От волшебной флейты к боевой трубе

В начале зимы 1938–1939 года, в то время как Мария Гамсун вплоть до Рождества находилась в Германии, Кнут Гамсун у себя в Нёрхольме расположился в большой комнате на втором этаже. Он устроился за огромным столом, за которым его дети обычно делали уроки, таким образом, чтобы дневной свет освещал всю столешницу. За этим столом он проводил много времени: он читал, кое-что писал, по большей части письма. На стену он повесил огромную карту Европы, к которой постоянно обращался во время чтения газет. Специальными значками он отмечал все географические пункты, о которых сообщали военные корреспонденты.

Чудесная страна его творческой фантазии, которую он так усердно культивировал в течение своей жизни, стала для него недоступна. Первый раз случилось так, что он должен был иметь дело только с реальностью. Может быть, продолжение романа «Круг замкнулся» не состоялось по внутренним творческим причинам, но не исключено, что это произошло еще и потому, что он сам оказался активно втянутым в драматические события своего времени?

В своем памфлете «О духовной жизни современной Америки», написанном сорок лет назад, он признал: вглядевшись в облик американской демократии, он пришел к выводу, что ей «необходимы решительные шаги, революционные действия отдельных индивидов, которые разом могут перенести человечество на несколько поколений вперед».

И вот он наконец нашел такого «отдельного индивида» — Адольфа Гитлера. Хотя сам писатель еще был в состоянии играть на своей волшебной флейте, он, вероятно, уже и не хотел делать этого. Военная труба оказалась для Гамсуна гораздо более подходящим инструментом.

Между тем в Норвегии подавляющее большинство считало, что следует, как и во время Первой мировой войны, держаться в стороне от военных событий. На состоявшейся перед самым Рождеством 1939 года в Стокгольме встрече видные государственные деятели Скандинавии вместе с министрами иностранных дел приняли решение о нейтралитете. Но для Кнута и Марии Гамсун, а также и для других ретивых сторонников гитлеровской Германии подобные заявления воспринимались как чистой воды надувательство. Они ни минуты не сомневались, что норвежские власти питают дружеские чувства к Великобритании и потому пытаются вести ту же двойную игру, что и во время Первой мировой войны — на словах заявляя о нейтралитете, в то же время поставлять в западные страны необходимые товары и материалы, оказывая тем самым давление на Германию.

Первые четыре месяца войны показали, как трудно маневрировать подобным образом и не быть втянутым в войну. В декабре три корабля союзников были потоплены немецкими подводными лодками в норвежских территориальных водах. На северо-востоке Норвегия граничит с Советским Союзом. Другие ближайшие соседи — на западе — Англия, на юге — Дания и Германия. У Норвегии самая протяженная в Европе береговая линия. Поэтому если бы какой-то великой державе удалось контролировать Норвегию, то ее флот имел бы возможность продвигаться вдоль норвежских берегов на расстояние 35 793 км и доминировать в Северном Ледовитом океане, Норвежском море, Северном море, проливе Скагеррак, а также в северной части Атлантического океана.

Ни Чемберлен, ни Гитлер, ни Сталин не сомневались в том, что норвежцы не откажутся от своей хитрой привычки где-то проявлять свою силу, а где-то ссылаться на нейтралитет. Но не только географическое положение Норвегии и длина ее береговой линии могли интересовать великие державы, в чьих руках была военная мощь. Почти все 11 миллионов тонн железной руды, которые ежегодно потребляла Германия в 30-е годы, закупались и вывозились из северной Швеции. Но дело в том, что почти в течение полугода порт Лулео был скован льдом. И потому через города Елливаре и Кируну были проложены железнодорожные пути до норвежского порта Нарвик.

С первого же дня, как только Уинстон Черчилль вошел в правительство Великобритании, он сразу же поставил на повестку дня вопрос о мерах по предотвращению транспортировки железной руды из Швеции в Германию. Неоднократно также рассматривались предложения о минировании порта и военном вторжении на норвежскую территорию, но такие идеи всегда отвергались в высших инстанциях. В это же время в Берлине бывший министр обороны Норвегии встречался с Гитлером. Видкун Квислинг возглавлял «Национальное единство», самую малочисленную партию Норвегии, но в своих амбициях он превосходил большинство политиков. Он давал понять, что намеревается организовать переворот и захватить власть в Норвегии. Квислинг утверждал, что знает о существующем секретном договоре между норвежскими и английскими властями, и что нейтральная политика Норвегии является, в сущности, пробританской политикой. Когда Квислинг покинул рейхсканцелярию, фюрер тут же отдал распоряжение: «Необходимо продумать вопрос об оккупации Норвегии».

