ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
«Моя единственная возлюбленная на этой земле»
На лестнице у входа в Национальный театр стоит двадцатишестилетняя женщина, она ждет Гамсуна. Действие происходит 17 апреля 1908 года. Женщину зовут Мария Лавик. Она называет себя так, чтобы успокоить свою мать, недовольную тем, что ее дочь сожительствует с мужчиной во грехе. Мария только что вышла из кабинета директора театра. Она находилась там как раз в то время, когда директор звонил Гам суну. Она стоит у входа рядом с привратницкой.
Она служит здесь, в театре, меньше года, и эту возможность получила благодаря Гамсуну, хотя он об этом не знает. И вот сейчас, если она произведет на него впечатление, то ей достанется самая главная роль в ее жизни. И он, как никто, сможет помочь ей стать в этой роли непревзойденной.
Вообще выбрать роль ей помог другой мужчина, с которым она жила в течение пяти лет. Вместе с Доре Лавиком они изучили множество пьес, и она сыграла их героинь в большинстве норвежских городов и кое-где в Швеции и Дании. Она так замечательно играла во время этих гастролей Элину в пьесе «У врат царства», что ее взяли на стажировку в Национальный театр. И теперь ей, возможно, удастся выступить в этой роли на главной сцене страны. Вот почему директор театра решил, что ей следует познакомиться с Гамсуном, прославленным автором, о котором говорили много не только хорошего, но и неприятного.
Когда он поднимался по лестнице, некоторые актрисы вышли ему навстречу. Одна из них, довольно зрелая женщина, склоняет голову набок и произносит:
— Помните ли вы, господин Гамсун, как вы сказали однажды, что у меня такое выразительное лицо?
Гамсун улыбается:
— Нет, что-то не припомню, вероятно, это было очень давно.
Кнут Гамсун прокладывает себе путь ко входу в театр. Он спрашивает Марию Лавик.
Шум смолкает, и наконец появляется Мария.
— О Боже, как вы прекрасны, дитя мое!
Все не могут не слышать, что великий писатель приглашает ее в театральное кафе. Им нужно спуститься вниз, они входят в кафе. Это близко, они делают вместе несколько десятков шагов, но эти шаги оказываются судьбоносными.
Она внимательно наблюдала за ним, в то время как он старательно снимал галоши и ставил свою тяжелую трость в угол кафе рядом со столиком, который он облюбовал для них. Она заметила, что он слегка косолап, и это особенно бросалось в глаза, когда он переставлял ноги. Она видела его фотографии, он совсем не походил на них, так же как и на тот образ, который у нее сложился, когда она читала «Пана» или «Викторию»… Она пыталась найти в его облике нечто утонченное, эстетское, но видела лишь силу.
Взгляд его вовсе не был мечтательным, его глаза оказались светлыми с красными прожилками, что могло свидетельствовать о бессонных ночах, муках творчества, кутежах… Его светло-каштановые волосы уже были тронуты сединой, а строгое выражение лица, которое подчеркивали усы, почти не смягчалось, даже когда он улыбался.
Официант принес портвейн, они выпили, он стал веселее, она — смелее.
Она заметила в его глазах насмешливую искорку, когда поведала ему, что считает своим жизненным предназначением театр.
Они просидели в кафе довольно долго, потом он проводил ее через улицу до служебного входа и стоял, не надевая шляпу, пока она не зашла внутрь.
На следующее утро в Национальный театр принесли высокую вазу с красными розами. Эта ваза находилась у привратника, пока не пришла та, которой это все предназначалось. Трепеща от волнения, она стала считать эти розы. Их было двадцать шесть! По числу ее лет!
И никакой карточки!
Позднее в тот же самый день она получила приглашение. Он назначил ей свидание в отеле. Он встретил ее в вестибюле и повел в ресторан, где швейцар распахнул перед ней дверь. Здесь, внутри, было его царство, за одним столом он собрал самых известных критиков страны.
— Царица Савская! — провозгласил он и хлопнул в ладоши.
На ней было платье цвета лесного мха. Самое красивое ее платье. Она была единственной женщиной среди всех мужчин в тот вечер и в последующие. Она не успела опомниться, как ей пришлось осваивать новое амплуа.
В какой-то из тех вечеров она стала принадлежать ему.
После этого мысль о театре отошла у нее на второй план. Она стала задумываться о роли, которую ей предстоит сыграть в жизни.
Ближе к вечеру пришел посыльный из отеля с конвертом для нее. Внутри был листок бумаги, исписанный карандашом. Она начала читать первые слова, написанные им только для нее, теперь, когда после двух безумных недель им предстояло расстаться: «Дорогая моя, Мария, я всецело твой, я люблю тебя всей душой. Слава Богу, что я встретил тебя в своей жизни. Не драматизируй происходящее, наверное, мы найдем способ, чтобы все разрешилось. Мария, моя Мария! Ты такая красивая, ты сама не догадываешься о том, что ты самая прекрасная в мире. Ты — моя принцесса. Я постоянно думаю о тебе, я даже поведал официанту о своей любви, правда, не назвал твоего имени. Как это ужасно — быть дома, где все однообразно. Как было бы хорошо нам убежать куда-нибудь вместе. Ни о чем не тревожься. Как бы то ни было, я — твой».
На следующий день он делился со знакомым: «По моему „прекрасному“ почерку ты можешь видеть, что я вернулся домой пьяный, изрядно нагулявшийся и — обрати внимание — влюбленный. Никогда, черт побери, я не попадал в подобную передрягу».
Она уверяла его: «Я люблю тебя всем сердцем, и не из-за роли, поверь мне».
Он просил ее быть гордой. Он писал ей о грязи, которая окружает ее в театральном мире, этом балагане, где ее могут унизить и использовать. Она в своем письме рассказала ему, что прочла его новую книгу, а когда читала, то он все время стоял перед ее глазами со своей шутливой снисходительной улыбкой. Она с такой гордостью читала прекрасные рецензии на «Бенони».
Он, готовый встать перед ней на колени, писал: «Не покидай меня, Мария, если ты только захочешь, ты можешь сделать для меня самое невероятное, ты можешь сделать из меня короля поэтов. Если ты будешь вдохновлять меня, во мне забьет неукротимый источник творчества».
Доре Лавик вернулся в столицу. Мария скрыла от мужчины, с которым жила в течение пяти лет, что у нее появился новый любовник, готовый похитить ее из прежней жизни.
Гамсун неустанно расспрашивал Марию о ее жизни. О том переезде, который пришлось пережить их семье, когда ей было семь лет, переезде из большого дома с магазином на первом этаже, в Эльверуме, городке во внутренней части Норвегии, в другой, гораздо более скромный, в нескольких километрах от Эльверума. О том, как другие дети кричали ей вслед: «Банкроты, голодранцы несчастные!» Новый аукцион, принудительный. И опять переезд, на этот раз в заброшенную усадьбу. В шестнадцать лет ей снова пришлось покинуть дом, к которому она так привыкла… Отец и мать вместе с семью детьми покинули насиженное место и отправились в столицу, ради Марии, ведь она так хорошо училась, в столице у нее будут лучшие учителя, и она сможет чего-то добиться в жизни. В городе они тоже постоянно переезжали. Отец все меньше занимался страхованием, а все больше торговлей недвижимостью. Он записал ее в частную среднюю школу. Только три из выпускниц этой школы перешли в старшие классы гимназии. Одной из этих учениц была Мария, ей было предоставлено бесплатное место. Восемнадцатилетняя Мария смогла порадовать своих родителей тем, что блестяще сдала выпускной экзамен, который давал право на поступление в университет.
Гамсун требовал, чтобы Мария рассказала ему о своем романе с Доре Лавиком. События развивались так. Она работала учительницей, пытаясь заработать на учебу в университете. Лавик остановился у владельцев усадьбы, в которой она жила. Они познакомились и всю зиму переписывались. Весной он вернулся, она показала ему, на что способна как актриса, и сыграла перед ним маленькую театральную сценку. Лавик был лысым, старше нее на восемнадцать лет, разведен. Но ведь он был готов помочь ей осуществить ее тайную мечту: стать актрисой. Она порвала отношения с родителями, и в двадцать три года состоялся ее театральный дебют.
Господи, зачем ему, который знает столько знаменитостей, нужны подробности ее непримечательной жизни?
На это он ей ответил: разве она еще не поняла, что она, Мария, единственная его возлюбленная на этой земле?
«В любви так называемой „гармонии“ не существует…»
Летом 1908 года Гамсун начинает устраивать Марии ужасные сцены ревности. Он требует от нее все новых и новых жертв: она не должна здороваться при встрече с некоторыми знакомыми. Не должна дружить с определенными персонами. Обязана объявить Лавику о своем разрыве с ним, Гамсуном. Навсегда оставить театр. Уехать из города вместе с ним. Все должно быть тщательно взвешено и продумано. Не стоит начинать жизнь с опрометчивых поступков, увещевал он ее.
Ведь подобный опыт у него уже был. В портмоне он носил крохотную вставную стельку от башмачка дочери Виктории и ее фотографию. Вернее, часть фотографии, от которой он отрезал кусок с изображением бывшей жены.
Днем Мария репетировала какую-нибудь небольшую роль, вечером играла в театре, при этом ее круглые сутки преследовали двое мужчин, которые требовали, чтобы она играла главную роль в их жизни. Тот мужчина, с которым она была вместе на протяжении пяти лет, непрерывно шлет ей письма и телеграммы из Бергена и его окрестностей, где он находится на гастролях. Новый возлюбленный Марии никак не оставляет ее в покое, звонит ей в перерывах между репетициями, претендует на все ее свободное время и, кроме того, также шлет ей письма и телеграммы.
Мария заболевает, и вскоре ее кладут в больницу. Диагноз — воспаление почек.
В то же время в Бергене в больницу помещают и Доре Лавика. Мария хочет поехать к нему. Гамсун запрещает ей.
Лавику делают операцию, вряд ли он выживет. И Мария доверительно пишет своему любовнику, единственному человеку, с которым, как она считает, она может быть откровенной: «Мне кажется, если он умрет, вся вина за это будет лежать на мне. Он много раз говорил мне, что умрет, если почувствует, что я не люблю его. И вот теперь я постоянно вижу его искаженное болью лицо и слышу его слова: „Я умираю, потому что ты не любишь меня“».
В тот же день ближе к вечеру она получает телеграмму о его смерти. Она телеграфирует об этом своему возлюбленному Гамсуну.
Вместо сочувствия она получила грубый ответ, ответ от того, кто так много писал в своих книгах о любви. Он злобно шипит, что она могла бы избавить его от подробностей своей личной жизни с Лавиком, ему надоели эти «откровенные воспоминания о нем, его „душевности“: что он говорил и как поступал. И тут он заявляет, что не может жить без твоей любви, и поэтому умирает. А на меня, его преемника, обрушились телеграммы, и письма, и слезы о твоей великой утрате, потому что он не мог без тебя жить — и скончался от заворота кишок» [5: 179].
Он внушал Марии, что это промысел Божий, внушал не без чувства самодовольства. Ей не так-то легко было воспринимать смерть Лавика как что-то хорошее. Было ли это наказание свыше за неверность, за то, что она не рассказала всю правду человеку, с которым была вместе пять лет, и даже не пришла навестить его перед смертью?
Теперь она раскаивалась, но в то же время была уверена в том, что пошла бы даже на большее ради любви к Гам суну, признавалась она в книге воспоминаний «Радуга».
Марии пришлось обещать Гамсуну, что она не будет участвовать в похоронах, посещать могилу Лавика и даже упоминать имя покойного.
Гамсун объяснил ей, что это необходимо для того, чтобы не волновать его и тем самым не давать ему повода к ревности. Она спросила его, что тогда говорить о гармонии в их отношениях, и хотела еще кое-что добавить. Но он оборвал ее:
— Никакой так называемой «гармонии» в любви не существует!
— Неужели? — испуганно спросила она.
— Да, именно так.
Мать Марии, женщина строгих религиозных взглядов, пыталась всеми силами убедить дочь не оставлять театральную карьеру и свое место в Национальном театре ради еще одного разведенного мужчины. При этом она употребила такие слова, которые дочь никогда от нее не слышала.
— Ты должна послать его к черту! — кричала ей мать.
Мария сделала отчаянную попытку избавиться от своего поклонника. Она стала искать и нашла себе место гувернантки. Он легко разгадал ее намерения избавиться от него. И тогда во второй раз в своей жизни Гамсун предложил женщине брак. В договоре, заключенном при разводе с первой женой, говорилось, что их общий ребенок Виктория будет постоянно жить с ним после того, как ей исполнится восемь лет, в том случае, если он не вступит до этого в новый брак. Таким образом, Гамсун принимал вдвойне сложное решение. Он отваживался на новую женитьбу, которая должна была состояться уже к весне, и одновременно в каком-то смысле отказывался от дочери.
Гамсун строил планы на будущее. Они с Марией будут жить в маленькой усадьбе, среди простых людей, она будет заниматься домашним хозяйством, ухаживать за скотиной, растить детей, а он будет писать свои книги. Но сначала он должен испытать ее — в столице.
В центре города он снял для Марии комнату, она была угловой. Для себя он нашел мансарду неподалеку. Таким образом, он мог навещать женщину, к которой испытывал страсть, в удобное для себя время. Он запретил ей встречаться с друзьями и знакомыми, так или иначе связанными с ее театральным прошлым. Если ей нужно было отлучиться, она должна была писать ему записку, а потом отчитываться о том, что она делала. Обычно он приходил в определенное время, но не всегда. В таких случаях он как-то по-особенному стучал в дверь кончиками пальцев.
Она говорила, что это похоже на стук капель дождя по оконному стеклу.
В ее комнате было много принадлежащих ему книг, в основном переводных. Среди них наверняка были и те, которые могли бы пролить свет на внутренний мир того человека, за которого она собралась замуж. Она спросила, что бы он ей посоветовал почитать.
— Артура Шопенгауэра, — не задумываясь произнес он.
Именно этот немецкий философ научил его жизненной воле и пониманию основной движущей силы человеческого существования. Человек никогда не может достичь полноты бытия, он чувствует полное удовлетворение лишь в короткие периоды. Таким образом, жизнь — это погоня за чувством удовлетворения. Человек отличается от всех других живых существ тем, что он обладает интеллектом, который позволяет ему осознавать эту фатальную ситуацию. Именно в осознании этого — единственная возможность вынести существующий порядок вещей. Мы должны знать: нам суждено жить и умереть неудовлетворенными.
Мария была подавлена. Почему ее жених хочет, чтобы она читала такие удручающие рассуждения о человеческой жизни, любви и счастье?
Лучше ожидать от брака малого, нежели слишком многого.
Как-то утром он потерял пилюлю (ему было прописано железо). Начались отчаянные поиски. Разъяренный Гамсун направился к хозяйке. Он хотел разобрать печку. Когда он вернулся вместе с хозяйкой, Мария держала пилюлю в руках. Она солгала, что нашла ее за печкой, именно там, куда, по его предположению, она могла закатиться.
Вскоре они перестали обедать в городе, Гамсун арендовал кухню на том же этаже, где была комната Марии. Хозяйка одолжила Марии поваренную книгу, и он со всей строгостью обучал Марию, как варить картошку и вообще готовить и накрывать на стол. Она вела книгу расходов и вскоре научилась вносить такие поправки в расчеты, чтобы в итоге все сходилось. Однажды он вложил ей в руки ножницы. Она должна была уметь все, чтобы самостоятельно выходить из разных ситуаций. В небольшой прачечной он учил ее, как крахмалить и гладить рубашки.
Планы, касающиеся приобретения небольшой усадьбы, становились все более и более конкретными. Жизнь Марии становилась все более тяжелой: одна целыми днями в квартире, одна по большей части и ночью, в постоянном ожидании тех звуков, которые возвещали о его приходе, и — никакой связи с прежней театральной жизнью.
Накануне Рождества 1908 года вышел его роман «Роза», книга, которую он написал уже в то время, когда они были вместе. Марию постигло разочарование. В главной героине она надеялась найти собственные черты, ей казалось, что этот образ не может не измениться после того, как его создатель пережил весну с ней, Марией. Ведь она была связана с театром, а там взаимоотношения актеров, как на самой сцене так и за кулисами, всегда так или иначе влияли на спектакль. В новом романе Гамсуна она искала следы своих взаимоотношений с автором. Но не могла их найти, и это после его слов о том, что мысли о ней не покидали его ни днем, ни ночью, в том числе когда он писал.
Мария вчитывалась в текст романа, пытаясь обнаружить свои черты у Розы. Тогда как в романе «Роза» была и другая героиня, другая женщина, у которой было немало общего с ней. Это была Эдварда.
Через четырнадцать лет после того, как в романе «Пан» Гамсун отослал Эдварду вместе с бароном в Финляндию, он вновь вернул ее на страницы своего романа. И это произошло одновременно с тем, как возникли его отношения с Марией. Таким образом, его жизнь и творчество переплелись, да так, что он не мог и вообразить. В то время как в «Бенони» повествователем является всевидящий автор, в «Розе» рассказ ведется от лица студента Парелиуса. Неуклюжий студент, влюбленный в Розу на расстоянии, талантливый, способный к рисованию, но не способный завоевать женщину.
В Эдварде сохранилось то опасное, провоцирующее, что в свое время покорило Глана. Гамсун вложил следующие слова в уста Розы: «Я верю в безумство, в его собственную, уравновешивающую разумность».
Но теперь автор следит за игрой Эдварды как бы со стороны. Между ним и Эдвардой находится малохольный студент Парелиус.
Такое впечатление, что Гамсун отомстил Эдварде за то, что она в свое время отвергла Глана. Он наказал ее тем, что продемонстрировал ее страдания. Время от времени Гамсун вызывал к жизни также и образ из своего более раннего произведения, одноименной драматической поэмы, суперлюбовника Мункена Венда. Он унизил Эдварду тем, что тот полностью ее проигнорировал как женщину.
Гамсун заставляет Эдварду осознать, что она не взяла верх над Гланом. И вот теперь он дает ей возможность также узнать кое-что о его смерти. В конце концов он отсылает ее в Англию вместе со спившимся, но отнюдь не лишенным обаяния сэром Хью. Оказаться в Великобритании, в семье с закоснелыми традициями и ритуалами — для Эдварды скорее наказание, нежели награда. Она должна оставить все то, что было ей так дорого. При этом Гамсун дает ей неожиданную возможность обрести полноту материнского счастья. В самую последнюю минуту, когда корабль уже должен отплыть, он дает возможность ее дочкам взойти на борт: она забирает детей с собой в новую жизнь. Гамсун сделал свой выбор и в жизни, и в литературе. Он уже больше не будет иметь дела с женщинами, подобным Эдварде, отчаянными, непредсказуемыми, требовательными. Правда, в женщинах, заслуживающих интереса, должно быть нечто, присущее Марии. Но прежде всего женщины должны исполнять свое высокое предназначение. Смысл жизни женщины — в материнстве. Самое страшное несчастье для супружеской пары — это бездетный, бесплодный брак.
Он хотел описать подобную ситуацию в своем следующем романе, но идея создания новой драмы пришла к нему раньше.
В начале 1909 года он стал делать наброски к новой пьесе. Мария пыталась отговорить его от этого. Она-то думала, что это связано с его стремлением выполнить данное ей обещание в обмен на ее обязательство навсегда покончить со сценической карьерой. Она был готова освободить его от этого обещания. Но тут ее вновь ждали обида и разочарование. Человек, ненавидящий театр, поведал ей, что работает над новой драмой не из-за данного ей обещания, а потому, что считал, что новая драма может принести ему победу — как в творческом, так и в материальном плане. Наконец-то он затмит Ибсена. В драме фигурирует бывшая актриса, обманывающая мужа, который намного старше ее. Неделями он работал над своими набросками, которые все больше и больше раздражали его.
В рождественские дни в своем письме Генриху Гебелю, который должен был перевести «Дикий хор» на немецкий язык, Гамсун приоткрыл свою творческую лабораторию. «Большая часть моих произведений была написана ночью, когда, заснув на пару часов, я иногда внезапно пробуждаюсь. Сознание ясное, и чувства мои обострены, карандаш и бумага всегда лежат наготове у кровати. Света я не зажигаю. Стоит мне ощутить этот хлынувший поток образов, как я тут же начинаю записывать в темноте. Это стало для меня столь привычным, что мне не составляет никакого труда расшифровать утром свои записи».
Он не рассказал Гебелю о том, что большая часть написанного им оказывается в мусорной корзине. Он мог бы спросить немецкого переводчика, представляет ли тот, как это больно, когда нарывает палец, а у него часто бывают воспалены все нервы, и как тяжело бывает, оторвавшись от творчества, окунаться в обыденную жизнь. Все начинает причинять боль. Даже такой пустяк, как горошина.
Так, однажды Мария подобрала с кухонного пола оброненную горошину и выбросила ее в помойное ведро, но Гамсун обнаружил ее там. Он заставил Марию достать ее оттуда и положить в специальную коробку, на которой им собственноручно было написано «Горох».
Он уверял ее, что она способна сделать его подлинным королем литературы, благодаря ей его творчество заструится мощным потоком. Таким образом, она не могла не видеть себя саму в роли королевы. Но это было в мечтах, а в реальности ее чаще всего посещало горькое чувство, что она всего-навсего прислуга при нем, хотя получила роль с большим количеством реплик, нежели «Кушать подано». Видимо, тот, за кого она должна была выйти замуж, предпочитал быть единственным, кто правил в этом королевстве, не допускал никого, кто бы мог разделить с ним власть. Неужели она была лишь средством, одним из инструментов, необходимых ему для творчества?
В пятницу 25 июня 1909 года они зарегистрировали свой брак в ратуше Кристиании. Таким образом, брак был гражданским, не освященным церковью, хотя на этот раз Гамсун обратился к свободомыслящему пастору, который был готов венчать разведенных, но получил отказ. После этого Гамсун написал письмо епископу, что отказывается признавать себя официальным членом норвежской лютеранской церкви.
Свидетелями были отец Марии и врач больницы, где она лечилась.
После медового месяца, продлившегося шесть дней, который они провели в крестьянской усадьбе километрах в тридцати от столицы, Гамсун покинул свою молодую супругу. Он отвез ее к сестре, которая жила в срединной части Норвегии. Сам же он отправился в долину Эстердаль, неподалеку от границы со Швецией, где нанял жилье в крестьянской усадьбе. Он собирался провести несколько недель со своей дочерью Викторией.
Мария не пыталась скрывать свое огорчение и ревность.
В Кристиании он был вынужден просить издателя о денежной помощи. Кроме того, он занял сумму, равную годовому жалованью горничной.
На его день рождения, 4 августа 1909 года Мария послала супругу свои новые фотографии, которые она сделала в Драммене. Вместе с поздравлением Мария написала, что она думает об их отношениях: «Никто не делал меня такой несчастной и никто не умел приносить мне такую радость, как ты».
Поскольку Гамсун с 1888 года, сойдя на берег с американского парохода, стал говорить всем, что родился в 1860 году, то теперь он вполне имел возможность отметить свое пятидесятилетие тихо, без всяких фанфар. Он прислал ей ответ в тот же день, день своего рождения, который он называл «обманное 4 августа». Помнила ли она, как в детстве они надкусывали печенье или кусочки сахара, чтобы они не попали в чужой рот? Она так молода и красива, что его порой посещают злые мысли: «надеть на нее намордник или плеснуть в лицо кислотой, чтобы другие не могли польститься на нее».
«А потом я хотел бы быть с тобой каждую ночь, любить тебя и ощущать, что умираю от раскаяния и ужаса, потому что обезобразил тебя. И все же тогда у меня было бы больше душевного покоя, нежели сейчас, когда я обречен все время ревновать тебя и думать, что ты будешь улыбаться, краснея от радостного смущения, какому-нибудь агроному» [196] .
Они обменивались тремя-четырьмя письмами в неделю, и нередко один из них писал другому такие слова, которые огорчали или повергали другого в ярость. Ее прошлое было зарослями цепкого терновника.
«Верь мне», — молила она его, до конца не понимая, какая роль отводилась ей в его самодержавном королевстве.
Подальше от грязи городской жизни
Осенью 1909 года Гамсун с головой погрузился в написание нового романа.
В этом произведении тот же герой, что и в романе «Под осенней звездой». Он сбегает из города и появляется в усадьбе Эвребю, чтобы увидеть фру Луизу Фалькенберг. Здесь Гамсун позволяет герою стать еще более пристальным наблюдателем супружеских отношений Фалькенбергов. Безделье, безразличие и бездетность принесли свои плоды, а супружеская неверность довершает дело. Соблазнитель — дитя нового времени, это молодой человек, инженер, у которого есть велосипед с багажником. Кнут Педерсен едет в город вслед за супругами. Городская жизнь быстро приводит Луизу Фалькенберг к деградации. Город убивает ее очарование, нежный взгляд. Теперь глаза Луизы становятся похожи на лукаво подмигивающие огоньки при входе в варьете, и описание этой коллизии — главное в новом романе Гамсуна «Странник играет под сурдинку».
В своем письме Гамсун внушает жене: «Пусть уйдет из нас вся распущенность, суета, тщеславие, грязь городской жизни. Давай поселимся в деревне. Я хотел бы устроить нашу жизнь в сельской местности еще и для того, чтобы у тебя не было возможности вернуться к своему прежнему существованию, если я тебе совсем осточертею. В городе стоит тебе только лишь на минутку остановиться на улице, как сразу какой-нибудь мужчина обратит на тебя внимание. В деревне это не так».
В романе Гамсун предоставляет своему герою Педерсену возможность высказаться по поводу одной парочки. Он и она стоят на мосту и смотрят в разные стороны.
«Господи, Боже мой, ведь любовь такое летучее вещество <…>. Ах, как они были обходительны друг с другом! Но мало-помалу они пресытились счастьем, они перестарались. Они превратили любовь в товар, который продается на метры, вот какие они были неблагоразумные» [3; III: 64]. В собственном супружестве Гамсун строго следил за тем, чтобы не пресытиться счастьем, не создать тепличных условий для любви.
Его дочь Виктория не подозревала, что в связи с женитьбой отец отказывается от права совместного проживания с ней. Побыв вместе с дочерью неделю, он писал Марии: «Ты для меня в этой жизни — все. Я уже начал привыкать жить без Виктории». Итак, эти слова были произнесены, хотя отец и дочь все еще вместе гуляли и катались на лодке по морю. Он таскал ее на спине, брал ее с собой на сетер, чтобы она могла наблюдать вблизи разных домашних животных. Она приносила в его комнату целые охапки цветов. Однажды она спросила, правда ли то, о чем пишут в газетах, что он собирается жениться. Он постоянно забывался и называл свою дочь Марией. Виктория то и дело спрашивала, кому он писал письма, не той ли самой Марии, и однажды он это подтвердил, и тогда девочка собрала его галстуки и рассортировала их на две кучки: в одну красивые, а в другую — противные. Этот эпизод он описал в письме Марии, правда, без всяких комментариев.
В начале сентября 1909 года Мария собрала все их вещи — как на квартире, так и в его писательской мансарде в Кристиании. Теперь они навсегда покинут столицу. В первый раз он приехал сюда почти тридцать лет назад.
Они решили арендовать помещение в крестьянской усадьбе в горах, недалеко от шведской границы. У каждого из них была своя комната на втором этаже главного здания усадьбы. Ее комната оказалась длинной и узкой, с голыми деревянными стенами. На задворках усадьбы он устроил для себя деревянный домик, «хижину писателя». Он сам сколотил столешницу и укрепил ее на двух коротких столбиках. Кроме того, здесь были деревянный стул и небольшая кровать. Из окна были видны водопад и речка. Шум воды заглушал все другие звуки, которые могли помешать работе.
Вот теперь-то наконец он мог писать. Он вставал рано утром, и они не виделись с женой вплоть до обеда. Бывало, что по вечерам они с другими гостями играли вместе в крокет, и Мария обнаружила, что супруг не умеет проигрывать с улыбкой. Если они играли пара на пару с кем-то еще, он всегда возлагал вину за проигрыш на нее. В целом у них было мало общего с другими. Он требовал от нее не сближаться ни с кем. Она получила также указание ограничить общение со вдовой, которой принадлежала усадьба. Он заявил ей, что постояльцы не должны чересчур уж сближаться с хозяевами.
Для Марии дни казались долгими. Со швейной машинкой ей пришлось распрощаться. Сын портного теперь стал мастером, сам кроил, давал указания, ей было тяжело.
В ноябре 1909-го он отослал в издательство последнюю часть рукописи. В своем романе «Странник играет под сурдинку» он решил утопить уже известную нам героиню Луизу Фалькенберг. То есть она сделала это сама. Она не любила своего мужа, не хотела заниматься хозяйством, не хотела иметь детей, то есть была пропащей — таков смысл романа.
Мария очень просила его дать ей почитать корректуру. А прочтя, почувствовала негодование и обиду за всех женщин. Неужели он считал, что все они, все до единой, безответственные, пустые и легкомысленные, неужели на его пути не встречались другие женщины? Она просила его больше не писать от первого лица.
