Гений и предатель

Норвежский писатель Кнут Гамсун (1859–1952) вошел в мировую литературу благодаря своим произведениям «Голод», «Мистерии», «Пан», «Виктория», а также удостоенному Нобелевской премии роману «Плоды земли». Случилось так, что бедный мальчик с далекой заброшенной окраины Европы, образование которого сводилось всего-навсего к 252 школьным дням, стал творческой личностью, оказавшей влияние на несколько поколений писателей.

«Диккенс нашего поколения», — с восторгом восклицал Генри Миллер. «Он заслужил Нобелевскую премию как никто другой», — заявлял Томас Манн. Герман Гессе называл Гамсуна своим любимым писателем. Исаак Башевис Зингер: «Гамсун во всех смыслах является отцом современной литературы, благодаря своей субъективности, благодаря своему импрессионизму, благодаря умению использовать ретроспективу, благодаря своей лиричности».

Но при этом Гамсун стоит в одном ряду с теми художниками и интеллектуалами, которые поддерживали тоталитарные режимы. В то время когда Гамсун еще активно занимался творчеством, его перо превозносило Адольфа Гитлера. И таким образом Гамсун вышел из сферы искусства на арену мировой политики. После окончания Второй мировой войны состоялся процесс над Кнутом Гамсуном, он был признан виновным в соответствии с предъявленными ему политическими обвинениями.

В тот же самый день, когда был объявлен приговор, восьмидесятидевятилетний писатель выводит дрожащей рукой заключительную фразу в рукописи своей последней книги «На заросших тропинках»: «Иванов день, тысяча девятьсот сорок восьмого года. Сегодня Верховный суд вынес решение, и я заканчиваю свои записки» [4: 233].

И это стало последней, завершающей точкой, тем конечным пунктом, куда пришел гений, изменивший мировую литературу, и одновременно политик, осужденный за предательство своей страны.

А как же все началось?

До «железных ночей»

Воды Атлантического океана глубоко врезаются в норвежскую землю. Но воды ни одного фьорда не проникают настолько глубоко, чтобы коснуться самого подножья горных массивов. И вот там, в долине у подножья Гальхёпигген, самой высокой горной вершины Норвегии, 4 августа 1859 года родился Кнут Гамсун, который стал четвертым ребенком в семье.

Август называли здесь месяцем «железных ночей», ведь именно тогда часто приходили холода и за считанные дни земледельцам приходилось готовиться к приходу новой зимы. Надо было сторожить урожай, спасать зерно. Они жгли солому, устраивали множество костров, и если делали это сноровисто и при этом ветер дул в нужную сторону, то дым спасительной пеленой окутывал будущий урожай. Больше всего на свете они страшились августовских морозов — «железных ночей».

Отец Гамсуна, Педер Педерсен, сражался с морозами на арендованной земле, на земле, принадлежащей его шурину Уле Ульсену. Отец был человек подвижный, как ртуть, беспробудный пьяница, отчаянный бабник, ему вечно не хватало денег. Наиболее богобоязненные считали, что он одержим дьяволом. Другие — что в этом он просто пошел в мать. Ведь у нее в роду были такие, кто бросался в реку и вешался. В роду у его отца также было полно помешанных, но сам он был человек мягкий и спокойный.

Кнуту Гамсуну было всего несколько месяцев, когда его дядя, брат матери, после нескольких лет отсутствия внезапно вернулся домой. Уле Ульсен наградил младенцами множество женщин в разных частях страны, не женившись ни на одной из них. За удовольствие, как известно, надо платить, а он и не думал, так что им занялись судебные органы, последовали штрафы, взыскание алиментов, от выплаты которых он успешно уклонялся. Дело дошло до того, что теперь ему уже грозил принудительный аукцион как со стороны властей, так и со стороны частных лиц. Он остро нуждался в деньгах и объявил о продаже своей усадьбы в кратчайший срок.

Отец Гамсуна надеялся, что сможет выкупить усадьбу, выплачивая ее стоимость своему шурину в течение многих лет, и сделал отчаянную попытку предотвратить катастрофу. Он предпринял длительное путешествие через полстраны, за полярный круг. Здесь жил другой брат его жены, который переселился в эти края несколько лет тому назад. Но тот, как оказалось, не собирался спасать усадьбу предков. Теперь у отца Гамсуна в жизни оставалось только две возможности. Первая — эмигрировать в Америку, подобно множеству других своих соотечественников, число которых в Америке в следующее десятилетие составило два миллиона человек — это почти треть населения Норвегии. В Америке лишь число эмигрантов из Ирландии превысило эту цифру. Альтернативой эмиграции могла стать аренда маленькой усадьбы, которую зажиточный Ханс Ульсен собирался приобрести на полуострове Хамарёй, там же, где он арендовал землю, в пасторской усадьбе.

И вот, за два месяца до того, как маленькому Кнуту исполнилось три года, все семейство, в котором уже было пятеро детей, покинуло свой родной горный край. Путешествие на север, за полярный круг заняло три недели. Сначала они ехали на лошади, потом шли по старому пути паломников до Тронхейма, а дальше добирались пароходом. Они проделали путь, равный тому, что привел бы их из Норвегии в Италию, если бы они двигались на юг, а не на север.

Это был Иванов день 1862 года.

Исход на север

Бабушка маленького Кнута Гамсуна всегда отличалась слабыми нервами и не прожила и четырех месяцев в суровом морском краю. После ее похорон совсем пала духом Тора Педерсен, мать Кнута Гамсуна. В 1864 году она родила своего шестого ребенка — девочку.

Пятилетний Кнут и его сестренка Анна Мария, младше его почти вдвое, постоянно ссорились между собой, а также оба были недовольны тем, что новорожденная София Мария поглощала все внимание матери, ведь именно ее, а не одного из них, та постоянно держала на руках. Кнут был уже великоват, чтобы мать заботилась о нем так же, как о младших сестренках, и еще слишком мал, чтобы играть со старшими братьями, которым было тогда восемь, десять и тринадцать лет.

Мать чувствовала себя все хуже и хуже. У нее было все меньше сил, чтобы нянчить детей и вести хозяйство, готовить еду и помогать супругу в хлеву и на полевых работах. Тот почти круглые сутки надрывался в своем маленьком, но требующем больших усилий хозяйстве, а также портняжничал.

Усадьба могла прокормить их, если только урожай не губили весенние заморозки, летние проливные дожди и, напротив, засухи или же ранние осенние холода. Родители рассчитывали, что портняжное ремесло принесет доход, достаточный и для оплаты аренды шурину, и для покупки инвентаря и всего необходимого. Но в округе хватало портных, и потому заработок был невелик. К тому же отец Гамсуна еще и не умел истребовать деньги с тех, кто ему задолжал.

Когда жена слегла после смерти своей матери и рождения шестого ребенка, ему ничего не оставалось, как обратиться в школьный совет с просьбой сократить для старшего сына Педера, которому исполнилось тогда тринадцать лет, минимальный обязательный период посещения школы по причине того, что «в течение всего года хвори одолевали мою семью, и для меня было бы крайне затруднительно, чтобы все мои дети школьного возраста постоянно находились в школе».

Новорожденная девочка София Мария круглые сутки надрывалась от плача, что-то неладно было у нее то ли с бедром, то ли с нижней частью позвоночника. Чтобы хоть как-то облегчить положение матери, девочку еще до того, как ей исполнился годик, отвезли из усадьбы Гамсунд за восемь километров в административный центр — селение Престейд, где в пасторской усадьбе жил брат матери, Ханс Ульсен.

Ханс Ульсен приобрел дом на дворе пасторской усадьбы и с усердием трудился на земле, которую арендовал у церкви, сдавая в аренду другую усадьбу, Гамсунд, своему зятю с сестрой. Он торговал также тканями, был почтмейстером, а еще заведовал библиотекой, учрежденной Обществом любителей чтения.

Человек он был обеспеченный и при этом неженатый. Хозяйством занималась экономка, которую он привез из Лома. Возможно, первоначально было задумано так, что София Мария побудет в усадьбе у дяди лишь некоторое время, но она так и не вернулась домой к родителям, братишкам и сестренкам. Ханс Ульсен и акушерка, которая жила у него в доме, взялись опекать ее. Акушерка была родом из Гудбрандсдалена, Ханс Ульсен привез ее вместе с экономкой и одним из своих работников. Так постепенно на Хамарёе в Салтене, в провинции Нурланн сформировалась целая колония переселенцев из Гудбрандсдалена.

Во второй половине шестидесятых годов XIX столетия тяжелые годы бывали один за другим. В апреле-мае сугробы оседали, но снег не таял. Поля оставались под снегом. Земля все еще была промерзшей, хотя уже наступала пора пахать, боронить и сеять. Нельзя было выгонять скот. Коровы давали все меньше молока, стельные коровы лежали в лежку перед отелом, который чаще всего был неудачным. Не было фуража. Отец Гамсуна был вынужден забивать своих коров. Всходы были поздние, зерно не успевало созреть, а его уже надо было собирать, пока не наступили «железные ночи».

Семье не хватало еды. В 1867 году стало одним ртом меньше. Старший сын и наследник, Педер, шестнадцати лет от роду, эмигрировал в Америку.

Климат в тех краях такой суровый, урожаи такие скудные, что и условия жизни за последние годы ухудшились и стали такими же, как в начале столетия. Именно в эти годы, когда Гам суну было от семи до десяти лет, он постоянно слышал от родителей и дедушки о страшной нужде в конце Наполеоновских войн. Зерна не хватало, и ни братское королевство Дания, никакая иная страна не оказали продовольственной помощи Норвегии. Англичане блокировали все норвежские гавани, и в страну не поступало никакого зерна — ни для выпечки хлеба, ни для посева. И именно англичане помешали Норвегии стать самостоятельным государством после мирных переговоров в 1814 году. После четырехсотлетнего правления Дании Норвегия была вынуждена заключить унию со Швецией.

Маленький Кнут постоянно слышал истории о том, как англичане обходились с Норвегией. В руках Англии находилась вся мировая торговля. С детских лет в сознании Кнута Гамсуна такие понятия, как голод, нужда, война и англичане, оказались тесно взаимосвязаны. Вот когда Гамсуну и была привита ненависть к Англии.

Ему еще не исполнилось одиннадцати лет, когда мать родила седьмого ребенка, мальчика. После беременности и родов душевное состояние матери ухудшилось. Она часто была молчаливой, лицо ее казалось застывшим, взгляд — неподвижным. Случалось, что она выбегала из дома и бегала по полям или вдоль дороги. Все слышали, как она невнятно кричала что-то.

Есть все основания полагать, что уже в этот период своего детства Гамсун начал размышлять о том, что происходит с его матерью, почему она так странно ведет себя. Вероятно, ее поведение пугало его, он страдал, ему не хватало ее любви и заботы, в которых он нуждался. Может быть, впоследствии он и сам переживал подобное исступление. Его интерес к необычным душевным состояниям явно возрастал по мере написания таких книг, как «Голод», «Мистерии», что вполне может указывать на то, что корни подобного интереса следует искать в детстве.

А может быть, интерес Гамсуна к слову возник потому, что мать, находясь в помрачении рассудка, никак не могла найти нужные слова?

После Рождества, зимой, когда ему было уже девять лет, он начал ходить в школу. Закон требовал от местных властей, чтобы каждый ребенок школьного возраста посещал школу не менее девяти недель в течение учебного года, но в Хамарёе ситуация была такова, что большинство семей могли позволить своим детям ходить в школу только четыре недели. У местной коммуны были низкие доходы, налоги платили немногие, и те, кто платил, считали, что не должны оплачивать своими деньгами пребывание в школе детей из бедных семей, ведь все равно сразу же после конфирмации те начинали работать и становились рыбаками, ремесленниками, сельскохозяйственными рабочими или эмигрировали в Америку…

Кнут Гамсун уже умел читать и писать, братья научили его грамоте. Несколько лет назад он как-то однажды написал свое имя на запотевшем оконном стекле. Кнут подолгу вглядывался в написанные буквы, оберегал их, чтобы никто не стер. Это были его буквы, эти буквы принадлежали ему безраздельно.

Постепенно наладилась учеба Гамсуна в школе в Престейде. Здесь он жил у своего дяди, чей дом находился во дворе пасторской усадьбы. Даже на выходные дни он не мог возвращаться домой к родителям, братишкам и сестренкам. Он должен был помогать дяде: колоть дрова, складывать их в ящики, носить воду для людей и животных, убирать навоз, приносить сено, загонять скотину домой…

Ему не нравилось жить у Ханса Ульсена.

Когда Гамсуну исполнилось двенадцать лет, его родители заключили соглашение с Хансом Ульсеном, которого все более и более одолевал паркинсонизм. Согласно договоренности, Кнут должен был жить у дяди, помогать ему по хозяйству, а также и в работе почтмейстера. С точки зрения родителей Гамсуна, это было вполне разумное решение. Ведь им теперь не надо было покупать ему еду и одежду, к тому же, вполне вероятно, им казалось, что их одаренному сыну не помешает вращаться в той среде, в которой вращался их дядя, среди самых важных персон округи: пастора, звонаря, ленсмана…

Здесь же жила сестра Кнута София Мария, которая была младше его на пять лет, и акушерка, которую вместе с братом Ханс Ульсен привез из родного горного края, — все они занимались его хозяйством. Говорили они на гудбрандсдальском диалекте, так же как и родители и братья Кнута, когда обращались к отцу и матери. В то же время, как и другие дети из Хамарёя, Гамсун владел местным салтенским диалектом.

Кнут Гамсун всеми силами пытался отменить договор между родителями и дядей. Он делал все наперекор Хансу Ульсену, и всякий раз это заканчивалось жестоким наказанием. Однажды он даже нарочно поранил топором ногу, думая, что это поможет ему вернуться домой. Мать навестила его. Но не забрала с собой в Гамсунд. В другой раз он решил уплыть на лодке. Обнаружив, что весел нет, он оттолкнул лодку от берега и поплыл по воле волн. Его нашли и вернули дяде. Много раз пытался он бежать. С этим было покончено после того, как его поймал сам ленсман на пути из пасторской усадьбы в Гамсунд. Кнут отправился туда ранним морозным утром, без верхней одежды, деревянные башмаки были надеты прямо на босые ноги.

Морское течение Глимма, часто причудливо менявшее свое направление, доходило до берега, где находилась пасторская усадьба. Порой Глимма бурлила, как адский котел. Юный Гамсун часто стоял на берегу и вглядывался в буруны. Одно движение навстречу — и ты навсегда избавлен от всех страданий.

Вот Кнуту исполнилось тринадцать, потом четырнадцать лет, он уже вполне научился ненавидеть, терпеть, противостоять, не покоряться. Пребывание Кнута у дяди было связано с необходимостью работать и за себя, и за сестренку. Ханс Ульсен мучал племянника, пока не добивался того, чтобы тот делал именно то, что от него требовали. За разные провинности и ошибки дядя избивал его. Если мальчик пытался как-то уклониться от работы, то его принуждали работать еще больше. Если он жаловался на скудную невкусную еду, его отправляли спать голодным.

Дядина домоправительница изощрялась в экономии, в том чтобы растянуть продукты на более длительный период, да и к приготовлению еды она относилась не так, как обычно это делают любящие жены и матери.

Большую часть времени дядя проводил полулежа в своем кабинете или в почтовой конторе, где он дремал, а потом, внезапно пробудившись, начинал просматривать бухгалтерские книги, отчеты, готовый при этом в любой момент наброситься с палкой на племянника.

Иногда Кнуту приходилось помогать дяде есть — из-за болезни тому трудно было управляться с ложкой, вилкой и ножом.

Довольно быстро он открыл для себя, что дядя, к счастью, не в состоянии читать его мысли.

Согласно договоренности между родителями Кнута и его дядей, мальчик должен был пробыть в его доме до конфирмации, до лета, когда ему исполнятся полные пятнадцать лет, но Гамсун стремился как можно скорее покинуть дом ненавистного родственника. Все более подверженный своей болезни, дядя уже никак не мог удерживать племянника: прогрессирующая болезнь совсем сломила сорокапятилетнего мужчину. К весне 1874 года дядя был вынужден передать свои обязанности почтмейстера пастору, и Кнут решил, что время для бунта пришло.

Он хотел решительно отказаться работать на дядю и жить у него. К тому же он не хотел проходить конфирмацию у священника, к которому потерял уважение. Ведь пастор и не подумал заступиться за него, когда его собственный сын рассказал ему, что совсем неподалеку, на другом конце усадьбы, Ханс Ульсен бьет и мучает своего племянника. Именно эти тяжелые детские впечатления и послужили почвой для негативного отношения Гамсуна к священникам на всю последующую жизнь. Это нашло отражение и в его творчестве, где, за редким исключением, пасторы — всегда отрицательные персонажи. У него возникло двойственное отношение и к божественным силам. В доме его детства царил милосердный Иисус, а в доме своего дяди Кнут встретился с суровым, карающим Богом. Он боялся ветхозаветного Бога и молился Иисусу из Нового Завета. Порой его молитвы бывали услышаны и ему выпадало везти почту в ту сторону, где находились его родной дом и мама. Тогда он плакал от радости и благодарил Господа Иисуса.

Кнуту было хорошо известно, что по закону каждый обязан пройти конфирмацию. Всю свою жизнь он слышал рассказы о счастливом прошлом своего рода со стороны матери. Ему говорили, что в его жилах течет благородная кровь лучшей части крестьянского сословия. И потому он решил, что пройдет конфирмацию в прекрасном горном краю, откуда происходили его родители, в Ломе, там, где горный перевал ведет в долину Гудбрандсдален, там, где сам он жил до двух с половиной лет.

Он написал своему крестному, приветливому человеку, родственнику матери. Тот охотно согласился оплатить дорогу Кнута и его проживание, с тем чтобы крестник помог по хозяйству в доме и в лавке, которую держал крестный.

В конце марта — начале апреля Кнут отправился в долгий путь, сначала на маленькой шхуне до Будё, потом на пароходе до Тронхейма, а там — то на перекладных, то пешком сквозь Дуврские горы в Гудбрандскую долину через примыкающий к ней перевал. В его чемодане лежал аттестат, выписанный директором школы, с тройкой за поведение. Самая плохая оценка, которую только можно получить. По письму у него было 1,5 — это была самая высокая оценка, на которую мог рассчитывать сын портного, арендатора маленькой усадьбы. По библейской истории и Закону Божьему у него была средняя оценка — 2. В соответствии с тогдашними правилами Кнут должен был посетить минимум 292 занятия в школе в течение шести лет, но такой возможности у него не было, так как в его помощи нуждались дома.