В тот же день, когда состоялась встреча Гитлера и Квислинга, Кнут Гамсун написал гневное письмо одному бывшему норвежскому политику, который стал недружелюбно относиться к Германии. Причиной этого послужили альянс Гитлера со Сталиным, раздел Польши, а теперь и нападение Советского Союза на Финляндию.

Гамсун предостерегал своего адресата, что не следует критиковать Германию: «Зачем сыпать соль на раны несчастной Германии <…>. Вы думаете, что сама Германия не сокрушается по поводу происходящего? Разве Вы не понимаете, что Германия была вынуждена пойти на это для того, чтобы не погибнуть от навязанных ей всевозможных ограничений?» По мнению Гамсуна, британцы в настоящее время являются марионетками Советского Союза, а цель всего происходящего состоит в том, «чтобы задушить связанную по рукам и ногам Германию. Германия ни в чем не виновата. Как только немецкие войска получат передышку на западном фронте, они немедленно повернутся в противоположную сторону, чтобы выгнать русских с берегов Балтийского моря и из Скандинавии. Германия выжидает. Мы тоже должны ждать».

Нападение англичан в норвежских водах на немецкое судно «Альтмарк», на борту которого находилось несколько сотен британских военнопленных, явилось непосредственным стимулом для разработки в Берлине плана вторжения в Норвегию. 20 марта Николаус фон Фалькенхорст доложил, что план готов. Теперь фюреру оставалось лишь отдать приказ.

Неделю спустя военный совет в Лондоне приступил к подготовке операции, которая должна была пресечь доставку шведской железной руды через норвежскую территорию. Минирование Нарвика предполагалось осуществить 8 апреля. Весьма довольный Чемберлен изрек: «Гитлер опоздал на автобус!» Эти слова стали одной из причин его отставки. Ему оставалось пробыть премьер-министром всего несколько дней.

Первого апреля в одной из своих статей Кнут Гамсун обратился к Германии с мольбой защитить Норвегию от англичан: «Обстоятельства в настоящее время складываются для нашей страны таким образом, что мы не знаем, что нас ожидает завтра, наше сознание просто парализовано надвигающейся опасностью. Своих возможностей у нас нет, медведь с востока и бульдог с запада пристально следят за нами, мы являемся разыгрываемой картой. Мы не знаем, что делать, люди собираются на улицах, разговаривают между собой; мы надеемся, что Германия защитит нас, хотя понимаем, что не сегодня, а когда придет время. Мы хотим жить, как мы всегда жили, быть теми, кто мы есть, мы не хотим быть под чужой властью. Многие из нас надеются на Германию».

Мольбы Гамсуна были услышаны. Ночью 9 апреля немецкие корабли, самолеты и сухопутные войска напали на Норвегию и Данию. Норвежские солдаты воевали гораздо упорнее, нежели немцы могли предположить. На пятый день войны Гамсун выступил с призывом к норвежскому народу. Он назвал его «Слово к нам».

Круг удивительным образом замкнулся. Когда он в первый раз приехал в Нёрхольм, в ноябре 1918 года, его первая война была проиграна. Он плакал по поводу глупости и безумия своих соотечественников, которые позволили себя одурачить норвежским политикам, настроенным пробритански, и обслуживающей их прессе. Теперь все вновь повторялось. Сбежавшие из страны правительство и король вели пропаганду, которая внушала его согражданам, что подлинной защитницей Норвегии якобы является Англия, а Германия — ее враг и агрессор. Повсюду в южной Норвегии Гамсун видел плохо вооруженных норвежских солдат, которые безрассудно жертвовали своими жизнями, пытаясь остановить самую современную в мире военную машину. И тем не менее это не мешало ему язвить по поводу норвежского нейтралитета. Геббельс не мог бы лучше сформулировать его точку зрения:

— А разве мы не воюем с Германией, нет?

— Германия взяла на себя нашу защиту. Мы нейтральная страна.

— Мы постоянно слышим о том, что Германия встречает сопротивление норвежцев, говорят, что Норвегия ждет помощи от Англии.

— Как будто бы мы еще не сыты по горло обещаниями Англии и ее гарантиями о предоставлении помощи.

— Норвежскому народу хорошо бы осмыслить происходящее, пока еще есть время, пока Англия не начнет вести войну на нашей территории [420] .