Он признавался многим, что страшно доволен «заключением книги», главный герой убежден, что, когда человеку полста, то он «играет под сурдинку». К тому же для постоянного довольства самим собой и всем окружающим необходима известная доля скудоумия. А светлые минуты бывают у каждого. «Осужденный сидит на телеге, которая везет его к эшафоту, гвоздь мешает ему сидеть. Он отодвигается в сторону и испытывает облегчение. <…> Надо подпирать судьбу плечом, вернее, подставлять ей спину. От этого ноют мышцы и кости, от этого до срока седеют волосы, но странник благодарит Бога за дарованную ему жизнь, жить было интересно. <…> Право жить есть такой щедрый, такой незаслуженный дар, что он с лихвой окупает все горести жизни, все до единой» [3: 128] — так философствует герой Гамсуна в книге «Странник играет под сурдинку».
«Я не спешу. Мне все равно, где не быть», — этими словами заканчивается книга.
Мария, которой в ноябре 1909 года исполнилось двадцать восемь лет, была иного мнения.
Он нарушил обещание найти для них усадьбу. Вероятно, он это сделает к весне, успокаивал он ее, а пока он вернулся к работе над пьесой, которую начал в Кристиании. Чтобы целиком сосредоточиться на этом, он решил быть подальше от жены и отправился в свою «хижину писателя».
Дело не шло, но все же он не хотел отказаться от замысла драмы, главной героиней которой должна была стать актриса.
Он был недоволен собой, но зло срывал на ком попало.
Он возложил вину на русского переводчика за плохое почтовое сообщение между медвежьим углом в норвежской долине и Санкт-Петербургом, а также обрушился на русское издательство «Знание», которое не желало выплачивать ему большой аванс. Между делом он даже пытается обратиться к норвежскому королю, чтобы Его Величество попытался найти способ влияния на русские издательства и журналы, которые печатают его произведения, не выплачивая гонорара.
Россия постепенно становилась экономически все более важной для него, после того как в 1907 году он заключил договор с издательством в Санкт-Петербурге. Чтобы помешать «пиратским» изданиям, Гамсун взял на себя обязательство передавать в «Знание» рукописи своих произведений за два месяца до того, как они попадут в руки норвежско-датских, немецких и других издателей. В связи с этим ему была обещана ежемесячная значительная сумма в рублях. В русских театрах также начали ставить его драмы. В знаменитом Московском художественном театре известная актриса Мария Николаевна Германова играла Элину в трилогии об Иваре Карено.
Незадолго до свадьбы с Марией в одном столичном ресторане Гамсун встретился с другой Марией, с красивой русской женщиной Марией Николаевной Германовой, отчего у первой чуть не произошел нервный срыв. Впрочем, еще одной Марии, другой русской даме, повезло гораздо меньше.
С ним жаждала встретиться Мария Благовещенская, которая писала ему, что готова умереть, если Гамсун не согласится на встречу с ней. Она забросала его письмами, в которых соблазняла его портретом Достоевского, куклой для дочери Виктории, конфетами, трубкой и прекрасным табаком. Он отказался от встречи с ней и подарков. Тогда она написала ему письмо с обвинениями. Благовещенская требовала извинений. Она напомнила ему, что талант, которым он обладает, — это природный дар, а не его собственная заслуга. «Конечно же, известно, что писатели — народ капризный. Но я лично отнюдь не намерена мириться с Вашими капризами, я не буду склоняться с любезной улыбкой под ударом, который Вы мне нанесли». Теперь-то она наконец излечилась от своего увлечения Гамсуном.
Рецензии на «Странник играет под сурдинку» были в основном позитивными. «Франкфуртер Цайтунг» купила права на то, чтобы печатать роман частями. И тем не менее роман не так уж хорошо продавался, Гамсун винил в этом издательство, он считал, что оно недостаточно рекламировало книгу.
Ему были нужны деньги. После всех городских мытарств он хотел вернуться к спокойной деревенской жизни. Мысль о том, чтобы поселиться в Нурланне, все более укреплялась. Он написал статью, в которой прославлял этот край, который назвал «сказочной страной» на севере. «Нурланнцы — добродушные и терпеливые люди. Их легко сбить с пути. У них сильная поэтическая традиция. Их память хранит множество разных историй и легенд о местных крупных торговых домах, об их расцвете и закате. В душах этих людей живут сказания и предания, они отнюдь не прозябают в убогом существовании, как здесь, на юге. Жители севера связаны с кипучей рыболовной деятельностью, естественно, у них куда более широкий кругозор, нежели у южан» [5: 147].
В то же время у него возникла идея приобрести большую усадьбу в центральной части Норвегии. Мария этого не хотела. Она постоянно убеждала его, что стремится к тихой, исполненной труда жизни: «Столько лет я скиталась по разным съемным квартирам. И с тобой разве не так было, мой любимый? Жизнь человеческая не так уж длинна. Мне бы уже хотелось иметь свой дом, мужа и детей, ведь мне скоро будет двадцать девять лет. Кажется, и ты хочешь того же самого, неужели нет? Однажды зимой ты нарисовал наш будущий дом, и я так радовалась этому. Но в своих немых молитвах, обращенных к Богу, я просила, чтобы наш домик становился все меньше и меньше. Я прошу тебя, нам не нужен дворец. От всего сердца прошу тебя, пусть у нас будет скромный дом и хозяйство с двумя коровами».
Троны Ибсена и Бьёрнсона освободились
В течение двух лет Гамсун упорно трудился над рукописью пьесы, за право постановки которой, как он надеялся, будут бороться лучшие европейские театры, ведь именно так бывало с пьесами Ибсена, хотя, по мнению Гамсуна, тот этого не заслуживал. В начале лета 1910 года пьеса была закончена. Он был доволен придуманным названием «У жизни в лапах».
Директор Московского художественного театра Владимир Немирович-Данченко получил текст пьесы. Ответ был невнятный. Королевский копенгагенский театр также не проявил явного интереса. В конце концов пришел ответ от Немировича-Данченко, что пьеса будет поставлена, но, скорее всего, перед новым 1911 годом.
Гамсун приложил усилия, чтобы выяснить у директора театра и через издательство «Знание» причину задержки. Как оказалось, ни театральному директору, ни издательству «Знание» не нравился перевод на русский язык, выполненный Петром и Анной Ганзенами. Уже в 1908 году Максим Горький, связанный с издательством «Знание», характеризовал стиль их перевода «Бенони» как вульгарный. И когда супруги надумали посетить Гамсуна в Норвегии, он решительно отказался от встречи с ними. По этой причине они прекратили переводить его книги. Тогда Гамсун обратился к журналисту русского происхождения, жившему в Кристиании, Менарту Левину, с которым переписывался в течение двух лет. Левин связался со своей соотечественницей, также жившей в Норвегии, Раисой Тираспольской. Она сделала перевод, и тогда из Санкт-Петербурга последовали более обнадеживающие сигналы.
Было получено сообщение из театра в Дюссельдорфе о подписании контракта на постановку этой драмы. В Кристиании директор Национального театра Вильгельм Краг обещал поставить «У жизни в лапах» в течение осеннего сезона.
Первоначальный замысел Гамсуна состоял в том, чтобы написать пьесу специально для Марии. После двух лет кипящей страстями жизни с бывшей актрисой, которую он неустанно оберегал от соблазна вернуться в театр, к этой, как он считал, балаганной и порочной жизни, смыслом его драмы стал протест против городской среды как таковой и театра вместе с ней.
Юлиана Гиле замужем за человеком намного старше себя. Бывшая певица из кабаре постоянно лжет и обманывает его. Каждый ее очередной любовник — представитель все более низкого сословия.
«Понимаешь ли ты, какова моя судьба? Участь подобных мне — опускаться все ниже и ниже. Помнишь, как я твердила: все закончится негром? Так и случилось. И мой негр отнюдь не стар и не безобразен», — говорит она в первом действии пьесы.
И все происходит именно так, как она говорит. В финальной сцене она раскрывает объятия восемнадцатилетнему негру — слуге, которого искатель приключений Пер Баст привез с собой из Африки. Тот самый Баст, которого она убивает из-за того, что он предпочел ей более юную Фанни.
В городе подвергаются разложению и старые, и молодые, представители всех сословий, но никакая среда не является столь губительной, как театральная, — такова главная тема пьесы Гамсуна.
Весной 1910 года умер Бьёрнсон. После того как Гамсун заклеймил его в 1903 году как предателя за то, что тот согласился принять Нобелевскую премию из рук шведов, теперь он вновь предпринял попытку сблизиться — показать свою общность с ним.
Он посвятил Бьёрнсону стихотворение, в котором тот предстает масштабной личностью: писатель и политик — духовный лидер нации.
На такую же роль в качестве преемника Бьёрнсона претендовал и сам Гамсун. Это ощутимо в романе «Под осенней звездой» и еще более — в его продолжении «Странник играет под сурдинку».
В это же время он разразился негодующей статьей, которая была напечатана в «Верденс Ганг» в Кристиании и в «Политикен» в Копенгагене. Вся страна стала прибежищем иностранных туристов, негодовал он, иностранцы повсюду, на горных дорогах, на берегах рек, в усадьбах, на сетерах… И стар и млад спешат отворить калитку в межевой ограде, стоят, держа в кулаке картуз, чтобы поймать брошенную из автомобиля монетку. А в доме мать и дочь готовы из кожи вон вылезти, лишь бы угодить иноземным господам. Когда-то гордые и благородные норвежские крестьяне превратили всю страну в некий отель, а британцы низвели их до уровня обезьян. У нас нет времени возделывать землю, мы должны лишь услужливо открывать калитки для гостей: «Теперь мы можем купить кофе и сразу расплатиться, мы можем повесить гардины на окна новенькой дачки, мы можем „спикать“ с шофером. Но мы утратили нашу неприхотливость, наш душевный покой, наши милые добрые привычки. <…> Англосакс ввел современный дикарский взгляд на существование, англосакс сбил жизнь с колеи» [5: 139–140].
Да, сильно сказано.
Ощущая себя наследником Бьёрнсона, он ввязался также и в полемику вокруг Свальбарда Шпицбергена. Когда Фритьоф Нансен, в противоположность многим норвежцам, поддержал решение правительства пригласить Россию и Швецию на переговоры по поводу статуса островов, Гамсун обвинил героя-полярника в непатриотичном поведении.
Летом 1910 года он получил правительственное уведомление, что его хотят наградить орденом Святого Улафа. По всеобщему мнению, был как раз подходящий повод — пятидесятилетний юбилей, который приходился, как все считали, на 4 августа 1910 года. Многие коллеги уговаривали его принять награду хотя бы ради поддержания престижа профессии писателя. Но он поблагодарил и отказался.
Было ли это проявлением обиды в связи с отказом ему в государственной стипендии в 1899 году? Или он боялся, что кто-то мог ехидно припомнить ему все высказанные им ранее устно и запечатленные на бумаге слова о том, что почести приходят вместе с наступлением старости? Не думал ли он о том, что, становясь кавалером ордена, он как бы взваливает на себя дополнительную ношу как король писателей, хёвдинг среди собратьев. Все эти соображения могли играть определенную роль, но, видимо, дело было и в другом. Гамсун просто боялся быть разоблаченным в связи с подлинным годом своего рождения.
Он поведал об этом в письме датскому библиотекарю, писателю и библиографу Карлу Дюмрейхеру. Кое-что он доверительно рассказал и о других вещах. Он считал, что это могло быть интересно для газетчиков. Единственное, что он по-настоящему любил сочинять, — это стихи. Но поскольку основная часть его доходов поступает из-за границы, а там стихи продаются плохо, так же как и нелегко поддаются переводу, он продолжает писать романы. Художественную литературу он не читает, ему больше нравятся описания исторических событий, а также жизнь выдающихся личностей. А хуже всего для него писать пьесы.
При этом он, несомненно, гордился тем, что Национальный театр осуществил постановку его драмы «У жизни в лапах». Да и гонорар более 1200 крон был весьма кстати. В Дюссельдорфе спектакль шел девятнадцать вечеров и имел, судя по всему, успех. В Москве должны были поставить пьесу к Рождеству, но руководитель МХАТа уволил режиссера-постановщика и взялся за дело сам, так что премьера отложилась на весну. В Германии в издательстве «Ланген» наконец вышла в свет вторая часть трилогии об Иваре Карено, «Игра жизни». На немецком языке вышел также и роман «Странник играет под сурдинку».
Источниками большей части доходов Гамсуна в последние несколько лет были публикации в России и Германии.
Гамсуны арендовали маленький домик в Эльверуме, в маленьком городке в центральной части Норвегии, где прошло детство и отрочество Марии.
Гамсун потерял значительную часть волос, несмотря на обращение ко все новым и новым дорогостоящим методам лечения, сулившим замечательные результаты. Его ужасно мучил ишиас, даже постоянный массаж не помогал. То и дело он простужался и был вынужден соблюдать постельный режим. Однажды он заказал себе чудодейственный электрический пояс. И вдруг на самом деле почувствовал себя лучше. По этому случаю Гамсун послал его изобретателю шутливое благодарственное послание.
Как раз в это время пришло письмо из Хамарёя, от друга детства Гамсуна Георга Ульсена. В письме были важные новости: там продавалась прекрасная усадьба.
Гамсун прекрасно знал усадьбу Скугхейм. Она принадлежала самому ленсману.
Более тридцати лет назад он посетил Бьёрнсона в Аулестаде. Именно так он хотел теперь жить и сам, прочно стоять обеими ногами на собственной земле и пристально и чутко наблюдать за природой, готовясь встретить очередную смену времен года.
Попытка вернуться к своим корням
Весной 1911 года Гамсун вернулся домой, в Нурланн. Теперь уже навсегда — так внушал он себе. Он давно начал убеждать Марию в том, что крестьянская жизнь излечит ее, испорченную городской жизнью, и сотворит чудеса с ним.
Мария хотела переехать в Скугхейм немедленно. Они осмотрели усадьбу, приехав туда рано утром, в марте, ей все понравилось. Дом в хорошем состоянии, перед ним несколько старых берез. Совсем рядом проходила дорога, на другой стороне которой находился магазин. Местность слегка холмистая, и пахотные земли обращены к солнцу. Другие смотрят на море, к берегу подступает лиственный лес. Гамсун показал ей Глимму, морское течение с опасными водоворотами. Внутри дома была приятная крестьянская обстановка.
Но Гамсуна далеко не все устраивало. По его мнению, дом требовал значительной перестройки, поскольку они собирались жить здесь постоянно. Большую часть суток Гамсун проводил, наблюдая за работами в непосредственной близости от усадьбы, и постоянно строил новые планы.
В начале лета они наконец переехали. На полу во всех комнатах были расстелены ковры. В гостиной — красного цвета, в столовой — зеленого. Мебель в стиле ампир. На втором этаже находились спальня и большая комната, которая должна была стать его кабинетом. Гамсун придавал огромное значение общему стилю дома.
Даже когда он просто интересовался ценами на оконное стекло и черепицу, то особенно подчеркивал, что нуждается в красной черепице: «чтобы в целом облик дома соответствовал стилю дома сельского судьи».
Шли недели и месяцы, а Гамсун все еще не спешил знакомить жену со свекровью. Прошло уже полгода их жизни в Нурланне, а этого все еще не произошло.
Во время обустройства дома им не раз случалось проходить мимо дома его матери. Когда они приехали в Хамарёй, то журналисты из «Верденс Ганг» взяли интервью у матери прославленного писателя, возвратившегося в родные места, у его брата и друга детства. Последний рассказал о том, что брат матери жестоко избивал Гамсуна в детстве. Это интервью возбудило любопытство Марии к тому, в каких условиях жил ее муж в юные годы. Она спросила его, как так случилось, что он оказался в доме у дяди, и супруг ответил ей:
— Он был почтмейстером, а у меня был такой красивый почерк.
Когда она принялась расспрашивать подробно, то он пробормотал что-то вроде того, что все они были в руках у дяди. Тогда Мария не удержалась и спросила, а как же мать могла снова отослать его к дяде, после того как он прибежал от него зверски избитый. Он попытался прекратить дальнейшие расспросы, заявив, что она должна понимать, что они были бедны, а родители жертвовали ради детей всем, особенно мать.
Мария давно хотела познакомиться со свекровью. Сам Гамсун посетил свою мать только однажды, сразу после приезда. Он неохотно рассказывал о своей встрече с матерью. Кажется, Гамсун не мог смириться с тем, что она состарилась, он лишь поведал Марии, что мать стала тенью самой себя и страшно изменилась с тех пор, как он видел ее последний раз одиннадцать лет назад.
Смерть отца четыре года назад впервые натолкнула его на мысль об отрицании четвертой заповеди, той, где говорится о необходимости почитать родителей. Возвращение в Хамарёй и встреча с заметно постаревшей матерью явились важным стимулом к написанию сомнительной статьи, которую он озаглавил «Чти детей своих». Видимо, в облике своей матери он в чем-то увидел самого себя через двадцать-тридцать лет. Статья во многом дополнила и углубила материал одной из его лекций.
Ему была отвратительна старость: «…старое животное, например старая лошадь, никогда не выглядит так безобразно, как старый человек. Пожилые некрасиво ходят, сутулятся, лысеют, их взгляд тускнеет. Старики некрасиво едят… Почтенная старость — это состояние разложения, но мы сделали старость хорошим общественным положением. Старики — уже мертвецы, просто их еще не похоронили» [10: 370–379].
Однажды, уже будучи беременной на четвертом месяце, Мария поехала на бричке в Гамсунд к своей свекрови. Ее супруг был в отъезде. Тора жила в маленьком домике в соответствии с договором пожизненного содержания, вместе с теми, кто ей помогал. Ей шел восемьдесят первый год, и, по мнению невестки, она походила на мумию. Она была почти глухой, один глаз ослеп уже давно, другой еще немного видел. Тора была невероятно худа. Голос у нее был пронзительный и чересчур громкий, причем говорила она на диалекте своего детства, так, как говорили у них там, в Гудбрандсдалене, в тех местах, которые она покинула уже около пятидесяти лет назад. Хотя один из сыновей Торы был сапожником и она носила обувь, изготовленную им, по случаю приезда невестки она принарядилась, надела остроносые покупные туфли.
Наконец Гамсун вернулся домой и сообщил жене, что закончил книгу, над которой работал. Но потом стал вдруг требовать у издательства вернуть корректуру. Дело в том, что он решил отказаться от издания книги. Для такого шага у него были свои причины.
Он получал авансы и гонорары из разных стран — таким образом, теперь его финансовое положение решительно улучшилось. Он вел переговоры с русским издательством, где он должен был получить за свою рукопись пять тысяч рублей. Это позволило бы ему выплачивать ежемесячную заработную плату нескольким рабочим в течение года. Россия становилась для него все более важным рынком. И посему он попытался убедить норвежские власти повлиять на Россию с тем, чтобы она подписала договор о взаимных обязательствах, связанных с авторскими правами. Такой договор не позволил бы русским издательствам и периодическим изданиям публиковать произведения Гамсуна, не выплачивая ему гонорар. Он также установил контакт с норвежской миссией в Москве и консульством в Санкт-Петербурге, рассчитывая на их помощь в получении гонорара. Главной же причиной для отказа от издания книги явилось просто собственное недовольство Гамсуна результатами своего труда.
Перед тем как Марии предстояло родить первенца, в начале марта 1912 года, ее супруг решил уехать.
Через два дня он получил телеграмму от Марии о том, что у него родился сын. Он тут же заказал ящик ярко-красных апельсинов, который посыльный должен был доставить Марии и ребенку. У заезжего торговца он приобрел для Марии шляпу и огромное страусиное перо: «Ну вот, ты теперь со мной не расплатишься, даже если мы с тобой пролежим в постели всю Троицу», — озорно шутил он.
Мария думала о крещении младенца. Отец решил, что его должны назвать Туре. Следует проявить уважение к старшему поколению из Гамсунда. Но при этом отец ребенка и не думал возвращаться домой. Мария описывала ему, как красив малыш, как она лежала рядом с ним по ночам и не смыкала глаз, потому что не могла оторвать от него взгляда. Он писал ей, что она должна проявлять как можно больше нежности к их сыну.
Он вернулся домой только через два месяца. Мария долго размышляла о том, какие слова ее муж, писатель, произнесет, впервые увидев своего сына. Это был самый конец апреля 1912 года. Он долго вглядывался в личико Туре, а потом произнес:
— У него удивительно красивые ноздри.
После рождения сына началась еще более активная деятельность, связанная с благоустройством усадьбы и ведением крестьянского хозяйства. Старший сын Гамсуна, наследник, должен иметь право гордиться своей усадьбой. Скугхейм должен стать усадьбой, о которой будут с уважением говорить в окрестных приходах. Писать для него было важным как никогда, его слова обрели невиданную значимость. Писатель должен воспевать труд на земле. В статье «Слово к нам» он ставит диагноз больному обществу и предлагает средство исцеления: «Надо вынуть руки из карманов и приняться работу. Тогда наш народ не станет нацией содержателей гостиниц и обслуги. Мы должны осушить наши болота, насадить леса, освоить огромную провинцию Нурланн».
Как раз этим-то он и занимался в то время.
Ранее ради денег он предпринимал попытки сочинять пьесы. Но пришло время, когда это стало невыносимым. Он предпочел продолжать писать романы. Как-то раз Мария пришла в большую комнату и застала его стоящим у печки — он бросал в огонь целые страницы и небольшие листочки, заполненные его изящным почерком. Четыре года назад он убедил ее написать заявление об уходе из Национального театра. Теперь он сам, бросая в пламя листок за листком, сжигал мосты, связывающие его с театром. Мария должна была воспринимать это как победу.
Первоначально он намеревался закончить в течение года и пьесу, и роман. Теперь он вовсю торопился с романом. Летом 1912 года он засел за работу в своей большой комнате. Женщины в доме едва дышали и ходили на цыпочках, боялись смеяться и громко разговаривать, греметь кастрюлями или обращаться к нему, если он только сам не проявит желание вступить в разговор.
Наследник тоже оказался смышленым парнишкой. Он быстро усвоил, что стоит ему издать малейший звук, как отец тут же подходит к нему, берет на руки и начинает с ним играть или призовет к этому маму.
Этим летом в Скугхейм приехала его дочь Виктория. Отцу показалось, что его дочь слишком любит играть и что у нее нет чувства ответственности. Когда она уехала, он написал Берлиот письмо с жалобами. Та пыталась защитить дочь.
Гамсун отправился в местечко Юнкердал — это во внутренней части страны, всего в трех милях от шведской границы. Со времени своего пребывания в Вальдресе в 80-х годах, когда он чудесным образом излечился после возвращения из Америки, он проникся убеждением в целебности континентального климата. Но при этом его тревожили мысли о том, что Скугхейм остается без его хозяйского глаза. Он посылал Марии длинные письма, в которых напоминал ей, что листья турнепса и картофеля боятся заморозков, что пахоту надо продолжать, что агроному нужно напомнить, откуда брать торф для пашни — из того же места, где и в прошлом году. Он подсчитал, что в этом году его, наверное, наберется сорок возов. Он спрашивал также, починили ли телефон, заказали ли кузнецу дымоуловители. С кузнецом ей следует быть любезной. Может быть, кузнец смог бы что-то наладить и в печке в гостиной так, чтобы она перестала гудеть, это гудение действует ему на нервы. Привыкла ли она сама и горничные ходить за водой по аллее? Проветривала ли она подвал? Сад нужно глубоко перекопать и внести удобрение. Он сам бы с удовольствием сел на трактор и перепахал бы тот неплодородный участок, что рядом с домом, где живут работники. Мария должна проследить, чтобы земля была распределена ровным и не слишком тонким слоем повсюду, для этого можно брать землю и на пустыре, там, где раньше была конюшня. Что касается запаса дров, то их вполне достаточно, так что не нужно рубить деревья, из-за этого только расширяются болота.
Гамсун не только тревожится, но и радуется хорошим результатам, полученным от ведения хозяйства: был выращен хороший урожай картофеля — 60 центнеров. А чувство радости тут же вновь вытеснялось новыми заботами. Хорошо ли себя чувствует свинья в хлеву? Сделан ли проем в стойле у коровы Розмарин так, чтобы телочке Квите было удобно сосать? Убрали ли с поля валуны, из-за которых была повреждена жатка? Необходимо поменять упряжь у Буланки…
В этом рыбацком сообществе, в котором они теперь жили, оказалось немало семей, где всем заправляли женщины, все обязанности по хозяйству оказались возложенными на их плечи, но это не были такие большие хозяйства, как Скугхейм. А вот Мария вынуждена была вставать в шесть утра, и работа ее продолжалась до самого позднего вечера. Утром и вечером она работала в хлеву, постоянно надо было готовить и подавать еду, порой каждая трапеза продолжалась в две смены, ведь у них было так много работников. Были и другие дела, в которых она должна была принимать участие, ведь хозяйство постоянно расширялось, Гамсун затевал все новые постройки, осушение болот, прокладку новых дорог. Ей приходилось присматривать за уборкой камней, вникать в севооборот, следить за распашкой целины.
Она была против его отъездов ради творчества. Она воспринимала это как предательство. Ведь они обещали друг другу жить именно такой жизнью, работать на земле, трудиться на литературной ниве и рожать детей, в священном триединстве. Но так не получалось.
Его творчеству подчинялось все, и теперь тоже. Он говорил, что должен писать много как никогда, для того чтобы быть в состоянии оплачивать все расходы. Она попыталась убедить его в том, что постройки в Скугхейме не должны быть столь грандиозными и многочисленными, что не следует расширять дальше пашни, что лично ей вполне хватило бы ухода за тремя коровами, свиньей и несколькими курами.
О себе Мария говорила, что она уже привыкла к этой земле. А он? В нем постоянно боролись между собой писатель и крестьянин. Как их примирить? Мысль о том, что будет, если писатель одолеет крестьянина, не давала ей покоя по ночам.
Просто истерия и сплошной комок нервов
Уже осенью 1912 года, спустя всего полтора года, как они стали жить на Хамарёе, Мария получила письмо от мужа, в котором были написаны как раз те слова, которых она опасалась больше всего на свете: «Боюсь, мы не сможем содержать эту усадьбу, она высасывает из меня все силы, я становлюсь как бесформенное желе. Я вынужден постоянно думать о ней. Мне надо каким-то образом отойти от всего этого, чтобы я ощутил себя здоровым и мог снова писать. О Господи, что же нам делать?»
Гамсун написал это в то время, когда у него уже была близка к завершению новая книга. Он назвал ее «Последняя радость». Он начал работу над ней еще перед окончательным разрывом с Берлиот в 1906 году. Главный герой покинул город и поселился в чаще лесов. «Я удалился в леса ради уединения, а также ради того железа, которое я храню в себе и которое раскаливается. Моя первоначальная цель была раскалить мое железо, но, конечно же, было бы смехотворным утверждать, что это легкое дело. И я даже не знаю, есть ли у меня это железо и способен ли я раскалять его дальше, даже если оно у меня есть».
Кнут Гамсун отнюдь не кокетничал, когда употреблял эту метафору, говоря о своем страхе больше не иметь в себе той повышенной творческой температуры, которая необходима писателю, чтобы он мог сгибать и поворачивать чувства, мысли и слова, подобно кузнецу, работающему с раскаленным железом. В течение долгих лет в своих устных выступлениях, статьях и письмах он говорил о том, что писательское мастерство деградирует вместе со старостью творца. В прошлом году ему не удалось завершить книгу, как он предполагал. И вот теперь эту книгу надо было закончить, чтобы вовремя отдать в издательство. Тогда она успеет выйти к рождественским продажам. Ведь ему так нужны деньги.
И здесь, в этой книге, он вновь возвращается к теме морального падения женщины в норвежском обществе. Действие происходит в крестьянской усадьбе высоко в горах, куда имеют обыкновение приезжать иностранные туристы. Паразитический извращенный образ жизни туристов угрожает чувству собственного достоинства владельца усадьбы и нарушает обычный ритм его жизни. Критические стрелы, направленные Гамсуном против туризма в его статье «Слово к нам» от 1910 года, в этом романе разят еще сильнее. Написанное в статье было проникнуто горечью, здесь — ненавистью. В горный пансион приезжают два пожилых, праздных, нелюбезных англичанина.
Главный герой застает их ночью в хлеву за непристойным занятием и вот таким образом размышляет о них: «Пороки идут своим чередом, как и добродетель, ничто не ново, все возвращается и повторяется. Римляне владычествовали над всем миром — прекрасно. О, римляне были могущественны, они были непобедимы, они позволяли себе жить безоглядно, и вот в один прекрасный день на них стали сыпаться кары, их внуки стали проигрывать одно сражение за другим, и эти внуки в недоумении оглядывались назад. Колесо фортуны повернулось, и римляне больше не царили над всем миром.
Какое мне дело до двух англичан, ведь я местный житель, норвежец, мне оставалось только помалкивать, глядя на все проделки могущественных туристов. Сами же они принадлежали к нации всесветных бродяг и спортсменов, полной пороков, которую покарает когда-нибудь гибелью справедливая судьба в лице Германии».