Таким образом, 252 дня в сельской школе — вот и все образование, которое великий писатель получил в своей жизни.

Отец снабдил Гамсуна двумя комплектами новой одежды. Мать передала через него привет самым значительным людям селения и тщательно проинструктировала сына, как ему следует себя вести, чтобы расположить к себе хозяев усадьбы, ее троюродного брата Тостена Хестхагена и его жены Рагнхильд.

Это была пожилая бездетная чета, люди хорошо обеспеченные.

Встреча с Ломом стала для Кнута разочарованием. Оказалось, что ничего особенного там нет. Домик, где они жили и который мать вспоминала с такой печалью, новый владелец приспособил под кузницу. Поля оказались отнюдь не такими большими и ровными, как рассказывали родители и бабушка. А камней на этих полях было еще больше, чем в Гамсунде.

Жизнь Кнута у крестного и его работа в лавке оказались совсем не такими, как представлял себе мальчик. Там, на Хамарёе, ему доводилось наблюдать, как продавцы стояли за прилавком, переминаясь с ноги на ногу, заложив большой палец в карман жилетки, нетерпеливо перебирая пальцами, как бы заманивая покупателей, либо, перегнувшись через прилавок, вступали в долгие задушевные разговоры с симпатичными им покупателями. Крестный же по большей части доверял ему лишь носить товары да бегать по разным поручениям.

Тостен Хестхаген быстро понял, что Кнут — мальчик весьма сообразительный, хотя порой его ни с того ни с сего одолевают разные причуды. То он вдруг начинал задирать нос перед самыми уважаемыми покупателями, так что они шли с жалобами к крестному и грозились, что начнут покупать в других лавках. То вдруг пускался в такие длинные разговоры с клиентами, как будто бы лавка принадлежала ему.

Рагнхильд Хестхаген позаботилась о том, чтобы у мальчика была своя отдельная комната наверху. Здесь Кнут мог часами читать и писать. Если книга ему нравилась, то, не дочитав до конца, он откладывал ее в сторону. В сознании рождались собственные слова, они начинали одолевать его. И надо было как можно скорее записать их, пока они не смешались с теми, что он прочитал. После таких приступов вдохновения он спускался вниз в радостном возбуждении. Позднее Рагнхильд Хестхаген рассказывала, каким он был в такие минуты. Но если в комнате кроме крестных оказывался кто-то еще, то он становился язвительным и несговорчивым.

Прошло чуть более полугода, и Гамсун прошел конфирмацию и уехал из Лома.

Он добился того, чего хотел, — сумел освободиться от власти Ханса Ульсена и необходимости унижаться перед местным пастором из Хамарёя. Во многих своих произведениях впоследствии он создаст образы не вызывающих симпатии священников.

Облагодетельствованный властелином Нурланна

В конце октября — начале ноября 1874 года Гамсун вернулся на Хамарёй. Он не собирался возвращаться в пасторскую усадьбу к своему дяде Хансу Ульсену. Волею судеб он нашел приют у одного из самых могущественных людей в Нурланне, Николая Вальсе.

С раннего детства Кнут был наслышан об этом предпринимателе, который в середине шестидесятых создал большое рыболовецкое хозяйство. Там занимались в основном ловлей сельди в районе маяка на острове Транёй, вблизи Вест-фьорда, в стороне от Лофотенских островов и островов Вестеролен.

Одной из дочерей этого человека, властелина здешних мест, была Лаура, всего на полгода моложе новоявленного помощника в лавке. В главном доме Вальсё обитало много разного народа. Кнут жил в мансарде, а Лаура вместе с сестрой — этажом ниже. Они встречались по нескольку раз в день. Обучалась она на дому. Ее вытянутое личико, тонкие руки, нежная шея, выступавшая из воротничка блузки, маленькие ушки, густые волосы, алый рот, выражение ее лица — все это лишило его сна. В своих записках, которым он доверил свои чувства к Лауре, он писал, что, когда он ее встретил, перед ним разверзлись небеса, душа его ликовала и он ощущал дуновение ангельских крыльев от всех предметов, к которым она прикасалась.

Во многих своих книгах Гамсун будет описывать, как сводит с ума нурланнское лето и людей, и животных, и цветы.

Пятнадцатилетний Кнут оказался здесь в счастливые для местных жителей-рыбаков времена, когда улов сельди побил все рекорды. Никому не удалось тогда выловить столько рыбы, как местному купцу Вальсё, на его долю пришлось больше трети всей добычи во всем Нурланне. Нередко местные парни входили в лавку насвистывая, но когда дело доходило до платежа, их покупательский азарт угасал, и они начинали говорить о грядущих уловах и будущих доходах. Приказчики все же почтительно выслушивали таких клиентов, всем своим видом давая понять готовность предоставить кредит.

Подобного наплыва покупателей никто не мог припомнить. Ведь здесь были не только телеграф и лавка, но и частная лоцманская контора, пароходная экспедиция, почта, угольный склад, ледовый погреб, хлебопекарня, разного рода трактиры, харчевни и постоялый двор, многочисленные предприятия по переработке рыбы. У Вальсё была мастерская по изготовлению неводов, собственное предприятие по разделке рыбы, грузовая шхуна, солильня, сушильня, свои острова с птичьими базарами, откуда ему везли яйца и пух. Все это, а также саму дичь он возил на продажу собственным пароходом на юг страны.

Кнут Гамсун прекрасно понимал, что Вальсё, этому нурланнскому властелину, постоянно приходится строить прогнозы будущих уловов, вкладывать деньги в различные предприятия и быть готовым стремительно реагировать на новые открывающиеся возможности или неожиданно возникающие препятствия.

Этому расчетливому денежному тузу была необходима безоглядная смелость азартного игрока при умении все просчитывать на несколько ходов вперед.

Впервые Гамсун встретил человека, на которого он безоговорочно смотрел снизу вверх.

Независимый ни от кого человек, которого окружают многие тайны, порой безжалостный и непреклонный, а порой мягкий и деликатный по отношению к тому, кто заслужил его милость. И всемогущий, прежде всего — всемогущий. В целом ряде своих романов Гамсун выразит свое восхищение предприимчивыми и сильными торговыми королями.

Сам юный Гамсун в это время обзавелся часами с массивной серебряной цепью, которая свисала между средней петлицей его жилета и левым внутренним карманом. Скоро ему не будут давать прохода парни, которые то и дело, глядя с восторгом на его часы, будут спрашивать, который час.

А потом сельди не стало. Пустое море, толща воды, где не серебрится рыба.

Теперь все больше и больше записей появлялось в долговых книгах у местных торговцев.

И всемогущий Вальсё был вынужден уменьшить количество своих работников. Юному Гамсуну и года не довелось простоять за прилавком, как поздней осенью 1875-го ему пришлось покинуть лавку купца.

И таким образом юный приказчик увидел, что не такая уж он необыкновенная личность, чтобы с ним не могли расстаться. Впрочем, когда он записывал придуманные им слова на бумаге, он ощущал себя именно таковым. Когда он предавался литературному творчеству, то абсолютно все становилось возможным, сбывались даже любовные грезы бедного парня, влюбленного в дочь могущественного богача.

В течение трех последующих лет Гамсун был учителем, помощником местного ленсмана и издал свою первую книгу после неудачной попытки стать сапожником, как ему советовал отец.

Одно время он был коммивояжером, ездил по всему побережью Нурланна, продавал белье, стельки, духи и расчески. Полученные тогда впечатления, а также и опыт тех лет он отразил в романе «Бродяги».

В течение года он работал внештатным учителем, замещая учителей в разных школах на островах Вестеролен. Здесь он, можно сказать, худо-бедно закрепил знания, полученные в свое время в школе, и приобрел новые. В это время он жил в доме Августа Веноса, пастора, у которого был в подчинении. Этот человек был совсем иной, нежели пастор на Хамарёе. И сам пастор Венос, и его супруга Вальборг оказались людьми либеральных взглядов, по характеру мягкими и деликатными. Они проявили большую выдержку по отношению к восемнадцатилетнему юнцу, порой чрезмерно стремящемуся к самоутверждению. И самое главное: они поддерживали его желание заниматься сочинительством.

В период между пятнадцатью и двадцатью годами Гамсун создал целый ряд прозаических текстов, в которых говорилось об одном и том же: бедный, но талантливый юноша отчаянно стремится завоевать девушку своей мечты, с которой его разделяет социальная пропасть. Он сочиняет рассказ, в котором молодой человек в конце концов эту девушку завоевывает. Благодаря его творческой фантазии возникает история, в которой безвестный, бедный, почти нищий юноша тщетно пытается добиться руки единственной дочери богатого крестьянина. Потом он неожиданно оказывается богатым наследником. Свое сочинение он озаглавил так: «Загадочный человек. Нурланнская любовная история».

Каких только чудес не совершает писатель в своих сочинениях! Возможно, Гамсун мечтал, что творчество сотворит чудо и для него самого.

В канун Рождества 1877 года восемнадцатилетний Гамсун держал в руке свою первую книгу. Это был волшебный миг, о котором он мечтал еще перед конфирмацией. Правда, книгой это издание можно было назвать с большой натяжкой — это была всего-навсего тоненькая брошюрка в тридцать две страницы на плохой бумаге. Миккель Урдал, книготорговец и владелец общедоступной типографии неподалеку от Тромсё, позволил в конце концов уговорить себя и согласился напечатать повесть «Загадочный человек. Нурланнская любовная история». Получив пачку с экземплярами опубликованной книжки, гордый и взволнованный писатель тут же, в здании пароходной экспедиции, распечатал пачку и даже, вероятно, попытался было начать ее продавать, но, увы, это не удалось ни ему самому, ни книгоиздателю. Книжка и сорок лет спустя еще продавалась и в книжном магазине Урдала, и в его лавке канцелярских принадлежностей в Тромсё по первоначальной цене — сорок эре. Теперь цена экземпляра этой книжечки у букинистов приближается к миллиону крон.

Постепенно Кнут стал понимать, с кем вместе ему следует держаться здесь, на Вестеролене: священник, ленсман и доктор — вот достойное его общество. Они интересовались литературой и могли бы помочь одаренному юноше. Вот почему после Рождества он решил стать помощником ленсмана.

Получив это место, он переменился. Прачка, которая стирала и гладила ему рубашки, сетовала на его придирчивость. Несколько раз он возвращал ей рубашки, требуя удалить все пятнышки и разгладить все складки. Ведь тот, кто принадлежит к высшим слоям общества, должен выглядеть безукоризненно! Но иногда он мог быть милым: однажды, когда прачка уж очень огорчилась, он подарил ей брошку.

Молодые девушки, с которыми он прогуливался, хихикали, рассказывая друг другу, что он до смешного тщательно стряхивал травинки со своих брюк, после того как сидел вместе с ними на траве. Он любил также брать девушек за руку, рассказывая им смешные истории и декламируя стихи. Им было невдомек, что он питал такую же страсть к недоступным женщинам, как и мужские персонажи, которых он описывал в набросках к своим будущим произведениям.

Он пишет новый роман и называет его по имени главного героя — «Бьёргер». Родителям героя он дал имена собственных родителей. А дочь купца, в которую влюблен герой, он, конечно же, назвал Лаурой. Теперь Гамсун не стыдится и не скрывается. Как и в реальной жизни Гамсуну, его герою не удалось заполучить дочь купца, и он, как и его создатель, утешается творчеством. Когда доктор, ленсман и священник прочитали «Бьёргера», то поразились, насколько возросло его писательское мастерство: живые, пробуждающие чувства описания, более отточенные фразы, диалоги, гораздо более естественная манера повествования, отражающая авторскую речь. Они предоставили ему возможность пользоваться их библиотеками, и чтение оказало чудесное воздействие на одаренного юношу.

Увлекаясь сочинительством, Гамсун в то же время постоянно осознавал себя человеком из крестьянской среды, и ему очень хотелось повторить фольклорную историю простого крестьянского парня, который стремится завоевать дочь богача. Но теперь он чувствовал себя гораздо увереннее в изображении причудливой любовной игры. Своеобразными чертами этого раннего романа Гамсуна явились его понимание людей с тонкой нервной организацией, а также ощущение страха перед безумием и опьянение собственным творчеством.

Его покровители решили рекомендовать его самому богатому человеку в Нурланне. Осенью 1879 года Гамсун сочинил письмо, изменившее его жизнь. Вера в возможность достижения недостижимого постепенно органически становилась его натурой, и он решился попросить известного торговца Эразма Цаля дать ему взаймы огромную сумму денег, равную жалованью внештатного учителя за двести недель!

Письмо, вероятнее всего, написанное не без участия ленсмана, представляло собой причудливую смесь из лести, хвастовства и почтительных просьб. Деньги, как объяснял Гамсун, были ему нужны для поездки в Копенгаген, где он намеревался встретиться с самым известным в Скандинавии издателем Фредериком Вильгельмом Хегелем, владельцем торгового дома «Гюльдендаль».

При этом Гамсун умолчал о том, что, возможно, издатель Ибсена будет не так уж рад его появлению на Парнасе. Он совершенно умолчал о том, что был вынужден буквально умолять местных издателей опубликовать его творения: «Загадочный человек. Нурланнская любовная история», «Бьёргер» и поэму «Встреча», а желающих купить его творения оказалось совсем немного, несмотря на его попытки заинтересовать своими книгами рыбаков, рабочих коптилен и солилен, а также и просто добрых прихожан по дороге в церковь и обратно. Не обмолвился он и о том факте, что редакторы столичных газет отказывались печатать его стихи.

Цаль, которого называли Властелином Нурланна, пригласил девятнадцатилетнего юношу посетить его на острове Хьеррингёй, недалеко от Будё. И вот в начале июня длинноногий Гамсун уже вышагивал по длинному мосту через морской пролив, который ему надо было пересечь, чтобы достичь Хьеррингёя. Здесь было много еще более крупных строений, чем те, которые он видел, живя у Вальсё на Транёе. Перед ним предстали магазины и лавки, склады, лодочные сараи, кузница позади дома, конюшня, главный жилой дом, выкрашенный белой краской, и еще один великолепный дом, выкрашенный в золотистый цвет, наискось на противоположной стороне усадьбы — небольшой лодочный сарай, летняя кухня, свинарник, пекарня и сарай на сваях. А посередине сад — обнесенный изгородью с белыми воротами.

Цаль достал из сейфа 1600 крон — солидная сумма: работник, помогающий по хозяйству в усадьбе, зарабатывал 200 крон в год.

Вероятно, Гамсун покинул Хьеррингёй с чувством уверенности в себе. Сам всемогущий Цаль оказал ему покровительство. Этот дьявольски расчетливый купец решился вложить деньги в его литературный талант.

День своего двадцатилетия, 4 августа 1879 года, Гамсун встретил дома, в Гамсунде на Хамарёе. Он помогал на сенокосе, щедро одарил родителей, сестер и братьев деньгами и подарками. Кнут тщательно отобрал книги, рукописи и одежду. Все то, что из своей старой жизни можно было взять в новую.

Никто из них не мог тогда себе представить, что пройдет едва ли не двадцать лет, прежде чем он снова вернется сюда.

Шок

В середине августа Кнут Гамсун появился во втором по величине норвежском городе, Бергене, где он должен был сесть на пароход, отправляющийся до Копенгагена. Здесь он впервые в жизни посетил большой книжный магазин и пережил настоящий шок. Он понял, что безнадежно отстал в своем чтении. До этого момента он прежде всего читал те книги, которые знал и любил, романтические крестьянские повести, тогда как в ведущих литературных кругах давно укрепилось мнение о необходимости развития реалистического направления.

Более трети оставшихся денег Гамсун потратил на приобретение книг. Чтение их повергло его в ужас. Двадцатилетний Гамсун осознал, что ему следует решительно переработать свои произведения: сборник «Звон мечей», «Фриду» и еще одну историю о бедном парне, который ухаживал за дочерью богача, прежде чем он представит их в Копенгагене издателю Ибсена Хегелю.

И он уединился в Эстезе, маленьком местечке на берегу Хардангер-фьорда.

Он стал размышлять о своей речи, о том, на каком языке он говорит. Ни диалект горной страны его родителей, ни говор полуострова Хамарёй никак не устраивали его ни в литературном, ни в социальном плане. Его устная и письменная речь должны стать единым целым.

Кнут Гамсун стал серьезно задумываться над тем, какое впечатление он производит на людей, старался выглядеть загадочным.

В пансионе, где он поселился, часто собиралась свободомыслящая, политически ангажированная молодежь, и Гамсун начал так самоуверенно просвещать других, что многие почувствовали себя задетыми. Им и в голову не могло прийти, что он просто приобрел и изучил двухтомную биографию лорда Байрона, написанную немцем Карлом Эльзе.

Когда он оставался наедине с самим собой, его, несомненно, посещали мрачные мысли. Достаточно ли он преуспел к настоящему времени? В это время Гамсун приобрел дурную привычку, которая будет сопровождать его в течение долгих лет: как только появлялись деньги, он начинал их транжирить. По прошествии трех месяцев он истратил большую часть денег, полученных в долг. И теперь, находясь в отчаянном положении, он набрался нахальства и попросил своего мецената Цаля одолжить ему сверх того еще четыреста крон. И это в те времена, когда для рабочего дневной заработок в крону считался хорошим. Невероятно, но деньги он получил.

В преувеличенных выражениях Гамсун поблагодарил Цаля и пообещал ему, что когда-нибудь, когда он прославится, он не забудет прославить и имя Цаля, которому он обязан.

Накануне Рождества 1879 года он оказался в центре Копенгагена, где располагался торговый отдел «Гюльдендаля», и решил поселиться неподалеку. На следующий день ранним утром, надев свой лучший костюм, Гамсун отправился с рукописью к издателю.

Придя туда, он заявил о своем желании поговорить непосредственно с самим Фредериком Вильгельмом Хегелем, и его провели в приемную. Издатель еще не пришел. Приемная была разделена на две части стойкой с откидной доской. Рядом с ним стоял какой-то датчанин, он препирался с сотрудником из-за своей рукописи. Через девять лет Гамсун познакомится с ним. Этим человеком оказался Герман Банг.

Наконец появился Хегель. Человек лет шестидесяти, похожий на священника. Началась беседа. Хегель был приветлив, но не поднял конторский барьер и не пригласил посетителя, проделавшего столь долгий путь, пройти в свой кабинет. Гамсуна попросили зайти на следующий день.