В первые недели оккупации Норвегии, когда Гамсун вовсю трубил в военную трубу, он получал множество писем. Многие хвалили и поддерживали его высказывания, но гораздо большее число людей выражало свое негодование. Поразительно, но один из подобных откликов он сохранил: «Вот ты и показал норвежскому народу, какой ты есть на самом деле норвежец, мы сжигаем твои книги, да и сам ты за свои слова 2 мая заслуживаешь той же участи».

В этом письме речь идет о статье, которая была опубликована во многих норвежских газетах и которую Гамсун зачитал по радио. В ней он призывает сражающихся норвежцев сложить оружие: «Что толку, что вы взялись за винтовки и теперь пуляете в немцев, не сегодня завтра вас разбомбят. Англия не в состоянии помочь вам, когда вы разрозненными группками бродите по родным горам и долинам и клянчите еду. Норвежцы! Бросайте оружие и идите по домам. Германия сражается за всех нас. Она сломит английскую тиранию, которая угрожает нашему нейтралитету».

Как это ни странно, но для некоторых норвежцев оккупация вдруг открыла новые возможности, для решения общественно значимых вопросов они искали помощи у Гамсуна. Одним из обратившихся к нему людей стал юрист, который никак не мог смириться с тем, что Норвегия была вынуждена передать Гренландию Дании по решению международного суда в Гааге в 1933 году. Этот юрист очень надеялся на Гамсуна: «Гамсун — это как раз тот норвежец, влияние которого в Германии огромно. Если он вмешается в это дело и выступит на стороне Норвегии, то немцам будет трудно отказать ему». Юрист приложил все усилия, чтобы уговорить Гамсуна связаться с правой рукой Гитлера в Норвегии рейхскомиссаром Йозефом Тербовеном.

Сильное сопротивление норвежцев весьма удивило немецких военных стратегов, заседающих в штабах Берлина. Внутри ближайшего окружения фюрера развернулась серия интриг, они коснулись профессиональных военных и нацистских партийных функционеров, у которых были различные интересы, и каждый тянул Гитлера в свою сторону. В результате этого сложного пасьянса наместником Гитлера в Норвегии стал нацистский лидер из Эссена Йозеф Тербовен. Он был назначен 24 апреля, и уже через два дня 42-летний рейхскомиссар прибыл в Осло для того, чтобы обеспечивать порядок, покой и безопасность во вверенной ему стране для этой цели он был наделен поистине диктаторскими полномочиями. Первого июня он произнес официальную речь: «Немецкий народ прямо и честно протягивает руку норвежскому народу для общих действий на основе товарищества и дружбы».

В своем письменном обращении к Тербовену Гамсун «поймал» новоиспеченного норвежского правителя на слове «товарищество». Он прекрасно понимал, что у Германии множество забот помимо Гренландии — большого острова в Северном Ледовитом океане, впервые отнятого у норвежцев датчанами после переговоров в Киле в 1814 году, который мог бы вновь перейти к норвежцам. Известно ли господину Тербовену, что Дания пытается продать Гренландию? «Позвольте мне, господин рейхскомиссар, передать Вам мою сердечную просьбу, ту мольбу, которая звучит из уст всей Норвегии: продажа Гренландии недопустима. Это мольба всей Норвегии».

К письму прилагался документ, переданный упомянутым выше юристом. К нему Гамсун добавил еще несколько собственных соображений, а именно: он считает данный вопрос весьма важным, его имя известно всем, существуют тесные связи непосредственно между Нёрхольмом и Берлином на очень высоком уровне. «Если Вы полагаете, что я должен обратиться непосредственно к господину Риббентропу и по-немецки, то я готов сделать это. Он очень благожелательно относится ко мне».

Министр иностранных дел Германии являлся высоким покровителем пронацистского Общества дружбы со Скандинавией. Возвратившись из Германии, Мария привезла от Риббентропа привет и самые лучшие пожелания и Гамсуну, и Тербовену.

Когда датский писатель Том Кристенсен узнал о той неизменной моральной поддержке, которую Гамсун оказывает Германии, несмотря на то что Гитлер оккупировал Норвегию и Данию, он заплакал. «Подумать только — в руках у нацистов оказалась флейта, которая издает такие волшебные звуки, и у нас не хватает духу отбросить ее от себя».

«Да или нет, господин рейхскомиссар!»

Ставленник Гитлера в Норвегии рейхскомиссар Йозеф Тербовен был прекрасно осведомлен о связях Гамсуна и его семьи с новой Германией. Тербовен, как никто другой, вполне мог просчитать значимость этих отношений, а также и использовать этот фактор в свою пользу.