Гамсун способен теперь на более резкие суждения.
Впрочем, одну из героинь романа ждет спасение, несмотря на то что она связалась сначала с неким пришлым соблазнителем, современным молодым человеком, позднее — с деревенскими парнями, ставшими наглыми и циничными, а потом с актером. Ее спасает Николай, столяр и земледелец. «Она так и светилась счастьем, особой материнской красотой. Ее глаза были полны мистической доброты, которой я не замечал прежде».
Она наконец обрела смысл своего существования. Этим смыслом стал ребенок. Ведь это просто настоящее чудо. Она бы хотела, чтобы у нее было много детей, чтобы они становились в ряд, один за другим, как органные трубы.
Она — это тот пример, который писателю важно нам продемонстрировать: пример сбившейся с пути женщины, которая возвращается в нормальную жизненную колею. И опять мы видим эту поразительную связь между творчеством Гамсуна и его собственной жизнью, его семейной историей.
Также в этом романе он проявляет себя вдумчивым наблюдателем любовных перипетий. Он расстается со своими прежними героями — главным действующим лицом «Голода», Нагелем, Гланом, Вендом — этими экзистенциальными аутсайдерами, их место занимает пожилой человек. Авторская позиция меняется. Он больше не разоблачается перед читателем, он становится наблюдающим.
Гамсун расстался с идеей, что высокое предназначение женщины заключается в том, чтобы вдохновлять мужчину на творческую деятельность, сначала погружая его в опьянение любовью, потом в опасную эротическую игру, и при этом оставаться недоступной. Как Дагни в «Мистериях», Эдварда в «Пане», Терезита в «Игре жизни». Постепенно изменяя свою манеру письма, он уходит от доминирующего самовыражения к интерпретации поведения своих персонажей. На передний план он теперь выдвигает материнскую суть женщины.
Расставшись в 1906 году с Берлиот, он тем не менее не расстался с мечтой о женщине, которая вдохновляла бы его.
Встретив через два года Марию, он безудержно культивировал эту идею. Ведь она была призвана превратить его в короля поэтов. Завоевав Марию, он начинает переделывать ее характер. И вскоре она становится хозяйкой в крестьянской усадьбе.
Скорее всего, для Гамсуна было в этот период важнее описывать «чуму», которую несет с собой дух нового времени, нежели любовь. Таким образом, роман «Последняя радость» он заканчивает словами, прямо обращенными к читателю: «Тебе пишу я, новый дух Норвегии. Я написал это во время чумы, ради чумы. Я не могу остановить чуму, нет, ее уже не побороть больше, она придет под защитой нации, среди тарамбумбии. Но когда-нибудь она прекратится. А пока я делаю то, что могу, восставая против нее. Ты делаешь противоположное». Он не решается на этом закончить. В последней фразе он предвещает, что будет делать упор на общественно значимую тему: «Но я все-таки заставлю тебя понять, что я близок к истине. В таком случае, так и быть, я не буду называть тебя идиотом».
Уже перед началом рождественских продаж, в декабре 1912 года, ему сообщили, что «Последняя радость» выйдет тиражом в пять тысяч экземпляров. К тому времени он отнюдь не был избалован большими тиражами: «Тираж так огромен, что мне прямо-таки трудно осознать это, я считаю, что „Под сурдинку“ гораздо лучшая книга, ведь я писал ее, будучи моложе на три-четыре года», — не без доли кокетства писал Гамсун своему копенгагенскому издателю.
Рецензии были разные, те, что позитивные, — превозносили Гамсуна до небес. Свен Ланге задал тон в «Политикен»: «Здесь целиком раскрылось дарование Гамсуна. Это он — пантеист со времен своей молодости, человек, страстно любящий природу и поклоняющийся ей, умеющий изобразить тончайшие оттенки чувств, каким он был в „Пане“, это он — острый и своенравный полемист в „Нови“, яркий описатель бурных любовных сцен в „Игре жизни“. Здесь же проявилось и изощренное стилистическое мастерство романа „Мистерии“».
А самое главное, на что оказался способен Гамсун, так это опровергнуть свой собственный тезис о том, что к старости у человека ослабевают все способности.
Успех имел разнообразные последствия. Перед самым Рождеством Гамсун бахвалился перед своим старым знакомым в Бергене: «Хо-хо. У меня в крови весна, сплю с женой, черт бы меня побрал, на полную катушку, да так, как давно у меня уже не было».
Но потом он снова захандрил. И Марии с трудом удавалось делать вид, что она не читала тех пугающих слов в его письме, где он говорит о желании продать усадьбу. И тем не менее это Рождество для их небольшого семейства оказалось более приятным, нежели предыдущее, их первое Рождество в Скугхейме, когда его неврастения испортила им праздник.
Сразу же после наступления 1913 года Гамсун вновь сбежал из дома, на этот раз в местечко на шведской границе. Мария не скрывала своей грусти, ей было горько, что она так и не удержала его дома, он сбежал, несмотря на все ее усилия уберечь его от малейшего беспокойства. Он продолжал свое творчество, невзирая на обилие корреспонденции, которая отнимала у него все больше времени. Однажды он получил целых 17 писем, и это уже была третья порция за неделю.
Комната на почтовой станции у шведской границы, где он остановился, была холодной, с четырьмя окошками со ставнями, он сидел тепло одетый, спиной к печке, воздух был сухой. Однажды уличный термометр показал минус тридцать девять градусов. Уже к концу февраля он перестал сомневаться, что книга, над которой он начал работать, должна получиться. Через месяц он констатировал: «Книга должна получиться отменной, хотя работы много и не продохнуть. Кажется, все идет так хорошо, что я бы мог продолжить и дома, — размышлял он. — Только бы мне не слышать голос Туре. Это не значит, что он меня беспокоит, бедняжка, но я до истерики боюсь, что мне что-то помешает. Дома у меня нет покоя, я сижу и прислушиваюсь к разным звукам. Либо смотрю на часы: сейчас малыш должен спать, вот-вот его вывезут на прогулку, сейчас его купают, а теперь укладывают в кроватку. И все такое. <…> Это просто ужасно, но я больше не человек, я инструмент творчества, просто истерия и сплошной комок нервов».
Совсем ненужное объяснение. Мария и так понимала все, что с ним происходит. Но тем не менее она почувствовала некоторое облегчение, когда он сам поставил себе диагноз.
Через два месяца он снова приехал в Скугхейм. Усадьба требовала значительных вложений. Его долг «Гюльдендалю» на рубеже 1912–1913 годов составил 18 255,99 кроны, при этом ежемесячная выплата Гамсуну от издательства составляла 300 крон. Сумма, равная на Хамарёе годовому жалованью наемного рабочего. Так что долг Гамсуна рос. Из России он уже получал меньше денег. После смерти Альберта Лангена в 1909 году отношения Гамсуна с этим издательством стали прохладными. По мнению Гамсуна, оно не приложило необходимых усилий для продвижения его пьес в Германии. Когда издательство замешкалось с выпуском его собрания сочинений, он тут же подписал контракт с другим издательством в Мюнхене — издательским домом «Георг Мюллер». Преемник Альберта Лангена Корфитц Хольм выразил Гамсуну свое негодование и потребовал с него неустойку в 100 000 немецких марок за право публиковать в других издательствах все те книги, которые вышли у Альберта Лангена с момента судьбоносной встречи в Париже двадцать лет тому назад. Отношения между двумя издательствами становились все более напряженными. Гамсун рассчитывал, что сможет иметь дело с обоими, но вскоре понял, что это невозможно. Когда издательство Георга Мюллера чуть задержалось с ежемесячными выплатами, он счел это поводом, чтобы вернуться к сотрудничеству с прежним издательством. Он обвинил новое издательство в невыполнении контракта. Последовал незамедлительный ответ — угроза требования возмещения ущерба за нарушение контракта. В начале лета писатель должен был отправиться в Кристианию для консультации со своим адвокатом.
Мария хотела показать сына своим родителям в Кристиании и напомнила супругу его слова о том, что ей не хватает в Скугхейме подобающего общества. В начале июня 1913 года все семейство взошло на борт парохода, который должен был их доставить в Будё, а оттуда им предстояло добраться до Тронхейма, чтобы там пересесть на поезд и ехать дальше. Но он вдруг передумал, он не поедет дальше с женой и ребенком. Вскоре он сел на поезд один, предоставив жене с ребенком дожидаться его в Тронхейме, куда он собирался вернуться за ними.
Когда поезд приближался к Лиллестрёму, станции в двадцати километрах от столицы, он увидел на перроне одиннадцатилетнюю Викторию, которая пришла на вокзал для того, чтобы увидеть отца и обменяться с ним несколькими словами через окошко поезда. Через несколько дней она пишет из Лиллестрёма отцу, который остановился в отеле в Кристиании. Он обещал написать ей, а она до сих пор никаких писем не получала, может быть, она послала письмо не на тот адрес? Она очень хотела бы прийти к нему в гости в тот отель, в котором он остановился, она должна сообщить ему, что тетина горничная готова сопровождать ее. «Дорогой папа, поскорей выздоравливай, и если мне не удастся увидеть тебя в Кристиании, ты должен мне точно сообщить, когда будешь уезжать, чтобы я могла прийти на вокзал и помахать. Тысяча приветов от Виктории».
Он разрешает Виктории прийти на вокзал в Лиллестрёме и встретить его поезд. Он снова не выходит на перрон во время остановки. Через окошко купе он протягивает ей конверт с деньгами, который настоятельно советует беречь. Она сжимает конверт правой рукой.
Приехав домой, он пишет письмо, в котором упрекает ее, что она подала ему в окошко поезда левую, а не правую руку. Одиннадцатилетняя девочка пытается объяснить, как все было: «Как жаль, что для тебя было так важно, чтобы я протянула тебе именно правую руку, сама я этого не помню и обычно пользуюсь правой рукой, когда это полагается. Но, может быть, в тот раз так не было, так как правой рукой я сжимала тот самый конверт с деньгами, который получила от тебя. Или, может быть, за правую руку меня держала наша горничная Ингрид, ведь я обещала быть очень осторожной на станции. Там столько поездов, а твой был на самом последнем пути. Кроме того, я редко бываю на станции, и твой поезд стоял такое короткое время, а я так волновалась. Когда ты был в Кристиании, я все надеялась, что ты напишешь мне письмо и я смогу прийти в гости к тебе в отель, Ингрид уже заранее обещала сопровождать меня. Как жалко, что вместо этого я могла повидаться с тобой всего-навсего в течение двух минут, через окошко вагона».
Она также извиняется за то, что папа не понял назначения подарка, который она ему подарила на день рождения, — вышитого ею мешочка-футляра для часов.
Из комнаты в башне
Летом 1913 года Гамсун опять уехал из усадьбы от Марии и сына, которому было чуть более года, уехал ради своего творчества.
В одном из писем к столичному знакомому, которое переписывала для него Мария, он вновь повторяет те же самые пугающие слова: он признается, что ему тяжело, что он очень скучает по своим городским друзьям, общаться с которыми было для него радостью.
В свое время Мария доверчиво протянула ему обе руки, в надежде, что он устроит достойную жизнь для них обоих. Теперь ей стало казаться, что он отступился от этого, что он сдался.
Гамсун был раздираем противоречиями. Написав деловое письмо своему копенгагенскому издателю, он добавил к нему следующие откровения: «Я живу в состоянии настолько глубокой депрессии, что временами просто мечтаю о быстрой смерти, кроме того, я постоянно не успеваю справляться с делами. Да, не надо было обременять себя усадьбой, нерадивость рабочих настолько выводит меня из себя, что порой я думаю: лучше бы мне иметь не такое большое хозяйство, а лишь маленькую избушку.
Как хорошо бы стать буддистом, лежать под пальмой и держать в руках блокнот. А так я постоянно отвлекаюсь от своей работы, чтобы вникать в какие-то хозяйственные дела. Пусть у меня не будет никакой усадьбы». Летом 1913 года он вел переговоры о возможной покупке городской усадьбы в Драммене и деревенской усадьбы в горной долине.
Гамсун вернулся домой к своим близким, но при этом стремился держаться подальше даже от них. Здесь, на Хамарёе, его осаждали разнообразные личности. А он их знать не хотел. Он не терпел, чтобы кто бы то ни было незваным вторгался на ту территорию, которую он очертил вокруг себя.
Жители Нурланна оказались отнюдь не такими, какими он их воображал. Они были похожи на тех людей, которых он встречал повсюду: склонные проявлять все меньше уважения к тем, кто занимает более высокое положение, нежели они, отнюдь не столь неутомимые в работе, какими им следовало быть в соответствии с его воспоминаниями детства, помешанные на деньгах и покупках каких-то ненужных товаров. Люди постепенно отворачивались от работы на земле и в море и старались устроиться в городе. Также и жители Нурланна, увы, оказались детьми своего времени и все больше и больше сбивались с пути. Гамсуна, ставшего к тому времени важным господином, коробило желание многих быть с ним на равных. Он уже не принадлежал к их миру. Жизнь постоянно уводила его в сторону от общей массы. Ему представлялось, что общественная иерархическая пирамида оказалась опрокинутой, и влияние богатых купцов и землевладельцев все ослабевало, он, как владелец усадьбы, таким образом оказывался все более одиноким, изолированным от всех в своем великом прошлом. При этом простолюдины постепенно проникались сознанием своей значимости, и их требования о повышении жалованья, выходных днях и прочем становились все более наглыми. Они внушали друг другу идею о том, что они ничем не хуже доктора, ленсмана и самого Гамсуна…
Именно об этом он и писал в своем новом романе, который назвал «Дети века».
Здесь сошлись старое и новое время: Виллатс Холмсен, лейтенант и владелец Сегельфосса в третьем поколении, которого все в округе встречали как генерала до той поры, пока простонародье не начало много воображать о себе. Пока сюда не явился некий новомодный царек Хольменгро, собственно говоря, всем известный Тобиас, уроженец одного из крохотных островков среди океанской пучины, который уехал в Южную Америку и там разбогател.
Он — один из тех, кто строит фабрики и переманивает к себе людей, отвлекая их от плуга и рыбацкой лодки.
Пробыв всего несколько дней в Скугхейме, Гамсун едет дальше в Будё, где он продолжает писать «Детей века» в комнате отеля, расположенной наверху здания, в башне. Ни одна живая душа на всем белом свете, даже Мария, не способна понять, какие нечеловеческие усилия требуются для того, чтобы удержать в сознании тот мир, который он создает. Мир, которому постоянно что-то угрожает извне. Это могут быть и звуки, и какой-то предмет, на котором задерживается взгляд, и человек, который ненароком проходит мимо, встречается по дороге или спускается по лестнице, слишком пристально вглядываясь в него. А может быть письмо, телеграмма, телефонный звонок, которые могут отвлечь, и тогда он упустит какой-то очень важный момент работы. Все это способно настолько сильно разрушить созданное, что многое придется воссоздавать снова. Он должен, как Атлант, постоянно держать весь этот мир на своих плечах.
Самое плохое, что приносит с собой старость, — это потеря способности к глубокому сну, и потому он ходит целый день как в полудреме. От этого он быстрей устает и медленней приходит в себя, жаловался он.
Процесс творчества начинается у него с того, что он раскладывает вокруг себя листки с заметками. Своеобразный пасьянс. Какие-то куски он потом соединяет между собой, какие-то соединяются сами, а некоторые из них действительно становятся элементами художественной реальности. Той реальности, условия для возникновения которой он создает, в которой позднее он берет на себя роль Всевышнего.
Вообще Гамсун мастерски использует все свои черновики, клочки с записями, листки календаря или что-то иное, что попадет под руку, но случается, что он не успевает, не находит, на чем запечатлеть поток причудливых фантазий, эмоций и идей. Когда же утром наконец он приходит в себя, пережив тревожащие звуки, незажженную лампу, отсутствие бумаги, то порой бывает просто поражен результатом. Описание судеб, обмен репликами, новый поворот событий, меткие характеристики… Это благословенные мгновения, и он охотится за ними, неистово как никогда. Именно они и могут компенсировать тот упадок духа, который несет ему старость. С написанием каждой новой книги он становится все более неврастеничным и одновременно ненасытным хищником, неустанно рыщущим в поисках вдохновения, добычи, всегда готовый к охоте и опьянению победой.
Таким образом, творить — это значит сутки напролет добиваться этих благословенных мгновений. «Да будет жизнь», — заклинает он и рассыпает листочки по столу. И жизнь возникает, подлинная жизнь, в его персонажах так много жизненной энергии, что они спорят со своим создателем, пытаются ускользнуть от его замысла, а он возвращает их обратно с помощью изящно наброшенного литературного лассо.
Он все чаще старался поставить своих героев в ситуацию, достойную иронии, а то и громогласного хохота. В таких случаях работа у него шла легче. Настроение также улучшалось, если он, успокаивая свою совесть, посылал домой подарки.
Атмосфера в семье была напряженной. Однажды во время телефонного разговора ему показалась, что Мария говорит голосом умирающей. Мария вновь была беременна и так же, как и перед рождением первенца, ощущала головокружение и тошноту.
Приближался декабрь 1913 года, предрождественское время, когда все покупали книги. К какому сроку ему необходимо сдать рукопись, чтобы успеть? Ответ от руководства «Гюльдендаля» в Копенгагене невероятно польстил его самолюбию: как будет угодно господину Гамсуну. По получении рукописи ее отправят в типографию, она будет напечатана немедленно, в течение нескольких часов.
25 декабря он отослал первые 150 страниц рукописи. Ощущение кратковременного облегчения и одновременно тяжесть осознания того, что намеченная им самим дата сдачи рукописи неумолимо приближается, уже на следующий день пробудили в нем мощную волну вдохновения, и он с гордостью писал Марии: «Не спал до пяти утра и поэтому немного не в себе, но при этом, Господь тебя сохрани, Мария, я чувствую себя героем, ведь сегодня ночью я написал больше, чем за все эти последние месяцы. Работал в общей сложности десять часов. Меня буквально трясет. Я близок к завершению книги, но у меня так много персонажей и сюжетных линий, которые я должен связать воедино, что на это уйдет больше времени, нежели я рассчитывал. Сегодня писать больше не могу. Если ты чувствуешь себя хорошо, то и мне легче работается».
В рождественский сочельник 1913 года Гамсун понял, что уходящий год принес ему подарок, которого он жаждал многие годы, — успех продаж! «Гюльдендаль» намеревался выпустить дополнительный тираж «Детей века» в 14 тысяч экземпляров, в соответствии с запросами книготорговцев из Норвегии и Дании. Увеличилась и ставка гонорара. Предыдущая книга, «Последняя радость», вышла теперь тиражом в шесть тысяч экземпляров. Ее собирались переводить в Германии и России, экземпляр должен был быть выслан той самой переводчице Марии Благовещенской, которая клялась, что не будет иметь с Гамсуном ничего общего. В 1913 году ожидался новый тираж «Бенони», тираж «Пана» в одной из выпускаемых «Гюльдендалем» серий составил 20 тысяч экземпляров.
Гамсун стал свидетелем эпохального переворота в крестьянском образе жизни, когда огромные массы населения двинулись в чужую страну за океаном и в свою сказочную страну на севере.
В течение жизни Гамсун приходил ко все большему разочарованию и неприятию таких явлений, как индустриализация, урбанизация, демократия, классовая борьба.
В новые времена людей отчуждали от моря и земли. «…Ведь всегда можно пойти к королю Тобиасу и попросить у него муки в долг, а пока что наняться к нему на работу и жить на его хлебах. Поразительно, до чего светлее стала жизнь; поденщики теперь жевали табак сколько душе угодно, а крестьяне, владельцы лошадей, нанимались возчиками, зарабатывая деньги на уплату податей и на покупку товаров в лавке», — писал он в «Детях века» [3; III: 236].
Виллатс Хольмсен — владелец замка в третьем поколении, а его жена Адельхайд происходит из старинного ганноверского рода. Они живут вместе, не любя друг друга, в поместье Сегельфосс где-то на севере, люди знатные, но лишенные капитала. Сюда приезжает человек новых времен Тобиас, уроженец дальних островов, разбогатевший в Южной Америке, который покупает землю Хольмсена, мукомольни для строительной и торговой деятельности. В результате этого простые люди бросают плуг и сети и становятся недобросовестными и одновременно требовательными работниками, некоторые преодолевают шутовскую псевдоученость или становятся служащими. Простой народ и аристократы связаны давними, традиционными узами, которым грозит разрушение. Тобиас Хольменгро сам из семьи рыбака, обладает способностью карабкаться вверх по социальной лестнице. Хольмсен не может не осознавать, каковы могут быть последствия продажи земли этому пришельцу. Постепенно, как говорится в романе, у него появляется даже вкус к саморазрушению. В течение двадцати пяти лет Гамсун изображал личностей, которые в своих поступках руководствовались собственными иррациональными импульсами, порой с катастрофическим результатом. При этом Гамсун обвинял Ибсена в том, что в его изображении аристократ Росмер такой слабый, что его вот-вот сдует ветром. Не таков его персонаж Виллатс Хольмсен. Гамсун делает его человеком с сильным характером. Его жизнь состоит из того, что он подавляет свои эмоции и порывы. Усилиями воли он постоянно формирует и совершенствует свой характер.
Последствия велики как для его собственной семьи, так и для жителей прихода Сегельфосс, которые теперь становятся горожанами. Упрямая заносчивость ведет всех их к общественной деградации. Хольмсен несгибаем, в процессе разорения он проявляет неизменное упрямство. Стремление аристократа любой ценой сохранить свою честь приводит к тому, что он теряет в жизни все: жену, сына, имущество. Никто не отваживается прямо бросить вызов могущественному Хольмсену. Постепенно он лишается своего былого могущества и влияния. Полноправным властителем имения становится плебей Тобиас Хольменгро. А Виллатсу Хольмсену остается лишь довольствоваться мыслью, что человек должен быть сильнее своей судьбы.
«Дети века» — это роман, который описывает процесс ломки общественного уклада, происходящий потому, что черты старого и нового оказываются несовместимы друг с другом. Роман повествует и о крахе супружества, который происходит оттого, что супруги не способны сблизиться друг с другом. Виллатс Хольмсен пытается покорить жену силой. Но его чувство самоконтроля, умение сдерживать себя мешает осуществлению его замысла, иначе он должен был бы изменить самому себе. Он мечтает о горничных. Но его стремление к самоконтролю побеждает и здесь.
Смысл произведения Гамсуна в том, что борьба нового со старым пронизывает все сферы жизни.
В «Детях века» Гамсун рассказывает нам о супружеской паре среднего возраста. Симпатии автора главным образом на стороне супруга, но при этом он проявляет и глубокое сочувствие к Адельхайд. Его героиня тонет во время купания — совершает самоубийство, так же как и жена капитана Луиза Фалькенберг в «Странник играет под сурдинку». Обе эти женщины переживают крушение супружества, но есть принципиальное различие между двумя романами. Жизнь Адельхайд не прошла даром: она мать, у нее есть сын, Виллатс Хольмсен-четвертый…
Когда Гамсун закончил работу над «Детьми века», его жена была беременна. Гамсун создал роман, в котором присутствовали и социальные мотивы, в то же время это почти хроника семейной жизни. В изображении общества он становился все более публицистичен, в описании супружеской жизни — все более многообразен в деталях.
Роман заканчивается тем, что представитель четвертого поколения Хольмсенов возвращается к себе домой в родовое имение. Виллатс — композитор, учился за границей. Его отец умер, и он заходит в дом, чтобы попрощаться с отцом. А на улице его ожидает Марианна, дочь Тобиаса Хольменгро, в которую он влюблен с детства.
В предрождественские дни 1913 года Гамсун стал намекать Марии, что ему необходимо уехать и что у романа будет продолжение. Мария, на четвертом месяце беременности, стояла на крыльце и вместе с Туре махала ему вслед, когда в конце января — начале февраля он снова покинул их.
Мария знала, что всякий раз, когда в муже писатель побеждал крестьянина, возрастала угроза потери Скугхейма.
Он поселился в отеле в Будё. Он снял для себя три комнаты в башне, одну в качестве спальни, вторую исключительно для того, чтобы никто не жил рядом и таким образом не мог бы помешать ему в работе, а третью, с окнами на задний двор — непосредственно для работы.
Его благосостояние неуклонно росло. Четыре тиража «Детей века» принесли ему 9000 крон, новое издание старых книг — 3000 крон. Кроме того, в 1913 году он получил суммы в 3000 и 4000 крон из Германии и других стран. В целом этого было достаточно, чтобы покрыть долг издательству; у него было более 8000 крон на банковском счету. Для сравнения: старший помощник капитана дальнего плавания зарабатывал в то время до 2000 крон в год.
В начале марта 1914 года Гамсун получил более 5000 крон от Московского художественного театра, всего же он получил от него около 30 000 крон. Ожидались деньги из Мюнхена, а директор немецкого театра Макс Рейнхарт собрался поставить «У жизни в лапах».
Но не обошлось и без горького разочарования. Более десяти лет он считал, что картина, висящая на стене одной из комнат его дома, обладает невероятно высокой стоимостью. Многие и раньше говорили ему, что картина, приобретенная им в Бельгии в тот период жизни, когда он увлекался азартными играми, — отнюдь не полотно Гойи, а лишь жалкая копия Рубенса. Теперь же он получил достоверное подтверждение этому от человека, на чье мнение он безоговорочно полагался. Картина оказалась дешевкой!
В конце марта 1914 года Гамсун снова вернулся на Хамарёй. Еще сидя в отеле в Будё, он перекладывал и перекладывал свои черновики, но они никак не состыковывались, не складывались в единую мозаику.
Не получилось их сложить и дома, в Скугхейме, в его большой рабочей комнате. Третьего мая 1914 года Кнут Гамсун стал отцом в третий раз, мальчика назвали Арилдом. Он вытеснил собой двухлетнего Туре, который безоговорочно царил в материнских объятиях. В таком же возрасте подобная перемена произошла и в жизни их отца. Последующие несколько месяцев Гамсун старался как можно больше времени уделять Туре, чем Мария была растрогана.
А вот Виктории, которая очень хотела навестить папу, он сообщил, что время неподходящее.
Война и убийства
Летом 1914 года Гамсун обзавелся новой картой Европы. В начале осени началась Первая мировая война. Кнут Гамсун счел необходимым тут же сообщить своему немецкому издателю, на чьей он стороне: «Вам известны мои давние симпатии к Вашей стране, в противоположность Англии. Если Германия станет господствовать в Европе, это будет благом также и для Норвегии и Швеции».
Позднее в немецком журнале «Симплициссимус» он высказался еще более резко: «Я уверен, что придет тот день, когда Германия одержит победу над Англией. Это — неизбежность, продиктованная законами природы. Англия — это страна, которая постоянно отстает в развитии. Она все еще обладает длинными и разветвленными корнями, но это дерево, которое уже не цветет, тогда как Германия — нация молодая, в ней кипит энергия». Он абсолютно убежден, что Германия будет господствовать над Англией: «Я надеюсь на победу Германии. Эта надежда основана на моей многолетней приверженности Германии, а также на любви к моей собственной стране, которая только выиграет от этой победы».
«Война продлится до марта», — пророчествовал он.
В это время им был написан целый ряд пронемецких и, соответственно, антибританских статей и писем. В связи с этим Георг Брандес в «Политикен» обвинил его в том, что он пытается использовать войну в своих интересах. В своей статье он отметил некорректную связь между пронемецкой позицией Гамсуна и продвижением его книг на немецком рынке. Ведь в том же самом номере «Симплициссимуса», где Гамсун высказывал свои пронемецкие настроения, издательство «Ланген» рекламировало его роман «Последняя радость». Таким образом, всякий мог заметить перекличку публицистики Гамсуна с текстом романа, где Гамсун говорит, пытаясь взять на себя миссию пророка, о «нации всесветных бродяг и спортсменов, полной пороков, которую покарает когда-нибудь гибелью справедливая судьба в лице Германии».
«Да, тут уж не трудно заметить связь между деяниями и их оценкой», — язвительно комментировал Брандес.
Эту статью Гамсун послал своему немецкому издателю с тем, чтобы тот объявил бойкот Брандесу. «Он смотрит на меня потемневшим от зависти взглядом», — объяснял ему Гамсун. Якобы датчанин не может простить Гамсуну того, что тот посоветовал ему обращаться к аудитории, средний возраст которой около 75 лет.
Одновременно Гамсун взял в оборот одного столичного профессора, специалиста по европейским литературам. Он выставил на посмешище ученого, который считал, что Англия — могущественная страна: «Почему, спросите Вы, я считаю победу Германии над Англией природной необходимостью? Я готов объяснить: у Германии, этой нации, находящейся на подъеме своего развития, огромный потенциал прибавления населения. Германии нужны колонии, у Англии и Франции колоний больше, нежели они в них нуждаются».
Он напомнил профессору, что население Германии за сорок лет увеличилось на тридцать миллионов: «Разве мы с Вами не говорим о непреложности законов природы? Разве способна Англия противостоять им? Вот представьте себе, как все будет! Вся английская непобедимая армада не может остановить демографический взрыв в Германии. Возможно, это будет не теперь. Полмира помогает Англии против Германии. Возможно, это случится не скоро, но ясно одно: придет время, и Германия уничтожит Англию, в соответствии с естественными законами бытия».
