувшись со столь серьезной оппозицией. Хадж Амин почувствовал, что его планам угрожает серьезная опасность.

Вдобавок король Абдалла вообще не желал руководимого муфтием правительства. Между тем создание Освободительной армии шло полным ходом, и этот процесс уже нельзя было остановить.

Было ясно, что когда армия вырастет, именно туда потекут оружие и деньги Арабской лиги. После долгих и яростных споров, кипевших на совещаниях под председательством сирийского президента Шукри Куатли, на армию была возложена ответственность за военные операции по всей территории северной Палестины. Правда, Абдул Кадер Хусейни сохранял контроль над зоной Иерусалима, а другой верный сторонник муфтия — над окрестностями Яффы, но тем не менее настоящая власть ускользала от муфтия. Однако самым тяжелым ударом явилось назначение на пост главнокомандующего Освободительной армией ливанца Фаузи эль Каукджи, сражавшегося в Палестине против англичан еще во время Первой мировой войны. Фаузи Каукджи служил в турецкой армии вместе с пруссаками под командованием генерала Отто фон Крейса и был награжден Железным крестом второй степени. С тех пор Фаузи эль Каукджи был поклонником всего немецкого: он и женился на немке, с которой повстречался в Берлине во время Второй мировой войны. Когда стало ясно, что Османская империя разваливается, Каукджи занялся шпионажем в пользу англичан. Потом он шпионил против французов в пользу англичан и против англичан в пользу французов. Затем работал на немцев против обеих держав. Кульминационной точкой его карьеры был арабский бунт 1936 года. Однако популярность Каукджи не устраивала муфтия, и он поспешил избавиться от соперника, послав его в Ирак с заданием поднять там восстание против англичан. Каукджи не справился с возложенной на него задачей и, как обвиняли его впоследствии приспешники муфтия, "проглотил и деньги, и оружие, и восстание".

Когда во время войны муфтий и Каукджи встретились в Берлине, их неприязнь переросла в открытую вражду. В хаосе последних дней войны Каукджи ухитрился ускользнуть во Францию, а оттуда — в Египет. И вот теперь он был назначен главнокомандующим Освободительной армии — как за свои боевые заслуги, так и в противовес муфтию. По просьбе сирийского правительства Каукджи должен был принять командование войсками не на сирийской территории, а уже в Палестине.

Сирийское правительство боялось, что, подкупленный в последний момент каким-нибудь политическим противником Сирии, Каукджи сделает поворот на сто восемьдесят градусов и поведет своих солдат в атаку не на еврейские киббуцы, а на сирийские органы власти. Какие только люди не стекались в расположенный к юго-западу от Дамаска военный лагерь Катана, где формировалась Освободительная армия! Там были идеалисты и патриоты, желавшие отомстить за несправедливость по отношению к арабскому народу. Там были бейрутские, багдадские и каирские студенты, у которых "играла кровь" и чесались кулаки. Там были сирийские политики, вроде Акрама Хорани и Мишеля Афлака, основавших партию Баас и считавших, что Палестина может стать подходящим тиглем для выплавки их идей. Там были "мусульманские братья" из Египта, жаждавшие не столько атаковать Тель-Авив, сколько свергнуть свое собственное правительство. Там были иракцы, выброшенные из армии после того, как Нури Сайд подавил мятеж Рашида Али.

Там были тайные агенты французской разведки. Там были ветераны арабских бунтов в Палестине, черкесы, курды, друзы, алауиты, привлеченные больше запахом добычи, чем желанием помолиться в мечети Омара; коммунисты, старавшиеся проникнуть всюду, в том числе и во вновь создаваемую армию; воры, авантюристы, бандиты, гомосексуалисты, сумасшедшие, шарлатаны и мошенники, ненавидевшие англичан, французов, своих собственных правителей и заодно уж и евреев, — все отребье арабского мира, для которого "джихад" был не призывом к оружию, а призывом к грабежу. В кирпичных казармах собралось около шести тысяч человек. К ним примкнули дезертиры из британской армии, беглые немецкие военнопленные, югославские мусульмане, которых Тито приговорил к смерти за службу в вермахте, то есть все те, кому эта война давала возможность скрыться от преследования.

Денег у Освободительной армии катастрофически не хватало.

Арабские государства, которые в Каире были столь щедры на обещания, теперь не очень-то раскошеливались: они давали разве что десятую часть необходимых средств. Аззам Паша, генеральный секретарь Арабской лиги, нередко в один и тот же день писал письма с широковещательными обещаниями обеспечить военный лагерь Катана оружием, снаряжением и довольствием — и одновременно письма арабским правителям, в которых он умолял их выполнить свои обязательства.

Вся эта сирийская сумятица вызывала у очевидцев разные чувства, но никто не определил ее лаконичнее, чем невысокий англичанин, который с вершины холма, находившегося в другой арабской столице, командовал самой боеспособной и профессиональной армией на Ближнем Востоке. Джон Бегот Глабб, или Глабб-паша, командир Арабского легиона, назвал Дамаск "сумасшедшим домом".

Та же проблема, над которой ломал голову генеральный секретарь Арабской лиги в Дамаске, занимала и руководителей Еврейского агентства в Тель-Авиве. В один январский вечер они собрались выслушать отчет своего казначея Элиэзера Каплана. Каплан только что вернулся из поездки по Соединенным Штатам, куда он отправился собирать деньги, — и вернулся практически с пустыми руками. Американские еврейские общины, которые долго были финансовым оплотом сионистского движения, перестали отзываться на бесконечные призывы своих палестинских братьев.

— Настало время, — заявил Каплан, — осознать реальную действительность. В эти критические месяцы, которые нам предстоят, мы ни в коем случае не можем рассчитывать, что Америка даст нам больше пяти миллионов долларов.

Эта цифра как громом поразила собравшихся. Один за другим они оборачивались к приземистому человеку, который с плохо скрываемым нетерпением слушал отчет Каплана. Давид Бен-Гурион лучше чем кто бы то ни было понимал, сколь серьезными могут оказаться последствия того, о чем доложил Каплан. Винтовок и пулеметов, закупленных Эхудом Авриэлем в Праге, было достаточно, чтобы сдержать палестинских арабов, но против танков, артиллерии и авиации, против регулярных армий арабских стран эти ружья и пулеметы были совершенно бессильны, как бы мужественно евреи ни сражались. Бен-Гурион уже составил план оснащения современной армии. Чтобы претворить этот план в жизнь, требовалась сумма в пять-шесть раз большая, чем та, которую назвал Каплан. Резко встав со своего места, Бен-Гурион оглядел собравшихся.

— Каплан и я должны немедленно выехать в Соединенные Штаты, — сказал он. — Мы заставим американцев понять всю серьезность положения.

В этот момент Бен-Гуриона прервал негромкий женский голос.

Это был голос той самой женщины, которая когда-то обрела свою сионистскую веру, собирая пожертвования в Денвере, штат Колорадо.

— То, что вы делаете здесь, я делать не могу, — сказала Голда Меир. — Однако я могу сделать то, что вы собираетесь делать в Америке. Оставайтесь здесь и позвольте мне поехать в Соединенные Штаты собирать деньги.

Лицо Бен-Гуриона побагровело. Он не любил, когда ему противоречили.

— Нет! — сказал он. — Дело настолько важное, что должны поехать мы с Капланом.

Однако другие руководители Еврейского агентства поддержали Голду. И вот через два дня Голда Меир в легком весеннем платье и с дорожной сумкой в руках прилетела в Нью-Йорк.

Был промозглый зимний вечер. Она собиралась в такой спешке, что не успела съездить в Иерусалим и взять свои теплые вещи.

У женщины, которая прилетела в Америку за миллионами, в сумочке лежала одна десятидолларовая бумажка. Когда изумленный таможенный чиновник спросил ее, на что она собирается жить в Америке, Голда ответила:

— У меня здесь семья.

Два дня спустя Голда Меир выступала в Чикаго перед собранием выдающихся членов этой семьи. Это были лидеры Совета еврейских организаций, съехавшиеся из сорока восьми штатов.

Их конференция и приезд Голды Меир в Америку совпали по времени совершенно случайно. И теперь в зале ресторана чикагского отеля перед ней сидело большинство крупнейших финансовых магнатов американского еврейства — те самые люди, к которым она была послана за поддержкой.

Перед дочерью плотника с Украины стояла труднейшая задача. С 1938 года она не была в Соединенных Штатах. Во время прежних приездов она встречалась в Америке почти исключительно с пламенными сионистами и социалистами, такими же, как она сама. А сейчас перед ней сидели еврейские лидеры, исповедовавшие самые разные взгляды; к сионистским идеалам многие из этих людей были совершенно равнодушны, а некоторые даже враждебны.

Ее друзья в Нью-Йорке убеждали ее постараться избежать этой встречи. Руководство Совета еврейских организаций не было сионистским. На Совет оказывали сильнейшее давление его собственные учреждения в США: больницы, синагоги, культурные центры, которые остро нуждались в средствах. Еврейским организациям Америки, как уже понял Каплан, надоело постоянное попрошайничество из-за границы. Но Голда настаивала. Она позвонила в Чикаго Генри Монтору, директору Объединенной еврейской компании, и несмотря на то, что список ораторов был давно утвержден, добилась права выступить на конференции. Затем, задержавшись в Нью-Йорке лишь для того, чтобы купить зимнее пальто, Голда отправилась в Чикаго.

— Вы должны мне поверить, — сказала она участникам конференции, — что я приехала в Америку не только для того, чтобы спасти семьсот тысяч евреев, которым грозит гибель. В недавние годы еврейский народ потерял шесть миллионов человек, и с нашей стороны было бы самонадеянно напоминать мировому еврейству о том, что еще семьсот тысяч евреев в опасности. Это и так ясно. Однако если эти семьсот тысяч евреев останутся в живых, то вместе с ними останется жить мировое еврейство, и его свобода будет обеспечена навеки. Но если они погибнут, то едва ли можно сомневаться, что в скором времени не станет еврейского народа вообще, и все наши надежды будут развеяны в прах.

Через несколько месяцев, продолжала Голда Меир, — в Палестине возникнет еврейское государство. Мы начинаем борьбу за его создание. Это естественно. Мы заплатим за него своей кровью. Это само собой разумеется. Лучшие из нас падут, — это бесспорно. Но также бесспорно и то, что наша воля к победе не будет сломлена, сколько бы захватчиков ни вторглось на нашу землю. Однако эти захватчики придут с пушками и танками. А против пушек и танков недостаточно одного только мужества.

И Голда Меир объявила, что она приехала к американским евреям за двадцатью пятью — тридцатью миллионами долларов, необходимыми для оснащения армии, без которой невозможно противостоять регулярным армиям арабских стран.

— Друзья мои! — сказала Голда Меир. — Мы живем на коротком дыхании. Когда я говорю вам, что деньги нужны немедленно, это не означает, что они нужны через месяц или через два месяца, это означает — сегодня.

— Не вам решать, — сказала она в заключение, — продолжим мы нашу борьбу или нет. Сражаться будем мы. Евреи Палестины никогда не вывесят белый флаг, не сдадутся на милость иерусалимского муфтия. Но вам предстоит решить: победим мы или муфтий.

В зале воцарилось молчание, и на какое-то мгновение Голде показалось, что она провалилась. А затем все встали, и грянула овация. Не успели стихнуть аплодисменты, как к Голде Меир стали подходить первые жертвователи. Еще до того, как подали кофе, ей было обещано больше миллиона долларов.

Многие предлагали ей получить деньги наличными — совершенно небывалое дело. Другие стали сразу же из отеля звонить в свои банки и договариваться о личных займах на ту сумму, которую они рассчитывали позднее собрать у себя в общинах. К вечеру Голда Меир могла телеграфировать в Тель-Авив Бен-Гуриону: убеждена, что можно собрать в Америке двадцать пять "стивенов" — то есть двадцать пять миллионов долларов (это кодовое слово было выбрано в честь американского сионистского лидера рабби Стивена С. Уайза).

Пораженные чикагским триумфом Голды, друзья убедили ее совершить поездку по всей стране. В этой поездке ее сопровождал Генри Моргентау, бывший министр финансов в правительстве Франклина Д. Рузвельта. Иногда Голда выступала по три-четыре раза в сутки. Она ездила из города в город, снова и снова повторяя перед каждой аудиторией свой страстный призыв. И каждый раз в ответ на него неизменно делались щедрые пожертвования. Из каждого города в Тель-Авив шла телеграмма, сообщавшая о том, сколько "стивенов" собрано за минувший день. Время от времени телеграммы посылались также Эхуду Авриэлю в Прагу, Зилю Федерману в Антверпен и другим агентам, выехавшим закупать оснащение для еврейской армии. В телеграммах сообщалось о денежных переводах для продолжения закупок оружия и боеприпасов.

Женщина, которая прилетела в Соединенные Штаты с десятью долларами, покидала страну с пятьюдесятью миллионами — это было в десять раз больше той суммы, которую назвал Элиэзер Каплан, и вдвое больше того, что требовал Бен-Гурион. Он встретил Голду в аэропорту Лод. И никто лучше этого человека, недавно еще убежденного, что ему необходимо отправиться в Америку лично, не оценил того, что она сделала.

— Когда будут писать историю нашего времени, — сказал Бен-Гурион торжественно, — летописцы отметят, что еврейское государство появилось на свет благодаря этой женщине.

 

12. Спасение приходит с неба

С отрадной регулярностью коридорный доставлял обитателю номера 121 пражского отеля "Алькрон" небольшие листки бумаги. Это были квитанции Живностенского банка, подтверждавшие получение переводов из нью-йоркского банка "Чейэ Манхеттен", пересылавшего деньги через один из швейцарских банков на текущий счет Эхуда Авриэля: сюда из Америки лился непрерывный поток долларового урожая, собранного Голдой Меир во время ее американской поездки.

Авриэль за какие-нибудь полтора месяца закупил двадцать пять тысяч винтовок, пять тысяч автоматов, триста пулеметов и пятьдесят миллионов патронов. Однако человек, который в поисках оружия прилетел в Европу с зубной щеткой и томиком "Фауста", теперь мыслил уже не в масштабах нескольких тысяч винтовок. Сейчас следовало подумать о закупке танков, самолетов и пушек.

Прилетев ненадолго из Европы в Тель-Авив, чтобы познакомить Бен-Гуриона с возможностями приобретения оружия в Чехословакии, Авриэль узнал, что финансовое положение Хаганы изменилось к лучшему.

— Вам больше не надо беспокоиться о деньгах, — сказал Бен-Гурион. Только скажите, сколько вам потребуется. В закупках оружия наступил новый этап. Отныне задача заключалась в том, чтобы где только возможно Добывать тяжелое вооружение.

Эхуду Авриэлю потребовалось три месяца, чтобы найти судовладельца, который согласился бы доставить в Палестину большую часть закупленного оружия. Наконец, в одном югославском порту Авриэль обнаружил небольшое судно под названием "Нора". Чтобы переправить чешские винтовки через британскую таможню, Авриэль скрыл их под таким товаром, который отбивал всякую охоту копаться в нем: поверх оружия судно загрузили шестьюстами тоннами итальянского лука.

Однако ветхое суденышко, зафрахтованное Авриэлем, сослужило ему и еще одну службу. Когда он однажды пришел в контору югославского пароходного агентства, нашедшего для него "Нору", один из служащих шепнул ему:

— Поздравляю! Вы, я вижу, нашли еще одно судно. Мы уже дали указание погрузить на "Лино" следующую партию вашего товара.

Кустистые брови Авриэля лишь на мгновение приподнялись.

Никакой другой партии товара он через Югославию не отправлял. Однако он сразу же сообразил, кто побывал здесь.

Наверное, не кто иной, как Абдул Азиз Керин — сирийский офицер, который, опередив Авриэля, тоже заключил контракт со Збройовской оружейной фирмой. Должно быть, и Керин нашел себе в Югославии судно, чтобы переправить закупленное им оружие в Сирию. Никакой британский патруль не станет мешать судну Керина достигнуть порта назначения. Стало быть, эту задачу должен взять на себя кто-то другой. Теперь, помимо заботы о том, как прорвать чужую блокаду, Авриэлю предстояло ломать голову еще над тем, как бы установить свою собственную.

"Екум пуркан мин шемайя" ("спасение приходит с неба"), — говорится в старинной молитве на арамейском языке, том языке, на котором общались между собой многочисленные народности, населявшие Палестину в эпоху Иисуса Христа. В новой Палестине никто не веровал так твердо в слова древнего пророчества, как Давид Бен-Гурион.

Во время "битвы за Англию" Бен-Гурион был в Лондоне, и уже тогда он понял, как много значит авиация в современной войне. Даже в той ограниченной по масштабам войне, которую предстояло вести его народу в Палестине, авиация способна была сыграть решающую роль. Воздушный транспорт мог оказаться единственным надежным способом снабжения еврейских поселений, рассеянных по всей стране и изолированных друг от друга, а если бы дело дошло до самого худшего, — то и снабжения самого Иерусалима. Лидер палестинских евреев был одержим идеей создания еврейских военно-воздушных сил, но он никак не мог решить одной проблемы: как создать нелегальную авиацию в оккупированной стране?

Разрешить эту проблему Бен-Гуриону неожиданно помог его сосед по дому в Тель-Авиве, двадцатидевятилетний ветеран британских военно-воздушных сил, которого Бен-Гурион когда-то давно ребенком качал у себя на коленях. Аарон Ремез четыре года служил в британской истребительной авиации: он прикрывал с воздуха высадку союзников в Нормандии, сопровождал бомбардировщики в налетах на Германию, атаковал с воздуха базы ракет У-2. Впрочем, все, что он видел и пережил, нельзя было сравнить с тем потрясением, которое ему предстояло, когда, вернувшись в Палестину, он обнаружил своего отца за колючей проволокой британского концлагеря, и охраняли его люди в мундирах армии той самой страны, ради которой Ремез четыре года рисковал своей жизнью. Ремез приехал в Тель-Авив и вскоре вручил своему соседу меморандум на пятнадцати страницах. Это был проект создания еврейских военно-воздушных сил.

Этот документ, четыре частных прогулочных самолетика, одно авиатакси и двадцать пилотов стали зародышем той авиации, которой через двадцать лет предстояло сделаться самой искусной авиацией в мире.

Меморандум Ремеза в каком-то отношении давал ответ на вопрос, мучавший Бен-Гуриона, — тем, что игнорировал самое существование этого вопроса. "Военно-воздушный флот не создается тайно в оккупированной стране, — писал Ремез. — Он создается за ее пределами, а в самой стране проводится только подготовительная работа, с тем, чтобы принять его".

Ремез предлагал создать за пределами Палестины организацию для закупки самолетов. Сначала их будут пилотировать добровольцы — как евреи, так и неевреи. Эти самолеты придется спрятать на тайных аэродромах, а в качестве прикрытия использовать разные фиктивные компании и фирмы, которые нужно специально для этого создать и для которых следует добиться права на посадку и заправку их самолетов.

В самой же Палестине Ремез предложил организовать так называемую авиационную службу Хаганы. Прикрытием для нее могла бы послужить организация, которая располагалась в скромном административном здании в Тель-Авиве на улице Монтефиоре, 9 — Палестинский аэроклуб. У клуба был в аэропорту Лод примитивный ангар, в котором стояли четыре моноплана и небольшой пассажирский самолет марки "Хэвиленд", который в качестве "воздушного такси" совершал рейсы между Тель-Авивом и Хайфой. Президент аэроклуба был назначен первым командующим оперативного отдела. Ремез сразу же начал собирать людей с летным опытом. В разных районах страны жители еврейских поселений принялись строить десять примитивных грунтовых посадочных площадок, на которых авиаслужбе предстояло принять самолеты, если те появятся.

Заглядывая в будущее. Ремез начал разрабатывать планы операций по захвату палестинских баз британского военно-воздушного флота после того, как англичане покинут страну.

Однако самого большого успеха авиаслужба Хаганы добилась не в Палестине, а в Вашингтоне — в Управлении по делам ликвидации и сбыта излишков военного имущества.

Однажды утром, вскоре после голосования в ООН о разделе Палестины, в Управление вошел первый иностранный доброволец авиаслужбы Хаганы — тридцатилетний энтузиаст — летчик из Бриджпорта, штат Коннектикут, по имени Адольф Эл Швиммер, отставной майор Командования транспортной авиации американских ВВС. Швиммер вручил чиновникам Управления чек на сорок пять тысяч долларов и получил взамен три серых клочка бумаги. На них были указаны номера первых настоящих самолетов Хаганы — трех практически новых машин типа "Констеллейшн", строительство каждой из которых обошлось в полмиллиона долларов.

К этому самолетному трио Швиммер вскоре добавил пятнадцать транспортных самолетов С-46, предназначенных для полетов на короткие расстояния. Свою небольшую, но постоянно пополняемую коллекцию самолетов Швиммер держал в ангарах в Бербанке, штат Калифорния, и Милвилле, штат Нью-Джерси; на самолетах красовались опознавательные знаки двух компаний, основанных Швиммером, — "Сервис Эруэйз" ("Служба воздушных перевозок") и "Панамэниэн Эрлайнз" ("Панамские авиалинии").

Поначалу и речи не было о том, чтобы использовать эти самолеты в Палестине. Однако, когда нападения Абдула Кадера Хусейни на еврейские автоколонны участились, стала очевидной необходимость какой-то, пусть даже самой ограниченной, воздушной поддержки.

Однажды Ремез узнал, что англичане собираются продать на металлолом двадцать самолетов для воздушного наблюдения типа "Остер". Это, конечно, не С-46, но у них все же имелись крылья и мотор, и хотя бы некоторые из них еще можно было заставить летать. Ремез организовал покупку этих самолетов через дружественного торговца металлоломом, и тот передал самолеты Палестинскому аэроклубу. Снимая детали с совсем уже непригодных машин, механики Ремеза как-то ухитрились привести дюжину самолетов в рабочее состояние. Когда работа была закончена, каждый из них был выкрашен точно так же, как один из любительских самолетов, принадлежавших Аэроклубу, "Тэйлоркрафт", на который, к счастью, "остеры" несколько походили. Затем Ремез и его помощники нарисовали на крыльях новых самолетов серийные буквы своего "Тэйлоркрафта" — VQ PAI — и начали на них летать.

Вскоре над Палестиной летало тринадцать самолетов с опознавательными знаками VQ PAI — двенадцать "остеров" и один настоящий "Тэйлоркрафт". Инспекторы британской гражданской авиации так и не сумели разгадать причину такой необычайной летной активности самолета VQ PAI.

Таким образом, спасение начало приходить с неба в разбросанные по стране киббуцы. Эти же самолеты засекали в воздухе арабские засады, доставляли воду в Негев и осуществляли аварийное снабжение тех киббуцов, где были на исходе боеприпасы. Они даже начали совершать ночные полеты, используя примитивные посадочные полосы, освещенные фарами стоящих грузовиков.

В Иерусалиме бойцы Хаганы построили 600-метровую грунтовую посадочную полосу на дне вади, расположенного рядом с монастырем Креста, под холмом, на котором впоследствии будет возведено здание Кнессета. Посадка и взлет с этой маленькой полосы были самым трудным испытанием для пилотов авиаслужбы Хаганы. Для евреев Иерусалима успокаивающее урчание крошечных самолетиков, регулярно взлетавших с импровизированного аэродрома или садившихся на него, стало неотъемлемым элементом их повседневного тревожного существования. Скоро эти самолетики получили ласкательное прозвище "примусы" они выглядели такими же хрупкими и ненадежными, как маленькие треногие керосиновые горелки, на которых в ту зиму еврейские домохозяйки готовили пищу.

 

13. Мы будем тверды, как скала

— Сегодня, Шимшон, ты на работу не пойдешь!

Своими словами жена покушалась на предмет величайшей гордости Шимшона Липшица. С 1 декабря 1932 года не было дня, чтобы Липшиц не вышел на работу. И теперь он тоже не собирался оставаться дома. Положив руку жене на плечо, он заявил:

— Липшиц за всю свою жизнь не пропустил ни одного рабочего дня. — И ушел.

Работал Липшиц в неприметном трехэтажном здании из красного кирпича на улице Хасоллел, неподалеку от площади Сиона, в центре нового Иерусалима. Здесь помещалась редакция газеты "Палестайн Пост" — наиболее солидной и влиятельной газеты на английском языке, издававшейся на Ближнем Востоке. В своей политической ориентации газета придерживалась средней линии: с одной стороны, она отвергала практику индивидуального террора и запугивания, которую осуществляли еврейские экстремисты, а с другой стороны, резко критиковала действия мандатных властей. Газета была основным рупором сионистского движения. И Липшиц оставался ее бессменным старшим наборщиком с того самого дня, как в 1932 году первый номер "Палестайн Пост" стал продаваться на улицах Иерусалима.

Пока Шимшон Липшиц шагал к себе в редакцию, двумя километрами севернее Иерусалима, на окраине арабской деревни Шуафат, по обочине дороги нервно расхаживал взад и вперед человек в мундире британской полиции. Он не был, однако, ни англичанином, ни полицейским, а являлся главарем отряда арабских ополченцев. Абу Халил Гено должен был совершить сейчас операцию, при помощи которой Абдул Кадер Хусейни собирался расквитаться с евреями за уничтожение отеля "Семирамида" и за взрывы, организованные бойцами Эцеля около Дамасских и Яффских ворот. По заданию Абдула Кадера его лучший специалист-подрывник Фаузи эль Кутуб начинил полутонной тола краденый пикап британской полиции. Доставить этот пикап в еврейскую часта города взялись два дезертира-англичанина: бывший капитан полиции Эдди Браун, брат которого, по его словам, был убит членами Эцеля, и бывший пехотный капрал Питер Мэдисон.

Поскольку Абдул Кадер Хусейни не очень-то доверял англичанам, он поручил Абу Халилу Гено ехать в другой машине следом за пикапом и зажечь от своей собственной сигареты запал, прикрепленный к приборному щитку пикапа. И вот теперь, неумело попыхивая первой в своей жизни сигаретой, Абу Халил ожидал прибытия машины, начиненной взрывчаткой.

Мимо прошли две арабские женщины, и Гено услышал, как одна из них прошептала другой:

— Вот этот нынче ночью собирается в Иерусалим на важное дело.

"О, Аллах! — подумал Гено. — Если они об этом знают, то, наверно, весь город знает!" Он еще раз перебрал в уме детали будущей операции. Англичане на пикапе будут ехать впереди, спокойно минуя как британские, так и еврейские посты. Затем они поставят машину у тротуара рядом с намеченным объектом и выйдут как будто в кафе, выпить по рюмочке. Минут через пять Гено подъедет на своей машине, остановится в отдалении, закурит сигарету, фланирующим шагом подойдет к пикапу и зажжет запал.

Наконец, появился долгожданный пикап. В кабине сидело двое англичан — им предстояло доставить в Иерусалим груз тола.

Гено сел за руль "воксхолла" и двинулся следом за пикапом.

Тед Лурье, заместитель главного редактора газеты "Палестайн Пост", переходил улицу Яффо. Внезапно он увидел пикап британской полиции, который на бешеной скорости повернул на перекрестке, заехав задними колесами на "островок безопасности". "Этот парень куда-то чертовски спешит", — подумал Тед.

Он перешел площадь Сиона и направился по улице Бен-Иехуда к кафе "Атара". Когда он уже открывал дверь кафе, оглушительный грохот потряс воздух. Лурье на секунду замер, а затем, повинуясь репортерскому инстинкту, ринулся к телефону, чтобы узнать, что случилось. К его огорчению, телефон редакции был занят. Он повесил трубку и позвонил снова. Номер все еще был занят. Дрожа от нетерпения, он начал снова, в третий раз, крутить диск. Но тут за спиной у него раздался крик, который все объяснил:

— Боже! Эти гады взорвали "Палестайн Пост"!

Когда Лурье добежал до здания редакции, оно пылало. Раненые сотрудники, пошатываясь, спускались по дымящимся лестницам.

Улицу заполняло море битого стекла. Лурье кинулся в больницу, чтобы осведомиться о состоянии раненых.

— Тед, — спросила вечером жена, — ты позаботился о том, чтобы газета вышла завтра утром?

— Ты что, спятила? — сказал он.

— Твой долг — выпустить газету, — ответила она спокойно.

Лурье понял, что она права. Он тут же оборудовал в какой-то квартире поблизости временную редакцию. Через час ему удалось договориться с типографией. Двое репортеров прочесали полуразрушенное здание и нашли кое-какие матрицы и рукописи, а несколько знакомых девушек заново перепечатали еще не набранный, но подготовленный материал, который удалось спасти.

В шесть часов утра тираж свежего номера "Палестайн Пост", как всегда, продавался на улицах Иерусалима. Это был один-единственный жалкий листок, но на нем, отпечатанный обычным шрифтом, красовался заголовок "Палестайн Пост". Абдул Кадер Хусейни доказал, что он способен проникнуть в самое сердце еврейского Иерусалима, но заставить замолчать "Палестайн Пост" ему не удалось.

В этот час Шимшон Липшиц, одна из жертв Абдула Кадера Хусейни, лежал в больнице "Хадасса"; его глаза, просмотревшие столько наборных матриц, сейчас были закрыты повязкой. Человек, которого жена тщетно пыталась убедить не идти в тот день на работу, до конца своих дней оставался слепым на один глаз. Однако беда не сломила Шимшона Липшица.

Через несколько месяцев, приставив лупу к своему единственному глазу, он набирал номер газеты, сообщавший о рождении Еврейского государства.

Абдул Кадер Хусейни лично отправился в Каир, чтобы доложить о своих достижениях человеку, пославшему его в Палестину "сбрасывать евреев в море". Нападения на еврейский транспорт, следующий в Иерусалим, становились все более успешными. Взрыв здания "Палестайн Пост" доказал, что бойцы Абдула Кадера Хусейни способны нагнать страху на евреев.

Ободренный успехом, арабский военачальник заявил, что он готовит новый удар по еврейскому Иерусалиму — удар столь сокрушительный, что после этого евреям ничего другого не останется, как умолять о мире и передать город в руки арабов. Обрадовав муфтия и распрощавшись с женой, остававшейся в Каире, Абдул Кадер Хусейни отправился назад в Иерусалим.

Примерно в то же самое время другой человек — но не в Каире, а в Тель-Авиве — тоже прощался с женой и отправлялся в Иерусалим. Его звали Давид Шалтиэль. За сутки до того Давид Бен-Гурион поручил ему сменить Исраэля Амира и возглавить иерусалимский гарнизон Хаганы.

Давид Шалтиэль родился в Германии, в семье скромного торговца кожевенными товарами. Глава семьи, по происхождению сефард, был столь религиозен, что в субботу даже носового платка не носил в кармане. Мать пришивала его к рукаву, дабы платок мог считаться частью одежды. Давид рано взбунтовался против религиозного воспитания. В пятнадцатилетнем возрасте он в Судный день совершил страшное святотатство — съел кусок свинины. Затем он сел и стал ждать, накажет ли его Бог. Бог ничего не сделал, и Давид преисполнился презрения к религиозным предписаниям.

Вскоре его презрение распространилось и на буржуазное существование родителей. Давид оставил дом и эмигрировал в Палестину. Сначала он работал на табачной плантации, потом служил рассыльным в отеле. Устав от аскетической жизни палестинских "пионеров" и не обладая глубокими сионистскими убеждениями, он уехал в Италию, работал в текстильной фирме в Милане, потом попытал удачи за игорными столами в Монте-Карло и, проигравшись в пух и прах, в возрасте 23 лет завербовался во французский Иностранный легион. Дослужившись до чина старшего сержанта, Давид через пять лет ушел из Легиона и поселился в Париже, где стал агентом по сбыту нефтяной компании Шелл.

Преследования евреев нацистами заставили его по-иному взглянуть на сионизм. Он вернулся в Палестину и вступил в Хагану. Хагана послала его в Европу закупать оружие. В ноябре 1936 года в поезде в Аахен при попытке вывезти из Германии 100000 марок его арестовало гестапо. Давида пытали в двадцати четырех гестаповских застенках, и сохранить рассудок ему помогло то, что ночами он учил иврит по маленькому самоучителю, который прятал у себя в матрасе. В концентрационном лагере он помогал другим заключенным сохранять надежду. Освобожденный незадолго до начала Второй мировой войны, Давид вернулся в Палестину и вскоре стал одним из высших офицеров Хаганы, организатором ее контрразведки. В 1942 году он был назначен командиром Хаганы в Хайфе.

Невзирая на все, что ему пришлось пережить, Давид Шалтиэль, человек элегантный и утонченный, продолжал ценить радости жизни. В стране, где "гефилте фиш" и сушеные бобы считались деликатесами, он оставался убежденным эпикурейцем. Его друг говорил, что у Давида были две библии: Танах и путеводитель Мишлена по европейским ресторанам. Несмотря на свое высокое положение, Шалтиэль был "белой вороной" в Хагане. Долгие, утомительные переходы под солнцем Сахары и спартанские порядки в казармах Иностранного легиона сделали Шалтиэля педантом в вопросах дисциплины. Его идеалом были молодые выпускники Сен-Сира, сражавшиеся в отполированных до блеска ботинках и отутюженной форме. Эти небрежно одетые пальмаховцы, всегда готовые спорить с командиром по поводу любого приказа, раздражали его. Давид Шалтиэль был малоподходящей кандидатурой на пост командира иерусалимского гарнизона Хаганы. И его воинские концепции, и то, что будучи офицером контрразведки, он восстановил против себя весь Эцель, и отсутствие у него дружеских связей со старыми сионистами — все это делало его малопопулярной фигурой.

Однако был еще один момент, о котором Бен-Гурион совершенно не подумал: Шалтиэлю в жизни не доводилось командовать подразделением больше взвода.

Первую битву в Иерусалиме Давиду Шалтиэлю пришлось вести не с ополченцами Абдула Кадера, а с бюрократами из Еврейского агентства. Штаб его предшественника Исраэля Амира располагался в двух небольших комнатах в подвале Агентства, и командовал Амир своими людьми самым неформальным образом.

Шалтиэль требовал как минимум десять комнат. "В нынешние трудные времена, — писал ему служащий Еврейского агентства, — нельзя разрушать наши административные порядки. В отношении комнат ничего не может быть сделано без решения соответствующей комиссии". Тогда Шалтиэль попросту "реквизировал" нужное ему помещение. Затем он установил строгую субординацию среди своих подчиненных и определил функции каждого штабиста. Все приказы должны были записываться. Шалтиэль ввел военную форму с четкими знаками различия и настоял на том, чтобы офицеры и солдаты отдавали честь.

Не прошло и недели после приезда Шалтиэля в Иерусалим, как произошел первый трагический инцидент. Старший сержант шотландского пехотного полка арестовал четырех бойцов Хаганы, вступивших в перестрелку с арабами. Через час арестованные были переданы в руки арабов. Одному из этих четырех повезло: кто-то из толпы уложил его наповал выстрелом из пистолета. Остальных раздели, кастрировали и изрубили на куски.

В ярости Шалтиэль выпустил воззвание, начинавшееся словами:

"Англичане хладнокровно убили четырех евреев". Он отдал приказ: "Отныне каждый боец Хаганы в Иерусалиме в случае попытки ареста или обыска его британскими военнослужащими обязан оказывать вооруженное сопротивление".

На следующий день Шалтиэль созвал офицеров на совещание. Он напомнил им, что Иерусалим построен из камня — камня, который арабы называют "миззи иегуди" "камень еврея".

— Мы будем тверды, как этот камень! — поклялся он.

Первые же преобразования, осуществленные Шалтиэлем, и его строгость пробудили в бойцах новое для них ощущение ясности цели.

— Впервые, — вспоминал один молодой офицер, — у нас появился командир, который знал, что нам нужно делать.

При всей своей видимой решительности Шалтиэль был, однако, глубоко озабочен сложившимся положением. Первое, о чем он попросил своих начальников в Тель-Авиве, это прислать три тысячи теплых свитеров. Бойцы Хаганы в Иерусалиме были так скверно одеты, что некоторые из них, стоя на часах в холодные иерусалимские ночи, заболели воспалением легких. Не хватало всего на свете: оружия, боеприпасов, людей, пищи — всего, кроме врагов, которые все прибывали и прибывали в город.

— Похоже, что Иерусалим, — с горькой усмешкой признался Шалтиэль другу, — станет нашим Сталинградом в миниатюре.

 

14. Вспышка белого пламени

В памяти Давида Ривлина, как и сотен других евреев Иерусалима, навсегда останется субботний вечер 21 февраля 1948 года на улице Бен-Иехуды. Проводы субботы на улице Бен-Иехуды стали одной из наиболее бережно хранимых традиций. В шаббат магазины оставались закрытыми, улицы пустыми, и весь город чтил святость заповеданного Богом дня отдохновения.

Однако с заходом солнца город снова оживал. Загорались огни, вспыхивали рекламы кинотеатров, открывались двери ресторанов, и иерусалимцы сотнями устремлялись в центр города, чтобы веселой, говорливой толпой бродить по улице Бен-Иехуды, от одного кафе до другого.

В этот субботний вечер на улице Бен-Иехуды было оживленней, чем обычно. Люди праздновали несколько дней покоя, выпавших на их долю. Казалось, что и погода старалась быть под стать настроению иерусалимцев. Стоял приятный зимний вечер, на небе сверкали звезды, недели пронизывающего холода сменились мягким теплом. Давид Ривлин решил провести вечер в кафе "Атара". Там он встретил одного из своих ближайших друзей — Авраама Дориона. Их связывали особые узы. Ривлин, палестинец в седьмом поколении, женился на сестре Дориона; из всей семьи только она и Авраам избежали гитлеровских газовых камер. Благодаря этому браку девушка смогла получить иммиграционную визу на въезд в Палестину.

Узнав, что рано утром Дориону предстоит отправляться с автоколонной в Тель-Авив, Ривлин предложил другу переночевать у него: свободная кровать найдется, а квартира его здесь рядом, в двух шагах от Бен-Иехуды. Дорион с радостью согласился: не придется возвращаться в отель, дорога туда небезопасна. Дорион ушел из кафе рано, чтобы как следует выспаться. Ривлин просидел за столиком до самого закрытия. Возвращаясь домой, он поглядывал на темное, усыпанное звездами небо и наслаждался спокойствием ночи.

"Какое это блаженство, — думал он, — провести на улице Бен-Иехуды субботний вечер, не омраченный звуками пальбы или взрывов".

С трудом открыв слипающиеся глаза, Авраам Дорион нащупал дорогу в ванную комнату и ополоснул лицо холодной водой. Все еще полусонный, он взглянул в висевшее перед ним зеркало. В зеркале отражалось волевое лицо с крупным носом и печальными, задумчивыми глазами, глазами, в которых оставили свой след перенесенные несчастья. Внешность Дориона должна была помочь осуществлению его мечты. Авраам отчаянно хотел стать актером.

В соседней комнате, на дне его чемодана, лежал ролик первого фильма, в котором он снялся, — первый шаг на пути к заветной цели был сделан. Этот моток целлулоидной пленки позволял Дориону надеяться, что лицо, которое он видит сейчас в простом зеркальце ванной комнаты, когда-нибудь предстанет перед взорами восхищенных зрителей на экранах Нью-Йорка, Парижа и Лондона. Быть может, ему суждено рассказать миру о становлении новой еврейской нации. И пожалуй, ни у какого другого актера нет большего права выразить дух еврейского народа, чем у него: он сражался в Еврейской бригаде на полях Второй мировой войны, его семья погибла в нацистских крематориях...

В доме по соседству сорокадвухлетняя Мина Хохберг, уперев руки в боки, смотрела на сидевшего перед ней племянника.

— Ешь! — приказала она властно.

Он тоже должен был сегодня утром отправиться в Тель-Авив с автоколонной, и Мина не собиралась отпускать его назад к матери без горячего завтрака.

На дорожной заставе Хаганы у западного въезда в город, в районе Ромемы, Шломо Хорпи как раз заступил на свой пост, когда из ущелья Баб-эль-Вад выползла британская автоколонна: броневик и три грузовика. К бамперу каждой машины был прикреплен желтый металлический квадрат — опознавательный знак британского военного транспорта. Когда автоколонна подъехала к посту, из башни броневика высунулся высокий светловолосый парень в серой шинели и синем берете палестинской полиции; он показал на ехавшие за ним грузовики.

— Все в порядке! — крикнул он Хорпи. — Они со мной.

Один из часовых заглянул в кабину первого грузовика и обменялся несколькими словами с водителем-англичанином.

Затем он обернулся назад и кивнул Хорпи. Командир заставы дружески махнул англичанам, пропуская их в город, и автоколонна двинулась по Яффской дороге по направлению к центру Иерусалима.

Высокий молодой блондин, сидевший в броневике, вовсе не был англичанином, его звали Азми Джауни, и дело, на которое он шел, было так страшно, что всю остальную жизнь он провел в каирской больнице для умалишенных. Три грузовика, ехавших за броневиком, должны были нанести тот самый "сокрушительный удар", который, по обещанию Абдул Кадера Хусейни, должен был заставить иерусалимских евреев просить пощады.

Впрочем, за баранками грузовиков сидели настоящие англичане.

Это были Эдди Браун и Питер Мэдисон дезертиры, которые уже участвовали во взрыве "Палестайн Пост". На этот раз они не говорили о мести. Браун и Мэдисон и еще двое их товарищей, призванных сыграть важную роль в этой операции, не сели за руль, пока не получили половину из той тысячи фунтов стерлингов, которую пообещал им муфтий. На каждый грузовик Фаузи эль Кутуб, главный специалист Абдула Кадера Хусейни по взрывчатым веществам, погрузил более тонны тола. В каждый заряд он добавил вещество собственного изобретения — восемьдесят килограммов адской смеси калия и алюминиевого порошка, засыпанной в банки из-под масла. Он рассчитал, что эта смесь существенно повысит температуру взрыва и рассеет по всей пораженной зоне жидкость, напоминающую "молотовский коктейль". Запалы были укреплены на приборных щитках грузовиков. Фаузи эль Кутуб пропустил бикфордовы шнуры через металлические трубки, чтобы шнуры невозможно было обрезать или оторвать от зарядов после того, как запалы будут подожжены. Сейчас запалы красовались на приборных щитках перед водителями. Одно быстрое движение пальцев водителя, получившего хорошую мзду, и искра начнет свой необратимый шестидесятисекундный бег до взрывчатки.

Резкий звук, раздавшийся откуда-то с улицы, разбудил Давида Ривлина. Сонно пошатываясь, он вышел на маленький балкончик, выходивший на улицу Бен-Иехуды. Потом он вспоминал, какое это было приятное, светлое утро. Давид глянул в сторону улицы Кинг Джордж V. На пустынной, тихой улице видна была только фигура молочника, тащившего от двери к двери свои бутылки. Давид посмотрел направо. Площадь Сиона тоже была пустынна, на крыши окружавших ее домов падали первые лучи солнца — день обещал быть отличным. На улице Бен-Иехуды стояли три военных грузовика. Один — перед отелем "Амдурский", второй перед домом Виленчика, третий прямо под окнами Давида. Ривлин вернулся в спальню и присел на край кровати. И в эту секунду его пронзила ошеломляющая в своей простоте мысль.

— О, Господи! — выдохнул он. — Мы же сейчас взлетим на воздух!

И в этот момент тринитротолуол Фаузи эль Кутуба взорвался ослепительной вспышкой белого пламени. Каменный фасад шестиэтажного дома Виленчика накренился и обрушился на мостовую. Вся внутренняя часть отеля "Амдурский" одним медленным, величественным движением рухнула вниз. По другую сторону улицы два многоквартирных дома рассыпались на куски, словно по ним ударили гигантским молотом. Сотни людей были вышвырнуты из постелей. На несколько километров в окружности в домах не осталось ни одного целого стекла. И пока эхо от взрыва разносилось по ошеломленному городу, из развалин взмыли к небу первые языки пламени. Мина Хохберг в момент взрыва стояла на балконе, провожая взглядом уходившего племянника. Фигура молодого человека, которого она только что накормила завтраком, была последним, что она видела в жизни, — ей мгновенно снесло голову взрывной волной.

В доме № 16 по улице Бен-Иехуды, на пятом этаже, над рестораном Гольдмана, Ури Сафир, молодой боец Хаганы, проснулся на полу спальни, окутанной облаком пыли, дыма и штукатурки. Прежде всего Сафир вспомнил о своей собаке. Он позвал ее, но она не откликнулась. Прямо перед его глазами на том месте, где было окно спальни, зияла дыра. Он подполз к этой дыре и сквозь пыль и дым выглянул вниз, на улицу. Там он увидел свою собаку, она обеспокоенно бегала взяд и вперед по обломкам. С подоконника еще свешивалась часть оконной рамы. На ней, словно флаг, развевались брюки, которые Ури надевал накануне вечером.

В комнату, шатаясь, ввалился залитый кровью человек. Это был отец Ури Сафира. Ури завернул его в одеяло и понес вниз по лестнице. Казалось, что все кругом разрушено до основания, но на чьем-то кухонном столе спокойно лежала дюжина целехоньких яиц.

Давид Ривлин, ошеломленный, продолжал сидеть на краю кровати. На теле у него не было ни единой царапины; задыхаясь от оседающей пыли, он думал: "Я жив, я жив!" Балкон, на котором он стоял тридцать секунд назад, исчез.

Затем Давид услышал чей-то стон в соседней квартире.

Спотыкаясь, он побрел туда. Стон доносился из-под кучи штукатурки, засыпавшей бежавшего из тюрьмы и скрывавшегося здесь леховца. Ривлин вытащил его, голого, из-под обломков и пошел за одеялом, чтобы укрыть. Нащупывая дорогу среди обломков, пыли и дыма, Давид наткнулся на полуодетого человека, качавшегося в дверном проеме. Взрыв превратил его лицо в кровавое месиво. Из дыры, зиявшей на том месте, где должен был находиться рот, вырывался булькающий звук; Ривлину показалось, что он слышит свое имя. Он взглянул вниз и увидел на окровавленном человеке свои собственные пижамные брюки. Ривлин закричал: он понял, что перед ним его друг Авраам Дорион, который мечтал стать актером.

Когда определились масштабы катастрофы на улице Бен-Иехуды, негодование потрясенного еврейского населения обратилось против англичан. Эцель отдал приказ стрелять в каждого замеченного англичанина. По всему городу начались перестрелки. В полдень, потеряв десяток людей, британское военное командование сделало, наконец, то, на что никогда до этого не шло: оно приказало своим солдатам не появляться в еврейской части Иерусалима.

Взрыв на улице Бен-Иехуды был самым сильным ударом, который арабам удалось нанести евреям Иерусалима. Однако, несмотря на весь ужас случившегося, реакция евреев оказалась прямо противоположной той, на которую рассчитывал Абдул Кадер Хусейни.

Вместо того, чтобы побудить иерусалимских евреев умолять о мире, эта трагедия лишь объединила их в новой решимости к сопротивлению. Взрыв негодования против англичан способствовал решению мандатных властей почти совершенно отказаться от патрулирования еврейской части города; арабские кварталы прекратили патрулировать несколькими неделями раньше.

Весь день продолжались поиски живых и мертвых. В здании отеля "Атлантик" на стене лестничной клетки каким-то образом уцелел при взрыве сионистский флаг. Он висел там весь день, освещаемый лучами зимнего солнца. Кто-то укрепил под ним кусок картона, на котором крупными буквами было написано:

"Соблюдайте тишину — тогда мы сможем услышать, есть ли еще в руинах раненые".

Поздно вечером того же дня двое пьяных англичан мрачно сидели за бутылкой виски в одном из любимых ночных клубов короля Фарука в предместье Каира "Отеле пирамид". Эдди Браун и Питер Мэдисон прибыли в Каир, чтобы получить остаток вознаграждения, причитавшегося им за дневные труды. Однако, поскольку они уже ничем более не могли быть полезны, иерусалимский муфтий встретил их холодной улыбкой и вместо того, чтобы вручить им по пятьсот фунтов стерлингов, приказал вышвырнуть их вон.

Накачиваясь виски, Браун и Мэдисон готовились скрыться куда-нибудь, где их не достанет карающая рука Эцеля. У Эцеля были серьезные основания для мести. Пятьдесят четыре человека были убиты взрывчаткой, которую Браун и Мэдисон доставили на улицу Бен-Иехуды этим тихим воскресным утром.

Если соотнести эту цифру с полученным ими вознаграждением, то выходило менее десяти фунтов стерлингов за каждую человеческую жизнь; этой суммы не хватило бы даже заплатить за виски, выпитое ими той ночью в Каире.

 

15. Человек, не похожий на Лоуренса

Джон Бегот Глабб, он же Глабб-паша, командир Арабского легиона, с нескрываемой неприязнью оглядывал мрачный, серый северный город, проплывавший за окнами его "Хамбера". Эти унылые, скованные стужей улицы были совершенно чужими для него. Его родина осталась где-то там, далеко на Востоке.