Он заверил Гамсуна, что его обращение будет с особой тщательностью рассмотрено в первоочередном порядке и в его ведомстве, и в самом Берлине. Он тут же направил в Нёрхольм трех своих подчиненных. Этот визит еще больше укрепил у Гамсуна позитивное мнение о Германии и немцах: государственная машина функционирует без задержек, несмотря на то что Германия ведет войну. Основательность всегда и во всем. И глубоко доброжелательное отношение немцев к норвежскому народу. В основном они говорили о Гренландии, но они говорили также и о будущем правительстве Норвегии. Гамсун выразил пожелание, чтобы правительство в качестве премьер-министра возглавил Видкун Квислинг: «Квислинг — это значимая фигура <…>, он больше, чем политик, он — мыслитель, он — конструктивное начало».

В течение лета и осени 1940 года Квислинг неоднократно бывал у Гитлера, посещал фюрера и Тербовен. Они пытались вытеснить друг друга. 25 октября Тербовен объявил, что отныне и навсегда в Норвегии ликвидируются стортинг, правительство и королевский дом. Учреждается совет при рейхскомиссариате, в котором из 13 назначенных в него членов 10 состоят в нацистской партии. Предполагалось, что и действовать он будет в соответствии с указаниями оккупационных властей. По прошествии трех дней после этого события Гамсун написал еще одну статью, в которой вновь заявил, что Квислинг — самая подходящая кандидатура на роль правителя Норвегии.

А в это время другой норвежский лауреат Нобелевской премии, Сигрид Унсет, уже два месяца находившаяся в Нью-Йорке, приняла участие в пропагандистской кампании, развернутой норвежским правительством в изгнании, по разъяснению событий, происходящих в оккупированной Норвегии. Приехав в США, Сигрид Унсет дала пресс-конференцию. Она предостерегала американцев и другие страны от заигрывания с предателями: «Мы, норвежцы, сделали большую ошибку, рассматривая этих отъявленных предателей просто как дурачков, этаких несмышленышей», — заявила она. Нетрудно было догадаться, что она имеет в виду Кнута Гамсуна и Видкуна Квислинга.

В декабре состоялось выступление еще одного нобелевского лауреата, Томаса Манна, который отметил плачевную ситуацию в Норвегии. В специальном выпуске передачи Би-би-си для Норвегии Манн сокрушался, что теперь Сигрид Унсет и многие другие обречены на молчание, говорит только Кнут Гамсун, «автор великих произведений, которыми я так восхищаюсь. Его несчастье больше нашего».

С начала оккупации и в значительной степени в начале лета 1940 года область политики была той сферой, в которой мнения супругов сходились и не было конфронтации. Но вскоре противоречия возникли и здесь. В целом они были несущественными, если только речь не заходила о властях.

Вскоре Мария снова отправилась в Германию через Данию. У нее было много дел: навестить живущую в Копенгагене Сесилию, которая училась там в Художественной академии, увидеться с Эллинор в Германии, а также договориться о новом лекционном турне…

Кнут Гамсун и сам собирался в Берлин, только здесь речь уже шла об участии в большой политике. Предполагалось, что шведский путешественник и исследователь Свен Хедин и бывший президент Финляндии Пер Эвинд Свинхувуд одновременно с Гамсуном будут просить аудиенции у Гитлера. Вся эта весьма дружественно настроенная к Германии и немцам троица ставила перед собой задачу сильнее привязать Финляндию к Германии, с тем чтобы уменьшить давление на нее Сталина. У Гамсуна в Берлине было еще одно дело: получить возможность обсудить проблему Гренландии с самим Риббентропом. Во время поездки ему должен был помогать сын Арилд.

Надежды на встречу с Гитлером не оправдались. Также и весьма занятый министр иностранных дел не нашел возможности принять норвежского писателя. Вместо этого Гамсуну довелось столкнуться с ужасами войны. К этому времени уже начались бомбардировки Великобритании. В ответ на это 10 августа и 7 октября англичане бомбили Берлин. К находящимся в Берлине Кнуту Гамсуну с сыном Арилдом присоединилась и Мария. Дочь Эллинор и ее супруг Рихард Шнайдер-Эденкобен проживали в Берлине, у них была также усадьба в Вефельсфете в Гольштейне. Теперь они все вместе поехали туда. И позднее уже оттуда Кнут и Мария вместе с Арилдом отправились в Норвегию. В Нёрхольме их ждало приглашение.