Выход другой статьи Гамсуна, под названием «Дитя», вызвал в обществе горячие споры, продолжавшиеся в течение нескольких последующих лет. Его возмутило, что молодая женщина, убившая своего новорожденного ребенка, была осуждена всего на восемь месяцев тюрьмы. Писатель вновь заявлял, что естественный ход вещей опрокинут с ног на голову, особенно это касается принципа взаимоотношений родителей и детей — эту тему он уже затрагивал, когда выступил с отрицанием четвертой заповеди.
В то время как детские приюты вынуждены стоять с протянутой рукой, общество воздвигает дворцы для стариков, слепых и инвалидов, кипел яростью Гамсун. Он требовал смертельного приговора: «Следует повесить обоих родителей, избавьте общество от них! Надо вздернуть на виселицу сотню из них, такие личности безнадежны».
В ходе дискуссии многие его оппоненты пытались объяснить, что такие трагедии являются следствием определенных общественных условий. Одним из таких оппонентов Гамсуна стала молодая писательница, в будущем нобелевский лауреат Сигрид Унсет. Сразу же после своего дебюта в 1907 году она стала заметной фигурой и в дальнейшем прославилась своими романами о женских судьбах.
Унсет, как и другие оппоненты Гамсуна, утверждала, что осужденные за детоубийство женщины, отбыв заключение, как правило, становятся хорошими людьми. На что Гамсун возразил, что предназначение женщины состоит прежде всего в том, чтобы быть матерью, а не хорошим человеком. «Женщина приходит в этот мир ради материнства».
Гамсун написал эти слова как раз тогда, когда Мария сообщила ему, что ждет третьего ребенка.
Передо мной мельтешит такое множество персонажей
Гамсун упорно трудился над продолжением «Детей века», которое получило название «Местечко Сегельфосс». В конце января 1915 года Гамсун сбежал от семьи в маленький городок Харстад. Прошло чуть более недели, и он уже жалуется Марии: «Я еще никогда ранее не был в столь удрученном состоянии. Нельзя сказать, что мне не о чем писать, но я никак не могу начать. В моем сознании мельтешит такое множество персонажей из предыдущей книги, и у меня целые горы заготовок, разных заметок, разговоров и диалогов».
Ситуация была такова, что начинать новую книгу вроде было ни к чему, но и с продолжением старой были сложности: «Материала так невероятно много, что он буквально переполняет меня, и я никак не могу начать. Я каждый день мучаюсь с этим. Но я надеюсь, Всевышний так или иначе поможет мне разрешиться от бремени».
Он размышлял о том, что, вероятно, следует выделить нескольких персонажей из прочих и заняться именно ими, тогда он должен будет держать в поле зрения не столь большое их число.
Через месяц он рассказывал Марии, что работа идет настолько из рук вон плохо, что он дошел прямо-таки до отчаянного состояния. Он работал и днем и ночью, но решительного прорыва не наступало. «Впредь никогда не буду писать продолжение однажды написанной книги. Это убивает. Ведь в „Детях века“ у меня 29 крупных и мелких персонажей, и с ними мне предстоит снова иметь дело. При этом у меня много заготовок, которые меня тянет уничтожить».
Как-то в марте он сообщил ей, что хочет работать дома. Мария тут же предупредила его: она очень боится, что не сможет обеспечить ему полный покой: «Твой переезд сюда будет большой переменой для всех, и я боюсь, что твоя работа может застопориться».
В августе книга была закончена почти наполовину, но он не был уверен, что сумеет завершить ее к Рождеству, одному Богу известно, как это будет, сетовал он датчанину Кристиану Кёнигу, который стал директором филиала «Гюльдендаля» в Кристиании, что он хотел бы избавиться от усадьбы, если бы только издательство согласилось взять ее в счет его долга. На этот вопрос издатель ничего не ответил.
В сентябре он отослал половину рукописи в Кристианию. А в октябре уже был виден конец работы. Гамсун превратился в «комок нервов», но был страшно доволен собой: ему оставалось написать еще страниц пятнадцать. В конце месяца он послал телеграмму с названием романа.
В первой неделе ноября он дописал наконец последнюю страницу, на обратной стороне которой с негодованием высказал некоторые претензии издательству. Они были связаны с тем, что на полученном им конверте стояло «Господину писателю».
Он ядовито спросил, неужели письма Ибсену и Бьёрнсону они тоже оснащали таким безликим обращением. «Я, конечно, не сравниваю себя с Ибсеном и Бьёрнсоном, хотя, как мне кажется, мне удалось сделать кое-что такое, что этим господам и не снилось».
Состояние здоровья в это время у него было весьма плачевное. Столичному редактору он рассказывал, что одной рукой он пишет, а другой придерживает электрод на голове. Он лечился статическим электричеством, прошел путь от электрических поясов до некоторых специальных аппаратов, создающих статическое электричество.
«Я уже два года так работаю, настолько плохо у меня с нервами».
А правда заключалась в том, что его работоспособность была невероятной.
Он написал целый ряд статей в норвежские и датские газеты и инициировал две дискуссии.
Количество написанных им писем уже приближалось к двум сотням, некоторые из них были весьма длинные. В своих письмах он настойчиво проводил идею о сверхдержавах и о том, что Англия представляет опасность для Норвегии и других маленьких государств, что Германия должна победить и поставить Англию на колени.
Эстет Гамсун долго ходил в разных городах по книжным магазинам в поисках красивого календаря, красивого настолько, чтобы он был достоин украсить гостиную в Скугхейме. Не найдя такового, вернувшись домой, он сделал его сам и даже изготовил обрамление к нему. Теперь у него были средства, и он мог позволить себе покупать у друзей-художников созданные ими произведения: картины и скульптуры.
Порой он развлекался тем, что делал им немыслимые заказы. Так, например, в одном из писем Гамсун попросил своего друга, шведского художника Акселя Эббе, изобразить глас вопиющего в пустыне.
Его матери было в то время восемьдесят пять лет, и он вел оживленную переписку с другом детства, который помогал ей. Постоянной темой их переписки было недоумение сына, на что мать может тратить столько денег.
По инициативе земледельца Гамсуна в этих краях планировалось строительство мельницы и молокозавода. Под лозунгом «Мелочей в крестьянском хозяйстве не бывает» осуществлял он свою многостороннюю деятельность.
Во время своих поездок отец семейства любил что-нибудь покупать для семьи. Он часто отсылал в Скугхейм целые ящики с продуктами. Своим мальчикам, наряду с игрушками, он приобрел даже педальные автомобили. Кроме того, Гамсун изощрялся со все новыми подарками и для дочери Эллинор, которая появилась на свет в октябре 1915 года. В это время у него прекрасно шла работа над новой книгой, такой объемной, что она должна была выйти в двух томах. Он работал, чтобы содержать три дома «с общим количеством домочадцев — восемь», как он говорил. А деньги на все это поступали с продажи его книг. «Я пишу так, что в чернильницу капает кровь моего сердца, а по моим жилам бежит кровь вместе с чернилами», — стенал он.
Ему удалось убедить сопротивляющегося издателя не повышать цену на «Местечко Сегельфосс» в связи с возросшими расходами — это был двухтомник, а напротив, снизить, и тогда можно продать гораздо больше книг. Гамсун оказался прав. Первоначальный тираж был 8000 экземпляров, но сразу же потребовалось заказать в типографии еще несколько тысяч и еще один тираж к Рождеству, чтобы удовлетворить потребности книготорговцев в Норвегии и Дании. Редактор датского журнала «Политикен» послал Гамсуну телеграмму о том, что его книгу «Местечко Сегельфосс» буквально сметают с магазинных полок, на что Гамсун ответил: «Да, в этом году я сознательно продаю свои книги по низкой цене, так что это вполне понятно».
Все рецензии на двухтомник, за незначительным исключением, были восторженные. Критики не могли сдержать восхищения перед тем, как автору удалось продолжить историю «Детей века». Да, Тобиас Хольменгро и Пер-лавочник — местные царьки в «Местечке Сегельфосс», но оба они отнюдь не аристократы: «Все свои познания он приобрел, прислушиваясь к другим, сделал своей личной собственностью все то ценное, что витает в воздухе вокруг образованных людей, включая их язык, — прекрасно сработано, господин Хольменгро, блестяще! Но он на двести лет моложе коренных владельцев Сегельфосса, он научился снимать шляпу, отвешивая поклон, но то была шляпа раба» [3; III: 307–308].
Ныне их могущество не является незыблемым, страх перед наказанием уже почти полностью улетучился в современном демократическом обществе. Дух нового времени порождает куда более опасные факторы, влияющие на формирование человеческих характеров. Писатель смеется над теми бедными людьми, которые позволяют соблазнить себя роскошью и потребительством — соблазн, который они не способны преодолеть. Рыбаки и земледельцы превращаются в наемных рабочих: «Ибо они наделены инстинктами пролетариев, в отличие от животных, им сколько ни дай — все мало, они широко разевают пасти, требуя все больше и больше», — пишет Гамсун в «Местечке Сегельфосс» [3; III: 629].
Небольшой слой людей среднего класса, среди которых врач, адвокат, редактор и другие, постоянно мечутся и оказываются то выше, то ниже на социальной лестнице. Они-то и вызывают наибольшее негодование писателя, он не удостаивает их положительными человеческими чертами, которыми щедро наделяет других. Основным мотивом повествования у Гамсуна является описание того, как коммерсант стремится осуществить свои планы и мечты. Хольменгро жаждет завоевать уважение окружающих и постоянно измышляет новые способы выглядеть загадочным. Теодор, представитель нового поколения торговцев, тайно испытывает нежные чувства к Марианне, дочери Хольменгро, но держится на расстоянии. Оба эти героя представляют собой жалкие фигурки по сравнению с колоритными персонажами предыдущих книг Гамсуна, такими как купец Мак в «Бенони» и «Розе» или аристократ Виллатс Хольмсен в «Детях века».
У Хольменгро нет ни безудержной жажды покорять женщин, как у Мака, ни умения властвовать над своими чувствами, как у Хольмсена.
И тем не менее представляется, что Гамсун как будто все больше и больше восхищается деятельностью Хольменгро, который появляется, овеянный легендами, в Сегельфоссе, высоко возносится, но его звезда необъяснимо закатывается: он «иссяк блистать в толпе». Теодор описан с большой симпатией. Он — сын Пера-лавочника, самого неприятного из всех персонажей, созданных Гамсуном. Демоническая фигура, имеющая сходные черты с дядей Гамсуна, калека, который в своей неукротимой ярости пытается использовать парализованную правую руку и ревет как бык. Но сын Пера, Теодор, формируется под влиянием своей несчастной любви к Марианне, этой великой созидающей силы, — совсем другой человек.
Рецензия в «Афтенпостен» ничем не отличалась от других оценок: «Это лучший роман на норвежском языке, никто иной, кроме Гамсуна, не мог бы создать нечто подобное. <…> Эта книга не отпускает тебя, ты возвращаешься к ней снова и снова. Эпизоды могут то и дело всплывать в сознании человека, как всплывает снова и снова нечто важное в твоей жизни».
Рецензенты ждали книг Гамсуна, некоторые были особенно нетерпеливы. Одним из них был датчанин Свен Ланге, который часто, рассматривая какую-то отдельную книгу Гамсуна, стремился анализировать творчество писателя в целом. Его статья в «Политикен» дошла до Гамсуна в предрождественские дни.
Это было как нельзя кстати.
Полный контроль — но какой ценой?
На рубеже 1915–1916 годов Кнуту Гамсуну пришлось читать сочиненное им очень давно, осенью 1888 года. Сразу же после того, как в ноябре он отослал в издательство рукопись «Местечка Сегельфосс», он начал внимательно перечитывать все свои книги. «Гюльдендаль» наконец согласился на его предложение издать собрание сочинений. И вот теперь Гамсун принялся составлять его, оценивая собственные тексты. Он решил переделать стихотворную драму «Мункен Венд» и сборник стихов «Дикий хор», а также отшлифовать и доработать некоторые другие тексты. Дойдя до середины «Голода», он посетовал своему столичному издателю Кёнигу: «Нет, Господи Боже мой, делайте что хотите. Дело в том, что мне так стыдно, мне хочется все это уничтожить и написать все снова».
И вот теперь перед ним лежала рецензия Свена Ланге, который сравнивал «Местечко Сегельфосс» с «Мистериями»: оба произведения повествуют о людях, живущих в маленьких городках. В романе «Мистерии», написанном в 1892-м, все было представлено в весьма причудливом свете, кажется, что все крушится под влиянием холодных порывов ветра, которые исходят от Нагеля, то есть самого автора. В соответствии с мнением Ланге, Гамсун достиг своей вершины как художник в «Пане», потом он резко пошел вниз и создал достаточно слабую, сценически малоубедительную драму «Царица Тамара»; какое-то время он шел неверным путем, пытаясь обновить мир своих юношеских фантазий, и уже опустился до предельного уровня в мертворожденной пьесе «У жизни в лапах». И вдруг, по мнению Ланге, случилось чудо. К пятидесяти годам, когда, согласно теории самого Гамсуна, ему полагалось замолчать или умереть, он взял да и стал просто зрелым мастером. «Последняя радость» являет собой поразительный самоанализ. Я — старый человек, гожусь ли еще на что-нибудь? Как старика он осыпает самого себя насмешками, но при этом поразительным образом способен вслушаться в хор голосов тех персонажей, которые настойчиво требуют его внимания. В поле зрения художника находятся рыбаки, ремесленники, торговцы, рабочие и небольшой слой представителей высшего класса, все они обитают на берегу моря в северном краю.
Ланге с восхищением пишет о том, что Гамсуну блестяще удается создать в сознании читателя картину жизни с невероятным множеством персонажей, и писатель, как кукольник, надевает их себе на пальцы, и они оживают.
Обремененный славой, Гамсун сидит в своей процветающей усадьбе и перечитывает собственные книги. Встреча с прошлым повергла пятидесятишестилетнего писателя в смятение.
Впервые это произошло в Копенгагене в 1888 году, когда он наконец понял, что у него получается сочинять и творческий процесс идет именно так, как он мечтал в течение более десяти лет. Тогда он сделал свое великое открытие — «зеркальную комнату», в которой он как бы постоянно находился, его собственный взгляд со стороны неотрывно следил за ним как писательской индивидуальностью. И чем больше таким образом он познавал свое «я», тем больше пользовался этим знанием в своем творчестве.
Нагрузки оказались ужасными. Именно тогда он и подорвал свою нервную систему, что имело долговременные негативные последствия.
После «Мистерий» он понял, что так дальше продолжаться не может. Он стал совмещать метод «зеркальной комнаты» с другими творческими технологиями. В «Мечтателях», «Бенони» и «Розе» он использовал нурланнский колорит. Теперь его искусство заключалось в том, чтобы как бы пропитывать духом Нурланна и персонажей, и окружающую их среду, опираясь на воспоминания детства, использовать местный диалект, разные забавные словечки, воспроизводить черты местного пейзажа.
А в последующих произведениях метод «зеркальной комнаты» стал уже использоваться по-другому. Пространство его кабинета стало более объемным, и отражающие его поверхности не были столь угрожающим образом направлены на него.
У него теперь не было необходимости находиться внутри этой воображаемой зеркальной комнаты, он мог располагаться вблизи широкого входа в нее и относительно беспристрастно наблюдать за происходящим и действующими лицами. При этом самым важным для него были не отражения в зеркалах, а сами эти фигуры. Они были теперь между ним и зеркалом, и это было как освобождение.
Отныне с каждой книгой он все больше и больше дистанцировался от своих героев.
Наконец он вообще отказался от идеи пребывания в «зеркальной комнате» и обнаружил, что самое важное теперь — не запутаться в многочисленных персонажах последующих книг «Дети века» и «Местечко Сегельфосс». Как автор-повествователь он уже не находился больше внутри «зеркальной комнаты».
Теперь у него уже был полный контроль над своими персонажами.
Да, но какой ценой?
Среди персонажей романа «Местечко Сегельфосс» есть две личности, причастные к искусству. Это Бордсен, несостоявшийся драматург, который зарабатывает на жизнь как телеграфист, а потом умирает от голода. В Виллатсе Хольмсене борются два начала. Его мать была музыкантшей, певицей, постоянно вела дневник. Сын тоже стал музыкантом и композитором. Но при этом он остался вполне сыном своего отца, владельца усадьбы. И поэтому его характер очень противоречив.
В «Местечке Сегельфосс» Гамсун изображает охоту молодого Хольмсена за порывами вдохновения, за теми мгновениями, когда благодатная волна настигает его. «Из переполненной души хлещет и хлещет неиссякающий поток; он, точно слепец, внимает льющимся снаружи звукам и записывает их, словно обретя свет. Пишет, пишет, пишет. Время от времени он ударяет рукой по клавишам, снова пишет, всхлипывает, сплевывает подступившую тошноту, пишет. Это длится бесконечно, идут часы — о эти блаженные часы качания на волне!» [3; IV: 586].
Впервые подобное описание мы встречаем в «Бьёргере», написанном Гамсуном, когда он был почти еще подросток, позднее в «Голоде», когда ему было под тридцать, и вот, когда уже прошла почти половина его жизни, он вновь обращается к этому.
Дело в том, что он испытывал огромную потребность в осмыслении этого явления.
Его герой, молодой Хольмсен, оказывается не в состоянии прижиться в родных северных краях. Так же как и он сам, автор, в свое время уехал в южную сторону, он отправляет туда же своего персонажа, композитора. Ни искатель приключений, герой Гамсуна, ни сам его создатель не смогли жить в суровом морском краю.
А как все же обстояло тут дело с самим Гамсуном?
В своих книгах Гамсун раз за разом показывал, как несчастливы те, кто обрывал свои связи с землей, пускаясь в странствия. В статье «Слово к нам» он предостерегает: «Наши корни в нашей земле, их вырвать нельзя, благодаря им мы стоим».
А сам Гамсун?
Он пахал землю своего детства и бросал в нее семена, но прочны ли были его связи с этой землей?
Избавьте меня от владения усадьбой
В течение четырех лет Гамсун жил как бы в напряженном магнитном поле между двумя полюсами — крестьянским и писательским. Он вернулся в места своего детства с намерением распахать собственный участок целинной земли и прижиться на ней. Но получилось иначе: всякий раз рядом с крестьянином, везущим тачку с навозом, всегда шел бродяга и духовный скиталец. Тот, кто возделывал художественную ниву, шептал слова обольщения земледельцу. У писателя всегда находился благовидный предлог, чтобы покинуть усадьбу на месяц и более. Ведь надо было сочинять очередную книгу. И с каждым разом крепла неприязнь Гамсуна-земледельца к писателю Кнуту Гамсуну.
В новогодний период 1916 года Гамсун попытался ослабить напряженность этих отношений, приступив к работе над заготовками к задуманному им роману о крестьянской жизни. Одновременно он поместил объявление в местных газетах о продаже Скугхейма, не сообщив об этом даже Марии.
В качестве переговорщиков по этому вопросу он привлек ленсмана, священника и доктора. На какое-то время им удалось уговорить его подождать с продажей. Была поздняя страда. Он делал многочисленные детальные заметки в рукописи той книги, которая впоследствии будет известна всему миру под названием «Плоды земли». Многие сотни лет его предки сеяли ячмень; это было таинство, с благоговением совершаемое в тихий теплый безветренный вечер, лучше всего под мелким дождичком и сразу же после весеннего пролета диких гусей [3; IV: 27].
В усадьбе Гамсуна шел весенний сев, писатель-Гамсун создавал образ нового героя, сеятеля, при этом сам он доверительно говорил многим, что сеять больше не будет. Он стремился прочь из усадьбы, но Марии решил об этом заранее не сообщать.
А ведь Мария, в противоположность ему, сумела найти себя в деревенской жизни. Она напоминала ему, и при этом все более и более гневными словами, о тех обещаниях, которые он давал ей, об их общих мечтах, о том, что многое уже осуществилось. Ей было к этому времени уже тридцать четыре года, у нее было трое маленьких детей, и в противоположность ему она полностью рассталась со своей прошлой жизнью. А он и в новой жизни сохранял свою прежнюю суть.
Мария была рассержена и испугана. Теперь она боролась за свою новую жизненную роль, ту роль, которую она приняла не без колебаний, но в которую входила все больше и больше. Эту роль, которую она с присущей ей энергией и сообразительностью постоянно старалась сделать более значительной, собственно говоря, которая была и не такой уж маленькой: деятельная жена великого писателя.
Но Гамсун решил покончить с Нурланном. «Пора разделаться с усадьбой», — так откровенно заявил он одному своему знакомому. В новогоднюю ночь, когда все уже улеглись, в том числе и Мария, он сел за стол и написал одному из своих друзей: «Вот что я хочу сказать тебе. Мне надо расстаться с усадьбой, я не могу больше совмещать свою работу с ней, мое здоровье не позволяет этого». Он написал эти слова 1 января 1917 года.
Кнут Гамсун принял абсолютно недвусмысленное решение. Мария, дети и все прочее должны отступить в сторону. Он пришел к выводу, что для того, чтобы заниматься творчеством дальше, он должен отринуть крестьянскую жизнь. Вскоре с целью продажи Скугхейма он связался с человеком, у которого были максимально хорошие связи среди коммерсантов. Один из кругов его жизни был завершен. В 1881 году редактор «Афтенпостен» выпустил на страницы своей газеты нурланнского юношу. Теперь, 35 лет спустя, его преемник незамедлительно отреагировал на мольбу писателя избавить его от усадьбы, ставшей для него обременительной. Этот редактор и еще четырнадцать хорошо владеющих ситуацией господ согласились помочь Гамсуну. Они пришли к общему согласию, что готовы принять на себя финансовые риски. В любом случае они явятся спасителями духовного лидера нации.
В самом начале 1917 года было помещено официальное уведомление, что торги состоятся в кратчайший срок. Писатель не сможет вынести еще одну посевную кампанию. «Я хотел бы жить один в большом лесу, где ничто не потревожит меня. Передо мной большая работа, только бы условия работы чуть-чуть улучшились», — заклинал он.
В это время Гамсун создает роман «Плоды земли», пишет об Исааке и Ингер, об их прекрасных натруженных руках. А также о Гейслере, который появляется всякий раз, когда землевладелец нуждается в его помощи, который служит связующим звеном между правами частного владения и законами государства. И об Олине, этой искусительнице в райском саду, которая постаралась, чтобы Ингер попала на каторгу, после того как убила своего новорожденного ребенка, девочку, унаследовавшую ее физический изъян — заячью губу.
В своей новой книге он вновь вступает в дискуссию о матерях — убийцах своих детей, здесь юная Барбру убивает своего новорожденного ребенка, прижитого от хозяина. Так же поступает жена Исаака Ингер, но никакого негодования по поводу последней Гамсун не выказывает. Его авторская позиция состоит в том, что Ингер убивает из милосердия, ведь ее дитя появилось на свет с уродством.
Находясь рядом с Исааком, Ингер развивается как личность, работа облагораживает ее. Но, может быть, и убиенное дитя могло найти свое место в жизни? Этот вопрос в романе не поднимается.
У Исаака и Ингер рождаются еще двое детей: Элисей и Сиверт. Однажды Элисей крадет у заезжего инженера огрызок карандаша, и это определяет его судьбу: он уезжает в город. Ингер тоже заражается бациллой городской жизни. Когда она возвращается домой в Селанро, то понимает, что то одинокое существование, которое устроил ей Исаак, — это отнюдь не весь мир, и ей начинает казаться, что она могла бы жить по-другому, найти себе жениха в деревне, общаться с людьми. Она понимает сына Элисея, она единственная в Селанро, кто может оценить красивые буквы и фразы в его письмах. Мать считает, что там, в городе, он должен хорошо одеваться, и посылает ему деньги.
Тогда Исаак, вдоволь наслушавшись жалоб Ингер на свою неотесанность, бросает ее на пол — небольшая трепка для того, чтобы направить ее на путь истинный.
В начале апреля 1917 года, невзирая на протесты Марии, Гамсун решил увезти свою семью с Хамарёя. Они должны были отправиться на юг. Создатель «Плодов земли», где прославляется крестьянская жизнь как единственно подлинная, сам решил сделаться безземельным. Он продал усадьбу, скот и инвентарь.
И вот он снова сделал попытку обрести себя на новом месте, на этот раз в маленьком городке. Он выбрал виллу аптекаря в Ларвике, городке на берегу фьорда, в четырех часах плавания на пароходе от столицы.
У крестьянина Гамсуна в течение этих шести лет было много счастливых часов. Он описал их в «Плодах земли»: «Все дни уходили на крестьянскую работу, все без остатка; он расчистил новые небольшие участки от корней и камней, вспахал, унавозил, заборонил, взмотыжил их, растирая комья руками и ногами, ухаживая за землей всевозможными способами, чтобы превратить поля в бархатный ковер. Он подождал еще день-другой, опасаясь дождя, — и посеял ячмень» [3; IV: 27].
И там же, в «Плодах земли», он описал самый священный процесс из всех, связанных с возделыванием земли: «Ячмень же — это хлеб, есть ячмень или нет ячменя — это жизнь или смерть. Исаак шагал с непокрытой головой, призывая имя Иисуса, и сеял; он был похож на чурбан с руками, но душой был словно младенец. Старательно и нежно кидал он в землю пригоршню, был кроток и смиренен. Ведь прорастут эти ячменные глазки и превратятся в колосья с множеством зерен, и это происходит повсюду на земле, где сеют ячмень. В Иудее, в Америке, в долине Гудбрандсдален — как же огромен мир, а крошечный кусочек земли, который засевает Исаак, — в центре всего сущего» [3; IV: 27–28].
Неприютно мне в городе
Когда семейство Гамсун переехало в Ларвик в апреле 1917 года, Мария Гамсун была на восьмом месяце беременности. Вилла, которая должна была стать их новым домом, показалась ей какой-то безликой. Муж принудил ее переехать в центральную часть фешенебельного района городка, в каменный двухэтажный дом с высокой лестницей, который походил на замок. Марии пришлось покинуть свое владение в Нурланне, где она была полновластной хозяйкой. Какую роль она могла играть здесь, на новом месте — лишь роль матери? Да к тому же здесь было такое множество других людей, которые поглощали внимание Гамсуна.
В ночь с 12 на 13 мая 1917 года Гамсун стал отцом в пятый раз. И вновь Марии удалось произвести на свет ребенка, не потревожив ночной сон его отца. Наставления матери и горничных по поводу того, что утренний покой Гамсуна не может быть никоим образом потревожен, что бы ни случилось, были настолько прочно усвоены детьми с самого рождения, что и в то самое утро их не было слышно, пока отец не покинул дом. И как всегда, горничная подавала ему завтрак в столовой, отдельно от всех и не произнося ни единого слова, если только он сам не обращался к ней с вопросом.
И тем не менее в тот день его обычный ритм был нарушен: он увидел, как их дом покидала незнакомая дама — это была акушерка.
Он не смог избежать искушения взглянуть на ребенка. Он решил назвать девочку Сесилией. Это имя нравилось ему своим благозвучием, что-то в звучании этого имени напоминало ему шуршание шелка.
А между прочим, одну красивую даму, шведку, которую часто видели в городе и у моря, звали Сесилией.
В начале ноября роман «Плоды земли» был завершен. В течение шести лет Гамсун жил так, как того требовал от других. А на седьмой — оказался сидящим во дворике городской виллы в Ларвике и сочиняющим историю об Исааке и Ингер, которая приобретала все более и более утопические черты. Ему необходимо было каким-то образом оставаться верным своим прежним идеалам и идеям, в которых он убеждал других. Отсюда то большое значение, которое он придает словам Гейслера, становящегося почти сказочным персонажем, когда он благословляет обитателей Селанро: Исаака, Ингер и весь их род, — и начинает играть в романе все большую и большую роль.
Гамсун делает Гейслера связующим звеном между возможным и невозможным, природой и цивилизацией, между натуральным хозяйством и современным обществом. Он не позволяет Исааку погибнуть из-за несоответствия требованиям современного общества в оформлении юридических прав. Так же как он не позволяет Ингер погибнуть из-за современных законов, требующих от нее понести наказание за смерть увечного младенца. И таким образом Гамсун доказывает то, что участники современных ему общественных дискуссий не хотели признавать: путь в сторону от современного товарного производства и общества потребления возможен. Общественные законы столь же важны, как и законы природы, и глашатаем этой истины является Гейслер.
Таким образом, роман «Плоды земли» представляется неким компромиссом со стороны писателя: природа и культура должны объединиться. Быть может, Гамсун видел свою художественную задачу в создании персонажей, которые убедили бы читателя, что в человеческой жизни есть смысл? Гамсун на примере Гейслера показывает, что возможно делать добро другим, в то время как собственная жизнь движется к катастрофе. Во многих местах романа подчеркивается, что поступки Гейслера целиком и полностью зависят от вдохновения, порыва, также как у многих других персонажей Гамсуна, его многочисленных бродяг и странников.