Однако напрасно на следующее утро он ждал встречи с Хегелем. В конце концов Кнут поведал о своем деле конторскому служащему, и тот вынес ему сверток. На вопрос, что это значит, служащий объяснил, что рукопись отвергнута.

Гамсун открыл сверток.

Ни единого слова от редактора. Этого всемогущего издателя даже невозможно увидеть. Произошло это или перед самым Рождеством 1879 года, или через несколько дней после него.

Двадцатилетний юноша, Гамсун вышел навстречу жизни в большом городе. В питейном заведении «Преисподняя» он дважды выпил на брудершафт с хозяйкой, изображая из себя прожигателя жизни.

В Копенгагене у него не было ни единой знакомой души.

Он был максимально далек от литературной жизни, никогда не был знаком ни с одним писателем, и лишь недавно познакомился с людьми, которые говорили о литературе, читали книги, как классиков, так и современных писателей. Ему-то лишь иногда случалось читать книжные рецензии в газетах, он ни разу не был на литературной лекции или в театре. В Бергене он впервые в жизни посетил настоящий книжный магазин.

Его знания о литературе оставляли желать лучшего. Конечно же, Гамсун читал книги ради удовольствия, а позднее ради обретения знаний, но он безнадежно отставал от тех, кто предлагал свои рукописи. У многих за спиной было по крайней мере среднее образование и солидный читательский багаж, некоторые из них писали в газетах, как, например, Герман Банг, которого Гамсун встретил в приемной у Хегеля. В том году датчанин опубликовал сборник «Реализм и реалисты». В его статьях обсуждались проблемы смены литературных поколений, полемика в ученой среде Копенгагенского университета в связи с назначением радикала Георга Брандеса доцентом, а также представители нового поколения писателей, такие как Золя и Бальзак, которые отстаивали реалистические принципы в литературе и творчестве в целом.

Двадцатилетний юноша из Нурланна предстал пред светлые очи издателя Ибсена с рукописью, текст которой пестрел стереотипами, заимствованными из романтических крестьянских повестей его кумира и соотечественника Бьёрнстьерне Бьёрнсона. Но они были написаны двадцать лет назад, и совершенно очевидно, что с реалистическими произведениями Гамсун еще не соприкасался.

В это время Ибсен написал новую пьесу «Кукольный дом», которая уже шла в Королевском театре. Конфликт между супругами Норой и Хельмером происходил в той среде, о которой молодой Гамсун не имел ни малейшего представления. С широко раскрытыми глазами бродил он по театральному фойе, наблюдая за принадлежащими к классу буржуазии мужчинами и женщинами, которые вели себя так свободно и независимо.

Вероятно, в это время он спрашивал себя, а мог ли бы и он стать частью этой жизни. Его социальные амбиции были гораздо ниже уровня его литературных притязаний. Он попытался связаться и с другими издателями в Копенгагене, а также и с одним норвежским поэтом, представителем национального романтизма. Те, кто снизошел до ответа, объясняли, что написанное им укладывается в рамки того жанра, который уже безвозвратно принадлежит прошлому. Многое указывает на то, что он не верил подобным отзывам. Что касается профинансировавшего его поездку Цаля, то Гамсун объяснил ему сложившуюся ситуацию следующим образом: Хегель из «Гюльдендаля» отверг рукопись «Фриды», потому что ее автор следует здесь традиции Бьёрнстьерне Бьёрнсона, которого ненавидят его датские собратья по перу.

Он решил обратиться к Бьёрнсону, своему кумиру, который, как ему казалось, вполне мог помочь юному дарованию.

Бьёрнсон и Ибсен соперничали между собой, борясь за место самого великого писателя Норвегии. В сфере общественной жизни положение Бьёрнсона было уникальным, он постоянно высказывался по всем значительным поводам и оставался абсолютно непререкаемым авторитетом. Бьёрнсон активно участвовал в международных дискуссиях и часто бывал в других странах: Германии, Франции, Италии… Что касается Ибсена, то он вообще не приезжал в Норвегию с тех пор, как с горечью в сердце покинул ее в 1864 году.

Отвергнутый издателями Гамсун решил посетить Бьёрнсона, который купил себе прекрасную усадьбу неподалеку от Лиллехаммера. Это было в начале 1880 года.

Кнут передал рукопись Бьёрнсону, и тот предложил зайти за ней через день-другой. При этом Бьёрнсон неожиданно, прямо на месте, принялся листать рукопись, а потом быстро и аккуратно сложил странички в пачку и вернул ее автору, дав понять, что, по его мнению, рукопись не представляет интереса.

Бьёрнсон посоветовал Гамсуну вместо литературного творчества стать актером и снабдил его рекомендательным письмом к одному из известных артистов. Тот дал ему контрамарку. Таким образом Гамсун начал свое знакомство с театром, той сферой искусства, которую, по собственному признанию, он так мало знал. И тем не менее у него сразу же сформировались свои собственные, весьма резкие, суждения об Ибсене и других драматургах. Потребность к самовыражению была велика, но тщетно пытался он напечататься в газетах и журналах.

В первые месяцы своего пребывания в Кристиании Гамсун был вынужден одну за другой отдавать в заклад принадлежащие ему вещи: часы, зимнее пальто. И книги, в первую очередь книги, их у него было более ста. Он часто присутствовал на аукционах — если его вещи попадали в хорошие руки, для него это было не так мучительно.

И снова он решился обратиться за помощью к Бьёрнсону, на этот раз послав ему письмо. Он просил его помочь найти работу, которая могла бы обеспечить ему хлеб насущный. Видимо, письмо произвело впечатление, так как весьма занятый Бьёрнсон взял на себя лишние хлопоты, чтобы помочь Гамсуну, и обратился к Улафу Скавлану, профессору литературы университета Осло. Профессор прочитал присланную ему лирику и прозу, и наконец-то впервые с того момента, как Гамсун покинул родные края, он получил положительный отклик на свое творчество. Профессор дал письменный отзыв, из которого следовало, что «автор незрелый, но подает большие надежды». Улаф Скавлан просил друзей и знакомых помочь юноше улучшить образование, может быть, путем частных уроков, чтобы потом получить аттестат средней школы. Одним из тех, кто откликнулся на призыв профессора, был аптекарь Харальд Таулов, который стал давать новоявленному поэту конторскую работу. Гамсун также стал бывать в доме аптекаря, общаться с членами его семьи и представителями буржуазных кругов Кристиании. В этом разнородном кругу, состоявшем из торговцев, предпринимателей, чиновников, преподавателей, ученых, обер-офицеров, всех тех, кто и составлял высший слой буржуазии в тогдашней норвежской столице, которая все еще оставалась небольшим городом, становилось все больше и больше тех, кто считал Кнута Гамсуна значительной личностью среди молодых неимущих интеллектуалов, которые заслуживали материальной поддержки.

Они быстро обнаружили, что он необразован, что было, правда, неудивительно. Его резкие суждения вызывали раздражение даже у самых терпеливых. Женщины считали, что он обладает грубым шармом, и он вел себя так, как будто бы не понимал, что ни для кого не является подходящей партией.

Менее чем за год он растратил сумму, равную восьмилетнему жалованью помощника ленсмана. Кредиторы у него были всюду — от Будё на севере до Кристиании и Копенгагена на юге. Слухи о его мотовстве приводили к тому, что все больше и больше дверей закрывалось перед ним.

Многие в Нурланне предостерегали его от соблазнов городской жизни.

Он вырос в сельском сообществе, где стоящие и наверху, и внизу общественной лестницы постоянно общались между собой, где землевладелец и арендатор, безземельный батрак и тот, кто находился на содержании прихода, все едят за одним столом, все они взаимосвязаны и взаимозависимы, потому что так или иначе причастны к одному общему делу — вместе возделывают землю.

Теперь, в своей городской гавани, он встретился с гораздо более жестоким образом жизни, прежде всего потому, что здесь можно стремительно возвыситься и так же быстро упасть. Он пытался обращаться к издателю Ибсена и другим, предлагая им лучшее из написанного. Они вели себя доброжелательно, но рукописи отвергали. Ведь в своих произведениях он изображал тот мир, который был неведом и совершенно непонятен и датским, и норвежским издателям: жизнь крестьянского сообщества на самом севере, за полярным кругом. Несомненно, Гамсун начал понимать, что не может продолжать сочинять в прежнем духе. Он должен писать в современном стиле, писать для тех, кто живет в городе. Те, кто издавал и покупал книги, конечно же, хотят читать о самих себе.

Он посещал театры, так же как и дешевые кабаки, чтобы потом возвращаться в свое убогое жилище, где он был вынужден затыкать уши шариками, скатанными из обрывков газет, чтобы не слышать проявлений грубой жизни вокруг. Он жил и работал в тесной каморке. Однажды он решился описать эту свою двойную жизнь.

Он показал написанное жене аптекаря Нине Таулов. Она была начитанной женщиной, дружила с Бьёрнсоном и другими писателями. Он надеялся, что она оценит его литературный дар.

Позднее она сетовала Бьёрнсону: «Я попыталась было углубиться в его сочинения, но почувствовала себя абсолютно обескураженной, я обнаружила в этих рукописях лишь напыщенность и невразумительность». Бьёрнсон тоже не верил в Гамсуна.

Но его переживания и впечатления не пропали даром, через десять лет они принесли свои плоды, оказавшись бесценным материалом для творчества писателя, найдя свое воплощение в романе «Голод».

А жена аптекаря так и не поняла, сколь фундаментально она заблуждалась в своих суждениях.

В то время как происходила не очень лестная для молодого Гамсуна переписка между женой аптекаря и Бьёрнсоном, несчастный автор попытался свести знакомство с еще одним представителем столичной буржуазии — директором дорожного строительства. Это знакомство не принесло Гамсуну ожидаемого места конторщика. Директор направил сомнительного сочинителя туда, где, как он полагал, тому и надлежит находиться: определил рыть землю.

Кнуту Гамсуну ничего не оставалось, как с благодарностью принять такое предложение и начать работу на строительстве дороги в районе северной части озера Мьёса, самого большого озера в Норвегии. Он прибыл туда в мае 1880 года.

С первого дня он стал там примечательной личностью.

На него невозможно было не обратить внимание. На всеобщем фоне он резко выделялся своими золотистыми волосами, которые почти доставали до плеч; у него не было, как у других, рабочей одежды, вместо нее Кнут носил старый, залатанный костюм, явно принадлежавший кому-то из обеспеченного сословия, говорил он языком культурного человека, вплетая, правда, в свою речь гудбрандсдальские и нурланнские словечки.

Через короткое время он продвинулся до должности табельщика, распределяющего работу. Теперь он стоял на горе вырытой земли с бумагой и карандашом. Умение хорошо писать дало ему возможность подняться по социальной лестнице, но, увы, не изменило его экономического положения. Он оказался на мели, без денежных средств и потенциальных кредиторов. Чтобы не замерзнуть, он надевал все имеющиеся у него четыре рубашки и прокладывал между ними газеты. Не лучше было с едой и кровом.

В начале нового, 1881 года состоятельные люди вновь открыли перед ним свои двери.

Однажды он шел к себе домой, и рядом с ним остановился экипаж — какой-то элегантный, хорошо одетый господин предложил Гамсуну сесть рядом с ним. Это был управляющий спичечной фабрикой — он, как и все, был наслышан о некоем литераторе в сильно поношенной, но дорогой одежде, работавшем на строительстве дороги.

За время недолгой беседы по дороге управляющий был настолько очарован личностью Гамсуна, что тут же пригласил его к себе домой. Приверженец прекрасного в четырех надетых одна на другую рубашках с прокладками из газет, в рединготе почти до пят, помылся и получил приличную одежду. Благодаря этой случайной встрече он проделал путь из весьма скромного жилища рабочего до богатого дома управляющего. Это дало ему и работу настоящего конторского служащего. Считая тачки с гравием днем и вращаясь в более высоких кругах в свободное от работы время, он постепенно пришел к важному решению. Только бы удалось достать для этого денег.

Он решил отправиться в Америку.

В Америку

В январе 1882 года Гамсун находился на пути в Гамбург — он был в числе тех 28 000 человек, которые ехали в Америку только в этом году. Судьба дала ему возможность испытать прославленную щедрость немцев по отношению к норвежским деятелям культуры.

Один знакомый снабдил Гамсуна рекомендательным письмом в одно из немецких пароходств. Кнут навсегда запомнил хороший прием, оказанный ему директором компании, и много лет спустя вспоминал: «Директор встретил меня весьма доброжелательно. Я рассказал ему, что я молодой, неизвестный пока поэт, что я хочу отправиться в Америку, чтобы достигнуть чего-то, и что там у меня есть родственники. Я спросил, не мог бы он как-то помочь мне с дешевым билетом через океан… Я никогда не забуду этого человека. Он сидел напротив, пристально рассматривая меня. Потом спросил: „А где живет ваша родня в Америке?“ „В Эльрое“, — ответил я. „Я дам вам бесплатный билет отсюда до Америки и, кроме того, билет на поезд до Эльроя“, — сказал он в конце разговора. <…> Я неважно владел английским, но понял, что он делает это только из-за того, что я — молодой норвежский поэт».

В среду, первого февраля 1882 года, страдая от последствий морской болезни, Гамсун сделал первые неуверенные шаги по американской земле. В Нью-Йорке он сел на поезд и поехал в глубь огромной страны.

Оказавшись в Чикаго, он хвастается в своих письмах, как бывалый путешественник, как будто он уже успел повидать весь белый свет с тех пор, как покинул Норвегию. Он тут же нашел редакцию газеты, издаваемой переселенцами из Скандинавии, и предложил для печати несколько своих стихов. Редактор обещал опубликовать большинство из них.

Уже с большим чувством уверенности в себе встретился Гамсун с одним американским профессором норвежского происхождения, который, как он надеялся, мог бы стать его наставником, — но встреча оказалась не очень удачной, и вскоре их отношения вовсе разладились.

Бросив беглый взгляд на принесенные самоуверенным литератором рукописи, профессор объявил: пропасть между амбициями и способностями просто-таки непреодолима.

Встреча с братом, который жил в Америке уже пятнадцать лет, лишила Кнута многих иллюзий. Портновские дела у брата явно шли неважно. Он ездил по округе, держа феле в одной руке, а в другой — смычок, из внутреннего кармана у него постоянно выглядывала бутылка спиртного. Шил он все более и более неряшливо. Жена и дети должны были сами заботиться о себе. Позднее это станет темой, к которой Гамсун постоянно возвращается в своих романах: как меняется образ жизни тех сельских жителей, кто эмигрировал или перебрался в большой город. Тех, кто пытался забыть о своем крестьянском происхождении и войти в иную, городскую среду, но не найдя там себя и уже не имея ни сил, ни желания, ни возможностей вернуться обратно, оставался вечно несчастным.

Гамсун стал работать на ферме, но постоянно тосковал по дому. Он жаловался, что здешние англосаксонские женщины не обращают на него никакого внимания. Положение улучшилось, когда он стал работать у выходца из Германии. Хозяйство было ухоженным, а супруга фермера проявила по отношению к Гамсуну ту заботу, в которой он так отчаянно нуждался.

Вскоре он осел в маленьком городке Эльрое. Здесь он через какое-то время сблизился с крупным местным дельцом, который владел банком и руководил почтовой службой. Гамсун стал продавцом в его магазине, начал носить до блеска начищенные ботинки. Какое-то время он воздыхал о двадцатитрехлетней дочери одного норвежского эмигранта. Но как только она стала проявлять к нему интерес, на него как будто что-то нашло, и он повел себя странно. Ему нравилось, когда женщины показывали ему свое расположение, но ни одной из них он не позволил бы захватить все его помыслы и речи, которые принадлежали только ему.

Гамсун стал читать лекции, и первая лекция, которую он прочел в одно из воскресений в ноябре 1882 года в помещении одной из школ Эльроя, была посвящена Бьёрнстьерне Бьёрнсону. Двадцатитрехлетний юноша выступил с одобрением творческой и политической деятельности Бьёрнсона, но посетовал на то, что назвал его несчастьем, — неверие. Неверие в рай, ад и Божественную милость.

Гамсун прочел несколько лекций в разных эмигрантских сообществах. Он все меньше и меньше критиковал свободомыслие, и в конце концов местный пастор стал отговаривать прихожан от посещения его лекций.

Это, конечно же, не способствовало успеху лекторской деятельности Гамсуна.

Средства к существованию он зарабатывал, служа в дневное время продавцом в магазине. Вечерами он старался сосредоточиться на своем творчестве, насколько это было возможно, в маленькой чердачной каморке, которую он делил с товарищем-американцем. Если слова не приходили, он начинал рисовать, если не было бумаги, он рисовал на стенах и потолке.

На одной из стен комнаты он прикрепил листок бумаги со своим профилем и следующим девизом: «Моя жизнь — это неустанный полет через многие земли. Моя религия — безудержное поклонение природе. Мой мир — эстетическая литература».

Однажды поздно вечером товарищ Гамсуна вошел в комнату и увидел его спящим, рядом с кроватью на стуле стояла зажженная лампа. Здесь же лежали сигара, нож и записка:

«Закури сигару и вонзи нож в мое сердце. Сделай это быстро, решительно, как выражение дружеских чувств, если действительно питаешь их ко мне.

P. S. Эта записка послужит тебе оправданием в суде» [27] .

Сосед Гамсуна по комнате не раз недоумевал, на самом ли деле Кнут хотел смерти или просто шутил, ведь тот неоднократно обращался к нему с подобной просьбой, по-разному формулируя ее.

Кнут Гамсун, конечно же, не собирался покончить с собой. Он был движим неким религиозным бунтом, в котором вызов силам неба, а порой и ангелу смерти был непременным кощунственным элементом. Он уже давно отказался от жестокого карающего ветхозаветного Бога, перед которым его заставлял склониться дядя. А теперь пришел также черед сомнений в милосердии Бога Нового Завета, в милосердии Иисуса Христа, обращаться к которому в молитвах учила его мать. Своими религиозными сомнениями он делился с другим норвежцем, близким ему по взглядам Свеном Тверосом, которому написал 29 февраля 1884 года: «Должен сказать тебе, что давно сомневаюсь в истинности всего ветхозаветного христианства». При этом Гамсун не сообщил ему, что два дня назад с благодарностью принял предложение приехавшего из Норвегии школьного учителя, писателя и друга Бьёрнсона, а ныне священника Кристофера Янсона — стать его помощником и секретарем в унитаристской церкви, где последний служил.

Янсон увидел в судьбе молодого соотечественника, поселившегося у него на Николетт-авеню в Миннеаполисе, в доме № 2419, много общего со своей. В этом с ним была согласна и жена Кристофера, Друде.