В ноябре 1940 года Норвегию собирался посетить Геббельс, и конечно же, великий норвежский писатель числился среди приглашенных на большой прием, устроенный по случаю его приезда в Скаугуме, бывшей резиденции кронпринца, где теперь поселился рейхскомиссар Йозеф Тербовен. Гамсун поблагодарил и отказался глубоко оскорбленный, так как был заинтересован в эксклюзивной встрече с Геббельсом.

Вскоре пришло еще одно приглашение: Гамсун мог все же рассчитывать на личную встречу с министром пропаганды в середине января. Перед самым Рождеством была в Германии и Мария, во время своего первого турне она посетила около 30 городов. Теперь ее маршрут был значительно расширен. В течение трех месяцев она должна была побывать во всех землях Германии.

Где бы она ни выступала, ее ждали переполненные залы. Сочетание Мария и Кнут Гамсун — перед этим невозможно было устоять. Тиражи написанных ею детских книг в Германии уже превысили несколько сотен тысяч экземпляров. Общий объем тиражей романа Гамсуна «Плоды земли», изданного в различных сериях, составил полмиллиона экземпляров. «Виктория» как одна из книг серии вышла тиражом в 270 000 экземпляров, как отдельное издание — 11 000 экземпляров.

10 января Гамсун получил письмо от Харальда Грига, который просил его о помощи в деле освобождения председателя Союза норвежских писателей — Рональда Фангена.

Уже девятый месяц немцы находились в оккупированной ими Норвегии. Несколько тысяч норвежцев были арестованы, и у Гамсуна было двойственное отношение к этому. Он считал, что эти люди сами виноваты в том, что попали в такое положение, они вели себя глупо и бессмысленно из-за своих политических заблуждений и безрассудного сопротивления оккупационным властям. Он сказал об этом в радиоинтервью на второй день нового, 1941 года: «Мы должны осознавать ситуацию такой, какая она есть сегодня. Это будет не просто разумно, это тот путь, которым мы идем». И все же он не мог полностью отбросить мысли о том, что происходит трагедия. Он решил помочь Фангену. Григ предложил Гамсуну связаться с немецкой тайной полицией — гестапо, но восьмидесятиоднолетний Гамсун не стал этого делать. Как уже бывало и ранее, он решил обратиться к самым высокопоставленным людям рейха. Тербовен сразу же проявил готовность принять норвежского писателя, столь дружески расположенного к Германии, который, как он уже знал, вскоре будет принят Геббельсом в Берлине.

Новые хозяева Норвегии приняли Гамсуна и его сына Туре, который сопровождал его в качестве переводчика, в бывшей резиденции норвежского кронпринца и его супруги, ставшей резиденцией Тербовена. Тербовен в молодости был банковским служащим, потом сделал карьеру в нацистской партии. Гитлер был свидетелем на его свадьбе. Тербовен был прагматичен, а главное — он обладал искусством маневрировать среди влиятельных партийных деятелей и был силен в интригах. Кроме того, он обладал одним весьма важным в его кругах качеством — полным отсутствием совести.

И потому был способен на сто процентов выполнить любую поставленную перед ним задачу. А Гитлер поставил перед ним задачу — добиться полной покорности Норвегии оккупационным властям, и только это было для него важным.

Проработав к этому моменту долгие годы с Гитлером и Геббельсом, Тербовен прекрасно понимал огромную роль пропаганды. Вот почему он и придавал такое значение своей встрече с Гамсуном в Скаугуме. У него был свой план, в который гость не был посвящен. Через своих сотрудников он пригласил корреспондента из «Афтенпостен», который должен был запечатлеть это событие. Когда Гамсун расположился в кресле и закурил сигару, в комнату ворвался фотограф и сделал фото со вспышкой. Когда вспышка сверкнула еще раз, Гамсуна передернуло. Он показал свое явное раздражение Тербовену. Тот махнул рукой, и фотограф мгновенно исчез. Этот человек с фотоаппаратом сумел выполнить данное ему задание: он успел сделать снимок Кнута Гамсуна, мило беседующего с рейхскомиссаром.

Но беседа оказалась отнюдь не милой.