Они в чем-то сродни Эспену Аскеладду и его помощникам в достижении жизненного успеха, но при этом по своей сути прямо противоположны им. Потому что отнюдь не мечта о завоевании принцесс и половине королевства движет персонажами Гамсуна. По-своему они лишены иллюзий в отношении самих себя. Все они оторвались от чего-то, порвали со своим происхождением и приносят больше несчастья себе, нежели другим. После того как писатель изобразил крах старого патриархального крестьянского сообщества и последствия этого в романах «Дети века» и «Местечко Сегельфосс», он должен предложить какой-то выход. Создание крестьянского хозяйства на нетронутых землях — такой выход он видел для молодых.
Таким образом, его герои несли в себе те противоречия, которые были в нем самом. Но теперь как никогда ему была нужна гармоничная целостная фигура, которая через священный акт возделывания земли вступает в органическую связь со всей вселенной. Такой фигурой стал Исаак.
В середине ноября 1917 года он написал на последней странице «Плодов земли»: «Прощай, прощай… Исаак идет по полю и сеет, как есть мельничный жернов, чурбан чурбаном. На нем домотканое платье из шерсти, настриженной из его собственных овец, сапоги из кож его собственных телят и коров. Он идет по полю, благочестиво обнажив голову, и сеет. <…> Он знает все, что ему нужно. Душой и телом он деревенский житель, землепашец, не ждущий чьих-то милостей. Выходец из прошлого, провозвестник будущего» [3; IV: 329].
Через месяц с небольшим он доверительно писал нурланнскому знакомому: «Просто поразительно — с усадьбой я теперь разделался, но здоровье лучше не стало. И я теперь как дурак переживаю, что у меня уже нет усадьбы <…>. У меня неодолимая тяга к земле…»
Десятью днями позднее он вновь вспомнил, что у него гены земледельца: «Я вновь тоскую по земле. Что здесь странного? В этом — моя судьба. Мои корни в земле, всякий день первыми из газетных новостей я читаю сельскохозяйственные».
А в первый же день наступившего нового 1918 года он признавался: «Неприютно мне в городе. В этом саду с чересчур унавоженной почвой мои дети не могут резвиться, как им заблагорассудится. Будь у меня чуть больше здоровья, я бы вновь взял себе участок нетронутой земли и принялся бы превращать его в пашню, луга, насадил бы лес и развел скотину».
Он утверждал, что написал «Плоды земли» ради заработка. При этом он снабдил свое произведение подзаголовком «Книга о современной норвежской действительности». Эта книга была нужна и ему самому, для того чтобы можно было окончательно расквитаться со Скугхеймом. Книга была уже написана, но не оставляла его в покое. Он интересовался выставленными на продажу усадьбами. Как бы то ни было, ему не очень-то нравилось жить на аптекарской вилле в маленьком городке.
С выходом в свет романа «Плоды земли» на Гамсуна обрушился настоящий денежный поток. Перед Рождеством должны были напечатать 18 000 экземпляров, только датско-норвежское издательство должно было принести ему 27 000 крон, книги собирались издавать и во многих странах за рубежом. Теперь его произведения были уже переведены на двадцать три языка.
Первый тираж собрания сочинений в 8000 экземпляров был уже почти продан. Новый тираж обеспечивал ему денежное поступление в 76 800 крон, что соответствовало годовому жалованью двадцати пяти — тридцати учителей народной школы. Он отослал Берлиот 25 000 крон, так что наконец возместил ей все те безумные траты, которые были сделаны им в игорном азарте в 1901 году. Он расплатился и со всеми другими кредиторами. В Германии его книги издавались все новыми и новыми тиражами. Кроме того, издательство «Ланген» начало издавать собрание сочинений Гамсуна.
Вскоре он ответил на письмо Германа Гессе, который с такой похвалой отозвался о его творчестве.
Кнуту Гамсуну исполнилось пятьдесят девять лет. Когда ему было под сорок, он прочитал лекцию об Ибсене, в которой с отвращением говорил о писателях, которые, состарившись, в состоянии прострации кропают свои произведения трясущимися руками. В возрасте под пятьдесят он вновь выступил с лекцией, основная мысль которой сводилась к тому, что последствия старения ужасны: в определенном возрасте у человека останавливается процесс развития. Уже нет никакого прогресса. Потом наступает следующая стадия — застой. После чего человек оказывается в конечной стадии — деградации. Ранее он говорил, что пятьдесят лет — это именно тот рубеж, после которого наступает стагнация, но теперь он стал утверждать, что данный рубеж может варьироваться в течении десятилетия. «В пятьдесят лет человек пересекает экватор своей жизни, после чего для него начинается период отступления, который тянется до самой смерти. У него появляются привычки и ритуалы, в определенное время он гуляет по определенному маршруту, никакой неожиданности после десяти вечера в его жизни не происходит. Он оказался в непривычной обстановке, он сократил поездки, отказал себе во многих прежних удовольствиях, чтобы поберечь здоровье или за недостатком сил, а свой драгоценный покой он посвящает тому, чтобы высмеять идеалы юности и зрелости, и если ему за это не выражают благодарность, он чувствует себя глубоко уязвленным. Вот что такое стариковская жизнь» [10: 362]. Всякий, кто был хоть чуть-чуть осведомлен о непрекращающемся крестовом походе Гамсуна против Ибсена, ни в малейшей степени не сомневался, кому адресовано все сказанное выше.
В следующем году Гамсуну исполнится шестьдесят, если он доживет.
В течение двадцати восьми лет со времени выхода в свет «Голода» в 1890 году Гамсун написал двадцать шесть книг. Сейчас он делал первые наброски к двадцать седьмой. И тут он получил известие от государственного антиквара Гарри Фета, который обладал соответствующими полномочиями Шведской академии, что он выдвинул Гамсуна кандидатом на получение Нобелевской премии.
Гамсуну уже стукнуло пятьдесят девять, но он надеялся создать еще множество книг. И для этого ему было необходимо опереться на что-то прочное, исконное, ведь источником творческой энергии для него служило, несмотря ни на что, ведение крестьянского хозяйства, возделывание земли. «Плоды земли» — это самая «здоровая» книга, которую он написал. И таким образом, это, конечно же, книга и о нем самом.
В начале лета 1918 года на одном из поворотов Сёрланнского шоссе на юге Норвегии его внимание привлекла усадьба.
Рай земной
Кнут Гамсун приобрел небольшую запущенную усадьбу, расположенную между двумя городами — Гримстадом и Лиллесанном на южном побережье Норвегии. Продал ему ее ушлый спекулянт и при этом грандиозно обманул. Этот человек всю жизнь только и занимался что всевозможными перепродажами. Что касается покупателя, то он был движим характерным для недавно разбогатевших противоречивым отношением к деньгам, которое характеризовалось сочетанием безудержной щедрости, напускного безразличия и порой нерешительности или, лучше сказать, скаредности. Продавец убеждал покупателя, что цены на недвижимость растут, а война скоро закончится, и в связи с этим не вычел из общей суммы стоимости усадьбы свою прибыль за проданный на корню лес, а также за инструменты и скот, который тоже уже успел продать, всего — 130 000 крон. А когда продавец заметил в глазах покупателя азарт собственника, то он еще набавил цену. Итак, 220 000 крон! Цена Нёрхольма оказалась равной годовому жалованью 58 учителей народных школ из пяти окрестных городов. Ну вот теперь он покажет всем владельцам усадеб, богатых традициями, как именно надлежит действовать в современных условиях.
Художник слова описал, как люди, не имеющие земли, Исаак и Ингер, своим тяжким трудом способны создать рай земной в своем хозяйстве. А как обстояло дело в его собственной семье, что можно сказать о Марии? На кого она походила: на трудолюбивую и жизнеспособную Ингер или на несчастную Адельхайд в серии книг о Сегельфоссе?
От Марии Гамсун требовал восхищения, а она не могла его выразить. Когда она впервые приехала в Нёрхольм, перед ней открылся следующий вид: осенний пожар листвы на фоне серых скал, вдали — море, встречающееся с небом. Прекрасные линии пейзажа и строений. Она взобралась на холм, поросший кустарником. Отсюда было хорошо видно море, но это не тронуло ее, как он ни надеялся. Она выросла во внутренней части страны, и здесь ничто не напоминало ей бесконечных лесных массивов, к которым она привыкла с детства. Она оказалась в краю великанов, повсюду была гористая местность и такие огромные камни, которые человеку не по плечу сдвинуть с места. Когда в один прекрасный ноябрьский день они приехали сюда со своей поклажей, то обнаружили, как катастрофически плохо они подготовились к переезду. Оказалось, что в доме нет ни электричества, ни водопровода, и никто не хотел брать вину за этот просчет на себя. Они не привезли с собой ни единой керосиновой лампы. Пришлось зажечь множество свечей. Но, очевидно, во всей южной Норвегии не нашлось бы достаточно свечей, чтобы осветить это воронье гнездо.
Вскоре у Гамсуна оказалось одиннадцать человек прислуги и работников. Выплаты за усадьбу, долги, счета — за все это надо платить из денег, которые еще не были заработаны. Гамсун начал производить переустройство усадьбы, которое впоследствии будет беспрерывно продолжаться в течение двадцати двух лет: перепланировка всех существующих строений и строительство новых, многократное обновление стада, экспериментальные посадки, широкомасштабное освоение новых земель и лесопосадки, строительство ограждений, благоустройство сада, строительство дорог длиной в несколько километров, пристани и нескольких мостов.
Фру Гамсун как среди соседей, так и среди работающих в усадьбе сразу же приобрела репутацию хозяйки демократичной, лишенной жеманства, державшей себя со всеми на равных. А когда спрашивали о хозяине, всякий задумывался. Тот бывал порой любезен, а то вдруг вспылит из-за сущего пустяка. Гамсун тщательно следил за тем, чтобы каждый отрабатывал положенное время.
Доставалось тому, кто пытался приписать себе лишний час работы или скрывал прогул. И в то же время многие могли рассказать, что, когда приходило время расчета за неделю, хозяин порой мог проявить большую щедрость.
Все быстро усвоили, что никогда не стоит обращаться непосредственно к хозяину, гораздо лучше обратиться к нему через хозяйку или домашнюю прислугу. Он не скрывал, что кто-то из работников нравится ему гораздо больше, чем другой. Хотя его симпатии и антипатии понять было не так-то просто. В чем-то он бывал наивен, а порой в самых неожиданных вещах оказывался пугающе проницателен. Он был горазд на обещания, но не всегда спешил с их исполнением. Те, кто осмеливался задать робкий вопрос, дескать, когда же и как — получали уклончивый ответ. Многим доводилось видеть, как хозяин доставал из кармана карандаш и бумагу и, отойдя в сторону, начинал что-то записывать. Одни считали, что он плохо слышит, другие — что он просто делает вид. Все были едины в том, что он говорит, как пишет, а те, кому доводилось слышать речи датского принца, который стал королем Норвегии, утверждали, что манера Гамсуна напоминала манеру Его Величества.
«У Гамсуна такие красивые дети», — вздыхали женщины.
Старший из детей, Туре, которому было шесть лет, быстро нашел себе друзей в соседних усадьбах, куда он часто ходил, стараясь под любым предлогом не брать с собой младшего братишку. Туре очень смачно говорил и на северном диалекте, диалекте тех мест, откуда они только что приехали, и на эстландском, в связи с происхождением родителей, в то время как братишка оказался горазд схватывать местные крепкие словечки. И стоило Туре потерять братишку из поля зрения, как тот тут же с удовольствием начинал активно общаться с рабочими, вполне находя с ними общий язык.
Трехлетняя Эллинор и полугодовалая Сесилия пока оставались всегда с мамой и нянями. Уже через месяц оказалось, что расходы на преобразования в усадьбе составили 10 346 крон и 56 эре. Эта сумма соответствовала годовому жалованью рабочего в течение пяти лет. Никогда еще связь между чековыми книжками Гамсуна и его книгами не была столь тесной, как этой ранней зимой 1918 года.
Если бы он продолжал жить в Нурланне или захотел осесть в Ларвике, то семье вполне хватало бы доходов с предыдущих книг. Теперь же это было невозможно. Пятидесятидевятилетнему писателю теперь уже никак нельзя было расслабиться.
Кнут Гамсун взялся обихаживать свой «рай земной» на рубеже 1918–1919 годов, как раз в то время, когда Великобритания и Франция начали переделывать Европу на свой лад.
Прежняя симпатия Норвегии к Германии постепенно была разбита в пух и прах в связи с беспрецедентным случаем нападения немецкой подводной лодки на норвежское торговое судно, которое шло под флагом нейтральной страны. Новый владелец Нёрхольма рассказывал всем, что он плакал из-за глупого поведения своих соотечественников, которые радовались тому, что Англия снова стала владычицей всех морей. «Как неразумные дети», — саркастически ухмылялся он.
Гамсун проиграл свою первую войну.
На седьмой день наступившего нового года — известие о смерти. Умерла его восьмидесятидевятилетняя мать.
Это она произвела на свет своего прославленного сына и в значительной степени сформировала его личность. Но его собственная жизнь, несмотря весь блеск и величие, почти никак не повлияла на жизнь его родителей. Он им помогал, но не стремился изменить их жизнь. Впрочем, они и сами к этому не очень стремились. Он помогал им так, как богатые помогают бедным, так, чтобы те могли чуть-чуть улучшить свое существование, позволить себе пить более дорогой кофе, имели возможность чаще есть покупной хлеб, приобретать новую скатерть, шелковую шаль и брошь на выход… Далее их фантазия не простиралась, у них не было никакой склонности к расточительности, даже в мечтах. Самое главное, что дал им сын, — это уверенность, что им никогда не придется жить на содержании прихода.
В связи с сообщением о смерти из Нёрхольма был послан ответ, что никто не сможет принять участие в похоронах. В тот день, когда он получил сообщение о смерти матери, он вдруг обнаружил у себя дома деревянную игрушку, знакомую ему со времени жизни на Хамарёе. Это была вырезанная из дерева фигурка крестьянина, восседавшего на возу и управлявшего лошадью с помощью вожжей. Благодаря веревочной системе крестьянин шевелил руками, а лошадка перебирала ногами, как будто она бежала. Игрушка оказалась поломанной. Гамсун взял ее, тщательно упаковал и с приложением нескольких банкнот и письма отправил мастеру, изготовившему эту игрушку, на Хамарёй. В письме он настоятельно просил мастера восстановить ее и отослать назад. А здесь он сам выкрасит ее так, что игрушка станет совсем как новая.
Да, игрушку можно починить.
А в Версале в это время открывалась конференция, целью которой было восстановление мира в Европе. Вожжи в своих руках держали Великобритания и Франция, которые хотели превратить побежденную Германию в свою ломовую лошадь. В тот самый день, когда началась конференция, Гамсун получил письмо от своего мюнхенского издателя. Немцы не изменили Гамсуну, несмотря на поражение в войне, нужду и враждебное поведение по отношению к «нейтральной» Норвегии. Интерес немцев к собранию сочинений Гамсуна был огромен.
Не желает ли он получить деньги сразу? Гамсун написал в ответ письмо, в котором с восхищением говорил о несокрушимой мощи Германии и заверял в своей неизменной вере в ее будущее процветание. Вскоре он получил и другие приятные известия из Германии. Многие театры проявили интерес к его пьесам. А кинематографисты изъявили желание договориться о правах на экранизацию «Виктории».
Гамсун тщательно следил за всеми материалами, посвященными Германии, которые появлялись в норвежских газетах и в датской «Политикен». На выборах там, как оказалось, победила леволиберальная и народная католическая партия. Во Франкфурте произошла встреча политиков, на которой речь шла о послевоенном устройстве Германии.
В Норвегии хрупкая национальная консолидация, достигнутая в связи с разрывом унии со Швецией, давно уже разбилась вдребезги. Рабочая партия получала все больше голосов на выборах, и, таким образом, ее политическое влияние росло. Другие партии разрабатывали многоходовую стратегию для того, чтобы держать «красных» подальше от правительственных учреждений. А тут еще правительство получило поддержку Рабочей партии в своем решении резко сократить военные расходы.
Склоняясь над газетными заголовками, Кнут Гамсун все чаще восклицал: «Мир гибнет, и Норвегия тоже!»
Но сам-то он был уверен, что сумел создать для себя рай на земле.
Властелин Нёрхольма
В то время как страны-победительницы в новогодние дни 1919 года раскладывали карты, перекраивая границы государств, Гамсун занимался перекладыванием листочков с собственными записями и заметками к будущим книгам, раскладывая их наподобие пасьянса, а некоторые вообще уничтожая. В конце января он поселился в отеле в Лиллесанне, а через несколько дней в подавленном состоянии возвратился домой. Мария, в течение десяти лет прекрасно изучившая болезненные состояния мужа, предположила, что это была его реакция на известие о смерти матери, а также на факт поражения Германии. Чаще всего его желание улечься в постель не имело никакого отношения ни к простуде, ни к гриппу. Когда нужно было пережить что-то неприятное, как правило, у него наступал упадок сил.
После тщательной заботы в течение недели он начинал ковылять по дому, а потом преодолевал на такси расстояние в десять километров до Лиллесанна. Он просил, чтобы его постоянно держали в курсе всего происходящего в усадьбе, он хотел быть причастным ко всему, что связано со строительными проектами и с тем, что касается детей.
При этом он требовал, чтобы любые сообщения ни в коем случае не мешали его работе.
Перед Марией стояла сложная задача давать ему картину отретушированной действительности. Когда они познакомились, он клялся, что сделает ее королевой, если только она пообещает любить его. Но вскоре она поняла, что любовь для него, кто столь много писал о ней, — отнюдь не главное в жизни. Она была ему нужна как помощница в том, чтобы еще больше возвыситься, стать королем среди своих собратьев — писателей.
И он был ей нужен, но в каком качестве?
Гамсун время от времени прогуливается по городку, сидит за столом в номере отеля и раскладывает свои листки с записями, иногда стоит у окна и смотрит на рыночную площадь и набережную. Но он пишет отнюдь не о том, что наблюдает, — он не журналист. Он писатель, и художественная реальность, которую он создает, вбирает в себя впечатления, полученные во многих местах, где он побывал.
Почти всегда требуется время, чтобы погрузиться в тему. Обычно его пребывание в отеле длится около четырех недель. И вот он уже снова появляется в Нёрхольме с подарками для Туре, которому 6 марта 1919 года исполнилось семь лет. Другие малыши тоже получают подарки. Именинника отец уводит в гостиную и, прислонив его к дверному, косяку просит стоять смирно. Он делает отметку на косяке, обозначая рост Туре. Он говорит своему старшему сыну, что в семилетнем возрасте уже можно предугадать рост человека во взрослом состоянии.
А Туре будет, судя по всему, даже выше своего отца! Отец говорит об этом с гордостью.
Выше отца! И как такое только возможно! Ведь сейчас, стоя рядом с отцом, Туре вынужден почти запрокидывать голову, чтобы увидеть его во весь рост.
Случалось, что по вечерам он читал детям вслух. Обычно это происходило за большим столом в зале на втором этаже. Отец и мать не всегда были едины в том, что именно подходит для чтения детям, ведь если старшему семь, то самой младшей, Сесилии, всего полтора года. Иногда Гамсун брался читать книгу, которую Мария приготовила для старших, а иногда приносил совершенно новые книги, которых до сих пор в детской не было. Он играл и шутил с детьми, но периодически начинал сердиться, когда дети перебивали его, шалили и ссорились.
Нередко он стонал и ахал по поводу стиля писателя, книгу которого читал. Тогда он отбрасывал ее в сторону и начинал рассказывать детям истории из собственного детства.
Перед тем как уйти, он любил напомнить им, что когда они вырастут, то смогут гордиться тем, каким был их отчий дом.
Дверь в залу можно было прикрыть, но невозможно было запереть на замок. Взрослые говорили, что ключ исчез. Однажды мать семейства принесла большую петлю и укрепила ее на двери, а к дверному косяку прибила большой крючок.
Гамсун вполне осознавал, что он стал владельцем старой, богатой традициями усадьбы. И он все время стремился ее улучшить, теперь у него на очереди были новые преобразования — строение, объединявшее хлев, амбар и ригу. Он хотел построить огромный хлев. Когда-нибудь, рано или поздно, скотину увезут, и каждой животине по дороге на скотобойню, вероятно, приятно будет подумать о том, из какого хорошего дома она происходит.
Работа с хлевом была уже почти завершена, когда в начале лета 1919 года хозяин вдруг задумался о том, соответствуют ли размеры подвала для навоза тому объему, который, как он предполагал, будет производить его первоклассный скот. Подвальное помещение надо непременно расширить, но непонятно, как это сделать, сам хлев уже почти отстроен.
Архитектор и строители качали головами. Существовало две возможности: либо снести верх уже построенного сооружения, либо просто углубить подвал, устроив там взрыв. Было решено пойти по второму пути — использовать динамит. Для этого были выработаны три условия, следуя которым, можно было успешно осуществить задуманное: выверенное количество динамита, точная направленность взрыва и строгие меры по предотвращению отрицательных последствий взрыва.
Правда, двое специалистов по взрывам никак не могли прийти к единому мнению, как именно эти условия могут быть применены на деле. Мощный залп не дал ожидаемого эффекта. Подвал не увеличился в объеме. Однако, несмотря на добротность постройки, новый хлев не устоял против силы взрыва. Все строение взлетело на воздух, так что взрыватели оказались с ног до головы обсыпанными всякими щепками, кусками досок, камнями, пылью и навозом.
И потом в течение многих лет соседи хохотали до упаду, вспоминая это событие. Но Гамсун от своего проекта не отступил.
Что же касается писательской деятельности, то тут дела обстояли хуже: прошли все сроки для завершения нового романа. А ведь он обещал Кристиану Кёнигу представить полностью законченную книгу к Рождеству.
Чтение газет также никоим образом не способствовало поднятию духа. 28 июня 1919 года Германия была вынуждена подписать Версальский мирный договор. Победители и их соседи алчно удовлетворяли свои аппетиты. Германия должна была отказаться от 13 % своей территории, отказаться от всех своих колоний, признать законной оккупацию Францией западного берега Рейна, согласиться с конфискацией всех золотых запасов и ценностей за рубежом, с ликвидацией всего военно-морского флота, а также части торгового и с сокращением промышленного производства. И это было еще не все. На переговорах в Лондоне был поставлен вопрос о выплате денежных репараций. По всей Германии предприниматели старались теперь как можно скорее забрать свои активы из банков, пока галопирующая инфляция не съела их прибыль. Правда, у Гамсуна были другие денежные поступления, не связанные с этими неблагоприятными факторами. Так, например, выплаты процентных отчислений только через норвежское отделение «Гюльдендаля» составили в 1918 году более 90 000 крон, что соответствовало годовому жалованью 12–14 окружных судей. Но расходы у него были масштабными. Он занял у издательства большую сумму под новую книгу, к написанию которой только приступил.
Раньше, когда слова не приходили на ум, он уезжал куда-нибудь. Теперь он решил, что ему не следует уезжать. Он нашел два небольших домика, принадлежавших хусманам. Он решил приобрести один из них, носивший красивое название Хассельдален — Долина орешника. Это было в пятнадцати минутах ходьбы от Нёрхольма.
Он так глубоко погрузился в жизнь персонажей своей новой книги, что она казалась ему важнее всего происходящего в собственной усадьбе.
Все мы изо всех сил карабкаемся и барахтаемся
Во время весны, ближе к лету и в начале лета 1919 года Гамсуну все чаще напоминали о том, что 4 августа у него шестидесятилетний юбилей. «Гюльдендаль» уже запланировал к этой дате выпуск роскошного иллюстрированного издания «Пана», к тому же юбилей писателя в данном случае совпадал и с 25-летним юбилеем первого выпуска книги в свет. Но в тот ли год должен был наступить юбилей писателя Гамсуна, спрашивали друг друга сотрудники норвежского отделения «Гюльдендаля». Они опасались скандала. Боялись язвительных комментариев на тему того, что датское издательство в лице своего директора не может уследить за юбилеями своих норвежских авторов!
Издателю Кристиану Кёнигу не оставалось ничего иного, как предоставить решение этого деликатного вопроса самому Гамсуну. Обращение по этому поводу к Гамсуну вызвало в Нёрхольме настоящую панику. Потому что в 1888 году, когда ему было 29 лет, писатель уменьшил свой возраст на год. А что, если это просочится в прессу?
Гамсун нашел подобающий выход из этого положения. Мария должна пожертвовать собой. На каком-то старом конверте он написал слова, которые следовало телеграфировать: «„Гюльдендаль“, Осло, Гамсуну исполняется шестьдесят, 4 августа этого года. Фру Гамсун».
Издательские круги в Осло и Копенгагене вздохнули с облегчением. А для журналистов было не так-то просто примириться с фактом, что между 50-летним и 60-летним юбилеем самого известного норвежского писателя прошло не десять, а девять лет. И никому не приходило в голову, что в путанице виноват сам писатель. Все винили кого-то другого.
Юбиляр скрылся в маленьком городке неподалеку от усадьбы, а Мария осталась, чтобы отражать атаку неприятеля. Самые крупные центральные норвежские газеты в течение нескольких дней отводили страницы под пространные материалы, связанные с юбилеем, другие, менее крупные, публиковали развернутые редакционные и научные статьи. Юбилей писателя явился несомненным событием для Дании, Швеции и Германии.
Тон задала датская «Берлинске Тиденде» статьей Хельге Роде, который написал следующее о Гамсуне: «Он самый большой литературный кудесник. <…> Он играет со своим читателем в кошки-мышки, и так сладко быть этой мышью». В статье было также отмечено, что в свое время в литературном марафоне в Копенгагене Гамсун оказался той темной лошадкой, которая неожиданно пришла первой. В «Свенска Дагбладет» Андерс Эстерлинг заявил, что благодаря своим последним книгам Гамсун стал для норвежского сознания почти пророком, истолкователем происходящего и советчиком, будучи и близким народу, и духовным аристократом. Юбиляру было известно, что Эстерлинг был членом Шведской академии.
Хотя при этом большинство леворадикальных газет с сожалением воспринимали многие реакционные высказывания Гамсуна и говорили, что он идет наперекор прогрессу.
Теперь он много размышлял о смерти. Мария пыталась его приободрить, рассказывая в одном из своих писем о детях. Ответ на ее письмо не мог порадовать Марию: «Да, все мы изо всех сил карабкаемся и барахтаемся, а все ради чего, ведь через несколько лет все равно мы все умрем. Единственное, что остается после нас, — это дети. Боже мой, наши малыши. <…> Вот какова наша жизнь со всем ее дерьмом. Но ведь мы вернемся. Нет, со смертью все не кончается. Но, к сожалению, я не верю, что мы снова встретимся и узнаем друг друга. Как отрадно было бы узнать, что они стали прекрасными людьми».
О подобных вещах пишет он и в новом романе. Его герой, почтмейстер, проповедует свою веру в реинкарнацию: «Первоначально мы все равны, шансы у нас всех одинаковые, только один умеет ими пользоваться, а другой употребляет во зло <…>. Но важно, что мы не возвращаемся сюда всякий раз в одном и том же состоянии, в нашей власти улучшить свои условия в следующем существовании» [3; IV: 453–454].
Гамсун был в высшей степени озабочен улучшением своего теперешнего земного существования.
Он постоянно находился в тесном контакте со своим шведским другом, художником и писателем Альбертом Энгстрёмом, который прикладывал усилия к тому, чтобы Гамсуну присудили Нобелевскую премию. Эти надежды подкреплялись сообщениями одной из стокгольмских, а потом и норвежской газет, что многие прочат эту высокую награду именно ему.
Энгстрём, так же как и другие влиятельные в скандинавском культурном сообществе персоны, написал о Гамсуне прочувствованную статью. Поддержала его кандидатуру и Сельма Лагерлёф, которая ранее, правда, высказывала восторженное мнение лишь о «Плодах земли». Как шведский нобелевский лауреат она была также членом Шведской академии и, таким образом, имела большое влияние на выбор того, кто удостоится столь же высокой чести, как и она сама.
В 1919 году Гамсун был включен в список тех, кто будет выдвинут на Нобелевскую премию в следующем году. Его писательская репутация была абсолютно бесспорной в Кристиании, Копенгагене, России, Германии, Польше, Нидерландах, Италии… В Стокгольме этот факт казался не столь очевидным.
Норвежцам, собственно говоря, всегда было трудно найти признание в Швеции.
А может быть, был и еще один фактор, который мешал некоторым членам Шведской академии считать кандидатуру Гамсуна подходящей в этот первый мирный год после окончания Первой мировой войны? Ведь данный претендент был из страны, которая не участвовала в войне, но явно не благодаря этому человеку. Напротив, раз за разом он заявлял о своей уверенности в необходимости того, чтобы Германия полностью уничтожила Англию.