Гамсун прожил в доме супругов Янсон несколько лет. Друде являлась его квартирной хозяйкой, а хозяин дома — работодателем. Друде была страстной натурой. Когда они с Кнутом оказывались наедине, она ясно показывала ему, что полна неудовлетворенных желаний.

Янсон часто бывал в разъездах. В его отсутствие Кнут и Друде подолгу беседовали и все больше открывались друг другу.

Янсон и его помощник прекрасно ладили между собой. Гамсун помогал вести переписку, а также в организации богослужений, читал лекции, немного переводил. Его познания в грамматике английского языка оставляли желать лучшего, а словарный запас был весьма скромным, так что из-под его пера выходили иногда чудовищные фразы.

Дни напролет он проводил в библиотеке Янсона. Домашние часто видели его там и удивлялись его особому методу изучения книг. Редко можно было видеть его сидящим и внимательно читающим книгу. Вместо этого он мог часами стоять у книжных полок, доставая книгу за книгой и бегло просматривая. Когда Янсон и другие спрашивали его, нет ли у него желания более глубоко изучить текст, то он объяснял, что обладает особым даром немедленно схватывать содержание книги и проникать в замысел писателя.

Для писателя-священника Янсона главным в книгах было идеалистическое, возвышенное содержание, а для Гамсуна, который искал в книгах знания, расширения своих горизонтов, — совсем иное. И он как никто другой был способен воспринимать их эмоциональное содержание.

Его понимала Друде Янсон.

Она тоже работала одновременно над несколькими рукописями, при этом, как и он, ставя перед собой задачу передать эмоциональные состояния. Они так сблизились, что читали рукописи друг друга. Написанное Гамсуном произвело на нее неизгладимое впечатление: красочность описаний, чувство прекрасного — такого, по ее словам, она ни у кого не встречала. В то же время она советовала ему повременить и не публиковать книгу, пока она не будет целиком закончена. Он последовал ее совету. Еще никогда в своей жизни он не встречал женщины, подобной Друде Янсон.

Дом на Николетт-авеню часто бывал полон гостей. В его комнатах играли на музыкальных инструментах, велись беседы, дискуссии. Новичок сразу же обрел здесь подобающее ему место и стал центром всеобщего внимания.

Сам он жил весьма насыщенной жизнью. В течение целого дня — секретарь и помощник священника. Лектор. Душа компании, пользующийся все большей и большей популярностью. Много общается с Друде. Пишет по ночам. Начинает страдать от постоянных простуд, его мучает кашель, часто бросает в жар…

Однажды, июньским вечером 1884 года, Гамсун вел аукцион на благотворительном базаре, во время которого он буквально корчился в приступах кашля. Кашель надрывал ему грудь. На носовом платке была видна кровь.

Друде Янсон настояла на том, чтобы его осмотрел врач. Когда, поправляя постельное белье, она наклонялась над ним, он ощущал ее женский запах, видел ее шею. Ее налитые груди касались его, ее взгляд сводил с ума… Он лежал под одеялом почти обнаженный и чувствовал сильное возбуждение.

В свои двадцать четыре года он еще не испытал близости с женщиной. Мысль о том, что он умрет девственником, не давала ему покоя.

В городе был публичный дом, но Гамсун держался подальше от его обитательниц — у него не было ни желания, ни средств на продажную любовь. От разврата его удерживал также страх перед сифилисом. Теперь необходимости сдерживаться уже не было — ради чего?

Ему хотелось пойти в бордель, кричать от восторга, испустить дух во время любовного акта!

Кнут доверил свое последнее желание Друде. Она сказала, что понимает его. Ему удалось через посредника продать свои часы. Для поездки в бордель было необходимо заказать экипаж, так как Гамсун был слишком слаб, чтобы дойти туда. Но в назначенное утро экипажа он так и не дождался. К нему в комнату вошла Друде и сообщила, что отпустила экипаж…

Наступил вечер, а потом и ночь. Тридцатисемилетняя Друде, мать шестерых детей, все это время ухаживала за ним. В то утро, согласно письму Гамсуна его другу Эрику Скраму, написанному четырьмя годами позднее, у него появилась возможность совершить грехопадение. Предложение было получено абсолютно недвусмысленное.

Но он не захотел. «Если бы она не сама предложила себя, а я бы умолял ее об этом, то сложно было бы ручаться за то, что могло произойти», — доверительно поведал он товарищу.

Был Иванов день, и Гамсун попросил Друде Янсон раздвинуть шторы, зажечь лампы, много ламп. Она сказала, что совершенно не понимает его, и спросила, не сошел ли он с ума. Он сказал ей, что любит свет…

«Однажды ночью я поджег гардины», — признался Гамсун своему товарищу Эрику Скраму.

Творчество ценой жизни

В конце июля 1884 года Гамсун возвращается в Норвегию через Нью-Йорк, Белфаст, Ливерпуль и Гуль. Добрая душа Кристофер Янсон приложил все усилия для того, чтобы собрать необходимую сумму денег на это длинное путешествие. Гамсуну исполнилось двадцать пять лет. Если ему суждено вскоре умереть, то лучше уж умереть, занимаясь творчеством у себя на родине.

В Кристиании его обследовали. Известный врач не сомневался, что он вполне может пережить зиму, а вот весна как раз может стать роковой. Доктор советовал пациенту воздерживаться от работы, избегать физических и интеллектуальных нагрузок, хорошо питаться, глубоко вдыхать сухой воздух, много отдыхать. Врач порекомендовал несколько хороших санаториев, где многим удавалось успешно избавляться от легочных хворей.

Но у Гамсуна не было средств. А некоторые из этих санаториев находились в Вальдресе, неподалеку от тех гористых мест, где он родился. И он решил отправиться именно туда.

Правда, отдыхать ему не придется, ему необходимо работать, иначе не на что будет жить и он умрет от голода или от холода.

Если же он будет усердно работать, то, возможно, ему удастся скопить достаточно крон, чтобы встретить опасную весну подготовленным, — тогда, по крайней мере, он сможет позволить себе хоть немного отдохнуть.

В столице он обошел редакции многих газет и журналов, — на этот раз редакторы некоторых из них хоть что-то слышали о нем, в противоположность тому времени, когда он вернулся из Америки в 1880 году и пробыл в Кристиании часть зимы и весну. Интерес они проявляли главным образом к его статьям, касающимся пребывания в Америке, а не к стихам и новеллам.

Поселившись в Вальдресе у одной вдовы, Гамсун самозабвенно погрузился в творчество, тратя на это все свои силы, полностью и без остатка, вполне отдавая себе отчет, что это может приблизить смерть. Врачи объяснили ему, что если туберкулез перейдет в закрытую форму, то он сможет выиграть месяцы и даже годы. Но всякий раз, когда он кашлял, становилось ясно, что открытая форма сохраняется. Он никак не мог избавиться от этого. Когда его охватывала волна вдохновения, он работал вплоть до того, что потом падал от изнеможения лицом на свои рукописи, совершенно измученный или, еще хуже того, весь в холодном поту, ознобе, корчился от приступов кашля.

Гамсун переработал тексты прочитанных им лекций и отредактировал свои американские записки. Кроме того, написал статьи о Сенеке, святом Павле, Кристофере Янсоне, особом ритме огромного города Нью-Йорка, об изобретателе сборника псалмов с электрическими буквами, который беспардонно его надул, о своих встречах с индейцем Косая Сажень, который явился на свет в результате того, что французский художник изнасиловал дочь великого вождя племени индейцев.

Больших усилий написание этих статей не требовало. За неделю он мог сотворить несколько подобных сочинений. Не дописав, он сгребал их в кучу, экономя время, и продолжал писать и писать дальше.

Он теперь был недоволен собой и своим творчеством. Стал весьма самокритичным после того, как пять лет назад написанное им вызвало насмешки в Копенгагене и Кристиании. Он отдавал себе отчет, что никогда не сможет догнать пишущую братию из буржуазных семейств, поскольку навсегда был лишен того, что было у них: он не сдавал экзаменов за среднюю школу, ему не довелось сидеть в университетских аудиториях, у него не было возможности для систематического чтения, он не мог черпать познания из домашних разговоров, с ранней юности посещать музеи, театры, концертные и оперные залы. Наверное, он никогда не сможет держаться так же независимо, как они, у него не будет печати благородства, которой они отмечены; у него нет той защищенности, которой обладают они от рождения.

Он пришел к выводу, что для того, чтобы превзойти их, он должен писать так, как еще никто на свете не писал до него.

Он мечтал, что создаст нечто великое, которое мгновенно, подобно вспышке молнии, вызовет всеобщее восхищение, что над ним засияют небеса, а он сам будет опьянен нарастающим торжеством, до тех пор, пока его гений не проявит себя в новом творении, а изумленная толпа не станет вопрошать: «Кто же это такой на самом деле?»

Он постоянно воображал всякие невероятные события, которые должны были случиться, если он выживет. Ведь он обладает поистине дьявольскими способностями, как он однажды поведал своему другу: «Для меня нет ничего непостижимого. То, что другие постигают с помощью каких-то теоретических подходов, все это я воспринимаю мгновенно, оно само как бы раскрывается передо мной. Именно эти вспышки озарения порой дают предчувствие того, что должно случиться».

Гамсун корчился от приступов мучительного кашля, и ему все труднее и труднее было ощутить разницу между подлинными событиями и воображаемым миром. Он написал новеллу о смертельно больном человеке, который пытается убедить себя, сколь смехотворно цепляться за этот жалкий фарс, который именуется жизнью.

Когда редактор «Дагбладет» наконец перед самым Рождеством отдал в печать текст новеллы «Фрагмент одной жизни» и написал Гамсуну в письме, что он талантливый писатель, то это невероятно ободрило его. Неужели он уже стоял на пороге признания? Может быть, теперь вся буржуазная публика: писатели, редакторы газет и журналов, а также и издатели — гадает, кто же скрывается за подписью «Неизвестный писатель»? Теперь уже не стоит прятаться в горной долине — скоро он будет знаменит. Ему следует показаться.

И он немедленно отправляется в Кристианию. Чтобы убедиться, что ничего не изменилось.

В жизни ему несколько раз доводилось проводить нерадостное Рождество, но это Рождество 1884 года было, пожалуй, самое горькое. Городской воздух был вреден для его легких, но у Кнута не было денег на обратный путь в горную долину. В конце концов ему пришлось униженно обращаться с просьбой о деньгах к тем, кто помог ему, когда он в прошлый раз был в столице.

Ему хотелось показать жене аптекаря Нине Таулов и другим представителям буржуазных кругов, на что способна талантливая творческая личность, несмотря на то что у него нет ни воспитания, ни образования, которыми обладают они.

Герою своей новеллы он дал прекрасный богатый родительский дом и заботливую мать. Именно такая мать и была у управляющего спичечной фабрикой и его брата, их мать настолько прониклась симпатией к этому необычному дорожному рабочему, что одолжила Кнуту денег на поездку в Америку.

Муки творчества, которые он испытывал, чтобы соединить реальность и беллетристику, были столь сильны, что во время написания новеллы он облегчил душу следующим признанием: «Ну вот… о, твоя мать! О боже, какой это человек! Если бы у меня была такая мать, Николай, тогда мои способности, утраченные в результате моего несчастливого воспитания, позволили бы мне сделать что-то значительное в жизни. Я не сомневаюсь в этом».

В это время в жизни Кнута Гамсуна появилась еще одна женщина, которая в чем-то заменила ему мать. Кари Фрюделунд, вдова, жительница Вальдреса, владела гостиницей и постоялым двором, где меняли лошадей.

Именно в ее доме двадцатипятилетний Гамсун много писал, отдавая все силы творчеству, пытаясь пережить ту весну, которая, по словам доктора, могла стать для него последней.

Гамсуну было приблизительно двадцать четыре с половиной года, когда с конца февраля — начала января 1884 года он начинает подписывать свои письма именем Кнут Гамсун.

Вырабатывая свой стиль, он преобразовывает язык, а заодно убирает из своей фамилии последнюю букву «д», чтобы стать уникальным, с именем, как ни у кого другого в целом мире. Постепенно страх смерти отпускает его, и он начинает писать так, как никто еще до него не писал, теперь он носит и новое имя.

Имя, которое не привязано к какому-то определенному географическому месту, как усадьба Гамсунд. Имя, которое будет заполнено лишь энергией его гения.

В течение осени 1885 года, отложив работу над статьями, он полностью погружается в работу над рукописью романа, который должен был решительно изменить его жизнь. Он отдавал роману все свои силы. Нервы были совсем расстроены, его мучает депрессия, его одолевают воспоминания детства и мрачные мысли о том, что он никто и никогда ничего не добьется. И вновь он раскрывает душу своему другу: «Ты говорил обо мне со своей матерью, какого мнения она обо мне? Боже, помоги мне! В какой среде я был рожден и какое воспитание я получил, все это не способствовало формированию душевной гармонии! Потому и совершает человек безумные поступки, а потом вынужден страстно раскаиваться. Но бывает, что уже поздно. Шаг за шагом я старался образовывать себя, я не шел по жизни, а всегда карабкался вверх. Поэтому постоянно оказывался в таком положении, что мне всегда было в чем раскаиваться. Теперь голова моя переполнена идеями, которые помогут сбыться моим мечтам, разрешат некоторые мои затруднения, но, кажется, сейчас убийственно поздно осуществлять эти идеи».

Теперь он пишет не о крестьянской жизни, которую так хорошо знает, но о городской. Эту жизнь, не принадлежа к ней и не будучи ее частью, он описывает, исходя из своего прежнего опыта и сложившихся представлений. Он описывает коллизии этой жизни, исходя из своего противостояния ей, — вот как он пишет об этом своему другу: «Моя книга будет о представителях богемы, это будет трагическая история о том, как человек опускается на дно, и здесь для меня как автора важно возвыситься над материалом. Бывает, что в один какой-то день все ясно предстает передо мной, я чувствую в себе способности, дар выражения, слова так и устремляются ко мне, я чувствую сюжетный нерв, а на другой день меня охватывает уныние, потому что я не могу найти выразительные художественные средства. Кажется, что я работаю напрасно, работаю ценой своей жизни».

Непризнанный гений

К весне 1885 года деньги у Гамсуна кончились. Кроме того, двадцатишестилетнего Гамсуна охватило беспокойство, к тому времени он уже пробыл в горной долине в общей сложности около года. То и дело по разным поводам он выступал перед жителями Вальдреса с лекциями, он рассказывал им о писателях, которых сам открыл для себя за последнюю пару лет: Бальзак, Флобер, Гюго и Золя, Бьёрнсон и Ибсен. Многие считали, что ему стоит отправиться в лекционное турне. Он подготовил новые лекции: об Александре Хьелланне и о шведе Августе Стриндберге.

Начало было многообещающим.

Первая лекция состоялась 8 мая 1886 года в помещении школы в маленьком селении в горной долине. Пришло много людей. Следующим местом был городок Йёвик на озере Мьёса, где пять лет назад Гамсун работал на строительстве дороги. Здесь пришло всего пять человек.

В других городках на берегах фьорда вблизи Кристиании ему удавалось собирать немногим больше слушателей, и потому он решил прекратить эту деятельность.

В самой Кристиании он решил на какое-то время спрятаться от всех.

В течение последующих восьми лет он сочинял бесконечное количество версий своего романа, который должен будет перевернуть его жизнь. Несмотря на неудачи, Гамсун не терял присущего ему чувства юмора, себя он описывал как «молодого гения, чье имя настолько неизвестно, что ни один редактор не способен даже правильно написать его, и услышав его, никто точно не может вспомнить, что читал что-либо подписанное им». Кое о чем умолчав, при этом кое-что добавив и чудовищно преувеличив — ведь он основательно изучил ораторскую технику Марка Твена, — он написал новеллу «Лекционное турне» о том, как ездил по разным городам с лекциями.

Теперь Гамсун был готов к решительному штурму литературного Олимпа. Ему не нужно больше скрываться за вымышленными персонажами или отражаться в них. Он разрабатывал такую писательскую технику, которая позволила бы ему воплотить в своем творчестве противоречивую, неврастеническую личность. Технику, характерная особенность которой состоит в том, что авторское «я» дробится и звучит в нескольких голосах, которые спорят между собой, и одновременно повествует, размышляет, наблюдает и комментирует происходящее.

Другой характерной чертой этой техники является многообразие настроений, импульсивность, резко сменяющие друг друга движения души. В голосе повествователя звучала ирония, и Бог свидетель, как он громко смеялся над состраданием к самому себе.

В первой половине лета 1886 года Гамсун ощущал воодушевление, казалось, что-то необыкновенное, въедающееся должно вот-вот вдруг открыться для всех. Увы, отклики были удручающими. Никто не распознал в двадцатисемилетнем рассказчике в новелле «Лекционное турне» «уже окончательно сформировавшегося» писателя, автора будущего прославленного романа «Голод».

Получив несколько отказов в публикации от газетчиков, он обратился к одному из уважаемых представителей младшего поколения, Арне Гарборгу. Коллега, который был на восемь лет старше Гамсуна, пообещал прочесть рассказ «Лекционное турне», но лишь спустя несколько дней. Гамсун, который находился на грани душевного кризиса, был просто сражен. Он не смог сдержать своего негодования и на следующий день вынужден был извиниться: «Уже в течение пяти лет мне постоянно говорят „приходите завтра“ — целых пять лет. Я так устал. Мне так надоело это „Приходите завтра“». Он доверительно признавался, что окрылен надеждой услышать вместо избитых фраз что-то новое, искреннее, что часто редакторская правка буквально убивает его, когда тот или иной редактор возвращает ему рукописи со своими замечаниями. В письме Гамсун приводил пример такой правки: один редактор увещевал его, что нельзя употреблять выражение «грязный ветер». Для того чтобы подчеркнуть, насколько для него важно услышать мнение старшего коллеги, он, можно сказать, кладет свою голову на плаху: «Я обращаюсь к Вам за окончательным приговором. Я жду его именно от Вас. Я осознаю, как рискованно заниматься деятельностью, к которой я испытываю подлинную страсть, но которая оборачивается лишь какой-то детской забавой. Если приговор Ваш будет таков, что более мне не следует писать, то я и не буду писать».

Гарборг выразил мнение, что манера письма в рассказе «Лекционное турне» заимствованная, весьма непривычная и что, скорее всего, Гамсун подражал Достоевскому или какому-то другому русскому писателю. Сначала это мнение вызвало у Гамсуна протест, потом обиду, а потом он понял, что это следует расценивать как комплимент и одобрение. Ведь Гарборг сравнивал его с прославленными русскими писателями, хотя на тот момент Гамсун еще не читал их.