Только там, среди безмолвных просторов, под высоким, бескрайним небом, в безлюдье пустыни Джон Бегот Глабб действительно чувствовал себя дома. Он вовсе не походил на Лоуренса Аравийского этот маленький человечек с пронзительным голосом, утонувший сейчас в кожаных подушках дипломатического "Хамбера". И, однако, среди многочисленных английских арабистов, последователей Лоуренса, Глабб был, без сомнения, самым выдающимся. Не было во всем западном мире лингвиста, который бы так блестяще владел бедуинскими диалектами. По акценту своего собеседника-бедуина Глабб мог восстановить всю его биографию, а по складкам кефии угадать характер. Глабб знал все бедуинские сказания и легенды, обычаи и обряды, племенную структуру и сложный свод неписаных законов, управляющих жизнью этих людей.

Свое призвание Глабб обнаружил вскоре после Первой мировой войны. Шрамы от полученных на войне ран еще не зажили, когда его послали в Ирак в качестве специалиста по межплеменным отношениям. Направленный затем в Трансиорданию служить посредником в переговорах между воюющими друг с другом бедуинскими племенами, Глабб полюбил эту страну и этих людей, чьи распри он призван был улаживать. Их жизнь стала его жизнью. Восседая на быстроногом хаджииском верблюде, он вел отборные части глубинного патруля пустыни, не уступая бедуинам в выносливости. Он спал на песке, завернувшись в шкуру и вместо подушки подложив под голову камень. Его рацион состоял из мучных лепешек, замешанных на разбавленном водой верблюжьем молоке и приправленных прогорклым овечьим жиром. Длинными ночами Глабб сидел, скрестив ноги, у бедуинских костров, прислушиваясь к речам своих собеседников, задавая вопросы, по крохам собирая сведения об этих кочевых племенах. Со временем Глабб и сам превратился в бедуина — молчание он предпочитал светской болтовне, одиночество — общению с другими людьми. Он избегал избранного общества в Аммане и ждал минуты, когда сможет покинуть город и возвратиться к своим бедуинам в тишину песков.

В марте 1939 года основатель Арабского легиона полковник Ф. Дж. Пик (Пик-паша) подал в отставку, и Глабб был назначен на его место. Вопреки всем советам Глабб решил создать из своих неграмотных бедуинов отборную механизированную часть и сделать ее ядром Арабского легиона. Легион под его началом вырос с двух тысяч человек в 1939 году до шестнадцати тысяч в 1945 году. В составе британской армии Легион сражался против войск правительства Виши в Сирии, а также против братьев-арабов в Ираке; и в обеих кампаниях солдаты Глабба заслужили восхищение как своих союзников, так и врагов.

Мало кто из знавших Глабба мог похвастаться, что до конца понимает этого человека. Невозможно было догадаться, что у него на уме, рассказывал впоследствии один английский офицер, однополчанин Глабба. Он даже мыслить начал, как араб. Он был сама хитрость. Он обладал ясным умом, изучил странную логику арабов и умел предвидеть ход их мыслей. Он знал, что они действуют под влиянием эмоций, а их эмоции не были для него тайной. Во дворце эмира Глабб становился арабским шейхом, среди бедуинов он был бедуином, а в Лондоне — английским офицером. И лишь он один полностью понимал, что происходит вокруг.

Именно это понимание исключительности ситуации привело его теперь в Лондон. Рядом с Глаббом в машине сидел Туфик Абу Хода, премьер-министр трансиорданского короля Абдаллы. Абу Хода прибыл на секретное совещание с британским министром иностранных дел Эрнестом Бевином. И не случайно он доверил обязанности переводчика именно Глаббу, а не кому-нибудь из своих соотечественников-арабов.

Их провели в огромный кабинет, где столько раз одним росчерком пера или небрежно произнесенной фразой решалась судьба государств. Опустившись в кресло, Абу Хода сразу же приступил к изложению цели своего визита: он надеялся убедить правительство Великобритании в том, что в карту мира необходимо внести еще одно изменение, несущественное для хозяев этого сумрачного кабинета, но чрезвычайно важное для державного повелителя, направившего его в Лондон. Абу Хода сообщил Бовину, что многочисленные представители палестинского народа требуют, чтобы король Абдалла занял Западный берег реки Иордан после ухода оттуда британских войск и присоединил к Трансиордании те территории, которые по плану раздела должны отойти к арабскому палестинскому государству. Трансиорданский премьер-министр особо подчеркнул, что общие интересы как Великобритании, так и Трансиордании требуют воспрепятствовать возвращению Хадж Амина эль Хусейни в Иерусалим.

— Само собой разумеется, — заверил Абу Хода, — мой монарх никогда не предпримет столь важных действий без согласия и поддержки нашего главного союзника.

Британский министр иностранных дел с минуту молча размышлял.

Подобно Глаббу, Бевин отлично понимал, как важно для его страны существование на Ближнем Востоке прочного Хашимитского королевства Трансиордании во главе с монархом, который связан родственными узами с правителем другого ценного союзника Великобритании на Ближнем Востоке — Ирака.

— Мне представляется, что это вполне естественный шаг, — произнес наконец Бевин. А затем, словно бы невзначай, добавил: — Не следует, однако, вторгаться на те территории, которые отведены евреям.

Результаты поездки Глабба в Лондон сказались через три месяца, в момент полного вывода британских войск из Палестины: благодаря троекратному увеличению британских субсидий на оснащение Арабского легиона Глабб мог теперь решать судьбу Иерусалима.

Готовясь к намеченной интернационализации Иерусалима, Организация Объединенных Наций послала туда своего представителя испанского дипломата Пабло де Азкарате. Его ждал в Иерусалиме нарочито небрежный и даже унизительный прием. Кроме нижних чинов полиции, его никто не встретил.

Предназначенная ему резиденция была обставлена ветхой и шаткой мебелью, электричество не работало. Высокого визитера некому было обслуживать, так что ему пришлось самому мыть тарелки после обеда и стелить себе постель. Все это было явной демонстрацией того неудовольствия, с которым Великобритания смотрела на присутствие представителя ООН в Палестине. Этими действиями официальные лица в правительстве Его Величества ясно давали понять, что вплоть до истечения срока мандата британская корона не намерена делить свою власть в Палестине с Организацией Объединенных Наций иди кем-либо иным.

В довершение всего сеньору де Азкарате пришлось пережить еще один весьма неприятный момент. Не успел он вывесить на своей резиденции гордый флаг ООН, как со всех сторон раздались оглушительные винтовочные залпы. Бело-голубой флаг ООН напоминал по цветам и рисунку флаг сионистов, и иерусалимские арабы вообразили, что незадачливый дипломат украсил свой дом проклятым еврейским знаменем.

6 марта 1948 года в Палестину въехал представитель другого объединения наций. На своем джипе Фаузи эль Каукджи во главе автоколонны из двадцати пяти грузовиков пересек Иордан по мосту Алленби, не встретив ни малейшего противодействия со стороны охранявших мост британских подразделений. Сэр Гордон Макмиллан, главнокомандующий британскими вооруженными силами в Палестине, был в ярости. Он не мог позволить арабскому военачальнику открыто и нагло разъезжать по стране, в которой Британия все еще правила, Однако, с другой стороны, сэр Гордон не желал, чтобы английские солдаты гибли ради изгнания Каукджи из страны, которую им так или иначе предстояло покинуть. И поэтому сэр Гордон позволил Каукджи остаться в Палестине, взяв с него обещание "соблюдать закон и порядок".

Каукджи охотно дал такое обещание. Он и без того не торопился разворачивать военные действия. Он накапливал силы. В последние два месяца в Палестину регулярно прибывали люди из соседних арабских стран, и в распоряжении Каукджи уже было четыре тысячи солдат под ружьем — четыре полка, расквартированных в Галилее и в районе Наблуса.

— Я явился в Палестину, чтобы остаться здесь и сражаться до тех пор, пока она не станет свободным и единым арабским государством! — поклялся Каукджи. Подобно другим арабским лидерам, Каукджи заявил, что его цель — "сбросить евреев в море".

— Все готово! объявил он. — Борьба начнется, когда я дам сигнал.

Прибытие Каукджи в Палестину сразу же вызвало соответствующий отклик в Иерусалиме. До тех пор, пока евреям не довелось помериться с арабами силами в открытом бою, командиры Хаганы не решались перебросить часть людей из Галилеи на помощь Иерусалиму. Однако новый командующий иерусалимским гарнизоном Давид Шалтиэль пришел к выводу, что если он не получит подкреплений, ему неизбежно придется сократить зону, которую он в состоянии оборонять. По его мнению, трех тысяч человек, находившихся в его распоряжении, было явно недостаточно, чтобы защищать город. Многие командиры Хаганы казались ему людьми недостаточно подготовленными и неподходящими для выполнения своих обязанностей. Шалтиэль попросил разрешения заменить их другими. Оружия в Иерусалиме было в обрез. Расквартированные в городе подразделения Эцеля и Лехи отказывались подчиняться командованию Хаганы. Взаимоотношения Хаганы с многочисленными религиозными общинами Иерусалима также оставляли желать лучшего. Благочестивые раввины были убеждены, что тысячи молодых евреев гораздо лучше послужат защите города, сидя в ешивах и молясь за победу, чем если возьмут в руки оружие или пойдут копать траншеи. Давид Шалтиэль поручил молодому дипломату Яакову Цуру переубедить раввинов. Казуистический диспут продолжался несколько часов.

В конце концов раввины согласились позволить своим подопечным проводить по четыре дня в неделю на строительстве фортификаций, остальные же три дня им надлежало читать псалмы и молить Бога даровать евреям победу.

Однако все эти трудности бледнели по сравнению с проблемой организации обороны, во-первых, еврейских поселений вокруг Иерусалима, во-вторых, осажденного Еврейского квартала Старого города и, в-третьих, поташного завода на Мертвом море, в сорока километрах от города (того самого завода, на территории которого Бен-Гурион узнал о результатах голосования в ООН). Почти треть людей Шалтиэля либо находилась на всех этих постах, либо осуществляла связь между ними. Шалтиэль решил убедить свое командование в Тель-Авиве отдать приказ, противоречивший указанию Бен-Гуриона, требовавшего ни в коем случае не оставлять ни пяди еврейской земли. Шалтиэль просил разрешения эвакуировать поселения с тем, чтобы перебросить оттуда освободившиеся части и сконцентрировать их в Иерусалиме.

"С нами, а не с арабами он имеет дело только потому, что мы, по его мнению, более надежные клиенты", — сказал себе Нахум Стави, наблюдая, как сидящий перед ним британский майор нервно протирает очки. Подразделение этого майора было расквартировано в северо-восточной части еврейского Иерусалима, в комплексе зданий школы имени Шнеллера (сиротский приют, существовавший на немецкие пожертвования и конфискованный англичанами). Нахум Стави, один из офицеров Шалтиэля, только что объяснил майору, почему Хагане так важно обосноваться в этих зданиях и не дать им попасть в руки арабов.

— Можно будет, пожалуй, — сказал майор, не поднимая глаз, — уступить вам помещение школы. Однако, — добавил он, — это потребует некоторых расходов.

Стави был к этому готов.

— Мы согласны, — сказал он англичанину, — оплатить все расходы наличными в разумных пределах.

Майор назвал сумму в две тысячи долларов. Стави кивнул в знак согласия.

Сделка с майором была первой победой Шалтиэля над арабами. В этой войне хитрость была важнее силы, а виски — эффективнее снарядов. Решающее сражение должно было произойти в течение самых критических суток за весь срок командования Шалтиэля — тех суток, когда британские войска покинут Иерусалим. В этот день англичане оставляли комплекс строений и укрепленных пунктов, откуда Великобритания много лет управляла Иерусалимом и всей Палестиной и которые, благодаря своему стратегическому расположению, были ключом к контролю над центром города.

Что касается школы имени Шнеллера, то, поскольку она находилась на отшибе, британское командование решило оставить ее за два месяца до окончательного ухода из Иерусалима. Однажды мартовским утром британский майор, выполняя свое обещание, позвонил Стави и сказал:

— Мы уходим. Будьте около ворот ровно в десять и принесите деньги.

Стави появился на месте встречи в десять ноль-ноль. Вместе с майором он обошел школу. Затем майор вынул из кармана ключи и протянул Стави, а тот передал майору конверт, в котором лежали две тысячи долларов. Незадолго перед тем адъютант Шалтиэля, вручая Стави деньги, посоветовал взять у британского майора расписку.

— Выдача расписок — очаровательная административная процедура, — сказал, улыбнувшись, майор. — Однако, по-моему, в данных обстоятельствах она не совсем уместна. — Желаю удачи! — добавил он и, помахав рукой, пошел прочь.

Машина майора не успела еще скрыться из виду, как бойцы Хаганы заняли все корпуса школы. Через четверть часа разъяренные арабы, сообразив, что произошло, атаковали школу, но было уже поздно. Школе имени Шнеллера предстояло сделаться основной базой Хаганы в Иерусалиме.

 

16. Галантерейщик из Канзас-Сити

Однако судьба Иерусалима решалась не только в его стенах, но и далеко за их пределами. На расстоянии многих тысяч километров от Святого города, в Вашингтоне, 13 марта встретились два человека. Владелец галантерейной фирмы из Канзас-Сити был совершенно выбит из колеи. Ни разу еще за многие годы Эдди Джекобсон не слышал, чтобы его друг Гарри С. Трумэн говорил с ним так резко и с такой горечью. Может быть, впервые бывший компаньон Джекобсона отказывал ему в личной просьбе.

— Я не собираюсь, — сказал президент, — встречаться ни с Хаимом Вейцманом, ни с каким-либо другим сионистским лидером.

А необходимость такой встречи была очевидна. За несколько дней до того Трумэн одобрил в принципе предложение Государственного департамента отказаться от плана раздела и взамен выдвинуть предложение об учреждении опеки ООН над Палестиной. Сотрудники Государственного департамента уже работали над составлением текста меморандума, посвященного этому предложению.

Узнав о существовании в Государственном департаменте нового плана, президент Всемирной сионистской организации, выдающийся ученый-химик Хаим Вейцман позвонил Эдди Джекобсону. Вейцман не был лично знаком с Джекобсоном, однако президент Бней-Брита сказал ему, что Джекобсон имеет влияние на Трумэна и, если захочет, наверно, сумеет что-нибудь сделать. Правда, было известно, что Джекобсон никогда не был сторонником сионистского движения, обращаться к нему было то же самое, что утопающему хвататься за соломинку, однако Вейцман решил все-таки попытаться.

Выслушав Вейцмана, Джекобсон позвонил Трумэну и, несмотря на далеко не обнадеживающий тон президента, вылетел в Вашингтон, чтобы поговорить со своим другом лично. Здесь Джекобсон воочию убедился, какое раздражение вызывают у Трумэна попытки сионистов оказать на него давление. "Мой дорогой друг, президент Соединенных Штатов, — грустно подумал Джекобсон, — близок к тому, чтобы стать антисемитом". Особенно огорчило Джекобсона, что причиной этому была группа еврейских лидеров, которые "очерняли президента и клеветали на него".

Однако Джекобсону все-таки удалось уговорить Трумэна принять Вейцмана. Через пять дней Вейцман вошел в ворота Белого дома и встретился с президентом. Они беседовали сорок пять минут.

Говорил в основном Вейцман. Он добивался от Трумэна трех вещей: отменить эмбарго на поставку оружия в Палестину, поддержать план раздела и продолжать настаивать на свободной иммиграции евреев в Палестину.

Президент сказал Вейцману, что первый вопрос сейчас находится на рассмотрении в Государственном департаменте.

Что касается иммиграции евреев в Палестину, то США всегда выступали и будут выступать за нее. Однако именно в отношении второго вопроса визит Вейцмана в Белый дом оказался наиболее плодотворным. Страстный призыв полуслепого, стоящего на краю могилы сионистского лидера в защиту своего народа подействовал на президента сильнее, чем логические доводы его советников из Государственного департамента. Под влиянием Вейцмана Трумэн изменил свое мнение и вернулся к прежней позиции. Он обещал не предавать надежд этого старца и тысяч евреев, все еще находящихся в Европе, за колючей проволокой лагерей для перемещенных лиц.

— Соединенные Штаты, — заверил президент Вейцмана, — будут продолжать поддерживать план раздела Палестины.

В пятницу 19 марта — то есть меньше чем через сутки после свидания Вейцмана с Трумэном — Уоррен Остин, глава делегации США в ООН, занял свое место в Совете Безопасности и попросил слова. Текст его речи был составлен Лоем Гендерсоном, сотрудником Государственного департамента, автором меморандума о плане опеки ООН над Палестиной.

Государственный секретарь Джордж К. Маршалл передал этот текст Остину во вторник 16 марта с указанием огласить его "как можно скорее". Содержание речи мало отличалось от текста меморандума, одобренного Трумэном незадолго до встречи с Вейцманом. Остин, как и остальные сотрудники Государственного департамента, ничего не знал об этой встрече.

Теперь он подробно изложил в Совете Безопасности решение американского правительства отложить раздел Палестины на неопределенный срок. Совет Безопасности слушал, затаив дыхание. Американские сионисты на галерее для посетителей были готовы разрыдаться. Среди арабских делегатов, когда они сообразили, что к чему, началось бурное ликование. Сионисты восприняли поведение Америки как предательство. Бен-Гурион в ярости назвал речь Остина "капитуляцией" и обещал, что еврейский народ, когда настанет время, провозгласит Еврейское государство невзирая на то, поддержит его Америка или нет.

Однако нигде речь Остина не вызвала более гневной реакции, чем в Белом доме. Трумэн был вне себя от ярости. Одобрив в принципе меморандум об опеке, президент дал понять, что оставляет за собой право решить, когда именно и в какой форме этот меморандум будет предан гласности. Поэтому он и не торопился сообщать Государственному департаменту о своих последних соображениях насчет Палестины, возникших после встречи с Вейцманом, и о том, что США будут стоять за раздел. По мнению Трумэна, речь Остина в Совете Безопасности была попыткой противников раздела навязать президенту свою политику, поставив его перед совершившимся фактом. В известной степени так оно и было. Президент не мог открыто отмежеваться от речи Остина. Один крутой поворот в политике США уже поколебал доверие к правительству Трумэна. Другой подобный поворот окончательно подорвал бы это доверие.

Некоторое время Трумэн должен был на словах поддерживать план опеки. Однако он дал понять своим приближенным, каковы его истинные взгляды и насколько он возмущен. На другой день после речи Остина, в одиннадцать часов утра, он приказал посетившему его судье Сэмюэлю Розенману:

— Отыщите Хаима Вейцмана, где бы он ни был! Скажите ему, что я не отказываюсь ни от одного сказанного мною слова. Я обещал ему, что мы отстоим план раздела, и так оно и будет!

Кларку Клиффорду, советнику Белого дома, было поручено провести расследование: как и почему речь была произнесена без ведома президента. Маршалл и его заместитель Роберт Ловетт получили взыскания. А автору текста речи, произнесенной Остином, была предоставлена возможность совершить увлекательное путешествие: президентским указом Лой Гендерсон был вскоре назначен на специально для этого созданный пост американского посланника в Катманду.

 

17. Автоколонна не придет

Гарун Бен-Джаззи вглядывался в предутреннюю тьму, прислушиваясь к звукам, доносившимся из той самой долины, где месяц назад он бродил со своими взятыми напрокат овцами.

Это был низкий непрерывный гул моторов. Много часов Бен-Джаззи и его спутники дрожали от холода в ночном дозоре, ожидая этих звуков. Радиограмма, переданная по рации, спрятанной в Хульде (пункте, где формировались еврейские транспорты), сообщала, что сегодня евреи попытаются большой автоколонной прорваться через Баб-эль-Вад в Иерусалим.

Бен-Джаззи был готов их встретить. Над перегородившей дорогу баррикадой, сложенной из валунов и бревен, на горных склонах сидели в засаде триста человек. Некоторые из них притаились в каких-нибудь пяти метрах от обочины, готовые в любую минуту выскочить и забросать головные машины гранатами, если заложенные на дороге мины не остановят автоколонну. По обеим сторонам шоссе были установлены пулеметы, направленные на баррикаду.

Лейтенант Моше Рашкес, ехавший в "сендвиче" во главе колонны, поглядывал на темные силуэты машин, двигавшихся сзади. Грузовиков было сорок; они растянулись по шоссе почти на целый километр. В кузовах этих грузовиков были сложены сотни мешков муки, тысячи банок с мясом, сардинами, маргарином; одна из машин была нагружена апельсинами, которых иерусалимцы не видели уже несколько недель. Ста тысячам иерусалимских евреев автоколонна лейтенанта Рашкеса везла нечто большее, чем пропитание, — она везла утешение и надежду: благополучное прибытие автоколонны было бы доказательством того, что дорога жизни, ведущая от моря, еще в руках евреев и она будет обеспечивать город всем необходимым для того, чтобы выжить. Первой машиной автоколонны, которую увидел Бен-Джаззи, был броневик Рашкеса: он медленно двигался вперед. До водонапорной башни, отмечавшей въезд в Баб-эль-Вад, оставалось меньше километра.

Обойдя "сендвич", вперед двинулся тяжелый бульдозер, который должен был сокрушить баррикаду или проделать в ней пролом.

Сидя в своем "сендвиче", Рашкес услышал сначала выстрелы, затем глухой взрыв: бульдозер наскочил на мину. В этот момент в рации Рашкеса прозвучал голос командира автоколонны, рапортовавшего в Хульду:

— Мы окружены, но продолжаем двигаться.

Машины были теперь так близко от Бен-Джаззи, что он видел, как сквозь щель в бронированной обшивке головного "сендвича" высунулось дуло пулемета. Бен-Джаззи издал громкий свист: это был сигнал его людям, спрятавшимся подле дороги, забросать машины гранатами.

Сидевшие внутри машин вынуждены были закрыть окна. В машинах становилось нестерпимо жарко. Звуки пуль, лязгающих по бронированной обшивке, слились в сплошной грохот. Через пулеметную щель Рашкес пытался разглядеть атакующих, но видел лишь валуны да густой сосновый лес над дорогой.

Впереди маячил перевернувшийся и упавший в кювет бульдозер.

Грузовик, следовавший за ним, тоже наскочил на мину. Он опрокинулся набок и загородил дорогу на Иерусалим. Сзади раздавались тупые звуки лопающихся шин. Утреннее небо светлело, и Рашкес мог разглядеть белые перышки пара над теми грузовиками, которым пули угодили в радиаторы. Командир в своем "хиллмане" носился вдоль автоколонны, как пастушеский пес, который лает на стадо, и орал водителям, чтобы они перестали сбиваться в кучу. Те не слушали его, и задние грузовики продолжали напирать. Вскоре между машинами не осталось ни малейшего просвета, так что вся автоколонна превратилась в удобную компактную мишень.

Командир приказал Рашкесу проехать вперед и вывезти людей из перевернувшегося бульдозера. Когда Рашкес подвел свою машину к бульдозеру, из-под него выбралось пять человек: они опрометью кинулись к "сендвичу" и укрылись в нем. Затем "сендвич" двинулся к лежавшему поперек дороги грузовику.

Бронированная дверца была плотно закрыта. Рашкес увидел, что из кабины на асфальт стекает тонкая струйка крови. Кузов был объят пламенем, которое уже подбиралось к кабине и к расположенному под ней бензобаку. Рашкес крикнул водителям, находившимся в грузовике, чтобы они открыли дверцу. Ему никто не ответил. Огонь бушевал совсем рядом с кабиной...

— Они мертвы, — сказал кто-то.

Броневик Рашкеса начал было отъезжать от грузовика, но в этот момент ручка дверцы задергалась. Двое людей выскочили из "сендвича" и поползли к грузовику. Под огнем арабов они попытались открыть дверцу кабины.

— Внутри кто-то стучит! — крикнул один из них.

Они снова и снова пытались открыть дверцу; Рашкес видел ужас и отчаяние на их лицах. Струйка крови продолжала стекать на асфальт. Огонь приближался к бензобаку. Наконец Рашкес приказал своим людям вернуться в "сендвич". Рашкес и его товарищи не могли отвести взгляда от опрокинувшегося грузовика. Струйка крови по-прежнему текла и текла на асфальт. Снова — едва заметно — дернулась ручка дверцы кабины. А затем пламя добралось до бензобака, и машина потонула в оранжевом пламени.

Арабы из окрестных деревень уже мчались с воем и гиканьем делить добычу. Прошел час, два часа, шесть часов. Жара в машинах сделалась невыносимой, люди разделись до трусов.

Боеприпасы были на исходе. Наконец по радио был получен приказ отступить. Грузовики, которые еще могли двигаться, стали пятиться задним ходом — почти все на спущенных шинах.

Броневики прикрывали отступление, сталкивая в кюветы вышедшие из строя машины, чтобы освободить шоссе. Покидая место битвы, Рашкес видел, как, испуская торжествующие крики, толпы арабов катятся вниз с горных склонов и набрасываются на брошенные на дороге машины.

Вечером этого дня в окрестных арабских деревнях — в Бейт-Масхире, Сарисе, Кастеле и других — шел пир горой: феллахи объедались консервами, которых с таким нетерпением ждали голодные евреи Иерусалима.

Хагана оставила на дороге девятнадцать машин — почти половину автоколонны, вышедшей из Хульды, среди них — шестнадцать грузовиков и два бронированных "сендвича". Девятнадцатая машина, в почти неповрежденном виде отбуксированная с места сражения, стала личным победным трофеем Гаруна Бен-Джаззи: это был "хиллман" командира автоколонны. В Иерусалиме утром этого дня Дов Иосеф получил радиограмму с сообщением о том, что из Хульды вышла автоколонна в сорок грузовиков. Вечером секретарь принес сообщение, что автоколонна не придет.

Впервые после 29 ноября ни одной машине не удалось прорваться в Иерусалим. Дов Иосеф в отчаянии опустился в кресло. Постепенно он понял, что это означает.

"Теперь мы в осаде", — подумал он.

 

18. Дом в преисподней

Бараки поселенцев глядели с голой вершины холма на дорогу, почти такую же древнюю, как сами странствия человека. Эта дорога соединяла Иерусалим, город царя Давида, с Хевроном, городом патриархов. Киббуц Кфар-Эцион находился на полпути между двумя городами и призван был защищать Иерусалим с юга.

Четыреста пятьдесят мужчин и женщин — жителей Кфар-Эциона — уже в течение нескольких месяцев жили точно в осаде. Давид Шалтиэль рекомендовал Тель-Авиву оставить Кфар-Эцион и эвакуировать людей.

Собственно, Кфар-Эцион представлял, собою не одно, а целых четыре связанных между собой поселения — так называемый Эционский четырехугольник. Основание Кфар-Эциона было попыткой восстановить еврейское присутствие в горной Иудее, в то же время Эцион был стратегическим опорным пунктом к югу от Иерусалима. Но хевронские арабы рассматривали создание Эционского четырехугольника как посягательство чужаков на их исконные земли.

Решение Генеральной Ассамблеи ООН от 29 ноября 1947 года о разделе Палестины, столь радостно встреченное евреями в других частях страны, было воспринято поселенцами Кфар-Эциона со смешанными чувствами. Киббуц, который они с таким трудом создавали и строили, оказывался на территории, отходившей не к еврейскому, а к арабскому государству. Арабы отлично понимали, какую угрозу их коммуникационным линиям представляет Кфар-Эцион. Не тратя времени даром, они начали атаковать киббуц. Не прошло и двух недель со дня голосования в ООН, как еврейская автоколонна, направлявшаяся из Иерусалима в Кфар-Эцион, попала под Вифлеемом в засаду — десять из двадцати шести человек, ехавших в автоколонне, погибли, а машины достались арабам в качестве трофеев. С этого дня Кфар-Эцион практически все время находился в осаде.

В январе из киббуца под конвоем британских солдат были эвакуированы женщины с маленькими детьми. Вскоре после этого арабы массированными силами атаковали Эционский четырехугольник. Атака была отбита после кровопролитного боя, длившегося целый день. Через четыре дня тридцать пять бойцов Хаганы пытались с боем добраться до Кфар-Эциона из Иерусалима, но все до одного погибли. В киббуце была расчищена примитивная посадочная площадка, и защитники Кфар-Эциона стали первыми, кому помогла авиация Хаганы.

Командование Хаганы должно было решить, следует ли эвакуировать поселенцев вместе с остатками снаряжения и провизии под британской охраной в Иерусалим, усилив тем самым его гарнизон, либо, наоборот, послать киббуцу подкрепление, боеприпасы и продукты. За второй вариант стоял Игаэль Ядин, молодой археолог, руководивший отделом планирования операций в штабе Хаганы в Тель-Авиве. Он считал, что Кфар-Эцион — это "бастион, который защищает Иерусалим от нападения с юга". Ядин лично приказал Шалтиэлю послать в Кфар-Эцион автоколонну, загрузив ее всем, что только мог Иерусалим уделить. Чтобы возглавить эту операцию, Игаэль Ядин снова послал в Иерусалим Михаэля Шахама — офицера Хаганы, который организовал взрыв отеля "Семирамида". Успех операции зависел прежде всего от быстроты.

— План операции должен быть разработан по минутам и выполняться с точностью швейцарских часов, — сказал Арбель.

— Малейшая проволочка может привести к тому, что арабы заблокируют дорогу.

Сначала Шахам хотел, чтобы автоколонна провела в киббуце около часа. Ицхак Леви, офицер разведки в штабе Шалтиэля, с гневом возразил:

— Дайте арабам час — они мобилизуют сотни людей, и вся дорога будет завалена камнями!

Настойчивый и упрямый Ицхак Леви буквально вырвал у Шахама минуту за минутой, и в конце концов было решено, что автоколонна не должна оставаться в Кфар-Эционе больше пятнадцати минут. Группами по пять человек поселенцы должны выстроиться вдоль дороги, чтобы водители выбросили груз из кузовов еще до того, как автоколонна остановится. Четыре бронированных автомобиля должны остаться позади автоколонны на дороге и сдерживать арабов, пока грузовики полностью разгрузятся в киббуце.

Выезд автоколонны был назначен на шесть часов утра в пасхальную субботу 27 марта в надежде, что операция, предпринятая в священный для евреев день, застанет арабов врасплох. Во дворе школы Шнеллера всю ночь кипела работа, однако к шести часам утра еще не все машины были загружены; только около восьми автоколонна наконец двинулась в путь.

Арбель уже в который раз показывал на карте командиру вооруженного конвоя наиболее опасные места дороги. Палец Арбеля уткнулся в точку около Соломоновых прудов, где дорога сужалась на повороте и к ней вплотную прижималась высокая стена.

— Вот! — сказал Арбель. — Здесь арабы попытаются с вами расправиться.

Однако против ожидания автоколонна без приключений достигла Эционского четырехугольника; за все время пути по ней не было сделано ни одного выстрела. Но если ничто не домешало машинам въехать в Кфар-Эцион, это не означало, что никто их не заметил. Из окна монастыря Святого Ильи за автоколонной, злорадно ухмыляясь, внимательно наблюдал Камал Иркат, бывший инспектор палестинской полиции, а ныне один из сподвижников Абдула Кадера Хусейни.

Едва автоколонна достигла киббуца, посланники Ирката помчались от деревни к деревне, призывая всех вооруженных людей к нападению; сам Иркат вскочил на мотоцикл и понесся к месту будущей засады. Когда он добрался туда, была половина десятого. По Хевронским холмам раздавалась перекличка муэдзинов, люди сновали между Нахлином, Бейт-Фаджаром, Артасом, Бейт-Сахуром и Бейт-Джаллой на машинах новейших марок и на раздрызганных рыдванах, на ослах и пешком.

Захватив старую винтовку да горсть патронов, арабы выбегали из своих домов. Никто не думал о воде, о пище, о медикаментах. Никто толком не знал, где намечена засада, как туда добраться и что надо будет делать. Приказ передавался тому, кто был старше других годами или быстрее всех бегал.

Люди все прибывали и прибывали, сначала их были десятки, потом сотни и, наконец, тысячи. В Вифлееме и Хевроне, заслышав призывные гудки грузовиков, охотники до легкой наживы выбегали из лавок, кофеен, покидали рынки и, беспорядочно паля в воздух, мчались к дороге, соединяющей Иерусалим с Хевроном.

Облетая окрестности на разведывательном самолетике Хаганы, Даниэль Векштейн глянул вниз и охнул. На расстоянии многих километров толпы людей двигались по Хевронской дороге. В сильнейшем возбуждении он радировал в Иерусалим, чтобы автоколонне, ради Бога, приказали поторопиться.

Тем временем в Кфар-Эционе с отправкой автоколонны возникла непредвиденная задержка. Шахаму было приказано погрузить и отвезти в Иерусалим остатки самолетика Хаганы, разбившегося недавно при посадке в киббуце. Но основная трудность заключалась в том, что племенной бык Зимри, которого надо было перевезти на безопасные пастбища Шарона, решительно отказывался влезать в кузов грузовика. Пока в киббуце воевали с заупрямившимся быком, английское командование получило донесение о прибытии автоколонны в Кфар-Эцион и о готовящейся арабской засаде. Англичане потребовали, чтобы автоколонна осталась в поселении: "В противном случае пеняйте на себя". Шалтиэль колебался, но в конце концов решил продолжать операцию.

Прошел час, потом полтора. Наконец из Кфар-Эциона сообщили, что машины трогаются в обратный путь. Вместо пятнадцати минут автоколонна пробыла в поселении почти два часа — ровно столько, сколько, по расчетам Камала Ирката, требовалось, чтобы отрезать автоколонне дорогу назад в Иерусалим.

Радист автоколонны все время держал связь с Шалтиэлем.

Бульдозер, шедший во главе автоколонны, разрушил первую баррикаду, затем вторую, третью, затем еще три. Впереди высилась седьмая баррикада — самая прочная и высокая.

Подогнем арабов бульдозер двинулся на заграждение.

Неожиданно с горы на бульдозер обрушился огромный валун.

Тяжелая машина дрогнула и, опрокинувшись набок, рухнула в кювет. Огонь усилился, грохот пулеметных очередей сливался со взрывами лопающихся шин. Ловушка захлопнулась.

— Где вы? — спросили по радио из Иерусалима.

— Около Неби-Даниэля, — ответил радист автоколонны.

Услышав эти слова, Арбель помрачнел. Так называли старый арабский дом, находившийся на склоне холма возле Соломоновых прудов — как раз в том месте, которое Арбель отметил на карте.

На прорыв баррикады не было больше никакой надежды.

Автоколонна доставила в Кфар-Эцион все необходимое, однако путь назад был закрыт. Арабы находились уже в какой-нибудь сотне метров от машин, и водители в кабинах слышали, как они переговариваются друг с другом. Чтобы предотвратить полную катастрофу, командир автоколонны приказал всем машинам, которые оставались еще на ходу, не мешкая возвращаться в Кфар-Эцион. Однако для большинства было уже слишком поздно.

Только пять бронированных автомобилей с тридцатью пятью людьми и пять грузовиков сумели пробиться назад. На одном из этих грузовиков в Кфар-Эцион вернулся Зимри — племенной бык, чье упрямство задержало автоколонну.

Для ста восьмидесяти мужчин и женщин, оказавшихся в ловушке Камала Ирката, единственной надеждой на спасение было укрыться за толстыми стенами заброшенного арабского дома, который дал название этому страшному месту. Грузовики, которые еще могли двигаться, приблизились к Неби-Даниэлю и кольцом окружили его, точно фургоны пионеров американского Запада, собирающихся отразить нападение индейцев. Ворота были выбиты. Люди ринулись внутрь, забаррикадировали окна и двери и установили на крыше четыре пулемета. Броневики, которые еще были на ходу, сновали вдоль дороги от одного грузовика к другому, подбирали людей и свозили их в осажденный двор Неби-Даниэля. До людей, оставшихся внутри бульдозера, никому добраться не удалось. Все утро они отражали непрекращающиеся атаки арабов, и среди них были раненые.

Через шесть часов кончились боеприпасы, усталые и ко всему безразличные, люди лежали на полу кабины. Перед заходом солнца в машину попали две бутылки с горючей смесью. Тогда Зерубавель Горовиц, командир экипажа, спокойно сказал своим людям, что они вольны выбирать себе путь к спасению, кто как сумеет. Он остается с ранеными. По одному бойцы стали выбираться из машины. Последнее, что увидел Яаков Айзи, выскакивая из кабины, был Горовиц, "стоящий среди раненых, точно капитан тонущего корабля, отказавшийся покинуть беспомощных пассажиров". Через несколько секунд пылающая машина взорвалась.

Положение осажденного дома становилось все отчаяннее.

Шалтиэль связался с Тель-Авивом и попросил прислать на помощь авиацию Хаганы, чтобы "разбомбить" арабские позиции.

Авиаслужба Хаганы сделала все, что могла: из окон своих "кукурузников" Узи Наркис и Амос Хорев сбросили несколько обрезков труб, начиненных динамитом и снабженных особым механизмом, которые, как они надеялись, взорвутся при ударе о землю.

Слухи о несчастье быстро облетели весь еврейский Иерусалим.

У многих среди осажденных были родные или друзья. В квартале Бейт-Хакерем каменщик Беньямин Голани возился с самодельным приемником, стараясь поймать голос сына, радиста Хаганы, находившегося в осажденном Еврейском квартале Старого города. Голос, который он услышал в эфире, не принадлежал его сыну, однако он был знаком Беньямину: говорил его зять Моше, которому накануне он одолжил свой превосходный парабеллум. Из слов зятя Голани узнал, что еврейская колонна попала в засаду менее чем в 15 километрах от дома каменщика.

Иерусалимский гарнизон Хаганы послал в Кфар-Эцион практически все свои мобильные силы. В городе почти не осталось резерва, способного прорваться к осажденным. У Шалтиэля был теперь только один шанс спасти жизнь ста восьмидесяти человек и драгоценные машины: обратиться за помощью к англичанам.

Британское командование отнеслось к просьбе Шалтиэля без энтузиазма. Комиссар округа Джеймс Поллок уже имел случаи убедиться в том, что палестинская полиция не склонна вызволять евреев из беды. Группа полицейских не подчинилась, когда Поллок приказал им "изучить ситуацию". "Хагана послала автоколонну в Кфар-Эцион вопреки советам англичан, — заявили они, — пусть она сама расхлебывает эту кашу и отвечает за последствия своей кровожадности".

Рабби Исаак Герцог, уроженец Дублина, главный раввин Палестины, нарушил святость субботы, поднял телефонную трубку и лично позвонил сэру Алану Каннингхему, Верховному комиссару Палестины. Сын главного раввина Вивиан Герцог, бывший офицер британской армии, носился из одного кабинета в другой, умоляя своих бывших товарищей по оружию спасти сто восемьдесят мужчин и женщин в Неби-Даниэле от резни.

Главнокомандующий британскими вооруженными силами в Палестине сэр Гордон Макмиллан и его заместитель бригадный генерал Джонс были в это время в Афинах на какой-то конференции. Полковник Джордж У. Харпер, командир Саффолкского полка, который и раньше не раз оказывал услуги Хагане, взял подразделение солдат и попытался в сумерках пробиться к Неби-Даниэлю, но наткнулся на арабские мины и двигаться дальше не рискнул.

Осажденные были брошены на произвол судьбы. Положение становилось все тяжелее. Потери росли, медикаменты кончились. Евреи отразили попытку арабов взорвать дом, и тем пришлось отступить за линию еврейских бронемашин. Арабы ждали утра для решительной атаки. Ранним ясным весенним утром над крышами Иерусалима раздались радостные звуки, заглушившие на мгновение отголоски перестрелки на холмах Иудеи. По вековой традиции колокола иерусалимских церквей вновь возвестили о чуде: о том, как Иисус восстал из гроба в саду Иосифа Аримафейского.

Контраст между обетом Иисусовой жертвы и жестокой реальностью ничуть не повлиял на ход торжественной литургии.

Предшествуемый дьяконом, который нес массивный серебряный крест, греческо-латинский патриарх вел традиционное шествие прелатов и знати по сумрачным переходам церкви Гроба Господня к выложенной мрамором часовне с могилой Иисуса.

Прямой и торжественный, полный сознания того, что он участвует в этой церемонии в последний раз, шествовал окружной комиссар Джеймс Поллок во главе дипломатического корпуса. В его кармане лежала телеграмма: еще один призыв к ООН послать в город международные полицейские силы. Ее вручили Поллоку главы христианских общин Иерусалима — армянской, коптской, греческой и римско-католической.

"Впервые в истории. — подумал Поллок не без сарказма, — они о чем-то договорились".

Процессия остановилась перед могилой. Патриарх склонился над ней и торжественно провозгласил: "Христос воскрес!" — "Воистину воскрес!" — отозвались голоса в процессии.

"Аллилуйя, мир на земле и во человецех благоволение!" Еще одно пасхальное воскресенье пришло в Иерусалим.

Но у врат Иерусалима мира не было. Радиодонесения, прибывавшие в город из дома у Неби-Даниэля, становились все тревожнее и реже: батареи передатчика иссякали. Измученные голодом, жарой и бессонницей, защитники дома перебегали от одной огневой точки к другой, перешагивая через убитых и раненых. Ярость арабских атак усиливалась. Арабы тоже сутки ничего не ели и страдали от жажды. Но они были уверены в победе. В 10 часов утра сотни атакующих под прикрытием дымовой завесы вновь начали продвигаться к дому. В это же время печальное известие достигло осажденных: второе британское подразделение, шедшее на выручку, остановилось.

На этот раз полковник Харпер решил договориться с арабами о капитуляции осажденных. Дело могло обойтись весьма дорого.

Связавшись по радио с муфтием в Каире, Иркат потребовал, чтобы все находившиеся в доме были переданы ему в качестве военнопленных. Англичане отказались. В конце концов англичане и арабы пришли к соглашению, которое пришлось принять и Еврейскому агентству. Чтобы спасти людей, Шалтиэль должен был отдать арабам все драгоценные машины и все оружие, остававшееся у осажденных.

Полковник Харпер приказал колонне бронетранспортеров и грузовиков, возглавляемой броневиком, начать продвижение.

Позади шли санитарные машины Красного Креста.

Перестрелка у Неби-Даниэль продолжалась. Когда британская колонна прошла поворот, Жак де Ренье, представитель Красного Креста, увидел "маленький дом, стоявший в одиночестве посреди ада". На дороге к дому — "обломки разбитых почерневших автомашин и обгоревшие трупы с отрезанными головами и половыми органами".

Конец наступил быстро. Харпер разъяснил командиру Хаганы условия капитуляции и дал ему три минуты на подготовку отряда к сдаче. Арабы уже начали спускаться с холма, чтобы не упустить зрелища. Кто-то в осажденном доме разбил радиоаппарат и выбросил в колодец затворы от пулеметов.

Затем первый из осажденных, жмурясь от яркого солнца, весь покрытый грязью и копотью, вышел из дома. За ним быстро последовали остальные, бросая оружие к ногам Харпера. Арабы с шумным одобрением смотрели на растущую груду трофеев.

Когда последний из 13 убитых и 40 раненых был вынесен из дома, Харпер повернулся к Иркату.

— Это все ваше, — сказал он.

Меньше чем через час машины с уцелевшими бойцами достигли Иерусалима. Увидев взволнованные лица встречавших, которые столпились у южного въезда в город, люди в первом грузовике запели. Песню подхватили, и звуки ее эхом отдались по всему городу. Вернувшись после тяжелого поражения, бойцы Хаганы приветствовали испуганных жителей Иерусалима еврейским гимном "Хатиква" — песней надежды.

Поздним вечером усталый юноша вошел в дом Беньямина Голани.

Это был его зять Моше, которому 36 часов тому назад Голани дал свой призовой парабеллум. "Оружие пропало, — сказал Моше с грустью, но арабам не удастся использовать его против Кфар-Эциона". Моше достал из кармана металлический предмет и торжественно вручил его тестю. Это был затвор парабеллума.

Перед Давидом Бен-Гурионом сидели Игаэль Ядин, приказавший провести Кфар-Эционскую операцию, и Михаэль Шахам, командовавший ею. В эти последние дни марта 1948 года лидерам еще не родившегося еврейского государства было отчего впасть в отчаяние. Арабы выигрывали битву за дороги.

Северу Палестины угрожала Освободительная армия Фаузи эль Каукджи. Абдул Кадер Хусейни умело руководил арабской партизанской войной и был близок к осуществлению своей угрозы — задушить Иерусалим. Через Баб-эль-Вад больше не могла прорваться ни одна машина; было сделано уже три неудачных попытки: одна небольшая колонна была полностью уничтожена, две другие — покрупнее — вынуждены были повернуть назад. Шестая часть ишува была отрезана от своих соотечественников и стояла перед угрозой голодной смерти.

Давид Бен-Гурион считал, что Иерусалим — это ключ к победе.

Поражение в Неби-Даниэле и успешное блокирование Абдулом Кадером Иерусалимской дороги поставило город в столь тяжелое положение, что требовались срочные меры для его спасения.

— Верховный комиссар Палестины, — сказал Бен-Гурион сидевшим перед ним Ядину и Шахаму, — дал нам торжественное обещание не допустить блокады Иерусалима. Он не смог сдержать своего слова. Теперь на нас лежит обязанность восстановить сообщение с Иерусалимом.

Ядин предложил план, который по своей дерзости и фантастичности превосходил все, к чему привыкла Хагана. Для осуществления этого плана требовалось четыреста человек — больше, чем Хагана когда-либо использовала в одной операции.

— Четыреста человек? — взорвался Бен-Гурион. — Что это даст?

Арабы понимают, насколько важен Иерусалим, а ты, видимо, нет. Они знают, что если они возьмут Иерусалим в тиски и погубят сто тысяч тамошних евреев, для нас все будет кончено — наше государство погибнет, не успев родиться. Разве какие-то четыре сотни людей могут спасти Иерусалим?

И он приказал Ядину немедленно связаться с командованием Хаганы в Тель-Авиве и совместно разработать дельный план спасения Иерусалима. Когда Ядин и Шахам ушли, Бен-Гурион сел за стол и написал текст депеши Эхуду Авриэлю, уехавшему четыре месяца назад в Европу закупать оружие. Сейчас ишув, как никогда, нуждался в этом оружии; в радиограмме, которую Бен-Гурион послал Эхуду Авриэлю с помощью передатчика "Шошана", не было заметно и следа тех теплых чувств, которые еврейский лидер всегда питал к молодому сионисту: "Твое оружие не спасет Иерусалим, пока оно в Праге. Любым способом как можно скорее доставь его в Палестину".

 

19. Зубами держитесь за Иерусалим

Командиры Хаганы по одному собирались в небольшом кабинете на втором этаже здания на бульваре Керен Кайемет, где тремя годами ранее Бен-Гурион принимал американского дипломата, направлявшегося домой из Ялты. Каждому входящему Поля Бен-Гурион подавала чай. Когда все были в сборе и заняли свои места, Бен-Гурион заявил:

— Мы собрались здесь, чтобы найти способ прорвать блокаду Иерусалима. У нас есть три жизненно важных центра:

Тель-Авив, Хайфа и Иерусалим. Если мы лишимся Тель-Авива или Хайфы, мы все-таки сможем существовать, но без Иерусалима Еврейскому государству конец. Арабы верно рассчитали, что, захватив Иерусалим, они нанесут ишуву сокрушительный удар.

Потеря Иерусалима парализует нашу волю к победе и нашу решимость противостоять арабской агрессии. Поэтому мы должны любой ценой прорвать блокаду Иерусалима. Для этого Хагане придется совершить нечто такое, чего она никогда еще не делала. Мы должны отказаться от тактики партизанских действий и впервые выступить открыто, преследуя точную территориальную цель. Для проведения этой операции потребуется полторы тысячи человек. Каждое региональное командование Хаганы обязано выделить своих лучших людей и лучшее снаряжение.

Бен-Гурион замолчал; наступила тишина. Страстность его слов и непоколебимая решимость во что бы то ни стало отстоять Иерусалим потрясли всех присутствующих. Необходимость такой операции была очевидна, но и риск был велик. Бен-Гурион требовал выделить большую часть людей и оружия ради одной-единственной операции. На это время все остальные фронты в Палестине останутся открытыми. Если операция приведет к большим потерям, это будет катастрофой.

Иосеф Авидар, ведающий материальной частью Хаганы, знал, что еврейская армия располагает едва ли десятью тысячами единиц современного оружия. У бригады "Голани" на всем северном фронте было, по подсчетам Авидара, сто шестьдесят две винтовки и сто восемьдесят восемь автоматов. Кроме того, после потерь в Неби-Даниэле Хагана не могла себе позволить еще раз потерпеть поражение. Операция, предложенная Бен-Гурионом, неизбежно должна была — чем бы она ни кончилась стать поворотным моментом в борьбе за Палестину.