Таким образом, Гамсун проповедовал не только «евангелие земледелия», но и «евангелие войны». Могли ли члены академии, позиция которых заключалась в том, что они четко и недвусмысленно выразили свое сожаление в связи с тем, что часть шведских политиков поддерживала войну, не учитывать политические взгляды Гамсуна и полностью отделить творчество Гамсуна от них? А какие, собственно говоря, ценности утверждал он своим творчеством? Члену Шведской академии Перу Хальстрёму было поручено изучить это творчество.
Пер Хальстрём написал 28 страниц большого формата, где было сказано, что Гамсун является самым выдающимся норвежским писателем, но это не означает, что он достоин стать соискателем Нобелевской премии. Роман «Мистерии» он назвал некой мешаниной, отличающейся «редкостной грубостью». Романтику странствий и бродяжничества Хальстрём охарактеризовал как «просто дикость». Последний роман Гамсуна «Плоды земли» он назвал выдающимся. Но Нобелевская премия не дается за одну-единственную книгу. Кроме того, как заключил Хальстрём, «в целом на произведениях Гамсуна лежит печать анархизма, и в них нельзя усмотреть того благородного идеализма, который является условием для присуждения Нобелевской премии».
Аргументы Хальстрёма послужили основой для серьезной дискуссии. Как же все-таки теперь, двадцать лет спустя после учреждения Нобелевской премии, следует трактовать формулировку «благородный идеализм»? В течение лета то и дело просачивались кое-какие слухи об этой неофициальной дискуссии. 13 августа шведская газета «Стокгольм-тиднин» объявила, что следующим лауреатом Нобелевской премии в области литературы станет Кнут Гамсун, хотя и не обязательно в текущем году.
Газета указывала на то, что и Шведская академия, и Королевская научная академия, и Каролингский научный институт, и Нобелевский комитет решили, что будущей осенью Нобелевская премия в области литературы никому присуждена не будет. Отчасти газета была права. Должны были присудить только три из пяти премий. Не было претендента на премию в области химических исследований и в области литературы.
Когда все это стало известно, Гамсун поспешил заверить своих сторонников, что он ничуть не разочарован. Хотя, конечно, жаль детей, они получат наследство, в значительной степени обремененное долговыми обязательствами. Самому-то ему не нужно ничего такого. Разве что новое пальто, он свое носит уже двенадцать лет. Когда-то у этого пальто была шелковая подкладка.
Гамсуну, конечно, очень бы пригодились нобелевские деньги. Как долго деньги за переиздание его старых книг смогут служить вложением в Нёрхольм, чтобы обеспечить там ведение хозяйства, финансировать строительство, посадку деревьев и распашку новых пашен? Вопрос становился все более и более актуальным поздней осенью 1919 года. Сначала работа над новым романом продвигалась хорошо, а потом застопорилась. Он давал понять Кёнигу, что, вероятно, роман будет готов к Новому году и тот сможет выпустить его к весне. Через две недели он подтвердил, что так и будет. У него всегда на написание новой книги не уходило более двух лет. Теперь, когда ему уже исполнилось шестьдесят, следовало бы сбавить темп.
Сообщения о том, что в ближайшее время он все же не получит Нобелевскую премию, различного рода домыслы в прессе, а также присланные заранее поздравительные письма из разных, порой отдаленных, мест приходили тогда, когда он собрал свой первый урожай. Прекрасный урожай картофеля и турнепса, хорошо шла молотьба, новый амбар заполнен сеном, а в хлеву первоклассные коровы, в сентябре из Нёрхольма доставили на молокозавод 519 литров молока.
И при этом все проводившиеся расчеты указывали на то, что хозяйство тем не менее убыточно, несмотря на рекордный урожай и учет расходов на инвестиции. Делясь своими соображениями на этот счет, он указывал на то, что ему дорого обходятся работники и что у него нет подлинной крестьянской хитрости и изворотливости при реализации плодов земли. У него на тот момент было семь постоянных работников.
В Германии по-прежнему активно закупали права на издание собрания сочинений и на отдельные книги, но страны-победительницы ввели большие экономические ограничения для Германии, и они мешали ему получить свои гонорары. Кёниг советовал Гамсуну срочно перевести в Норвегию деньги, вложенные в немецкие промышленные акции. Но нет, на это он не пойдет, отвечал он. Пусть уж он лучше потеряет сколько-то марок, это его не разорит. «По-моему, Германия сейчас борется со всем миром, борется в интересах этого самого мира с безграничной английской подлостью, и в будущем не только я, но и многие другие это поймут».
Все больше и больше немцев восхищалось Гамсуном. Кристиан Лассен, норвежский вице-консул в Гамбурге, был озабочен обеспечением немецкой элиты книгами, которые могли бы оказать ей моральную поддержку. И потому он закупал тысячи экземпляров книг Томаса Манна, Эрнста Бертрама и Мартина Хавенштайна, чтобы распространять в немецких университетах. В дни юбилея Гамсуна он собрался рассылать «Детей века» и «Местечко Сегельфосс». Вот что он писал в связи с этим Гамсуну: «Я уверен, что студенты поймут самое главное в Ваших книгах, то, что Ницше называл врожденной гениальностью, и печать ее лежит на всем созданном Вами, господин Гамсун! Огромная проблема, связанная с возвышением и падением личности, описанная на примере нескольких поколений без ненужного морализаторства, а лишь с любовью, — все это в высшей степени живо предстает в Ваших книгах».
Польщенный писатель отправил свою фотографию, на которой написал большими буквами: «Да здравствует Германия! Кнут Гамсун. 20 ноября 1919».
В новогодние дни 1920 года он сумел полностью вернуть долг «Гюльдендалю», когда получил 24 000 крон за 10 000 экземпляров дополнительного тиража «Плодов земли». Сумма этого гонорара была сопоставима с годовым жалованьем брата Гамсуна Турвальда, работавшего на таможне, с которым они были в постоянном конфликте, так как Гамсун хотел, чтобы тот отказался от использования фамилии Гамсун.
Из Стокгольма он получил 10 000 крон в качестве первой выплаты за право издания его сочинений. Его книги собирались издавать в Венгрии после читательского успеха «Голода», а также в Нидерландах, а одно французское издательство заявило о намерении издать «Бенони», «Розу» и «Мистерии».
Ближе к весне перед ним уже была пачка готовых листков рукописи, гораздо более толстая, нежели он рассчитывал вначале. Но до конца он еще не дошел и жаловался Марии: «Господи, легче умереть, чем закончить этот роман, проклятый роман, он отнимает у меня все силы и желания, здоровье и покой! Наверное, это будет последняя книга. Только бы Господь дал закончить эту книгу, тогда я уже не буду столь ужасно ранимым». Вот каким удрученным, постаревшим ощущал он себя и вновь повторял: «Это будет последняя порция моего дерьма».
Мария слишком долго жила с ним, чтобы поверить в искренность его слов. Она была матерью его четырех детей, хозяйкой уже второго в их жизни имения и его личным секретарем. Ее основная проклятая миссия и в 1920 году была той же, какую он определил ей в 1908-м, — она заключалась в том, чтобы помогать ему писать. Он напомнил ей об этом, после того как она посетила его в отеле: «Ты выглядела такой радостной. И мне от этого хорошо».
Кое-какие впечатления Марии были отрадными. Как никто иной, она видела, как с каждой новой книгой ее супруг уходил все дальше от описания самого себя.
Этот путь занял у него более четверти столетия.
Он становился все более отстоящим от своих персонажей и более всемогущим. Он стал повелителем своих героев. Он не мешал теперь самому себе. Ему уже не надо было постоянно снимать и надевать маски персонажей, играть в эту игру, сидеть за письменным столом, описывая самого себя и испытывая отвращение к себе.
Книги «Дети века» и «Местечко Сегельфосс» повествуют об истории падения землевладельцев, о Виллатсе Хольмсене и его поколении. О тех, кто пошел ко дну при соприкосновении с новым временем и новыми хозяевами жизни, теми, кто связан с промышленностью. Их падение, их крах связан более всего с тем, что они были слишком горды, задирали нос и потому не сумели бороться с духом времени. Это и подвигло Гамсуна создать образ безземельного Исаака, который освоил пустошь и превратил ее в плодородные пашни и луга. Исаак решительно повернулся спиной к духу времени и отказался от всех предложений по продаже земли. Но вот его первенец и наследник Элесеус заразился духом нового времени и уехал в город.
А ведь именно в городе зарождается эта «губительная бацилла» и распространяется дальше.
Город — это ад
Гам суну довелось жить на изломе времени, когда самостоятельные, независимые, обеспечивающие себя усадьбы оказались частью мировой экономики. Когда Гамсун создавал свой роман «Голод», в городах проживала лишь четверть населения Норвегии. И вот теперь Гамсун решил основательно и подробно описать городской ад, образ жизни города. Именно об этом и говорит его роман «Женщины у колодца».
Как только он отдал корректуру «Плодов земли» издателям, то сразу же направился в один из городков на берегу Кристиания-фьорда. Здесь он принялся обдумывать свои впечатления о жизни в подобных маленьких городках и поселках, и здесь у него сформировался замысел создания некой «драмы» о мухах на оконном стекле. Навозные мухи из хлева пожирают домашних мух, а когда те съедены, то они начинают пожирать друг друга. Сопоставление жизни людей и мух. Люди далеко отошли от исконных ценностей, связанных с жизнью на земле и у моря, и теперь начинают пожирать друг друга. Для того чтобы особо подчеркнуть типичность этого явления, факт всеобщей деградации, он назвал свои заметки «Соседний поселок» [10: 390–406] и опубликовал их в виде очерка. Несомненно, очерк явился предшественником романа «Женщины у колодца».
Здесь одним из его героев является отвратительнейший тип из когда-либо созданных писателем. Оливер Андерсен был «одноногий — даже к животным, к четвероногим такого не отнесешь: насквозь прогнивший изнутри и снаружи, пустая никчемная развалина — одним словом, урод. И тем не менее когда-то это был человек» [3; IV: 696].
Гамсун называет Оливера подобием человека, ведь он доволен своей жизнью пресмыкающегося и ему неведомо чувство отвращения к себе. Это создание, лишенное половых органов, тем менее не перестает обманывать себя, что он якобы является отцом четверых детей, а также и еще одного ребенка, рожденного женщиной, которую он видел лишь мельком. По мнению Гамсуна, самообман составляет суть городской жизни.
В течение лета 1920 года у Гамсуна было три всплеска творческой активности. И вскоре роман уже был близок к завершению. Начало и конец всегда давались Гамсуну с трудом. Его отец, портной, внушил сыну, как важны в работе самые первые стежки и как плохо для общего впечатления от готовой вещи, когда портной медлит с окончанием, понапрасну крутит и мнет материю.
В июле он уже прочитал корректуру тех страниц романа, которые ранее сдал в издательство. Он не доверял наборщикам, которые игнорировали его требование набирать в некоторых местах текст вразрядку, а продолжали использовать курсив, о котором писатель говорил: «Курсив — это убожество, какая-то современная короста».
Гамсун пригласил издателя Кёнига в Нёрхольм. С гордостью он обошел с ним свои владения, демонстрируя свой рай земной, после того как приветливый датчанин одарил детей подарками из Дании и их отправили играть, чтобы они не мешали взрослым. У посетителя были весьма важные темы для разговора с их отцом.
Это касалось, в частности, ситуации с изданием книг Гамсуна в Англии, которой они оба были недовольны. Так же как и другим иностранным авторам, Гамсуну было довольно трудно пробиться к читателю. Они считали, что надо начать с «Пана». Разные издательства пытались продвинуть книги Гамсуна в Англию, но безуспешно. Хегель и другие члены правления «Гюльдендаля» намеревались открыть свои филиалы в Лондоне и Чикаго.
Шли переговоры о передаче прав на некоторые романы Гамсуна крупному американскому издательству «Альфред Кнопф». Кёниг не мог не признать, что Кнопф предоставил Гамсуну хорошие условия. Посредником при переговорах было агентство «Куртис Браун», которое попросило писателя Герберта Уэллса высказать свое мнение о «Плодах земли». Тот заявил, что это поистине величайший роман из когда-либо созданных, книга, наполненная мудростью, юмором и теплотой.
Кёниг обещал довести до сведения сотрудников «Гюльдендаля» в Копенгагене желание Гамсуна ускорить переговоры с американцами и его раздражение по поводу медленного продвижения его книг в Великобритании.
Внезапно разговор с Кёнигом прервался. Гамсун был решительно не согласен с предложением издательства не включать в состав собрания сочинений его пьесы и стихи в связи с ростом цен на бумагу и типографские услуги.
Осенью 1920 года Гамсун закончил одну из своих самых мрачных книг. Отвращение Гамсуна к современному либеральному городскому сообществу, которое порождает процессы демократизации, индустриализации и психологию общества потребления, делает атмосферу в книге порой просто беспросветной.
Выражение игривой насмешки на лице автора сменяется здесь мрачной гримасой.
В книгах о Сегельфоссе он показывает, как никому не удается избежать влияния современного общественного развития. В «Плодах земли» он утверждает, что идеальной жизни могут добиться те, кто способен полностью отказаться от городской цивилизации. Около тридцати лет назад Гамсун изобразил гибель своего героя Нагеля, задохнувшегося в тяжелой, обжигающей атмосфере маленького городка. А убогий Минутка, способный лишь на фантазии, выжил. В «Женщинах у колодца» подобного рода калека становится главным героем.
Психология калеки занимала воображение Гамсуна с тех пор, как он с сестрой Софией Марией жил в течение нескольких лет в доме увечного брата матери, дяди Ханса. Теперь в его новом романе ущербное существо становится символом современной цивилизации и ее порождения — городского человека, который выживает всегда, выживает из-за своей паразитической психологии. Сильные мужчины и женщины могут погибнуть, а слабые и нетрудоспособные выживают. Об этом писал он в «Женщинах у колодца»: «Оливер же был сделан из более прочного материала; бесшабашный, но не такой ранимый и чувствительный, как они, он гораздо легче сносил все горести и печали, уготованные ему судьбой. Уж на его долю их выпало предостаточно! Но, то пользуясь счастливым случаем, то удачливо воруя по мелочам, то провернув ловкое мошенничество, он неизменно вновь поднимался на ноги, вполне довольный собой и счастливый» [3; IV: 706].
Зловещий дух времени многих лишает корней. Он уже много писал об этом. В «Женщинах у колодца» он писал об этом с таким возмущением, как никогда. Герой нового времени, хозяин жизни, фабрикант «сманивал молодежь с места, определенного ей природой, и использовал ее силы для своего обогащения. Вот что он делал. Он создал четвертое сословие в мире, где и раньше сословий было больше, чем нужно, создал целый класс индустриальных рабочих, людей, чей труд наименее необходим в жизни. И вот мы видим, в какое искаженное подобие человека превращается такой индустриальный рабочий, после того как обучится искусствам высшего сословия: он бросает лодку, бросает землю, бросает дом, родителей, братьев и сестер, бросает домашнюю скотину, деревья, цветы, море, высокое небо Господне, а взамен получает парк с аттракционами, зал для собраний, кабак, готовый хлеб и цирк. Ради этих благ он выбирает жизнь пролетария. После чего он начинает роптать и провозглашает: мы рабочие» [3; IV: 503].
В «Женщинах у колодца» Гамсун выступает провозвестником Судного дня, пытаясь спасти людей от соблазняющих их лжепророков. Гамсун в этом не был одинок. После войны повсюду в Европе возникали сообщества, которые отчаянно пытались противостоять новому времени. Члены этих сообществ, как и сам Гамсун, пытались совместить несовместимое. Так, присущая крестьянину подчиненность своей судьбе противостояла желанию людей самостоятельно строить свою жизнь. Мистика против науки. Биология против интеллекта. Привязанность к дому и традициям в противоположность свободному образу жизни. Крестьянин в противовес индустриальному рабочему и буржуа. Индивидуальная ответственность отдельной личности в противовес ответственности, разделенной между многими. Свой дом и свой род против безликого общества. Патриархальный порядок в противовес эмансипации и демократии. Хозяйственная необходимость в противовес промышленному производству и культу потребления. Эти люди отдали свои голоса реакции, надеясь вернуть из прошлого лучшее.
Отвращение Гамсуна к общенародным выборам росло из года в год, после того как в его стране ввели всеобщее избирательное право и люди все больше начали им пользоваться. Печатные органы разных партий превратились в трибуны, где самоутверждались ничтожные личности, разного рода карьеристы и политические спекулянты. Гамсун возмущался всем этим, он считал, что всеобщее избирательное право не дает индивиду реальной возможности проявить себя. Подлинные индивидуальности проявляют себя в предпринимательстве, науке, искусстве. Он видел это в Америке. Он считает, что то же самое относится и к Норвегии.
Его недовольство распространяется также и на людей среднего достатка. По его мнению, многие из них под влиянием духа времени стали одержимы жаждой обогащения, усвоили потребительскую психологию, занялись погоней за удовольствиями. Жизнь должна вернуться в нормальное русло. Он надеялся, что придет кто-то сильный и поставит весь мир на место, как сорвавшуюся с петель дверь.
Большие надежды Гамсун связывал с новой войной. После четырех лет войны англичане вновь были победителями на полях сражений и в светских салонах, где формировалось будущее Европы. Нигде еще его англофобия не была выражена столь отчетливо и недвусмысленно, как в «Женщинах у колодца». «Вероятно, эти англичане думают, что бог у них какой-то свой, особый, как, например, собственная денежная единица. Иначе как объяснить, что они непрерывно ведут захватнические войны в самых разных уголках земного шара и, побеждая в них, считают, что совершают полезное, благородное дело?» — вот какие слова вкладывает он в уста одного из своих персонажей.
Все больше и больше появлялось в Европе людей, которые указывали на евреев как на агентов разрушительного духа времени. А Гамсун в этой роли видел британцев.
При этом политики все больше говорили о гуманизме. Идеи демократии и равенства завоевывали страну за страной. Но один из современников этих тенденций, самый прославленный норвежский писатель, оказывался все дальше от ритма жизни своего народа.
Гамсун в значительной степени связывал себя с авторитарными и антидемократическими тенденциями, которые набирали силу в разных странах.
Друзья и недруги в Стокгольме
В конце лета 1920 года члены Шведской академии обсуждали кандидатуру нобелевского лауреата в области литературы.
Кандидатуру Гамсуна предложили уже в третий раз. Ее активно поддерживали многие. Одним из них был Эрик Аксель Карлфельдт, один из самых больших авторитетов в Шведской академии в области литературы. В 1918 году многие члены академии выступили за присуждение Нобелевской премии ему, но он, будучи секретарем Шведской академии, отказался.
Когда в 1919 году Пер Хальстрём пришел к выводу, что книги Гамсуна лишены идеалистической направленности и что писатель не собирается меняться, то именно Карлфельдт предложил глубже изучить сущность требования, предъявляемого к писателям. Дело в том, что обязательной была идеалистическая направленность того или иного произведения, и с самого начала это требование использовалось не как аргумент в оценке его литературных достоинств, а в значительной степени в политических целях. В написанном Карлфельдтом заключении по поводу прозы Гамсуна он сам, будучи лирическим поэтом, выразил чувство восхищения его прозой.
При этом у Карлфельдта была и сверхзадача.
Карлфельдт не мог не видеть, что этот принцип используется как предлог для разных спекуляций, из-за которых многие выдающиеся писатели и критики не смогли стать членами Шведской академии, а кандидатуры таких писателей, как Ибсен, Стриндберг, Золя, Толстой, Марк Твен, Джозеф Конрад и Горький, выдвигавшиеся на Нобелевскую премию, были отклонены по политическим мотивам.
Будучи секретарем академии, Карлфельдт ощущал потребность оценивать эстетические качества произведений соискателей, вместо того чтобы заниматься обсуждением этической составляющей их произведений, часто с весьма субъективных и политически конъюнктурных позиций. С учетом этих факторов он выдвинул в качестве нобелевского лауреата на 1920 год Кнута Гамсуна.
Согласно правилам основные кандидаты, выдвигаемые на ежегодную премию, расставляются в списке по степени значимости для последующего окончательного голосования в академии. На этот раз три голоса из пяти было подано за Гамсуна. Сельма Лагерлёф и Хенрик Шюк не хотели «признавать норвежца». Было даже высказано замечание относительно «норвежской грубости Гамсуна». Эти двое были за то, чтобы присудить Нобелевскую премию Георгу Брандесу.
В то время как Карлфельдт продолжал доказывать всем литературную значимость произведений Гамсуна, его коллега, председатель Нобелевского комитета Харальд Йерне, сделал обходной маневр. Нобелевская премия, как правило, присуждается писателю за творчество, но были прецеденты, когда ее присуждали за какие-то отдельные творческие достижения. Профессор истории Йерне указал на одно из положений в завещании Нобеля, на которое ранее мало обращали внимание. А именно: премия может присуждаться тому, кто своей творческой деятельностью сделал в текущем году что-то общезначимое. Заключение главы академии было таково: правила присуждения были скорее в пользу кандидатуры Гамсуна, нежели против. Правда, надо отметить, конечно, что роман «Плоды земли» вышел три года назад, но справедливо и то, что он отвечает требованиям, предъявляемым к произведениям нобелевских соискателей, — таков был ход мысли Йерне.
Неужели случилось так, что писатель, который столь часто с презрением отзывался о близоруких кабинетных ученых и об ограниченности книжного знания, получит Нобелевскую премию именно благодаря тому, что подобный «близорукий ученый» сумел вдумчиво истолковать завещание Нобеля?
В середине сентября 1920 года Гамсун так еще и не закончил «Женщин у колодца». Он жаловался, что этот «чертов роман никак не идет».
Он пытался решить проблему двумя способами. Договорился о продлении срока сдачи рукописи более чем на неделю. Кроме того, решил тот материал, который ему никак не удалось включить в эту книгу, включить в следующую.
Он настоял также на том, чтобы была организована утечка информации в газеты, кто-то должен был ненароком сообщить публике название нового романа.
Гамсун много раз насмехался над Ибсеном, который любил всегда выглядеть загадочным и путем разных хитроумных слухов и публикаций в газетах умел вызвать интерес к своим еще не вышедшим произведениям. А теперь он делал то же самое.
И уже вскоре в шведской «Дагенс Нюхетер», так же как и в норвежской «Афтенпостен», датской «Политикен» и других скандинавских газетах, появилась статья «Нобелевским лауреатом в этом году станет Кнут Гамсун!». При этом «Дагенс Нюхетер» сообщала, что информация получена из хорошо информированного источника.
Наконец совершенно измученный Гамсун закончил свой роман. Он наверстал упущенное. Роман «Женщины у колодца» должен был выйти одновременно в Кристиании, Копенгагене и Стокгольме к 10 ноября. Цена экземпляра — 19 крон, что почти равняется недельному жалованью горничной.
Издатель Гамсуна Кёниг говорил всем, что не удивлен тем, что Гамсун чувствует себя таким утомленным, ведь за последние семь лет он написал 109 авторских листов, что соответствует написанию в среднем одной привычной для всех по объему книги в год. Творческие достижения Гамсуна и ритм творческой работы достойны восхищения, в таком ключе высказался Кёниг.
Его издательство только что сдало в печать первый тираж книги «Женщины у колодца», 14 тысяч экземпляров, в то время как от книготорговцев поступил сигнал о том, что спрос на книгу поистине велик.
Рецензенты проявляли не меньший интерес к новому роману Гамсуна, написанному после «Плодов земли». Первые рецензии должны были появиться в печати 11 ноября.
И вот они появились. «Жизнелюбивая и одновременно язвительная и горькая книга», — написал автор в целом хвалебной рецензии в «Афтенпостен». Швед Йон Ландквист, который за три года до этого написал книгу о Гамсуне, высказался весьма недвусмысленно. Психолог и литературовед, он увидел совершенно отчетливую связь между стремлением писателя наделить некими садомазохистскими чертами своих прежних героев — странников и бродяг — и его теперешним интересом к психологии инвалида. Некоторые критики морщили нос по поводу темы и идеи романа, другие шептали о том, что «железо» писателя, как он писал в романе «Странник играет под сурдинку», когда-то было раскаленным докрасна, а теперь почти остыло.
На следующий день на страницах всех скандинавских и немецких газет появились материалы о Гамсуне — нобелевском лауреате.
Первым позвонил в Нёрхольм (тогда туда еще не доставлялись газеты) редактор местной газеты, выходившей в Гримстаде. Он поздравил Марию и спросил о реакции самого лауреата на известие о присуждении ему премии.
Разве им не сообщили непосредственно из Швеции?
— Нет.
Оба — и редактор, и жена Гамсуна — были согласны в том, что Гамсуна официально известят позднее.
Как и во всякий другой день, Гамсун сидел за завтраком в полном одиночестве за красиво накрытым столом в столовой.
Мария множество раз играла ту самую роль, которая фигурирует в пьесах Ибсена и других драматургов, — когда старая или молодая горничная входит в комнату на сцене иногда справа, а иногда слева, объявляет о каком-то событии и тут же покидает сценическую площадку.
В этот раз Мария забыла все то, чему ее обучали Ибсен и другие драматурги. Ведь она была так счастлива.
— Эта премия ничего не меняет в нашей жизни, — произнес Гамсун, не прекращая жевать.
Мария не сдавалась:
— Но ведь это почетно, Кнут!
И тут лицо его потемнело, и он рявкнул:
— Так ты что, считаешь, что мне и без этого не оказывают достаточно чести?!
На столе в Нёрхольме росла пачка телеграмм и писем. То же самое можно сказать и о пачках банкнот. Кёниг тут же начал заниматься подготовкой нового издания собрания сочинений в 12 томах, гонорар за которое составил 140 000 крон. Эта сумма соответствовала годовому жалованью двенадцати высокооплачиваемых сотрудников государственных административных органов. Приблизительно такую же сумму Гамсун должен был получить в Стокгольме 10 декабря. Таким образом, еще до наступления нового года он мог избавиться от всех долгов. При этом в некоторых панегирических статьях замечали, что читатели всего цивилизованного мира навсегда останутся в долгу у писателя.
На этот раз мнение Шведской академии было вполне единодушным. Правда, в таких странах, как Франция и Англия, кое-кто высокомерно кривил губы и вопрошал: «А кто такой, собственно говоря, этот Кнут Гамсун?» Но в Германии и скандинавских странах шум аплодисментов был поистине оглушительным.
В Стокгольм в новом платье
У Гамсуна все больше и больше нарастал внутренний протест против поездки в Стокгольм.
Разве это не он называл возвеличивание всякого творчества и самого писателя откровенным обманом? И что же, теперь самому выступить живым подтверждением собственного тезиса о том, как отвратительна старость, насколько немощные, находящиеся на краю могилы старики не заслуживают почестей? Продемонстрировать собственным примером, какими жалкими и смехотворными выглядят польстившиеся на высокие почести старцы, даже самые сильные и здоровые из них?
Ведь не кто иной, как он, в своей лекции «О преувеличении роли писателя и художественного творчества» утверждал: «…книги, написанные стариками — это книги, которые накорябаны трясущимися руками, сочиненные в состоянии прострации».
И что же такое, Господи помилуй, он скажет там всем? Он, который доказывал, что творческие натуры — это мятежные души, шарманщики, беспаспортные бродяги, а отнюдь не те, кто имеет постоянное местожительство, платит налоги или пытается своим талантом заработать.
Это что же, он наденет на себя фрак и будет раскланиваться направо и налево?! Он, который говорил, что подобное восхищение стариками являет собой приторное помпезное зрелище, которое губит здоровый скептицизм молодежи!..
Годы давно забрали его молодость. Но подождите… Годы также принесли ему новую молодость. А что, если ему привезти с собой в Стокгольм свою восемнадцатилетнюю дочь?
Виктория поблагодарила, но отказалась.
Церемония происходит в зале Музыкальной академии. Принц Карл, который вручает медали, восседает перед трибуной рядом с принцессами Ингеборг и Мартой.
Нобелевские лауреаты рассажены непосредственно на подиуме за трибуной. Мария, как и жены других лауреатов, сидит в первом ряду, специально поставленном для них. Когда один из членов академии, Харальд Йерне, занимает свое место за трибуной, Мария так волнуется, что академик чувствует, что его сопровождает какой-то особенно обеспокоенный, нервный взгляд одной из дам со страдальческим выражением лица.
Но все заканчивается благополучно. Гамсун спускается с подиума, получает медаль и чек, раскланивается и под аплодисменты возвращается на свое место. Теперь Мария начинает переживать по поводу предстоящего банкета и благодарственной речи, которую должен произнести Гамсун.
Когда она узнала, кто будет его дамой за торжественным столом, ее волнение усилилось.
Марии было прекрасно известно его скептическое отношение к незамужней и бездетной Сельме Лагерлёф. Неизвестно, как все обернется, особенно теперь, когда он будет волноваться перед произнесением благодарственной речи, да еще после алкогольных напитков. Она очень опасалась, как бы искра от какого-то слова, неосторожно брошенного нобелевскому лауреату, не вызвала с его стороны взрывную реакцию. Но, к счастью, между ними все обошлось без малейших трений. Кажется, ему было совершенно неведомо, что его соседка по столу голосовала против него.