Роман, над которым он работал все это время, никак не давался ему. Он слишком быстро уставал, ощущал какую-то опустошенность, слова не шли к нему, волна вдохновения отступила.

С наступлением лета, когда редакционные портфели опустели, «Дагбладет» наконец напечатала рассказ «Лекционное турне». Но той реакции, на которую Гамсун рассчитывал, не последовало. Никто не восклицал, что на литературном горизонте появился гениальный писатель. Те немногие, кто откликнулся на публикацию, сетовали на то, что он так неосторожно разоблачил себя.

В крестьянской среде возвышение или падение происходит постепенно, на это уходит целая жизнь или даже жизнь нескольких поколений. В городе такое может произойти в течение нескольких недель и даже дней. В третий раз, совершенно изможденный, Гамсун устремляется в норвежскую столицу.

И опять ничего. Он жаловался, что горожане его не оценили.

Теперь у него уже не было денег даже на то, чтобы платить за квартиру. Ему исполнилось двадцать семь лет, но у него не было никакой литературной репутации, жизнь была такой жестокой. Он совсем пал духом, но писать не бросил.

Гамсун был зарегистрирован в качестве бездомного, и ему были предоставлены для ночлега нары в камере одного полицейского участка.

Но, несмотря ни на что, он продолжал писать. Гамсун понял, что в Кристиании у него нет никаких перспектив.

19 августа 1886 года Гамсун стоял на борту «Гейзера», судна, отплывавшего в Америку. Взмокший от пота и обессилевший, смотрел он на родную норвежскую столицу, которая так ярко светилась всеми окнами и которая не желала признавать его.

Два с половиной года назад он уже отплывал в Америку с большими ожиданиями. Теперь он вновь ехал в Америку, расставшись с чем-то большим, нежели последняя буква в фамилии. У него уже не было никаких иллюзий относительно того, что кто-то из скандинавских эмигрантов или кто-то еще в Новом Свете ждет его сочинений. Но ведь и в Норвегии они были никому не нужны.

Он прибыл в Чикаго — на этот раз он не собирался ехать дальше, в глубь страны. Он решил, что заработает некоторую сумму, чтобы оплатить все свои долги, а потом, накопив денег, вернется в Норвегию. Кроме того, он был уверен, что в его багаже будет рукопись книги, которая перевернет его жизнь. «О да, мы еще встретимся. В действительности я не оставляю надежду закончить свою книгу», — поверял он свои мысли товарищу [9; 354].

Его не оставляли мысли о будущей книге и об отданных в заклад его книгах в Вальдресе, которые, как он опасался, дядя его товарища может распродать. Он непрестанно размышлял обо всем этом, перетаскивая шпалы, цемент и тяжелые ящики с болтами.

Трамвайная сеть в Чикаго постоянно расширялась. Гамсун работал, как вьючное животное, при сорокаградусной жаре за 1,75 доллара в день, мечтая, что сможет стать резервным кондуктором. Эту должность ему удалось занять позднее, чем он рассчитывал, сначала ему пришлось поработать на конке, которая тогда уже была устаревшим видом транспорта ультрасовременного Чикаго.

Пришли рождественские дни, он работал по ночам, было холодно, из-за недостатка одежды утеплялся газетами, прокладывая их слоями между рубашками, свитером и пиджаком. Лошади двигались достаточно медленно, так что он вполне успевал прочитать таблички с названиями улиц. Таким образом, он мог всегда точно выкрикивать названия остановок. Потом ради более высокой зарплаты он стал добиваться места кондуктора на маршруте в район «Коттедж», и его взяли. Этот маршрут был проложен в респектабельной части города, пассажирами здесь часто оказывались представители буржуазии, и конечно, здесь ходил самый новый и по последнему слову техники оснащенный трамвай. Его тянули не лошади, а электрическая энергия, которая шла по проложенному в земле кабелю.

Однако вскоре Гамсун потерял это место.

На этом маршруте надо было работать особенно тщательно. В обязанности кондуктора входило давать сдачу, знать названия всех улиц, громко выкрикивать остановки. Случалось, что в темноте или в тумане он ошибался и высаживал пассажиров слишком рано или слишком поздно. Ужасно трудно работать кондуктором, когда страдаешь близорукостью из-за того, что годами приходилось много читать при плохом освещении. И сосредоточиться порой ему бывало нелегко.

Небольшие скопленные им средства быстро закончились. Ему доводилось читать о некоронованном короле, властителе скотобоен Филиппе Арморе. Он решил посетить его контору. Вот как он это описывает: «Это было огромное убогое помещение, внешне походившее на сарай, в котором было полно конторских служащих. У входа стоял молодой человек, исполняющий обязанности вахтера, он взял мое письмо и направился с ним на середину комнаты, где на возвышении сидел какой-то человек и работал с бумагами. Это и был Армор. Я стоял, не смея поднять на него глаза, меня мучил стыд, я боялся получить недвусмысленный отказ. С быстротой молнии вахтер вернулся обратно, протягивая мне двадцать пять долларов. Я не успел опомниться и по-идиотски спросил: „Это мне?“ — „Да!“ — улыбнулся молодой человек. „Что он сказал?“ — спросил я. „Your letter was worth it“» [9: 343].

На деньги, полученные им от некоронованного короля скотобоен, Гамсун купил себе билет на поезд до Миннеаполиса. Там он снова собирался начать поиски работы.

Вот как он рассказывает об этом в письме к Кристоферу Янсону: «В Миннеаполисе мы нанялись на строительство железной дороги. На рассвете нас высадили посреди бескрайних прерий. Здесь не было ничего, кроме стоящих неподалеку трех брезентовых палаток. Решив, что это не для нас, мы, взвалив вещи на спину, пешком отправились в сторону ближайшего поселка. Оттуда поездом до следующего села, где мы пытались получить работу на ферме. Безуспешно. Затем мы добрались до Фарго, где ночевали в оставленном на рельсах пустом вагоне. Поутру я брился, стоя на мосту, ведущем в Морхед, стараясь не замечать пристального насмешливого взгляда старой прачки, полощущей в реке белье. Мы покинули Фарго, не солоно хлебавши. Затем мы отправились в городок Касселтон в Дакоте, где пристанищем для нас вновь послужил брошенный вагон. Тем временем наступило четвертое июля. Мы вовсю веселились, распивая единственную бутылку пива и закусывая большой буханкой ржаного хлеба. Пятого июля мы снова двинулись в путь, пройдя 6 миль, нанялись на так называемую большую ферму, откуда, однако, нас выгнали уже через два дня за то, что мы должным образом ответили на грубость. И вновь на юг в Касселтон, снова 6 миль, но в обратном направлении, и, наконец найдя работу, мы находимся здесь и по сей день» [9: 355].

В течение трех месяцев он работал на гигантской ферме, которой владел городской акционер. Гамсун вырос в маленькой крестьянской усадьбе, ему доводилось наниматься на сезонные работы в такие же небольшие хозяйства, где наемные работники спасают своим трудом эти едва сводящие концы с концами хозяйства с их многочисленными семействами и где многие недоверчиво относятся к машинам. В Америке Гамсун увидел, как самостоятельный крестьянин, независимо ведущий свое хозяйство, вытесняется богатыми инвесторами, управляющими гигантскими фермами из своих кабинетов в Чикаго, Нью-Йорке и других больших городах. Сельскохозяйственный капитализм — разве такое возможно? Земледелие существует для того, чтобы поддерживать существование человека, а не заниматься акциями. Железные кони способны вспахать до двадцати двух борозд одновременно на площади в целую четверть гектара, способны намолотить столько зерна, сколько в Норвегии намолачивают за неделю. В прериях полно разных машин. С ними невозможно разговаривать, как с лошадьми, и они шаг за шагом все больше властвуют над землей.

Гигантские фермы с нанятыми акционерами-управляющими совершенно лишили отдельного работника личной ответственности. Вековая взаимосвязь между человеком и землей оказалась разорванной, все многообразие человеческих отношений свелось к переговорам о заработной плате, бездельники стали чувствовать себя как рыба в воде. Те, кто пытался сохранить прежние патриархальные отношения, оказались затоптанными. В конце концов он напишет о всех тех, кто работал вместе с ним, об Эвансе, который всегда ходил в шелковой рубашке, о Хантли, которому изменяла жена, о коке Полли, который подал на обед своему врагу его собственный палец, о себе самом как о сочинителе… [9: 405].

Туман рассеялся

Постепенно критические настроения Гамсуна по отношению к американскому обществу усиливались. Он оказался связанным с делом чикагских анархистов, которое осенью 1887 года достигло своего апогея. За месяц до того, как Гамсун начал свою неудачную трудовую деятельность в Чикаго, семь рабочих лидеров были приговорены к смертной казни. Это случилось после того, как по всей Америке прошли акции в защиту требований восьмичасового рабочего дня. Чикагская полиция расстреляла четырех демонстрантов, несколько человек было ранено. Во время другой акции протеста в месте сосредоточения стражей порядка взорвалась бомба, в результате чего погибло семеро полицейских, несколько было ранено. Когда полицейские машины въехали в толпу, много демонстрантов погибло. 11 ноября шесть анархистов были повешены.

В ту пятницу Гамсун, с черным бантом в петлице в знак скорби, оказался в числе многих участников акции протеста против действий властей. Гамсуновское восхищение демократией Соединенных Штатов, которое он выражал в своих статьях во время своего пребывания здесь три года назад, сменилось глубоким недоверием к царящим в США порядкам и тому, что он назвал «невыносимым деспотизмом свободы».

После наступления Рождества 1888 года Гамсун продолжал неустанно обличать тех, кого называл «демократическим сбродом Нового Света», особенно когда у него были заинтересованные слушатели. Оставаясь один, он любил бродить в окрестностях Миннеаполиса, постоянно приобретая книги, чаще всего старые издания, всемирно известных писателей. Он понял, насколько ему это необходимо, после того как прочел серию лекций о европейской литературе.

Впервые он начинает задумываться о необходимости приведения в систему своего, по сути, случайного чтения, знакомства с разными авторами в течение последних двенадцати лет. Много книг он берет в центральной городской библиотеке Миннеаполиса.

Именно в эти недели Гамсун укрепляется в мысли, что и сам способен писать. В своих одиннадцати лекциях он рассматривает писателей одного за другим: прежде всего французов — Бальзака, который, по его мнению, пишет совсем по-иному, нежели предшественники, Флобера, который является связующим звеном между Бальзаком и Золя. Последних он с невероятным апломбом прямо-таки разбирает по косточкам. Кроме того, не обходит стороной и своих прославленных соотечественников: Бьёрнстьерне Бьёрнсона, Юнаса Ли, Александра Хьелланна и Хенрика Ибсена.

Бьёрнстьерне Бьёрнсона он назвал знаменосцем идей, но моралистом. Юнас Ли — это, по его мнению, бытописатель, любитель описывать семейные отношения, никак не цезарь, но все же благородный рыцарь в литературном королевстве. Хьелланн зажат между этикой и эстетикой. Ибсена он называет вечно сомневающимся, одержимым тягой к загадкам. Что касается шведа Стриндберга, то его, по мнению Гамсуна, отличает мистическое проникновение в языковую стихию. Потом он прочел лекцию о литературной критике, заключительной стала лекция об импрессионизме, смысл которой сводился к тому, что творец должен быть психологом и создавать свои произведения субъективно, не имея заданной цели, и тогда они обретут подлинность.

Литератором он называл себя уже в течение многих лет. Сначала он просто ощущал себя таковым, а потом его так начало воспринимать окружение. Лекции предполагалось читать в довольно большом по размерам помещении, по сравнению с изначально намеченным, но потом для них нашелся еще больший зал. Один его друг, журналист, освещал его выступления в печати. Гамсун получал все большее и большее признание.

При этом многие слушатели его лекций замечали явное несоответствие между внешним видом оратора и его амбициозными эстетическими претензиями к подлинно художественной литературе: «Он был обут в грубые сапоги и толстые серые вязаные шерстяные носки, которые едва доходили до края узких коротких поношенных штанов. Наглухо застегнутая куртка так же была коротка и тесна, как и брюки. Он носил лорнет, на необычайно длинном и толстом темно-синем шнуре».

В промежутке между чтением лекций друзья находили Кнута в довольно-таки плачевном состоянии. Страдая от голода и холода, он мог совершенно не понимать, что происходит вокруг, не осознавать времени суток, но одновременно торжествующе демонстрировать новые страницы романа, который, по его мнению, должен будет перевернуть его жизнь. Всем его друзьям постепенно стало очевидно, какие невероятные задачи он ставил перед собой. Одному знакомому Гамсун признался, что он в состоянии сказать миру что-то совершенно новое и совсем новыми литературными средствами. Работает он по ночам, и от непомерных нагрузок нервы совсем расшатаны: «Черт возьми <…> Тело мое такое сильное, мускулы — что плетеные канаты, так что кажется, я в состоянии сдвинуть гору, а нервы мои при этом нежные и тонкие, как нити паутины». Он считает, что благодаря этим нервам способен проделывать тонкую работу, забраковывая слова, «которые, Господи, спаси меня и помилуй, были, собственно говоря, подлинными находками, но я отверг их, будучи болезненно самокритичным».

Он оставляет лишь те слова, которые до него еще никто не писал, до которых никто, кроме него, еще не додумался.

К весне 1888 года многое в нем самом для него прояснилось. Ведь в своих одиннадцати лекциях он ни словом не обмолвился о самом главном, ничего не рассказал о себе. Он не рассказал, как Бьёрнсон объяснял ему, что фразы должны быть короткие, как обрубленные. Стриндберг внушил ему мысль, что не следует изучать творчество других, нужно входить в литературу со своим пониманием жизни, что и будет вкладом в литературу. Марк Твен помог ему осознать, что стремление к безудержным преувеличениям, которое он принес с собой из Нурланна, делает его повествование не просто более живым и веселым, а еще и более правдивым. Так называемые богемные круги Кристиании, благодаря тому что он был для них чужаком, дали ему возможность более ярко раскрыть сущность свой жизни. Достоевский своим творчеством убедил его в том, что душевная неуравновешенность — главный инструмент писателя и может быть материалом для великого искусства.

И вот теперь Гамсун принял решение вернуться в родной ему скандинавский мир, вернуться вместе с рукописью романа, который, как он был уверен, что-то изменит в его жизни. Он простился с Америкой не без высокомерия: «Я знаю, что сейчас Кристофер Янсон пишет книгу, которая называется „Миннеаполисские мистерии“. Я эту книгу не читал, но если судить по названию, то я скорей проглочу зонтик, чем стану ее читать».

В течение последних двенадцати лет он использовал каждую свободную минуту, чтобы сочинять. Для поддержания своего бренного существования он занимался разными делами и работами, но никогда не прекращал писать. Для одних художественных натур золотая жила их творчества постоянно доступна, и надо только все время не спеша разрабатывать ее. Другим же приходится добывать драгоценную руду из глубины, при помощи взрывов, которые они должны подготавливать сами. О, это долгая, мучительная работа, и она сопряжена с риском! Гамсун принадлежал именно к таким натурам — и прекрасно понимал это, 30 июня 1888 года стоя на палубе парохода «Тингвалла» и глядя, как портовые рабочие отдают швартовы.

Вот что он написал о своей будущей книге, над которой так упорно работал, Эдварду Брандесу: «Я мыслю и чувствую теперь в гораздо большей степени как европеец, нежели норвежец. Возможно, это неправильно, но моя жизнь оказалась полной таких многообразных перемен».

Сначала корабль зашел в порт Кристиании. Гамсун не сошел здесь на берег. А если бы сошел? Нет никакой уверенности в том, что он получил бы признание. Ведь уже дважды косное культурное сообщество норвежской столицы вынуждало его к бегству, так же как это происходило и с другими норвежцами, такими как Хенрик Ибсен и Эдвард Мунк, которым пришлось уехать за границу, для того чтобы их имеющее общечеловеческое звучание творчество получило признание.

После трехнедельного плавания Гамсун покинул корабль, который привез его из Нового Света в Старый, в тот свет, который ему теперь предстояло завоевать. Он сошел на берег в Копенгагене.

«Я хочу изобразить тончайшие движения души…»

В Копенгагене был разгар лета. На календаре — 17 июля 1888 года.

Он отдал в заклад свое пальто, нанял комнатку в мансарде за пять крон в месяц в рабочем квартале Нёрребро и начал осуществлять свой грандиозный план литературного завоевания датской столицы. Надо было спешить, через три недели его пребывания в Копенгагене ему исполнилось уже двадцать девять лет. Именно с этого момента он начинает говорить всем, что ему на год меньше. Ведь большинство его знакомых, начинающих писателей, лет на десять моложе.

Для начала надо было войти в литературную среду Копенгагена, на этот раз в среду молодежную. Он знал, где искать ее представителей. У Янсона ему доводилось читать журнал «Ню Юрд», который начал выходить в этом году и который уже сумел привлечь к себе ряд молодых авторов. Кроме того, необходимо было искать контакты с маститыми влиятельными людьми из литературной элиты Копенгагена. Он прекрасно понимал, что такими людьми являются братья Брандесы, снискавшие себе репутацию литературных арбитров. Цикл лекций о Ницше сорокашестилетнего Георга вызвал бурную дискуссию. Его брат Эдвард, на пять лет младше, был писателем, политиком и редактором газеты «Политикен».

И наконец, нужно было найти редактора для опубликования рукописи, которую Гамсун в ближайшее время собирался закончить.

Когда однажды в августе двадцатиоднолетний Карл Беренс вошел в холл издательства «Хауберг и Компания», выпускавшего «Ню Юрд», то заметил ожидавшего его молодого человека, который, как поведал ему секретарь, приходил в редакцию уже несколько раз. Редактор Беренс тут же предложил автору, ссылаясь на ограниченные средства издания, опубликовать его статью бесплатно либо за символическое вознаграждение. Но не тут-то было — норвежец, принесший для публикации статью о Кристофере Янсоне, оказался гораздо менее обеспеченным человеком, нежели другие авторы, представители буржуазии или сыновья крупных землевладельцев, с которыми Беренс привык иметь дело. В результате Гамсун получил достойный гонорар.

Статья соответствовала той задаче, которую ставил перед собой журнал: бунтарство. Янсон мог считаться человеком, который растратил свой художественный талант, пожертвовал своим даром ради просвещения народа, из-за чего стал писать простым, общедоступным языком, рассчитанным на широкую публику. Когда Гамсун рассказал, что жил в Америке у Янсона, то Беренс решил, что статья будет выглядеть эффектно, как эдиповское отцеубийство.