В полночь командиры Хаганы во главе с Бен-Гурионом сели в две машины и отправились в Красный дом — штаб Хаганы в Тель-Авиве, чтобы тут же начать мобилизацию людей и сбор необходимого для операции оружия. Всю ночь связные Хаганы носились на велосипедах взад и вперед между Красным домом и находившейся неподалеку радио ремонтной мастерской, где в подвале за туалетом был спрятан радиопередатчик. С каждой уходящей депешей Авидар, с беспокойством человека, который видит, как из-за каких-то непредвиденных обстоятельств уплывают с банковского счета его сбережения, помечал у себя в блокноте количество затребованного вооружения и боеприпасов. Незадолго перед рассветом один из усталых командиров, собравшихся в Красном доме, придумал название для рискованной операции, которую они планировали. Он предложил назвать ее операцией "Нахшон" — по имени того еврея, который, как гласит библейское предание, во время исхода из Египта первым отважился ринуться в неведомое и шагнул в воды Красного моря.

В основе операции "Нахшон" лежала очень простая стратегия.

Поскольку даже хорошо оснащенным автоколоннам не удавалось пробиться через Баб-эль-Вад, следовало оттеснить арабов от шоссе и некоторое время удерживать коридор по обеим сторонам дороги; ширина этого коридора на равнине должна была достигать десяти километров, а в горах — трех. В районе действий оказывалась добрая дюжина арабских деревень, поддержка которых позволяла Хусейни блокировать Иерусалимскую дорогу. Феллахи этих деревень выращивали фиги и маслины, и те самые руки, которые сейчас трудились над возведением заграждений на Иерусалимском шоссе, несколько месяцев назад сажали овощи, предназначавшиеся для продажи иерусалимским евреям. На склонах холмов феллахи пасли овец, в конце концов попадавших на мясной базар у ворот Ирода в Иерусалиме. Редко в какой из этих деревень имелось электрическое освещение; о водопроводе, канализации и телефонах их жители никогда и не слыхивали. Из одной деревни в другую феллахи передвигались либо верхом на осле, либо пешком. Общественная структура в деревнях была весьма примитивной, но никакие попытки мандатных властей изменить ее не увенчались успехом. Над каждой деревней возвышалось два здания: мечеть и дом мухтара — деревенского старосты (этот пост обычно переходил по наследству от отца к сыну).

Мухтар осуществлял высшую власть в своей деревне, и в его доме каждый день собирались мужчины, чтобы попить кофе, потолковать о том о сем и, если повезет, послушать последние известия по радиоприемнику, работающему на батарейках. Банды Абдула Кадера были бы бессильны без поддержки жителей этих деревень: у них Хусейни получал продовольствие для своего воинства и черпал резерв живой силы, которую можно было в случае необходимости быстро бросить в бой.

Согласно плану операции "Нахшон", Хагана собиралась отправить большие автоколонны на прорыв дорожных заграждений на пути к Иерусалиму, а в это самое время бригада "Харель" под командованием молодого офицера Ицхака Рабина должна была смести с лица земли все эти придорожные деревни. "Если не оставить от придорожных деревень камня на камне, их жители уже не смогут туда вернуться, а без поддержки этих деревень арабские банды не смогут эффективно действовать". После окончания операции "Нахшон" Хагана рассчитывала снова вернуться к прежней системе отправки автоколонн в Иерусалим.

Руководство операцией "Нахшон" было поручено Шимону Авидану, командиру бригады Пальмаха "Гивати". Авидан был одним из первых учеников Орда Вингейта; во время Второй мировой войны он тренировал палестинских диверсантов для отправки в тыл к немцам.

Несмотря на то, что у региональных команд Хаганы по всей Палестине было реквизировано немало боеприпасов, положение с оружием оставалось критическим. Многие из солдат, которым предстояло принять участие в операции "Нахшон", были добровольцами, только что закончившими курс молодого бойца.

Ротный командир Иска Шадми вспоминал впоследствии, что в его роте собрались сплошь романтически настроенные юноши и девушки, которые прибыли на военную службу с саквояжами и чемоданчиками, полными всякой всячины — у каждой девушки имелся томик стихов Рахели, воспевшей Кинерет. Шадми построил их и предупредил, что отныне все свои вещи каждому бойцу придется таскать в рюкзаке.

— Выбирайте, что вам нужнее: стихи или одежда? — спросил он.

Некоторые девушки ударились в слезы. "И с этими детьми, — подумал Шадми, — десятью винтовками да четырьмя пулеметами я должен идти в бой за Иерусалимскую дорогу!" Тем временем в Палестину прибыла первая партия нового оружия, закупленного Эхудом Авриэлем в Праге. На тайном аэродроме Хаганы в Бейт-Даррасе приземлился самолет ДС-4 с грузом ста сорока чешских пулеметов М-34 и нескольких тысяч лент с патронами. Члены команды — итальянец, ирландец и нью-йоркский еврей — посадили самолет и спустились на землю.

Они доставили в Палестину оружие, как привыкли доставлять в Неаполь контрабандные сигареты, и были совершенно ошарашены, когда евреи вдруг стали чествовать их, как героев.

Через двадцать четыре часа после того, как в Палестину прибыл самолет ДС-4 с чешским оружием, об этом узнал Хусейни. Его тайный агент Самир Джабур был любовником молодой секретарши, служившей в Еврейском агентстве, и выведывал у нее многие интересующие его секретные сведения.

Джабур сообщил, что евреи готовят "большое наступление" в районе Иерусалимской дороги и что они получают "огромные" партии оружия из Европы. Хусейни ожидал, что евреи попытаются прорвать блокаду Иерусалима, но сообщение о том, что евреи получают оружие из Европы, было для него новостью и очень его встревожило. Его люди были плохо вооружены, и оружие у них было допотопное. Хусейни немедленно отправился в Дамаск требовать современное оружие, которое ему давно обещали.

— Мы готовы сражаться до последнего, — заявил он в Дамаске, — но нам нечем воевать. Уже много месяцев вы обещаете нам современное оружие, а пока мы получаем только верблюжье дерьмо. Дайте нам артиллерию и современные винтовки, и мы разобьем евреев.

Однако его мольбы не тронули Исмаила Сафуата Пашу, иракского генерала, главнокомандующего вооруженными силами Арабской лиги. Высшие офицеры арабских армий ценили военные способности Абдула Кадера далеко не так высоко, как его еврейские противники. К тому же им не нравилась его преданность иерусалимскому муфтию.

— Ваши люди слишком неопытны, чтобы доверить им современные артиллерийские орудия, — заявил Сафуат Паша. — Евреи захватят ваши позиции, и артиллерия достанется им. Что же касается винтовок, то для Освободительной армии Каукджи уже заказана большая партия чешского оружия, она скоро прибудет из Европы в Бейрут. А пока вам придется обходиться тем, что есть. Во всяком случае, если даже Хагана захватит Хайфу или Яффу, мы через две недели отвоюем их назад.

Хусейни не был вспыльчивым человеком, но, услышав слова Сафуата Паши, он побагровел от злости. Схватив со стола тяжелое пресс-папье, он запустил его в голову иракского генерала и заревел:

— Ты предатель!

— Зубами держитесь за Иерусалим! — сказал Бен-Гурион прибывшему к нему Дову Иосефу.

Бен-Гурион в Тель-Авиве лучше держал себя в руках, чем Кадер Хусейни в Дамаске, но за его спокойным тоном скрывались ничуть не менее бурные чувства. Дов Иосеф прилетел в Тель-Авив по приказу Бен-Гуриона на хрупком "кукурузнике" — эти самолетики были теперь единственным средством сообщения между Иерусалимом и прибрежной равниной. Бен-Гурион понимал, что успех операции "Нахшон" будет во многом зависеть от того, сколько провизии удастся переправить в Иерусалим за то время, пока дорога будет открыта для еврейских автоколонн.

Ответственным за обеспечение Иерусалима продовольствием стал Дов Иосеф. Он облекался неограниченной властью. Бен-Гурион дал указание Элиезеру Каплану, казначею Еврейского агентства, предоставить в распоряжение Дова Иосефа любые суммы денег, какие тот потребует.

— Когда вы начнете работу? — спросил Бен-Гурион.

— А когда нужно начать? — в свою очередь, спросил Дов Иосеф.

— Сейчас! — сказал Бен-Гурион.

Было уже за полночь. Дов Иосеф занял конторское помещение в соседнем здании и вызвал к себе нескольких командиров Хаганы. Они работали всю ночь. Дов Иосеф подсчитал, что в Иерусалим необходимо доставить три тысячи тонн продовольствия. Он составил приблизительный список того, в чем нуждается город. Командование Хаганы, в свою очередь, вручило ему список всех тель-авивских оптовиков, торгующих продуктами питания. На рассвете, выполняя приказ Иосефа, бойцы Хаганы опечатали все продовольственные склады в Тель-Авиве. Отныне оттуда нельзя было вы нести даже банки бобов, пока Дов Иосеф не закончит делать закупки для Иерусалима.

Задача по комплектованию и загрузке автоколонн которым предстояло доставить в Иерусалим закупки Дова Иосефа, была возложена на двух членов Хаганы ветеранов британской армии, — Гарри Яффе и Бронислава Бар-Шемера. Дов Иосеф сказал им, что потребуется минимум триста грузовиков. Бар-Шемер два дня объезжал все автотранспортные конторы Тель-Авива но ему удалось нанять всего лишь шестьдесят грузовиков. Необходимо было добыть машины. Бар-Шемер нашел выход: он решил конфисковать грузовики.

— Я набрал бойцов Хаганы в тренировочных лагерях, — рассказывал Бар-Шемер впоследствии, — и послал их на наиболее оживленные перекрестки. Они начали останавливать все проходившие грузовики. Не знаю кто был больше напуган: водители или солдаты, которые, угрожая винтовками, приказывали гнать грузовики на большой пустырь под Кирьят-Меиром.

Оттуда водителей вместе с машинами отправляли в покинутый англичанами военный лагерь около Кфар Билу, где формировались автоколонны для прорыва, В жизни своей Бар-Шемер не видел таких разъяренных людей. Они ругали и проклинали Хагану на чем свет стоит; никто из них понятия не имел, что происходит. У кого-то как раз жена собиралась рожать, а тут его взяли да умыкнули средь бела дня. К счастью для Бар-Шемера, конфискованный грузовик чаще всего оказывался собственностью водителя и был для него единственным кормильцем; такой водитель не согласился бы оставить свою машину в руках Бар-Шемера даже ради рожающей жены.

Вскоре возникла новая проблема — чем кормить всю эту ораву пленных шоферов. Любитель простых решений, Бар-Шемер пошел в один из наиболее популярных тель-авивских ресторанов "Иехескель" и сказал его владельцу Иехескелю Вайнштейну:

— Еврейский народ нуждается в вас.

За три минуты Бар-Шемер объяснил Вайнштейну, что от него требуется, и предоставил в его распоряжение грузовик и взвод солдат. Было одиннадцать часов утра. В пять часов дня Вайнштейн уже подавал четыремстам водителям в Кфар-Билу горячие блюда.

 

20. Надпись на бампере

Восточное ущелья Баб-эль-Вад, в нескольких километрах от Иерусалима, на высокой горе, названной Кастелем по имени стоявшего здесь некогда замка крестоносцев, приютилась маленькая арабская деревушка. В темную дождливую ночь со второго на третье апреля 1948 года на эту гору под покровом мрака взобралось сто восемьдесят бойцов бригады Пальмаха "Харель". Согласно плану, операция "Нахшон" должна была начаться одновременно в двух пунктах: атака Рамлы призвана была отвлечь туда как можно больше арабов с Иерусалимской дороги, из района Баб-эль-Вада; вторым звеном операции был захват деревни на горе Кастель.

Узи Наркис — один из тех двух летчиков, которые недавно "бомбили" позиции арабов, осаждавших Неби-Даниэль, — установил по обоим концам деревни по пулемету. Сразу же после полуночи началась атака. Пятидесяти плохо вооруженным арабским ополченцам было не под силу тягаться с отрядом Наркиса. Бросив деревню на произвол судьбы, они бежали куда глаза глядят. Впервые после того, как в ООН был принят план раздела Палестины, евреи захватили арабскую деревню.

На следующий день на смену Наркису и его людям пришел отряд иерусалимского гарнизона Хаганы в составе семидесяти человек под командованием Мордехая Газита, который позднее стал одним из первых израильских дипломатов. Покидая Кастель, Наркис приказал Газиту взять на себя оборону района и разрушить деревню, чтобы арабы впредь не могли использовать ее как базу для нападений на Иерусалимскую дорогу.

Когда Абдул Кадер, находившийся в это время в Дамаске, узнал, что евреи захватили Кастель, он послал приказ своему иерусалимскому штабу немедленно вернуть деревню. С первыми лучами утренней зари Камал Иркат пошел в атаку на Кастель.

Ему удалось выбить евреев из окопов вокруг деревни, но те укрылись в домах, которые еще не успели разрушить, и Иркат всю ночь безуспешно пытался заставить их отступить. На рассвете к Иркату подоспели подкрепления, и он вытеснил евреев из некоторых домов на окраине деревни. Но евреи держались стойко, а арабы были измотаны (многие из нападающих уже целые сутки ничего не ели); атака захлебнулась. Снова по окрестным деревням помчались гонцы, созывая народ на помощь. С закатом солнца, когда подошли подкрепления и подвезли боеприпасы, арабы возобновили наступление на Кастель. Вскоре после полуночи Иркат был ранен. Единственный медик среди нападающих — санитар вифлеемской больницы перевязал рану командира бинтом из единственного на отряд из пятисот человек пакета первой помощи. Затем Ирката, невзирая на его протесты, погрузили на мула и увезли в Иерусалим.

Иркат хорошо знал психологию своих деревенских вояк.

Привыкшие к иерархическому порядку, арабы во всем следовали своему предводителю, боготворили его и беспрекословно ему подчинялись. Под руководством способного военачальника они могли показать чудеса храбрости. Однако, лишившись вождя, они тут же терялись и превращались в нестройную, неуправляемую массу. Именно так и случилось, когда Иркат был ранен. Газит и его бойцы, готовившиеся к новым атакам арабов, вдруг увидели, что те оставляют поле сражения.

Феллахи возвращались домой, в свои деревни. К утру 5 апреля в лагере осаждающих было не больше ста человек. Евреи удерживали Кастель.

Между тем иерусалимский гарнизон Хаганы не мог выделить достаточно людей, чтобы послать их в подкрепление Газиту (лучшие бойцы покинули Иерусалим, чтобы принять участие в операции "Нахшон"). Давид Шалтиэль попытался договориться с командирами Эцеля и Лехи о том, чтобы предпринять совместную атаку на каменоломни в селении Цуба: такая атака могла бы ослабить арабское давление на Кастель и Моцу — еврейское поселение, расположенное ниже Кастеля.

Сначала командиры Эцеля и Лехи и слышать не хотели о том, чтобы помогать Шалтиэлю. Но в конце концов они согласились обсудить положение Хаганы при условии, что Хагана обеспечит их достаточным количеством винтовок и гранат. Ни Эцель, ни Лехи отнюдь не горели желанием принять участие в атаке на Цубу. Иехошуа Зетлеру, командиру Лехи, и Мордехаю Раанану, командиру Эцеля в Иерусалиме, оружие Шалтиэля нужно было для того, чтобы обеспечить себе эффективную победу, которая могла бы продемонстрировать еврейскому Иерусалиму их военный потенциал. Объектом атаки, которая, по их мнению, должна была принести им такую победу, Эцель и Лехи выбрали поселение каменотесов на западной окраине Иерусалима — деревню Деир-Ясин.

Операция "Нахшон" началась в девять часов вечера 5 апреля.

Первые отряды атакующих быстро заняли покинутую англичанами военную базу и две арабские деревни в зоне, прилегающей к тому месту, откуда должны были отправиться автоколонны на Иерусалим. Отряды второй линии двинулись к ущелью Баб-эль-Вад и завладели холмами, возвышающимися над дорогой.

Арабы оказали яростное сопротивление. Деревни Сарис и Бейт-Махсир отразили нападение евреев, но тем удалось занять позиции между деревнями и дорогой. Находившаяся восточное деревушка Кастель уже раньше была захвачена Хаганой, но арабы атаковали еврейское поселение Моца. В целом, несмотря на отдельные задержки, операция шла успешно. К полуночи Хагана уже контролировала въезд в ущелье Баб-эль-Вад и его фланги. Из штаба поступил приказ отправлять первую автоколонну.

Вскоре после полуночи автоколонна вышла из Кфар-Билу. Она шла с темными фарами: Бар-Шемер лично проследил за тем, чтобы его люди вывинтили все лампочки из фар, и ни один огонек не мог выдать движение машин по дороге арабским снайперам. Глядя на угрюмые, испуганные лица шоферов, которых он недавно бесцеремонно похитил, Бар-Шемер думал:

"Если бы взгляды могли убивать, я был бы мертв".

Ехавший в головной машине Гарри Иоффе услышал, как о металлический корпус его новенького "форда" выпуска 1947 года лязгнули три пули. "Дай Бог, чтобы это были случайные выстрелы!" — подумал Иоффе. Сейчас грузовики, в отличие от тех, что отправлялись в Иерусалим раньше, не были обшиты защитной броней. Однако, как и надеялся Иоффе, кроме нескольких снайперов, на придорожных холмах никого не было.

Грузовики медленно поднимались к Иерусалиму. Бойцы Хаганы бегали вдоль колонны и кричали водителям:

— Кадима! Кадима! (Вперед!)

А в Иерусалиме весть о приближении автоколонны переполошила весь город. На рассвете сотни евреев радостно бежали по Яффской дороге к западному предместью. Это были отчаявшиеся, голодные люди, которые прожили последнюю неделю на двух унциях маргарина, четверти фунта картошки и четверти фунта сушеного мяса. За две недели в Иерусалим не пришла ни одна машина; и вот теперь по дороге двигался целый поток машин — десятки грузовиков, бампер к бамперу, — и их кузова ломились от продовольствия.

Взрослые мужчины плакали, не скрывая своих слез. Дети взбирались на грузовики и украшали их цветами. Женщины вспрыгивали на подножки и целовали водителей. Какая-то пожилая женщина обняла и расцеловала Иехуду Лаша, ветерана иерусалимских автоколонн, и он, вздохнув, подумал: "Ах, если бы на ее месте была ее дочь!" Прояснились даже испуганные лица шоферов, которых Бар-Шемер силой заставил отправиться в это рискованное путешествие. Ведя свои машины среди ликующей толпы, они поняли, что спасли Иерусалим.

В памяти иерусалимцев, встречавших эти грузовики в счастливое утро 6 апреля, навсегда осталась надпись на переднем бампере синего "форда", в котором ехал Гарри Иоффе; на бампере крупными буквами было выведено:

"Если я забуду тебя, Иерусалим..."

 

21. Араб, которого убили ночью

Примерно в двух километрах от того места, где толпы счастливых людей встречали автоколонну с продовольствием, в арабском квартале Баб-эль-Захири возле ворот Ирода сидел огорченный арабский вождь и писал жене в Каир. Абдул Кадер Хусейни вернулся в Иерусалим из Дамаска как раз к тому времени, когда пришло известие, что евреи прорвали кольцо блокады. На заднем сиденье его машины лежали пятьдесят винтовок, которые выделила ему сирийская армия, и три автомата, которые он на собственные деньги купил на дамасских базарах. Это было все, что Хусейни смог раздобыть в Сирии.

Несмотря на ссору, которой закончилась ею первая встреча с Сафуатом Пашой, Хусейни решился еще раз встретиться с иракским генералом — и снова ничего не добился. Как раз во время этой встречи в Дамаск пришла весть о том, что Камал Иркат не смог выбить евреев из деревни Кастель.

— Если твои люди не смогут отобрать у евреев Кастель, это сделает Каукджи, — утешил Сафуат Паша.

Хусейни сделал еще несколько попыток раздобыть оружие.

Единственное, что ему удалось получить, это пятьдесят винтовок, причем их дал не Сафуат Паша, а сирийский президент Шукри Куатли.

— Да падет кровь Палестины и ее народа на твою голову! — в ярости пожелал Хусейни упрямому иракскому генералу во время их последней встречи. В ту же ночь он покинул Дамаск. И вот, сидя в иерусалимском доме своего брата, он заканчивал горестное письмо к жене в Каир. В письмо он вложил стихотворение, которое написал накануне ночью в Дамаске и посвятил своему сыну:

Закончив письмо, Хусейни вызвал одного из своих адъютантов.

— Нас предали, — сказал он.

Покидая Сирию, Хусейни видел на территории аэропорта Аль-Маза большой склад оружия, предназначенного для его соперника Фаузи эль Каукджи.

— У нас осталось три возможности: уехать в Ирак и жить под чужими именами, покончить с собой или сражаться и умереть здесь.

Хусейни решил во что бы то ни стало взять Кастель, даже если ему придется лично возглавить атаку.

Атака началась в десять часов вечера 7 апреля. В распоряжении Хусейни было почти триста человек, а у Мордехая Газита семьдесят. После отчаянного сражения, длившегося примерно час, арабам удалось выбить евреев из первого ряда домов и закрепиться в сотне метров от ключевой позиции Газита — дома деревенского мухтара.

Группа саперов получила приказ взорвать этот дом. Через несколько минут Газит услышал крики, доносившиеся из дома мухтара. Взяв с собой несколько человек, Газит поспешил на помощь, но арабов не обнаружил. Перед домом валялась большая жестянка из-под оливкового масла, начиненная порохом, из которого торчал незажженный фитиль. Газит решил, что крики бойцов, засевших в доме мухтара, спугнули подрывников, и вернулся на свой командный пост. Войдя в дом, он услышал, как старший сержант Меир Кармиоль, выйдя на маленький балкончик, крикнул в темноту по-английски:

— Кто идет?

— Свои, свои! — ответил чей-то голос по-арабски.

Через окно Газит видел, как Кармиоль вскинул автомат и нажал на спуск. Метрах в двадцати от дома раздался негромкий крик, и чье-то тело тяжело шлепнулось оземь.

Наутро к Газиту пришло подкрепление — дюжина бойцов Пальмаха под командованием Узи Наркиса, несколько дней назад первым захватившего Кастель. Арабы снова отступили. Газит и Наркис прошлись по деревне. В серой утренней дымке Наркис заметил труп человека на склоне холма перед командным постом.

— Кто это? — спросил он.

— А, это один из арабов, которых мы шлепнули ночью, — ответил Газит.

Наркис склонился над трупом, перевернул его на спину и обшарил карманы в поисках документов. Он обнаружил лишь водительские права, один палестинский фунт, какие-то заметки о разговоре с американским консулом и — в нагрудном кармане — переплетенное в кожу миниатюрное издание Корана.

В арабском лагере никто не мог объяснить исчезновения Абдула Кадера Хусейни. Слух о том, что он пропал, тотчас распространился по Иерусалиму и его окрестностям. От Хеврона до Рамаллы арабы всполошились и ринулись к деревне Кастель искать своего вождя. Иерусалимские базары опустели. Кажется, все, у кого было оружие, покинули город. Цены на патроны подскочили до шиллинга за штуку. Арабская автобусная компания отменила все рейсы и стала возить добровольцев к Кастелю. Шоферы такси, водители грузовиков, владельцы частных машин — все они предлагали свои услуги по доставке бойцов на место сражения.

Днем Газит и его солдаты оказались в кольце ураганного огня.

Вокруг деревни собралось около двух тысяч арабов. Бойцы Хаганы не знали, в какую сторону стрелять. Вскоре арабы захватили дом мухтара, и Газит, поняв, что сопротивление бесполезно, приказал отступить точнее, бежать что есть духу.

После длившихся три дня боев Кастель снова оказался в руках арабов. Однако не успел арабский флаг взвиться над домом мухтара, как по всей деревне пронесся вопль:

— Алла акбар!

Это был вопль не торжества, а горя. Арабы обнаружили труп Абдула Кадера. Победа превратилась в поминки. Ликующие крики сменились воплями отчаяния, восторг перешел в истерику.

Хадж Амин эль Хусейни получил известие о гибели своего лучшего военачальника в Дамаске, где он совещался со своими приверженцами. Муфтий встал.

— Господа! — сказал он тихим голосом. — Почтим память мученика священной войны Абдула Кадера Хусейни.

Для Эмиля Гури, присутствовавшего на совещании, эти слова, как он позднее вспоминал, ознаменовали "конец палестинского движения сопротивления". Он подумал: "Есть что-то у нас в крови, что побуждает нас возносить на пьедестал своих героев и поклоняться им; поэтому когда такой герой гибнет, все идет прахом". Слава, которую Абдул Кадер завоевал при жизни, лишила его последней победы. Дабы почтить память своего погибшего вождя и проводить его в последний путь, сотни арабов, которые раньше ринулись к Кастелю искать исчезнувшего военачальника, теперь двинулись назад в Иерусалим. Охранять деревню, за которую Хусейни погиб, осталось каких-нибудь сорок человек под командованием школьного учителя Абу Гарбие.

Кастель для Хаганы был важным опорным пунктом, жизненно необходимым для успешного проведения операции "Нахшон".

Вскоре после полуночи к деревне подошли два отряда Пальмаха под командованием молодого талантливого офицера Давида Элазара. Абу Гарбие увидел, что евреи готовятся к атаке.

Понимая, что у него нет никакой надежды отстоять деревню, и желая избежать бессмысленных потерь, Гарбие дал своим людям приказ отступить. Так Кастель снова перешел к евреям.

 

22. Мирная жизнь Деир-Ясина

Трое суток пилот Хаганы Фредди Фредкенс рыскал на своем "кукурузнике" над Средиземным морем с грузом самодельных бомб на борту, разыскивая грузовое судно "Лино", которое должно было доставить из Фиуме в Бейрут груз чехословацкого оружия, закупленного капитаном Керином для арабской армии. А на четвертые сутки Фредкенс обнаружил пропавший корабль там же, где и вся Италия, — на страницах итальянской прессы.

Оказалось, что шторм загнал "Лино" в порт Мальфетта, расположенный севернее Бари. В Мальфетте итальянский таможенник обнаружил секретный груз; на следующий день газеты вышли с аршинными заголовками, кричащими о прибытии в итальянский порт таинственного груза оружия. В Италии в это время полным ходом шла предвыборная кампания, и тотчас распространился слух, что груз оружия предназначен для коммунистов, которые собираются произвести в Италии переворот. Правительство немедленно отдало приказ арестовать команду судна, а само судно отбуксировать в порт Бари и поставить — до окончательного расследования — под вооруженную охрану.

Это предоставило Хагане отличную возможность потопить судно.

Задача была возложена на Муню Мардора, одного из самых отважных агентов Хаганы в Европе. Мардор немедленно помчался в Бари на грузовике, замаскированном под грузовик американской армии. В запасном бензобаке машины была спрятана взрывчатка.

Подобраться к "Лино" по суше не было никакой возможности.

Оставалось подплыть к нему с моря. Первая попытка не удалась: бдительные итальянские охранники обнаружили лодку Мардора. Вторая попытка была предпринята в полночь 9 апреля.

В одиннадцать часов вечера надувной плот с двумя водолазами и подрывником отошел от берега в глухом уголке гавани. Плот проник в военный порт и подошел к борту "Лино". Водолазы прыгнули в воду и приладили к корпусу судна мощную самодельную мину, которая должна была взорваться через несколько часов. Затем водолазы вернулись в рыболовный порт, где их ждал Мардор со своим грузовиком. Через несколько минут грузовик уже мчался в Рим. В пятом часу утра в порту Бари раздался чудовищный взрыв, проделавший в борту корабля "Лино" огромную пробоину. Шесть тысяч винтовок и восемь миллионов патронов, закупленных капитаном Керином в Праге, погрузились на дно бухты Бари.

Из Сирии в Италию был спешно командирован полковник Фуад Мардам. Он предъявил итальянским властям доказательства того, что груз оружия на "Лино" предназначался для Сирии, и взялся за дело. Ему удалось поднять из воды большинство ящиков с винтовками: многие из этих винтовок еще можно было спасти, обработав их антикоррозийными веществами. Но восемь миллионов патронов погибли безвозвратно.

Эта катастрофа только подстегнула арабов. Они принялись лихорадочно скупать оружие. Торговцы наперебой предлагали им свой товар. Некий чех продал шесть тысяч винтовок и пять миллионов патронов в обмен на оливковое масло, а какой-то испанец обязался поставить двадцать тысяч маузеров и двадцать миллионов патронов. Итальянцы предложили четыреста минометов и сто восемьдесят тысяч мин, какой-то швейцарский гражданин — противотанковые ружья. А один пронырливый гамбургский делец предложил личную яхту Гитлера и целый флот потрепанных подводных лодок.

Хотя еврея не имели права закупать оружие открыто, как арабские страны, но и люди Бен-Гуриона тоже могли похвастаться немалыми достижениями. В римских отелях и в ангарах Панамы ожидали указаний сто пилотов, готовых ринуться в бой, — идеалистов, сионистов, наемников, авантюристов, евреев и неевреев, выходцев из Соединенных Штатов, Европы, Южной Африки, из азиатских стран. Среди этих людей были, например, такие колоритные фигуры, как голландский миллионер или перс — ветеран индийской авиации; дезертир из Красной армии, бывший журналист, бывший молочник, бывший пожарник и даже бывший полисмен из Бруклина. Всех их объединяло, во-первых, желание сражаться за Еврейское государство, и во-вторых, большой летный опыт, накопленный за годы Второй мировой войны.

Посланцы Бен-Гуриона закупали во всех странах света бронированные автомобили и артиллерию, легкое стрелковое оружие и боеприпасы. Не пренебрегали евреи и вспомогательным оборудованием — вроде того, что закупил Федерман в Бельгии.

Однако все это могло иметь ценность, только будучи доставленным в Палестину. А англичане, несмотря на близкое окончание срока мандата, надзирали за палестинским побережьем так же зорко, как и прежде. Бен-Гуриону было ясно, что самое опасное положение возникнет после ухода англичан. Пройдет немало времени, прежде чем евреи сумеют ввезти в страну достаточно оружия, чтобы отразить нападение арабских армий.

"Именно в этот период, — сказал себе Бен-Гурион, — решится, проиграем мы войну или выиграем".

Ахмед Эйд, средних лет каменщик из деревни Деир-Ясин, разбудил жену, а затем, выйдя из дому, постучал в двери соседних домов. Было четыре часа утра. В это время женщины деревни вставали, чтобы отправиться печь питы — круглые белые лепешки — в большой общей печи, находившейся возле дома мухтара. Женщины покорно поднимались ни свет ни заря и принимались за работу. В это утро питы спасли им жизнь.

Перекинув через плечо ремень с болтающимся на нем допотопным маузером, Эйд вернулся на свой пост: в эту ночь он стоял в карауле у въезда в деревню.

Хотя вроде бы никакая особая опасность Деир-Ясину не угрожала, старейшины решили последовать примеру других арабских деревень и установили ночные дежурства.

Накануне вечером Ахмед Эйд заступил на пост вместе с двумя другими каменщиками, тремя каменотесами и шофером грузовика.

Ночь прошла спокойно — только издали, со стороны Кастеля, доносились отзвуки выстрелов. Деревню Деир-Ясин, расположенную к западу от Иерусалима, эти звуки не слишком тревожили. Старейшины Деир-Ясина держались в стороне от разгоревшейся в Палестине борьбы.

Сейчас под охраной Ахмеда и его товарищей мирным сном спали почти все жители деревни. Те, кто работал на стороне — в Иерусалиме и других местах, накануне вернулись домой, чтобы провести выходной день с родными. Другие, как Ахмед Халил, рабочий в лагере Алленби, или его брат Хассан, официант в ресторане "Царь Давид", вернулись в деревню, потому что англичане, уже собиравшие чемоданы, не нуждались более в их услугах.

Мирный утренний сон жителей Деир-Ясина был нарушен резким винтовочным выстрелом. Затем кто-то вскрикнул:

— Ахмед, яхуд алейна! (Евреи идут!) Внизу на склоне холма Ахмед увидел людей, поднимающихся из вади. Неожиданно со всех концов деревни раздались выстрелы.

Было четыре часа тридцать минут утра. Мирная жизнь Деир-Ясина окончилась навсегда.

Двигаясь на Деир-Ясин с трех сторон, бойцы Эцеля и Лехи начали атаку, которая, как надеялись их командиры, должна была повысить престиж их организаций в Иерусалиме. Бойцы Эцеля подошли к Деир-Ясину с юга, со стороны еврейского пригорода Бейт-Хакерем, а бойцы Лехи атаковали с севера. С востока, по единственной дороге, ведущей к деревне, двигался бронированный автомобиль, снабженный громкоговорителем.

Всего в операции было занято сто тридцать два человека.

Командиры Эцеля и Лехи назвали эту операцию "Ахдут" ("Единство"), чтобы подчеркнуть совместный характер действий обеих групп. Взрывчатка была взята со складов Лехи, а Эцель из своих подпольных арсеналов выделил автоматы; винтовки и ручные гранаты предоставила Хагана, надеявшаяся на помощь Эцеля и Лехи под Кастелем.

Пока немногочисленные дозорные Деир-Ясина беспорядочно палили по евреям и бегали от двери к двери, поднимая тревогу, наступающие приблизились к самой деревне и ожидали лишь прибытия бронированного автомобиля с громкоговорителем и сигнала к атаке. Командиры атакующих собирались предупредить жителей деревни, чтобы те оставили свои дома.

Однако этого предупреждения население Деир-Ясина так и не услышало. Подъезжая к деревне, бронированный автомобиль наскочил на груду камней, перегораживавших дорогу, и опрокинулся в кювет. Правда, несмотря на это, один из бойцов прокричал в громкоговоритель все что полагалось, но броневик находился слишком далеко от деревни, и предупреждения не услышал никто, кроме самой команды.

Наконец, на окраине деревни застрекотал пулемет нападающих.

Это был сигнал. С севера и с юга на Деир-Ясин устремились вооруженные бойцы. Операция "Единство" началась.

— Яхуд! — понеслось по улицам спящей деревни.

Босиком, в одних ночных рубашках, многие жители Деир-Ясина бросились бежать на запад.

После первого натиска атака евреев захлебнулась. Бойцы Эцеля и Лехи привыкли к действиям совсем иного типа. Они не имели никакого опыта проведения боевых операций по захвату населенных пунктов противника. А у всех мужчин в Деир-Ясине имелось оружие, и они упорно отстаивали свои дома.

Потребовалось почти два часа, чтоба атакующие сломили арабскую оборону первого ряда домов и достигли центра деревни. Здесь обе группы бросились друг другу в объятия.

Однако радость их была преждевременной. Боеприпасы у них были на исходе, а самодельные автоматы Эцеля то и дело выходили из строя. Хотя потери атакующих были невелики — погибло всего четыре человека, но и этого оказалось достаточно, чтобы остудить их боевой пыл. Два командира были ранены. Кто-то даже предложил отступить. Гиора, командир подразделения Эцеля, повел своих людей в новую атаку и тоже был ранен. Нападающие впали в неистовство. И по мере того, как сопротивление арабов ослабевало, в душах бойцов Эцеля и Лехи закипала все более яростная злоба к жителям Деир-Ясина.

Когда рассвело, в Деир-Ясин прибыл Мордехай Раанан, командир иерусалимского отряда Эцеля. Он приказал стереть с лица земли оставшиеся в деревне дома, которые продолжали оказывать сопротивление. Дома, откуда раздавался хотя бы один выстрел, были взорваны. Самым большим из них был дом мухтара.

— Через несколько минут, — вспоминал впоследствии Раанан, — дом представлял собой груду развалин, среди которых валялись изуродованные тела.

Однако печь, в которой женщины Деир-Ясина пекли свои питы, устояла — благодаря тяжелой железной двери, которую не взял динамит. В этой печи спряталась жена Ахмеда Эйда и еще несколько женщин. Они услышали снаружи голоса, которые кричали им по-арабски:

— Выходите, не бойтесь!

Однако женщины отказались выйти. Как вспоминала потом Шафика Саммур, дочь мухтара, они уловили в арабской речи еврейский акцент.

Эцелевцы взорвали еще пятнадцать домов, но тут у них кончился динамит. Те арабы, которым удалось пережить утреннюю резню, в панике укрылись в еще державшихся домах.

Тогда нападающие стали методически обстреливать дома автоматными очередями и забрасывать их гранатами. После полудня евреи пригрозили, что взорвут печь динамитом, если женщины оттуда не выйдут. Тогда дочь мухтара отворила дверь и первая вышла наржу. В развалинах своего дома она нашла трупы матери двух братьев.

На Деир-Ясин спустилась гнетущая тишина, которую прерывали только отдельные крики, а над дымящимися развалинами светило ласковое весеннее солнце. Операция "Единство" закончилась.

Бойцы Эцеля Лехи одержали победу. Они взяли Деир-Ясин.

Деир-Ясин лег черным пятном на совесть молодого государства.

У подавляющего большинства евреев Палестины резня в Деир-Ясине вызвала шок и отвращение. Еврейское агентство немедленно отмежевалось от действий террористов и осудило их. Давид Бен-Гурион лично послал телеграмму королю Абдалле с выражением своего возмущения. Главный раввин Иерусалима пошел на неслыханный шаг — изгнал участников нападения на Деир-Ясин из еврейской общины.

Арабы решили, что об этой трагедии должен узнать весь мир.

Несколько часов Хазем Нуссейби и Хуссейн Халиди, секретарь иерусалимского Верховного арабского комитета, совещались, обдумывая, в каком виде преподнести события в Деир-Ясине радиослушателям. "Мы опасались, — писал Нуссейби впоследствии, — что наши арабские соседи, невзирая на свои высокопарные тирады, не торопятся нам на помощь. Мы хотели заставить содрогнуться население арабских стран и тем самым побудить его оказать давление на свои правительства". В конце концов они решили описать происшедшее, снабдив свой рассказ ужасными подробностями. Это было, как потом признал Нуссейби, "роковой ошибкой". Рассказ о зверствах, совершенных в Деир-Ясине, не заставил правителей арабских стран изменить свою политику. Зато среди палестинских арабов началась паника. "Роковая ошибка" Нуссейби и Халиди привела к массовому бегству арабов из Палестины. Так возникла проблема палестинских беженцев.

 

23. Шалом, моя дорогая

Двое мужчин средних лет неловко бежали вслед за отходящими автобусами. Они опоздали. Медленно набирая скорость, колонна двинулась в путь. Один из догонявших сдался. Через неделю будет следующий рейс. Его спутник продолжал мчаться за исчезавшими машинами, истошно крича: "Подождите! Подождите!" Больница "Хадасса" и Иерусалимский университет на горе Скопус не могли обойтись без доктора Моше Бен-Давида. И тот не мог позволить колонне уйти без него.

Случилось чудо — одно из редких иерусалимских такси проезжало мимо. Бен-Давид вскочил в него. Через минуту с красным лицом и тяжело бьющимся сердцем доктор влез в автобус и рухнул на сиденье.

Снабжение больницы и университета после разделения города превратилось в серьезную проблему для еврейского населения.

Единственная дорога к горе Скопус шла через арабский квартал Шейх-Джаррах. Уже с декабря 1947 года арабские засады вынуждали ограничиваться отправкой одной автоколонны в неделю. В предшествующий месяц на дороге установилось зыбкое перемирие, и движение шло почти без происшествий. В конце улицы пророка Самуила, на передовом посту Хаганы, Моше Гильман остановил колонну для обычной проверки, которую он проводил вместе с английским полицейским инспектором.

— Пусть едут, — сказал англичанин, — дорога свободна. Наш патруль только что прошел.

Гильман помахал рукой, и машины двинулись. До горы Скопус было четыре километра. Впереди шел броневик, за ним — санитарная машина с красным щитом Давида, затем два автобуса, еще одна санитарная машина, четыре грузовика и второй броневик, прикрывавший тыл. Один из грузовиков вел маленький коренастый человек по имени Беньямин Адин. В декабре он купил за пятьсот фунтов сомнительную привилегию раз в день доставлять грузовик с товарами на гору Скопус. Он так преуспел в своем опасном занятии, что заработал кличку "Мишугене" — сумасшедший. И вот сегодня впервые, по приказу Хаганы, он ехал в рейс в составе автоколонны. В кабине Беньямина сидел пассажир; этот человек упросил довезти его до "Хадассы" — его жена только что родила.

Автобусы и санитарные машины везли бесценный груз — профессоров, врачей, научных работников. Здесь был цвет университетов Берлина, Вены, Кракова. Многие из этих людей прибыли в Палестину, спасаясь от нацистов. Их энергия и интеллект помогли основать в стране образцовую сеть больниц, лабораторий, исследовательских центров. Это были работники медицинского факультета Еврейского университета в Иерусалиме и медицинской организации "Хадасса", основанной в 1922 году американской еврейкой Генриеттой Сольд. На пожертвования американского еврейства эта организация строила медицинские учреждения по всей Палестине. Самым замечательным из них была больница на горе Скопус.

В первой санитарной машине сидел директор больницы Хаим Ясский, офтальмолог с мировым именем. Кроме профессора, в этой машине находилась его жена Фанни, еще шестеро врачей, медсестра и раненый на носилках. Ясский хорошо знал каждый метр дороги. Он жил в Иерусалиме уже двадцать лет. Сквозь узкую прорезь в бронированной обшивке окна доктор увидел дом, где он часто обедал. Здесь жила знатная семья Напгашиби. Дальше стоял дом Кэти Антониус. Ее некогда изящный салон теперь служил караульным помещением для тридцати шотландских солдат из Горного полка легкой пехоты.

Наверно, никто из пассажиров так не стремился поскорее прибыть на мести, как Хаим и Фанни Ясские. Они никогда не уставали восхищаться видом Старого города у подножья горы и постоянно меняющимися оттенками освещения гор Моава на востоке.

Во второй санитарной машине ехала Эстер Пассман, молодая вдова — американка, заведующая социальной службой ракового отделения. Эстер хотела остаться сегодня в Иерусалиме. Ее пятнадцатилетний сын был ранен, когда готовил взрывчатку для Гадны. Однако он настоял, чтобы Эстер ехала. Водитель объявил, что они почти миновали Шейх-Джаррах. Эстер и другие пассажиры с облегчением вздохнули и принялись болтать в полутьме бронированного автобуса. Оживились и двое раненых бойцов Эцеля — один из них был ранен в Деир-Ясине. Медсестра открыла термос с чаем и дала каждому по глотку.

Но радость оказалась преждевременной. Из придорожной канавы, не снимая пальца с взрывателя мины, за приближающимися машинами следил портной Махмуд Наджар. Он ждал подходящею момента. Двумя днями раньше Наджар встретился в своем излюбленном кафе с английским офицером, который назвал ему день и час прохождения колонны. Более того, англичанин сказал, что если люди Махмуда нападут на колонну, их не станут обстреливать при условии, что британские патрули не будут затронуты. Англичане подстрекали арабов к нападению.

Весь следующий день Наджар готовил засаду. Рассчитывая на покровительство англичан, он решил нанести удар со стороны гостиницы "Ориент Хауз".

Шум моторов усилился, и наконец передовой броневик появился на повороте дороги. Наджар нажал на взрыватель. Клубы дыма окутали броневик. Когда дым рассеялся, Наджар растерянно заморгал. Он взорвал мину слишком рано. Вместо того, чтобы уничтожить машину, мина лишь вырыла громадную воронку на дороге. Тяжелый броневик не смог вовремя затормозить и рухнул вниз. Остальные машины разом резко затормозили.

Пассажиры в растерянности спрашивали друг друга, что происходит. Град пуль был им ответом.

Взрывы и стрельба привлекли внимание всего города. Сначала десятками, а затем и сотнями арабы из Старого города и окрестных поселков стали сбегаться к месту засады.

Пассажиры, стиснутые в душной полутьме металлических коробок, услышали мстительные крики: "Деир-Ясин!"

Примерно в полутора километрах от места нападения, во дворе гостиницы для немецких паломников, выстроились на поверку три подразделения Горною полка легкой пехоты. Играли волынки, и офицеры медленно обходили строй. Внезапно, размахивая листком бумаги, вбежал вестовой.

— В чем дело? — спросил маленький костистый полковник.

Вестовой передал ему донесение гарнизона из дома семьи Антониус. В донесении, помеченном 9.35, говорилось о бедственном положении колонны. Полковник сделал "кругом" и отправился расследовать происходящее.

Джек Черчилль, типичный шотландец, 48-летний ветеран Данкерка и участник освобождения лагеря Дахау, начал службу в Горном полку еще в 1926 году в Рангуне. Он не хуже Хаима Ясского знал дорогу к горе Скопус: его полк патрулировал ее уже несколько месяцев. Черчилль прыгнул в свой броневик и помчался к месту засады.

Водитель санитарной машины, в которой сидела Эстер Пассман, изо всех сил старался развернуть машину. Американке все происходящее напоминало сцену из какого-нибудь вестерна: нападение индейцев на пассажирский экспресс. Позади них Адин пытался проделать тот же маневр на своем шеститонном грузовике, шины которого лопнули от взрыва ручной гранаты.

Сидя на полу кабины, его пассажир с побелевшим от страха лицом стонал, что не видать ему новорожденного. Метр за метром Адин развернул грузовик и покатил на спущенных шинах вниз — к городу. За ним последовали три других грузовика, санитарная машина Эстер Пассман и броневик, шедший сзади.

К прибытию Черчилля на месте оставались санитарная машина Ясских, передовой броневик и два автобуса. Вооруженные арабы подходили со всех сторон. Евреи пытались отогнать их, стреляя через смотровые щели в металлической обшивке машин. Черчилль поднял сжатые кулаки и громовым голосом потребовал, чтобы обе стороны прекратили огонь. Перестрелка заглушила его слова. Полковник быстро оценил ситуацию. Арабы занимали дома вдоль дороги, и судя по их численности, положение евреев вскоре обещало стать безнадежным.

В 10.30 он радировал в иерусалимский штаб британских сил и запросил половину имевшихся в наличии бронеавтомобилей, наводчика для обстрела занятых арабами домов и разрешение ввести в действие 75-миллиметровые минометы. В двух последних просьбах ему было решительно отказано. Прошел почти час, пока броневикам был отдан приказ начать продвижение к месту засады. Британское командование оставалось безразличным к бедственному положению колонны.

Полученный ответ взорвал Черчилля. Неужели они не понимают, что если не поторопиться, никто отсюда живым не выйдет!

Решив предпринять все возможное для спасения людей, полковник быстро развернулся и поехал к своей части, чтобы взять грузовик и бронетранспортер для проведения собственной спасательной операции. Его решимость была тем более знаменательной, что Хагана не поняла всей серьезности положения. Внимание командования Хаганы было сосредоточено на другой автоколонне, только что прибывшей в город. Это была вторая по счету колонна, достигшая Иерусалима после того, как операция "Нахшон" вновь открыла шоссе Тель-Авив-Иерусалим.

Давид Шалтиэль наблюдал, как сто семьдесят восемь машин шли по улице Яффо, когда ему доложили о засаде. Шалтиэль немедленно попросил командира колонны дать ему броневики из сопровождения колонны. Тот отказался: ему было приказано как можно скорее вернуться в Тель-Авив. В распоряжении Шалтиэля имелось всего три машины под командованием Цви Синая.

Попытка прийти на помощь колонне потерпела неудачу. Первая машина еще не успела достигнуть места катастрофы, как уже почти все члены ее экипажа были ранены. Водитель промчался мимо попавшей в засаду колонны, чтобы доставить собственных раненых в "Хадассу". Вторая машина повернула обратно после того, как несколько человек в ней было убито и ранено.

Машину Синая вел боец из Тель-Авива, не знавший дороги. Он угодил в ту же воронку, где уже лежал головной броневик колонны. Синай обнаружил, что там остался в живых только один человек, и тот был ранен. Не теряя надежды выбраться из западни, Синай приказал водителю завести мотор. Но тот оцепенел от ужаса.

Цви приставил пистолет к виску парня:

— Выбирай: или тебя убьют арабы, или я.

Но как только удалось завести мотор, раздался взрыв.

Арабская мина оторвала переднее колесо. Еще один железный гроб оказался в ловушке Наджара. Четырнадцати пальмаховцам из броневика Цви Синая предстояло разделить участь колонны.

Между тем полковник Черчилль вернулся с грузовиком и бронетранспортером. Он уже знал, что среди евреев, попавших в засаду, находятся Ясский с женой. Неделю назад Черчилль обедал у доктора и сидел у них в доме на горе Скопус на убранной цветами террасе. Под прикрытием бронетранспортера грузовик Черчилля приблизился к окруженным машинам.

— Если арабы посмеют меня обстрелять, снеси им головы! — приказал он пулеметчику Кассиди. Затем он высунулся из кабины грузовика и постучал стеком в дверь одного из автобусов. К двери подошла медсестра.

— Откройте дверь и перебегайте в транспортер! — закричал Черчилль.

— А вы гарантируете нам безопасность? — спросила сестра.

— Нет, не гарантирую! Откройте дверь и бегите!

— Но мы все будем убиты! — закричала сестра.

— Если останетесь, погибнете наверняка! — ответил полковник.

Он пообещал, что пока пассажиры преодолеют несколько метров между автобусом и транспортером, стрелок будет прикрывать их огнем.

— Лучше мы останемся здесь, — сказала сестра.

— Недолго вы здесь останетесь! — закричал полковник.

— Почему ваши солдаты не прогонят арабов? — вмешался еще какой-то голос изнутри автобуса.