Произносились тосты и речи, велись оживленные беседы. И вот слово предоставляется нобелевскому лауреату в области литературы. Гамсун встает под громкие аплодисменты окружающих. Ничто в облике этого человека, жаловавшегося на расшатанные нервы, не указывает на какое-либо волнение. Он достает из внутреннего кармана пиджака листок с текстом. Но в него он редко заглядывает, особенно вначале.
Уже при первых его словах Мария понимает, что с ним происходит то, что в последнее время происходит с ним все реже и реже и в жизни, и в творчестве: он обнаруживает свою подлинную суть. Голос, вся его фигура, жесты, слова таковы, что вскоре она видит, как люди достают носовые платки, утирает слезы и шведский дипломат, сидящий рядом с ней. Теперь Мария может спокойно откинуться на спинку кресла, она убедилась в том, в чем внутренне никогда не сомневалась: Кнут Гамсун победит, Кнут Гамсун еще раз сумеет преодолеть себя. А он продолжает свою речь.
Он вопрошает сидящих, что же именно он может сделать, как же еще он может отблагодарить всех за такую сердечность, которая заставляет его, «оторвавшись от земли, парить в воздухе вместе со всем великолепным залом».
Все, что ни делается, — к лучшему, и когда-то в молодые годы он тоже был на гребне волны. Да, все, что ни делается в жизни, — все к лучшему. Но он поостерегся изрекать банальные сентенции в столь высоком собрании, где веское слово уже было произнесено учеными мужами. Он выражает благодарность Швеции и Шведской академии от лица своей родины. Его голова склоняется под бременем высокого отличия, и он гордится тем, что академия поверила в крепость его шеи, в ее способность нести это почетное бремя. Свои книги он пишет, опираясь на крупицы мудрости, дарованные ему свыше, при этом он учился у многих, в том числе и у современных шведских лириков. Вероятно, от него ждут, что он пообещает идти своим путем дальше, чтобы соответствовать высоким словам, сказанным в его адрес. Но это может обернуться бахвальством и пустословием. «Я уже не молод и не могу отважиться обещать что-либо подобное. Самое мое большое желание в этом сияющем огнями зале, среди этой блистательной публики, — это подойти к каждому из вас с цветами, стихами и подарками, снова стать молодым и быть на гребне волны. Ради этого великого события мне хотелось бы еще раз, в последний раз, побыть молодым. Но я не осмеливаюсь на это, чтобы не показаться карикатурно смешным».
Но у него нет теперь главного, нет молодости. И закончил он тем, что поднял бокал за шведскую молодежь, за молодежь повсюду, за все молодое в жизни!
На мгновение он представил себе, как было бы эффектно, если бы рядом с ним стояла его дочь Виктория.
Потом был слышен звон бокалов. Все устремились чокнуться с ним: придворные, статские советники, духовные лица, промышленники и ученые, а также несколько «духовных скитальцев», каковые были здесь в явном меньшинстве. На этом нобелевском торжестве Гамсун снова оказался в центре внимания, как это уже было в Копенгагене на рубеже веков. Красивые женщины роились вокруг него. Официанты едва успевали наполнять бокалы и рюмки, стоящие рядом с ним.
Мария пыталась каким-то образом ограничить его, она призывала его подумать о насыщенной программе на завтрашний день, напоминала, насколько изможденным и больным он почувствует себя после таких ночей, уговаривала его пойти отдохнуть в гостиничный номер.
Он только отмахивался.
Все более и более обеспокоенная, она пыталась обратиться за помощью к Альберту Энгстрёму и Эрику Карлфельдту, сначала устно, а потом даже написала Карлфельдту записку: «Я ушла в свою комнату, № 317. Не могли бы Вы вместе с Энгстрёмом каким-то образом заманить туда и моего мужа? Ради завтрашнего дня, ради всего этого события!»
Ее просьба была блестяще сформулирована, но почти невыполнима. Ничто не могло остановить пьянеющего лауреата. Он не хотел упустить ничего и никого.
Беспокойство Марии по поводу происходящего было совершенно оправданно. Поздно ночью Гамсун дружески похлопал по плечу члена академии Хенрика Шюка и сообщил ему, что тот — весьма симпатичный еврей.
Его первая реплика на следующее утро была гораздо более удачной — когда ему, проснувшемуся в состоянии похмелья и проспавшему всю ночь в парадной одежде, удалось обезоружить воинственно настроенную жену. Она упрекала его за то, что он не стал раздеваться, когда Энгстрём вместе с кельнером буквально притащили его в номер.
— О Боже, я всю ночь проспал без бабочки!
Итак, официальное торжество закончилось.
«Свенска Дагбладет» медлила со статьей по поводу выхода «Женщин у колодца». В пятницу 11 декабря 1920 года те, кто ранее резко критиковал Гамсуна, могли только сквозь зубы приветствовать нобелевского лауреата. Но теперь всякая критика была уже бесполезной. Гамсун продолжал праздновать. Они провели в Стокгольме три дня. И тут наконец Мария смогла покрасоваться рядом с ним, в своем новом платье в стиле рококо, лиф которого был расшит бисером и которое она потом, не без чувства горечи, упаковывала в чемодан.
Это платье она приглядела себе в Кристиании, в Доме шелка. Возвратившись в Нёрхольм, она с радостью и гордостью показала мужу образец материала, из которого было сшито платье. Сын портного кивнул с пониманием, совершенно не интересуясь ценой. Не каждый день у него бывает возможность продемонстрировать шведской знати, какая у него красивая жена.
С восторгом она приобрела приглянувшееся ей платье.
Самое красивое платье, которое ей довелось надевать в течение всех своих 39 лет. По правде сказать, самое лучшее платье, которое она видела в своей жизни. Подол был из тафты в сборку. Сияющая Мария поворачивалась перед Гамсуном до тех пор, пока не заметила страшную ярость на его лице.
Как будто бы он сам не участвовал в покупке этого платья!
Неужели она в самом деле намерена появиться в таком глубоком декольте в Стокгольме? Ведь, по правде говоря, и демонстрировать-то нечего, разве если только что-то может выпасть…
Она пыталась объяснить ему, что это просто модный фасон. И вырез, может быть, лишь чуточку излишне глубок.
А почему она считает допустимым, чтобы вырез был таким глубоким, то есть непристойным?
И вот теперь в роскошном номере стокгольмского отеля «Гранд Рояль», после состоявшегося празднования, Мария спрятала подальше свое модное платье, которое стоило больше, чем месячное жалованье рабочего. Платье, которое переделал по своему усмотрению сын портного, после того как она привезла дополнительно купленную в Гримстаде материю — темный тюль. В нем она стала похожа на глупышку, после того как Гамсун трясущейся правой рукой подшил кусок тюля, подобрав пальцами материал, и, уменьшив вырез, приколол внизу большую алую розу.
Но она надела это платье, скорее из-за гордого самоуничижения, нежели из-за послушания.
Перед Новым годом Мария получила привет и рисунок на память о последней встрече от Альберта Энгстрёма: на нем мужчина, который с тоской смотрит на рюмку со спиртным, а рядом с ним — мощная фигура домашнего тирана, Марии.
Отодвинуть старость
Кнут Гамсун вернулся в Нёрхольм к своему письменному столу только перед самым Рождеством 1920 года. Возможно, на какое-то мгновение он и в самом деле вообразил, что сможет сдержать обещание, данное им в письме Марии, что «Женщины у колодца» будут его последней книгой. Теперь это было уже невозможно. Если бы он закончил писать после получения Нобелевской премии, то это стало бы подтверждением его собственного тезиса, что воздаяние почестей старикам — это преклонение перед смертью. И посему у него не оставалось иного выхода, кроме как продолжать писать.
В начале своего творчества он высмеивал старость. Потом кокетничал по поводу того, что состарился сам. В «Местечке Сегельфосс» он изобразил старость безобразной как никогда ранее. А все для того, чтобы отогнать собственную мысль о смерти.
И вот теперь писатель, которому уже шел шестьдесят первый год, задумал новую книгу, где намеревался защитить право смерти на свою жатву. А сам он рассчитывал на долгую жизнь.
С нарастающим интересом следил Кнут Гамсун за деятельностью врача Эжена Стейнаха. Этот австрийский врач проводил весьма масштабные исследования влияния половых гормонов на процесс старения. Он утверждал, что нашел метод, благодаря которому процесс старения можно замедлить, а в некоторых случаях даже обратить вспять. Из статей, которые Гамсун получил, в том числе и от Кристиана Кёнига, работавшего в норвежском филиале «Гюльдендаля», ему стало известно, что врач предлагает своим пациентам для борьбы со старостью несложную и почти безболезненную операцию. После такого оперативного вмешательства, согласно мнению врача, пациент становится стерильным, бесплодным, однако половые гормоны будут продолжать вырабатываться и поступать в кровь.
Для Гамсуна стать бесплодным было положительным фактором, так как у него было уже вполне достаточно детей, и тем более облегчением для Марии: она родила четверых детей менее чем за шесть лет.
Дрожание правой руки у него усилилось. Могла ли операция помочь и в этом отношении? Со времен юности он привык считать, что эта дрожь связана с перенапряжением. Ведь он так много писал, а в порыве вдохновения — зверски много, и при этом он слишком сильно давил на карандаш, почти всю свою жизнь он писал исключительно карандашом. Постепенно он выработал особую технологию письма, поддерживая правую руку левой. Он приспособился также удерживать лист бумаги на месте, когда обе руки заняты. Он надевал на карандаш некое подобие металлического набалдашника, чтобы сделать его тяжелее, и все равно ему приходилось поддерживать правую руку левой. Таким образом он выводил строчку за строчкой, передвигая обе руки одну за другой вниз.
В конце 1921 года Гамсун под вымышленным именем поселился в одном из столичных отелей. Тех, с кем он в это время переписывался, он настоятельно просил сжигать все полученные от него письма и хранить молчание относительно факта его пребывания в городе. Он объяснял это тем, что болен и ему не нужна никакая шумиха вокруг его имени.
Правда заключалась в том, что никто не должен был знать о том, что он решился на весьма своеобразную операцию.
Перед самым Новым годом он приехал в Кристианию, а потом направился далее в Данию. Первоначально он намеревался лечь в клинику Стейнаха в Вене, но убоялся слишком долгого путешествия и остановился в Копенгагене. Здесь практиковал один из учеников Стейнаха. Врачу предстояло, в соответствии с методикой своего учителя, зашить семенной канатик пациента.
18 января Гамсуна положили в Муниципальный госпиталь Копенгагена. На другой день его прооперировали.
Через несколько дней он на пароходе приплыл в Кристианию и потом какое-то время жил в отеле, окончательно приходя в себя.
Все это было предпринято, чтобы отдалить старость.
На рубеже 1920–1921 годов Гамсун произвел самые приятные подсчеты в своей жизни.
Прохладное отношение некоторых рецензентов никак не повлияло на объем продаж романа «Женщины у колодца». Менее чем за две недели после его выхода было продано 24 000 экземпляров. Доходы от продаж только в Норвегии превысили сумму в 110 000 крон. Это соответствовало годовому жалованью двух десятков высокооплачиваемых чиновников.
Находящееся в Нью-Йорке издательство «Альфред Кнопф» сообщило, что «Плоды земли» вызвали такой интерес в Америке, что теперь здесь готовы издать большинство его произведений. Со всего мира в Нёрхольм поступали экземпляры книг Гамсуна, переведенные на разные языки. Из Стокгольма пришло известие, что его Нобелевская премия составила 179 023,86 кроны.
Из Мюнхена пришло сообщение, что немцы буквально не могут насытиться его книгами. Они так чествовали, так поздравляли Гамсуна, как будто он был их соотечественник. Из Дармштадта и Брюннена пришли сообщения об успехе «Царицы Тамары». Ожидались и новые проекты. Издательство «Ланген» планировало новое издание собрания сочинений в 14 томах. Уже весной должна была начаться рекламная кампания. «Просто невероятно, совершенно непостижимо, — благодарил он и добавлял: — и это в то время, когда Антанта пытается уничтожить всю жизнь, все существующие ценности в Вашей стране».
Вскоре он узнал, какой именно счет предъявили Германии страны-победительницы: 132 миллиарда золотых марок плюс ежегодные проценты, равные 2 миллиардам. Германия обязана выплатить эту сумму до 1960 года. Весь немецкий экспорт облагался штрафной пошлиной в 26 % от стоимости товара. Но наибольшую горечь у немцев вызвала статья 231 мирного договора. Выходило, что вся ответственность за развязывание Первой мировой войны лежит исключительно на Германии.
Возмущение Кнута Гамсуна не знало границ. Гамсун был обижен за немецкий народ.
Такой чувствительный и такой властный
В конце весны — начале лета 1921 года Гамсун пытался настроиться на создание нового романа, что было весьма важно для него после получения Нобелевской премии. Он ходил по комнате между стопками заметок и ворохом бумаг для новой книги, обдумывал ее в своей писательской хижине, то прогуливаясь по лесу, то сидя в номерах отелей близлежащих городков. Управлять своими героями становилось все труднее. И тем не менее легче, нежели управлять собственной жизнью.
Он, например, расстраивался из-за того, что накричал на младшего сына Арилда, который не закрыл за собой дверь в столовую как раз в тот момент, когда отец собрался уйти из дома. «Нельзя мне быть таким уж чересчур ранимым по отношению ко всем вам», — сетовал он в письме к Марии.
Правда, его раскаяние было не очень уж глубоким: оно не пошло далее совета Марии следить за тем, чтобы подобные коллизии не возникали. Она должна приучить семилетнего Арилда тихо вести себя, когда отец дома.
Этой осенью Арилд стал школьником. После того как Туре в течение двух лет ходил в школу, скептическое отношение Гамсуна к книжному знанию усилилось. Свои размышления он высказал в новой книге «Последняя глава». Вот какие слова произносит самоубийца Леонард Магнус: «Жизнь так коротка, что нельзя ее растрачивать на попугайский труд <…>. Что такое настоящая школа? Это ежедневное воспитание матери, ежедневное обучение отца. А школа, опирающаяся на книги, — это некое учреждение, специально созданное, чтобы усложнять жизнь, чтобы сделать ее тяжелой для человека, начиная с детства, с шести лет и до самой смерти» [3; V: 151–152].
У Гамсуна возник с конфликт крестьянами по поводу того, сколько он должен платить за доставку молока на молокозавод ближайшего городка Гримстада. Ему не хотелось больше иметь с ними дело, и он решил, что сам, на своем автомобиле, будет отвозить молоко. Идея купить автомобиль давно увлекала его. И вот теперь у него будет повод сделать это. Он рассылает письма в различные фирмы, торгующие автомобилями, начинает изучать рекламные проспекты, оценивая достоинства и недостатки машин различных марок, техническую оснащенность, цены. «Конечно же, автомобиль мне просто необходим, в наше время он есть у многих, кто живет в сельской местности и кому до ближайшего городка добираться целую милю». При этом Гамсун сравнивал себя отнюдь не с кем попало. В стране было тогда всего пять тысяч автомобилей. Автомобиль вдохновил его на совершенно новый строительный проект, который он стал осуществлять. Ведь автомобили, как и лошади, не должны простаивать без дела на дворе усадьбы.
Средства на покупку автомобиля у Гамсуна были. Советоваться по этому поводу ему ни с кем не хотелось. Включая американского издателя Альфреда Кнопфа, который совершал путешествие по Европе и был в высшей степени заинтересован во встрече с писателем, в издание произведений которого он вложил немало средств. Гамсун отказался, сославшись на расстроенные нервы. После этого сон его улучшился. Ничто не успокаивает нервы так, как решительное «нет», сказанное могущественным людям, которые отнюдь не привыкли к отказам.
Дети росли и все больше спотыкались о натянутые, как струна, нервы своего отца. Весной 1922 года Туре исполнилось десять, Арилду — восемь, а Сесилии — пять лет, в то время как Эллинор осенью должно было исполниться семь.
Своего первого ребенка, Викторию, он оставил, когда она еще неуверенно ступала по жизни, ей шел третий год. В прошлом году он отправил ее учиться во Францию — такое образование ему в свое время было недоступно. Он возлагал на нее большие надежды. Виктория выросла и превратилась в красивую молодую девушку. Она унаследовала материнскую наивность и мягкость, а также невероятную отцовскую стойкость и выдержку, которую уже тогда она весьма умело использовала.
В течение всего детства и отрочества Виктория была чрезмерно опекаема острожной и мнительной матерью, а с другой стороны — отцом, который пичкал ее советами на расстоянии, при этом очень редко бывал доволен ею. Нетрудно было бы предположить, что, оказавшись во Франции, Виктория либо пустится во все тяжкие, либо найдет себе человека, к которому крепко привяжется. С ней произошло последнее.
Поначалу отец, несмотря на весь свой опыт, на то, что был знатоком любовных коллизий, не догадывался о происходящем. Она не отваживалась сообщить ему правду. Сначала она просто находила все новые и новые предлоги, чтобы не уезжать из Онфлёра и не переезжать в Париж, но постепенно он начал догадываться. Он пытался ей объяснить: у него большие связи, он вполне обеспечит ей протекцию в Париже, а потом и в Нью-Йорке, многие влиятельные люди с радостью окажут ему подобную услугу, бахвалился он. Его дочь всегда будет занимать высокое положение. Она никогда не испытает тех унижений, которые выпали на его долю. Взамен он требовал только одного — безграничного послушания. В разгар лета Гамсун получил от нее письмо, которое он расценил как акт капитуляции. Виктория обещала поехать в Париж. Он наградил ее за послушание двумя тысячами франков, еще не зная, что вслед за этим она уже послала ему другое письмо.
И вот он получил его: она помолвлена.
Она даже не соизволила спросить своего могущественного отца.
И вот он узнал, какого замечательного зятя должен обрести. Дочь в полной мере обнаружила, что ей совершенно неведомы антибританские взгляды и настроения Гамсуна. Ее женихом оказался Дидрик Чарльссон, сын британского консула во Франции. Во время Первой мировой войны он был офицером английской армии. Ему 27 лет, и кроме стажировки в качестве управляющего в одной английской усадьбе, у него не было ни опыта работы, ни образования, он по большей части занимался охотой и рыбалкой. Виктория полушутя-полусерьезно предложила отцу сделать их управляющими Нёрхольма, послав при этом фото своего жениха в военной форме. Она надеялась, что он понравится и отец даст согласие на их помолвку.
Через несколько дней она узнала о его реакции. Она даже не могла себе представить, каким бессердечным может быть ее отец.
Он полностью разрывал отношения со своей дочерью. В очень холодном тоне он написал ей, что ее неискренность и притворство сделали абсолютно невозможным продолжение их отношений, что он вынужден порвать с ней, так как она предпочла семью свекра.
В свое оправдание Виктория написала отцу множество писем в течение последующих недель, месяцев, лет.
Он не ответил ни на одно из них.
В качестве демонстрации своего творческого потенциала Гамсун поставил себе целью написать новую книгу не более чем через два года после получения Нобелевской премии и выхода в свет «Женщин у колодца».
У него было о чем поведать читателю.
Летом 1922 года он оставил эти планы. Операция, которая должна была усилить поступление половых гормонов в кровь, не имела того эффекта, на который он рассчитывал.
Мария была моложе мужа на 23 года. В один прекрасный день и она выступила на литературном поприще. Стихи, сочиненные ею в процессе общения с собственными детьми, она записала и выпустила в виде сборника «Стишки». Один из самых видных норвежских критиков выступил с весьма одобрительной рецензией. «Ее дебют достоин ее великого имени», — таков был его вывод.
Супруг всячески ободрял ее и помог в окончательной редакции перед сдачей рукописи в издательство. Он убедил Кристиана Кёнига, работавшего в филиале «Гюльдендаля» в Осло, немедленно объявить о выходе сборника в газетах, установить низкую цену и в избытке снабдить этим сборником книжные магазины по всей стране. Следовало также направить экземпляры в датские газеты, сопроводив их соответствующими рекламными объявлениями.
Все эти меры принесли свои плоды: ситуация с выходом книги была благоприятной, как ни для какого иного дебютанта. И уже вскоре и издательство, и автор, и супруг автора могли с радостью констатировать, что книга с самым неприметным названием, какое только можно себе представить, должна выйти новым тиражом.
Писательская чета отметила это событие с подлинным размахом. Они отправились на пароходе в Кристианию и вернулись обратно с подарком для самих себя. Небольшой «кадиллак», слегка подержанный, ценой в 12 000 крон (годовое жалованье двух профессоров). Конечно же, этот автомобиль совершенно не отвечал заявленному вначале назначению покупки — перевозить бидоны с молоком на молокозавод. Когда местные представители власти хотели воспользоваться этим автомобилем для военных маневров, Гамсун просто выставил их за дверь. Нет уж, это не тот автомобиль, который он готов доверить какому-то шалопаю-новобранцу, это ведь не просто машина — это целый дом на колесах.
Всегда прилежная и сообразительная, Мария поступает на курсы вождения. Что касается основного владельца, то он только видел, как управляет автомобилем шофер такси, как он жмет на педали, использует ручной тормоз, жмет на газ и гудит в клаксон. Однако, слегка ознакомившись с соответствующими брошюрами, он решает сесть за руль. Один-единственный раз. На дворе собственной усадьбы. Лишь находчивость и быстрая реакция Марии позволили предотвратить несчастье.
«Кадиллак» получил номерной знак «1–465».
Весной 1922 года Гамсун, сидя в своем «кадиллаке», с гордостью встречал на пристани старинного друга Эрика Фрюделунда, роль шофера играла фру Гамсун. Ее муж решил, что пришло время обновить старые дружеские связи. «Таково свойство обыденной жизни, постепенно на ней оседает пыль, и в конце концов все обрастает грязью и убожеством, но разве такими потускневшими мы должны быть в сознании старых друзей?»
Они не виделись с Фрюделундом с той поры, когда Гамсун писал свой роман «Виктория», живя в горной долине Вальдрес летом 1898 года. Их встреча была поистине грандиозной.
И все же было невозможно не писать даже в такой великий день. После завтрака он отправился в свою писательскую хижину, избушку, которая находилась в непосредственной близости от Нёрхольма. Здесь он работал ровно до четырех. Обед ему принесла одна из горничных. В своем новом романе он создал образы двух мальчиков в возрасте Туре и Арилда и высмеял их отца, директора школы, который воспитывал их методом муштры и дрессировки. В романе «Последняя глава» он пытается доказать, почему мальчики должны иметь свою собственную, свободную от вмешательства взрослых жизнь. Но в реальной жизни это не очень-то удавалось Гамсуну, особенно в отношении Арилда.
Дети росли, и с каждым месяцем им требовалось все больше пространства. Мальчикам скоро исполнится столько лет, сколько было ему самому, когда его отправили к дяде.
В разгар лета 1922 года он отправился в Арендал, где пытался совместить лечение зубов с написанием книги. Он страдал от постоянного ощущения тревоги, порой он проводил целый день за закрытой дверью, испытывая страх перед всем и перед всеми. Он признался Марии, что, пожалуй, ему нужна нянька или сиделка. Он жаловался, что ощущает себя идиотом, и говорил о плохой перспективе для Марии, которая моложе его на целую женскую жизнь. «Я, конечно, могу сдаться, но мне кажется, что и ты хочешь, чтобы я закончил новую книгу, а это займет время, и одному Богу известно, сколько именно времени это займет».
Работа над рукописью постоянно заставляла его бежать из дома. В очередном гостиничном номере, исполненный тревожных ожиданий, он таким образом охарактеризовал сложившуюся ситуацию: «Вот теперь-то мы увидим, на что я гожусь: жизнь, или смерть, или же медленное разложение». Через пять дней он уже с восторгом сообщал Марии: «Господь Всемогущий знает, что я еще не совсем идиот, Мария».
Даже десятилетний Туре получил от отца предостережение о том, какая трудная и неспокойная жизнь у писателя: «Поверь, Туре, вот теперь, в шестьдесят три, мне совсем не легко написать новую книгу, многие в этом возрасте уже умирают».
Этим он хотел утешить сына, который мог остаться сиротой, и самого себя, хотя, конечно, если повезет, он доживет и до девяноста. Он заверил Туре, что постоянно думает о нем, его брате и сестрах, но такой уж у него характер, он скучает по ним и беспокоится о них вдали, но не может быть вместе с ними постоянно.
Искусство сохранять равновесие в семье
В пятницу вечером, в начале февраля 1923 года, он начал письмо к Марии в необычайно оптимистичном тоне: все идет хорошо, каждый день работа понемногу продвигается, экзема на носу стала намного лучше, после того как он прекратил ее смазывать. Кроме того, он шутливо высказался по поводу зубных протезов, сделанных по его заказу в Арендале: он думал, что, может быть, не стоит ими пользоваться, так как ему кажется, что его собственные зубы могут снова вырасти.
Но даже и хорошее настроение давало ему повод для беспокойства: «Много раз мне казалось, что нам предстоит пережить какую-то катастрофу, нам сейчас уж чересчур хорошо», — предрекал он.
Учитывая, что Мария не претендовала на интимные отношения с ним и не докучала ему сообщениями о домашних заботах и неурядицах, у него крепла надежда на то, что он сумеет написать еще одну книгу. Он признавался Марии, что после получения Нобелевской премии очень в этом сомневался.
А Мария и не думала сомневаться.
Она досконально знала все фазы его психологических состояний, связанных с творчеством, знала, что стоит за его требованием, чтобы она и дети никоим образом не беспокоили его. В такие периоды ничто не должно раздражать его, беспокоить, утомлять, пугать или, напротив, вызывать бурную радость. Перед ней стояла невыполнимая задача. К тому же он хотел, чтобы она регулярно посещала его в номере отеля, который он снимал в одном из близлежащих городов. Ведь для того, чтобы операция в области брюшной полости была эффективной, его организму необходимо было вырабатывать половые гормоны.
Весной 1923 года он сделал попытку заниматься творчеством дома, в Нёрхольме. Чтобы подчеркнуть серьезность предстоящей творческой работы, Гамсун предупредил Марию, что обращаться с ним надо будет так же осторожно, как с тухлым яйцом. Подобное предупреждение, конечно же, было совершенно излишним.
Почти сразу после возвращения домой его нервная система пережила страшный стресс и потребовала от семьи кровавой жертвы. Утро всегда было самым опасным временем. Отнюдь не всегда удавалось ему спокойно проследовать в свою творческую избушку после завтрака, который он вкушал в величественном одиночестве. Для этого Мария каждое утро специально выходила из дома, чтобы тщательно обследовать тот путь, по которому должен был проследовать ее прославленный супруг, и удалить все то, что каким-то образом могло помешать ему. Опасный участок, неконтролируемая реальность, который ему предстояло преодолеть, прежде чем он засядет за письменный стол и станет богом в той создаваемой реальности, которую он мог полностью контролировать.
Однажды произошло следующее: не успела входная дверь захлопнуться за Гамсуном, как Мария была вынуждена броситься к окну из-за внезапно донесшегося до нее шума со двора. И тут она увидела, что явилось причиной громких воплей супруга и испуганного кудахтанья. Молодая белая курочка итальянской породы отчаянно убегала, пытаясь спасти свою жизнь, от человека, ее мужа, который гонялся за ней с палкой. Он предугадал, что она вернется на то же место, откуда убегала, заманил ее в открытую калитку изгороди, затаился, а потом прикончил одним точным ударом.
Поработав таким образом в своей творческой избушке пару месяцев, Гамсун осенью 1923 года сбежал в очередной отель. Однако начало пребывания в этом отеле не предвещало ничего хорошего. Он никак не мог дождаться утра, чтобы написать письмо Марии и пожаловаться на то, как ужасно он провел ночь.
В два часа ночи он проснулся со страшным сердцебиением из-за того кошмара, который привиделся ему во сне. А приснилось ему, что к ним в дом пришел молодой цыган и похитил одно из колец Марии. Потом пришелец разбил дорогую хрустальную вазу. А Мария, несмотря ни на что, была с ним приветлива, даже посадила его с ними за стол, Мария и цыган были совершенно поглощены друг другом. Он был поражен происходящим, решил уйти, пошел в хлев и увидел, что коровы разбежались. Он вернулся и сообщил им об этом. Ни Мария, ни цыган не обратили внимание на его слова. Он вышел из дома, зашел в курятник и увидел, что там нет кур, все они также разбежались. Войдя в дом, он увидел, что Мария и цыган сближаются все больше и больше. Потом все трое оказались на дворе усадьбы. Он решил вернуться в дом. Из окна он увидел, как цыган обнял Марию и как они оба убегают со двора усадьбы. «Ты ничего не говорила, ты не кричала, ты позволяла ему увлекать тебя. И я тоже ничего не предпринимал, просто стоял и смотрел. Но я думал о том, что неизбежно произойдет, когда ты вернешься».
В письме он также рассказывал, что один из его новых зубов развалился на кусочки, когда он стискивал зубы перед тем, как заснуть. По поводу всего этого у хозяйки Нёрхольма были свои соображения. Честно говоря, она, мать четырех детей, даже в самой глубине души не была польщена его ревностью, его тайными опасениями, что для нее могут оказаться привлекательными молодые игривые мужчины, хотя бы даже и во снах супруга. Собственно, это у нее были основания для ревности, ведь это он месяцами жил по отелям и пансионам. Любой женщине казалось лестным пофлиртовать с самим Кнутом Гамсуном!