Раздражение Гамсуна быстро перешло в едва подавляемый гнев, который, как прекрасно понимал его сын, должен был вскоре излиться. Тербовен, по слухам, отличался закостенелостью своих взглядов, природным упрямством и несговорчивостью, и с первой минуты стало ясно, что слухи были справедливы. Прося о помощи Рональду Фангену, Гамсун ссылался и на слабое здоровье последнего, и на то, что его арест вызвал сильный отрицательный резонанс. При этом он заявлял, что освобождение Фангена, несомненно, произвело бы на всех благоприятное впечатление. Во время этой тирады Тербовен стал рыться в бумагах. Он зачитал Гамсуну небольшой фрагмент из протокола допроса, но, правда, опустил то место, где приводилась характеристика, данная заключенным самому рейхскомиссару, — по мнению Фангена, тот является «откровенным воплощением цинизма, манипулирующим нравственными принципами по своему усмотрению». Тербовен продолжал перекладывать документы, цитировать протоколы допросов, где были зафиксированы антинемецкие выступления Фангена, все это в конце концов взорвало Гамсуна. В гневе и отчаянии он закричал, требуя ясного ответа: «Так да или нет?» Услуги Туре как переводчика здесь не потребовалось. «Нет», — ответил Тербовен.

На этом встреча закончилась.

«Даже если бы сам Гитлер пригласил меня»

Первая встреча писателя Гамсуна и рейхскомиссара Тербовена, которая состоялась в середине января 1941 года, разочаровала их обоих.

Судя по статьям самого Гамсуна, которые читал Тербовен, а также по донесениям, полученным от министра пропаганды, Гамсун представлялся ему прямой, сильной, бескомпромиссной личностью, человеком непреклонным по отношению ко всем врагам Германии, будь то англичане или какие-нибудь горлопаны из норвежцев. А перед ним оказался чувствительный, сентиментальный и неуравновешенный старик.

Гамсун, в свою очередь, надеялся увидеть вежливого, внимательного, с уважением относящегося к другим рейхскомиссара. Мудрого немецкого рыцаря, который вполне осознает, что к нему обращаются не с какими-то пустяками, а по важному делу, от которого зависит общее благополучие Норвегии и Германии.

Вместо этого перед ним предстал человек, заранее спланировавший в связи с его приходом пропагандистскую акцию.

На следующий же день «Афтенпостен» поместила материал о визите Гамсуна к Тербовену и их сердечной встрече с рейхскомиссаром в его резиденции. Тербовен пригласил Гамсуна посетить Германию и отправится туда вместе с ним на его самолете. И писатель, оказывается, с радостью это приглашение принял. В газете не было ни слова о том, что целью визита Гамсуна к рейхскомиссару была просьба об освобождении первого из арестованных норвежских писателей.

Гамсун, вероятно, ужаснулся идее совместного с Тербовеном полета в Берлин. Но тем не менее он согласился, ведь впереди была важная миссия — он полагал, что возможные беседы с Геббельсом об общих норвежско-германских отношениях вполне могли бы происходить в иной обстановке, в атмосфере взаимного уважения и доверия.

Полет был коротким. Шасси самолета, едва оторвавшись от земли, вновь ее коснулись. Придя в себя, пассажиры обнаружили, что самолет, покачиваясь, стоит прямо на каменном склоне, спускающемся к морю.

Рассерженный Тербовен распорядился, чтобы Гамсуну и его сыну подали в зале ожидания шнапс, а сам уехал. Отец и сын должны были ждать нового самолета, который в течение ближайших дней будет им предоставлен. День за днем Гамсуну и его сыну сообщали, что полет отменяется по причине нелетной погоды. Наконец, на одиннадцатый день ожидания, погода оказалась подходящей, но тут выяснилось, что вся семья Геббельса заболела гриппом. Таким образом, визит Гамсуна к министру пропаганды был отложен на неопределенный срок.

30 января 1941 года Гамсун вернулся в Нёрхольм. Игра вокруг Норвегии продолжалась. Гамсун не сдавался. Он написал статью в газету, в которой сформулировал основы, на которых должно строиться германско-норвежское сотрудничество: «Поскольку наши страны с давних времен сотрудничали между собой в сфере науки, торговли и транспорта, у нас всегда были сходные условия и образ жизни, и таким образом сложилось общегерманское мировоззрение, затрагивающее и Норвегию, и Скандинавию. Вот где предпосылки нашей совместной работы. Это не пророчество. Это голое знание и историческая интуиция. Все основано на хорошо осознаваемом тайном родстве и тайной общности нашей крови. Мы все германцы».

Весной 1941 года сотрудники рейхскомиссариата вновь связались с Гамсуном через его сына Туре. Видимо, они надеялись, что сын сумеет убедить отца посетить выздоровевшего Геббельса. Отец поспешно ответил сыну: «Я не поеду в Германию, по-немецки я не говорю, я почти ничего не слышу, мне 82 года, и я не какая-то достопримечательность, чтобы меня возить по свету и показывать всем <…>. Все это в целом говорит само за себя, и посему я не поеду в Германию, даже если бы сам Гитлер пригласил меня».