Тут Черчилль взбесился. Рискуя собственной жизнью, он пытался спасти этих людей, а они препирались и теряли драгоценные минуты.

— Мы подождем, пока нас выручит Хагана, — добавил еще кто-то.

В этот момент Черчилль услышал за спиной выстрел. Пуля ударила в шею стрелка. Люди, сидевшие в автобусе, упустили последний шанс на спасение. Черчилль развернул свою машину и повез умирающего Кассиди в дом Антониусов. Других попыток спасти обреченных евреев не было.

С крыш, с балконов, из окон, с холма, на котором возвышается дом Верховного комиссара, и с горы Скопус половина Иерусалима наблюдала трагедию колонны. Англичане продолжали бездействовать, несмотря на многочисленные призывы евреев о помощи. В 11.30, через два часа после первого донесения об инциденте, прибыл британский броневик. Он дал очередь по нападавшим, но орудие тотчас заклинило. Прошло еще два часа, пока прибыл следующий броневик. До полудня полковник Черчилль не получил разрешения пустить в ход 75-миллиметровые минометы, а более тяжелое оружие и не думали ввести в дело. Хагана была прямо предупреждена, что если она попытается вмешаться, англичане начнут стрелять.

Машину Синая осаждали сотни врагов. Первым был убит санитар.

Затем вышел из строя один из пулеметов. К трем часам половина бойцов была убита и ранена. Оставшиеся стреляли через смотровые щели из автоматов. Ко второму пулемету подавал патроны боец, которому оторвало руку. Раненые умирали от потери крови.

В 3.15 арабы забросали автобусы тряпками, смоченными в бензине. Доктор Ясский в смотровые щели своей санитарной машины увидел оранжевое пламя, охватившее автобусы. Там сидели его коллеги из "Хадассы". Доктор обернулся к жене.

— Шалом, дорогая моя! — сказал он. — Это конец...

Вдруг он склонился вперед и рухнул на пол машины. Жена бросилась к нему. Директор "Хадассы" был мертв. Пуля, влетевшая через смотровую щель, не позволила ему договорить. В ту же секунду раздался отчаянный стук в дверь.

— Откройте, быстро! — вопил кто-то.

Это был один из пассажиров горящего автобуса. Он вскарабкался в машину и простонал:

— Спасайтесь! Вас здесь изжарят!

Водитель машины, услышав эти слова, открыл дверь и выскользнул наружу. Его примеру решил последовать доктор Иехуда Матот. Он поехал сегодня с колонной, потому что согласился поменяться с коллегой дежурством. Прыгнув в придорожную канаву, доктор почему-то подумал: "Наконец-то я могу закурить сигарету!" Вид убитого водителя санитарной машины привел его в чувство. Он пополз к дому Антониусов. В него стреляли со всех сторон, одна из пуль попала ему в спину, но он сумел добраться до спасительной стены.

Через шесть часов после взрыва первой мины, примерно в половине четвертого, британское командование наконец разрешило своим подразделениям вмешаться в инцидент. Под прикрытием огня солдат Черчилля капитан Лейланд подвел свои броневики к окруженным машинам. К этому времени в живых оставалось пять человек. Одним из них был Цви Синай.

К вечеру все было кончено. Гнетущая тишина воцарилась у поворота на гору Скопус, где Махмуд Наджар взорвал мину.

Кое-где еще курился дым, в воздухе висел отвратительный смрад горелого мяса, чернели обугленные остовы машин.

Автобус, за которым бежал доктор Моше Бен-Давид, стал его могилой. Семьдесят пять человек, приехавших в Палестину лечить, а не убивать, погибли вместе с ним.

На следующее утро к месту трагедии прибыл Моше Гильман, связной Хаганы, провожавший колонну в рейс. Бродя среди обломков, он находил то череп, то руку, шляпку, очки, стетоскоп... Закончив осмотр. Моше уступил место английским подрывникам.

В дневнике Горного полка легкой пехоты сохранилась запись:

"Остовы машин были взорваны, чтобы расчистить дорогу; дорога отремонтирована и открыта для движения".

 

24. Самая приятная новость

Опять, как и в декабре прошлого года, толпы любопытных приходили на каирскую улицу Каср-эль-Нил поглазеть на ярко освещенные окна здания египетского Министерства иностранных дел, где в апреле снова собрались лидеры Арабской лиги.

Борьба в Палестине достигла критической точки. Первые успехи партизанской войны сменились серией поражений. Хагане удалось прорвать блокаду Иерусалима. Абдул Кадер Хусейни погиб. Каукджи так и не сумел захватить один из ключевых стратегических пунктов Хаганы на севере — киббуц Мишмар Хаэмек. События в Деир-Ясине привели к массовому бегству арабского населения из Палестины. Шесть тысяч драгоценных винтовок и восемь миллионов патронов лежали на дне бухты итальянского порта Бари. Теперь даже самым ярым сторонникам партизанских действий стало ясно, что спасти положение может только координированное вторжение в Палестину всех арабских армий.

В течение последних шести месяцев стратегия лидеров ишува основывалась на предположении, что арабские армии немедленно атакуют Еврейское государство, как только окончится срок британского мандата. Однако и сейчас арабские лидеры, собравшиеся в Каире, были столь же далеки от принятия решения о вооруженной интервенции, как в декабре прошлого года.

За исключением Хадж Амина эль Хусейни, допущенного наконец на совещание, собравшиеся здесь деятели были весьма умеренными и достаточно интеллигентными. Среди них не было ни одного из тех экстремистов, которые вскоре придут к власти в результате революции и радикально изменят характер всей арабской политики. Это были мирные буржуа консервативного толка, не склонные к авантюризму. По складу характера и по культуре они были гораздо ближе к европейцам, своим недавним колонизаторам, чем к собственным соотечественникам, которыми они управляли. Джамиль Мардам увлекался выращиванием абрикосов и классической арабской поэзией. Рияд эль Солх регулярно читал на сон грядущий сочинения Монтеня, Декарта и Руссо. Абдурахман Аззам Паша, серьезный вежливый джентльмен, врач по профессии, заслужил известность тем, что был самым молодым человеком, когда-либо избранным в египетский парламент. Нури ас-Сайд гораздо уютнее чувствовал себя в лондонских салонах, чем в пустынях Ирака.

Однако именно эти образованные и интеллигентные люди вели свои народы к катастрофе. Они так и не смогли уяснить себе всей серьезности фактора еврейского присутствия в Палестине.

Сионистских лидеров они считали ни на что не способными недоумками. "Мысль о том, что евреи могут победить, просто не приходила им в голову", — проницательно заметил сэр Алек Керкбрайд, британский посол в Аммане.

В личной жизни и в отношениях с иностранцами арабские лидеры были рассудительными людьми умеренных взглядов, но, выступая с публичными речами, предназначенными для масс, они считали своим долгом обрушивать на них потоки трескучих, возбуждающих фраз. Привыкнув использовать эмоции масс в своих интересах, они никогда не воспринимали эти массы всерьез и в конце концов сами пали жертвами народных страстей. Тем более им никогда не приходило в голову задуматься о психологии противника. Скорее всего, никто из сотрудников Министерства иностранных дел Египта не собирался на деле выполнять свою угрозу "сбросить евреев в море".

Однако евреи, только что потерявшие шесть миллионов своих братьев в нацистских лагерях, имели основания воспринимать эти слова всерьез. На улицах Тель-Авива подобные речи звучали совсем по-иному, чем в каирских гостиных.

Аззам Паша, генеральный секретарь Арабской лиги, в своих выступлениях ратовал за войну, а в личных письмах и беседах признавался: "На самом деле мы вовсе не хотели войны, но мы сами поставили себя в такое положение, когда нам не оставалось ничего иного, как воевать". Он тайно встретился с британским послом в Египте Рональдом Кемпбеллом и просил его убедить британское правительство продлить мандат еще на год:

Аззам Паша надеялся, что тогда арабам удастся избежать вооруженного конфликта.

Пока сирийское правительство, возглавляемое Джамилем Мардамом, открыто вооружало свою армию, чтобы "сбросить евреев в море", жена Мардама регулярно ездила в Иерусалим лечить язву желудка у еврейского врача. Король Трансиордании Абдалла мечтал расширить границы своих владений, но с евреями воевать не собирался. Нури ас-Сайд, премьер-министр Ирака, повышал боевую готовность своих дивизий, однако так и не отправил их на поле боя. Одним из самых убежденных сторонников военного решения вопроса был ливанский правитель Рияд Солх; тем не менее ни у кого (если не считать короля Абдаллы) не было таких хороших отношений с Еврейским агентством, как у Солха. Через семь месяцев, в одну из своих регулярных тайных встреч в Париже с Тувией Арази, представителем Еврейского агентства, Рияд Солх слезно уговаривал своего противника:

— Тувия, вы должны убедить американцев, что они обязаны заставить нас заключить с вами мир. Мы хотим мира. Но по политическим причинам мы сможем это сделать только в том случае, если нас заставят.

Аззам Паша получил от Джорджа Аллена, первого секретаря посольства США в Каире, копию подготовленного американским Государственным департаментом проекта опеки с просьбой представить мнения лидеров Арабской лиги по этому вопросу до начала специальной сессии Генеральной Ассамблеи, которая была назначена на 16 апреля. Хадж Амин Хусейни немедленно предложил передать этот проект на рассмотрение специальной комиссии, состоявшей из представителей Сирии, Трансиордании и Палестины.

Через сорок восемь часов комиссия представила свои предложения. Они были одобрены лидерами Лиги арабских стран и отправлены в Нью-Йорк. Арабы могли избавить себя от хлопот. Их предложения были так безнадежно нереалистичны, что даже наиболее горячие сторонники арабского дела не могли обсуждать их всерьез. Согласно этим предложениям, прекращение военных действий было возможно только при том условии, что Хагана будет распущена, Эцель и Лехи разоружены, иммиграция евреев в Палестину полностью прекращена, а нелегальные иммигранты, уже проживающие в Палестине, высланы за ее пределы. Что же до опеки, то осуществлять ее надлежало арабским государствам, а не ООН.

Опека, разумеется, привела бы к созданию в Палестине арабского государства. Эти предложения окончательно погубили план американского Госдепартамента.

Отвергнув предложения о мире, арабы неизбежно должны были стать на путь войны. Однако лидеры арабских стран, собравшиеся в Каире и проголосовавшие за войну, отнюдь не были склонны раскошеливаться ради победы. Все арабские страны вместе взятые внесли в фонд войны не более десяти процентов от обещанных четырех миллионов фунтов стерлингов.

Наиболее существенным вкладом арабских лидеров в дело войны можно считать машинописный документ на пятнадцати страницах с приложенными к нему тремя картами. Это был план вторжения арабских армий в Палестину. Автором плана был молодой майор Вафси Тал. Согласно плану Тала, ливанцы, сирийцы и палестинская Освободительная армия, имея в авангарде иракские бронетанковые силы, наносили евреям удар с севера и захватывали Хайфу, египтяне тем временем двигались через прибрежную равнину к Яффе; Арабский легион и остальные части иракской армии вели наступление с востока в направлении Тель-Авива. По расчетам Тала, кампания должна была занять одиннадцать дней.

Вафси Тал настаивал, чтобы все операции координировались единым главнокомандующим. Если бы этот план был выполнен, арабское наступление могло бы увенчаться успехом. Однако Джамиль Мардам и Рияд эль Солх знали, что успех военных действий зависит от сотрудничества между двумя монархами, которые искренне и от всего сердца ненавидели друг друга, — трансиорданского короля Абдаллы и египетского короля Фарука.

Безвольного, но самолюбивого Фарука, кутилу и картежника, взялся убедить Рияд эль Солх. Он доказывал египетскому королю, что если в успешном вторжении арабов в Палестину египетская армия будет играть главную роль, то Фарук станет признанным лидером арабского мира. Если же тот воздержится от участия в войне, то возвысится его враг Абдалла, ибо Палестина попадет под власть Трансиордании. И наконец, если в Палестину вернется муфтий, преданный вассал Египта, то Фарук сделается фактическим властителем нового великого халифата, простирающегося от Хартума до Иерусалима, и столицей этого халифата будет уже не Константинополь, а Каир.

Обычно, закончив дела, Рияд Солх любил заглянуть после полуночи в редакцию каирской газеты "Аль Ахрам" и поболтать с друзьями. Однажды ночью, в середине апреля, он вошел в редакцию с сияющим лицом.

— Наконец-то мне удалось его убедить! — торжественно произнес Солх. — Это не для печати, но такой приятной новости у нас не было с тех пор, как ООН проголосовала за раздел Палестины. Египет вступает в войну!

 

25. Наступать, наступать, наступать!

После гибели Абдула Кадера Хусейни руководство операциями в ущелье Баб-эль-Вад взял на себя Эмиль Гури. Он решил отказаться от тактики засад на Иерусалимской дороге и вернуться к стратегии, которую Хусейни когда-то отверг, — закрыть дорогу, соорудив на ней гигантские баррикады, которые можно было бы защищать небольшими силами.

После того, как Хагана прорвала блокаду, в Иерусалим с побережья были отправлены уже три большие автоколонны. Пока в Кфар-Билу формировалась четвертая колонна, из Иерусалима в Тель-Авив поступило сообщение чрезвычайной важности. Офицеры разведки Шалтиэля сообщали, что англичане собираются оставить некоторые укрепленные зоны в центре Иерусалима, не дожидаясь окончания срока мандата, — возможно, еще в конце апреля. Чтобы выиграть следующий ход, Шалтиэль просил передать в его распоряжение бригаду Пальмаха "Харель", занятую сейчас в операциях в районе Баб-эль-Вада. "В этом случае, писал он, — мы сможем нанести арабам решительный удар. Исход битвы за Иерусалим зависит от того, какое подкрепление вы пришлете".

Депеша Шалтиэля поставила тель-авивское командование Хаганы перед дилеммой — отправить бригаду "Харель" в Иерусалим или оставить заканчивать операцию по захвату арабских деревень вдоль Иерусалимской дороги. Однако одновременно с Эмилем Гури командование Хаганы решило изменить свою тактику. Ицхак Рабин получил приказ отправить своих людей в Иерусалим со следующей же автоколонной. Последняя автоколонна с продовольствием вышла из Кфар-Билу на заре 20 апреля. Помимо муки, сахара, риса и маргарина, машины везли пачки мацы для праздника Пасхи. А в головной машине, молча глядя на дорогу, ехал Давид Бен-Гурион.

"Он не входит в комнату, а вламывается в нее". — подумал Хаим Геллер. Мрачно сдвинув брови, Бен-Гурион тяжело опустился в кресло. В комнате собралось руководство еврейского Иерусалима. Для начала Бен-Гурион обрушился на Шалтиэля за его предложение оставить Кфар-Эцион. Элияху Арбель вспоминал потом, что Бен-Гурион тогда "просто трясся от злости".

— Ни одно еврейское поселение не будет оставлено! — кричал Бен-Гурион, стуча по столу кулаком.

Шалтиэль отважился было защищать свою точку зрения, но Бен-Гурион прервал его.

— Отступления не будет! — загремел он.

Отказ от отступления основывался на простой стратегической доктрине: если уступить требованиям Шалтиэля и оставить Кфар-Эцион, то как убедить людей в затерянных поселениях Негева противостоять напору египетских войск?

Затем Бен-Гурион заговорил о том, что было главной причиной его приезда в Иерусалим.

Пора изменить позицию относительно политического будущего города. Евреи честно пытались смириться с планом интернационализации Иерусалима. В одной из первых инструкций Бен-Гуриона Шалтиэлю содержалось требование признать в Иерусалиме власть ООН и сотрудничать с ней, когда (и если) ее присутствие станет реальным фактом. Еврейское агентство много раз обращалось к сторонникам интернационализации с предложением претворить этот план в жизнь. Последнее такое обращение, направленное Гарри Трумэну за подписью Хаима Вейцмана, было передано президенту членом Верховного суда Розенманом 20 апреля — в тот самый день, когда Бен-Гурион пробивался через арабский заслон в Баб-эль-Ваде, следуя с еврейской автоколонной в Иерусалим.

"Проблема защиты Иерусалима не должна быть взвалена на евреев, — писал Вейцман. Именно Соединенные Штаты вместе с Францией, Бельгией и Голландией убеждали евреев отказаться от притязаний на Иерусалим, ссылаясь на то обстоятельство, что этот город в равной мере дорог всем людям и что он является святым местом не только для иудеев, но также для мусульман и христиан. И евреи после глубоких раздумий пошли на эту жертву; поэтому Организация Объединенных Наций обязана выполнить свой долг и обеспечить защиту Иерусалима".

Однако у Бен-Гуриона не оставалось иллюзий относительно эффективности подобных обращений. Полное безразличие сторонников плана интернационализации к судьбе жителей города и непрерывные угрозы арабов освобождали евреев от их согласия на интернационализацию. И сейчас, когда арабы находились в состоянии паники и разброда, перед Хаганой открывались новые возможности.

Однако столкновение Бен-Гуриона с Шалтиэлем по поводу Кфар-Эциона подорвало доверие лидера ишува к командиру еврейского гарнизона в Иерусалиме, и он решил поставить все силы Шалтиэля, а также бригаду "Харель" под временное командование Ицхака Саде, основателя Пальмаха. Именно этот бывший цирковой борец, который в ночь голосования в ООН отмечал каждый голос, поданный за раздел, тостом, именно он, по мнению Бен-Гуриона, мог выполнить его приказ:

— Наступать, наступать, наступать!

На следующее утро в Иерусалиме появились черно-зеленые плакаты с надписью на иврите. Они объявляли о создании Городского совета еврейского Иерусалима. Это решение было логическим следствием новой позиции евреев по вопросу о Иерусалиме. С интернационализацией города было покончено.

Иерусалим будет принадлежать не всему миру, а только тому, у кого хватит сил удержать его.

 

26. Предложение Глабб-паши

Операция по овладению Иерусалимом должна была, согласно плану Ицхака Саде, делиться на три фазы. Прежде всего следовало овладеть высотой Неби-Самуэль, с которой Каукджи обстреливал город. Затем предполагалось захватить находившийся на севере арабский квартал Шейх-Джаррах, установить сообщение с горой Скопус и тут же немедленно повести наступление на Масличную гору, очистить все северные подступы к городу и перерезать пути подхода Арабского легиона к Иерусалиму. Одновременно на юге подразделения Ицхака Рабина должны были попытаться захватить арабские кварталы Катамон, Тальпиот, Силуан и Немецкую колонию. Таким образом весь город оказался бы в руках евреев.

Первая фаза операции закончилась провалом и тяжелыми потерями. Ночью 26 апреля погибли тридцать пять бойцов Пальмаха, безуспешно пытаясь выбить арабов с вершины Неби-Самуэль. Вторая фаза операции в тот же вечер натолкнулась на сопротивление англичан. Когда отряды Ицхака Саде захватили квартал Шейх-Джаррах, они оказались как раз на путях эвакуации английских войск. Бригадный генерал Джонс, командир расквартированных в Иерусалиме британских пехотных частей, дал Ицхаку Саде три часа на то, чтобы очистить Шейх-Джаррах, угрожая в противном случае применить силу.

— Неужели этот идиот думает, что кто-то собирается помешать ему уйти из Иерусалима? — воскликнул Дов Иосеф, узнав об ультиматуме Джонса. — Разве англичане до сих пор не поняли, что и евреи и арабы уже много лет пытаются выгнать их из Палестины?

Однако Джонс не привык шутить. Ровно в шесть часов вечера 27 апреля шотландский пехотный батальон при поддержке танков и артиллерии двинулся по направлению к Шейх-Джарраху. Ицхак Саде, увидев всю эту мощь, счел за благо забрать свое единственное орудие — старую британскую базуку — и отступить на гору Скопус.

Такое развитие событий заставило Саде пересмотреть планы. Он ограничил цели третьей фазы операции наступлением на богатый арабский квартал Катамон, где Шахам в декабре взорвал отель "Семирамида". Пальмаховцам удалось захватить здание греческого православного монастыря святого Симеона. Арабы окружили монастырь и ожесточенно атаковали его. Сражение продолжалось несколько часов, но в конце концов арабы, понеся тяжелые потери и истощив почти все свои боеприпасы, вынуждены были отступить. После этого, пользуясь захваченным монастырем как опорным пунктом, бойцы Пальмаха легко овладели Катамоном. Это была первая значительная победа Хаганы в Иерусалиме.

— Политика подобна шахматной игре, — любил повторять король Абдалла. — Нельзя необдуманно двигать фигуры по вражеской территории. Нужно ждать благоприятной возможности.

Поглаживая свою эспаньолку, трансиорданский монарх бесстрастно оглядывал собравшихся в его дворце арабских лидеров и размышлял, не настал ли момент двинуть фигуры на палестинскую шахматную дорогу. В этот майский день 1948 года руководители арабских государств приехали к Абдалле, чтобы склонить его, подобно Фаруку, к участию в войне против евреев. Их прибытие поставило хашимитского монарха в затруднительное положение. Абдалла маневрировал на многих уровнях. У него были свои особые отношения с англичанами, он поддерживал связь с Еврейским агентством. Абдалла был единственным арабским лидером, понимавшим неизбежность раздела Палестины. Однако то, что он мог шепнуть еврею или англичанину, он никогда не решился бы сказать вслух при своих братьях-арабах: такая неосторожность могла стоить ему трона или даже жизни, и он это отлично понимал. Не раскрывал он и своего намерения присоединить к Хашимитскому королевству арабскую часть Палестины. Тем не менее Абдалла решил предостеречь арабских правителей от легкомысленной недооценки противника.

— Если начнется война, — торжественно провозгласил Абдалла, — я буду первым в рядах воинов. Однако прежде чем начинать военные действия, я советую прекратить бессмысленную ругань в адрес евреев и потребовать от них разумных объяснений.

Бойцы Хаганы отлично обучены и располагают современным оружием; арабы сотнями и тысячами покидают Палестину, а евреи продвигаются вперед. Завтра в Палестину приедут тысячи новых еврейских поселенцев. Они будут наступать на юг до Газы и на север до Акко. Каким образом мы сможем их остановить?

Совсем не такие речи ожидали услышать в Аммане арабские лидеры. Они уже приняли решение — именно то решение, которое предвидел Бен-Гурион: они готовились к войне, и ничто не могло их остановить.

Поблагодарив Абдаллу за его советы, Аззам Паша предложил перейти к обсуждению чисто военных вопросов. Совещание длилось целый день. Не сомневаясь в грядущей победе, каждый из арабских лидеров претендовал на то, чтобы армия его страны шла в авангарде наступления на Тель-Авив. Склонившись над картами Палестины, арабские генералы обсуждали линии наступления, зоны операций для каждой армии и количество живой силы и техники, которую они собирались выделить для палестинской кампании. Труднее всего оказалось прийти к соглашению о том, кого назначить главнокомандующим объединенными арабскими силами. Абдалла не имел ни малейшего желания отдавать под чужое командование Арабский легион, относительно которого у него были свои планы. Фарук не хотел, чтобы войска подчинялись его бедуинскому сопернику. И никто из арабских генералов не доверял самому способному из военачальников — Джону Глаббу.

Надеясь взять под свой контроль хотя бы военное руководство авантюрой, которую ему не удалось предотвратить политическими маневрами, Абдалла скромно предложил на пост главнокомандующего самого себя. Его предложение было встречено смущенным молчанием. Понимая, насколько неприемлема эта идея для всех арабских лидеров, Аззам Паша спас положение, произнеся вместо делового ответа изысканную восточную любезность:

— Мы все сейчас гости Абдаллы, и поэтому мы, разумеется, в его полном распоряжении.

Однако изысканные любезности не заменяют важных военных решений, и главнокомандующий объединенными арабскими войсками так и не был назначен. Было лишь решено создать объединенный координационный центр в городе Зерка, под Амманом (там находилась база Арабского легиона), и каждое арабское государство должно было назначить в этот центр своего офицера связи.

После совещания один из офицеров-англичан, служивших в Арабском легионе, вез в своей машине в центр Аммана высокопоставленного иракца.

— Ну, как прошло совещание? — осведомился англичанин у своего пассажира.

— Великолепно! — ответил иракец. Мы все решили сражаться порознь.

Пока лидеры арабских государств обсуждали во дворце Абдаллы план вторжения в Палестину, всего в пятидесяти милях от Аммана в киббуце Нахараим на противоположном берегу реки Иордан арабский офицер, одетый в гражданский костюм, вел тайные переговоры с представителем Хаганы. Пока Абдаллу против его воли вовлекали в войну, Джон Глабб послал эмиссара с секретным предложением, которое могло бы предотвратить участие Арабского легиона в приближающемся конфликте.

Полковник Десмонд Голди предложил ошеломленному Шломо Шамиру осуществить мирный раздел Палестины: Арабский легион занимает арабскую часть страны, Хагана — еврейскую, и обе армии не трогают Иерусалим.

Голди сообщил Шамиру, что Арабский легион готов повременить два-три дня с переходом через границу, чтобы дать Хагане время уладить свои дела по эту сторону границы, и таким образом избежать войны. Подчеркнув, что он говорит от имени Глабба, Голди спросил, каковы планы Хаганы в Палестине.

— Собираетесь ли вы удовлетвориться границами, определенными ООН для Еврейского государства, — спросил он, — или предполагаете их расширить?

Ответ Шамира был намеренно ни к чему не обязывающим.

— Определять границы, — сказал он, — это дело политиков, а не военных. Однако сейчас Хагана, захоти она этого, смогла бы завоевать всю территорию Палестины. Если Арабский легион воздержится от наступления на Иерусалим, то не будет никакой необходимости сражаться.

Шамир обещал немедленно сообщить о переговорах с Голди своему начальству.

 

27. Мы вернемся

В сотне учреждений британской администрации в Иерусалиме англичане готовились к уходу из страны, которой они управляли тридцать лет. Сэр Уильям Фицджеральд, Верховный судья Палестины, вынес решение по последнему делу, представленному на его рассмотрение, — спору между евреем и арабом из-за клочка земли. Интендантство готовилось в конце второй недели мая вывезти из Палестины 227 178 тонн своего имущества, в том числе пятьдесят девять тонн карт и двадцать пять тонн официальных архивов; упаковывались непроданные сигареты, виски, джем, индийский чай и множество всякой всячины.

Сэр Алан Каннингхем посвятил свои последние дни в Палестине попыткам достичь перемирия в Святом городе. Однако как прежде арабы, так теперь евреи надеялись на победу и оставались глухи к его призывам. В Иерусалиме планов установления мира, казалось, было не меньше, чем дипломатов.

Жак де Ренье предложил передать город своей организации — Красному Кресту. Консулы США, Франции и Бельгии, представлявшие в Иерусалиме Совет Безопасности, без устали старались примирить воюющих противников. Представитель ООН Пабло де Азкарате пытался использовать свое влияние, но его начальство в Нью-Йорке, абсолютно не понимавшее местной ситуации, сводило на нет все его усилия.

Все эти добрые намерения не могли привести ни к какому приемлемому решению. И сэр Алан Каннингхем предался единственно разумной в его положении деятельности — он начал прощаться с друзьями. Среди них были директор арабского колледжа Сами Халиди и его жена Амбара. После прощального обеда они втроем прошлись по саду, беседуя, как вспоминала потом Амбара Халиди, "о розах и об "Илиаде", словно в Иерусалиме ничего не произошло".

Еще одна гостья посетила сэра Алана в тот же день. Это была Голда Меир. После деловой беседы сэр Алан позволил себе личное замечание.

— Я слышал, у вас есть дочь в киббуце в Негеве, — сказал он.

— Война неизбежна. Этим одиноким поселениям ни за что не устоять. Египтяне возьмут их, как бы упорно ни сражались их защитники. Не лучше ли будет, если ваша дочь переедет в Иерусалим?

Голда Меир была тронута.

— Благодарю вас. — сказала она. — Но ведь у всех юношей и девушек в негевских поселениях есть матери. Что будет, если все они заберут своих детей домой? Кто тогда остановит египтян?..

Но и в самом Иерусалиме жизнь была достаточно трудной.

Жители голодали: в последнюю неделю британского мандата на человека, по приказу Дова Иосефа, выдавали в день по сто граммов сушеной рыбы, бобов, чечевицы и макарон и по пятьдесят граммов маргарина. Свежих продуктов не было вовсе.

Не менее серьезным было положение с топливом. Из-за нехватки бензина автобусы ходили только днем, такси исчезли.

Большинство частных машин было реквизировано Хаганой. Мало у кого остался керосин, иерусалимцы готовили пищу на кострах.

Пытаясь выполнить свою угрозу — "уморить Иерусалим жаждой", арабы 7 мая, за неделю до окончания срока британского мандата, перекрыли в Рас-эль-Эйне иерусалимский водопровод.

Лишь предусмотрительность Дова Иосефа, позаботившегося о том, чтобы загодя опечатать резервуары с водой, спасла город от катастрофы. Запасы, накопленные в резервуарах, составляли теперь сто пятнадцать тысяч кубометров воды. При крайне экономном пользовании этого количества должно было хватить на 115 дней. Цви Лейбович, специалист по вопросам водоснабжения при штабе Дова Иосефа, определил этот рацион, проводя опыты на себе и своей жене. Запершись дома, они постепенно сократили потребление воды до минимально допустимого в условиях иерусалимской жары уровня — примерно восьми литров в день на человека. Запасы в резервуарах позволяли расходовать каждому жителю по шестнадцати литров воды в день. Этого количества должно было хватить для приготовления пищи, стирки, мытья посуды и исправной работы канализации.

Считая, что лучший способ избежать паники — посылать воду к людям, а не людей к воде, Лейбович собрал добровольцев для раздачи драгоценной жидкости. И однажды в еврейских кварталах появились цистерны на колесах. Каждой семье был выдан трехдневный рацион воды. Вскоре раздача воды стала постоянной частью быта. В течение последующих недель в жару и под арабским обстрелом иерусалимские домохозяйки терпеливо ждали с бидонами и чайниками появления ослика-водовоза. К счастью, Иерусалим — это Иерусалим, и Святой город не мог обойтись без чуда. Весной выпали особенно обильные дожди, и повсюду стала расти трава под названием "хубейза" — сочная и богатая витаминами. Буквально перед самым уходом англичан (а в это время дождей в Иерусалиме обычно не бывает) снова хлынул проливной дождь, который, ко всеобщему приятному изумлению, лил не переставая целых три дня. В Иерусалиме взошел новый обильный урожай хубейзы.

— О! — говорили городские мудрецы. — Господь на нашей стороне. Когда мы вышли из Египта, Он послал нам манну. А теперь Он послал дождь, чтобы наполнить цистерны и вырастить хубейзу.

Однако в узких мощеных переулках и дворах Старого города даже хубейза не росла. Тысяча семьсот жителей Еврейского квартала и двести их защитников жили в мире странных контрастов: винтовочная пальба заглушала звуки псалмов, несшихся из синагог; пока молодые солдаты прыгали по крышам в погоне за арабскими снайперами, в сумрачных иешивах под этими крышами раввины штудировали Тору.

Сама идея обороны квартала, пока еще защищенного от арабов окружавшими его британскими опорными пунктами, казалась весьма спорной. Сэр Алан Каннингхем пытался убедить главного раввина Палестины Исаака Герцога в том, что евреи должны оставить Старый город. Раввин отказался последовать ею совету: слишком много эти несколько сотен квадратных метров значили для еврейских сердец.

— Защищая Еврейский квартал, сказал рабби Герцог, — мы защищаем духовное наследие всех минувших поколений.

Фаузи эль Кутуб рыскал по базарам Дамаска, перебирая запалы, бикфордовы шнуры, детонаторы и часовые механизмы, в изобилии громоздившиеся на лотках. После взрывов, которые он организовал в "Палестайн Пост", на улице Бен Иехуды и в Еврейским агентстве, Кутуб вознамерился разрушить Еврейский квартал Старого города. Этот человек был словно создан для выполнения такой задачи. В извилистых, узких улочках Старого города он провел детство. Он знал там все ходы и выходы.

Здесь он когда-то бросил первую в своей жизни ручную гранату. Сейчас в кармане Фаузи эль Кутуба лежало пятнадцать тысяч сирийских фунтов — подарок муфтия. Кутубу было поручено сформировать отряд подрывников из двадцати пяти человек. Из деталей, купленных им на дамасских базарах, Фаузи эль Кутуб собирался смастерить мины. Подрывники должны были доставить эти мины из его штаба, находившегося в помещении турецких бань около мечети Омара, в намеченные Кутубом пункты Еврейского квартала. Истратив все пятнадцать тысяч фунтов, Кутуб набрал достаточно деталей, чтобы заполнить ими три машины. Он удовлетворенно обозрел свои сокровища и отбыл в Иерусалим, горя желанием поскорее приступить к исполнению замысла, которому суждено было стать логическим завершением его странной и буйной жизни.

Склонный в военных вопросах к консерватизму, Шалтиэль опасался, что если его малочисленное войско будет рассеяно в первой же неудачной битве, весь Иерусалим может оказаться в руках арабов. Поэтому, не решаясь пойти в решительную атаку, как того требовал Бен-Гурион, Шалтиэль решил прибегнуть к осторожной классической тактике и занимать оставляемые англичанами позиции постепенно, а уже потом, обеспечив себе контроль над новыми районами, штурмовать Старый город.

Арабы продолжали покидать Иерусалим. Со слезами на глазах Амбара Халиди затворила ставни в своей библиотеке, где она перевела на арабский язык "Илиаду". Книжные полки были уже пусты — книги были спрятаны в одном из монастырей Старого города. Бросив последний взгляд на библиотеку, Амбара пошла на кухню — попрощаться с кухаркой Азизой.

— Мы вернемся, когда откроются школы, — сказала она.

Супруги Халиди вместе с детьми уселись в ожидавшее их такси.

Машина тронулась. Амбара оглянулась, чтобы еще раз взглянуть на свой дом.

— Как я была здесь счастлива! — сказала она. — Здесь я познала рай.

Ее муж Сами сидел неподвижно, с застывшим лицом, глядя прямо перед собой. Когда дом скрылся из виду. Амбара не смогла сдержаться и разрыдалась.

— Ла гибки, я-амма, — говорили дети, — нахна нер-джа ба'аден. (Не плачь, мама, мы вернемся.) Дети ошиблись. Им не суждено было вернуться в свой дом и в колледж, которому их отец посвятил столько лет жизни. Они стали жертвами новой палестинской трагедии — трагедии беженцев. Членам семьи Халиди — талантливым и настойчивым — удалось впоследствии преодолеть трудности изгнания и заняться преподавательской деятельностью в другой арабской стране — Ливане. Однако многие тысячи их менее удачливых соотечественников по сей день страдают в лагерях беженцев.

Толчком к бегству арабов из Палестины послужило решение Хаганы занять ряд важных стратегических районов страны с целью помешать намеченному на 15 мая — дню ухода англичан — вторжению арабских стран. Большинство этих районов находилось на территории, которую ООН отвела Еврейскому государству, но где местные арабы с нетерпением ожидали вторжения войск соседних стран.

Первым крупным городом, захваченным Хаганой, была Тверия (Тивериада) — древний курорт римских императоров. Хагана вступила в город 18 апреля. Сразу же после этого в ожесточенном, длившемся целые сутки бою еврейская армия овладела Хайфой. В начале мая евреи взяли Цфат (Сафед) — город каббалистов. После этого десятки мелких городков и деревень попали под контроль евреев.

Только в одном случае англичане оказали серьезное Противодействие продвижению евреев — это случилось в Яффе, древнем городе, по соседству с которым в 1909 году был заложен Тель-Авив. Сэр Гордон Макмиллан задержал там наступление еврейских частей (это были в основном подразделения Эцеля), но вскоре убедился, что в Яффе уже не осталось арабов: к началу мая из семидесяти тысяч арабов, проживавших в Яффе, шестьдесят пять тысяч покинули город.

Такое же положение сложилось по всей Палестине, хотя и по разным причинам. Нередко это был результат политики, проводимой Хаганой. Желая очистить Верхнюю Галилею от арабов, Игал Алон, командир Пальмаха, прибег к психологической войне. "Я собрал всех еврейских мухтаров, имевших связи с арабами в разных деревнях, — рассказывал он позднее в своей "Книге Пальмаха", — и попросил, чтобы они распустили слухи, будто в Галилею прибыла большая еврейская армия, собирающаяся сжечь все деревни в районе озера Хула, и посоветовали арабам бежать, пока не поздно". Эта тактика, как отмечает Алон, полностью достигла своей цели. Иногда, напротив, еврейские лидеры пытались убедить арабов не покидать Палестину. Тувия Арази в Хайфе пошел на исключительный шаг и добился разрешения главного раввина выпекать во время Пасхи, в нарушение религиозного запрета, хлеб для арабов в кварталах, занятых Хаганой. Однако, несмотря на такой жест евреев, хайфские арабы толпой устремлялись в порт, взбирались на борт любых судов, какие только могли найти, и бежали в Бейрут.

Повлияло и начавшееся уже раньше бегство из Палестины арабов из среднего и высшего классов. Подобно их братьям в Иерусалиме, почти все бежавшие из Хайфы были убеждены, что вскоре они вернутся назад в обозах победоносных арабских армий.

Арабов гнали из Палестины паника и страх. У паники нет национальности, и чувство страха присуще всем народам.

Подобно тому, как страх перед немецкими оккупантами охватил французов и бельгийцев в 1940 году, так и теперь страх заставлял палестинских арабов бежать прочь из страны.

Французы и бельгийцы, удиравшие на юг Франции, рассказывали друг другу о том, как немецкие солдаты насилуют монахинь и убивают детей; арабы питали свой страх подробностями резни в Деир-Ясине. Они бежали тысячами — нищие, обезумевшие от ужаса люди, таща с собою жалкие свои пожитки, уложенные в картонные коробки, мешки, рюкзаки, чемоданы, прижимая к себе плачущих детей. В обшарпанных автобусах, крыши которых прогибались под тяжестью нищенского скарба, в такси, пешком, на велосипедах, на ослах — они стремились прочь из Палестины. Они наивно полагали, что, в отличие от евреев, им есть куда идти. И все они, подобно детям Амбары Халиди, повторяли с надеждой:

— Мы вернемся.

Они ошибались.

 

28. Бросайте камни и умирайте

В шесть часов вечера во вторник 11 мая Нукраши Паша поднялся со своего места перед трибуной для ораторов в круглом зале заседаний египетского парламента и оглядел сидевших перед ним депутатов. Наступил момент, которого Нукраши Паша некогда надеялся избежать. Негромким голосом он попросил членов парламента дать свое согласие на объявление войны еще не родившемуся Еврейскому государству. Когда Нукраши Паша закончил свою краткую речь, только один человек усомнился в правильности подобного решения.

— Готова ли наша армия к войне? — спросил со своего места прежний премьер-министр Ахмед Сидки Паша.

Заглушая поднявшиеся в зале смешки и шиканье, Нукраши Паша спокойно сказал:

— Я отвечаю за то, что армия готова.

Пятнадцать тысяч египетских солдат и офицеров уже были сосредоточены на Синайском полуострове — в Эль-Арише. Армия, которая, по утверждению египетского премьер-министра, была готова к войне, не имела даже полевой кухни — солдат некому было кормить. Заместитель командующего полковник Мохаммед Нагиб говорил, что из двух бригад, дислоцированных в Эль-Арише, только два батальона по-настоящему готовы к военным действиям. Нагиб предупреждал командующего, что выступление приведет к катастрофе.

— Чепуха! — ответил генерал-майор Ахмед Али эль Муави. — Мы не встретим серьезного сопротивления И добудем победу малой кровью.

На противоположном конце средиземноморского побережья Палестины, в ливанском порту Сайда, выгрузились восемьсот марокканских добровольцев, прибывших на священную войну против евреев. Их встретил лично Рияд эль Солх, премьер-министр Ливана. Когда торжественная церемония закончилась, человек, убедивший Фарука вступить в войну против палестинских евреев, поспешил в свою столицу и приказал подразделению своей крошечной армии защищать граждан старинного и густонаселенного еврейского квартала Бейрута.

В полном согласии с исторической традицией город омейядских халифов был наиболее воинственной столицей на Ближнем Востоке. Что ни день, по Дамаску парадировала моторизованная бригада. Дабы усилить армию пятью тысячами новобранцев, сирийский парламент выделил ей дополнительно шесть миллионов сирийских фунтов. Эти деньги были собраны на удивление быстро: в стране, столь жаждущей войны, тысячи молодых людей готовы были уплатить любую сумму, лишь бы уклониться от воинской повинности.

После двухдневных дебатов в военном совете Арабской лиги королю Абдалле удалось провалить план, на котором настаивал муфтий, — план провозглашения в Палестине арабского государства, правительством которого стал бы иерусалимский Верховный арабский комитет. Озлобленный Хадж Амин эль Хусейни послал своему благодетелю королю Фаруку поздравительную телеграмму по случаю вступления Египта в войну и отправил тайного эмиссара в штаб египетской армии в Эль-Арише. Он надеялся убедить египетское командование двинуть армию не на Тель-Авив, а на Иерусалим. Хадж Амин жаждал поскорее вернуться в город, где он номинально числился муфтием. Он отлично понимал, что если Святой город будет захвачен его врагом Абдаллой, то его шансы снова водвориться в мечети Аль Акса будут так же ничтожны, как и в том случае, если Иерусалим окажется в руках евреев.

Глабб, в свою очередь, не имел ни малейшего намерения наступать на Тель-Авив. Пределы, до которых он хотел продвигаться, были зафиксированы на палестинских картах 29 ноября 1947 года. Как показывала секретная миссия полковника Голди, Глабб намеревался в точности соблюдать соглашение, заключенное между Эрнестом Бевином и трансиорданским премьер-министром Абу Хода. Он уже отдал своим офицерам-англичанам приказ: ни в коем случае не выходить за пределы территории, предназначенной для палестинского арабского государства. Однако нежелание Глабба ввязываться в войну с евреями противоречило чувствам арабской толпы. На амманских базарах раздавались призывы к настоящей войне, а не к игре.

В Амман прибыла делегация от иерусалимских арабов. Проглотив свою гордость, последователи муфтия явились к Абдалле со смиренной мольбой об оружии. Смущенные лидеры иерусалимских арабов говорили Абдалле о том, что их арсеналы истощены и что потеря Иерусалима будет страшным ударом по арабскому делу. Монарх слушал со скрытым удовлетворением. Ему не нужно было напоминать о том, какое значение имеет Иерусалим.

Абдалла и сам смотрел на этот город с вожделением. Но он не мог скрыть своего презрения к людям, унижавшимся перед ним.

Повернувшись к казначею Верховного арабского комитета, Абдалла спросил:

— Раньше ты собирал деньги для головорезов муфтия, а теперь настолько обнаглел, что приходишь сюда и просишь денег у меня?

Иерусалимцы снова стали говорить о том, как мало у них оружия.

— Боеприпасы у нас на исходе, — умоляли они. — Нам придется защищать город камнями.

— Ну что ж! — холодно ответил король. — Бросайте камни и умирайте.

В ста километрах от Аммана к контрольно-пропускному пункту Арабского легиона подъехал черный автомобиль. Часовой заглянул в машину и увидел на заднем сиденье грузную, закутанную в вуаль женщину, а рядом с ней — мужчину в черной каракулевой шапке. Водитель наклонился к часовому и прошептал одно только слово:

— Зурбати.

Это был не пароль, а фамилия — фамилия водителя, неграмотного иракского курда, который сумел стать самым доверенным слугой короля Абдаллы. Часовой вытянулся, отдал честь и махнул рукой, показывая, что путь свободен.

За три часа пути до Аммана черный автомобиль останавливался десять раз, и каждый раз произнесенное шепотом слово "Зурбати" открывало ему дорогу. Женщина под вуалью молчала, вглядываясь в моторизованные части, двигавшиеся в противоположном направлении — к Иордану. В Аммане черный автомобиль остановился у красивого каменного особняка над обрывом, спускавшимся к вади; по другую сторону вади высился дворец короля Трансиордании. Женщину и ее спутника провели в изящно обставленную гостиную, и пока они прихлебывали предложенный им ароматный чай, в дверях показалась фигура человека, ради встречи с которым оба они прибыли в Амман.

Женщина поднялась и приветствовала короля Трансиордании одним словом:

— Шалом!

Голда Меир приехала на встречу с Абдаллой, с риском для жизни надеясь найти путь к тому, что они выразили в произнесенных ими приветственных словах "шалом" — на иврите, "салам" — по-арабски. Женщина, которая когда-то прилетела в Нью-Йорк с десятью долларами, а улетела с пятьюдесятью миллионами, теперь явилась к Абдалле, чтобы попытаться получить нечто более ценное, чем все сионистские фонды в мире, — обещание, что Арабский легион не вступит в войну.

Принимая во внимание истинные намерения Абдаллы и Глабба, это казалось не таким уж трудным делом. Однако с тех пор, как Глабб послал полковника Голди с секретным поручением к командованию Хаганы, многое изменилось. Арабские правители настолько втянули Абдаллу в свои планы, что нужно было сменить тактику. И он отправил тайное послание к еврейским лидерам с просьбой о некоторых уступках с их стороны — уступках, которые позволили бы ему убедить своих собратьев, что арабам выгоднее идти путем мира, а не войны. И вот бедуинский эмир, числивший свою родословную от самого пророка, и дочь киевского плотника начали свою последнюю беседу в попытке предотвратить столкновение двух родственных народов, к которым они принадлежали.

Король изложил, какой уступки он просит от евреев.

— Повремените с провозглашением своего государства, — сказал он. — Пусть Палестина пока останется объединенной, евреи будут иметь автономию в своих районах, а делами страны станет управлять объединенный парламент, в котором евреи и арабы получат равное количество мест. Я хочу мира, но если это предложение не будет принято, то война неминуема.

— Это предложение неприемлемо, — ответила Голда. — Палестинские евреи искренне хотят мира с арабами, но не ценой отказа от самой сокровенной своей мечты — иметь собственную страну. Если можно вернуться к вопросу об аннексии Трансиорданией части Палестины — вопросу, который Ваше Величество подняло во время нашего ноябрьского разговора, — то между нами возможно взаимопонимание.

Еврейское государство готово уважать границы, установленные Организацией Объединенных Наций, пока царит мир. Однако если разразится война, мы будем сражаться до тех пор, пока у нас будут силы, а силы наши за минувшие месяцы неизмеримо возросли.

— Понимаю, — сказал Абдалла. — Конечно, евреи вынуждены защищаться. Однако за последнее время положение совершенно изменилось. Деир-Ясин воспламенил арабский народ. Раньше я был один, — добавил Абдалла, — теперь я один из пяти. И я больше не могу принимать решений единолично.

Голда и ее спутник, блестящий востоковед Эзра Данин, тактично напомнили королю, что евреи — его единственные истинные друзья.

— Знаю, — ответил Абдалла. — У меня нет иллюзий. Я всем сердцем верю, что божественное провидение вернуло вас, семитский народ, скитавшийся в изгнании на чужбине, на древнюю родину и что вы будете способствовать процветанию семитского Востока, который нуждается в ваших знаниях и предприимчивости. Однако, — добавил он, — положение сейчас трудное. Имейте терпение.

— Еврейский народ, — мягко заметила Голда, — терпел две тысячи лет. Но теперь настал наш час обрести свою землю, и этот час нельзя отсрочить. Если мы не сумеем достичь взаимопонимания и Ваше Величество хочет войны, то боюсь, война начнется. Мы уверены в победе. И, возможно, после войны мы встретимся снова как представители двух суверенных государств.

— Мне очень жаль, что прольется кровь, — сказал король. — Я тоже надеюсь, что мы встретимся вновь и что отношения между нами не прервутся.

Так закончился разговор, который мог бы предотвратить войну между евреями и арабами. У порога Данин остановился и обернулся к Абдалле.

— Ваше Величество, — сказал он, остерегайтесь ходить в мечеть среди толпы и позволять целовать край Вашей одежды. В Вас могут выстрелить.

— Хабиби, друг мой, — ответил Абдалла, — я рожден свободным человеком и бедуином. Я не могу отказаться от обычаев своих отцов и стать пленником собственной стражи.

Все трое пожали друг другу руки. Последним, что увидел уходя Данин, была стройная фигура короля, который стоял на лестнице в белом одеянии и тюрбане и махал им на прощание рукой.

 

29. Большинством в один голос

Давид Бен-Гурион напряженно вглядывался в лица девяти человек, сидящих перед ним в здании правления Еврейского национального фонда в Тель-Авиве — членов национального Совета, созданного Бен-Гурионом взамен исполнительных органов Еврейского агентства. Из тринадцати членов Совета трое отсутствовали. Лидерам сионистского движения предстояло сейчас решить, будет или не будет провозглашено суверенное Еврейское государство.

Тяжесть столь ответственного решения легла на плечи именно этих людей по разным причинам. Трое из членов Национального совета были раввинами — выразителями религиозного сознания тех людей, чья привязанность к земле Израиля была проявлением их верности духовному наследию еврейства.