Всякий раз, когда она пыталась поговорить с ним на эту тему, она слышала одно и то же: она ведь прекрасно знает его характер и образ жизни, где бы он ни находился, дома или в ином месте. Он — человек чувствительный, человек «без кожи», который не переносит, чтобы кто бы то ни было слишком близко соприкасался с ним. Он всегда был застенчив с посторонними, а в последнее время это переросло в фобию. Вплоть до того, что в отелях он часто ел не в то время, что остальные гости, чтобы не встречаться с ними взглядами во время общих трапез. Он отдает всю свою энергию и время исключительно своим листочкам и заметкам и работе над рукописями.
Мария как будто бы с этим соглашается. Но ей известно и нечто другое. Порой в нем как будто прорывалась плотина, он вдруг становился необычайно общительным, мог перегнуться через стол и искоса посмотреть на какую-то женщину «опасным взглядом». Мог говорить ей такие слова, которые заставляли ее воображать себя героиней нескончаемого гамсуновского романа…
Мария огорчалась, когда он собирал вещи к отъезду, огорчалась, когда получала известие, что он собирается вернуться. Когда он был дома, то заполнял собой все пространство Нёрхольма, все комнаты в доме, все строения и территорию вокруг. Когда он уезжал, приходило чувство облегчения, как после грозы. Но потом в голову Марии начинали лезть разные мысли о том, как супруг может себя вести, когда ее нет рядом. Ее ревность постоянно угрожала нарушить существующее семейное равновесие.
Что касается самого Гамсуна, то ему отнюдь не было присуще стремление к равновесию. Он обрек дочь Викторию на пожизненное изгнание, потому что она связала свою жизнь с англичанином. Он подал в суд на брата и племянника.
Летом 1923 года он пытался оказать на них жесткое давление, чтобы они не использовали больше фамилию Гамсун. Вот уже два года длился судебный процесс. По мнению Гамсуна, они порочили его имя. Прочитав сообщение о съемках фильма «Плоды земли», которые происходили в Нурланне, Гамсун пришел в ярость. Речь шла не только об экранизации его романа: оказалось, что фамилия одного из актеров тоже была Гамсун. Это был его легкомысленный племянник, пройдоха Альмар, сын одного из его братьев, и он должен был исполнять роль одного из двух сыновей Исаака — Элисеуса. Гамсун пытался заставить брата и племянника отказаться от фамилии Гамсун, грозя разоблачением, поскольку в его распоряжении были компрометирующие сведения о некоторых поступках Альмара — тех поступках, которые можно было рассматривать как полукриминальные. Племянник требовал 8000 крон — в четыре раза больше того, что предлагал Гамсун.
Зачастую, даже будучи не прав, он готов был идти на все. Он попробовал даже привлечь на свою сторону премьер-министра. Эта попытка закончилась столь же неудачно, как и та, что он предпринял на рубеже столетий, обратившись к премьер-министру и президенту стортинга, когда ему докучали анонимные письма и сплетни, которые роились вокруг него. Ему пришел запрос о том, каким образом он сам получил право использовать фамилию Гамсун. «Неужели я, имя которого прекрасно известно в 25 странах и написано на языках этих стран, в своей собственной стране, принадлежа ее народу, должен буду обращаться в высшие инстанции за разрешением называться Кнут Гамсун?» — с язвительной насмешкой парировал он.
Министерство юстиции терпеливо старалось склонить Гамсуна к полюбовному улаживанию конфликта с родственниками, но Гамсун все же подал на младшего брата в суд.
Слух у Гамсуна постоянно ухудшался. Та рука, которой он писал, дрожала все больше и больше. Мария предложила, что она будет переписывать начисто. Но они оба понимали, что какую-то часть работы он все равно должен делать сам, ведь перед окончательной сдачей рукописи он часто вносил большие изменения. Конечно же, творчество — это все-таки что-то исключительное. Вот почему она стала все больше помогать ему с корреспонденцией. Он давал ей ключевые слова, а со всем остальным она справлялась сама, как секретарь. Вскоре она даже научилась подделывать его подпись.
Теперь Мария смогла глубже окунуться в его мир. Она стала лучше понимать его. Это давало ей пищу для утешений, надежд и разочарований.
Ее искусство поддерживать равновесие оказалось в высшей степени востребованным.
Холодные завораживающие звуки
В романе «Последняя глава», работу над которым он закончил осенью 1923 года, описывается, как человека то и дело преследуют удары судьбы. Главная героиня имеет смешанные норвежско-французские корни. Французская кровь не приносит ничего хорошего Жюли д’Эспар: «Особых знаний у нее нет, по-норвежски она говорит без изыска, как те, кто принадлежит к среднему классу, поет не лучше других, домоводству не училась, домашнюю работу делать не умеет, даже блузки сшить себе не может, зато умеет печатать на пишущей машинке. Бедная Жюли д’Эспар!» [3; V: 25].
Этот вздох разочарования касался и его собственной дочери, которая, по его мнению, «потерпела кораблекрушение» во Франции.
В начале двадцатого века во многих частях Европы продолжалось переселение сельских жителей в города. Возникла также мода на пребывание горожан в сельской местности, в разного рода санаториях и лечебницах, где можно было, так сказать, испытать опыт загородной жизни, приехав на выходные дни или пожив какое-то время. Это явление Гамсун и отобразил в романе «Последняя глава», показав с резко отрицательной стороны. Смысл произведения не оставляет сомнений: пребывание горожан в подобных заведениях не добавляет им ни физического, ни психического здоровья. Выход из этого только один: для оздоровления повернуться к городу спиной и начать заниматься возделыванием земли.
Так, как поступил он сам.
Для того чтобы подчеркнуть, как короток путь от нездорового человека к здоровому и обратно, он описал два места, где происходят события его романа, санаторий и усадьбу в горах в непосредственной близости друг от друга. Двое героев: Жюли д’Эспар и господин Флеминг. Она родилась в городе, он — наследник усадьбы, которого испортила городская жизнь.
Господин Флеминг приезжает в санаторий, где ни в коей мере человек не может получить все то, что обещано в рекламе, ему здесь становится только хуже. Тут же неподалеку живет Даниэль, подлинный продолжатель дела Исаака Селанро. В «Последней главе» есть эпизод, когда Флеминг, у которого больные легкие, начинает чувствовать себя лучше, потому что ест простую деревенскую пищу: сливки, плоский хлеб, солонину. «…Он вспоминает забытый с детства вкус, в этом есть что-то вечное <…>. О Боже, до чего же он слаб и беззащитен! Но сам воздух хижины сулит выздоровление. Благостные бактерии сидят, быть может, в ее старых стенах, одному Богу известно, что это: снотворное ли, дрожжевой грибок или красные кровяные тельца, но это здоровье и жизнь» [3; V: 42–43].
Излечившись физически, Флеминг не может исцелиться духовно, его сознание настолько отравлено цивилизацией, что назад пути уже нет, и его ждет плохой конец. А вот за судьбу фрекен д’Эспар Гамсун борется до конца. Эту плутоватую городскую девицу он награждает всеми отрицательными качествами, которыми он награждал своих женских персонажей ранее, а также и совсем новыми, столь же неприятными. И тем не менее она оказывается спасенной, хотя в его романе многие персонажи погибают. К концу романа погибает семь действующих лиц — автор совершает прямо-таки массовое убийство.
Должна ли была история о городской девушке и крестьянском парне получить счастливое завершение таким образом, чтобы это свидетельствовало о продолжении веры Гамсуна в свою утопию? То, что Жюли д’Эспар находит спасение, несмотря ни на что, среди множества смертей вокруг, внушает некую надежду на будущее.
Едва ли в европейской литературе можно найти более убедительную крестьянскую романтику. И смысл романа совершенно очевиден: городская жизнь — свидетельство упадка, спасением может быть лишь здоровая деревенская жизнь.
Роман «Последняя глава» вышел в свет одновременно в Кристиании, Копенгагене, Стокгольме.
Проходит немногим более двух недель, и уже заказывается новый тираж. Критики резко разделились. Одни назвали Гамсуна отъявленным реакционером, хотя, несмотря на свое раздражение, не могли не признать его высокий художественный уровень. Другие были настроены резко отрицательно, как, например, «Моргенбладет»: «В этой книге нет ничего, кроме описаний случайных смертей, она лишена смысла и художественных достоинств».
Ведущий норвежский критик Сигурд Хёль назвал одного из героев, самоубийцу, а вместе с ним и Гамсуна, обломками романтизма: «Гамсун-чародей завораживает. Он играет, а люди танцуют. Но в его звуках нет тепла. Они нас больше не греют».
Литературный гигант выкупает себя
Культурное и экономическое влияние Гамсуна возросло до невероятных масштабов. И в начале нового 1924 года он не мог не ввязаться в дискуссию на национально-патриотическую тему. В Норвегии в это время часто употребляли выражения «датское владычество» или «долгая 500-летняя ночь», имея в виду период 1380–1814 годов, когда у Норвегии была уния с Данией и они составляли единое государство.
И вот оказалось так, что филиал издательства «Гюльдендаль» в Кристиании являет собой последний оплот датского владычества в Норвегии.
Уже более столетия норвежские издатели вели культурно-политическую и экономическую борьбу за то, чтобы самим издавать норвежских авторов. Когда в 1904 году «Гюльдендаль» открыл свой филиал в Кристиании, Кнут Гамсун, так же как и многие другие писатели, вкупе с книготорговцами сочли это своего рода провокацией.
И все это не переросло в открытый конфликт в значительной степени благодаря исключительной осторожности Кристиана Кёнига, который руководил филиалом. Но весной 1921 года 26-летний Харальд Григ занял должность содиректора, потеснив при этом Кёнига, в Главном книготорговом представительстве скандинавского издательства «Гюльдендаль» в Кристиании, как тогда называлась организация. Этот уроженец Бергена с филологическим образованием, до этого сотрудник журналист в «Тиденс Тейн», вскоре нарушил хрупкое равновесие, царившее здесь.
Вскоре пошли в ход и антидатские настроения, когда бойкий изворотливый Григ и гораздо более сдержанный Кёниг решили реализовывать книги издательства «Гюльдендаль» не только через специализированные книжные, но и через другие магазины. Публика привыкла покупать книги в больших книжных магазинах, к тому же отдельные книготорговцы объявили «Гюльдендалю» бойкот. И, таким образом, экономическое положение датского издательства в Норвегии резко ухудшилось.
За всеми этими событиями пристально наблюдал ведущий норвежский издатель Вильям Нюгор. Перед самым Рождеством 1923 года он попытался прозондировать почву на тему возможного объединения с норвежским филиалом «Гюльдендаля».
Директора «Гюльдендаля» реагировали на это по-разному.
Кёниг проявил интерес к возможной покупке акций филиала Нюгором как к закономерному завершению совместного датско-норвежского сотрудничества. Продажа акций или слияние двух издательств были для него желательны, так как это был прекрасный повод покинуть норвежскую столицу и навсегда вернуться в Данию. У его содиректора был иной, более изощренный план. Он надеялся найти такого норвежского инвестора, который выкупит акции «Гюльдендаля» прямо перед носом конкурента-Нюгора.
Неудивительно, что Гамсун, как самый главный писатель, издаваемый «Гюльдендалем», был посвящен во все эти обстоятельства во время посещения Кристиании в феврале 1924 года. Вернувшись в Нёрхольм, он начал основательно готовиться к участию в книжной схватке.
Углубившись в финансовые дела, он стал подсчитывать свои активы. Он всегда имел обыкновение записывать своим изящным почерком суммы всех поступлений. Стоимость принадлежавших ему к этому моменту акций равнялась 167 000 крон, что было эквивалентно сумме чистого дохода, которую он получил от издательства в 1922 году. Кроме того, у него были акции еще на 53 000 крон в копенгагенском «Гюльдендале», не считая имевшихся ранее на 19 000 крон. Несколько тысяч крон было у него в различных банках. Итого — 311 000 крон. В апреле в связи с выходом собрания сочинений он должен был получить от издательства еще сотню тысяч крон.
Директор «Гюльдендаля» в Копенгагене Фредерик Хегель и все руководство издательства стояли перед выбором: продолжать переговоры о слиянии или поддержать позицию Харальда Грига, предлагавшего сделать деятельность издательства в Норвегии совершенно самостоятельной. Однако, узнав о намерениях Гамсуна, Хегель решил, что даст норвежцам шанс выкупить их долю акций. В конце концов была подсчитана сумма капитала, задействованного в Норвегии. Она составила 2 350 000 крон — сюда входила стоимость авторских прав, стоимость имущества на складах и прочей собственности в Кристиании.
Да, дьявольски трудная задача для того, кто решил все это выкупить.
Время для подобного шага никак нельзя было назвать удачным. Экономический бум, связанный с войной, был давно позади. Стало очевидно, что собрать такую сумму просто невозможно, слишком велик риск. Необходим заем, по крайней мере половину требуемой суммы надо взять в долг. И тут выяснилось, что, к сожалению, ни один норвежский банк не готов дать требуемую сумму для того, чтобы выкупить норвежское культурное достояние. Тогда возник план, состоящий из трех пунктов.
Прежде всего надо было найти значимую в национальном масштабе фигуру, которая возглавила бы список акционеров. Во-вторых, необходимо мобилизовать высокопоставленных администраторов и деловых людей на поиск потенциальных покупателей акций. И в-третьих, необходимо было убедить «Гюльдендаль» в Копенгагене согласиться на то, что часть суммы будет выплачиваться в рассрочку, в течение достаточно долгого времени.
И вот начались поиски будущих первых лиц в списке акционеров: на роль одного из них, конечно же, подходил Кристиан Микельсен, отец нации, прославившийся своей политической деятельностью, связанной с разрывом унии со Швецией в 1905 году, крупный судовладелец. На роль другого претендовал преемник Вергеланна и Бьёрнсона, национальный скальд Кнут Гамсун.
Григ немедленно направляется в Берген для переговоров с Микельсеном. Но тот решительно отказывается, он не намерен жертвовать ни единым эре ради интересов писателей.
В начале июня 1924 года Гамсуна в Нёрхольме посетил Кристиан Кёниг. Датчанин сообщил Гамсуну: вполне возможно устроить так, чтобы он имел прибыль со вложенного капитала, приблизительно равную банковской процентной ставке. Кёниг выразил свое разочарование в связи с тем, что финансовые деятели не осознают, что стоимость его авторских прав сама по себе весьма велика. Зато это прекрасно понимал Гамсун. Ничто не могло доставить ему большего удовольствия, чем возможность посадить в лужу профессионалов.
У Гамсуна не было ни малейшего желания, чтобы Вильям Нюгор стал его издателем в новом издательстве, которое могло бы возникнуть путем слияния. Ведь в течение многих лет тот отказывался печатать произведения Гамсуна.
Прежде всего Гамсун потребовал у «Гюльдендаля» большего денежного займа. Ему не хотелось, чтобы его средства находились в ценных бумагах. Мысль о том, что скоро его детям понадобится стартовый капитал, не давала ему покоя. Кёниг попросил Гамсуна взять на себя максимально большие творческие обязательства. Ведь раз тот собирается «выкупить себя», он должен осознавать, что это будет стоить недешево.
Гамсун рассуждал приблизительно так: он заплатил за Нёрхольм четыре года назад 220 000 крон. 20 000 он перевел в акции издательства. А что, если теперь говорить о сумме, в 10 раз превышающей данную? Тогда, значит, он истратил именно столько, сколько стоил Нёрхольм. Давайте это и считать его долгом издательству. Тут изумленному Кёнигу оставалось только кланяться да благодарить, но когда он услышал, чего требует Гамсун взамен, радость его несколько поутихла.
Гамсун требовал, чтобы Кёниг оставался работать в издательстве, которое теперь будет целиком норвежским. Датчанин понял, что выбора у него нет. Он должен будет пожертвовать собой. Самое страшное, что его ожидало, — это сообщить об этом жене и сыну. Нет, нельзя было утверждать, что хозяин Нёрхольма был уж совсем уж несговорчивым человеком, особенно в тех ситуациях, когда ему удавалось добиться своего. Было решено, что Кёниг будет продолжать управлять издательством, совместно с Григом, до того момента, когда ему исполнится 60 лет, то есть до 1927 года.
Перед отъездом Кёнига Гамсун посвятил его также в свои планы относительно нового романа. Он уже начал понемногу возвращаться к работе над рукописью «Последней главы», которую отложил осенью 1923 года — тогда он чувствовал невероятную усталость, нервы были совсем измотаны. Вплотную он займется романом в конце лета. Он также намекнул, что книга может быть готова к Рождеству 1925 года.
Таким образом, издатель увез с собой две потрясающие новости.
Интенсивная кампания по уговариванию целого ряда персон дала весьма слабый эффект. Тот факт, что Гамсун со всем своим литературным и экономическим могуществом выступает гарантом подобного грандиозного проекта, не произвел особого впечатления на потенциальных инвесторов.
В то же время новость о том, что Гамсун так основательно ввязался в дело выкупа издательства, произвела впечатление в Копенгагене. Сумма в миллион крон была обращена в форму займа со сроком выплаты в течение десяти лет. А стоимость издательства была уменьшена до 150 000 крон.
Осенью 1924 года редакторы норвежских газет наперебой старались помещать в своих изданиях передовые статьи национально-патриотического характера. Атмосфера в Дании была прямо противоположной. Хегель всячески старался создать впечатление, что ничего особенного не произошло и для Норвегии все останется по-прежнему. Однако ему было известно, что Гамсун каждый день читает датские газеты, и посему он поспешил в письме детально обрисовать Гамсуну всю ситуацию и заверить, что сделка все-таки состоится.
Несмотря на всю газетную шумиху, подписка на акции шла туго. К концу октября 1924 года было куплено акций на 1,2 миллиона крон. В начале ноября новые акционеры выступили с публичным обращением через центральные газеты, призывая сограждан последовать их примеру. Среди 40 акционеров, подписавших обращение, было девять редакторов, председатель Норвежского союза писателей Арнульф Эверланн, несколько ведущих политиков и, конечно же, самый знаменитый из живущих норвежских писателей, Кнут Гамсун. Но даже такой барабанный бой не возымел должного эффекта.
«К сожалению, норвежцы только и умеют, что болтать о национальных интересах, патриотизм норвежцев только на языке, а не в сердце». Так заявил Гамсун в своем гневном обращении к книготорговцам. Впадающий во все большее отчаяние Григ выпустил буклет под девизом «Домой в Норвегию», в котором был составлен список великих норвежских писателей, которых акционеры смогут «вернуть» в Норвегию, если издательство станет норвежским. Список норвежских писателей, которые таким образом должны были вернуться домой, возглавлял Гамсун, далее парами шли Бьёрнсон и Ибсен, Хьелланн и Ли и в самом низу — Амалия Скрам и Ивар Осен.
Благодаря этому буклету, изданному огромным тиражом, было куплено акций еще на 150 000 крон.
Перед Рождеством все еще оставалось невыкупленных акций на общую сумму в четверть миллиона. Харальд Григ отправился в Копенгаген в надежде убедить Хегеля и других в «Гюльдендале» снизить цену. 30 декабря он вернулся домой ни с чем. Но тут, как говорится, чертик выпрыгнул из табакерки. До того как бой часов в полночь провозгласил наступление Нового года, Григ телеграфировал Хегелю: полный капитал собран, куплено акций на сумму в 1 200 000 крон.
Шестая часть акций принадлежала Кнуту Гамсуну.
Журналист и поэт Нурдаль Григ с восторгом писал своему брату Харальду: «С этой покупкой акций произошло очень значимое для нашей культуры событие: у нас появился норвежский „Гюльдендаль“. Теперь наши книги, выставляемые в витринах книжных магазинов всего мира, включая те места, куда уже дошла цивилизация в Азии и Африке, — приплывают туда под норвежским флагом — исключительно под норвежским флагом».
Нурдаль Григ знал многие важные детали этой истории, но никому не рассказывал.
Его брат в те новогодние дни находился в отчаянном положении человека, плывущего в лодке, днище которой дало течь, и он старался не только ради норвежского «Гюльдендаля», но и ради собственной карьеры. И в дальнейшем его плавание было удачным, так как Гамсун вложил в издательство свое состояние и умело использовал свое влияние на находившегося в Копенгагене Хегеля. Конечно же, без Кнута Гамсуна и Харальд Григ, и другие акционеры пошли бы на дно.
Харальд Григ любил покрасоваться. И теперь, после блистательной сделки, он уговорил Кёнига торжественно представить его человеку, которому он, как никому другому, был обязан тем, что сделал свою стремительную карьеру: из журналиста превратился в директора издательства, которое сумело вернуть из Копенгагена на родину норвежское литературное достояние.
Вечная борьба
Гамсун теперь был силен экономически как никогда.
В начале 1925 года местный комитет по налогам оценил имущество Гамсуна в 419 000 крон. Осторожная оценка, надо сказать.
Ежегодно Гамсун вкладывал огромные суммы в сельскохозяйственные работы Нёрхольма. Кроме того, в усадьбе постоянно осуществлялись очередные проекты, связанные со строительством новых дорог, расширением старых, осушением болот и новыми посадками. Получаемые им счета и разного рода официальные извещения он складывал в большие конверты, на каждый год отдельный конверт. Интересно то, что хотя Гамсун любил все тщательно просчитывать, он тем не менее никогда не писал на конвертах общие суммы. Пожалуй, это был способ отгородиться от действительности.
В его романах сельское хозяйство никогда не было убыточным.
Доходы Гамсуна стали в это время почти неисчислимыми.
Факт присуждения Нобелевской премии открывал перед ним двери издательств во всех странах. Резко возросли продажи в Америке, «Плоды земли» вышли тиражом 18 010 экземпляров, «Голод» — 14 693, «Пан» — 8966, «Мечтатели» — 4696 и «Новь» — 3086 экземпляров, все это в течение лишь одного полугодия. Общая сумма гонораров Гамсуна, за вычетом налогов и жалованья литературным агентам, составила 84 000 крон. Что равнялось годовому жалованью восьми полковников. В следующее полугодие книги Гамсуна продолжали так же хорошо продаваться, «Плоды земли» все время выпускались дополнительными тиражами, пользовались успехом и «Мечтатели». Почти полсотни тысяч крон в качестве гонорара за второе полугодие.
В то же время, судя по всему, ни мировая известность, ни факт получения Нобелевской премии не произвели ни малейшего впечатления на британцев. За один и тот же период, когда из Америки Гамсун получил гонорар в 130 000 крон, из Англии пришли жалкие 2000 крон. В то время как почти 30 000 американцев приобрели «Плоды земли», за которые Гамсун получил Нобелевскую премию, в Великобритании роман купили менее 2000 человек. Романом «Пан» заинтересовались всего лишь несколько сот британцев. И когда до Гамсуна доходили эти жалкие фунты, шиллинги и пенсы, он особенно тщательно пересчитывал их и раскладывал по отдельным конвертам. Видимо, эти суммы он рассматривал как пощечины. Он видел из поступавших отчетов, что даже в маленькой Голландии его книг продавалось больше, нежели во всей Британской империи! В сентябре 1934 года он получил чек на 108 933,3 кроны, доходы от проданных за рубежом книг. И среди них лишь 2–3 тысячи крон — процентные отчисления от британцев.
У британцев, как видно, не было особого интереса к его произведениям. Что же касается немцев, то наоборот, они никак не могли насытиться его книгами. Из Германии постоянно поступали сообщения о все новых и новых тиражах, очень хорошо продавалось его полное собрание сочинений. В немецких театрах ставились его пьесы. Это были явные и нескончаемые свидетельства того, что немцы нуждаются в его книгах. Каждый месяц на счета Гамсуна поступало 12 000 золотых марок — явное свидетельство нормализации жизни в Германии.
Это уже был не нищий, униженный народ, это был народ, хотя и разобщенный, но уже готовый снова встать на ноги. При этом политики экстремистского толка были гораздо менее популярны, нежели несколько лет назад. Осенью 1924 года при выборах в рейхстаг ультранационалистические партии набрали всего 3 % голосов. Политика министра иностранных дел Густава Штреземана, основанная на признании вины перед странами-победительницами, а также план Дауэса по «впрыскиванию долларов» в экономику Германии начали приносить свои плоды. Страх властей как перед правыми, так и перед и левыми радикалами ослабел.
20 декабря 1924 года было вынесено судебное решение в отношении самого известного в тогдашней Германии политического заключенного — Адольфа Гитлера. Он должен был быть выпущен на свободу. Бывший ефрейтор в возрасте 29 лет в самом конце войны получил серьезное ранение. Врачи вылечили его и избавили от страха стать слепым, а от юношеских мечтаний быть художником или архитектором он избавился сам.
Тюремную больницу он покинул, глубоко убежденный в том, что он избранник высших сил и ему предстоит великая миссия. В Мюнхене он нашел единомышленников, стал своим в среде людей, крайне враждебно настроенных по отношению к республиканской форме правления, к демократии, евреям и левым радикалам. В конце зимы 1924 года он, вместе с другими организаторами путча, предстал перед мюнхенским судом по обвинению в предательстве нации. Его приговорили к пяти годам тюремного заключения в крепости. Вдохновленный впечатлением от лаврового венка, украшавшего холл «Ландсберг фестнингер» в Мюнхене, он начал сочинять свой политический манифест «Майн кампф».
Просидев в крепости менее года, Гитлер вышел из заключения. Министр внутренних дел Баварии предсказал, что этот зверь загонит себя до смерти. Другой представитель власти выразил мнение, что зверь укрощен. Сам путчист заявил, что устроит революцию, но вполне законным путем. Гитлер был убежден, что демократию надо уничтожить, а для этого следует проникнуть в самую ее сердцевину с помощью троянского коня, а затем взорвать с использованием гремучей смеси, в состав которой входят террор, обещания, страх и надежда.
Он объявил, что не собирается восстанавливать прежние границы: «Мы начнем оттуда, где мы остановились шесть столетий тому назад, откуда лежит вечный германский путь — на юг на Западную Европу. Но сейчас наш взгляд устремлен на восток. Мы поставим точку на предвоенной колониальной политике, на торговой политике и пойдем вперед к земельной политике», — так писал он в «Майн кампф».
Именно эти цели, поставленные перед немецким народом, и находили понимание у Гамсуна во время Второй мировой войны.
Священный зов земли, как он ощущал его, как ощущали его родители, зов, которому следуют и ради которого идут на любые жертвы.
В Швейцарии, в Локарно было подписан пакт между Германией, Англией, Францией, Бельгией и Италией, согласно которому подписавшиеся стороны брали на себя обязательства уважать новые границы Германии на востоке. Германия же при этом брала на себя обязательства по демилитаризации рейнских земель и отказывалась от применения силы в целях изменения своих восточных границ.
В то же время из своей штаб-квартиры в Мюнхене Гитлер постоянно заражал все большее и большее число жителей Германии броскими зажигательными лозунгами и призывами: «Из-за демократии Германия умирает с голоду!», «Мы не позволим распять Германию на кресте!».
Техническое и экономическое преобразование страны и изменение жизни отдельного человека происходили в Германии стремительнее, нежели в любой другой европейской стране. Во многих немцах зрело чувство протеста против современного мира, в котором оставалось так мало места для романтики. Нарастало это ощущение недовольства современным миром и в романах Гамсуна, чувство тоски по прошлому. Из издательства в Мюнхене книги Гамсуна распространялись по всей Германии, Австрии, немецкоязычной части Швейцарии…
Все больше и больше немцев смотрели на норвежского писателя как на пророка, так как в его книгах они видели протест против духа нового времени, против современных тенденций общественного развития.
А в Нёрхольме крестьянин и писатель с помощью динамита завоевывал новые пространства. Из-за гигантских камней, которые то и дело прямо из-под земли появлялись на пути земледельца, приходилось часто использовать динамит.
В пределах своего королевства он руководил прокладкой дорог, повсюду осуществлял строительство мостов. Прямые и широкие, они предназначались для того, чтобы с помощью лошадей, тракторов, грузовиков перевозить тяжелое оборудование и разные грузы. Было посажено десять тысяч деревьев. Был построен флигель. Вокруг освоенных земель были сложены каменные изгороди и протянута колючая проволока. Внутренний двор был обнесен двухметровым железным забором. Изгородь усадьбы имела четыре калитки, ключи от трех он всегда носил с собой. Ключ от четвертой висел при входе на кухню, и его использовали от случая к случаю.
Гамсун осваивал землю и строил свое хозяйство, откликаясь на зов земли. Судьба Виллатса Хольмсена не была неизбежной, и современные, индустриальные хозяева жизни не обязательно всегда должны брать верх над землевладельцами, как это происходило в «Детях века» и «Местечке Сегельфосс».
Своей деятельностью земледельца Гамсун побеждал собственные писательские пророчества. Но он не мог преодолеть скованность, которая овладела им и не давала ему творить дальше.