Это был сигнал. Гамсун не желал разговаривать с этим высокопоставленным лицом рейха. Писатель хотел говорить с самим фюрером. Он выступил с новой статьей, которая была опубликована в ряде газет: «Германия дала нам обещание, что будет безраздельно уважать нашу свободу и национальную независимость и эти слова надежны как клятва. И мы со своей стороны хотим заверить, что заслужили подобные гарантии: вся Норвегия единодушно готова стать членом союза европейских государств, объединенных под знаменами немецкого национал-социализма. Это — наша цель». Он не собирался быть милостивым к инакомыслящим. «Всякое сопротивление будет сломлено. Гитлер не скрывает от нас своих целей: Германия поведет нас в Европу! С Англией будет покончено, мы видим, что вскоре придет наше спасение и Норвегия будет защищена и перестанет быть разменной монетой в политических интригах этих бульдогов-англичан. Мы сменили колею и находимся на пути в новое время и обновленный мир». В конце статьи он дает клятву верности: «Многие, очень многие говорили о нашем будущем. Но только слова Гитлера запали мне в душу».

Он знал, что это признание будет замечено теми, у кого есть прямой контакт с фюрером Третьего рейха. В 1941 году он написал свою самую длинную за период войны пропагандистскую статью, которая была опубликована в ежемесячном журнале «Берлин — Рим — Токио». В ней он, словно ветхозаветный пророк, клеймил неправедных Черчилля, Сталина и Рузвельта, указывая на праведника — Гитлера.

Там же он подробно изложил свою точку зрения на большевизм, который, по его мнению, разрушил русских, лишил их души. «У русских было своеобразие, что-то подлинное, первичное, и все это за 24 года большевизма исчезло, в этой их теперешней повседневной жизни, состоящей из железа, крови, цемента <…>. Сегодня в России повсюду льется кровь, и нет ни добросердечия, ни милосердия».

Англичане, по мнению Гамсуна, самый трусливый, самый ничтожный народ в Европе, нация мясников, способная, если им это потребуется, вступить в союз с самим дьяволом, что уже продемонстрировал Черчилль, вступив в тайный союз со Сталиным. Таким образом несколько лет назад возник всемирный заговор, цель которого — навсегда уничтожить Германию. «Когда англичане спелись с большевиками, то за их спиной уже стоял и третий заговорщик — Америка. Они стали договариваться о войсках и оружии, так как впереди им предстояла большая война, русские готовы воевать за свою мировую революцию, а англичане — за свое мировое господство. Они стремятся уничтожить Германию, но при этом скатится в пропасть вся Европа. И цена победы не важна для этих двух заговорщиков, как и для третьего. Хотя им придется пожертвовать жизнями миллионов солдат, они готовы уничтожить всю культурную жизнь Европы и довести ее до состояния варварства».

Эти люди собрались для того, чтобы обдумать свои планы «разделаться с гитлеризмом и тем самым сломать хребет Германии. Но сейчас подобный триумф им недоступен, потому что в настоящее время большая часть Европы поддерживает Германию <…>. Президент Рузвельт — конечно же, энергичный парень. Он способен замедлить ход событий, но изменить судьбу Англии он не может. Он может направлять денежные суммы в Китай, а оружие — в Советский Союз, но не в силах лишить нас радостной уверенности в том, что время большевиков в Европе подходит к концу. Он может затянуть войну, но новый порядок в Европе стремительно прокладывает себе путь, так как все народы политически, экономически и в культурном плане работают вместе со странами оси».

В статье, написанной накануне Рождества 1941 года, он говорит о том, что за святое дело не жалко отдать свою жизнь. Хотя в 1940 году он призывал норвежских юношей бросать оружие, так как они молоды, чтобы умирать, сопротивляясь немецким солдатам. Через полгода он уже будет призывать их записываться добровольцами на восточный фронт.

Осенью 1941 года внутри СС было создано специальное подразделение из норвежских добровольцев, которые вместе со своими немецкими братьями должны были сражаться против советских солдат. Подобные национальные легионы создавались и в других оккупированных странах. Из-за страшной зимы, огромных расстояний, а главное, стойкого сопротивления советских войск немцы вынуждены были приостановить наступление на Москву и другие крупные города Советского Союза.