Другие, как Голда Меир, Элиэзер Каплан и Моше Шарет, уже в течение многих лет состояли членами Исполнительного комитета Еврейского агентства, преемником которого стал национальный Совет. Третьи были относительно новыми лицами, введенными в Совет на случай, если он станет Временным правительством.

Бен-Гурион с беспокойством заметил, что лица его соратников выражают озабоченность и растерянность. Решимость членов партии Мапай, руководимой Бен-Гурионом, была поколеблена сообщением Моше Шарета о его недавней беседе с государственным секретарем США Джорджем Маршаллом, который предложил подождать с провозглашением Еврейского государства, обещая в этом случае добиться решения конфликта между евреями и арабами мирным путем. Сообщение Голды Меир о безрезультатной встрече с Абдаллой только усилило сомнения.

Теперь, по просьбе членов Совета, Игаэль Ядин представил подробный отчет руководства Хаганы с оценкой шансов молодого Еврейского государства в столкновении с арабскими армиями.

Ядин считал, что если принятие предложения Маршалла позволит выиграть время и ввезти в страну достаточное количество оружия, то стоит согласиться с ним. Если же евреи не примут предложения Маршалла и война разразится немедленно, Хагане придется выдержать суровое испытание. Намерения Сирии были известны, ибо агенты Хаганы проникли в сирийский штаб; однако планы Ирака, Египта и Арабского легиона оставались тайной. В лучшем случае у Хаганы было пятьдесят шансов из ста.

Когда Ядин закончил свое выступление, Бен-Гурион невольно поморщился, почувствовав подавленное состояние слушателей.

Он решил высказаться.

— Я опасаюсь за наш боевой дух, — сказал он. — До сих пор нам везло: ишув пока что не потерял ни одного из своих важных центров. Однако если противнику удастся захватить часть нашей территории или населенных пунктов, решимость к сопротивлению ослабеет. А те испытания, которые нам предстоят, неизбежно будут сопряжены с тяжелыми потерями.

Это может вызвать у людей недовольство и привести к крайне серьезным последствиям.

Бен-Гурион помолчал. Затем он открыл папку, где лежали два доклада, которые он внимательно изучал перед заседанием.

— Я знаю кое-что, — сказал Бен-Гурион, — чего не знал Маршалл, когда он беседовал с Шаретом. Я знаю, что у ишува сейчас есть такое количество оружия, которое может кардинально изменить ситуацию.

Медленно и торжественно Бен-Гурион прочел содержание доклада, останавливаясь после каждой цифры, чтобы ее значение полностью дошло до слушателей. Он сообщил, что Эхуд Авриэль закупил в Европе двадцать пять тысяч винтовок, пять тысяч пулеметов, пятьдесят восемь миллионов патронов, сто семьдесят пять гаубиц и тридцать самолетов. Иехуда Арази приобрел десять танков, тридцать пять зенитных орудий, двенадцать 120-миллиметровых мортир, пятьдесят 65-миллиметровых пушек, пять тысяч винтовок, двести тяжелых пулеметов, девяносто семь тысяч артиллерийских и минометных снарядов разных калибров и девять миллионов патронов для легкого стрелкового оружия.

Как и надеялся Бен-Гурион, эти цифры вдохнули уверенность в его сподвижников.

— Если бы это оружие было в Палестине, — продолжал он, — можно было бы обдумывать ситуацию более спокойно. Однако оно еще не здесь, и на то, чтобы его доставить, уйдет какое-то время. И это время предопределит не только исход войны, но и ее длительность и наши потери. Возможно, еще до того, как оружие будет ввезено в Палестину в сколько-нибудь значительных количествах, на нас двинутся арабские армии.

Люди должны быть готовы к серьезным потерям и потрясениям.

Однако, зная, что наша мощь будет расти, я не разделяю сомнений военных специалистов. Я позволяю себе верить в победу. Мы восторжествуем.

Члены Совета хранили молчание. Бен-Гурион приступил к голосованию. Вопрос заключался в том, принять ли предложение Маршалла — то есть отложить на время провозглашение Еврейского государства и попытаться достигнуть перемирия.

Провозглашение Еврейского государства означало войну. Исход голосования должен был показать, насколько лидеры ишува дорожат идеей еврейской государственности. Предложение Маршалла было отвергнуто большинством всего в один голос.

Этот один голос решил вопрос о возрождении Еврейского государства.

Затем Совет занялся обсуждением вопроса церемонии провозглашения государства. Кто-то предложил указать в декларации, что границами страны будут границы, определенные Организацией Объединенных Наций.

— Нет, — сказал Бен-Гурион, — американцы в своей Декларации независимости не определяли границ страны. Скрепя сердце мы согласились на раздел Палестины и даже на интернационализацию Иерусалима. Но арабы этой резолюции не приняли и тем самым отказались от своего права на арабское государство. У их государства будет та территория, которую они смогут приобрести в ходе войны. У нас есть возможность создать государство с надежными границами. Государство, которое мы провозглашаем, — это не то государство, которое сочла возможным выделить нам ООН, а то, которое сложится фактически как результат нынешней ситуации.

Затем заговорили о названии нового государства. Было предложено два названия — "Сион" и "Израиль". Бен-Гурион настаивал на названии "Израиль".

Оставалось назначить точный час, когда миру будет возвещено о том, что двухтысячелетняя мечта еврейского народа претворилась в жизнь. Формально Еврейское государство должно было начать свое существование в полночь с 14 на 15 мая.

Однако в субботнюю ночь ортодоксальные члены Совета не смогли бы ни приехать на церемонию, ни даже подписаться под декларацией провозглашения государства.

Один из членов Совета вынул карманный календарь, какой носят с собой все религиозные евреи, и объявил: для того, чтобы церемония провозглашения успела закончиться до захода солнца, то есть до наступления субботы, она должна начаться не позже четырех часов дня в пятницу 14 мая 1948 года — в пятый день месяца ияра 5708 года по еврейскому календарю.

 

30. На холмах черным-черно

С тех пор, как евреи вынуждены были капитулировать возле Неби-Даниэля, в киббуце Кфар-Эцион произошло немало событий.

12 апреля защитники киббуца получили приказ заблокировать дорогу Иерусалим-Хеврон, чтобы арабы не смогли прислать подкрепления во время атаки Пальмаха на Катамон. Командир кфар-эционовского гарнизона бывший узник нацистских концлагерей Моше Зильбершмидт назвал эту операцию "Нецах Ерушалаим" ("За вечный Иерусалим"). Жители Кфар-Эциона построили на дороге баррикаду, перерезали телефонные провода и полностью прекратили движение арабского транспорта между Хевроном и Иерусалимом — словом, выполнили задачу так хорошо, что существование поселения превратилось для арабов в весьма неприятный фактор.

На рассвете 4 мая арабы начали операцию по уничтожению этого важного стратегического форпоста евреев. Первым объектом арабской атаки стал сам Кфар-Эцион — центральное поселение Эционского четырехугольника. Но на этот раз в наступление на Кфар-Эцион пошли не плохо организованные и недисциплинированные феллахи, а — впервые в Палестине — хорошо обученные солдаты регулярной арабской армии, причем лучшей армии арабского мира. В войну вступил Арабский легион.

Легионеры выбили евреев из покинутого русского Православного монастыря, который стоял за стенами Кфар-Эциона и служил его аванпостом. Однако Глабб-паша намеревался лишь снять блокаду с Хевронской дороги и вовсе не хотел рисковать жизнью своих солдат в кровопролитных сражениях. Он приказал майору Абдалле Талю — командиру осаждавшего Кфар-Эцион 6-го полка Арабского легиона — прекратить осаду и вернуться на базу.

Таль подчинился, но, раздосадованный тем, что его лишили возможности одержать верную победу, уходя, пообещал:

— Я еще вернусь.

И он вернулся — без ведома своего командующего, ослушавшись его приказа.

В четыре часа утра 12 мая заместитель Таля капитан Хикмет Мухаир подошел к Кфар-Эциону и начал атаку силами пехотной роты. Абдалла Таль, который пока остался на базе Легиона под Иерихоном, был намерен любой ценой взять Кфар-Эцион. Чтобы как-то объяснить своему командующему неподчинение его приказам, Таль приказал капитану Мухаиру радировать Глаббу, будто евреи из киббуца открыли огонь по одной из автоколонн Легиона.

Сначала Мухаир силами одной пехотной роты снова выбил евреев из монастыря. При этом погиб Моше Зильбершмидт. Затем Мухаир захватил другой аванпост — так называемое Одинокое дерево.

Этим он завершил первую фазу своего плана — прервал всякую наземную и телефонную связь между четырьмя обособленными поселениями Эционского четырехугольника. Теперь капитану Мухаиру оставалось захватить все эти поселения поодиночке.

Больше половины строений Кфар-Эциона уже лежали в развалинах, и Элиза Фейхтвангер, девушка-радистка на командном пункте, тщетно посылала в Иерусалим призывы о помощи. Капитан Мухаир, преувеличив в донесении свои потери, тоже попросил подкреплений и в отличие от Элизы Фейхтвангер получил ответ, что ему в подмогу направлены два пехотных взвода.

К вечеру Мухаир повел своих солдат на Скалистый холм — укрепление перед самым входом в Кфар-Эцион. Только отчаянная храбрость помогла защитникам Скалистого холма отбить атаку.

Этим они преподнесли жителям киббуца драгоценный подарок — возможность прожить еще одну ночь.

В эту ночь майор Таль на своей базе под Иерихоном был поднят с постели телефонным звонком. Он уже давно с нетерпением ждал этого звонка. Знакомый голос Глабб-паши — единственного англичанина, который говорил по-арабски с безупречным бедуинским произношением, — приказал командиру 6-го полка поднять своих людей и ускоренным маршем двигаться к Кфар-Эциону.

— Капитану Мухаиру вроде бы приходится туго, — сказал Глабб.

Таль улыбнулся. Его трюк сработал. У него в полку заблаговременно была объявлена полная боевая готовность.

Теперь он поднял своих солдат по тревоге, вскочил в свой командирский джип, и автоколонна броневиков и бронетранспортеров двинулась к Кфар-Эциону.

Положение осаждающих было не столь уж блестящим, как могло показаться ста пятидесяти оставшимся в живых защитникам киббуца. Мухаир распределил свои броневики по такой большой площади, что они в значительной мере утратили свою эффективность. Легионеры, смешавшись с пришедшими к ним на подмогу местными феллахами, заразились от них страстью грабежа. И, наконец, Мухаир так плотно обложил Кфар-Эцион и расставил свои посты так близко один от другого, что его люди, стреляя по киббуцу, нередко попадали друг в друга.

Прибыв на место. Таль немедленно взял в свои руки командование операцией. Он отделил своих солдат от феллахов и перегруппировал броневики, сконцентрировав их огневую мощь вокруг Одинокого дерева. С этого форпоста они могли подавить сопротивление кучки людей на Скалистом холме, сдержавших накануне продвижение капитана Мухаира. В 11.30 Таль лично повел своих людей в атаку. Евреи, как он вспоминал впоследствии, сражались "с поразительной отвагой". Защитники Скалистого холма дрались до тех пор, пока у них не кончились боеприпасы. После этого им пришлось отступить.

Путь на Кфар-Эцион был открыт, броневики Таля устремились к киббуцу. Один из броневиков загорелся, подожженный "бутылкой Молотова", но за ним уже грохотали другие машины, и сразу же вслед за броневиками в киббуц ворвалась толпа охочих до поживы феллахов.

На командном посту Элиза Фейхтвангер радировала в Иерусалим:

"Арабы в киббуце. Прощайте". Получив эту радиограмму у себя в штабе, Давид Шалтиэль — один из главных сторонников эвакуации жителей киббуца — почувствовал, что к горлу у него подступает комок. Затем Элиза передала еще несколько фраз:

"Арабы повсюду. Их тысячи. От арабов на холмах черным-черно".

Затем Элиза оставила радиопередатчик, вскарабкалась на крышу и прикрепила к антенне испачканную кровью простыню. Увидев белый флаг, арабы постепенно прекратили стрельбу.

Пятьдесят оставшихся в живых защитников киббуца потянулись на небольшую площадь перед командным пунктом. Их окружила толпа разъяренных арабов, из которой неслись крики:

"Деир-Ясин!".

Неожиданно застрекотал пулемет.

Яаков Эдельштейн, один из уцелевших киббуцников, увидел, что вокруг него начали падать люди. Он подумал: "Это конец". Он вскочил и бросился бежать прямо сквозь толпу арабов, окруживших киббуцников неплотным кольцом. Несколько человек последовало его примеру. "Но бежать было некуда, — вспоминал он впоследствии. — Арабы были повсюду".

Эдельштейну и еще трем киббуцникам удалось перебраться через стену, окружавшую поселение, и они кинулись в небольшую лощину, называвшуюся Песнь Песней (эта лощина была излюбленным приютом влюбленных). Беглецы надеялись укрыться там в кустах и дождаться ночи. Эдельштейн и еще один киббуцник, Ицхак Бен-Сира, вместе залезли в густой куст, двое других спрятались по соседству. Но тут Эдельштейн и Бен-Сира услышали хруст сломанной ветки и поняли, что их убежище обнаружено. Перед ними стоял старик-араб с морщинистым лицом и беззубым ртом.

— Не бойтесь, — сказал он.

В этот момент в лощине появилась группа феллахов. Старик стал перед двумя евреями, загородив их.

— Хватит, вы нынче достаточно убивали, — произнес он.

— Заткнись! — крикнул один из феллахов. — Или мы и тебя шлепнем вместе с ними.

— Нет, — ответил старик, широко раскинув руки. — Эти люди — под моей защитой.

Пока они спорили, появилось двое солдат Легиона, взявших Эдельштейна и Бен-Сиру в плен. Все четверо уже удалялись, когда ниже в лощине раздались выстрелы: это феллахи, у которых отняли добычу, обнаружили двух евреев, спрятавшихся под соседним кустом.

Элиза Фейхтвангер вместе с шестью другими киббуцниками втиснулась в канаву за зданием школы. Их тоже обнаружили и стали безжалостно расстреливать. Элиза дико закричала.

Стрельба смолкла. Чья-то сильная рука вытащила ее из канавы, и вокруг нее сгрудилась толпа мужчин, которые оспаривали друг у друга право первому ее изнасиловать. Наконец, двое арабов схватили ее и бросили на кучу хвороста. Они стали сдирать с нее одежду, одновременно препираясь, кому первому она достанется. Неожиданно Элиза услышала два выстрела и увидела, что оба араба свалились замертво. Она подняла глаза и увидела перед собой офицера Арабского легиона; ствол его автомата еще дымился. Лейтенант Наваф Джабер эль Хамуд вынул из кармана кусок хлеба.

— Ешь, — сказал он. И, когда она взяла хлеб, добавил: — Ты — под моей защитой.

Затем он повел ее к своему броневику. Из восьмидесяти восьми киббуцников центрального поселения, еще остававшихся в живых к началу последней атаки Таля, уцелели только четверо: Элиза Фейхтвангер, Яаков Эдельштейн и двое братьев Бен-Сира — Нахум и Ицхак.

На холмы вокруг Кфар-Эциона опустилась мертвая тишина. С падением центрального поселения три остальных киббуца Эционского четырехугольника — Массуот, Эйн-Цурим и Ревадим — бьши обречены: их защитники были немногочисленны, и у них не хватало оружия. Они ждали, когда наступит их черед.

Абдалла Таль выполнил свою задачу и вместе со своим полком вернулся на базу. Абдул Халим Шалаф, главный помощник Хадж Амина в районе Хеврона, собирал своих людей, готовясь к захвату поселений. Отчаявшиеся киббуцники сообщили в штаб Шалтиэля о своем решении: попытаться ночью прорвать окружение и уйти в Иерусалим пешком. Давид Шалтиэль связался с Красным Крестом и с консулами Бельгии, Франции и США, пытаясь с их помощью предотвратить резню.

На заре следующего дня переговоры увенчались успехом. Однако киббуцникам пришлось за свое спасение заплатить дорогую цену — отправиться в Амман в качестве военнопленных.

С четырех часов утра вступило в силу непрочное соглашение о прекращении огня, о котором договорился Красный Крест.

Поселения Эционского четырехугольника были окружены несметными ордами феллахов из окрестных сел, и делегация Красного Креста, приехавшая наблюдать за сдачей киббуцников в плен, вынуждена была буквально продираться сквозь толпы орущих арабов.

В конце концов в полдень прибыло подразделение Арабского легиона, и началась церемония капитуляции. Офицеры Хаганы отказались сдать личное оружие до тех пор, пока женщины и раненые не будут размещены в санитарных машинах, а мужчины — в кузовах грузовиков Легиона. Отправляясь в плен, киббуцники видели, как вспыхивают их дома и как арабы, подобно саранче, набрасываются на виноградники и фруктовые сады, вырывая с корнем деревья, только начавшие плодоносить.

 

31. Пятый день ияра

Оживленно перешептываясь, двое мужчин прохаживались взад и вперед перед ограждением из колючей проволоки, натянутым вдоль улицы. Над крышами Иерусалима показались первые лучи утренней зари. Один из этих мужчин был офицером британской армии — комендантом Бевинграда, а другой — бывшим полицейским, а ныне офицером Хаганы, которому Давид Шалтиэль поручил взять Бевинград после ухода англичан.

Арье Шур напряженно ловил каждое слово англичанина, описывавшего порядок эвакуации британских войск из района, имевшего важнейшее стратегическое значение для контроля над Иерусалимом. Эвакуация должна была начаться через несколько минут.

— Ну, мне пора, — закончил англичанин. — Желаю удачи!

— Подождите, — остановил его Шур. — Мне хотелось бы кое-что подарить вам в знак благодарности за все, что вы для нас сделали. Возможно, вы сегодня спасли иерусалимских евреев от резни.

Шур опустил руку в карман и вытащил самый подходящий подарок, какой он мог разыскать в осажденном городе, — золотые часы. На крышке была выгравирована фамилия англичанина и фраза, которая многие годы должна была напоминать ему о признательности еврейской армии: "С благодарностью от X.".

Пожав англичанину руку на прощанье, Шур вернулся в свой штаб. Оттуда он с помощью сложной системы телефонной связи поддерживал контакт с десятками наблюдателей, расположившихся вокруг Бевинграда в окнах и на крышах, а также с техниками-связистами, которые должны были, разматывая катушки проводов, подсоединенных к портативным телефонным аппаратам, двинуться следом за бойцами Хаганы и сообщать Шуру об их передвижении.

Система связи создавалась и монтировалась несколько недель, и теперь скрупулезная работа начала приносить плоды. На пульте перед Шуром зажглась сигнальная лампочка. Звонил один из наблюдателей. Он только что увидел, как первые британские солдаты начали покидать Центральный почтамт. Шур взглянул на часы. Его друг-англичанин сдержал свое слово. Было ровно четыре часа — минута в минуту.

В Бевинграде и в Нотр-Дам, в лагере имени Алленби и в казармах "Эль-Аламейн", на Холме совета дьяволов и в уже почти пустом отеле "Царь Давид" — словом, везде, где располагались англичане, с первыми лучами рассвета началось движение. Солдаты кидали в кузова грузовиков тяжелые вещмешки, штатские укладывали последние чемоданы, урчали моторы, машины выстраивались в колонны, люди тянулись на сборные пункты.

Некоторых британских солдат перспектива ухода из Палестины ставила перед дилеммой, древней, как мир и война: покинуть ли любимую девушку или дезертировать и начать новую жизнь на чужбине.

Майк Скотт не колебался. Уже в течение нескольких месяцев он раз в неделю, сидя в темном зале кинотеатра, передавал своей невесте-еврейке секретные документы британской военной разведки, в которой служил. Получив приказ отправляться домой, он немедленно явился к Вивиану Герцогу и спросил, чем может быть полезен.

— Хотите, — сказал он, — я что-нибудь захвачу с собой, когда покину армию и приду к вам?

Намеками, которым он научился у англичан. Герцог дал понять Скотту, что Хагане не помешала бы пушка.

И вот 13 мая после полудня майор Майк Скотт вошел в контору главного склада оружия британской армии в Хайфе; у дверей его ждал грузовик с краном и трое британских солдат.

— Иерусалимское командование, — сказал он начальнику арсенала, — только что потеряло двадцатипятифунтовую пушку в результате дорожной аварии под Рамаллой. Необходимо немедленно заменить ее — во время эвакуации могут возникнуть непредвиденные осложнения.

— Пожалуйста! — сказал начальник арсенала. — Будьте любезны.

Через пять минут майор Скотт увез пушку из Хайфы. Хагана получила свое первое тяжелое орудие.

В решении других британских военнослужащих остаться в Палестине женщины роли не играли. Война, в которой они призваны были выступать в роли нелицеприятных блюстителей порядка, стала для них кровным делом, и они принимали близко к сердцу страсти и заботы той или другой стороны. Теперь они соответственно дезертировали либо к евреям, либо к арабам.

Трое солдат с полной выкладкой вошли в дом Антуана Сабелла, арабского военачальника в Иерусалиме, и предложили ему свои услуги.

В Еврейском квартале Старого города пехотинец-рядовой Элберт, схватив автомат, ринулся прочь от своих товарищей прямо в объятия ошарашенных бойцов Хаганы. Он принес с собой не только оружие, но и ценную информацию: британские воинские подразделения очистят квартал ровно через час.

Когда английские солдаты стали покидать Старый город, Хагана была готова, и евреи врывались на британские посты, буквально наступая на пятки уходящим англичанам.

Не только англичане покидали в это утро Иерусалим. В тот же самый микрофон, перед которым несколькими часами ранее сэр Алан Каннингхем произнес свою прощальную речь, Раджи Сейхун провозгласил:

— Сегодня для Палестины начинается новая эпоха. Да здравствует свободная и независимая Палестина!

После этого Сейхун покинул радиостанцию и перебрался в Рамаллу, чтобы там основать новый центр радиовещания арабской Палестины.

Выезжая из Иерусалима, Сейхун бросил последний взгляд на город. То, что он увидел, вряд ли было благим предзнаменованием новой эры, о которой он гордо объявил по радио несколько минут назад. Над учреждением, в котором он так долго работал, — центром Палестинского радиовещания, помещавшемся в узком переулке королевы Мелисанды, — развевалось бело-голубое сионистское знамя. Этот флаг знаменовал собой первую победу Арье Шура, продвигавшегося вглубь Бевинграда.

На юге Авраам Узиэли получил приказ захватить территорию лагеря имени Алленби. В распоряжении Узиэли имелось два взвода бойцов Хаганы, миномет "Давидка", три снаряда к нему и очень мало времени. Отряд иракских добровольцев успел раньше евреев добраться до казарм и отбил первую атаку Авраама Узиэли.

Быстрые и решительные действия иракцев были исключением.

Почти во всех остальных местах арабы были захвачены врасплох стремительным уходом британской армии и столь же стремительным наступлением людей Шалтиэля на оставленные англичанами позиции. Только в богатом квартале, носившем название Американской колонии, расположенном под холмом Шейх-Джаррах, да еще в Мусраре, арабском квартале вне стен Старого города, между Дамасскими воротами и Нотр-Дам, арабы сумели оказать сопротивление Хагане.

В южной части города первый из трех снарядов "Давидки" Авраама Узиэли, штурмовавшего лагерь имени Алленби, не взорвался; второй снаряд взорвался, произведя при этом чудовищный грохот и не нанеся арабам практически никакого ущерба. Ошеломленные иракцы, засевшие в казармах, принялись кричать в телефон, что у евреев есть какое-то новое мощное оружие, вроде атомной бомбы, и умоляли прислать им подкрепление. Узнав об этом от телефонистки, которая подслушивала разговоры арабов, Узиэли дал последний залп и послал своих бойцов на штурм казарм. Иракцы обратились в бегство, а бойцы Узиэли едва не лишились чувств при виде оставленных англичанами запасов — от банок с говяжьей тушенкой до сигарет "Плейерс".

В северной части города Ицхак Леви создал линию укреплений, которая шла от Санхедрии — места древних иудейских погребений — через казармы полицейского училища, Шейх-Джаррах и гору Скопус. В нарушение приказа Бен-Гуриона не оставлять ни одного еврейского поселения Леви распорядился, чтобы жители изолированного и окруженного арабами Неве-Яакова покинули свои дома и укрылись за оборонительными линиями Хаганы. Леви не хотел, чтобы на его участке повторилась история Кфар-Эциона.

На серьезное сопротивление арабов Леви натолкнулся только в Мусраре, где смешанный нерегулярный отряд Баджхата Абу Гарбие не пожелал отступать. Абу Гарбие разделил семьдесят своих бойцов на три группы: сирийцев послал в здание школы, иракцев — в Отель, а ливанцев — на улицу Святого Павла напротив Русского подворья. Его станковый пулемет был нацелен на здание, которому суждено было стать символом разделенного Иерусалима, — дом Мандельбаума. К вечеру, когда бой утих, Шалтиэль смог радировать в Тель-Авив, что он выполнил большинство задач и что "противник оказал лишь незначительное сопротивление".

Правильность донесения Шалтиэля подтверждалась радиограммой иерусалимского арабского командования Хадж Амину эль Хусейни. В радиограмме сообщалось: "Наше положение критическое. Евреи у ворот Старого города".

Известие о происходящем в Иерусалиме было полной неожиданностью для Пабло де Азкарате, который утром 15 мая вернулся из своей поездки в Амман. Два дня назад, 13 мая, главный секретарь Верховного комиссара Генри Гэрни заверил его, что "в ближайшие несколько дней ничего существенного в Палестине не произойдет". Британская администрация преднамеренно обманула представителя Организации Объединенных Наций, выказав тем самым свое полнейшее презрение к этому международному органу. Невзирая на все заверения сэра Генри Гэрни, англичане ушли из Иерусалима, не предупредив Пабло де Азкарате. И он с горечью записал у себя в дневнике: "Настал час прыжка в неизвестность".

Тем временем в Нью-Йорке организация, пославшая Пабло де Азкарате в Палестину, пыталась нащупать возможность урегулирования конфликта. Коль скоро ООН не могла послать в Палестину мессию, то в качестве единственной альтернативы она решила направить туда посредника. Однако результатом этой инициативы, на которую ООН возлагала такие большие надежды, было лишь еще одно имя в длинном списке мучеников во имя Иерусалима, — имя графа Фольке Бернадотта.

Долгий и трагический путь еврейского народа от Ура Халдейского до Египта фараонов, Вавилона и рассеяния во всех странах света привел, наконец, к простому каменному зданию на бульваре Ротшильда в центре Тель-Авива. Здесь в душный майский день, в пятницу лидеры сионистского движения готовились к провозглашению самого значительного события в истории их народа с тех пор, как царь Давид под громкие клики и звуки труб перенес Ковчег Завета из Абу Гоша в Иерусалим.

Сейчас в этом здании на бульваре Ротшильда помещался музей, а прежде это был дом Меира Дизенгофа, первого мэра Тель-Авива. В залах музея экспонировались не керамические черепки, каменные реликвии и ритуальные сосуды древней иудейской цивилизации, а смелые произведения современного искусства, которые возвещали рождение новой культуры на древней земле. Военная полиция Хаганы придирчиво проверяла документы у двухсот избранных гостей, удостоившихся чести присутствовать на церемонии.

Ровно в четыре часа Давид Бен-Гурион поднялся со своего места в президиуме и стукнул молотком по столу. Одетый в строгий черный костюм, белую рубашку и галстук, еврейский лидер развернул свиток пергамента. Церемония подготавливалась в такой спешке, что художник успел нарисовать на нем лишь орнаментальный узор, а текст, который Бен-Гуриону предстояло зачитать, был напечатан на пишущей машинке на отдельном листе бумаги и прикреплен к свитку обыкновенными скрепками.

— Когда-то здесь, в стране Израиля, возник еврейский народ, — начал Бен-Гурион. — Здесь сложился его духовный, религиозный и политический облик. Здесь он жил в своем суверенном государстве, здесь создавал ценности национальной и общечеловеческой культуры и завещал миру нетленную Книгу Книг.

Бен-Гурион минуту помедлил, чтобы придать своему голосу подобающе торжественный тон. Как всегда, реалист Бен-Гурион не поддался радостному возбуждению этой минуты. Через несколько часов после церемонии он запишет у себя в дневнике: "Как и 29 ноября, я сегодня — единственный скорбящий среди ликующих". Два года он жил, храня в сердце Декларацию, которую сейчас оглашал. Он произносил положенные слова, но позднее он будет вспоминать об этом дне:

"В сердце моем не было радости. Я думал только об одном — о предстоящей войне".

— Насильно изгнанный со своей родины, — продолжал он, — народ остался верен ей во всех странах рассеяния и не переставал надеяться и уповать на возвращение на родную землю и на возрождение своей политической независимости.

Проникнутые сознанием этой исторической связи, евреи из поколения в поколение пытались вновь обосноваться на своей древней родине, Последние десятилетия ознаменовались их массовым возвращением в родную страну. Пионеры, репатрианты, прорвавшие все преграды на пути к родине, и защитники ее оживили пустыню, возродили еврейскую речь и построили города и села.

— Еврейский народ, — продолжал Бен-Гурион, — имеет право, как и другие народы, на свое суверенное государство. В силу нашего естественного и исторического права и на основании решения Генеральной Ассамблеи Организации Объединенных Наций мы провозглашаем настоящим создание Еврейского государства на земле Израиля — Государства Израиль.

Бен-Гурион перечислил один за другим принципы, которыми будет руководствоваться новое государство:

— Принципы свободы, справедливости и мира в соответствии с идеалами еврейских пророков; полное общественное и политическое равенство всех граждан, без различия религии, расы или пола; свобода совести, право пользования родным языком, право образования и культуры; охрана святых мест всех религий и верность принципам Хартии Организации Объединенных Наций.

— Мы призываем Организацию Объединенных Наций помочь еврейскому народу в строительстве его государства и принять Государство Израиль в семью стран мира, — читал Бен-Гурион.

— Мы протягиваем руку мира и предлагаем добрые отношения всем соседним государствам и их народам. Мы призываем еврейский народ во всех странах рассеяния сплотиться вокруг Израиля и поддерживать нас в великой борьбе за осуществление мечты поколений — борьбе за возрождение Израиля.

— С верой во Всевышнего, — закончил Бен-Гурион, — мы подписываем сегодня эту Декларацию на сессии Временного Национального Совета в Тель-Авиве в пятый день ияра 5708 года — 14 мая 1948 года.

Закончив чтение, он сказал:

— Прошу встать в знак признания Декларации и провозглашения Еврейского государства.

Запинаясь от волнения, престарелый раввин возблагодарил "Того, кто сохранил нас и укрепил наши силы и позволил нам дожить до этого часа". Один за другим еврейские лидеры поставили свои подписи на пергаменте. Затем Бен-Гурион объявил об отмене Белой Книги 1939 года, ограничивавшей иммиграцию евреев в Палестину и их право покупать землю. Все остальные законы британского мандата оставались на первое время в силе.

Было 4 часа 37 минут пополудни. Вся церемония заняла полчаса. Бен-Гурион снова поднял молоток и стукнул им по столу.

— Заседание объявляю закрытым, — сказал он.

Государство Израиль было создано.

 

32. Такие — выстоят

В арабском мире полным ходом шли приготовления к военным действиям. Столица Египта бурлила. В полночь с 14 на 15 мая по каирскому радио был исполнен государственный гимн Египта, а затем диктор объявил о введении в стране военного положения, и шейх мечети мусульманского университета "Аль-Азхар" провозгласил:

— Час священной войны настал!

В своем бейрутском доме Рияд Солх, премьер-министр Ливана, разбудил спящих дочерей, чтобы они послушали радио. Когда Ум Хальсум закончила балладу о восхождении Мухаммеда на небо со Скалы, старшая дочь ливанского премьер-министра Алия увидела в глазах отца слезы.

— О Аллах! — шептал он. — Пусть Скала останется в наших руках навсегда.

Правительство Сирии закрыло границы страны, объявило о введении военного положения и распорядилось, чтобы дамасское радио передавало исключительно военные марши.

Нури Сайд, премьер-министр Ирака, недавно бахвалившийся, что через две недели его армия возьмет Хайфу, послал на палестинский фронт лишь две тысячи солдат и офицеров.

Главнокомандующим этими войсками был назначен генерал, про которого сэр Алек Керкбрайд сказал, что это "невежественный идиот, не способный командовать даже взводом".

Аззама Пашу, прежде питавшего отвращение к войне, захватил всеобщий воинственный азарт.

— Это будет молниеносная война на уничтожение! предрекал он (еще много лет ему будут припоминать эту злосчастную фразу).

— О нашем вторжении будут говорить, как о побоищах монголов и о походах крестоносцев!

Ахмед Шукейри, один из первых помощников Хадж Амина Хусейни, четко определил цель войны как "уничтожение Еврейского государства".

В пять минут первого ночи 15 мая первая колонна Арабского легиона покинула свою базу и двинулась к Иордану. Проезжая по мосту Алленби, капитан Махмуд Русак, находившийся в головном джипе, пережил, по его словам, "самый волнующий момент в своей жизни". Он был уверен, что через две недели вернется по этому мосту в составе победоносной армии, наголову разбившей евреев и навеки похоронившей план раздела Палестины.

14 мая Бен-Гурион, как обычно, рано лег спать. Однако в час ночи его разбудил телефонный звонок: поступило сообщение из Нового света. Еврейскому лидеру сообщили, что Соединенные Штаты Америки официально признали новое государство.

Бен-Гурион понял, что этот жест будет огромной моральной поддержкой для еврейского народа. О своем намерении признать Израиль президент Трумэн официально объявил в Вашингтоне накануне в 6 часов 12 минут пополудни — то есть через двенадцать минут после того, как истек срок британского мандата на Палестину.

Не только это известие помешало Бен-Гуриону спать в эту ночь. Несмотря на яростные протесты Поли, жены Бен-Гуриона, в четыре часа утра в его спальню вторгся Яаков Янай, начальник отдела связи Хаганы, и попросил Бен-Гуриона выступить по радио для Америки, Сонный Бен-Гурион выбрался из постели и накинул пальто поверх пижамы, пока Поля подавала ему носки и ботинки.

Едва он начал свою речь перед тайным передатчиком Хаганы, как в небе над Тель-Авивом появились египетские самолеты.

Здание радиостанции задрожало от взрывов, которые были слышны и в микрофоне.

— Звуки, которые вы только что слышали, — сказал Бен-Гурион своим американским слушателям, — это взрывы первых бомб, сброшенных на новое государство в его Войне за Независимость!

Окончив речь, Бен-Гурион сел в машину и отправился в город.

Проезжая по улицам, он видел людей, выглядывавших из окон, и вспоминал лондонцев во время "Битвы за Англию".

"Боятся ли они?" — спросил себя Бен-Гурион. Он увидел на лицах жителей Тель-Авива тревогу и озабоченность, но не страх и не отчаяние. Возвратившись домой, Бен-Гурион записал в дневнике два слова, в которых выразил то, что думал о своих соотечественниках:

"Эйле яамду. Такие — выстоят".

В то время, как семь арабских армий направлялись в Палестину, одна арабская армия двигалась им навстречу. Это были войска Фаузи эль Каукджи, которому — после того как он потерпел поражение — было приказано вывести свою армию за Иордан и распустить ее. По пути из Палестины Каукджи встретился с частями Арабского легиона, которые шли в Палестину, чтобы занять оставленные им позиции.

Западнее Иордана теперь оставались лишь две сотни ополченцев под командованием Гаруна Бен-Джаззи. Расположившись на холмах, окружавших поля и виноградники Аялонской долины, Бен-Джаззи надеялся держать под своим контролем самый важный участок дорог в Палестине. Здесь скрещивались пути, ведущие с юга, севера и запада. Здесь же пролегало шоссе, поднимавшееся через ущелье Баб-эль-Вад к Иерусалиму.

Здесь, в районе Латруна, с библейских времен решалась судьба Святого города. Здесь Иисус Навин приказал солнцу остановиться, чтобы успеть завершить битву и одержать полную победу над ханаанеями. Отсюда филистимляне нападали на евреев в эпоху Саула. Здесь Иехуда Маккавей начал войну за освобождение своего народа от гнета сирийцев. Здесь разгромил иудеев царь Ирод, и здесь стояли легионеры Веспасиана. Ричард Львиное Сердце построил здесь крепость, которую позднее, двигаясь на Иерусалим, разрушил Саладин. И здесь же девять веков спустя, в 1917 году, пруссаки и турки безуспешно пытались сдержать наступление генерала Алленби. И только то обстоятельство, что здесь стояли не арабы, а англичане, помешало Хагане сделать Латрунские холмы ареной операции "Нахшон".

Теперь, когда солнце Иисуса Навина поднималось над Аялонской долиной в первое утро Еврейского государства, отступление Каукджи предоставило Израилю блестящую возможность захватить долину, которая была воротами в Иерусалим.

В неярких лучах рассвета король Абдалла сидел на молитвенном коврике и, поглаживая одноглазую кошку — свою любимицу, беседовал с иностранным репортером.

— Что ж, — сказал он, — арабские страны объявили войну, и мы, естественно, вынуждены присоединиться к ним, но все мы совершаем ошибку, за которую придется дорого заплатить.

Когда-нибудь мы пожалеем, что не согласились на требования евреев. Мы вступили на неверный путь.

Король помедлил. Затем, еле заметно улыбнувшись гостю, он добавил:

— Если вы публично процитируете мои слова, я опровергну их и назову вас лжецом.

В Иерусалиме Хагану больше всего беспокоило отчаянное сопротивление Баджхата Абу Гарбие в квартале Мусрара у северо-западной стены Старого города. Окруженный со всех сторон, Абу Гарбие наотрез отказался покинуть квартал, в котором он родился. Однако никакие сражения в Иерусалиме в первый день еврейской независимости не повлияли так на исход борьбы за город, как сделанное евреями открытие, что Каукджи ушел с Латрунских холмов. Подразделение бригады "Гивати" Пальмаха, удивленное тем, что никто не ответил на пробный обстрел, начало осторожно продвигаться вверх по склону.

Никто не оказал им сопротивления. Через несколько минут они оказались в хорошо укрепленном британском полицейском форте, контролировавшем Иерусалимскую дорогу.

От полицейского участка бойцы бригады двинулись через рощу оливковых деревьев и кипарисов к Латрунскому монастырю траппистов. Там они подверглись яростному нападению — но не арабов, а сотен пчел из монастырских ульев. С опухшими от укусов лицами пальмаховцы благоразумно отступили в здание полицейского училища и радировали в Тель-Авив, что дорога, за которую они так отчаянно сражались, неожиданно оказалась свободной от неприятеля.

Генерала Глаба, пришедшего на смену Каукджи, Иерусалимская дорога мало заботила. Однако и у командиров Хаганы Латрун сейчас не вызывал большого интереса. Как выразился начальник штаба Израильской армии, новое государство в то утро напоминало "голую девушку, у которой для того, чтобы прикрыться, был только носовой платок". Игаэлю Ядину приходилось решать, что именно в первую очередь оборонять. В субботу 15 мая 1948 года молодой археолог был убежден, что наибольшая опасность грозит Израилю с юга.

Отказав Ицхаку Рабину, который просил усилить его измотанный Пятый батальон одним из батальонов бригады "Гивати", Игаэль Ядин приказал всей бригаде двигаться на юг навстречу армии Фарука. На несколько часов Латрун, покинутый и арабами, и евреями, остался совершенно пустым. Но пустовать ему предстояло недолго.

На расстоянии многих тысяч километров от только что созданного Государства Израиль, в номере отеля "Уолдорф Астория" в Нью-Йорке, небольшая группа друзей окружила постель больного Хаима Вейцмана. Старейший лидер сионизма, долгие годы боровшийся за создание Еврейского государства, был удостоен чести, которую по праву заслужил. Подняв бокал шампанского, секретарь Вейцмана Джозеф Линтон сказал:

— За здоровье первого президента Еврейского государства!

 

33. Самый прекрасный месяц в году

Уединившись в комнате с видом на здание Австрийского монастыря, оставшийся без работы арабский чиновник терпеливо крутил ручки своего портативного радиоприемника. 14 мая Аладин Намари назначил самого себя министром информации арабского Иерусалима. Два дня, в течение которых Намари выполнял свои новые обязанности, были ознаменованы сплошными поражениями иерусалимских арабов. Однако хриплые голоса, раздававшиеся из приемника в то время как Намари включал то одну, то другую арабскую радиостанцию, сулили поддержку и близкую победу.

Выключив радио, Намари тотчас же принялся составлять бюллетень, который затем размножил на мимеографе. В это воскресенье, 16 мая, в бюллетене Намари появилось сообщение о том, что, согласно данным Палестинского центра радиовещания в Рамалле, арабские армии продолжают наступление на всех фронтах, одерживая одну победу за другой.

Багдад сообщил: "Иракские вооруженные силы овладели электростанцией имени Рутенберга, которая снабжает электроэнергией большую часть Палестины".

Каир объявил: "Египетская армия, двигаясь через Хан-Юнис, достигла сектора Газы и оттуда продолжает успешное наступление".

Бейрут гордо заявил: "Ливанская армия продолжает свое триумфальное продвижение вглубь территории противника, разрушая на своем пути укрепленные еврейские поселения".

К этому хору арабских победных реляций Намари прибавил одно сообщение местного характера — отчаянный призыв вносить пожертвования для пополнения истощившихся запасов Австрийского монастыря, расположенного под его окнами. Во всем бюллетене за 16 мая это было единственное сообщение, которое полностью соответствовало действительности.

Электростанция имени Рутенберга, "захваченная" иракскими войсками, на самом деле находилась на территории Трансиордании, а Хан-Юнис и сектор Газы были заселены одними лишь арабами.

Прочитав бюллетень Намари, а затем выслушав сообщения о прочих арабских "победах" под Беер-Шевой, Хевроном и Вифлеемом, Джордж Диб в ярости спросил одного из своих друзей:

— Они что, не могут разобраться в картах, которые я им посылаю? Все их "победы" одержаны на арабских землях!

Однако хотя арабские победы в тот момент существовали лишь в воображении самих арабов, положение Еврейского государства оставалось крайне серьезным. Записи в дневнике Бен-Гуриона в это воскресенье были — по крайней мере по тону — вполне под стать бюллетеню Намари. На севере, писал Бен-Гурион, "на батальон численностью в пятьсот человек потери в живой силе составляют в среднем сто пятьдесят человек". В Верхней Галилее, по словам Бен-Гуриона, положение было "отчаянным".

Боевой дух во многих подразделениях упал. Египетские войска, согласно сообщениям, атаковали Нир-Ам, Нирим и Кфар-Даром, и жители этих поселений, писал Бен-Гурион, не надеются удержать свои позиции. Запись Бен-Гуриона заканчивалась сообщением о появлении "египетских отрядов на побережье" и о том, что "юг не защищен".

С египетским авангардом двигался и лейтенант Мохаммед Рафат, двадцатишестилетний офицер разведки шестого батальона. Он был в замешательстве. Ему приказали подгототовить к рассвету атаку на еврейский киббуц, который даже не значился на полевой карте. Без разведывательных данных, во главе с полковником, у которого не было никакого боевого опыта, Рафат и его солдаты отправились на поиски неизвестного еврейского поселения. Пройдя по пустыне километров пятнадцать, они наконец уже на рассвете наткнулись на киббуц. Этот образец "беззащитного еврейского поселения", через которое арабская армия дружна была без труда двигаться на Тель-Авив, оказался огороженным рядами колючей проволоки и укреплениями из мешков с песком. Траншеи вокруг киббуца встретили Рафата и его солдат лавиной огня. Припав к рвскаленному песку, египтяне весь день не отваживались поднять головы; наконец наступил вечер, и под покровом темноты они побрели через пустыню назад к своей базе. Там их ожидал новый удар: в лагере не было воды. Совершенно обессилевший, умирающий от жажды, озлобленный юный лейтенант понял, что "увеселительная прогулка" на Тель-Авив окончена.

Битва за Иерусалим превратила в полнейший хаос жизнь той части его жителей, которые посвятили себя служению религии.

Священники, монахи и монахини уже до отказа забили свои подвалы вещами, которые миряне отдавали им на хранение; теперь в церкви и монастыри толпами хлынули беженцы.

События, происходившие в городе, заставили общины, покинувшие суетный мир, столкнуться с самыми жестокими его проявлениями.

Ужасное потрясение пришлось пережить двадцати девяти французским монахиням, которые, на свою беду, оказались в эпицентре боя за Иерусалим. Архитектор, строивший монастырь, придал ему вид крепости, фасад которой выступал за пределы стены Старого города, а задняя часть находилась на его территории. Здесь, неподалеку от Новых ворот, жили монахини Ордена сестер-утешительниц. Они вели столь затворнический образ жизни, что на протяжении полувека видели лишь одного представителя мужского пола — монастырского священника. И вдруг — буквально в один день — их мирный приют оказался центром столкновения враждующих сторон. Затворницы-монахини, которые уже почти забыли, что представляет собой мужчина, теперь неожиданно увидели, как десятки евреев и арабов проносятся через их обитель. На протяжении сорока восьми часов здание монастыря и стратегически выгодные точки на его крыше были захвачены сначала арабами, затем бойцами Хаганы, а затем снова арабами. И при каждом очередном вторжении мать-настоятельница и ее помощница мать-экономка мужественно пытались выдворить нападавших, тщетно заверяя их в своем нейтралитете.

И наконец в воскресенье святой Троицы, когда Хагана готовила новую атаку на здание монастыря, мать-настоятельница решилась нарушить обеты своей общины. Война вынудила сестер-утешительниц на пять минут вернуться в мир. Пробежав по улицам Иерусалима, они достигли резиденции Латинского патриархата. Там их провели в приемный зал архиепископа.

Каждой монахине было предоставлено огромное кресло, обитое красным бархатом; они повернули эти кресла к стене, чтобы, отгородясь от дольнего мира широкой и высокой спинкой, создать себе какое-то подобие временной кельи, где можно читать положенные по уставу молитвы. Вечером сестры стояли в часовне патриархата и, молитвенно сложив руки, перебирали четки. С искренней радостью они запели старый французский гимн:

Фаузи эль Кутуб готовился начать свой личный крестовый поход против Еврейского квартала Старого Города. Для осуществления своего плана он изготовил двадцать пять самодельных мин.

Каждая из них представляла собой металлическую банку, начиненную двадцатью пятью фунтами динамита и снабженную детонатором, приобретенным Кутубом на базаре в Дамаске.

Кутуб собирался пробить дорогу в Еврейский квартал, взрывая одно здание за другим. Первой его целью был пост Хаганы в Варшавских домах — буквально в сотне метров от того места, где Фаузи родился. Чтобы подать личный пример двадцати пяти добровольцам, из которых он создал свою диверсионную группу, Кутуб закурил сигарету, зажал ее в зубах, схватил одну из своих мин и устремился вперед. В тот же момент в лицо ему брызнули осколки металла от взорвавшейся мины-ловушки. Кутуб поджег мину от своей сигареты, швырнул ее в намеченную цель и опрометью бросился в укрытие. Лицо его было залито кровью, а сам он находился в состоянии истерического возбуждения. Он вытащил вторую мину и сунул ее Кадуру Мансуру, вечно пьяному тунисцу — водителю грузовика. Направив пистолет на трясущуюся голову Мансура, Кутуб приказал ему бежать к цели.

Мансур неуверенно побрел вперед, неся мину на голове, как африканский носильщик. Трижды заставил его Кутуб повторить этот маневр. Но после третьего раза Мансур заявил:

— Можешь меня расстрелять! Плевать я на это хотел! Больше я не пойду.

Кутуб обратился к другому бойцу своей группы — четырнадцатилетнему мальчику по имени Сабах Гани — и приказал ему идти. Дрожа, как лист, мальчик устремился вперед. Но тут, не выдержав, вскочил один из взрослых: он выхватил мину из рук мальчика и с криком "Аллах акбар!" ринулся вперед. Двое бойцов Хаганы, укрывшихся в узком проходе между домами, скосили его очередью из автомата.

Затем они ураганным огнем вынудили остаток группы Кутуба ретироваться в укрытие.

Но это была лишь временная победа. Арабские ополченцы со всех сторон наступали на осажденный квартал. Самые серьезные атаки велись на западном фланге, там, где смыкаются еврейский и армянский кварталы. Арабы успели занять крестообразную колокольню церкви св. Иакова, с которой подразделения Хаганы, защищавшие Старый город, отступили по приказу штаба Шалтиэля. Приказ этот был отдан вследствие бурных протестов со стороны армян. В результате важная позиция Хаганы у Сионских ворот оказалась под перекрестным огнем противника, и ее тоже пришлось оставить. Тогда арабы устремились вниз по склону холма, к самому сердцу квартала — Еврейской улице, на которой жил рабби Вейнгартен, По мере своего продвижения они пытались выманить евреев из домов на улицу, предлагая им хлеб и помидоры. За каждый перекресток, за каждый дом, даже за каждую комнату шли ожесточенные бои; однако, несмотря на упорное сопротивление бойцов Хаганы, арабы продолжали наступать. За день непрерывных боев арабам удалось захватил, почти четверть территории Еврейского квартала.