Изумленный сын консула увидел, что этот норвежец с грубыми рабочими руками выдвигает требования новой, эстетической литературы: «Языку речи писателя должен быть доступен весь музыкальный регистр. Писатель всегда, постоянно и неизменно должен так избирать слова, чтобы они могли своими созвучиями ранить душу.

Слово должно становиться цветом, звуком, воздухом. Употребление слов должно быть эффективным. Слова не должны давать осечку, они должны достигать своей цели. Автор должен владеть словами, порой укрощать их, рассчитывая на силу неожиданного воздействия, ему должна быть ведома их тайная сила. <…> Слова обладают явной и скрытой внутренней силой, у них есть обертоны».

Беренс тут же ввел многообещающего молодого писателя, новоприобретенного автора для своего журнала, в высокоинтеллектуальные литературные круги. Это были: Софус Клауссен, Юханнес Йоргенсен, Софус Микаэлис, Вигго Штюкенберг, Вальдемар Ведель. Главной своей задачей они считали ниспровержение литературных и политических идолов предшествующего поколения.

Так Гамсун впервые оказался в высокоинтеллектуальной литературной среде: «…Как хорошо мне здесь, в этой стране! Поверь мне, вся здешняя атмосфера, то, как организована жизнь, находятся в глубочайшей гармонии с моим сознанием, с моей натурой! Я в Европе, и сам, благодарение Господу, Европеец! Здесь у человека есть время, чтобы жить, — да, здесь у человека есть время — есть возможность останавливаться перед витринами книжных магазинов и разглядывать выставленные книги, читать их названия, и этим занимаются не только книжные черви вроде меня…» — с радостью сообщал он знакомым в Миннеаполисе.

Этой осенью ему исполнилось двадцать девять лет, и он много читал, чтобы встать вровень со своими оппонентами в литературных дебатах. Беренс дал ему почитать историю литературы Георга Брандеса. Гамсун все более и более развивал свои творческие принципы: «Требование стилистической оригинальности и требование глубокого проникновения во внутреннюю суть персонажей».

Подобно своим литературным собратьям, в это время Гамсун стал увлекаться газетными и журнальными статьями, посвященными проблемам душевной жизни и нервам. В это время медицинская наука открыла неизвестную ранее область подсознательного, невротического и патологического. Во многих странах писатели и критики начали проявлять интерес к этой области знания. Нервные явления, душевная жизнь — все это поражало воображение Гамсуна. Он рано начал размышлять над дикими припадками, которыми страдала его мать. В последние годы он все больше и больше задумывался о нервных явлениях, присущих его родне и в чем-то ему самому. Его интересовало, проявится ли нервное заболевание у него самого, если он живет совсем другой жизнью? А его собственная нервная утонченность, может быть, признак избранности, признак того, что он более развитый индивид, нежели другие? И быть может, разум имеет меньшее значение в жизни, нежели подсознание и инстинкт? Герои Достоевского, с творчеством которого он познакомился в Америке, восстают против разума. А разве он сам не такой, как они?

Наиболее заметной фигурой среди тех, кто интересовался художественным творчеством в русле новых психологических открытий, был знакомый Гамсуна Вальдемар Вед ель. Этот двадцатитрехлетний молодой человек работал над диссертацией, посвященной золотому веку датской литературы, а как литературный критик опубликовал следующий манифест: «В прежние времена людьми двигали простые и понятные чувства, такие как любовь, ненависть, печаль, гнев, ликование, которые целиком охватывали их, как волны. А теперь, в наше время, в душевной жизни человека возобладали причудливые, прихотливые, бесконечно более богатые нюансами чувства и настроения. Новая литература должна отражать нервную жизнь индивида», — такое требование выдвинул Вед ель. «Субъективный настрой писателя является предпосылкой создания психологических произведений».

Всесторонне образованный, сын датского чиновника, оправдавший надежды вундеркинд, и сын портного из Нурланна, с образованием в 252 школьных дня в народной школе, обняли друг друга в знак полного взаимопонимания.

Выдвигаемая литературными кругами, близкими журналу «Ню Юрд», концепция восприятия современной городской жизни стала таким же откровением для двадцатидевятилетнего Кнута Гамсуна, как и в свое время радикальная манера Бьёрнсона писать о крестьянах, поразившая его в восемнадцатилетнем возрасте. Эти первые месяцы пребывания в Копенгагене ему все время казалось, что он находится в некой зеркальной комнате. Что бы он ни читал, с кем бы он ни беседовал, его собственный взгляд со стороны неотрывно следил за ним как писательской индивидуальностью, познавал свое «я». И чем больше он познавал себя, тем больше использовал это знание в своем творчестве: «Я чувствую, что жажда творчества отчаянно, как птица в неволе, трепещет в моей груди», — с ликованием писал он своему другу, аптекарю Ингвару Лосу, в Миннеаполис. «Грядет новая весна, крепнут новые силы, начинается обновление, у каждого поколения бывает своя утренняя пора. И вот теперь пришел наш черед!» Опьяненный страстным желанием творчества, он мечтает проникнуть в самое сокровенное в человеческой психике — «мимозы мыслей, элементы чувств», прикоснуться к тончайшей душевной паутине.

Он решил отложить на время в сторону привезенную с собой рукопись. Встреча в Копенгагене с молодыми писателями и критиками, выдвигавшими требование глубокого описания душевной жизни человека, явилась едва ли не самым потрясающим впечатлением в его жизни. Вот почему, как он объяснял Лосу, он задумал создать принципиально новую книгу. «Я горю от нетерпения! Я не могу ждать, дьявол творчества не оставляет меня в покое! Время пришло! Скоро выйдет моя книга!» — кричал он через океан.

Он попробовал изображать людей, непохожих на него самого. Ему никогда не удавалось изображать их такими, как ему хотелось. Зачастую он сам мешал себе. С растущим интересом читал он или слушал обсуждение книг и статей, в которых распознавал свою собственную, присущую ему самому иррациональность и раздробленность сознания.

В том же письме он признавался Ингвару Лосу: «Будь я достаточно обеспечен, я бы немедленно просто-напросто сочинил роман согласно моей безумной теории о душевной раздробленности! К этому я стремлюсь. Моя книга! Моя книга! Книга об удивительных нюансах. Я хочу изобразить тончайшие движения души, способные уловить дыхание цветков мимозы, где каждое написанное слово в книге подобно взмаху ослепительных крыльев — слова как зеркальные отражения речи повествователя».

Эти восторженные порывы, как волны, разбивались о скалу его нищенского существования.

Нужда заставила его заложить саквояж, обклеенный многочисленными разноцветными наклейками, свидетельствами его путешествий по Норвегии и Америке. А ведь они были ему дороги, как преданные любимые зверьки. О боже, только бы ему начать, ведь у него хватало собственных изменчивых умонастроений, их хватило бы на целую психологическую библиотеку. Надо было только продолжить с того места, где он остановился.

Так он и поступил. Сел и написал свои знаменитые слова: «Это было в те дни, когда я бродил голодный по Кристиании, этому удивительному городу, который навсегда накладывает на человека свою печать…» [1; I: 43].

В сентябре — октябре 1888 года, работая над романом «Голод» в мансарде на улице Санкт-Ханс в Копенгагене, он был одержим задором: будь он проклят, если не изобразит нечто совсем иное, нежели благополучная буржуазная реальность, тепличная атмосфера кукольного дома. Герой, от лица которого ведется повествование, написал статью в газету. «Тех десяти крон, к сожалению, хватило ненадолго; я уже не ел почти три дня и чувствовал слабость, мне трудно было даже водить карандашом по бумаге» [1; I: 83]. Герой кладет рядом с собой на уличную скамейку, на которой сидит, бумажный кулек, плотно заворачивает его и делает вид, что это кулек с монетками, а потом дурачит полицейского, вынуждая поднять его. «А я хохочу, хохочу как сумасшедший и хлопаю себя по колену. Но ни единого звука не вырывается у меня; мой смех безмолвен, он подобен затаенному рыданию…» [1; I: 84–85].

Вид полицейского вновь погружает его в печаль, которая заставляет героя осознать, что он еще жив. «У меня хорошая голова, второй такой не сыскать по всей стране, и пара кулаков, которые — боже избави! — могли бы стереть человека в порошок, и я гибну от голода в самом центре Кристиании! Разве это мыслимо? Я жил в свинарнике и надрывался с утра до ночи, как черный вол. От чтения у меня не стало глаз, мозг иссох от голода, — а что я получил взамен? Даже уличные девки ужасаются и кричат „господи“ при виде меня» [1; I: 109]. Со слезами на глазах он в отчаянии бился лбом о телеграфный столб, вонзая ногти в тыльную сторону своей ладони, кусал свой язык, свои ладони и отчаянно смеялся от боли.

«„Да, но что же мне делать“, — говорю я, наконец, самому себе. И несколько раз топаю ногой, повторяя:

— Что же делать?

Какой-то случайный прохожий говорит мне с улыбкой:

— Попросите, чтобы вас арестовали.

Я посмотрел ему вслед. Это был известный гинеколог по прозвищу Герцог. Даже он не понял моего состояния, а ведь мы были знакомы и здоровались за руку. Я присмирел. Попросить, чтобы меня арестовали? Да, он прав, я сошел с ума. Я чувствовал безумие в своей крови, чувствовал его искры в мозгу»[1; I: 110].

Да, представители психологической литературы — Поль Бурже и братья Гонкур, Достоевский и другие русские писатели, швед Ула Ханссон и датчанин Вальдемар Ведель умели воплощать задуманное. А кто иной, помимо Кнута Гамсуна, мог знать больше о неврастеничном характере современного человека? И кто, кроме него, сумел создать собственный своеобразный язык, чтобы изобразить подобный характер?

Создав рукопись того, что впоследствии станет известным как фрагмент из романа «Голод», он решил отнести рукопись Георгу Брандесу, но, пробродив в течение двух дней по окрестным улицам, так и не решился зайти к нему. На третий день у него окончательно созрело решение. Он обратился к его брату — Эдварду Брандесу, и тот обещал прочитать рукопись к следующему утру. По пути из редакции Гамсуна стали одолевать воспоминания о днях, проведенных в невыносимом ожидании решения судьбы его рукописи.

Тогда, в Копенгагене, девять лет тому назад, накануне Рождества Вильгельм Хегель не пришел на встречу с ним. А Эдвард Брандес, как и обещал, принял Гамсуна в своем редакционном кабинете на следующий день.

Триумф

«Вас ждет великое будущее!» — заявил Эдвард Брандес Гамсуну, но, правда, тут же пустился в рассуждения о том, что сочинение Гамсуна под названием «Голод» — слишком длинное для того, чтобы быть напечатанным в двух номерах «Политикен», и одновременно слишком короткое, чтобы публиковать его в качестве романа с продолжением. А главное, что написанное Гамсуном произведение заслуживает совсем иной судьбы, нежели просто быть напечатанным частями в газете, где у него не так много шансов быть замеченным.

Брандес связался со своим собственным издателем, который был также и владельцем «Тильскуерена». Густав Филипсен мог наверняка опубликовать эту повесть. Кроме того, он мог дать Гамсуну аванс, чтобы этот многообещающий норвежец мог закончить книгу, в которой было бы еще три части, а издательство Филипсена могло бы выпустить ее в свет в следующем году. Издатель на сто процентов доверял Брандесу и обратился к рекомендованному ему норвежскому писателю по его весьма непрестижному адресу.

Появившись в редакционном кабинете Густава Филипсена на Хёйбрурплатс в октябре 1888 года, наш посетитель был вынужден разочаровать редактора «Тильскуерена». Дело в том, что Гамсун уже передал рукопись «Голода» своему другу Беренсу в «Ню Юрд». Несмотря на это, Филипсен отнесся к нему как к будущей знаменитости, у которой должны быть условия для продолжения работы. Сколько денег ему нужно? Сто, двести, триста крон или больше?

Директор уважаемого датского издательства сам предлагал ему аванс, даже не прочитав рукопись! Гамсун так растерялся, что стал было отказываться, но в конце концов пробормотал, что сумма в сто крон вполне устроила бы его.

Он расчувствовался, но постепенно пришел в себя и осмотрелся. Его взгляд задержался на лежавшей на столе книге, изданной на дорогой веленевой бумаге. И тут же он начал представлять себе, что какая-нибудь его книга будет издана так же роскошно, и тут же его мысли стали оформляться в слова: ах, если бы он только мог рассчитывать, что сочиненное им будет издано на веленевой бумаге! И размечтался. Ему представилась картина, что он сидит за столом в комнате, где пол застелен темно-зеленым ковром, настольная лампа с красным шелковым абажуром, вокруг него человек десять, он читает вслух свою книгу, напечатанную на прекрасной веленевой бумаге. Все сидят затаив дыхание, и он ощущает как, подобно цветкам мимозы, трепещут их души…

Филипсен посоветовал Гамсуну в процессе сочинения думать о своих будущих читателях, чтобы текст мог заинтересовать многих. Кнут Гамсун возразил, что он не пишет для толпы.

Бывало, по четверо суток у Гамсуна во рту не было ни единой крошки. Кроме того, у него вошло в привычку постоянно жевать спички. Постепенно в его мансарде становилось зверски холодно, печки не было. Теплую одежду он заложил. Страшно докучало скудное освещение. Лишь крохотное оконце в потолке пропускало в его каморку дневной свет, с начала сентября свет пробивался все слабее и слабее. Голод, холод, тусклый свет, сам творческий процесс — все в высшей степени расшатывало его нервы.

А ведь он тем не менее совсем недавно заверил Филипсена, что ему нужно не более ста крон. Он заявил об этом в разговоре с копенгагенцем, обладателем очень тонких рук, с той же заносчивостью бедняка, как и герой «Голода».

Редактор журнала «Ню Юрд» Беренс обещал подписать опубликованный фрагмент псевдонимом Неизвестный писатель. В тот же самый день, в начале ноября 1888 года, когда многие подписчики получили журнал, писательская чета — Амалия и Эрик Скрам — устроила домашнюю вечеринку в своей копенгагенской квартире по адресу Крогсгате, дом 1. Среди гостей были датский писатель Герман Банг и его норвежский коллега Гуннар Хейберг. После обеда было решено, что теперь настало время для духовной пищи, то есть чтения вслух. Один из присутствующих предложил почитать вслух «Ню Юрд», что-нибудь из того, что произвело на него сильное впечатление. А поскольку и хозяйка дома, и некоторые из гостей были норвежцы, а действие во фрагменте происходило в Кристиании, то естественно, что выбор пал на «Голод».

Драматург и театральный деятель Гуннар Хейберг откашлялся и начал читать.

Он читал более часа.

И всем стало совершенно очевидно: на ниве скандинавской словесности появился новый мастер. Потом тут же перед столом, за которым сидела Амалия Скрам, образовалась очередь, все хотели написать несколько слов автору, чтобы тот узнал об их впечатлениях.

Пусть автор написанного немедленно узнает об этом!

Но кто же это такой?

Супруги Амалия и Эрик Скрам, знакомые с Карлом Беренсом, настойчиво стали просить его, особенно Амалия, открыть им имя писателя. Скоро имя обнаружилось само собой, так как они получили в ответ письмо, в котором говорилось: «Я так счастлив, какая неожиданная радость! Кажется, наконец, блеснула надежда. Никакого признания. Ни малейшего намека на признание до сей поры, меня постоянно отвергали, мне двадцать восемь, и я едва известен; но при этом я никогда не терял ни упорства, ни страсти к сочинительству». Как видно из письма Гамсуна, он убавил себе год.

Менее чем через неделю Карл Беренс заказывает новый тираж. Вся тысяча экземпляров распродана! В центре культурной столицы Скандинавии всякий современный образованный человек должен был прочитать фрагмент романа «Голод». Подобного события не было уже много лет. И стиль произведения, и сюжет воспринимались как безжалостное саморазоблачение, все это и завораживало, и шокировало одновременно.

По Норвегии прокатилась волна восторженного восхищения Гамсуном. Редактор газеты «Верденс Ганг» так откомментировал фрагмент романа молодого писателя: «Фрагмент заслуживает внимания как свидетельство необычного литературного таланта, которому присущ острый взгляд, умение писать достоверно и убедительно. Автор написанного, новая неизвестная нам личность, откровенно распахивает нам свою душу. Среди нас появился очень талантливый писатель». В Копенгагене Гамсун прилагал все усилия, чтобы никто не узнал его имени. Он умолял супружескую чету Скрамов ни в коем случае не выдавать его.

Но «разоблачение» все же наступило через несколько дней. Это сделала норвежская «Дагбладет». А потом уже другие норвежские газеты и журналы с удовольствием сообщали, что «неизвестный писатель» был не кто иной, как их соотечественник Кнут Гамсун, достоинств сочинений которого они раньше не признавали, хотя они стилистически были близки истории, напечатанной в датском журнале.

Наконец-то пришло его время. Теперь все редакторы, профессора и издатели норвежской столицы, которые в течение восьми лет отвергали Гамсуна, принялись ссориться из-за того, кто первый открыл его талант. Постепенно это стало приносить ему дивиденды. Он решил использовать интерес к своей персоне и тщательно продумал, как именно это сделать.

Второго декабря 1888 года, менее чем через две недели после того, как он был вознесен на гребень волны восхищения, он написал письмо Юхану Сёренсену — владельцу бакалейного магазина в Кристиании, политику левого толка и издателю самой популярной в Скандинавии серии «Библиотека для всех». То, что это письмо было написано именно в этот день, отнюдь не случайность — в это воскресенье Гамсун был «посвящен» в писатели. Один копенгагенский корреспондент в Кристиании отметил, что ажиотаж вокруг «новеллы» Гамсуна «Голод» сопоставим с тем пристальным вниманием и интересом, которые в свое время сопутствовали драме Ибсена «Женщина с моря». Корреспондент писал также, что «сам факт публикации в Дании и содержание написанного свидетельствуют о том, насколько плохо Норвегия способствует развитию молодых талантов. Представитель следующего за Ибсеном поколения, обладатель таланта уровня Достоевского, мог бы умереть от голода в столице своей родной страны».

Гамсун поведал Сёренсену, что по-прежнему пребывает в нищете, у него нет средств, чтобы написать три задуманные им последующие части романа. «То, что я опубликовал фрагмент незавершенной книги, связано с нищенским существованием, которое я влачу Я не в состоянии работать хорошо, работать с радостью, как бы мне хотелось. Я сижу в мансарде, где ветер дует сквозь стены, печки нет, сумеречно, свет проникает сквозь маленькое окошко. У меня почти нет возможности выходить из дома, так как холодно, а у меня совсем скверно с одеждой».

Гамсун не мог лгать норвежскому издателю, он признал, что вступил в контакт с издательством Филипсена, которое и опубликует роман «Голод». Поэтому он соблазнял издателя новой книгой, «романом, который, я уверен, будут читать. Но сейчас я не в том положении, чтобы целиком сосредоточиться на его написании, сначала надо закончить, „Голод“».

Сёренсен немедленно выслал Гамсуну двести крон. Этого в те времена могло хватить на тысячу дешевых обедов или на оплату мансарды в течение четырех лет. Издатель, выпустивший в свет многие выдающиеся произведения, назвал фрагмент «Голода» шедевром. Кроме того, Сёренсен обещал Гамсуну, что будет выплачивать ему такой же процент с тиража, что и Ибсену.

В тот же день Гамсун разразился ответным длинным письмом, в котором хотел выразить свою благодарность, но постоянно увязал в описаниях мельчайших деталей своего бедственного положения и расстроенных нервов: «В течение последних шести недель мне приходилось укутывать левую руку полотенцем, потому что я не мог согреть ее своим дыханием, кроме того, я мог зажечь спичку только под столом, иначе от сквозняка она тут же гасла».

Переигрывание

В датской столице наступило предрождественское время. Кнут Гамсун выкупил свой саквояж и другие заложенные вещи. Кроме того, он накупил себе одежды. Он согласился выступить в Студенческом обществе, «а там ведь будут исключительно интеллигентные люди, и мне ни к чему срамиться перед ними. Остальное меня не волнует. Я уже не новичок на трибуне», — самоуверенно убеждал он своего будущего издателя, Юхана Сёренсена в Кристиании. Он наверняка проявил бы больше осмотрительности, если бы только знал, как характеризовал его Кристофер Янсон Эдварду Брандесу. Янсону очень понравился фрагмент «Голода». Но одновременно бывший работодатель Гамсуна весьма скептически отнесся к его мнениям и оценкам в области литературы, поскольку считал его типичным самоучкой, без систематического образования и фундаментальных знаний.

И вот вечером 15 декабря 1888 года Гамсун поднимается на трибуну. Элегантно одетый на деньги, полученные за еще не написанную книгу, он начинает обличать Америку за отсутствие в ней духовной жизни. Он говорит о возгласах ликования, раздающихся в Америке по всякому поводу и без повода, о шумной суете, которая, правда, за два столетия сумела сделать из разношерстного европейского сброда добросовестных работников. А вот никакой духовной культуры Америка не создала. Повсюду лишь суетливый восторг, грохот парового молота и грубоватое добродушие, с которым янки встречают европейцев.

Содержанием литературы являются любовные истории и пальба из пистолета. В ней нет подлинной жизненной наполненности. В ней нет изображений душевных движений. Она на три этапа развития отстает от европейской. Он в пух и прах раскритиковал поэзию Уолта Уитмена, а также идеи признанного гуру философии янки — Ральфа Уолдо Эмерсона, у которых, по его мнению, совершенно отсутствуют психологические представления, умение нарисовать проникновенную картину, живые трепетные человеческие чувства.

Настроение в зале было восторженное. Вот он, радикализм, этот человек плюет в лицо всем политическим и литературным корифеям, которые прославляли Новый Свет. Да здравствует старушка Европа! Да здравствует Копенгаген! Да здравствует новое поколение поэтов, духовных аристократов!

Было объявлено, что продолжение последует 12 января.

Как только утихли аплодисменты, многие стали продвигаться к трибуне. Среди них был и Густав Филипсен. Гамсун опасался, что издатель не захочет напечатать текст его лекций после того, как он воочию убедился, насколько радикальны его взгляды.

Наконец Филипсен дождался возможности обратиться к выступавшему. Он сказал, что с огромным удовольствием готов опубликовать услышанное.

Все пытались поближе рассмотреть Гамсуна. Известно, насколько эксцентричен автор «Голода». И он редко разочаровывал окружающих. О нем ходило множество анекдотов.

Его амбиции все росли, и он продолжал игру с издателями. «В конце концов, мир прекрасен», — писал он Сёренсену, пытаясь найти с ним общий язык. Он старался завоевать норвежского издателя своими откровениями о том, как датчанин Филипсен огорчил его своим советом писать для массового читателя, тогда как вся внутренняя суть Гамсуна восстает против этого, для толпы он не сможет написать ни единой строчки.

Он не собирался упрощать психологические описания. Он пообещал, что после того, как Филипсен опубликует две его книги, Гамсун будет готов публиковаться только у Сёренсена, в Норвегии.

За две недели до Рождества Гамсун уже писал письмо своему будущему издателю с благодарностью за полученные от него двести крон.

Наконец ему удалось посмотреть одну из пьес Стриндберга «Фрёкен Жюли». Тут же у него возникло желание сочинить современную пьесу о «душевной жизни», после того как он закончит психологический роман. Во всяком случае, у него в запасе достаточно описаний различных движений души, заверял он Эрика Скрама. «Кое-какие из них я перенес в „Голод“, но сейчас все думают, что безумные поступки, совершаемые Андреасом Тангеном, — последствия голода, но, увы, это не так! Люди вообще считают меня сумасшедшим. Но я, черт возьми! — не сумасшедший!»

Филипсен, несомненно, имел доброжелательный характер, был человеком ученым, но не любящим поучать других, в разговорах больше слушал, нежели отстаивал свое мнение. Он был восхищен упорством этого норвежца, который был на двенадцать лет моложе его и так жаждал облагородить свой талант.

В рождественский сочельник Гамсун посетил дом Амалии и Эрика Скрам, и вот здесь он в беседе с ними попытался рассказать о том, что ему довелось пережить в Америке в ожидании смерти. Но рассказ получился довольно бессвязный. О многом он умолчал, в частности о своих взаимоотношениях с Друде Янсон, с которой Амалия Скрам была знакома.

Поздно вечером, когда он вернулся домой, ему стало как-то не по себе. На следующий день он ощутил во рту привкус крови. Это подействовало на него удивительным образом: его буквально накрыла волна вдохновения, и он писал непрерывно в течение нескольких часов и сочинил десять страниц текста. Потом волна отпустила его, и он увидел, что написанные им страницы «очень удачные, просто замечательные. Здесь, по моему разумению, есть отдельные слова и выражения, которые я не променял бы даже на свою жизнь», восторженно делился он своими мыслями с Эриком Скрамом. Вот как он описывает свои ощущения и мысли: «Кровь подсказывает мне, что я нахожусь в духовной связи со Вселенной, со Стихией», — и кроме того, он рассказывает о своем амбивалентном отношении к эротике.

Эрик Скрам узнает о его неукротимой страсти к Друде Янсон, о том, как ему представилась возможность совершить грехопадение «в том самом доме, где я жил; эта возможность была мне буквально предоставлена. Но я не захотел ею воспользоваться». Кнут писал Скраму, что не поручился бы за себя, если бы сам умолял даму встретиться с ним, но в такой ситуации он ее отверг.

Много лет Гамсун держался вдали от женщин, и одному Сатане были ведомы его фантазии о взаимоотношениях между мужчиной и женщиной. Теперь женщины мечтали о нем, замужние и незамужние. Он умел вести с ними многообещающие беседы, он заставлял их смеяться, удивляться сказанному, а порой незаметно передавал им записки.

Многие из этих женщин обещали ему прийти на его лекцию, которая должна была состояться после новогодних праздников.

12 января 1889 года Гамсун прочел в копенгагенском Студенческом обществе еще одну лекцию об Америке. В зале появился Георг Брандес, и это добавило Гамсуну волнения.

В тех различных питейных заведениях, где бывал Гамсун, его тяга к лицедейству и розыгрышам вызывала восторг. Шумная ресторанная жизнь предполагает такого рода вещи, разного рода выходки органически присущи ей. Напротив, в культурных, благопристойных буржуазных кругах к нему относились высокомерно и настороженно. Многие пришли к выводу, что мнение этого норвежца порой весьма легковесно и пробелы в его образовании гораздо более значительны, нежели он не без кокетства признавал. Острые на язык спорщики легко выставляли эти пробелы на всеобщее обозрение. Гамсун очень боялся публичных дискуссий, которые обычно следуют после окончания лекции.

Георг Брандес не мог не заметить отсутствия академического образования у автора «Голода» и язвительно иронизировал по поводу шумихи, поднятой вокруг этого «кривоногого норвежца». При этом Брандес обратил внимание и на нечто иное в Гамсуне, что ему хотелось рассмотреть поближе. Вот почему тогда, 12 января, он столь внимательно изучал Гамсуна, стоящего на трибуне Студенческого общества. Когда аплодисменты стихли, Брандес взял слово и произнес благодарственную речь, которая, по мнению лектора, «явилась самым теплым признанием, о котором я только мог мечтать в своей жизни. Если я заслужил хотя бы половину этих похвал, тогда я могу считать себя великим человеком», — хвастался он своему другу, журналисту из Миннеаполиса.

В тот же день Гамсун написал благодарственное письмо самому Брандесу: «Если бы только я мог быть уверен, что я и на самом деле заслужил Вашу благожелательность и получил знак признания, я никогда в жизни не пожалею о тех тяжелых днях, которые я испытал ради этого». Георг Брандес согласился встретиться с ним.

Все шло хорошо, пока они находились в отношениях, которые связывают ученика и наставника, Гамсун знал свое место и всячески демонстрировал желание следовать советам Брандеса. Сам Брандес происходил из буржуазной еврейской семьи, и разные жизненные обстоятельства привели его к тому, что он вел жизнь свободного интеллектуала, не связанного ни с какими академическими институтами. Возможно, Гамсун и Георг Брандес ощущали между собой какую-то общность, у обоих была психология изгоев общества.

Оказалось, что работа по превращению прочитанных лекций в текст книги требует гораздо больших усилий, нежели Гамсун предполагал. Он утешал себя тем, что деньги, которые он получит за эту книгу, можно будет считать легко заработанными и что читатели будут поражены его литературным мастерством. При этом он вполне отдавал себе отчет, что на книгу могут быть и нападки.

В кратком резюме содержания он пытался создать впечатление, что книга является диссертацией. Кое-какие свидетельства подобного подхода имеются и в тексте. Когда книга «О духовной жизни современной Америки» была окончательно готова к публикации, Гамсун счел необходимым снабдить ее «предисловием»: «Писать правдиво — это вовсе не значит писать объективно или учитывая мнение обеих сторон, напротив, стремление к правдивости основано на бескорыстной субъективности».

Правда, о точном следовании этому девизу он мало заботился.

После того как он высмеял изобразительное искусство, театральную жизнь и условия духовной жизни в Америке, он взялся за ее другие отрицательные черты. Ну, например, не мог пройти мимо того факта, что приехавший сюда иностранец не имеет возможности отстаивать здесь свои мнения: «Он чувствует на себе деспотизм свободы — деспотизм, еще более невыносимый, потому что он навязывается людьми самодовольными и необразованными» [9: 146]. Гамсун ни единым словом не обмолвился о Марке Твене, которым всегда восхищался.

Непонятно, куда делось его огромное восхищение американским инженерным искусством, связанным со строительством мостов и прекрасных зданий. Теперь он уже писал, что архитектурный стиль дворцов на Мичиган-авеню в Чикаго соответствует лишь возможностям, заложенным в «негритянских мозгах», не более того. Современные американские женщины тоже никак не отвечают требованиям его вкуса: американская женщина занята тем, что бережет нервы, наслаждается чтением негритянской поэзии и совершает променады. Американец — «дитя современности, выскочка, самоучка в области образования и этикета» [9: 180], заявляет он, не думая о том, что подобная характеристика вполне относится, по свидетельству многих, и к самому автору книги.

Некоторые признаки духовной элиты когда-то существовали в южных штатах, но когда в результате Гражданской войны и демократизации, идущей с севера, негры стали господами по отношению к бывшим рабовладельцам, черты аристократизма здесь сошли на нет. «Негры так и остаются неграми — тропическими зачатками людей, существами, у которых в голове кишки вместо мозгов, атавизмами на теле общества белых людей» [9: 198].

Старый Свет должен прекратить восхваление политической демократии Нового Света или с содроганием уразуметь, к чему это приводит: «Вместо создания духовной элиты в Америке занялись выращиванием мулатов» [9: 198].

Вся его суть восставала против сказки о демократии и народном представительстве, как он писал своему товарищу по эмиграции вскоре после своего возвращения в Копенгаген. Ровно через десять месяцев он разразился книгой, каждая фраза которой была плевком в адрес «Brave New world». В это время Георг Брандес увлекался творчеством Ницше. Весной 1888 года на своих лекциях он представил немецкого философа Скандинавии, эти лекции Брандеса привлекли большое внимание и имели общественный резонанс. Идеи Ницше о толпе, массе, посредственностях и исключительных личностях стали предметом разговоров между Гамсуном и Брандесом зимой, после Рождества 1889 года. В «Ню Юрд» также много писалось о Ницше. В заключительной главе книги об Америке, «Черное небо», Гамсун с восхищением воспроизводит ницшеанские идеи — заменить рабскую мораль, связанную с идеалом равенства, естественной, природной моралью и нравственным принципом, связанным с идеалом сверхчеловека.

Прошло уже десять лет с тех пор, как Гамсун держал в руках только что написанную книгу.

Казалось, он достиг определенного положения, когда уже мог получать процент с тиража, так же как и сам Ибсен!

Он попросил одного своего друга свято хранить тайну, то есть никогда публично не разглашать, что это именно он является автором фрагмента «Голод», напечатанного в «Ню Юрд». Вот как он объяснял свою просьбу: «Я настолько раскрылся в этом фрагменте, а в дальнейших частях это еще больше усилится. Представляю, какой ужасный шум поднимется, когда вещь будет опубликована целиком».

В связи со всеми этими переживаниями он стал часто бывать в «Бернине» и других подобных заведениях в центре Копенгагена. Вращаясь в литературных кругах Копенгагена, Гамсун пристрастился к алкоголю, часто произнося при этом речи во славу кофейных бобов как средства от похмелья.

Он изо всех сил стремился быть в центре внимания и откровенно сердился, если кто-то отказывался выпить за его счет. Кое-кто шептал о том, что Гамсун — выскочка, другие понимали, что эта невероятная жажда демонстрации экономического благополучия связана с тем, что многие годы ему приходилось жить, рассчитывая на благотворительность других. Казалось, Гамсун вел себя все время так, как будто хотел от чего-то откупиться.

Божественное безумие

Во время пасхальной недели 1889 года Гамсун покинул Копенгаген.

Он уже три года не был в Кристиании, но когда вышел из копенгагенского поезда на Восточном вокзале, оказалось, что на родине его ждет теплый прием. Издатель и владелец бакалейных магазинов Юхан Сёренсен предложил ему пожить у него на вилле, находившейся вблизи столицы. В тот же самый вечер там состоялся большой прием в честь приезда Гамсуна. Были приглашены члены стортинга, пришли и многие университетские профессора, а также представители левой прессы Ларе Холст из «Дагбладет» и Улав Томессен из «Верденс Ганг». После обеда присутствующие разделились на небольшие группки. Почетный гость и хозяин были поглощены разговором друг с другом, в то время как и гости вели свои разнообразные беседы. Через некоторое время многие заметили, что разговор этих двоих становится все более и более громким. Под влиянием многочисленных рюмок коньяка Гамсун стал обвинять Сёренсена в том, что тот прямо-таки обожествляет Бьёрнсона.

На третий день Пасхи наш духовный аристократ поведал свою печаль датскому издателю Филипсену: «Я чувствую себя полной развалиной. Здесь ужасная обстановка для моей нервной системы. Хозяин шаг за шагом просто убивает меня своими разговорами <…>. И кроме того, эта атмосфера, в которой живут все эти люди, она совершенно непригодна для меня. Вы даже не можете себе представить, насколько отсталыми являются здешние так называемые передовые люди».

Редакторы журналов и газет Кристиании раскопали его ранее отвергнутые статьи и новеллы и теперь жаждали опубликовать их. «К моему изумлению, все тут вокруг меня только и говорят, что всегда верили в мою незаурядность <…>. О боже, как это отвратительно», — жаловался он в том же письме.

Гамсун испытывал острое, прямо-таки язычески сладострастное наслаждение от возможности отказаться от тех или иных публикаций, от приглашений в гости, так же как и от приглашения остаться жить в доме Сёренсена, рассчитывавшего стать его новым издателем.

Нет, теперь Гамсун устремился в Вальдрес, чтобы подлечить нервы и продолжить работать над рукописью, которая станет впоследствии книгой «Голод».

Первой норвежской газетой, поместившей рецензию на книгу об Америке, была «Дагбладет». В весьма благожелательной статье ее автор с большой похвалой отзывался о публицистическом даре Гамсуна, его умении склонять других на свою сторону. Над таким утверждением Гамсун слегка посмеялся, но ему стало уже совсем не до смеха, когда Эдвард Брандес, выступивший со статьей в датской газете «Политикен», обнаружил в его книге множество несообразностей. То же самое писали и другие рецензенты. Но все же одна из рецензий невероятно порадовала Гамсуна. В газете «Верденс Ганг» о нем написал Георг Брандес. Он охарактеризовал Гамсуна как сверхчувствительную, аристократическую натуру, для которой губительно пребывание в холодной атмосфере, и, вероятно, душа его стремится в некое маленькое теплое сообщество, члены которого — свободные от предрассудков высокообразованные люди, составляющие рафинированную элиту. Гамсуну было известно, что Брандес, говоря о неподходящем месте, отнюдь не имел в виду норвежскую столицу, как могут вообразить себе норвежские читатели, а намекал на литературные круги Копенгагена. В конце Брандес однозначно заключил: «Перед нами новый выдающийся норвежский прозаик, самостоятельно мыслящий литератор, который уже занял место в литературном мире и у которого есть перспектива».

Гамсун решил остаться в Кристиании до весны 1890 года, когда он должен представить рукопись «Голода» своему датскому издателю. А для этого ему были нужны деньги.

И тогда он решил продемонстрировать, что находится в хорошей творческой форме, что он многообещающий автор, так, чтобы редакторы «Дагбладет» и «Верденс Ганг» — конкурирующих между собой изданий — оба были в нем заинтересованы.

Между делом он написал новеллу об отчаянном игроке, которую назвал «Азарт».