Перепуганные жители улиц, оказавшихся в руках арабов, сбились в Стамбульской синагоге. Отношения между ними и бойцами Хаганы после ухода англичан испортились. В субботу 15 мая некоторые из жителей Еврейского квартала отказались копать оборонительные укрепления, заявив бойцам Хаганы:

— Сегодня шаббат! Шаббат!

Теперь они были в панике. Сгрудившись в кучу, они затянули псалмы. Испуганные матери разыскивали пропавших детей.

Раздались крики:

— Сдавайтесь! Вывешивайте белые флаги! Спасите наши души!

Бойцам Хаганы они твердили:

— Всю жизнь мы жили с арабами в мире. Если мы уступим, мы снова сможем жить с ними в мире.

Эти непрестанные мольбы о капитуляции и успехи, которых добились арабы, возымели свое действие: боевой дух руководителей Хаганы упал. Сообщения, посылаемые в новый город, становились все более трагичными.

"Положение отчаянное, — говорилось в одном из них. — Противник прорывается со всех сторон". "Немедленно шлите помощь, — гласило другое сообщение, отправленное несколько позже, иначе мы не сможем удержаться".

В этой атмосфере растущего отчаяния раввины Вейнгартен, Минцберг и Хазан явились в штаб Хаганы и стали убеждать командира гарнизона Моше Русснака начать переговоры о капитуляции.

— Дальнейшее сопротивление бесполезно, — доказывал рабби Вейнгартен. — Мы должны сдаться, чтобы избежать ненужного кровопролития и гибели ни в чем неповинных мирных граждан.

Русснак, ужаснувшись мысли о своей ответственности за возможную бойню, обескураженный явным, с его точки зрения, непониманием ситуации и отсутствием должного руководства со стороны штаба Шалтиэля, в конце концов уступил.

— Ладно, — почти шепотом сказал он раввинам. — Действуйте!

Спустя полчаса Вейнгартен позвонил итальянскому священнику Альберто Гори, служившему в Терра Санкта (управление по надзору за святыми местами), и попросил его выяснить, на каких условиях арабы примут капитуляцию. Для арабского штаба это неожиданное предложение было словно дождь для иссушенной зноем земли. Положение в остальных районах Иерусалима не сулило арабам ничего хорошего. Необученные ополченцы расходовали боеприпасы с ужасающей быстротой. А непрерывные призывы о помощи к Арабскому легиону не поколебали твердой решимости Глабба держать своих солдат подальше от Иерусалима.

Воодушевленные мыслью о первой своей победе в Иерусалиме со времени ухода англичан, арабские лидеры сообщили Гори, что гражданское население кварталов сможет беспрепятственно покинуть Старый город под охраной представителей Красного Креста, а солдаты Хаганы должны сдаться в плен. Когда Гори передал Вейнгартену условия арабов, раввин пал духом. Как и все жители его квартала, он не мог забыть, какую резню учинили арабы в Кфар-Эционе. Он хотел сдаться солдатам регулярной армии Джона Глабба, а не людям муфтия.

— Где же Арабский легион? — в растерянности вопрошал рабби.

Другого еврейского руководителя отсутствие в Иерусалиме Арабского легиона несказанно радовало. Он со страхом ждал появления на холмах над Шейх-Джаррахом песочного цвета бронемашин Легиона, и каждый час отсрочки казался ему чудесным подарком, приближающим его к овладению городом.

Операция "Вилы" — запланированная в трех направлениях атака, приуроченная к уходу англичан, — в основном была уже завершена. Шалтиэль готовился бросить своих бойцов на штурм Старого города. Объектом штурма Шалтиэль выбрал пункт, казавшийся наиболее неприступным, — Яффские ворота, над которыми возвышалась крепость Сулеймана с тремя высокими башнями. Однако для штурма крепости Шалтиэль собирался применить военную хитрость. От жены одного из штабных офицеров, которая по профессии была археологом, Шалтиэль узнал, что у подножия крепости, в наружной части стены Старого города, находится почти незаметная железная решетка, прикрывающая забытый подземный ход двухметровой высоты и метровой ширины, ведущий во внутренний двор крепости.

План Шалтиэля был прост. Он собирался послать свои "бронированные части" — два английских броневика и разведывательную машину под командованием Иосефа Нево — к Яффским воротам. Эти машины должны были открыть огонь и отвлечь на себя внимание защитников крепости, чтобы в это время группа саперов успела взорвать решетку. После этого пехотинцам предстояло пройти потайным ходом и атаковать арабов в крепости с тыла. Шалтиэль решился на этот план из-за отчаянных донесений, которые весь день поступали в его штаб из Старого города. В одном из донесений содержалось предупреждение, что Еврейский квартал не продержится более четверти часа. Понятия не имея о том, что рабби Вейнгартен ведет с арабами переговоры о капитуляции, и убежденный, что каждая минута промедления может оказаться роковой, Шалтиэль отказался от более логичного плана окружить весь Старый город. Шалтиэль считал, что если его бойцы захватят крепость Сулеймана, им будет уже сравнительно нетрудно пробиться через армянский квартал к еврейскому. Чтобы помешать арабам сосредоточить силы у Яффских ворот, Шалтиэль задумал две отвлекающие атаки: одну слева от Новых ворот — ее должны были провести, бойцы Эцеля и Лехи, а другую — справа на гору Сион силами Пальмаха.

С самого начала Шалтиэль столкнулся с целым рядом трудностей. И эцелевцы, и лехиевцы, и пальмаховцы — все они подозревали, что Шалтиэль посылает их в отвлекающие атаки, чтобы слава захвата Старого города досталась ему и его бойцам. Командиры Пальмаха Ицхак Рабин и Иосеф Табенкин не верили в успех операции. По мнению Рабина, атаковать Яффские ворота означало "биться головой о каменную стену". Рабин и Табенкин настаивали на том, чтобы объединенными силами атаковать северо-восточный сектор Старого города со стороны дома Мандельбаума. Они считали, что это даст им возможность взять под свой контроль главные подступы к Иерусалиму, — Я не спрашиваю у вас совета, как мне вести военные действия, — сказал им Шалтиэль. — Я спрашиваю только, готовы ли вы совершить отвлекающий маневр или нет.

Даже офицеры его штаба не разделяли уверенности Шалтиэля в успехе операции. Ицхак Леви предупреждал, что всего один арабский пулемет на башне Давида может полностью расстроить боевые порядки атакующих. Когда Шалтиэль попросил одного из офицеров, Залмана Марта, возглавить операцию, тот отказался, сказав, что из этого плана ничего не выйдет.

Однако все это не поколебало Шалтиэля. Он настолько верил в успех задуманной им операции, что предусмотрел даже, как отметить победу. Он приказал принести государственный флаг Израиля, который собирался водрузить на башне Давида, и велел держать наготове ягненка, недавно привезенного в штаб Хаганы, Ягненка ожидала возвышенная участь — Шалтиэль собирался принести его в жертву у подножья башни Давида, как только укрепления Старого города снова окажутся в руках евреев.

 

34. Спасай Иерусалим

В четыре часа утра в понедельник 17 мая в спальню короля Абдаллы ворвался один из его адъютантов. Ему только что позвонили из Иерусалима. Ахмед Хильми Паша, один из членов Верховного арабского комитета, чуть не плача, умолял прислать на помощь Арабский легион, иначе, уверял он, падение Иерусалима неминуемо. "Еврейский флаг будет развеваться над могилой твоего отца", — сказал он королю.

Эти слова не оставили Абдаллу равнодушным. При всем его несогласии с воинственными идеями его арабских братьев проект интернационализации Иерусалима Причинял ему боль не меньшую, чем Бен-Гуриону. Лишь постоянное давление Великобритании — его главного союзника — удерживало Абдаллу от отправки бедуинских воинов в Эль-Кудс, святой город Иерусалим. Захват Иерусалима евреями был бы для короля тяжелым ударом, который к тому же нанес бы непоправимый урон его престижу. Какой в конце концов прок в том, что в распоряжении Абдаллы была лучшая армия арабского мира, если эта армия не могла завладеть третьим по значению городом ислама?

Дворец Абдаллы не был единственным местом, где в ту ночь обсуждалось будущее Иерусалима. В окрестностях Аммана, в военном лагере Зерка, где находились руководители Арабской лиги, появился ополченец-египтянин из Иерусалима. Он сообщил, что у арабов почти не осталось боеприпасов.

— Одна массированная атака евреев — и они завладеют всем Иерусалимом! — заявил ополченец.

Поднятые с постелей, в пижамах, лидеры Арабской лиги начали обсуждать положение; в пылу спора страсти накалились, посыпались взаимные обвинения. Наконец Аззам Паша повернулся к принцу Абдулу Илла, наследнику иракского престола, племяннику Абдаллы.

— Немедленно отправляйся к своему дяде, — с яростью сказал Аззам Паша, — и убеди его послать войска в Иерусалим. Если он этого не сделает и Иерусалимом завладеют евреи, я заявлю на весь мир, что хашимитский правитель — предатель арабского дела, и пусть потом он хоть повесит меня за это!

Руководители Лиги решили отправиться к Абдалле. Представ перед трансиорданским монархом, Аззам Паша снова повторил — прямо в глаза Абдалле — свою угрозу, но добавил, что если Арабский легион спасет Иерусалим, то он, Аззам Паша, рискуя даже впасть в немилость у своего собственного повелителя, готов провозгласить Абдаллу королем Иерусалима и лично надеть ему на голову иерусалимскую корону.

Король встал и обнял Аззама Пашу.

— Я не разочарую тебя, — сказал он.

Тем временем в штабе Давида Шалтиэля в Иерусалиме молодой офицер Эфраим Леви, которому было поручено возглавлять атаку на Старый город, проводил инструктаж офицеров. Бойцы Эцеля и Лехи нанесут удар у Новых ворот, бойцы Пальмаха — на горе Сион, а основные силы Хаганы сконцентрируются против Яффских ворот. Когда саперы взорвут решетку подземного хода, бойцы Хаганы ринутся туда под прикрытием огня броневиков Иосефа Нево. Первая группа бойцов Хаганы захватит северную башню крепости, вторая — южную башню и находящееся за ней здание полицейского участка. Затем Шалтиэль вручил офицерам флаг нового государства.

— Завтра утром, — обещал он, — этот флаг будет развеваться над крепостью Давида.

Джон Глабб рассматривал красную бумагу — на бланках такого цвета в Арабском легионе писались донесения особой срочности.

— Его Величество, — сказал он, — приказывает начать продвижение от Рамаллы к Иерусалиму. Эта операция послужит предостережением для евреев и вынудит их согласиться на перемирие.

На всех остальных участках Глаббу удавалось сохранять лишь видимость участия Легиона в войне. Более сорока восьми часов Легион находился на территории Палестины и пока не вступил ни в одну серьезную стычку. Некоторые полки не истратили ни единой обоймы. Невзирая на оказываемое на него давление, Глабб был намерен любой ценой держаться подальше от Иерусалима. Он надеялся, что Консульская комиссия добьется в Иерусалиме перемирия и спасет проект интернационализации.

Меньше всего Глабб хотел, чтобы его бедуины приняли участие в уличных схватках. Однако он не мог ослушаться приказа своего монарха. Он решил послать в Иерусалим — в качестве символического предостережения — одно из двадцатипятифунтовых орудий, приобретенных Легионом на субсидию из Лондона; это должно было показать евреям, какие силы скрываются за Иудейскими горами. Может быть, несколько выстрелов из этого орудия остудят головы командиров Хаганы и избавят Глабба от необходимости посылать в Иерусалим войска.

Отряд Хаганы под командованием Нетаниэля Лорха с боем продвигался через развалины торгового центра, чтобы занять форпост перед Яффскими воротами для атаки на Старый город.

Моторизованное подразделение Иосефа Нево также двинулось на свои позиции. В синагоге "Иемин Моше" четыре неполных взвода Пальмаха, которым предстояло нанести отвлекающий удар, ждали приказа начать атаку на Сионские ворота; ими командовал Узи Наркис, который недавно овладел Кастелем. Четыре взвода — это было все, что осталось от Четвертого батальона бригады "Харель" после шести недель постоянных боев.

По всему Старому Иерусалиму раздался клич древний, как сам Святой город:

— К стенам!

Камала Ирката этот клич застал полуодетым; он помчался к Яффским воротам, за ним едва поспевали два босых адъютанта.

Когда он добежал до ворот, кто-то завопил:

— Евреи идут! Ворота открыты!

Самые широкие ворота Старого города были защищены лишь несколькими мешками с песком, даже обычный грузовик мог преодолеть такую преграду. Иркат огляделся по сторонам и увидел дюжину подвод для уборки мусора. Это был буквально дар провидения. Иркат и его люди принялись нагромождать подводы в воротах, спешно воздвигая импровизированную баррикаду. Со стен в это время арабы поливали евреев огнем и швыряли самодельные гранаты, которые Фаузи эль Кутуб лихорадочно изготовлял в помещении турецкой бани. Передовая машина колонны броневиков Иосефа Нево была подбита и остановилась, загородив дорогу; колонна застопорилась, а за ней остановился автобус с бойцами, которые должны были устремиться в подземный туннель. Наконец подбитую машину удалось столкнуть с дороги.

В здании школы "Рауда", в арабском штабе, царила паника.

Патроны были на исходе. Штабная телефонистка Нимра Таннус позвонила во дворец в Амман. К ее удивлению, трубку взял сам король.

— Ваше Величество! — закричала Нимра. — Евреи у ворот! Через несколько минут они возьмут город!

Евреи действительно были у ворот, но их атака готова была вот-вот захлебнуться. Однако и на стенах положение было отчаянным. Башня Давида у Яффских ворот была усеяна мертвыми и умирающими, Иркат бегал от одной группы бойцов к другой, умолял беречь патроны, но его никто не слушал. Арабы беспорядочно стреляли, почти не целясь, как будто надеялись отпугнуть евреев шумом.

Иосеф Нево увидел из своего броневика, что бойцы Хаганы выскакивают из автобуса и бегут в укрытие. Он понял, что атака сорвалась. Леви пришел к тому же мнению. Теперь у него были две задачи: во-первых, вынести раненых из застрявшего автобуса и, во-вторых, перевезти в укрытие броневики Иосефа Нево.

В захлебнувшемся наступлении лишь одна операция развивалась по плану. Взводы Пальмаха под командованием Узи Наркиса заняли гору Сион и находились теперь рядом с армянским кладбищем, буквально в двух десятках метров от гробницы царя Давида, основателя Иерусалима.

Было около двух часов ночи, когда в штабе Абдаллы Таля зазвонил телефон. Молодой офицер дрожащей рукой передал Талю трубку.

— Это Его Величество, — прошептал он.

Король решился. Его глубокая привязанность к Иерусалиму наконец возобладала над сознанием государственных интересов и необходимостью соблюдать соглашение, заключенное с англичанами. Поняв, что Иерусалим действительно может пасть и что еврейский флаг будет развеваться над мечетью, в которой похоронен его отец, Абдалла решил отказаться от тактики угроз и двинуть свои войска в бой. Он намеренно пренебрег установленным в армии порядком подчинения и отдал приказ не англичанину-главнокомандующему (который мог бы выдвинуть разумное возражение), но своему соплеменнику-арабу: Абдалла знал, что, побуждаемый эмоциями, а не рассудком, Таль будет действовать решительно и быстро.

— Хабиби, дорогой друг, — сказал король Абдалла Талю, — мы не можем больше ждать. Спасай Иерусалим!

В Иерусалиме временное прекращение обстрела не успокоило арабов; они ждали новой атаки. Сотни напуганных жителей собрались у ворот святого Стефана, готовые обратиться в бегство при первом же новом натиске евреев. С горы Скопус бойцы Хаганы видели, как беженцы уже идут по направлению к Масличной горе.

А в еврейской части города Шалтиэль спорил с Эфраимом Леви о том, стоит ли возобновлять атаку. Хотя атака захлебнулась, евреи понесли небольшие потери. Шалтиэль считал, что надо снова идти в наступление. Леви возражал. Он не знал, как мало боеприпасов осталось у противника, и считал, что новая атака приведет к серьезным потерям. Шалтиэль скрепя сердце согласился.

Лишь через двадцать лет еврейский флаг взвился над башней Давида.

Через несколько минут после того, как Шалтиэль принял решение не возобновлять атаку, в арабском штабе в школе "Рауда" зазвонил телефон, и из Аммана сообщили, что Арабский легион движется к Иерусалиму. Отчаявшиеся было арабы снова воспряли духом. Командир арабского гарнизона Мунир Фадель отдал своим людям на стенах приказ:

— Держитесь любой ценой! Помощь подходит Наши братья — на пути к Иерусалиму.

 

35. Печаль целого поколения

Со склона Масличной горы майор Абдалла Таль смотрел на окутанный вечерними сумерками город. Время от времени взрыв гранаты высвечивал очертания домов. "Нет города в мире важнее, чем Иерусалим", — думал Таль, на которого была возложена задача спасти этот город для арабов. Таль знал, что именно здесь, на вершине этой горы, халиф Омар, сын раба-негра, стал преемником Магомета, принял капитуляцию Иерусалима и впервые поставил его под власть ислама.

"Сколько крови впитала за минувшие столетия иерусалимская земля", — думал Таль, понимая, что вскоре и ему предстоит проливать здесь чью-то кровь.

С заходом солнца одна из пехотных рот майора Таля подошла к Масличной горе. С ее вершины бойцы могли наблюдать за кипевшей внизу битвой у Яффских ворот. Таль сперва не собирался распылять свои силы, бросая батальон по частям в иерусалимское сражение, но, подчиняясь настоятельным требованиям короля Абдаллы и вняв мольбам арабских ополченцев, посылавших к нему из Иерусалима на Масличную гору одного гонца за другим, он приказал капитану Махмуду Муссе отправить в Иерусалим подкрепление из пятидесяти солдат. Таль полагал, что их присутствие поддержит слабеющий боевой дух защитников города до тех пор, пока не прибудут остальные части.

Таль и Мусса следили за тем, как смутно различимые фигуры солдат медленно продвигаются вниз к Гефсиманскому саду и к воротам святого Стефана. Через сорок минут, в 3 часа 40 минут утра, во вторник 18 мая в черное небо Иерусалима взвилась зеленая ракета. Хотя Джон Глабб все еще не знал об этом, солдаты его армии, которых он так старался удержать от похода на Иерусалим, уже были под стенами Старого города.

Примерно в это же самое время в штаб Давида Шалтиэля поступило лаконичное донесение всего из четырех слов: "Мы взяли гору Сион". Если атака на Яффские ворота провалилась, то, по крайней мере, маневр Узи Наркиса увенчался успехом.

Теперь в руках евреев был идеальный трамплин для вторжения в Старый город, от которого пальмаховцев Наркиса отделяло каких-нибудь пятнадцать метров. Слыша отчаянные призывы своих товарищей, находившихся всего в нескольких метрах от него, Наркис решил как можно скорее прорваться в Еврейский квартал. Усталость бойцов и арабский снаряд, попавший в грузовик с его "Давидкой", вынудили Наркиса отказаться от плана дневной атаки. Однако он был уверен, что проведет наступление под покровом темноты. Он обещал Шалтиэлю, что пробьется через Сионские ворота и обеспечит доступ к Еврейской улице вдоль задней части Армянского квартала.

После этого командующему еврейскими войсками в Иерусалиме осталось бы только прислать Наркису подкрепление, чтобы удерживать ворота и освобожденные улицы Старого города.

Наркис объявил своим бойцам, что все в порядке: Шалтиэль пришлет помощь, чтобы закрепить успех. На этот раз сомнений не было. Этой ночью они прорвут блокаду Еврейского квартала.

Примерно в то же время по другую сторону стен Старого города капитан Мусса сделал удивительное открытие. По форме напоминавшие башню Сионские ворота, через которые бойцы Узи Наркиса собирались ворваться в Старый город, никем не охранялись. Их защитники-ополченцы бежали после того, как евреи захватили гору Сион. Мусса поспешил снова занять позиции у ворот и в зданиях, примыкавших к ним.

Иосеф Атийе как раз собирался отправиться домой обедать, когда его вызвали во двор школы Шнеллера. Пройдет почти год, прежде чем Иосефу Атийе удастся добраться до дома.

Один из офицеров Шалтиэля заявил, что Иосефу вместе с группой едва обученных людей предстоит "спасти Старый город". Некоторые из собравшихся во дворе школы даже не умели обращаться с винтовкой, но это был единственный отряд, который Шалтиэль мог изыскать, чтобы развить успех атаки Узи Наркиса у Сионских ворот.

Мордехай Газит, офицер, которому Шалтиэль поручил командовать этим отрядом, ужаснулся при виде кучки людей в штатском, не имеющих никакого представления о военных действиях. Газит выбрал из них того, кто показался ему наиболее молодцеватым, и назначил его старшиной. Выбор оказался неудачным: через несколько часов этот человек дезертировал.

Шалтиэль выдал каждому новую чешскую винтовку, восемьдесят патронов и четыре ручных гранаты. Атийе заметил, что некоторые из его товарищей впервые в жизни держат в руках оружие. Они получили также мундиры, захваченные в Бевинграде после ухода англичан, и шлемы американских моряков. Эти шлемы полагалось надевать на специальные наушники, и сейчас они болтались на головах бойцов, как суповые миски.

С самого начала возникла путаница относительно поставленной перед отрядом задачи. Газит полагал, что им надлежит закрепиться на горе Сион. Узи Наркис ожидал, что они займут позиции у Сионских ворот и двинутся к Армянскому кварталу.

Большинство бойцов думало, что их задача состоит лишь в том, чтобы доставить боеприпасы к Старому городу. К вечеру они собирались вернуться домой.

Было время, когда роскошные рестораны-сады "Гранд-отеля" в Рамалле манили иерусалимских гурманов. Однако во вторник 18 мая не марокканский кус-кус и не цыплята по-мусагански привлекли на террасу отеля группу людей в военных мундирах.

В красных флигелях "Гранд-отеля" помещался штаб первого заместителя генерала Глабба — бригадного генерала Нормана Лэша.

Получив приказ короля Абдаллы двинуть войска на Иерусалим, Глабб весь день обдумывал стоявшую перед ним дилемму.

Разумеется, он не мог пренебречь приказом короля и отозвать Таля из Иерусалима. Следовательно, чтобы исключить возможность поражения, нужно было бросить в бой достаточное количество войск. "Я решил ввести войска в Иерусалим", — телеграфировал он Лэшу. Позднее он написал по этому поводу:

"Жребий был брошен".

Решено было послать в Иерусалим тысячу с лишним солдат Арабского легиона, бронетанковые части и артиллерию, Атака, которую горстка измученных пальмаховцев готовилась предпринять у Сионских ворот, была последним шансом Давида Шалтиэля захватить Иерусалим. На исходе следующего дня надежда Хаганы завладеть древними стенами Старого города рухнула. На сей раз не у арабов, а у Шалтиэля катастрофически таяли боеприпасы; а за спиной у него был голодный город. Шалтиэль отчаянно цеплялся за иерусалимские камни, дожидаясь подмоги.

Держа под мышкой, как стэк, туго скрученную карту Палестины, генерал Глабб с мрачным видом вошел в резиденцию сэра Алека Керкбрайда, британского посланника в Аммане. Керкбрайд и Глабб были старыми друзьями. Не обращая внимания на ядовитые намеки злопыхателей, убежденных, что он приходит сюда получать приказы от правительства Его Величества, Глабб продолжал навещать дипломата, ум и опыт которого он высоко ценил.

В этот день Глабб, как никогда, нуждался в утешении. Его надежды избежать серьезных столкновений с противником рушились.

Глабб аккуратно разложил тщательно вычерченную английскую армейскую карту на столе в гостиной Керкбрайда. На карте была нанесена линия, соединявшая Вифлеем, Рамаллу и Наблус.

Эта линия проходила в достаточном удалении от Иерусалима.

Вводя свои войска в Палестину, Глабб поставки перед ними весьма ограниченные задачи — он не собирался выступать за пределы территории, предназначенной для арабского государства планом ООН. Двумя неделями ранее Глабб тайно сообщил командованию Хаганы, что он надеется остановиться на этих позициях и выждать до тех пор, пока дипломатам не удастся заключить соглашение между воюющими сторонами. Но кризис, возникший в Иерусалиме, создал совершенно новую ситуацию. Глаббу пришлось послать в Иерусалим своих людей, и теперь Арабскому легиону предстояло бороться за Святой город.

Как показала партизанская война, которую ранее вел Абдул Кадер, ключ к Иерусалиму находился в ущелье Баб-эль-Вад.

Глабб угрюмо спросил Керкбрайда, что тот думает о сложившемся положении.

Керкбрайд склонился над картой.

— Ну что ж, — сказал он после недолгого размышления, — вам приказано идти на Иерусалим. Но судьба Иерусалима решится в Латруне. По-видимому, вам придется двинуться туда.

Какое-то мгновение Глабб колебался. Если его Легион займет позиции на этих исторических холмах, евреи вынуждены будут реагировать. Им придется выбирать — либо выбить легионеров с этих высот, либо уступить Иерусалим.

— Вы правы, — спокойно произнес Глабб. Но если я займу Латрун, это будет означать, что мы вступаем в настоящую войну.

Согнувшись под грузом амуниции, Иосеф Атийе взбирался в темноте на гору Сион. Тяжело дыша от непривычной физической нагрузки, восемьдесят пожилых людей и юношей-новобранцев, призванных спасти Старый город, с трудом тащились вслед за ним. Увидев это воинство, Узи Наркис пришел в ярость.

— И это тот самый боевой отряд, который обещал мне Шалтиэль?

— спросил он Газита.

Вне себя от гнева, Наркис связался с Шалтиэлем. Командующий иерусалимским гарнизоном ответил, что у него у самого не хватает солдат.

— Не взваливай на меня свои проклятые заботы, у меня их и без того хватает! — заорал Наркис. — Себя ты никогда не обидишь!

— К черту! — сказал он Газиту. — Ладно, бери своих людей, и пусть они закрепляются на внутренних позициях.

Газит запротестовал, уверяя, что его люди совершенно не готовы к бою, что их обещали отпустить домой не позднее чем через сутки. Наркис пожал плечами. Теперь было поздно что-либо обсуждать. Он приказал Газиту закрепляться на горе Сион с тем, чтобы он, Наркис, мог собрать своих усталых пальмаховцев для атаки.

От четырехсот бойцов, шесть недель назад посланных в Иерусалим для проведения операции "Нахшон", осталось сорок человек. Впервые Давиду Элазару, молодому офицеру, руководившему атакой на монастырь в Катамоне, пришлось вызывать добровольцев. Он выбрал двадцать два человека — двадцать мужчин и двух девушек. Как все пальмаховцы, они уже мною дней держались исключительно на таблетках новадрина и дошли до такой степени изнеможения, что теперь эти таблетки действовали на них не сильнее, чем аспирин.

В двадцать минут третьего "Давидка" и три двухдюймовых орудия открыли огонь по Сионским воротам. Один из снарядов разорвался слишком близко, и атакующие лишились еще двух товарищей. Когда заградительный огонь поднялся выше, двое саперов ринулись вперед и заложили под основание ворот шестьдесят пять килограммов динамита. Раздался взрыв, и кирпичная кладка с грохотом взлетела на воздух.

— За мной! — крикнул Элазар своим пальмаховцам, укрывшимся у ограды Армянского кладбища.

Но когда Элазар бросился вперед, он с отчаянием обнаружил, что за ним никто не последовал. Оглянувшись, он увидел, что ею люди по-прежнему жмутся к ограде. Элазар подбежал к одному из них и услышал странный звук. Это был храп. Все бойцы спали. Элазар добежал вдоль цепочки, расталкивая людей пинками. Затем он повел двадцать засыпающих на ходу бойцов в новую атаку.

Из окна Армянского монастыря лейтенант Наваф Джабер эль Хамуд увидел, как его люди покидают башню Сионских ворот. — Назад! Назад! — закричал он. — Не оставлять башню!

Но было поздно. Башню уже захватили бойцы Элазара. Двадцать измотанных мужчин и две женщины сделали то, что не удавалось ни одному еврейскому воину со времен Иехуды Маккавея, они прорвались через стены Старого города.

Лейтенант эль Хамуд колебался, начинать ему контратаку или нет. Незадолго до того капитан Мусса, получив три легких ранения, эвакуировался на Масличную гору, оставив командование на лейтенанта. Эль Хамуд решил ждать возвращения Муссы.

Бойцы Элазара расчистили проход в Еврейский квартал. Тем временем Газит повел своих людей с горы Сион к Сионским воротам. Появление освободителей вызвало в Еврейском квартале взрыв восторга, все высыпали на улицу. Когда Мордехай Газит — теперь старший по званию офицер в Старом городе — появился в штабе, Моше Руснак заявил ему:

— Я ложусь спать. Я не спал пять дней.

Его заместитель Мордехай Пинкус немедленно последовал примеру своего начальника. Газит пытался их растолкать, но безуспешно. И тут он услышал худшую весть этого дня: по приказу Наркиса пальмаховцы Элазара отходили назад на гору Сион.

Это решение Наркис принял с болью в сердце, но измученные бойцы Элазара валились с ног. Наркис боялся, что если сейчас оставить их у Сионских ворот, это приведет лишь к бессмысленным жертвам. Шалтиэль не прислал ему на подмогу боеспособного отряда, который мог бы удерживать ворота, и Наркис считал, что вынужден оставить позиции.

Иерусалиму пришлось дорого заплатить за соперничество и отсутствие координации действий между Пальмахом и Хаганой.

Шатаясь от усталости, пальмаховцы на заре ушли от Сионских ворот. Еврейский квартал снова оказался в осаде. Только через два десятилетия еврейский солдат снова оказался в Старом городе. Как выразился Давид Элазар — первый человек, ворвавшийся туда, — это была "печаль целого поколения".

 

36. Иосеф спас Иерусалим

В темноте над Иудейскими горами гремела канонада. Орудия Арабского легиона били по Иерусалиму — это была артиллерийская подготовка перед массированной атакой.

Колонна броневиков с заведенными моторами готова была в любую минуту ринуться на приступ. За ней, в грузовиках и пикапах, напряженно ожидали приказа о наступлении пехотинцы.

Следуя тактике, которой их обучили британские военные инструкторы, артиллеристы Легиона перенесли огонь вперед, направив его на квартал еврейских ортодоксов — Меа-Шеарим.

Артподготовка продолжалась; к грохоту пушек присоединилось глухое ворчание трехдюймовых минометов. Толпа напуганных, полуодетых людей высыпала на улицы Меа-Шеарим. Обстрел поднял людей с постелей; пытаясь найти укрытие понадежнее, они ринулись к центру города. Повсюду раздавались истошные крики:

— Легион идет!

Обстрел и угроза атаки повергли в панику не только мирных обитателей квартала. Некоторые бойцы Эцеля, защищавшие здание полицейского училища у подножья холма Шейх-Джаррах, тоже обратилась в бегство.

В четыре часа тридцать минут утра (когда последние пальмаховцы по приказу Узи Наркиса отходили от Сионских ворот) обстрел кончился, и майор Боб Слейд дал приказ двинуться на Иерусалим. Тяжелые броневики ползли по направлению к центру города так торжественно, словно это был парад.

Из окна своего штаба, оборудованного в верхнем этаже здания "Типат халав" в Меа-Шеарим, Ицхак Леви увидел колонну броневиков. Он связался с Шалтиэлем и попросил прислать ему "бронированные силы" Иосефа Нево.

Не успев отдохнуть от сражения у Яффских ворот, бойцы Иосефа Нево снова заняли свои места в бронированных автомобилях и с грохотом двинулись в Меа-Шеарим. Поднявшись в штаб Ицхака Леви, Нево увидел, что бронеколонна арабов приближается.

Разглядывая ее в бинокль, Нево почувствовал, что спина у него покрывается холодным потом.

— Если они так же будут идти и дальше, сказал он, — то через час они достигнут Сионской площади. Кроме полицейского училища да цепи стрелков в Меа-Шеарим, никто их не сможет остановить, на их пути нет ни одной преграды.

Внимательно всматриваясь в приближающуюся колонну, Нево заметил, что арабы нарушают одно из кардинальных правил британской тактики: пехота двигалась позади броневиков с большим разрывом. "То ли Глабб хочет свести до минимума свои потери, — размышлял Нево, — то ли он считает, что у Хаганы нет противотанковых орудий, и поэтому рискует пустить броневики вперед". Во всяком случае, Нево был уверен, что судьба Иерусалима зависит сейчас от того, выполнят ли арабы другое тактическое правило англичан: двигаться утром, а закрепляться на позициях после полудня. "Если Легион последует этой тактике и закрепится на холме Шейх-Джаррах перед тем, как двинуться к городу, Хагана получит несколько часов передышки и постарается организовать оборону. Если же Легион сразу двинется вперед, — думал Нево, — то мы их остановить не сможем; тогда Иерусалим будет для них открыт".

Он позвонил Шалтиэлю и сообщил ему свои соображения.

Шалтиэль реагировал быстро и решительно: он тут же возложил на Нево командование всем сектором и приказал ему во что бы то ни стало отразить атаку арабских броневиков.

Нево положил трубку и объявил растерянным и напуганным штабистам, что отныне здесь командует он. Затем он бросился к своей машине, чтобы еще раз проверить и пересчитать людей и имевшиеся в его распоряжении боеприпасы, с помощью которых он должен был остановить броневики Арабского легиона.

У здания полицейского училища майор Слейд почти не встретил сопротивления, но дальше он наткнулся на импровизированную баррикаду, сложенную из камней, бревен и колючей проволоки.

Майор выскочил из своего автомобиля, чтобы помочь солдатам разбирать баррикаду. В этот момент у его ног разорвался снаряд. Это был недолет из его собственного миномета.

Шрапнелью майору разорвало спину и ягодицы, и он без чувств свалился на землю; рядом с ним, убитый наповал, рухнул другой офицер.

С крыши одного из зданий Меа-Шеарим изумленный Иосеф Нево увидел, как колонна бронемашин Легиона неожиданно остановилась, а затем повернула назад — к высоте Шейх-Джаррах. Начатое столь успешно, арабское наступление застопорилось, когда колонна лишилась двух своих старших офицеров. Нево, конечно, не знал, почему колонна перестала продвигаться вперед, но ему было наплевать на причины. Важно было одно: Арабский легион преподнес ему драгоценный подарок, в котором Нево больше всего нуждался, — передышку.

К утру капитан Махмуд Мусса, которому сделали перевязку, вернулся в город вместе с бойцами своей роты. Он немедленно приказал контратаковать оставленные пальмаховцами Сионские ворота. Защитники Еврейского квартала не устояли перед натиском и отступили на Еврейскую улицу. Отряд Мордехая Газита успешно участвовал в схватке, но сам Газит неосторожно подставил себя под пулю арабского снайпера и был тяжело ранен.

Тем временем Иосеф Нево готовился отразить атаку бронированной колонны Арабского легиона. По его расчетам, Легион мог наступать в одном из двух направлений: либо от здания полицейского училища через открытое поле к кварталу Санхедрия, граничившему с Меа-Шеарим на севере (это был кратчайший путь к центру еврейского Иерусалима), либо от холма Шейх Джаррах к стратегически важному перекрестку у дома Мандельбаума и оттуда вглубь Меа-Шеарим. На этом направлении у арабской колонны был один незащищенный фланг; вот здесь-то Нево и решил ее атаковать. Он разделил свои силы — половину послал в Санхедрию, а другую половину оставил у дома Мандельбаума, причем лучшие орудия он сконцентрировал на второй позиции.

Отряд, оставшийся у дома Мандельбаума, состоял главным образом из подростков — членов молодежной организации Гадна; ими командовал Яаков Бен-Ур. В темноте Нево надеялся укрыть в непосредственной близости от перекрестка наиболее эффективную часть своих жалких "бронированных сил": два броневика, две базуки и "Давидку". Кроме того, Нево приказал заминировать два дома у дороги на подходе к своим позициям; он рассчитывал взорвать эти дома после того, как пройдет несколько машин, и таким образом отрезать головные броневики от остальной части колонны. На подходе к Санхедрии были установлены два пулемета. Нево приказал пулеметчикам держаться, пока не подойдет подмога. К полуночи Нево в основном закончил подготовку к обороне.

Незадолго до рассвета минометы Арабского легиона снова начали методичный обстрел Меа-Шеарим. На холмах над Меа-Шеарим майор Джон Бьюкенен, заменивший Слейда, собрал силы для нового броска на город.

Иосеф Нево наблюдал, как арабские броневики медленно и грузно двинулись через Шейх-Джаррах. "Эти мерзавцы думают нас напугать! — подумал он. — Им кажется, что они непобедимы".

Однако арабы действительно напугали тех бойцов — их было три десятка, — которых Нево оставил в резерве в здании "Типат халав". Некоторые из них так тряслись от страха, что не могли стоять на ногах. Они отказались выйти из безопасного штабного подвала на обстреливаемую улицу. Нево вынул пистолет и направил его на ближайшего к нему бойца.

— А ну, вылезай отсюда! — приказал он. — Считаю до трех, а потом стреляю.

При счете "два" боец двинулся к выходу. Когда все бойцы оказались на улице, Нево построил их в две шеренги по стойке "смирно" и произнес краткую, но выразительную речь. Затем дрожащими голосами бойцы запели "Хатикву". Под крепнувшие звуки песни Нево развел всех по местам.

Пулеметчик, засевший по приказу Нево на окраине Меа-Шеарим, открыл ураганный огонь — Нево хотел создать у неприятеля впечатление, что у евреев достаточно боеприпасов. Головные машины Легиона были уже так близко, что пулеметчик различал фирменные клейма на покрышках. А неподалеку, на втором этаже дома Мандельбаума, подросток из Гадны громко закричал:

— Вот они!

Юноши зажали в руках бутылки с горючей смесью и прижались к стене. Яаков Бен-Ур считал бронемашины Легиона, выползавшие на дорогу. Перепуганные подростки повторяли за ним каждую цифру. Когда счет достиг десяти, кто-то спросил:

— А там, внизу, сколько у нас снарядов для базуки? — Три, — ответил чей-то голос.

— Нет, — прозвучал другой, более оптимистический ответ, — семь.

Бен-Ур продолжал считать. Броневиков было уже семнадцать.

Мишка Рабинович, двадцативосьмилетний ветеран британской армии, родом из России, присел со своей базукой за грудой камней. Да, в распоряжении Рабиновича имелось семь снарядов, но артиллерийский расчет не мог сегодня воспользоваться мастерством лучшего наводчика Хаганы: несколькими днями ранее преждевременно разорвавшийся снаряд ранил Рабиновича в правую руку. Сегодня утром он явился в отряд Иосефа Нево, сбежав из госпиталя.

Однако если Рабинович и не мог стрелять из базуки, он мог по крайней мере ее наводить. Глядя в прицел, он навел его на дорожный знак, находившийся в пятидесяти метрах ниже позиции. Знак гласил: "Иерусалим — 1 км". Повернувшись к Эли, молодому еврею из Польши, он шепнул:

— Когда первая машина закроет надпись "Иерусалим — 1 км", стреляй!

С крыши своего штаба Иосеф Нево наблюдал за продвижением арабских броневиков. Колонна достигла перекрестка улицы святого Георгия и Шхемской дороги. Там она минуту помедлила.

Нево затаил дыхание. А затем он почувствовал комок в горле: броневики двинулись по улице святого Георгия, прямо в его ловушку.

Эли следил, как головная машина неторопливо приближается к его позиции. Он не знал, что эта машина, по замыслу арабского командования, вовсе не должна была оказаться в прицеле его базуки. Однако, горя нетерпением скорее ворваться в Святой город, водитель — бедуин Мохаммед Абдалла повернул не в ту сторону, куда следовало. Перед бронированной колонной Арабского легиона, двигавшегося в то утро от вышины Шейх-Джаррах, вовсе не стояла задача захватить еврейский Иерусалим. Бьюкенен приказал своим людям дойти до Дамасских ворот, чтобы создать непрерывную линию арабских позиций от Шейх-Джарраха до стен Старого города.

Эли нажал на спусковой крючок, и Рабинович затаил духание.

Снаряд вылетел из жерла, и подбитая головная машина опрокинулась набок на обочину дороги. И тут, как вспоминал потом Нево, "начался ад кромешный", Выстрел базуки вынудил арабов начать операцию, которую они вовсе не планировали.

Полдюжины броневиков двинулись на помощь подбитой машине.

Лейтенант Нагиб, наводчик этого броневика, и его шофер Мохаммед Абдалла были убиты. Реувен Тамир из своего краденого британского бронированного "даймлера" смотрел, как другие броневики движутся к дымящейся машине. Он зажмурился и дал выстрел из своей пушки. Открыв глаза, он увидел лишь большой пролом в стене дома напротив. Тогда он выстрелил снова — и снова промазал. Но после третьего выстрела Тамир издал торжествующий клич: второй арабский броневик вспыхнул ярким пламенем.

А вокруг дома Мандельбаума тем временем закипел бой.

Пехотинцы Легиона кинулись вперед, на помощь своим. Увидев красно-белые скуфии арабов, подростки из Гадны стали швырять в них бутылки с горючей смесью, а Бен-Ур обстреливать их из своего единственного пулемета.

Удивленные тем, каким яростным отпором была встречена их незапланированная атака, арабы начали оттягиваться назад, надеясь перегруппироваться и восстановить первоначальную линию продвижения. Когда арабские броневики стали разворачиваться, дом Мандельбаума огласился ликующими криками.

Иосеф Нево тоже с удовлетворением наблюдал за отходом арабов. Солдаты Глабба дорого заплатили за то, что дали заманить себя в ловушку. Около позиций Иосефа Нево у дома Мандельбаума лежали две выведенные из строя арабские бронемашины, а несколько дальше на дороге застряла еще одна, подбитая пулеметчиком.

Буквально за несколько минут новость о победе Нево разлетелась по всему Иерусалиму. Она имела для жителей огромное психологическое значение. Кучка зеленых юнцов из Гадны сумела остановить грозною врага, которого евреи больше всего боялись, — бронированную колонну Арабского легиона.

Евреи поверили в свои силы — и этому подъему боевого духа суждено было сыграть огромную роль в битвах следующих дней.

То, как евреи Иерусалима восприняли победу у дома Мандельбаума, лучше всего выразила одна из подруг Наоми Нево — жены Иосефа. Подруга вбежала к Наоми, плача от радости.

— Наоми, Наоми! — закричала она. — Иосеф спас Иерусалим!

 

37. Захватить Латрун

В двух тысячах километров от Иерусалима, в Чехословакии, неутомимый Эхуд Авриэль сумел получить в свое распоряжение авиационную базу, и 20 мая, в то время как Соединенные Штаты и Советский Союз были заняты ведением холодной войны, с аэродрома в Судетах, который обслуживался в основном американским персоналом, поднялся, взяв курс на Израиль, первый купленный Авриэлем "мессершмитт" В том же месяце в Хайфу прибыло судно "Изго", и с него съехали на причал купленные Зилем Федерманом в Антверпене грузовики, доверху набитые разнообразным снаряжением.

Хагана отчаянно нуждалась в вооружении и обмундировании.

Сколь ни мужественно сражались евреи, однако значительное преимущество арабов в количестве бронированных машин и в огневой мощи давало себя знать. Серьезнее всего было положение на юге, где в Палестину вторглась египетская армия численностью в десять тысяч человек, поддерживаемая пятнадцатью самолетами-истребителями, танковым полком и двадцатипятифунтовыми полевыми орудиями. У евреев на Южном фронте было всего две бригады Хаганы. Одна из них — бригада "Негев" — состояла из восьмисот человек и имела два двадцатимиллиметровых орудия и два миномета "Давидка" с десятью снарядами. Во второй бригаде, дислоцированной на побережье, насчитывалось две тысячи семьсот человек, но зато там не было ни одного противотанкового орудия — только мины и бутылки с горючей смесью.

Египтяне наступали двумя колоннами. Первая шла на север, к Тель-Авиву. Ее командующий решил по возможности обходить стороной все киббуцы, если только они не мешали продвижению египтян по прибрежной дороге. Сейчас колонна вела осаду киббуца Яд-Мордехай: обойти его было невозможно. Вторая колонна двигалась через Негев по территории, населенной исключительно арабами, которые, естественно, не оказывали египтянам сопротивления. Это, впрочем, не мешало командующему войсками полковнику Ахмеду Абдул-Азизу слать в Каир реляции о "победе" из каждого арабского города, в который он вступал. Абдул-Азиз уже проходил Хеврон, и поскольку Кфар-Эцион находился в руках арабов, не оставалось ни одного еврейского укрепления между египетскими войсками и киббуцом Рамат-Рахель, находившимся всего в трех километрах от Иерусалима.

А на севере сирийская армия, у которой были броневики и несколько французских танков, заняла три еврейских поселения и угрожала Дгании.

Давид Бен-Гурион в отчаянии глядел на груду донесений, громоздившихся на его письменном столе. Весь день с фронтов поступали срочные сводки, и каждый командующий считал, что именно он находится в самом трагическом положении. Продукты питания и боеприпасы истощались с ужасающей быстротой, сирийцы и Арабский легион угрожали Израилю на севере, египтяне — на юге. Положение в Иерусалиме было отчаянным.

Бен-Гурион понимал, что если не будет найден способ немедленно помочь городу, катастрофа неминуема. Бен-Гурион не терял надежды найти такой способ "Наконец-то у нас было государство, — писал он впоследствии, — но возникла угроза, что мы вот-вот потеряем свою столицу".

Ему казалось, что командование Хаганы недооценивает опасности, нависшей над Иерусалимом. "Они не понимают, какое значение имеет Иерусалим, — с горечью думал Бен-Гурион. — Они привыкли защищать деревни".

"Я понимал, — вспоминал он впоследствии, — что если наш народ узнает о падении Иерусалима, он потеряет веру в победу".

Прежде Бен-Гурион никогда не вмешивался в тактические решения командования Хаганы. Теперь он собирался это сделать. Невзирая на поздний час, он вызвал к себе Игаэля Ядина и старших офицеров Хаганы.

Тремя неделями раньше, во время поездки в осажденный город, Бен-Гурион изучил характер тактических проблем борьбы за Иерусалим. Подобно Глаббу и сэру Алеку Керкбрайду, Бен-Гурион был убежден, что ключ к Иерусалиму — это Латрун.

Бен-Гурион заявил Игаэлю Ядину:

— Я хочу, чтобы твои части заняли Латрун и открыли Иерусалимскую дорогу.

Ядин замер. Ему, командующему всеми операциями Хаганы, положение на других фронтах представлялось гораздо более серьезным. Если египтяне возьмут Яд-Мордехай, возникнет непосредственная угроза Тель-Авиву. В Галилее наступают сирийцы. Ядин считал, что Иерусалим сумеет продержаться.

Если бросить основные силы на Латрун, можно спасти столицу, но потерять государство. Остановив сирийцев и египтян, можно будет снова заняться Иерусалимом.

— Как бы то ни было, — сказал он Бен-Гуриону, — Латрун невозможно взять фронтальной атакой. Нам нужно хорошо подготовиться и ударить по арабам с флангов.

Но Бен-Гурион не согласился с тактикой Ядина. Между ними разгорелся жестокий спор.

— Иерусалим не удержится! — заявил Бен-Гурион. — К тому времени, как мы захватим Латрун по твоему плану, будет уже поздно спасать его.

При этих словах Ядин побледнел и с силой ударил кулаком по столу, разбив лежащее на нем стекло. Он поднял руку, вытер кровь и посмотрел прямо в глаза Бен-Гуриону.

— Вот что, — сказал он негромко, но в голосе его слышалась трудно сдерживаемая ярость. — Я в Иерусалиме родился. В Иерусалиме моя жена. В Иерусалиме — мои родители. Там все, что мне дорого в жизни. Я первый должен был бы согласиться послать в Иерусалим все наши силы. Но я против. Я убежден: Иерусалим может продержаться теми силами, какие у него есть. Нам нужны войска, чтобы сдержать неприятеля на других фронтах, где положение куда опаснее.

Пораженный этой неожиданной вспышкой, Бен-Гурион втянул голову в плечи, как борец, который получил сильный удар, зашатался, но все же намерен устоять. Сметя осколки стекла со стола, Бен-Гурион откинулся в кресле. Некоторое время он молча смотрел на Ядина. Затем он произнес тоном, не терпящим возражений:

— Приказываю захватить Латрун!

 

38. Билет в землю обетованную

В Иерусалиме части Арабского легиона продолжали осаждать Еврейский квартал Старого города. Абдалла Таль расположил на Масличной горе свои броневики и шестифунтовые противотанковые орудия. Они обрушивали на Еврейский квартал по двести снарядов в день.