Потом ему придется в этом раскаяться.

В течение десяти лет после своей первой неудачи в Копенгагене Гамсун был одержим страхом, что он недостаточно оригинален как писатель. С опубликованием фрагмента «Голода» он получил достаточно доказательств и подтверждений со стороны буржуазной культурной среды в Копенгагене, что он никому не подражает и обладает собственным литературным стилем. Однако хрупкое чувство самоуважения, которое поддерживало его, когда он так упорно работал над «Голодом», едва не было полностью разрушено в связи с обвинением в плагиате. Именно этого он стал опасаться после выхода в 1889 году на норвежском языке романа Достоевского «Игрок». Поэтому он попросил редактора «Верденс Ганг» вернуть рукопись еще не вышедшей новеллы «Азарт». Редактор с извинениями отказался возвращать рукопись, заявив, что уже поздно, так как именно этот материал должен заполнить три из восьми рождественских страниц его издания. При этом редактор всячески успокоил Гамсуна, заверив, что для них обоих ситуация совершенно ясна, что в случае возможного недоразумения он вполне сможет подтвердить, что у Гамсуна не было ни малейшего намерения подражать Достоевскому, чтобы потом быть обвиненным в плагиате. В это время еще ни у кого не возникало подозрения в том, что существует сходство между написанной Гамсуном новеллой и произведением русского писателя. Обвинения возникли позднее.

В течение трех первых месяцев следующего десятилетия Кнут Гамсун закончил «Голод», книгу, которая, как никакая другая, отразила борьбу автора за физическое выживание.

У главного героя нет прошлого, у горожан его не бывает. В сельском сообществе все знают, из какой семьи человек происходит, и потому при его характеристике принимают в расчет разные обстоятельства. В городе человек является таким, каким он предстает в каждый конкретный момент.

Когда Гамсун описывает страдающего от голода человека, скитающегося по норвежской столице, личность, очень похожую на него самого, то сначала он, следуя своему замыслу, изображает изменчивые движения души страдальца. Его герой, пройдя многие испытания, выживает и одерживает победы.

Герой «Голода» произносит речь, обращенную к ростовщику, который удивлен тем, что тот возвращается к нему, чтобы забрать огрызок карандаша, который случайно остался в кармане заложенной им жилетки: «Хоть у этого огрызка карандаша и жалкий вид, благодаря ему я стал тем, что я есть, нашел, так сказать, свое место в жизни <…>. Поэтому неудивительно, что я захотел получить назад этот огрызок карандаша, он имеет для меня слишком большую цену, он мне все равно что маленький друг» [1; I: 53].

Голод ужасен, но он не смертелен для того, в ком пробуждает творческие возможности.

Вот как он описывает это переживаемое героем озарение, связанное с творчеством: сначала приходит на ум какое-то удачное слово, потом «…одно слово влечет за собой другое, они связно ложатся на бумагу, возникает сюжет; сменяются эпизоды, в голове у меня мелькают реплики и события, я чувствую себя совершенно счастливым. Как одержимый, исписываю я страницу за страницей, не отрывая карандаша от бумаги» [1; I: 65].

Он начинает быстро сочинять, сосредоточившись на своей цели. Когда он видит, что это — лучшее из созданного им, то встает на колени и благодарит Всевышнего «за чудо, свершившееся в душе по воле неба, отклик за вчерашний крик о помощи. „Там Господь! Там Господь!“» [1; I: 67].

Герой «Голода» предлагает рукопись в газету. Наконец редактор осознает гениальность автора.

Так заканчивается первая часть романа. Тот фрагмент, который он напечатал в «Ню Юрд», становится второй частью книги. Андреас Танген не только временно спасен, происходит нечто гораздо более важное. Ему удается достичь невиданных творческих результатов, создать нечто невероятное. Творческий дух героя романа преодолел все физические страдания.

Герой испытывает муки, связанные с накалом страстей, которые он переживает по отношению к женщине, названной им фантастическим именем Илаяли, и другим персонажам. Но самая острая борьба происходит между в высшей степени земными, телесными устремлениями и одержимостью божественным безумием.

Таким предстает Гамсун в книге «Голод», которую можно назвать протестом против сытости и прагматизма. Да, ведь это не кто попало бродит по Кристиании и измышляет все новые и новые способы заглушить голод. Это — творец, писатель, которому предстоят великие деяния, силы судьбы сделали на него ставку: «А там, на небесах, восседал Бог и не спускал с меня глаз, следил, чтобы моя погибель наступила по всем правилам, медленно, постепенно и неотвратимо. Но в преисподней метались злобные черти и рвали на себе волосы, оттого что я так долго не совершал смертного греха, за который Господь по справедливости низверг бы меня в ад…»[1; 1:78].

Голод и различные искушения преследуют Андреаса Тангена во все более погружающейся в осень Кристиании, и он совершает один грех за другим. И в сумме эти грехи составляют немалую величину. Но самого главного греха — писать без вдохновения, ниспосланного Всевышним, он не совершает. Вот он уже почти сдается: «И я принимаюсь сочинять как попало, записываю все, что приходит в голову, лишь бы поскорей кончить и отделаться. Я пытаюсь внушить себе, что меня вновь осенило вдохновение, я лгу, грубо обманываю себя и пишу дальше, точно мне не нужно подыскивать слов» [1; I: 186].

Но персонажу «Голода» удается собрать последние остатки воли, которые, как предписывает нам Священное Писание, мы должны собрать в борьбе с искушениями, когда необходимо — отринуть плотские устремления, которые ведут к предательству. Он буквально перегрызает карандаш зубами. Это действие, приобретающее сакральный смысл, благословляет его выдержать самое последнее испытание.

Таким образом, остается только приносить жертвы. Среди всех потрясений, которые израненная душа героя вынесла и запечатлела во время его долгих скитаний по Кристиании, особенно выделяется одно: мальчик сидит на тротуаре перед ночлежным домом и играет бумажными полосками, вдруг из окна высовывается рыжебородый мужчина, плюет на голову мальчика и насмехается над ним. Несмотря на ужасающее чувство голода, герой находит в себе мужество, чтобы утешить ребенка — отдать ему свое последнее печенье.

Ребенок и жестокий взрослый — Гамсун знал об этом как никто другой на свете.

В сентябре Гамсун написал своему датскому издателю письмо, в котором оправдывался, почему работа движется так медленно: «Ясное дело, теперь все ожидают, что раз фрагмент был гениальным, то таковой будет и вся книга; боюсь, что этого не получится». Через полгода, когда он почти закончил книгу, видно, что страх не достигнуть заявленного уровня уже покинул его: «Мне кажется, что подобной книги еще никому не удавалось написать, по крайней мере здесь у нас», — заявляет он.

Поэт и соблазнитель

Пасхальные дни 1890 года Гамсун провел в Копенгагене. В Норвегии он пробыл целый год, намного дольше, чем первоначально намеревался.

Неугомонный издатель буквально вырвал новую рукопись из рук Гамсуна, стоило тому сойти на берег, и тут же отослал ее в типографию. Таким образом, Филипсен обеспечил себе и на будущее несомненное право получить от Гамсуна последние фрагменты романа. Очень эффективными оказались постоянные напоминания издателя о толпе кредиторов Гамсуна. Наиболее настойчивых из них Гамсуну удалось отвадить лишь непосредственно отослав к издателю. Денежных претензий скопилось так много, что Гамсун уже и не помнил, кому и сколько задолжал.

А вот о женщинах ему очень даже приходилось помнить.

Как-то в конце мая — начале июня Гамсун сидел в дешевом кафе в Копенгагене. В зал вошел мужчина и сел за соседний столик. Ему сорок, а может быть, сорок пять. Это историк литературы, переводчик, редактор словарей и автор научно-популярных книг; Гамсун бывал у него в гостях, им доводилось вместе встречаться у знакомых, бывать в общих компаниях в ресторанах. Теперь они почти не смотрят друг друга.

Гамсун готов ко всему — от яростных обвинений и угроз до униженных просьб. Но ничего не происходит. Эрхард Фредерик Винкель Хорн не произносит ни единого слова. Время идет, ситуация становится все более и более невыносимой для Гамсуна. Гамсун несколько раз окликает официанта, для того чтобы расплатиться, давая этим понять, что у них немного времени для разговора. А разговор неизбежен, учитывая события последнего времени.

Наконец официант подходит к столику Гамсуна. Винкель Хорн продолжает хранить молчание. Он никак не дает понять, что ему известно, что человек, сидящий неподалеку, состоит в близких отношениях с его женой Анной Ингеборг Марией Равн. Гамсун размышляет о том, следует ли ему проявить инициативу. Молчание сидящего рядом с ним за столиком мужчины заставляет его сгорать со стыда. В конце концов Гамсун расплачивается и уходит.

Двумя часами позднее он взволнованно и во всех деталях описывает произошедшее в письме к наиболее близкому из своих знакомых в Копенгагене — Эрику Скраму. Тот в полной мере был посвящен в эту историю. Гамсун просит Эрика Скрама поговорить с Винкелем Хорном.

Одна из причин, почему Гамсун не заговорил в питейном заведении с Хорном сам, была связана с тем, что он не был уверен, что разговор Скрама и Хорна уже состоялся.

«Почему же он так ничего и не сказал мне, ведь у него явно есть повод для мести?» — спрашивает он Эрика Скрама. «Почему, черт побери, он не предъявляет ко мне претензий, хотя случай для этого вполне подходящий? Никак, будь я проклят, не могу взять это в толк. Умоляю тебя, милый мой Скрам, попроси В. X. покончить с этим. Мне невыносимо как ни в чем не бывало встречаться с ним. Мне этот человек нравится, и я едва не вступил с ним в разговор первым, так невыносимо было его молчание. Мне необходимо знать, как себя вести».

Он просит Скрама разъяснить ему, как Винкель Хорн думает наказать Гамсуна, чего ему ожидать, и только бы он не наказывал его молчанием, молчание — хуже всего. Еще раз такой сцены ему не выдержать. «Сдается мне, этот человек хочет выглядеть благородным, и все в этом роде. Скажи ему прямо, что если он намеревается и впредь проделывать со мной такие шутки, то, клянусь, так и вцеплюсь ему в глотку. Пусть так и знает! Я кровно оскорбил этого человека, и я готов отвечать за это, хоть сейчас».

Гамсун, как и персонаж его романа, весьма переменчив в своих настроениях, в том же письме он вдруг начинает выражать сочувствие по отношению к Винкелю Хорну: «Трудно себе представить что-либо смешнее этой дьявольской истории, мне муж моей любовницы нравится больше, чем она сама. Теперь, когда я встретил его и увидел, как он постарел и поседел, мне хотелось просто броситься ему на шею». И посреди сочувствия, как у героя «Голода», тут же проявляется агрессия: «А если ему придет в голову сунуться ко мне со своим прощением, то тут уж я за себя не ручаюсь, разрази меня Господь».

Таким образом, он давал понять, что для него важно спокойно ходить по Копенгагену и не бояться встретить Винкеля Хорна. «И если он не перестанет носиться со своей гнусной местью, то я плюну ему в рожу и выцарапаю его скорбные глазки. Вот мое последнее слово».

На полях он добавил: «Я знаю, он говорит, что собирается что-то предпринять, но почему он ничего не делает?»

Либо Гамсун не понимал, либо был не в состоянии понять, что та встреча и была именно тем, что предпринял Винкель Хорн.

Непосредственно вслед за этим событием Гамсун покидает Копенгаген, разослав только что отпечатанные в типографии экземпляры своего романа «Голод» по рецензентам в Дании, Швеции и Америке, предварив его замечанием, что он не имеет никакого отношения к повествованиям о помолвках, пикниках и балах и что это вообще не роман. «Что меня интересует, так это удивительные порывы чувствительной человеческой души, причудливая жизнь духа, нервные мистерии в изголодавшемся теле. В книге одна сквозная тема, но я стремился к тому, чтобы она прозвучала как многоголосье, как множество оттенков и звуков». Ему необходимо было предотвратить возможную в дальнейшем критику Брандеса, который приоткрыл для него дверь в мир литературы, когда писал, что высоко ценит повествовательный талант писателя и его подлинно аристократическую натуру, в связи с выходом в свет его книги «О духовной жизни современной Америки». Теперь, бегло пролистав «Голод», Брандес как бы захлопнул перед ним эту дверь. Он написал Гамсуну, что роман кажется ему монотонным.

То, что Брандес отверг «Голод», было самое худшее, чего мог ожидать Гамсун: «Я чувствую себя одиноким без Вас, если Вы лишаете меня Вашей поддержки, то тогда, разумеется, незачем и продолжать писать <…>, у меня нет никого, кроме Вас», — сетовал он. Возможно, Брандес просто невнимательно прочел его книгу. «Если мы займемся подсчетами, то полагаю, что в моей книге обнаружится не меньше захватывающих душевных переживаний, чем, к примеру, в „Преступлении и наказании“».

Георг Брандес не захотел писать одобрительный отклик на роман «Голод». Рационалист Брандес ничего не имел против некоторой доли безумия, если только при этом сохранять общий разумный взгляд на мир. А в герое «Голода» он увидел лишь неврастеника на грани гибели. Радикал Брандес поднял знамя борьбы против Бога и клерикалов, против политиков, но не против здравого смысла. У него не было ни малейшего желания восхищаться литературным персонажем, которого его интеллект отвергал.

Спустя четыре дня после того, как Гамсун униженно просил милости у главного апостола скандинавской литературы, 4 июня 1890 года, он взошел на борт парохода. Правда, это был отнюдь не тот корабль, который мог взять курс на Антверпен, чтобы потом отправиться в Тунис, Пирей, Смирну, Салоники, Севастополь, Одессу и далее на Балканы. У него не было средств на подобное путешествие, мечтами о котором он делился со своими знакомыми в Осло и Копенгагене. Гонорар за «Голод» составил целые 2100 крон, но большая часть этой суммы безвозвратно канула в долговую дыру, которая, как известно, образовалась у Гамсуна, и при этом он так и не освободился от настойчивых требований кредиторов.

И вот теперь, как ему казалось, он нашел способ для создания надежного экономического положения. Ему следует в течение двух-трех месяцев написать новую книгу, которая и даст ему возможность отправиться в это большое путешествие. Книга будет состоять из двух-трех психологических новелл, делился он своими идеями с друзьями.

Между тем пароход направлялся в тот самый город, с которым у Гамсуна были такие напряженные отношения. При этом он вовсе не жаждал ловить на себе взгляды знакомых и незнакомых обитателей столицы и выслушивать разного рода замечания в связи с тем, что газеты наперебой гадали, в какой степени автобиографична фигура главного героя «Голода».

Едва прибыв в Кристианию, через несколько дней Гамсун отправился в новое путешествие, на этот раз вдоль извилистой южной части норвежского побережья. Ну что же, и это было неплохо. Перемена мест не была редкостью в его жизни, так он несколько раз поступал ранее, особенно в Америке, и всегда это оправдывало себя, порой результат был ошеломляющим.

И вот, так или иначе, он сошел на берег в Лиллесанне, маленьком городке на юге, который постепенно становился все более и более процветающим. Его почти полуторатысячное население жило морем и лесом, благодаря чему в городке была создана — предмет всеобщей гордости — судоверфь с первоклассным деревообрабатывающим производством.

С парохода он сошел в расстроенных чувствах.

Он все думал о мнении, высказанном Брандесом: оно произвело на Гамсуна такое впечатление, словно о его голову разбили бутылку.

При этом рана, нанесенная драмой ревности, разыгравшейся между Гамсуном и Фредериком Винкелем Хорном, кровоточила еще сильнее. Как-то он посетовал одному из друзей, как грустно ему его постоянное пребывание в одиночестве, что у него нет настоящего дома, а только временные неуютные пристанища, нет ни жены, ни постоянной возлюбленной, что он часто путешествует, а ему не с кем прощаться при расставании и не к кому стремиться домой.

В Лиллесанне он жил в пансионате, здание которого было раньше портовым складом. С его большой веранды открывался чудесный вид на площадь и гавань. Каждый вечер приплывали большие пароходы, главное событие дня для местных жителей. Гамсун быстро приобрел здесь друзей и знакомых.

В то время шли пересуды о том, что «Голод» — кощунственная и эротическая книга, что Гамсун ведет себя весьма возмутительно с дамами и морочит голову одной из многочисленных соломенных вдов этого города. Собственно говоря, так и было, если судить по переписке того времени.

Даме было двадцать шесть лет, она была замужем за морским офицером, который часто бывал в дальних плаваниях, они были женаты уже три года, но она все еще была бездетна. В городке, где всего полторы тысячи жителей, такие вещи долго скрывать невозможно.

За несколько месяцев до этого Гамсун жаловался, что датский рогоносец так и не затеял мужского разговора с ним. Ничего себе, молча сидел за ресторанным столиком, неподалеку от любовника своей жены! А вот в Лиллесанне ему довелось встретиться с настоящим мужчиной. Морской офицер весьма недвусмысленно дал понять литератору, чтобы тот держался подальше от его жены. Правда, и любовный угар уже прошел. В любви для Гамсуна важно было быть завоевателем, его сводила с ума возможность покорить женщину. Чем более недоступен был объект, тем более желанен для Гамсуна. И когда он находился в подобном состоянии, то воображение его разыгрывалось безгранично, он любил представлять себе на разные лады то, что должно было неизбежно случиться. Влюбленность подобна творческому вдохновению, экстазу, когда как бы возносишься на гребень волны, а потом весь изможденный, обессиленный опускаешься вниз.

Новые слухи и сплетни о нем достигли апогея, когда Гамсун в один прекрасный день получил телеграмму, вдохновившую его на поездку, после чего он, с небольшим багажом, взошел на борт парохода, чтобы плыть в соседний городок. Его заинтересовала эксцентричная англичанка Мэри Чевелита Дунн, у которой было весьма бурное прошлое. Ее предки были австралийского, ирландского и валлийского происхождения, жили в Германии и Америке. И вот она оказалась в Норвегии, с любовником-алкоголиком, которого теперь уже не было в живых.

С того самого воскресного вечера, когда Гамсун вошел к ней в комнату, она потеряла голову. Это был сентябрь 1890 года. Они были ровесники, оба занимались художественным творчеством. Ей надо было уехать. Они условились о переписке в ожидании новой встречи в Норвегии.

Обогащенный множеством новых впечатлений, он вернулся в Лиллесанн, окунулся в его причудливую атмосферу. Жизненный опыт этих дней он использовал при написании книги, которая, как он считал, будет лучше «Голода».