Первым крупным узлом сопротивления Хаганы, захваченным арабами, была синагога "Нисан-Бек" — красивое здание, купол которого был построен на пожертвования императора Франца-Иосифа. Синагога несколько раз переходила из рук в руки, в ней успели помародерствовать арабские ополченцы, но в конце концов там закрепились солдаты Легиона. Арабы заняли Сионские ворота, и две попытки евреев прорваться сквозь них оказались безуспешными. Ночью, после падения синагоги "Нисан-Бек", два наиболее уважаемых раввина обратились к раввинам Нового города с отчаянным призывом: "Наша община гибнет! Во имя жителей Старого города, которые вопиют о помощи, сделайте все возможное, поднимите все правительства и целый мир, только спасите нас!" В это время в Хайфском порту пришвартовалось ветхое, задолго до войны построенное судно под названием "Каланит".

Рассчитанное на восемьсот пассажиров, оно доставило сейчас из Европы две тысячи новых репатриантов. Осуществилась, наконец, давняя мечта этих людей — мечта, зародившаяся в сердцах семь, восемь, девять лет назад, когда Гитлер начинал свой "дранг нах остен". Некоторые из тех, кто сейчас при был в Хайфу, подолгу скрывались в лесах, где их травили, как диких зверей; другие боролись в отрядах антифашистского сопротивления; третьи томились и концлагерях и чудом избежали газовых камер, где на их глазах погибло шесть миллионов их братьев.

Победа союзников, которой евреи Европы так долго ждали, снова привела многих из них в лагеря — на этот раз в лагеря для перемещенных лиц; там их нашла Хагана. Сионисты и антисионисты, религиозные фанатики и атеисты, коммунисты и капиталисты — все они жаждали только одного: покинуть Европу, которая предала их в руки нацистов, и ступить на берег Земли обетованной.

Хагана предоставила им эту возможность. У причала Хайфского порта новоприбывших не встречали красивые девушки с букетами цветов, не было ни фанфар, ни торжественных речей. Сойдя на берег, иммигранты увидели лишь поджидавшую их колонну потрепанных желтых автобусов.

Через два часа после того, как "Каланит" причалил к Хайфе, молодой офицер Хаганы Матти Мегед, сопровождавший репатриантов, сидел в кабинете Бен-Гуриона в Тель-Авиве.

— Сколько их? — спросил Бен-Гурион. Он хотел знать все; что это за люди, откуда они прибыли, каков их возраст, получили ли они какую-нибудь военную подготовку. Выслушав ответы на свои вопросы, Бен-Гурион вдруг поднял массивную голову и в упор взглянул на Мегеда.

— Ты знаешь, почему они здесь? — спросил он. И когда Мегед кивнул, Бен-Гурион сам себе ответил:

— Потому что они нам нужны.

— Но не сразу же?.. — произнес молодой офицер обескураженно.

Только теперь он понял, какой оборот принимает разговор.

— Это тебя не касается, — сказал Бен-Гурион.

Мегед знал, что доставленные им сегодня люди не готовы к борьбе. Нельзя заставлять их покупать право на въезд в страну такой ценой. Мегед принялся умолять Бен-Гуриона не бросать их в бой.

— Это не тебе решать! — отрезал Бен-Гурион. — Ты не представляешь себе всей серьезности положения. Затем он добавил с грустью:

— Они нужны нам все до единого.

Прямо из Хайфского порта всех мужчин-иммигрантов, которые были в состоянии носить оружие, отвезли на сборный пункт, расположенный в помещении больницы "Тель-Хашомер" под Тель-Авивом, и зачислили рядовыми в пехотный батальон Цви Гуревича.

Их набралось четыреста пятьдесят человек — евреев из Польши, Венгрии, Румынии, Чехословакии, Болгарии, Югославии, России.

Все они были одинаково худы, И у всех в глазах таилась какая-то настороженность след перенесенных страданий.

Гуревич выстроил своих рекрутов и произнес краткую приветственную речь. Но едва начав говорить, он понял по растерянным взглядам новобранцев, что его не понимают. Люди говорили на всех языках, кроме одного — иврита. Гуревич послал за сержантом, который был родом из Польши. Тот перевел речь командира на идиш и на польский.

— Добро пожаловать в ряды армии Израиля! — снова начал Гуревич. — Мы с нетерпением ожидали вашего прибытия. Время не ждет. Иерусалим в опасности. Мы идем ему на помощь.

Когда сержант перевел последние слова, бледные лица несчастных, чудом уцелевших людей внезапно ожили. Раздались нестройные возгласы торжества. Гуревича охватило волнение.

Он разбил своих солдат на четыре роты, а роты — на взводы и отделения, стараясь по возможности, чтобы люди, говорившие на одном и том же языке, оказались вместе. Затем им выдали ружья, с которыми, как выяснилось, они совершенно не умели обращаться.

Самая большая трудность заключалась в том, что командиры отделений и взводов сплошь были сабрами и говорили на иврите, которого репатрианты не знали Как офицер поведет своих солдат в бой, если они не понимают его приказов?

Гуревич собрал офицеров, обсудил с ними положение и постановил: "Вот что. Времени у нас мало. Придется заставить их вызубрить основные команды".

Вскоре он услышал, как с площади "Тель-Хашомера" звучит странный разноголосый гул. Это сотни голосов на все лады по слогам повторяли непонятные слова чужого языка. Чтобы спасти Иерусалим, новобранцы 72-го батальона должны были выучить язык Судей и Пророков.

С огромным трудом поднятые на стены Старого города, две шестифунтовые пушки Глабба выставили свои жерла в древние бойницы, прорезанные в этих окнах четыреста лет назад архитекторами Сулеймана Великолепного для ведения войн совсем другого характера. Несколько дальше, возле Дамасских ворот, на городской стене было установлено два пулемета. Под ними, у подножья стены, расположилась батарея из восьми двухдюймовых минометов. А перед воротами Ирода, под защитой естественного склона, стояла мощная двадцатипятифунтовая пушка.

Был полдень воскресенья 23 мая, и вся эта разнокалиберная артиллерия была нацелена на одну мишень здание монастырской гостиницы "Нотр-Дам де Франс". Накануне здание "Нотр-Дам де Франс" после ожесточенного кровопролитного боя было захвачено Хаганой. Теперь его обороняла группа юношей из Гадны, в подкрепление которым прислали отряд гражданской обороны, состоявший из пожилых врачей, юристов, бизнесменов, имевших весьма слабое представление о военном деле.

Джон Глабб считал, что "Нотр-Дам де Франс" — это стержень обороны Иерусалима. Он был убежден, что его солдаты не сумеют овладеть новым городом, пока "Нотр-Дам" остается в руках евреев. На штурм этого здания и двигались те броневики, которые попали в ловушку Иосефа Нево у дома Мандельбаума. Для Глабба здание "Нотр-Дам" было своего рода пробным камнем. Глабб считал, что если бедуины сумеют захватить его без больших потерь, значит, они умеют и могут вести уличные бои и их можно бросить на штурм нового города.

А если они не сумеют взять "Нотр-Дам", значит, уличные бои не для них и для захвата Иерусалима придется разработать какую-то иную тактику.

23 мая солдаты Арабского легиона двинулись на штурм "Нотр-Дам". Вскоре все вокруг было окутано клубами пыли и дыма. Однако наметанный глаз Глабба вскоре отметил, что пушки причиняют увесистой кладке здания весьма незначительный ущерб — как будто стреляют из духового ружья.

— Кажется, — хмуро заметил Глабб, — святая католическая церковь строила свои храмы в расчете на вечность.

Однако для тех, кто был внутри здания, все выглядело совершенно иначе. Нетаниэлю Лорху обстрел напоминал "непрерывное землетрясение". Юноши из Гадны и их старшие товарищи задыхались в пыли и в дыму; от непрекращающегося грохота закладывало уши. Все это продолжалось два часа без перерыва: арабские пушки выпускали по шесть снарядов в минуту. Величественный фасад здания покрылся выбоинами и проломами.

Когда наконец огонь прекратился, защитники "Нотр-Дам де Франс" услышали еще более неприятный для себя звук: от Дамасских ворот по улице Сулеймана двигалось четыре арабских броневика.

На третьем этаже, скорчившись за единственным в здании противотанковым орудием, Мишка Рабинович, у которого рука все еще была в гипсе, вел наводку для юноши из Гадны, как он это делал раньше в засаде у дома Мандельбаума. Подпустив броневики поближе, Мишка дал знак стрелять. Раздался выстрел, и первый броневик опрокинулся набок. Юноша из Гадны загнал в орудие второй снаряд и выстрелил еще раз, остановив второй броневик. Тем временем стрелки, сидевшие в броневиках, обнаружили, что они не могут поднять дула орудий под достаточно высоким углом, чтобы обстреливать верхний этаж здания. Командир приказал экипажам подбитых броневиков выбраться из машин и отступить, а оставшиеся броневики отвел от здания на безопасное расстояние — вне досягаемости огня Мишкиного орудия.

Тогда лейтенант Гази эль Харби повел в атаку пехотинцев.

Форсировав садовую ограду, они добрались до стен здания. Из окон на них посыпались ручные гранаты. Несмотря на огонь, пехотинцам удалось ворваться в нижний этаж, и в комнатах закипели рукопашные схватки. Юноши из Гадны, немногие из которых были старше шестнадцати, приняли бой и сдержали натиск арабов. Этаж удалось отстоять.

Тем временем один броневик Легиона снова приблизился к зданию и был подбит бутылкой с горючей смесью. Команда ретировалась в укрытие, а водитель — иерусалимский араб, — решив, что с него хватит войны, бежал домой в Старый город.

К югу от города резервам Шалтиэля удалось отбить у арабов киббуц Рамат-Рахель, Они застали солдат Абдул-Азиза за грабежом. Затем, обеспокоенный арабской осадой здания "Нотр-Дам де Франс", Шалтиэль решил, что не имеет права держать два боевых взвода так далеко от центра города. В Рамат-Рахель оставили ополченцев. Арабы двинулись в контратаку и вторично захватили киббуц.

Бойцы Шалтиэля снова атаковали киббуц. Ворвавшись в Рамат-Рахель, они с изумлением обнаружили, что арабы опять мародерствуют, хватая то, что не успели разграбить в прошлый раз. Арабов еще раз выбили из киббуца, и на заре над почерневшей трубой разрушенного здания столовой опять развевался израильский флаг.

В это же время Арабский легион сделал еще одну попытку взять "Нотр-Дам". И снова евреи устояли. Арабские потери принимали угрожающие размеры. Из двухсот человек, принимавших участие в осаде, половина была убита или ранена. Тогда Глабб принял решение.

— Наше дело — сражаться в открытом поле, а не пробиваться из комнаты в комнату, — сказал он и приказал своим людям прекратить атаку и отойти в Мусрару.

Неудачная попытка Арабского легиона захватить "Нотр-Дам" стала поворотным пунктом в битве за Иерусалим. Глабб уверился в том, что его бедуинам не под силу уличные бои.

Однако он понимал, что существуют и другие способы овладеть Иерусалимом. Например, блокировать город. Для этого необходимо захватить ключевой перекресток, о котором несколько дней назад они говорили с сэром Керкбрайдом. Там, в долине под Латрунскими холмами, бедуины Легиона встретятся с неприятелем в открытом поле. Тактика такого боя была им известна.

 

39. Выполнить задачу любой ценой

Хабес Маджели, командир 4-го полка Легиона, с высоты своего наблюдательного пункта на Латрунских холмах не торопясь разглядывал в полевой бинокль развернувшуюся под ним панораму и пытался уяснить себе планы противника. Разгадать их было не так уж трудно. Чтобы спасти сто тысяч евреев осажденного Иерусалима, Хагане придется атаковать его позиции. Иначе ей не удастся освободить Иерусалимскую дорогу. Теперь, в полдень 24 мая, Маджели чувствовал, что еврейская атака неминуема.

Уже несколько дней солдаты Арабского легиона готовились к ее отражению. Склоны холмов, недавно оставленных Каукджи, ощетинились пулеметными гнездами. Старые окопы, в которых турки сражались с армией генерала Алленби, были расширены, углублены и защищены минными полями и заграждениями из колючей проволоки. Противотанковые орудия держали под обстрелом подходы к вершинам холмов. На крыше бывшего здания полиции, находившегося к западу от монастыря траппистов, были установлены три пулемета. В деревне Ялу (библейский Аялон) Маджели спрятал три трехдюймовых миномета. В долине он выставил передовые патрули, чтобы вовремя обнаружить появление неприятеля: кроме того, в ночь с 24 на 25 мая он собирался послать отряд подрывников в Артуф — деревню, расположенную по дороге на Беер-Шеву в пяти километрах от Латруна. Маджели решил взорвать мост, чтобы евреи не могли воспользоваться беер-шевской дорогой в качестве подъездного пути к Иерусалиму.

Помимо собственного полка, Маджели имел в своем распоряжении вспомогательные отряды, состоявшие из людей Гаруна Бен-Джаззи и жителей окрестных арабских деревень. Основная часть сил Маджели отсиживалась в хорошо замаскированном укрытии в оливковой роще около деревни Бейт-Нуба. Роща находилась на возвышенности, с которой шесть двадцатипятифунтовых орудий контролировали все окрестные дороги, сходившиеся, подобно притокам большой реки, к единственной ленте асфальта, ведшей в Иерусалим.

Пока Маджели разглядывал в полевой бинокль простиравшуюся перед ним долину, один из его адъютантов принес полученное по радио донесение из штаба бригады. Штаб сообщал, что к Маджели движется подкрепление — три роты 2-го полка Арабского легиона.

Тем временем силы Хаганы под командованием Шломо Шамира находились в стадии формирования в киббуце Хульда. Атака на Латрун была назначена на полночь. В поисках кодового названия предстоящей операции командование Хаганы, как оно это часто делало, обратилось к Танаху. Операцию назвали "Бин-Нун" — в ознаменование того, что именно здесь, в Айялонской долине, Иехошуа, сын Нуна (Иисус Навин), остановил солнце, чтобы успеть при свете дня разбить врагов Израиля. Сейчас офицерам современной израильской армии следовало молиться о том, чтобы солнце вовсе не вставало над долиной, которую предстояло завоевать, ибо успех операции зависел от ночной темноты.

Сначала операцию предполагалось начать в полночь 23 мая, но в Хульде царил полнейший хаос, и атаку пришлось отложить на сутки. Пехотный батальон Пальмаха, который должен был стать ударной силой атакующей бригады, к шести часам вечера все еще не прибыл в Хульду. Автоколонну, которой предстояло принять участие в операции, еще не успели снабдить боеприпасами и рациями. Только что появившиеся новобранцы-иммигранты Цви Гуревича пока не получили ни вещмешков, ни фляг для воды. Когда в полдень 24 мая прибыли наконец пальмаховцы, Шломо Шамир вздохнул было с облегчением. Но, увидев бойцов, он схватился за голову.

Пальмах еще не свыкся с тем, что из нелегальных партизанских сил он превратился в часть регулярной армии суверенной страны; и вот перед отбытием в Хульду командиры (как они это привыкли делать при англичанах из-за постоянных обысков) отобрали у бойцов оружие. Пальмаховцы предстали перед Шамиром без единой винтовки. Как выразился Герцог, это был "батальон нищих".

Игаэль Ядин, приехавший 24 мая инспектировать бригаду перед операцией, обнаружил, что некоторые подразделения, на бумаге именуемые батальонами, в действительности представляют собой всего лишь роты, у которых нет ни резерва, ни огневой поддержки, ни средств связи. Вся артиллерия бригады состояла из двух дышащих на ладан французских пушек, прозванных "наполеончиками", одного двадцатипятифунтового орудия, украденного для Хаганы майором Майклом Скоттом, четырех трехдюймовых минометов без прицелов да одного '"Давидки", из которого никто не умел стрелять. В довершение всего медицинское обслуживание было поставлено из рук вон скверно: в бригаде не было ни врачей, ни санитарных машин, не хватало даже носилок. В отчаянии Ядин позвонил Бен-Гуриону и попытался снова уговорить его отменить приказ, но услышал категорическое "нет". Тем временем прибыли наконец пулеметы; однако потребовалось несколько часов, чтобы снять с них слой защитной смазки. И еще больше времени ушло на то, чтобы загнать сваленные грудой патроны в гнезда пулеметных лент. У солдат и офицеров бригады было столько дел, что некого было даже послать в разведку — изучить оборонительную линию неприятеля.

Ядин оставался в Хульде до вечера, наблюдая за приготовлениями. Затем он снова послал Бен-Гуриону депешу с отчаянной просьбой отложить операцию еще на сутки и с тяжелым сердцем улетел в Тель-Авив, убежденный, что 7-я бригада обречена.

В семь часов вечера Шамир собрал своих офицеров и объяснил им детали боевого задания. Основная цель операции была ясна: занять трехмильный участок дороги от Латруна до Баб-эль-Вада, закрепиться на нем и провести в Иерусалим огромную автоколонну с припасами, уже ожидавшую на шоссе между Кфар-Билу и Реховотом. В разгар совещания поступило срочное сообщение из Тель-Авива. Разведка Хаганы засекла значительные арабские силы, двигавшиеся из Рамаллы в поддержку Маджели (сто двадцать машин, среди них много броневиков и самоходных орудий); они ожидались в Латруне примерно через час.

— Товарищи! сказал Шамир. — Мы должны начать атаку раньше, чем новые силы противника закрепятся на позициях.

Затем он продолжал инструктаж. Когда Шамир закончил, прибыл сержант батальона пальмаховцев и сообщил о еще одном непредвиденном обстоятельстве. Когда бойцы бригады "Гивати" десять дней назад покинули Латрун, они заминировали дорогу на Хульду. Прежде чем доставить бойцов в автобусах к плацдарму, необходимо было обезвредить эти мины. Однако без миноискателей эта работа могла занять несколько часов.

У Шамира не было выбора. Он снова передвинул час начала атаки на полночь, в душе надеясь, что возникнет еще какое-нибудь непреодолимое препятствие, которое позволит вовсе отменить операцию. Вместо этого в двенадцать часов тридцать минут пришла еще одна депеша из Тель-Авива. Игаэль Ядин препроводил Шамиру приказ Бен-Гуриона, полученный в ответ на просьбу отложить наступление. Текст его был краток:

"Приказываю выполнить задачу любой ценой".

 

40. Пшеничные поля Латруна

Стояла мертвая тишина, которую нарушали только металлический звон цикад да доносившийся временами лай собак. Однако безмолвие этой душной, безветренной ночи было обманчивым.

Вскоре после того, как монахи-трапписты начали заутреню, бригада Шломо Шамира вышла на захват Иерусалимской дороги.

Начало операции задержалось, было потеряно три драгоценных часа. Для участия в атаке Шамир в конце концов смог выставить четыреста человек — куда меньше, чем, по мнению Бен-Гуриона, было необходима для захвата важнейшего стратегического перекрестия дорог в Палестине. За два часа до выступления командирр батальона Пальмаха — лучшей части шамировских сил — на почве переутомления впал в состояние шока. Пришлось поручить командование Хаиму Ласкову, который совершенно не был знаком с бойцами.

При свете полной луны Ласков со своими тремя ротами двинулся через долину, чтобы выполнить самую важную задачу операции — взять возвышенность, на которой помещался бывший британский полицейский участок, и захватить холмы над монастырем.

Следом за ним Цви Гуревич со своими репатриантами двинулся вверх по долине на восток к узкой дороге, огибащей подножье Иудейских гор и ведущей от Артуфа в Баб-эль-Ваду. Задача заключалась в том, чтобы, дойдя до этой дороги, повернуть на север, подойти к горловине ущелья и атаковать находящиеся над ним высоты и деревни.

Офицер пехотного полка Арабского легиона Касем Айяд, которому было поручено со своим взводом взорвать мост у деревни Артуф, заметил в долине слева подозрительные тени.

Вглядевшись, он различил колонну людей, двигавшуюся к Баб-эль-Ваду. Айяд кинулся к рации, вызвал штаб и доложил:

"Евреи идут в атаку". Обнаружив отряд Цви Гуревича, Айяд лишил израильтян их наиболее важного преимущества внезапности. Было четыре часа утра вторника 25 мая.

Битва за Латрун началась.

Арабский офицер не поверил своим глазам, когда увидел, как через пшеничные поля Латруна, прямо под дулами арабских орудий, двигаются десятки евреев Со склона холма забили орудия пушки, минометы, пулеметы. Ураганный огонь застал евреев на открытой местности. Их фигуры освещались первыми лучами солнца, которое на этот раз не пожелало стоять на месте, как во времена Иехошуа, Продвижение евреев застопорилось. Ни одна из намеченных задач не только не была выполнена, но бойцы даже не успели приступить к их осуществлению. Солдаты головной роты Хаима Ласкова не достигли еще дороги, ведущей от Латруна к Баб-эль-Ваду. Они кинулись спасаться от огня в огород монастыря. Слева от них вторая рота попала под огонь на подступах к полицейскому училищу. Выше по дороге, около Баб-эль-Вада, солдаты Айяда при поддержке местных феллахов обрушились на незащищенный фланг отряда Гуревича. На командный пост в Хульду к Шломо Шамиру полетели мольбы об артиллерийском прикрытии. Жалкая батарея Хаганы открыла огонь и делала все возможное, чтобы заставить замолчать орудия Хабеса Маджели. Но боеприпасов у евреев было в обрез, и их огонь продолжался недолго. Вскоре еврейские пехотинцы снова оказались беззащитными под арабским обстрелом.

Шломо Шамир, оценив ситуацию, понял, что битва, не успев начаться, проиграна. У него было слишком мало сил, чтобы захватить Латрун дневной фронтальной атакой. Единственное, что оставалось делать, — это организовать немедленное отступление и постараться свести к минимуму потери. Шамир выждал некоторое время, надеясь, что передовой роте Хаима Ласкова все-таки удастся обойти с фланга деревню Латрун и достичь дороги Латрун — Рамалла. Однако ураганный огонь с крыши полицейского училища и контратака Арабского легиона не позволили Ласкову выполнить эту задачу. Шамир дал приказ отступать.

Вся долина была усеяна бегущими и ползущими людьми, пытающимися спастись от огня. Чтобы прикрыть отступление, Ласков приказал роте, засевшей в саду монастыря, занять скалистый холм высоту 314, прямо против Латруна. Но как только рота показалась из сада, арабы открыли по ней огонь, и пшеничное поле, в которое когда-то Самсон пустил лисиц с пылающими хвостами, теперь снова загорелось, подожженное арабскими снарядами. Пока рота добралась до высоты, она понесла тяжелые потери.

Со своего наблюдательного поста Хабес Маджели и Махмуд Русан следили за сражением. "Боже мой! — подумал Русан. — Должно быть, евреям действительно позарез нужно взять Латрун, если они кидаются прямо под наши пушки!" Особое уважение у Русана вызвало стремление израильтян во что бы то ни стало эвакуировать с поля боя убитых и раненых. Русан видел, как группа евреев шесть раз спускалась с высоты 314, пытаясь добраться до лежащих у подножья холма тел своих товарищей.

"Каждая такая попытка приводила к дополнительным потерям", — вспоминал впоследствии Русан.

Маджели приказал своим минометчикам сконцентрировать огонь на высоте 314, а полевым орудиям стрелять по тропам, находившимся за ней. По этим тропам пытались пробраться назад в Хульду иммигранты из отряда Гуревича. За ними по пятам, как стая волков, гнались арабские феллахи; они добивали ножами раненых и упавших от усталости. Под обстрелом иммигранты забыли даже те немногие слова на иврите, которые успели выучить. Маги Мегед, два дня назад умолявший Бен-Гуриона дать людям время отдохнуть и подготовиться к сражению, пытался теперь собрать уцелевших и отвести их в укрытие. Но люди превратились в испуганное стадо. "Они не знали даже, как ползти под огнем, — вспоминал потом Мегед. — Некоторые из них не умели пользоваться винтовками, полученными за несколько часов до наступления.

Командиры отделений под пулями бегали от бойца к бойцу и показывали, как отводить затвор А те, кто знал, как спускать курок, все равно не умели целиться".

Остатки головной роты Ласкова и отряда Гуревича собрались в конце концов на склонах высоты 314. Им было приказано двигаться в деревню Бейт-Джиз, которая, по сведениям Ласкова, была занята евреями и где можно было наконец найти воду (иммигрантам так и не выдали фляжек). Однако, когда измученные бойцы добрались до Бейт-Джиза, оказалось, что евреев там нет. Деревня встретила беглецов огнем. В два часа они наконец добрались до оставленных ночью автобусов. Весь день машины Хаима Ласкова прочесывали под арабским огнем почерневшие от огня поля в поисках раненых.

В арабском штабе Махмуд Русан перебирал десятки удостоверений личности, найденных у убитых солдат противника.

— Да здесь евреи со всего света! — заметил удивленный офицер. — Они приехали сюда, чтобы сражаться за свою землю, текущую молоком и медом!

Никто так и не узнал, сколько иммигрантов заплатило в тот день своей жизнью за право ступить на землю Палестины. В хаосе, который предшествовал началу операции, не было времени составить списки подразделений. По официальному сообщению Хаганы, погибло семьдесят пять человек. Позднее признавалось, что потери были значительно больше. Арабский легион объявил, что в сражении было убито восемьсот евреев.

Доподлинно известно, что арабы захватили двести двадцать винтовок. Сами они почти не понесли потерь.

Каковы бы ни были действительные цифры, несомненно одно: батальон иммигрантов потерял в этом сражении больше людей, чем какое бы то ни было израильское подразделение во всех трех войнах Израиля против арабов.

 

41. В огне и в крови

Победа под Латруном была не единственной арабской победой. В тот же день на юге под натиском египетской армии после пяти дней героической обороны пал кибуц Яд-Мордехай. Только на севере израильская армия нанесла арабам серьезное поражение, оттеснив из Галилеи сирийские войска.

Уже начиная с 14 мая Соединенные Штаты пытались добиться через Совет Безопасности прекращения огня. Этому противилась Великобритания. Полагая, что арабы вот-вот добьются серьезных успехов, британское правительство вовсе не собиралось способствовать прекращению боев.

— Нужно позволить событиям развиваться естественным путем, — заявил британский дипломат своему американскому коллеге.

Наконец 22 мая Соединенные Штаты и Советский Союз, преодолев сопротивление Великобритании, добились резолюции Совета Безопасности о прекращении огня.

Бен-Гурион в Тель-Авиве собрал высших офицеров Хаганы и попросил их высказать свое мнение о призыве Совета Безопасности. За последние дни положение с оружием у израильской армии несколько улучшилось. Из Праги прилетели еще пять "мессершмиттов", и в Хайфский порт прибыла первая крупная партия оружия. Однако командование Хаганы единодушно высказалось за прекращение огня.

Арабские лидеры, собравшиеся в Аммане, были другого мнения.

Убежденные в скором падении Иерусалима, они категорически отвергли призыв Совета Безопасности и вместо него выдвинули свой собственный ультиматум: они дали миру сорок восемь часов на то, чтобы найти новое решение палестинского вопроса — такое, которое не предусматривало бы создание Еврейского государства.

Тем временем в Еврейском квартале Старого Иерусалима раввины, которые четырьмя днями раньше призывали поднять в их защиту "все правительства и целый мир", теперь убеждали Моше Руснака капитулировать.

— Мы все время читаем псалмы, но бои все продолжаются, — сказал Руснаку один из раввинов. — Значит, Бог хочет, чтобы мы сдались.

Положение в Старом городе было действительно безнадежным.

Солдаты Абдаллы Таля захватывали одну позицию за другой.

Половина территории Еврейского квартала была уже в руках арабов. Электричество давно не работало. Запасы воды почти истощились. Канализация не действовала, и вонь экскрементов смешивась с запахом разлагающихся трупов: мертвых негде было хоронить. В больнице кончилась кровь для переливания, не было обезболивающих средств, и операции производились без анестезии, при свете карманных фонариков.

И все же Моше Руснак решил не сдаваться. Он убеждал раввинов, что сегодня должно прийти подкрепление. Однако никто не спешил к нему на помощь. Зато Абдалла Таль, недовольный малой эффективностью артилллерии, решил перевести орудия с Масличной горы в Старый город. Талю удалось провести два броневика по улице Виа Долороза (Крестный путь), где прежде передвигались только ослы да козы.

Появление броневиков у самого Еврейского квартала совершенно ошеломило его защитников. У евреев не было ни одного противотанкового орудия. Теперь, 27 мая, их могло спасти только чудо. Проверив все свои посты, Моше Руснак обнаружил, что из двухсот бойцов, с которыми он начинал оборону квартала, и восьмидесяти, пришедших позднее с Газитом, в строю осталось лишь тридцать пять — остальные были убиты или ранены. На каждого приходилось по десять патронов.

Пулеметные ленты вышли все до последней. Дома стояли пустые.

Население пряталось в подвалах трех древних синагог. Одна из них — "Хурва" ("Руина"), главная синагога ашкеназийских евреев, была самой красивой в Иерусалиме и во всей Палестине.

Желая спасти здание синагоги от разрушения, Абдалла Таль двумя сутками ранее предупредил представителя Красного Креста, что если Хагана не сдаст своих позиций в "Хурве" и прилегающем дворе, он вынужден будет атаковать. Синагога была последним опорным пунктом Хаганы на оставшейся территории. Руснак отказался оставить здание. С падением "Хурвы" тысяча семьсот жителей квартала оказались бы в руках арабов. Руснак решил драться до конца.

Абдалла Таль собрал ротных командиров на оперативное совещание. Арабы не сомневались, что еще одна массированная атака — и Еврейский квартал падет. Таль знал, где следует ударить. Он считал, что, написав представителю Красного Креста и не получив никакого ответа, он может быть свободен в своих действиях.

— Приказываю взять "Хурву" к полудню!

— Обещай, что если мы это сделаем, — сказал капитан Мусса, — мы будем вечером пить чай в синагоге.

— Иншалла! Да свершится воля Аллаха! — ответил Таль.

Разрушение синагоги "Хурва" было последним подвигом Фаузи эль Кутуба. Четверо арабов подложили под стены синагоги заряд взрывчатки. В образовавшийся пролом устремись солдаты Арабского легиона. Отстреливаясь и бросая самодельные ручные гранаты, десяток бойцов Хаганы сдерживали их натиск еще сорок пять минут. Наконец у евреев кончились патроны, и арабы ворвались в синагогу. Там, к своему изумлению, они обнаружили редкую добычу — целый штабель винтовок. В Еврейском квартале было больше оружия, чем людей. Винтовки некому было держать в руках. Захватив синагогу, арабы овладели еще четвертью территории Еврейского квартала. От полного уничтожения квартал спасло только то, что в этом месте было много лавок, и захватчики бросились грабить их.

Воспользовавшись передышкой, Руснак пытался перейти в контратаку и захватить небольшое здание, примыкавшее к "Хурве". Арабы без труда отразили эту последнюю атаку защитников Еврейского квартала. Через несколько минут раздался чудовищный взрыв: из центра Старого города взвилось к небу облако черного дыма, и на улицы Еврейского квартала посыпались обломки кирпичей. Офицерам Абдаллы Таля не суждено было пить чай в "Хурве". Фаузи эль Кутуб считал, что его месть евреям, с которыми он воевал всю жизнь, будет неполной, если синагога уцелеет. Собрав остатки взрывчатки, он взорвал здание. Красивейшая синагога Иерусалима взлетела на воздух; город лишился одной из своих главных достопримечательностей.

Еврейский квартал держался еще два часа. Моше Руснаку пришлось выдержать еще одно, последнее сражение — на этот раз с раввинами Реувеном Хазаном и Зеевом Минцбергом, которые настаивали на капитуляции. Положение действительно было совершенно безнадежным: боеприпасов не осталось, и арабы находились буквально в нескольких метрах. В конце концов Руснак решил немного протянуть время и послал раввинов к Талю с просьбой о прекращении огня для выноса мертвых и раненых.

Таль велел раввинам прислать вместо себя рабби Вейнгартена и представителя Хаганы. Руснак медлил, но в конце концов послал к Талю Шаула Тавила — офицера Хаганы, говорящего по-арабски. Присутствовать при переговорах Таль пригласил представителя Красного Креста Отто Ленера и Пабло де Азкарате.

"Ни словом, ни жестом, — писал Пабло де Азкарате, — Таль не оскорбил и не унизил побежденных". Однако и в пререкания он не собирался вступать. Его условия были просты: все здоровые мужчины будут взяты в плен; дети, женщины и старики отпущены в Новый город; раненые будут либо взяты в плен, либо отпущены — в зависимости от тяжести ранения. Таль знал, что в Хагане служили и женщины, но он не собирался брать их в плен.

Пока шли переговоры, произошли события, убившие последнюю надежду Руснака на отсрочку капитуляции. Когда люди в подвалах узнали, что к Талю посланы парламентеры, раздались крики радости и благодарственные молитвы. Отпихивая часовых Хаганы, люди ринулись из подвалов на улицы. Не прошло и минуты, как арабы и евреи, недавно убивавшие друг друга, стали обниматься; старые знакомые узнавали друг друга со слезами облегчения на глазах; солдаты Легиона оставили свои посты и смешались с солдатами Хаганы; евреи-торговцы кинулись открывать свои лавки. Видя, что творится вокруг, Руснак понял, что капитуляция неизбежна и остается лишь официально подписать ее. Закурив последнюю оставшуюся у него сигарету, Руснак созвал своих офицеров. Все, кроме представителя Эцеля, высказались за капитуляцию. Получив согласие большинства, Руснак надел берет, прицепил к поясу парабеллум и отправился сдавать арабам древнейшую в мире еврейскую землю.

Евреи боялись, что после капитуляции солдаты Арабского легиона устроят в квартале резню. Их опасения оказались напрасными. Единственными жертвами Таля оказались не евреи, а мародеры, проявившие неумеренную ретивость при грабежах.

На закате печальная процессия покидающих Старый город евреев двинулась к Сионским воротам. Солдаты Легиона на всем пути охраняли их от возбужденной толпы, помогали старикам нести узлы и чемоданы, а женщинам — маленьких детей.

Среди тех, кто двигался сейчас к Сионским воротам, были такие, которые впервые в жизни выходили за стены Старого города. Один столетний старик ненадолго выходил из Старого города девяносто лет назад — ему хотелось взглянуть на новые дома, появившиеся вне стен, — но с тех пор он ни разу не покидал Еврейского квартала. Грустное зрелище являли собой седобородые старцы, всю жизнь проведшие за изучением Торы и Талмуда. Проходя мимо своих домов, они останавливались и в последний раз целовали мезузу на двери.

У себя в штабе Абдалла Таль дождался финального аккорда своего славного дня. Король Абдалла позвонил из Аммана и теплым отеческим тоном поздравил с победой молодого офицера, которого он десять дней назад послал в Святой город.

Когда наступила ночь, единственными евреями, оставшимися в Старом городе, были сто пятьдесят три раненых, ожидавших врачебного осмотра и решения своей судьбы: кому из них будет позволено остаться в Иерусалиме и кому придется отправиться вслед за товарищами в лагерь для военнопленных?

Лежа на полу в темноте, Иехошуа Коэн вспомнил гимн, который он слышал в детстве. Он запел, сначала тихо, потом все громче. Другие раненые подхватили, и под высоким сводчатым потолком зазвучали слова:

— В огне и в крови пала Иудея, — пели они, — и в огне и в крови возродится она.

 

42. Спокойной ночи из Иерусалима!

Захватив Старый город, Абдалла Таль собирался ударить по Новому Иерусалиму. Однако, помня о потерях Легиона при штурме "Нотр-Дам", генерал Глабб отверг его план. Тогда Таль решил доконать евреев с помощью артиллерии. Расположив свои орудия на трех ключевых высотах вокруг Иерусалима — Шейх-Джаррахе, Неби Самуэле и Масличной горе, — Таль ежедневно обрушивал на новый город до ста пятидесяти снарядов. Этого было достаточно, чтобы жизнь иерусалимцев превратилась в сущий ад.

Против артиллерии у евреев не было защиты. Городским зданиям обстрелы мало вредили. В 1920 году сэр Роналд Сторс, губернатор Иерусалима, издал указ, согласно которому дома в городе разрешалось строить только из иерусалимского камня.

Но день за днем, по мере того, как арабские пушки обстреливали город, жертвы среди гражданского населения умножались; пропорционально к численности населения потери были в пять раз выше, чем потери лондонцев от немецких бомбардировок в самый тяжелый для Англии год Второй мировой войны.

Хагане нечего было противопоставить этим обстрелам: боеприпасов было катастрофически мало, артиллеристы обязаны были отчитываться за каждый выпущенный снаряд, пулеметчики не имели права открывать огонь без особого разрешения штаба, защитникам "Нотр-Дам" запрещалось стрелять по объектам, находящимся на расстоянии более тридцати метров.

Не хватало продовольствия и воды; нормы выдачи сведены до минимума. Иерусалимцы питались одной треской, запасы которой Дову Иосефу удалось загодя накопить на складах. Из-за обстрела доставка продуктов в магазины нередко задерживалась, и хлеб, в скудных количествах выдаваемый по карточкам, порой оказывался настолько черствым, что его приходилось прежде размачивать в воде, а потом уже есть.

Город был полон больных детей. В больницах, переполненных ранеными, для них не хватало коек. Запасы воды истощались.

Колокольчики, извещавшие о прибытии водовоза, казались иерусалимцам райской музыкой. Не хватало бензина для мусорных машин, и отбросы гнили под солнцем, а сжигать их было опасно из-за арабского обстрела. Не хватало медикаментов. В больницах, рассчитанных на пятьдесят — шестьдесят коек, лежало по триста — четыреста больных и раненых. Шатаясь от голода, профессор Эдуард Джозеф и его ассистенты делали больше двадцати операций в сутки; они работали двадцать четыре часа подряд, потом восемь часов спали и снова приступали к работе. Сигареты исчезли совсем.

Их не было даже у Шалтиэля — заядлого курильщика. Как-то его адъютант Иешурун Шифф нашел на улице бесценное сокровище — три окурка. Он прибежал к Шалтиэлю. Счастливые, они вытряхнули табак на бумагу и свернули одну самокрутку, которую курили по очереди.

Но при всем этом город старался поддерживать нормальную жизнь. Радиостанция "Кол Иерушалаим" ("Голос Иерусалима"), перебравшись с улицы Королевы Мелисанды в район Рехавии, регулярно вела передачи на иврите, по-арабски, по-английски и по-французски. Оркестр иерусалимского радио в составе тридцати музыкантов продолжал давать свои традиционные концерты по вторникам — правда, теперь он играл не в студии, а на улице перед зданием радиостанции, поскольку электрического тока на трансляцию музыкальных передач не хватало. Каждый, кто не боялся обстрела, мог прийти и послушать музыку. Если обстрел усиливался, оркестранты и слушатели переходили в коридор студии, и там концерт продолжался при свечах.

Радиостанция поддерживала в жителях уверенность, что они выстоят. Изо дня в день спокойный голос диктора повторял привычную фразу: "Шалом ве-лайла тов м'Иерушалаим" — "доброй ночи из Иерусалима".

Туфик Абу Хода, премьер-министр Трансиордании, взял с письменного стола лист бумаги и с печальным видом протянул генералу Глаббу. Это была депеша из британского военного министерства. В ней указывалось, что правительство Его величества чрезвычайно обеспокоено происходящим в Палестине и считает нежелательным, чтобы кто-нибудь из подданных британской короны оказался в плену. Посему всех офицеров Арабского легиона, являющихся подданными Великобритании, надлежит немедленно перевести на восточный берег Иордана.

— Разве так поступают союзники? — с горечью сказал Абу Хода.

Одним росчерком пера Лондон лишил генерала Глабба более двух третей его офицеров, благодаря которым Арабский легион был столь эффективной военной силой. Но — мало того — через несколько часов пришло еще более скверное известие:

Великобритания наложила эмбарго на поставку оружия на Ближний Восток. Сообщалось также, что денежное субсидирование Арабского легиона станет невозможным, если Транс-Иордания своими действиями и в дальнейшем будет бросать вызов Организации Объединенных Наций. Столь крутой поворот в британской политике был результатом американского давления. Соединенные Штаты намекнули даже на прекращение экономической помощи Великобритании, если она не изменит своих позиций в ближневосточном вопросе.

Для Глабба это решение было, как он выразился, "совершеннейшей катастрофой". Если Арабский легион останется без офицеров и боеприпасов, поражение неизбежно — занятые территории придется оставить.

 

43. Мы проложим новую дорогу

Пожилой лысоватый мужчина, ворвавшийся в помещение киббуцного детского сада, где Шломо Шамир орудовал штаб своей 7-й бригады, был не израильтянином, а американским евреем. Дэвид Маркус, выпускник Уэст-Пойнта, участник высадки союзных войск в Нормандии, кавалер многих американских и британских орденов, появился в Хульде с целью осуществления одного из секретных планов, задуманных Бен-Гурионом еще давно — во время подготовки к вооруженному конфликту, грозившему стране. Понимая, что для ведения современной войны требуется не только оружие, но и знающие, опытные люди, Бен-Гурион дал указание подыскать в Соединенных Штатах профессиональных военных высокого ранга, согласных приехать Палестину и войти в ядро генерального штаба Хаганы.

Одним из выдающихся военных, предложивших свои услуги молодому государству, был бригадный генерал Уолтер Беделл Смит, начальник европейского штаба американской армии во время Второй мировой войны. Но Министерство обороны США запретило американцам служить в армиях других стран, и генералу Смиту пришлось отказаться от своего намерения.

Однако полковник Маркус отважился нарушить запрет, ушел с занимаемого им высокого поста в Пентагоне и приехал помогать своим братьям в Палестине.

Положение, в котором находился Иерусалим, требовало срочных и решительных действий, и в это майское утро Бен-Гурион дал Маркусу то же задание, что недавно Ядину: взять Латрун и открыть для движения Иерусалимскую дорогу. В кармане гимнастерки Маркуса лежал приказ о назначении его командующим Иерусалимским фронтом: таким образом, в его подчинении оказывались все израильские вооруженные силы от Иерусалима до Латруна. Тем же приказом американскому полковнику был присвоен только что созданный чин алуфа: таким образом, он стал первым генералом еврейской армии со времен восстания Маккавеев. Маркус приехал в Хульду, чтобы вместе с Шамиром подготовить новую атаку на Латрун.

Маркус и Шамир решили придерживаться той же тактики, которая была разработана для операции "Бин-Нун", с одной лишь существенной разницей: на этот раз руководители операции собирались во что бы то ни стало со скрупулезнейшей точностью придерживаться намеченной диспозиции.

Начали они с захвата двух арабских деревень, находившихся на линии планируемой атаки: Бейт-Джиза и Бейт-Сусина. Офицеры тщательно изучили характер местности и, выслав ряд разведывательных групп, получили сведения об арабской обороне (чего не было сделано в первый раз). Измотанный батальон бригады "Гивати" был заменен батальоном бригады "Александрони" под командованием Яакова Прулова, и ему были приданы оставшиеся в живых бойцы из отряда Цви Гуревича.

Для участия в операции была сформирована колонна бронированных автомобилей (тридцать две полугусеничные машины, купленные Федерманом в Антверпене, и двадцать два старых "сендвича" Хаганы); этой колонне, командиром которой был назначен Хаим Ласков, предстояло провести первую в истории израильской армии "бронетанковую" атаку. При захвате здания бывшей британской полицейской школы Шамир собирался использовать новое, только что поступившее к нему оружие — мощные огнеметы, изготовленные по чертежам Ласкова в мастерских Хаганы в Тель-Авиве. Огнеметы стреляли напалмом, но они имели один серьезный недостаток, которого Ласков не учел и за который евреям пришлось жестоко поплатиться во время сражения.

Операция "Бин-Нун-2" началась в отличие от операции "Бин-Нун-1" точно в назначенное время — в 23 часа 00 минут в воскресенье 30 мая. Минометы и "наполеончики" открыли заградительный огонь по Латруну, и одновременно бойцы Прулова двинулись к Баб-эль-Ваду, а колонна бронемашин Хаима Ласкова — к Латруну.

В темноте арабские артиллеристы не могли обнаружить движение колонны. Под прикрытием дымовых шашек машины Ласкова спокойно перевалили через самое опасное место, взятое под прицел арабских пушек, — небольшой хребет на подступах к полицейской школе. В это время батальон Прулова взял первый рубеж — деревню Деир-Аюб, откуда уже открывался вид на Баб-эль-Вад; но дальше Прулов натолкнулся на серьезное сопротивление.

В самом Латруне операция пока развивалась согласно плану, и все шло как нельзя лучше. Передовая машина сумела подойти очень близко — на пятьдесят метров — к полицейской школе.

Пока солдаты Легиона с крыши школы забрасывали евреев гранатами, группа саперов ринулась к железной двери здания и подложила под нее заряд динамита. Это было излишним: дверь оказалась незапертой. В десятке метров от школы командир арабской роты прикрытия капитан Иззат Хасан, имевший в своем распоряжении минометы и противотанковые орудия, с досадой следил за схваткой: в темноте он едва различал силуэты сражающихся и поэтому не решался стрелять, опасаясь попасть в своих.

В это время заработали ласковские огнеметы, и внезапно все вокруг озарилось ярким пламенем, так что фасад здания стал отлично виден. С диким грохотом взорвался динамит. Из второй машины выскочил штурмовой отряд, который ринулся к двери. В первом этаже завязался рукопашный бой; пошли в ход автоматы, гранаты и ножи. Однако события развивались не так, как рассчитывал Ласков, Огнеметы, которые, по замыслу Ласкова, должны были подавить арабскую оборону на крыше, вместо этого подожгли фасад. Над зданием поднялись языки огня, и вокруг стало светло, как днем. Капитан Хасан увидел перед собой ряд отлично освещенных мишеней — еврейские бронированные машины... Он не заставил себя долго ждать и открыл по этим машинам огонь прямой наводкой из противотанковых орудий.

Одна за другой машины Ласкова вспыхнули, как факелы.

И тут произошло еще одно несчастье. Саперы предварительно очистили от мин дорогу, по которой следом за бронеколонной следовали автобусы с пехотинцами, но не разрядили мины, а просто сложили их в кювете. Первый солдат, выскочивший из автобуса, спрыгнул прямо на эту груду мин. Раздался страшный взрыв, двадцать человек было убито, а остальные обратились в бегство.

Через несколько минут Ласков получил по радио сообщение о том, что арабы остановили продвижение Прулова. Мощные огнеметы превратили возможную победу в поражение. Из тех, кто ворвался в здание школы, никому не удалось уйти живым.

Уцелевшие машины стали отходить, лавируя под арабским огнем, Хагане и на этот раз не удалось вытеснить арабов из Латруна.

Пять дней прошло со времени первой атаки. Запасы на складах Дова Иосефа продолжали таять, и надежда на спасение с каждым часом слабела. Не могло быть и речи о том, чтобы бросить потрепанную бригаду Шамира в третью атаку на позиции Легиона. После двух поражений стало очевидным, что взять Латрун не удастся.

Джип надрывно фыркал, тарахтел и буксовал, словно протестуя против возложенной на него непосильной задачи. В машине сидели Дэвид Маркус и Вивиан Герцог. Молодой офицер Пальмаха Амос Хорев вел джип, как ведут байдарку через речные пороги.

Машина спустилась в овраг и стала натужно карабкаться наверх по противоположному склону; запахло жженой резиной и горелым автомобильным маслом. На последних метках подъема Маркус и Герцог вылезли из кабины и принялись подталкивать джип сзади.

Выбравшись из оврага, они остановились, чтобы перевести дух и оглядеться. В четырех километрах от них вырисовывался в лунном свете холм, который 7-я бригада безуспешно пыталась взять прошлой ночью. Внизу под холмом извивалась Иерусалимская дорога, выше терявшаяся в ущелье Баб-эль-Вад.

Крутая каменистая тропа, по которой только что проехал джип Амоса Хорева, шла параллельно Иерусалимской дороге. Миновав покинутую арабами деревню Бейт-Сусин, тропа, почти неразличимая среди густых зарослей дикой горчицы, тимьяна и цикламена, пересекала несколько глубоких вади и по крутому склону поднималась в Иудейские горы. С древнейших времен это была тропа пастухов. Вздохнув, Амос Хорев взглянул на черные очертания гор впереди.

— Если бы только найти здесь дорогу! — задумчиво сказал он.

— По ней можно было бы пробраться в Иерусалим.

— Какая же здесь может быть дорога? — недоверчиво покачал головой Герцог.

— А почему бы и нет? — усмехнулся Маркус. — Прошли же мы когда-то через Красное море...

Хорев, Маркус и Герцог прилегли вздремнуть возле джипа.

Внезапно их разбудил рокот мотора. Они схватили свои автоматы и укрылись в оливковой роще. С противоположной стороны холма — со стороны Иерусалима — по крутому склону медленно взбирался джип. Хорев осторожно пополз вперед, пытаясь выяснить, кто это едет. Неожиданно он радостно вскрикнул бросился вперед — он узнал водителя джипа и его спутника. Это были товарищи Хорева — пальмаховцы из бригады "Харель", и приехали они из Иерусалима.

Для всех пятерых эта случайная встреча в Иудейских горах явилась радостным открытием. Каждый из джипов покрыл половину расстояния, отделявшего еврейскую столицу от побережья. Если путь, по которому проехали джипы, удастся приспособить для грузовых машин, то Иерусалим будет спасен.

Вернувшись наутро в Тель-Авив, Маркус, Хорев и Герцог немедленно отправились к Бен-Гуриону и доложили ему о происшествии.

Бен-Гурион понимал, что тропа, по которой с трудом проезжает джип, не может спасти город со стотысячным населением.

— Нужна дорога, настоящая дорога, — сказал Бен-Гурион.

Однако, понимая, какое огромное психологическое значение может иметь для осажденных появление даже одной машины, Бен-Гурион приказал Хореву этой же ночью повторить путешествие и доехать до самого Иерусалима.

На следующее утро Амос Хорев лихо подъехал в своем джипе к иерусалимской базе Пальмаха в Кирьят-Анавим. А в десять часов вечера Ицхак Леви, начальник отдела разведки штаба Шалтиэля, вместе с десятком иерусалимских пальмаховцев сел в джип, чтобы проделать тот же путь в обратном направлении. В пять часов утра после долгой и утомительной дороги джип Ицхака Леви въехал в Реховот. Усталый после бессонной ночи, он вошел в первое попавшееся кафе и попросил чашку кофе.

— Откуда ты? — спросил хозяин кафе.

— Из Иерусалима, — ответил Леви.

— Из Иерусалима?! — не поверил хозяин. Все, кто был в кафе, кинулись к Леви я принялись обнимать его, целовать, поздравлять, словно он был покорителем Эвереста. Когда толпа успокоилась, хозяин поставил перед Леви тарелку с совершенно неслышным лакомством — клубникой со сливками. Съев клубнику, Леви отправился прямо к Бен-Гуриону.

— Сможем мы удержать Иерусалим или нет? — в упор спросил Бен-Гурион.

— В городе голод, — ответил Леви. — Можно ожидать, что скоро люди начнут умирать. Но судьба Иерусалима еще в большей степени, чем от пищи, зависит от боеприпасов. Одна массированная арабская атака — и город падет. Арабы сомнут нас.

— Передай Шалтиэлю, — сказал Бен-Гурион, — что нужно держаться. Мы вам поможем. Ради того, чтобы спасти Иерусалим, мы проложим новую дорогу.

Через час Леви вошел в помещение склада оружия Хаганы в Хульде.

— Господи! — воскликнул он, увидев горы боеприпасов. — Если бы все это было у нас в Иерусалиме!

Как ребенок, попавший в кондитерскую лавку, Леви ошалел от восторга и не знал, что ему взять. Наконец, он загрузил в свой джип тридцать чешских пулеметов и сто трехдюймовых минометных снарядов и отправился назад в Иерусалим.

В штабе Хаганы шло совещание под председательством Дэвида Маркуса и Иосефа Авидара — обсуждались опросы, связанные со срочной прокладкой новой дороги в Иерусалим. Дорога должна быть проходимой не только для джипов, но и для тяжело груженых грузовиков. Строить придется под постоянной угрозой арабского обстрела из Латруна.

На этот раз командиры Хаганы не стали обращаться к Танаху в поисках кодового названия для операции. Вспомнив, как китайские кули построили дорогу длиной в семьсот пятьдесят миль через джунгли Бирмы, решили назвать новую трассу Бирманской дорогой.

 

44. Арабский народ никогда не простит нам

В пятницу 4 июня Дов Иосеф послал Бен-Гуриону самое мрачное сообщение из всех, какие ему приходилось отправлять в Тель-Авив. Он писал, что если даже сократить выдачу хлеба с двухсот до ста пятидесяти граммов в день, запасов муки хватит только на пять дней. "Мы не можем рассчитывать на чудо, — предупреждал он Бен-Гуриона. Я прошу любым способом доставить в Иерусалим хлеб. Мне безразлично, на чем его привезут — на джипах или на верблюдах".

Вопреки мнению Дова Иосефа именно чуду предстояло спасти Иерусалим; и орудием этого чуда стал единственный имевшийся в распоряжении Дэвида Маркуса бульдозер, принадлежавший строительной фирме "Солел Боне".

Американский полковник указал на Иудейские горы.

— Через эти горы, — сказал он водителю бульдозера, — мы должны проложить дорогу.

За одну ночь деревня Бейт-Джиз превратилась в строительный лагерь. Бульдозер, скрежеща, врезался в почву, за ним шли люди: из-за отсутствия машин приходилось использовать человеческие руки. Обливаясь потом, задыхаясь в красной пыли, поднятой бульдозером, армия каменотесов, землекопов, корчевщиков следовала за бульдозером, засыпая ямы, разравнивая почву, убирая камни, выкорчевывая пни, топорами и пилами расчищая трассу, прорезанную ножом бульдозера. Люди работали круглые сутки; спали тут же, на месте, чтобы, проснувшись, тотчас, не теряя ни минуты, снова взяться за работу. Днем их деятельность выдавали вздымавшиеся к небу облака пыли, а ночью — клацанье и тарахтенье бульдозера, раздававшееся на всю округу, вплоть до Латруна.

Конечно, весь этот шум и лихорадочная суета не могли не привлечь внимания арабов в Латруне. Маркус выставил вокруг места работы патрули, дозоры и засады, чтобы Арабский легион не застал строителей врасплох. Вскоре Маркусу удалось раздобыть второй бульдозер. Однако почва была столь каменистой, а склоны — такими крутыми, что приходилось прокладывать добрых триста метров дороги вместо ста. Маркус начал отчаиваться. Чудо требовало слишком много времени.

В Иерусалиме к обстрелам с Масличной горы добавилась еще одна опасность. Полевые орудия египетской армии стали обрушивать на город ливни шрапнели. Количество убитых и раненых росло. Дана Адамс Шмидт, корреспондент газеты "Нью-Йорк Тайме", писал, что за все четыре года Второй мировой войны он не видел ничего подобного обстрелу Иерусалима. Снаряды не разбирали жертв. Один снаряд влетел в окно парикмахерской и убил хозяина и сидевшего в кресле клиента; человек, ожидавший в очереди, остался цел и невредим. Разрыв другого снаряда тяжело ранил женщину, которая несла домой с трудом добытое сгущенное молоко для своей беременной сестры; молоко даже не пролилось. Това Гольдберг, шестнадцатилетняя девушка из Гадны, бежала по улице с донесением с одного поста Хаганы на другой, когда около нее разорвался снаряд. Това потеряла сознание. Придя в себя, она увидела, что ей оторвало кисть правой руки; оторванная кисть лежала рядом, и пальцы судорожно сжимали листок с донесением. Това подобрала кисть другой рукой и, спотыкаясь, побрела к тому месту, куда ее послали.

Добравшись туда, она протянула какому-то парню свою оторванную кисть и сказала:

— Вот донесение. А теперь, пожалуйста, вызови врача.

Каждый день на стенах появлялись все новые и новые листки с именами и фотографиями убитых. В начале июня на одном из таких листков написали имя девушки, погибшей на южной окраине города. На следующее утро отец этой девушки, Дов Иосеф, как обычно, занял свое место за рабочим столом. Даже гибель дочери не могла заставить его прервать работу.

Нормы выдачи продуктов снова были урезаны В субботу 5 июня иерусалимцы получили по сто пятьдесят граммов хлеба и по восемь унций сушеных бобов, гороха и крупы на неделю.

Полковник Маджали заметил в нескольких километрах от своих позиций подозрительную активность; он понял, что евреи прокладывают новую дорогу в Иерусалим. Он послал капитана Русана к командиру бригады полковнику Эштону. Маджали предлагал начать артиллерийский обстрел зоны строительства.

Эштон, выслушав Русана, равнодушно, пожал плечами.

— Местность непроходимая, — сказал он. — Горы, пропасти. Им никогда не удастся построить там дорогу.

И он отправил Русана обратно с приказом: "Ни в коем случае не расходовать боеприпасы в секторе Бейт Джиз — Бейт-Сусин".

В понедельник 7 июня Дов Иосеф потерял последнюю надежду.

Он, правда, знал, что Хагана, учитывая бедственное положение Иерусалима, готовит еще одну атаку на Латрун, но боялся, что, даже если Латрун удастся взять, иерусалимцев это уже не спасет. Дов послал Бен-Гуриону отчаянную телеграмму, которая кончалась словами:

"Что будет, если операция провалится? Если к пятнице мы не получим хлеба — это смерть".

До пятницы оставалось слишком мало времени, чтобы ждать окончания строительства дороги. Бен-Гурион собрал своих ближайших соратников. Доставить в Иерусалим продовольствие можно было только одним путем. От того места, где теперь работали бульдозеры, до пункта, куда могли подойти грузовики из Иерусалима, было пять километров — пять километров крутых каменистых спусков и подъемов. Никакая машина не могла пройти здесь, и Бен-Гурион решил положиться на древнейший способ передвижения — пеший. Советники Бен-Гуриона подсчитали, что шестисот человек, которые на плечах будут переносить мешки с мукой по этому участку, будет достаточно, чтобы спасти иерусалимцев от голодной смерти.

В тот же вечер в помещении Гистадрута в Тель-Авиве собралась разношерстная публика — чиновники, банковские клерки, рабочие, лавочники (среди них оказался популярный исполнитель народных песен Мордехай Зеира). Это были коренные горожане, которым никогда не приходилось путешествовать в горах, к тому же все они были людьми немолодыми. Их погрузили в автобусы и отвезли в Кфар-Билу.

Там они увидели женщин, наскоро собранных из окрестных киббуцев, поспешно упаковывавших в мешки муку, рис, сахар, сушеные фрукты и шоколад. Иосеф Авидар, главный "завхоз" Хаганы, вкратце объяснил растерянным людям стоящую перед ними задачу, Кончив говорить, он указал на груду мешков и добавил:

— Каждый из вас доставит такое количество пищи, горого хватит, чтобы сто евреев в Иерусалиме прожили еще один день.

Авидар приготовил еще один сюрприз. Триста заплечных каркасов, купленных Федерманом в Антверпене в канун минувшего рождества, нашли наконец свое применение. Авидар приказал новоявленным грузчикам положить мешки на каркасы и садиться в автобусы. Затем автобусы тронулись в путь к Иудейским горам.

Переход дался нелегко — один из его участников умер в пути от сердечного приступа. Но тридцать, тысяч евреев Иерусалима получили пищу еще на один день. Во вторник 8 июня Арье Белькинд, заведующий иерусалимскими продовольственными складами, позавтракав несколькими ломтиками мацы, отправился на работу. По пути его ни на минуту не оставляли мысли о надвигавшейся трагедии. Войдя к себе на склад, он вдруг обнаружил на полу груду мешков. Пораженный, Белькинд опустился на колени, развязал один мешок и запустил туда пальцы. Там была мука. Белькинд не выдержал и заплакал.

Существовал еще один способ спасти Иерусалим, и Бен-Гурион был намерен, если удастся, им воспользоваться. После того, как арабы отвергли первый призыв ООН о прекращении огня, Великобритания внесла в Совет Безопасности предложение о перемирии на месяц. Однако для евреев были неприемлемы два условия британского плана: воюющие стороны в период перемирия не должны ввозить в Палестину оружие и боеспособных мужчин. А это и было главной задачей израильтян.

Арабы, несмотря на охлаждение к ним Великобритании, тоже не приняли призыва Совета Безопасности, и задача найти решение, приемлемое для обеих сторон, была возложена на посредника ООН графа Фольке Бернадотта. Шведский дипломат посетил Каир, Бейрут, Амман и Тель-Авив и в понедельник 7 июня предложил Арабской лиге и Израилю новый план, в котором была сделана одна уступка: людям призывного возраста разрешался въезд в Палестину, но при условии, что до перемирия из них не будут сформированы воинские подразделения.

У Бен-Гуриона не было иного выхода, как согласиться. Он понимал, что Израиль держится из последних сил. Запасы истощились. Хагана потерпела два поражения под Латруном, потеряла Старый город в Иерусалиме и отступала под натиском иракских войск. Египтяне стояли в тридцати семи километрах от Тель-Авива. Только на севере евреям сопутствовал успех: они взяли Акко, дошли до ливанской границы и оттеснили сирийцев из Галилеи. Но все подразделения были измотаны, и передышка была необходима. Нужно было произвести перегруппировку и реорганизацию частей и пополнить оснащение. Смертельная угроза нависла над Иерусалимом.

Несмотря на героические усилия строителей новой дороги и ночных носильщиков, Бен-Гуриона все чаще терзало опасение, что арабы завладеют Иерусалимом. И он сообщил графу Бернадотту о своем согласии в надежде, что противник тоже примет условия перемирия.

Лидеры Арабской лиги снова собрались в Аммане, чтобы обсудить предложение графа Бернадотта. На этот раз мнения резко разошлись. На первый взгляд казалось, что арабам нет смысла соглашаться на перемирие. Хотя их успехи на самом еле были куда скромнее, чем утверждала арабская пропаганда, они все-таки почти на всех фронтах теснили евреев. Однако будущее не представлялось таким уж многообещающим. Египтяне, правда, оккупировали большую территорию, но еврейских поселений они захватили сравнительно мало. Многие поселения остались в тылу у египетской армии и представляли для нее серьезную потенциальную угрозу. Испытывая острую нехватку оружия и боеприпасов, они тем не менее оказывали отчаянное сопротивление. Египтяне понимали, что захватить их будет совсем не так просто. Решительной контратакой израильтяне остановили египетское продвижение к Тель-Авиву. Кампания обнаружила неподготовленность египетской армии и продажность ее поставщиков. Всего не хватало: медикаментов, продовольствия, воды, бензина, боеприпасов. Винтовки то и дело давали осечку, а гранаты взрывались раньше времени прямо в руках у бойцов. Старшие офицеры предпочитали отсиживаться в тени своих палаток вместо того, чтобы жариться со своими солдатами под палящим солнцем. Моральное состояние войск с каждым днем ухудшалось. Младшие офицеры с горечью поняли, что их бросили на убой в ненужную им войну, к которой армия была совершенно не подготовлена, в ю время как правители в Каире продолжают жить в роскоши.

Иракская армия, не сумевшая развить достигнутый успех, полностью разочаровала арабов. Ливанцы, проведя 14 мая несколько маневров, рассчитанных на внешний эффект, бездействовали. Сирийцы были полностью разгромлены. Один лишь Арабский легион достиг заметных успехов, но и он не сумел взять Иерусалима. Ирак, Египет и Трансиордания зависели от поставок оружия из Великобритании — из-за британского эмбарго они могли остаться без боеприпасов, оборудования и запасных частей. Великобритания, которая 14 мая не ударила палец о палец, чтобы предотвратить войну в Палестине, теперь оказывала активное давление на своих ближневосточных союзников, убеждая их согласиться на прекращение огня.

Как ни странно, из арабских лидеров, собравшихся в Аммане, наиболее воинственно были настроены руководители как раз тех стран, которые меньше всего сделали для арабской победы: Сирии и Ливана.

Верховный Арабский комитет — детище муфтия — тоже яростно противился перемирию, опасаясь, что за месяц у арабов пропадет всякое желание воевать и их непрочное единство, возникшее в борьбе против общего врага, рухнет.

Такую же позицию занял и Аззам Паша; он считал, что войну нужно продолжать хотя бы потому, что передышка пойдет на пользу евреям. Аззам Паша понимал, что мировое общественное мнение на стороне Израиля. За время перемирия арабские страны не смогут серьезно пополнить свои арсеналы, а Израиль сможет.

Генерала Глабба перспектива прекращения огня устраивала.

"Арабский легион понес незначительные потери, — писал он, — а добились мы куда большего, чем можно было рассчитывать, начиная военные действия в столь неблагоприятных условиях".

Решающую роль сыграла позиция бывшего профессора истории, египетского премьер-министра Нукраши Паши, который с самого начала был против этой войны и согласился на нее лишь под сильным нажимом. Египетский король Фарук, который, вступая в войну, мечтал о молниеносной победе, был теперь глубоко разочарован ходом кампании, и поэтому Нукраши Паша получил наконец возможность высказать свое мнение.

— Мы увязли в войне, которую не следовало начинать, — заявил он. — Сейчас мы должны согласиться на предложение ООН о прекращении огня и за этот месяц улучшить состояние наших армий. Тогда мы, возможно, победим.

— Чепуха! — взорвался Аззам Паша. — Твоя армия стоит в двадцати пяти милях от Тель-Авива. Она побеждает, но ты хочешь передышки! По-твоему, евреи в это время будут сидеть сложа руки? Они сделают все, что смогут, и через месяц станут вдвое сильнее тебя!

Аззам Паша опасался, что для египетского премьер-министра прекращение огня — всего лишь удачный предлог вовсе выйти из войны. Разгорелся спор, но Нукраши Паша непоколебимо стоял на своем. Когда стало ясно, что продолжать войну хотят только сирийцы, а большинство проголосует за прекращение огня, Аззам Паша в ярости написал заявление об отставке с поста Секретаря Арабской лиги. Затем, поддавшись увешеваниям Нукраши Паши, он взял свое заявление обратно.

— Ну ладно, — сказал он, я останусь. Но знайте: арабский народ никогда не простит нам того, что мы намерены сделать.

 

45. Тост за живых

В ночь с 9 на 10 июня Хагана снова попыталась взять Латрун — до того, как вступит в силу соглашение о прекращении огня. И снова она потерпела неудачу: атака была отбита. На девятнадцать лет Латрунская долина останется в руках арабов.

Когда до Иерусалима дошли известия о третьем поражении Хаганы под Латруном, жителями овладело отчаяние. Тех продуктов, которые добровольцы из Тель-Авива каждую ночь приносили но тропе в Иудейских горах, не хватало, чтобы поддержать истощенных людей. Жителям грозила голодная смерть. Стали раздаваться голоса, требовавшие капитуляции. С каждым днем они усиливались. Особенно настаивали на капитуляции восточные евреи. Если бы в городе начался голодный бунт, это продемонстрировало бы арабам, насколько отчаянным является положение в Иерусалиме, и могло бы побудить их отказаться от перемирия, которое, по мнению Дова Иосефа, было для города единственным шансом на спасение.

Архитектор Дан Бен-Дор предложил увеличить нормы выдачи продуктов выходцам из восточных стран за счет остальных.

— Европейцы — народ более сознательный, — сказал Бен-Дор. — Они лучше понимают, как важно держаться до конца.

— Что? — вскипел Дов Иосеф. — Чтобы за свое малодушие они еще и премию получили? Никогда!

Шел двадцать шестой день непрерывных обстрелов, и отчаявшиеся жители надеялись теперь только на месячное перемирие, о котором договорился граф Бернадотт. Перемирие должно было вступить в силу на следующий день, в пятницу 11 июня, в десять часов утра. Но ликовать было рано. Граф Бернадотт уже дважды назначал день и час прекращения огня, и дважды оно срывалось.

В тридцати пяти километрах от кабинета Дова Иосефа, неподалеку от ущелья Баб-эль-Вад, по колдобинам, и рытвинам, ухабам и косогорьям переваливался джип; в нем, хватаясь за что только можно, тряслись двое американских корреспондентов; их немилосердно болтало и бросало во все стороны. Корреспонденты ехали по новой трассе, которую бульдозеры Дэвида Маркуса прогрызли в Иудейских горах. Эта поездка ознаменовала формальное открытие Бирманской дороги.

Дорогу открывали не потому, что она уже была готова. Отнюдь нет — тяжелые грузовики по ней по-прежнему не могли пройти.

Евреи решили оповестить мир о своей "дороге жизни" по сугубо политическим причинам. Провезя по ней иностранных корреспондентов, Израиль официально зафиксировал тот факт, что Бирманская дорога вступила в строй до начала прекращения огня и, следовательно, не подлежала юрисдикции Инспекторов ООН по надзору за соблюдением соглашения.

А в нескольких километрах от Бирманской дороги, возле церкви в христианской арабской деревне Абу-Гош, в этот вечер прозвучал винтовочный выстрел. Еврей-часовой на командном посту сил Хаганы, действующих между Иерусалимом и Баб-эль-Вадом, ринулся к закутанной в белое фигуре, в которую он только что стрелял. Дэвиду Маркусу не суждено было дожить до завершения строительства дороги. Первый генерал еврейского государства был мертв. Часовой принял Маркуса за араба — тот вышел из своей палатки помочиться, завернувшись в белую простыню.

В пятницу 11 июня в восемь часов утра в штабе Таля зазвонил телефон. Король Абдалла лично сообщал молодому майору, что в десять часов вступает в силу соглашение о прекращении огня.

— Ваше Величество! — застонал Таль. — Да как же я их удержу? Они чувствуют, что победа почти достигнута.

Именно потому, что Абдалла отлично понимал, как трудно будет Талю заставить своих людей и особенно ополченцев муфтия прекратить огонь, король лично позвонил ему по телефону.

— Ты солдат, и я отдаю тебе приказ, — сказал Абдалла. — Ты должен прекратить огонь ровно в десять часов.

В течение двух часов после этого Иерусалим словно обезумел: повсюду шла непрерывная, отчаянная пальба, будто обе стороны перед началом перемирия стремились начисто опустошить свои арсеналы. В десять часов перестрелка достигла своего апогея, но это были уже последние залпы. Затем пальба начала смолкать, как затихающая гроза. И в десять часов четыре минуты в Иерусалиме воцарилась странная, непривычная, гнетущая тишина.

Дову Иосефу было не до отдыха; его рабочий день продолжался.

Не успели стихнуть последние выстрелы, как он тут же отправил Бен-Гуриону донесение с подробным перечислением всего, что было в первую очередь необходимо Иерусалиму.

В том же здании Еврейского агентства, за несколько комнат от кабинета Дова Иосефа, Давид Шалтиэль собрал у себя в штабе офицеров. Из ящика стола он вынул бутылку французского шампанского, найденную в каком-то доме во время продвижения Хаганы еще 14 мая, и налил всем по стакану. Затем он торжественно предложил тост:

— За тех, кому нынешнее перемирие спасло жизнь!

Для Давида Бен-Гуриона, встретившего начало перемирия в своем кабинете в Тель-Авиве, дарованная Израилю тридцатидневная передышка была "голубой мечтой". Но так же, как и в ночь голосования в ООН, и в торжественный день 14 мая, у Бен-Гуриона не было времени праздновать. На его письменном столе лежало только что полученное донесение от Эхуда Авриэля об отправке третьей партии оружия из Югославии. Во Франции удалось закупить стомиллиметровые минометы. Чехи согласились обучать еврейских летчиков, парашютистов и танкистов. Авриэль закупил новые самолеты, которые скоро своим ходом должны были прибыть из Праги в Тель-Авив. Еврейское государство выжило, положение стало изменяться в пользу евреев, и Бен-Гурион верил, что теперь в истории ею народа начинается новая эпоха. Враги Израиля совершили в тот день роковую ошибку.

 

46. Тридцатидневная передышка

Для встречи между двумя людьми, целый месяц яростно боровшимися за овладение Иерусалимом, было выбрано весьма подходящее место. Посреди улицы, названной в честь воина, который девять веков тому назад тоже мечтал об овладении Иерусалимом, — герцога Готфрида Бульонского, предводителя первых крестоносцев, — сошлись Давид Шалтиэль, еврей из Гамбурга, и Абдалла Таль, молодой араб из Трансиордании. Оба немного помедлили, окидывая друг друга оценивающим взглядом.

Затем противники отдали друг другу честь и обменялись рукопожатием. Им предстояло определить демаркационную линию между позициями воюющих сторон в одном из районов Святого города — арабском квартале Мусрара. Накануне вечером Хагана предприняла здесь свою последнюю атаку и оттеснила арабских ополченцев на двести метров. Шалтиэль настаивал на том, чтобы захваченный участок остался за евреями.

— Если ваши позиции здесь, то где же у вас укрепления? — скептическим тоном спросил Таль по-английски.

— Наши укрепления — это наши окровавленные рубахи, — сказал Шалтиэль.

На Таля этот ответ произвел впечатление. — Хорошо, — сказал он своему противнику, — как офицер и джентльмен я принимаю ваши условия.

В еврейской части города жизнь постепенно возвращалась в нормальное русло. Открылись магазины, с улиц убрали мусор и битое стекло. Снова начала выходить газета "Палестайн Пост", на улицах появились первые автобусы. Но важнее всего было то, что прекращение огня устранило угрозу голодной смерти.

Главная забота Дова Иосефа заключалась сейчас в том, чтобы установить сотрудничество с представителем ООН графом Бернадоттом. Представитель ООН настаивал на том, чтобы снабжение Иерусалима оставалось таким же, каким оно было в первые дни после прекращения огня, и чтобы продовольствие, подвозившееся по Бирманской дороге, включалось в общий подсчет. Дов Иосеф не имел ни малейшего намерения соглашаться на это условие. Кошмар последних дней осады не должен был повториться. За четыре недели перемирия Дов Иосеф собирался ввезти в Иерусалим столько продовольствия, сколько физически удастся доставить.

— Бирманская дорога не подлежит юрисдикции ООН, — заявил он шведскому дипломату. — И, как бы там ни было, не вам указывать, сколько мы должны есть после стольких недель голода.

Давид Шалтиэль дал указание своим специалистам подсчитать, сколько потребуется оружия, боеприпасов и оборудования, чтобы после окончания перемирия сразу же начать наступление и захватить весь Иерусалим.

Бен-Гурион в Тель-Авиве собрал на совещание высших офицеров Хаганы, чтобы обсудить ситуацию. Повсюду были разного рода нехватки, и за тридцать дней все это следовало восполнить.

Почти везде не хватало оружия и боеприпасов, тогда как на складах Хайфского порта лежали нераспакованные ящики со всем необходимым. Особенно не хватало противотанкового оружия.

Бойцы сражались босиком, одетые во что попало, иной раз даже в пижамы, с непокрытой головой. Выслушав все эти жалобы, Бен-Гурион взял слово.

— У нас есть, — сказал он, — тридцать дней передышки, и нужно предельно использовать каждый из этих дней. Тридцати дней достаточно, чтобы обучить солдата еврейской армии. Невзирая на условия перемирия, мы ввезем оружие и людей из Европы и с Кипра. Главная наша беда — не отсутствие обуви и головных уборов, а отсутствие дисциплины. Сколько позиций из-за этого потеряно, сколько упущено возможностей! Если бы у нас была одна армия, а не несколько, если бы мы действовали по единому стратегическому плану, мы бы добились гораздо большего. Дальше так продолжаться не может. Необходим единый план кампании, иначе нам грозит поражение. Если бои возобновятся а надо полагать, это случится, они будут решающим этапом нашей борьбы.

Джон Глабб надеялся, что бои не возобновятся. У него были основания верить, что так оно и будет. Примерно в то же время, когда Бен-Гурион в Тель Авиве собрал на совещание офицеров Хаганы, премьер-министр Абу Хода в Аммане категорическим тоном заявил Глаббу:

— Военных действий больше не будет. Нукраши Паша и я намерены не допустить продолжения войны. Хватит умирать, и хватит тратить деньги впустую!

Глабб придерживался того же мнения. Бои показали, что арабы не в силах выиграть эту войну. По словам Глабба, главная причина неудач заключалась в том, что "в этом вооруженном конфликте европейское население, находящееся на уровне современных знаний, противостояло населению более многочисленному, но не обладавшему техническими познаниями и соотвстствующим образованием, однако легко возбудимому и не поддающемуся контролю". Глабб считал, что до тех пор, пока арабское общество не достигнет должного уровня развития, нечего и думать тягаться с евреями. Самое лучшее, что можно сделать, это воздержаться от войны.

Однако что бы там ни думал о евреях генерал Глабб, наиболее значительных успехов за эти четыре недели они добились не благодаря своей образованности, а благодаря упорству и неутомимой энергии. Лихорадочные работы на Бирманской дороге продолжались, появились новые бульдозеры, новые рабочие и мощные трелевочные тракторы и грейдеры. И к 19 июня — меньше чем через три недели после начала строительства Бирманская дорога была уже по-настоящему готова и открыта. В этот день по ней прошло сто сорок доверху нагруженных трехтонных грузовиков. Поскольку инспекторы ООН придирчиво проверяли у Латруна все еврейские продуктовые автоколонны, желая удостовериться, что евреи не доставляют тайком оружия в Иерусалим, первые грузовики, пущенные по Бирманской дороге, везли "товар" для Давида Шалтизля.

Когда движение наладилось, пошли грузы и на склады Дова Иосефа. За первую неделю в Иерусалим по Бирманской дороге было доставлено две тысячи двести тонн продовольствия (этого количества хватило бы, чтобы кормить город четыре месяца по скудным нормам военного времени). Символом того, что арабам не удалось "задушить Иерусалим", как угрожал полгода тому назад Абдул Кадер Хусейни, явилась колонна грузовиков, доставившая 22 июня давно забытое иерусалимцами лакомство — апельсины. Вдоль дороги полтораста человек прокладывали двадцатипятикилометровый водопровод, который мог обеспечить Иерусалим водой. Работали по четырнадцать часов в сутки.

Водопровод был сооружен за девятнадцать дней.

В нарушение условий перемирия Израиль начал получать из-за границы крупные партии оружия. 15 июня в Хайфе пришвартовалось судно, на борту которого находилось двадцать девять пушек, четыре зенитных орудия, сорок пять тысяч снарядов и десять танков. Второе судно доставило сто десять тонн тола, десять тонн бездымного пороха и двести тысяч взрывателей. Из Мексики корабль "Кефалос" привез тридцать шесть пушек, пятьсот пулеметов, семнадцать тысяч снарядов, семь миллионов патронов и вдобавок тысячу четыреста тонн сахара, в котором и был хитроумно спрятан этот груз оружия на случай, если бы англичанам вздумалось обыскать "Кефалос" в Гибралтаре. Из США поступили джипы, грузовики, пикапы, химикалии для производства взрывчатки, радарная установка и оборудование для производства базук. Неутомимый Иехуда Арази купил в Италии еще тридцать танков. Эхуд Авриэль отправил из Праги восемь миллионов патронов, двадцать два легких танка и четыреста пулеметов. Израильский воздушный флот, начавшийся с нескольких спортивных машин, состоял теперь из семидесяти трех боевых самолетов разных типов. Соотношение сил действительно менялось в пользу евреев и менялось быстро.

За то же время арабские государства, лишенные поддержки Великобритании и симпатий мирового обшественного мнения, сделали весьма незначительные закупки оружия. Арабы возлагали надежды на успешное завершение миссии полковника Фуада Мардама в итальянском порту Бари. После долгих трудов Мардам привел в порядок часть винтовок, поднятых с затонувшего корабля "Лино". Вычищенные и смазанные, винтовки лежали на складе, но Мардаму не удавалось найти судно для отправки груза на Ближний Восток. Наконец ему посчастливилось связаться с судовым агентством "Менара" в Риме, которое за миллион лир зафрахтовало для Мардама двухсотпятидесятитонный корвет "Аргиро". Мардам погрузил свои винтовки на корвет и протелеграфировал в Дамаск, что груз отправлен. Груз действительно был отправлен, но не в Александрию, а в Тель-Авив. В агентстве "Менара" Мардаму забыли сообщить одну существенную подробность: корвет "Аргиро" принадлежал Израилю.

Давид Бен-Гурион и его товарищи могли теперь уверенно смотреть в будущее. С каждым днем перемирия силы евреев росли, и надежда на победу в случае возобновления боев становилась все более реальной. Однако оптимизм Бен-Гуриона оказался преждевременным. Израиль столкнулся с опасностью, куда более серьезной, чем арабское вторжение, — внутренние распри, которые некогда привели к гибели древнего еврейскою государства, снова угрожали подорвать силы и единство ишува.

Организация Эцель, заявившая о себе в Иерусалиме уничтожением деревни Деир-Ясин, теперь старалась усилить свою боевую мощь. В Израиль прибыло грузовое судно "Альталена", в трюмах которого находилось пять тысяч винтовок, пять броневиков и триста автоматов. Кроме того, на борту "Альталены" в страну прибыло девятьсот человек, членов Эцеля. Высадка людей и выгрузка оружия с "Альталены" была бы открытым вызовом правительству Бен-Гуриона.

Закон о создании израильской армии запрещал существование самостоятельных военных организаций, и членам Эцеля и Лехи было предложено предоставить своих людей в распоряжение Хаганы. Однако командир Эцеля Менахем Бегин, назвавший перемирие "позорной капитуляцией", не хотел подчиниться этому решению, и Эцель продолжал действовать как независимая армия.

Бен-Гурион считал, что разгрузки "Альталены" нельзя допустить. Он предложил Бегину отправить находившееся на судне оружие на правительственные склады. Бегин отказался.

Он заявил, что оружие с "Альталены" будет доставлено на склады Эцеля, и двадцать процентов этого оружия будет отправлено его бойцам в Иерусалим. Несмотря на предупреждение, что его самовольные действия могут привести к серьезным последствиям, 20 июня Бегин отдал приказ разгружать "Альталену" у Кфар-Вигкин. Шестьсот бойцов бригады Пальмаха окружили место выгрузки. Вспыхнула перестрелка. "Альталена" поспешно ушла в море.

Увертываясь от правительственных судов, посланных на перехват, "Альталена" вышла на траверс Тель-Авива. Капитан решил посадить судно на мель как можно ближе к берегу. Он подошел на сто метров к тель-авивскому пляжу, но тут "Альталена" напоролась на остатки старого судна нелегальных иммигрантов, затопленного англичанами еще до войны.

Появление "Альталены" на тель-авивском рейде вызвало кризис.

Начальник оперативного отдела штаба Эцеля спешно мобилизовал своих людей на разгрузку. Бен-Гурион созвал заседание правительства. Он предупредил, что действия Эцеля "ставят под угрозу само существование государства". Затем он обратился к Игалу Алону, командиру Пальмаха.

— Тель-Авив может оказаться в руках мятежников. Сейчас ты должен будешь выполнять самое трудное задание в своей жизни.

Тебе придется стрелять в евреев.

Алон выполнил задание. Целый день в Тель-Авиве шел бой.

Восемьдесят три человека было убито и ранено. На несколько часов власть в Тель-Авиве практически перешла в руки Эцеля.

У Бегина в городе было численное преимущество над Алоном, но положение спасла артиллерия — точным попаданием "Альталена" была взорвана и потоплена. Лишившись людей и оружия, Бегин не мог продолжать борьбу. Бен-Гурион ликвидировал угрозу раскола в молодом государстве. Впоследствии он заявил, что "орудие, потопившее "Альталену", стоило бы поместить в военный музей Израиля".

Сломив сопротивление Эцеля, Бен-Гурион позаботился о том, чтобы в стране существовала только одна армия, руководствующаяся единым стратегическим планом. Указом от 29 июня был и официально созданы израильские вооруженные силы — Армия Обороны Израиля с табелем воинских чинов и званий, шкалой денежного содержания и нормами пищевого довольствия, как во всякой другой армии. Строптивые отряды Пальмаха были поставлены под строгий контроль новой военной организации.

Основой единого стратегического плана стала борьба за Иерусалим. Несмотря на все старания инспекторов ООН ограничить поставки, за время перемирия город получил семь с половиной тысяч тонн продовольствия и две тысячи восемьсот тонн горючего. Теперь Иерусалим мог выдержать любую блокаду.

Но задача заключалась не только в этом.

— Царь Давид выбрал для своей столицы одно из самых труднодоступных мест в стране, — сказал Бен-Гурион своим министрам.

Сионисты-пионеры не сумели связать Иерусалим с прибрежной равниной цепью еврейских поселений. Поэтому после возобновления военных действий задача израильской армии заключалась в том, чтобы занять широкий коридор территории от Иерусалима к морю и дать городу возможность существовать.

— Война дает нам возможность исправить то, что было упущено в мирное время, сказал Бен-Гурион.

Пока длилось перемирие, граф Бернадотт разработал мирные предложения, основанные на новом плане раздела Палестины. Он предлагал передать Трансиордании весь Иерусалим, Негев, зону в порту Хайфы и зону в аэропорту Лод, а взамен оставить Израилю западную часть Галилеи (которая по плану ООН отходила к арабскому палестинскому государству). Короля Абдаллу такое решение, естественно, более чем устраивало, но премьер-министры стран Арабской лиги, собравшиеся 27 июня в Каире, единогласно отвергли план Бернадотта: никакой план раздела, предусматривающий существование ненавистного еврейского государства, не мог быть одобрен ими.

Поспешный отказ Арабской лиги принять план графа Бернадотта избавил израильтян от неприятной необходимости возражать против неприемлемого для них раздела. 6 июля Моше Шарет вручил графу Бернадотту формальное отклонение нового плана раздела Палестины. Тогда граф Бернадотт предложил продлить перемирие. Евреям не было никакою смысла принимать это предложение. Обе стороны нарушали условия соглашения как только могли; но Израиль преуспел в этом гораздо больше.

Великобритания ясно дала понять, что в случае возобновления боев никакою оружия арабы от нее не получат. Израиль мог выставить армию численностью в шестьдесят тысяч человек. Впервые у евреев был перевес как в живой силе, так и в военной технике. Анализируя ситуацию, Бен-Гурион позднее писал: "Я знал, что вопрос решен. Мы победили. Арабы уже не смогут нас разбить.

Вопрос был лишь в том, какую территорию мы сумеем захватить". Однако Бен-Гурион понимал, что международная репутация его государства и идеалы, которые оно провозглашало, требовали от него именно того решения, против которою восставало все его существо. Он принял предложение графа Бернадотта. Израиль согласился не возобновлять военных действий.

— В тот день я боялся только одного, — вспоминал Бен-Гурион два десятилетия спустя. — Я боялся, что арабы тоже согласятся продлить перемирие.

Бен-Гурион беспокоился напрасно. Как уже нередко случалось, арабы и на этот раз услужили ему. В последней безуспешной попытке предотвратить новую вспышку военных действий король Абдалла пригласил к себе в Амман Рияда эль Солха, Джамиля Мардама, Нукраши Нашу и Аззама Пашу. Сейчас Абдалла хотел избежать войны ничуть не меньше, чем в мае, но он понимал, что ничего не добьется в одиночку. Он обязан был убедить остальных арабских лидеров не поддаваться воинственному угару. Абдалла напомнил им, что они согласились на перемирие из-за нехватки вооружения. Он подчеркнул, что, согласно полученной информации, за истекшие четыре недели неприятель получил огромное количество оружия, тогда как Арабский легион почти не восполнил своих потерь.

— Может быть, — спросил Абдалла, — у вас имеются сведения о каких-либо новых поставках, позволяющих нам возобновить военные действия против многократно усилившегося врага, которого мы не сумели победить даже тогда, когда имели над ним явное преимущество?

— Мы должны продолжать войну! — взорвался Рияд эль Солх. — Этого требует наш народ. Этого требует наша честь и достоинство. Если не хватит боеприпасов, мы будем сражаться голыми руками, мы будем швырять в евреев апельсинами, но не смиримся!

Когда Рияд эль Солх закончил свою страстную речь, наступило молчание. Король Абдалла вздохнул.

— Спасибо, Рияд-бей, — сказал он. — Спасибо за твои высокие чувства и за то, что ты так тонко выразил свойства нашею национального духа. Однако я вынужден напомнить тебе об одном обстоятельстве, о котором ты, видимо, забыл. Сейчас июль. А апельсины появятся в Палестине только к сентябрю.

 

47. Трубы, которые не прозвучали

Зазубренный осколок металла был еще теплым. Майор Абдалла Таль вертел его в руках и изучал его с таким видом, с каким служащий ломбарда оценивает ювелирное изделие. Талю потребовалось несколько секунд, чтобы понять: этот осколок знаменует конец одной эры и начало второй. Он осознал, что надежда арабов овладеть Новым Иерусалимом развеялась, как дым. Таль держал в руке осколок снаряда шестидюймового миномета.

Прошел всего какой-нибудь час с тех пор, как истек срок перемирия, и вот опасения Таля, что отныне его артиллерия будет не единственной в Иерусалиме, подтвердились. Теперь арабскому населению города тоже предстояло испытать прелести обстрелов. Пушки Шалтиэля посылали в Старый город снаряд за снарядом. Теперь уже в здании Австрийской монастырской гостиницы, где помещался арабский госпиталь, некуда было девать раненых. Обстрел продолжался всю ночь. К утру подавленные иерусалимские арабы поняли, что окончание перемирия не приблизило их к победе. 9 июля, которого они с таким нетерпением ждали, принесло лишь тяжкие испытания и страдания.

Минометный обстрел в Иерусалиме был лишь частью того, что происходило по всей стране. Израильская армия всюду наступала. На юге она выбила египтян из нескольких еврейских поселений. На севере четыре израильские колонны ударили по сирийцам, которые удерживали еврейское поселение Мишмар-Хаярден, а другие части обратили в бегство Палестинскую освободительную армию и взяли древний город Назарет.

Пожалуй, наиболее важная победа была одержана к западу от Латруна. В течение трех дней были захвачены населенные арабами города Лод и Рамле с окрестностями.

Неожиданные победы израильтян тотчас вызвали панику среди арабов, и тысячи беженцев устремились к Рамалле. Израильтяне всячески содействовали этому бегству. Молодому государству нужна была свободная, никем не заселенная земля. По улицам Лода и Рамле разъезжали машины с громкоговорителями, призывавшие арабов уходить в арабские страны. Деревенских старейшин вызывали в штабы израильской армии и прозрачно намекали им, чтобы они посоветовали жителям убираться. Армия предоставляла арабам автобусы, которые отвозили их к линиям арабских укреплений.

Вечером 14 июля на небольшом ливанском горном курорте Алей царило необычайное оживление. Сюда съехались лидеры Арабской лиги. Они собрались на срочное совещание, чтобы обсудить настоятельный призыв Совета Безопасности ООН к воюющим сторонам на Ближнем Востоке: немедленно и на неопределенный срок прекратить военные действия.

На этот раз у арабских лидеров было достаточно причин желать перемирия, и споров не возникло. Арабские войска терпели поражение на всех фронтах. Мечта арабов завоевать Палестину развеялась. Около полуночи Аззам Паша послал Генеральному секретарю ООН Трюгве Ли короткую телеграмму, в которой сообщалось, что Арабская лига согласна немедленно и на неопределенный срок прекратить военные действия в Палестине.

Быстрота арабского ответа на призыв Совета Безопасности лишила начальника штаба Иерусалимского округа Хаганы самого важного фактора — времени. Шалтиэль думал, что у него в запасе имеется минимум месяц, но утром 15 июля он неожиданно узнал, что в его распоряжении осталось меньше двух суток. По договоренности с представителем ООН перемирие в Иерусалиме должно было начаться в пять часов утра в субботу 17 июля — за сорок восемь часов до прекращения огня в остальных частях страны.

Подготовленный Шалтиэлем план захвата Старого города предусматривал два широких маневра с целью окружения, сопровождаемых мощным огневым валом, который принудил бы арабов бежать. Но для осуществления этого плана требовалось три-четыре дня, а их у Шалтиэля не было.

Другим способом взять Старый город была лобовая атака — чрезвычайно рискованная и чреватая серьезными потерями. Как выразился Иешурун Шифф, адъютант Шалтиэля, лобовая атака напоминает покер: "За один кон либо срываешь большой куш, либо проигрываешь все, что имеешь". Он знал, что Шалтиэлю с его склонностью к драматизму этот план импонирует. И хотя почти все офицеры штаба были против этого плана, Шалтиэль объявил:

— Другого выхода нет — мы будем атаковать Старый город.

Как и у всякого хорошего игрока в покер, у Шалтиэля был припрятан про запас козырь. Это было большое пустотелое взрывчатое устройство, названное "конусом" (из-за своей конической формы); оно весило сто тридцать пять килограммов и было смонтировано на металлической треноге. Конструктор "конуса" знаменитый физик Иоэль Раках уверял, что его сооружение произведет страшное разрушительное действие: если "конус" взорвать в двух метрах от стены Старого города, он проделает в стене огромный пролом. Операция получила название "Кедем" (древность). Подобно тому, как некогда, во время другой древней битвы, от звуков труб Иисуса Навина пали стены Иерихона, так в двадцатом веке изобретение молодого профессора физики должно было сотворить новое чудо — разрушить стену Иерусалима и позволить евреям вернуться в Старый город.

Человек, который решил помешать Шалтиэлю захватить Старый город, нервно шагал взад и вперед по своему кабинету в помещении школы "Рауда". Для Абдаллы Таля, как и для Шалтиэля, эта ночь была решающей. Таль понимал, что противник скоро начнет атаку. Вскоре после десяти часов вечера на Старый город упал первый минометный снаряд. Через десять минут снаряды стали ложиться один за другим. Вскоре на город обрушился такой ураганный огонь, какого Таль еще в жизни не видывал: это явно была прелюдия к атаке. Таль немедленно велел передать на все арабские позиции боевой приказ: "Пусть каждый правоверный будет исполнен решимости выстоять или погибнуть. Мы будем защищать Святой город до последнего человека и до последнего патрона. Отступления не будет".

За последующие три часа на Старый город обрушилось пятьсот артиллерийских снарядов. Для врачей Австрийской монастырской гостиницы это была "ночь в преисподней". Ходячие больные спустились в подвал, лежачих вывезли из палат в коридоры.

Один снаряд попал в санитарную машину, другой поджег дерево в саду перед больницей; сад запылал, и санитары не могли выйти наружу. "Повсюду визжали женщины, — вспоминал впоследствии доктор Хабиб Булос. — По всему городу лежали мертвые, умирающие и легко раненые, но мы не могли до них добраться".

В новом Иерусалиме командующий операцией Цви Синай завершил последний инструктаж перед боем. Атаку предполагалось вести тремя отрядами: сто пятьдесят эцелевцев должны были взять Новые ворота (кодовое название "Париж"), столько же бойцов Лехи — Яффские ворота ("Москва") и основные силы — батальон из пятисот человек под командованием Авраама Зореа, гору Сион ("Берлин"). Командиром одной из атакующих рот был Рабинович; рука у него уже зажила. Когда он инструктировал своих солдат перед атакой, кто-то спросил:

— А что, если мы дойдем до Стены плача и до Храмовой горы? (На Храмовой горе стоят две святыни ислама — мечеть Омара и мечеть "Аль-Акса".) — Мы снимем ботинки и будем сражаться босиком, — ответил Рабинович.

С огромным трудом, под огнем арабов солдаты роты Рабиновича подняли треногу с "конусом" на гору Сион и установили ее рядом со стеной. В это время было уже два часа ночи пришло известие, что эцелевцы завладели "Парижем". Цви Синай по телефону приказал батальону на горе Сион идти в атаку, как только "конус" проделает пролом в стене. Треногу укрепили на нужном расстоянии от стены и присоединили к ней три запала.

— "Конус" готов! — доложил Рабинович. Чудовищный взрыв потряс город, и к небу взметнулся фонтан огня.

— Вперед! — крикнул Авраам Зореа бойцам штурмовой роты. — Я веду батальон следом за вами.

Но когда Зореа ринулся через Армянское кладбище, он вдруг увидел, что от места взрыва навстречу ему бежит растерянный командир штурмовой роты.

— Ничего не понимаю! — закричал он. Такой грохот, и никакого пролома! Только черное пятно на стене.

Нового чуда не произошло. Трубы не прозвучали. Чудесное взрывное устройство, на которое возлагалось столько надежд, оказалось лишь шумной хлопушкой.

Когда об этом сообщили Шалтиэлю, он, как выразился Иешурун Шифф, "постарел на десять лет". Он был так уверен в своем конусе, что не подготовил никакого запасного плана атаки.

Совершенно убитый неожиданной неудачей, Шалтиэль негромко сказал:

— У нас нет выбора. Мы должны выполнить соглашение о прекращении огня.

Цви Синай стал умолять Шалтиэля разрешить ему взять батальон с горы Сион и прорваться в город через захваченные эцелевцами Новые ворота. Но это значило нарушить соглашение о прекращении огня. Шалтиэль положил руку на плечо молодого офицера.

— Приказ ясен, сказал он. — Мы обязаны ему подчиниться.

Чувствуя себя так, словно он только что потерял самое дорогое в жизни, Цви Синай поднял телефонную трубку и приказал своему батальону прекратить огонь в назначенное время.

Небо на востоке посветлело, и канонада сделалась глуше. В Иерусалим начал неуверенно возвращаться мир. Прислушиваясь к затихающим выстрелам, Шалтиэль сказал Шиффу:

— Слава Богу, по крайней мере сегодня уже никто не умрет. Но Старый город нам взять не удалось.

А в это время Абдалла Таль подсчитывал убитых и раненых. Он удержал Старый город, но его радость омрачилась мыслью о том, что "так много людей погибло напрасно".

Последние выстрелы в Иерусалиме прозвучали возле Новых ворот, захваченных бойцами Эцеля. Окруженные, лишенные всякой поддержки, они в конце концов вынуждены были отступить, оставив Старый город Арабскому легиону. От Шейх-Джаррах на севере до Рамат Рахель на юге юрод оказался расколотым на две части. Исполнилось древнее пророчество Исайи: Иерусалим "выпил из длани Господней чашу Его ярости".

Черте, которая пролегла через сердце Иерусалима, предстояло разделять Святой город еще мною лет.