Вскоре и 29-летний сын Гамсуна Арилд добровольно вступил в норвежский легион. Но большинство норвежской молодежи не откликнулось на пламенный призыв старого писателя. Молодые норвежцы всеми способами старались сопротивляться, бороться с оккупационным режимом и его приспешниками в Норвегии. В течение четырех лет оккупации около 20 000 норвежцев стали узниками «Грини», наиболее крупного в Норвегии концлагеря для оппозиционеров оккупационного режима. Среди заключенных было много молодежи.

И в юности, и в зрелые годы Гамсун писал о том, как плохо, когда старик не может идти в ногу с молодыми.

Он не допускал мысли, что это может коснуться и его самого.

В ночь на 26 ноября 1942 года началась депортация норвежских евреев. В ходе этой акции, запланированной и осуществленной норвежской полицией, 582 арестованных еврея были доставлены на борт судна «Данау». Тогда еще немногие понимали, какой чудовищный механизм уничтожения запустил Гитлер.

Из 762 человек, отправленных в немецкие концентрационные лагеря, выжило не более двадцати.

После нападения Германии на Советский Союз ярлык врага рейха получал не только каждый еврей, но и всякий, кто оказывал сопротивление нацистам и квислинговцам. Значение Норвегии для господ из берлинского штаба многократно возросло, когда она стала плацдармом для военного похода против большевиков. Из хорошо защищенных гаваней вдоль всего норвежского побережья немецкие военные корабли и подводные лодки совершали атаки на конвои союзников, которые доставляли в Советский Союз, в Мурманск, оружие и военное снаряжение. Гитлер все более и более склонялся к мысли, что противники будут стремиться отбить Норвегию. Вот почему норвежская обороноспособность постоянно укреплялась. Немецкое военное присутствие все больше определяло жизнь норвежцев. Любое сопротивление властям расценивалось как нападение на немецкую армию или саботаж в интересах англичан.

В течение первых лет оккупации некоторым норвежцам был вынесен смертный приговор, но, к счастью, почти все приговоры были заменены на тюремное заключение. Только двоих приговоренных к смерти казнили, в 1941 году число казненных достигло 35 человек, а в следующем году — 121 человека. Расстояние между жизнью и смертью сокращалось. Все больше и больше отчаявшихся родственников обращались в Нёрхольм, слезно умоляя спасти приговоренных к смерти или вызволить из тюрьмы арестованных. Супруги Гамсун изо всех сил старались использовать свое влияние, чтобы помочь осужденным. Но их просьбы весьма редко приводили к положительному результату. У Гамсуна зрело убеждение, что Тербовен своим террором уничтожает саму идею процветающей Норвегии в составе Великой Германии, он погружает Норвегию в море бедствий. Таким образом, все новые и новые нити вели Гамсуна к Гитлеру.

Паутина судьбы

Йозефу Тербовену не удалось вытеснить Видкуна Квислинга из норвежской политики. Возглавляя партию «Национальное единство», он оказывал большое влияние на правительство, сформированное в октябре 1940 года, хотя формально не занимал в нем никакого поста. В феврале 1942 года он был назначен премьер-министром, с полномочиями, как это было официально указано, которыми до него обладали только король и стортинг.

Во время всего периода оккупации в письменных обращениях к Гитлеру и во время встреч с ним Квислинг тщетно пытался убедить последнего пойти на три важных шага: официально заключить мирный договор с Норвегией, ввести конституцию, которая бы гарантировала право норвежцев быть хозяевами своей страны, и, наконец, издать указ, который обеспечивал бы Норвегии особое место в Великом германском союзе.

Перед Рождеством 1942 года Квислинг осознал, что только один из тысячи норвежцев поддерживает политику немецких оккупационных властей во главе с Тербовеном. После Рождества он занялся серьезным изучением этого вопроса. Этот фактор и явился главной причиной того, что зимой 1943 года Квислинг попросил аудиенции у Гитлера.

19 апреля 1943 года Квислинг встретился с Гитлером в замке Клесхайм, неподалеку от летней резиденции Гитлера, Бергхофа. Гитлер усердно потчевал посетителя своими длинными монологами, при которых присутствовал и с удовольствием наблюдал за происходящим Йозеф Тербовен. Квислинг уже имел возможность лицезреть и слушать фюрера 14 месяцев назад. В данный момент фюрер никак не мог дать каких-либо гарантий насчет будущего Норвегии, сроков окончания войны, общей государственной системы управления и чего-либо другого в этом роде.

Вопросы, касающиеся нового порядка и Великого германского союза, следует отложить до окончания войны.

Тем не менее, Квислинг не сдавался. Были сделаны последние приготовления для того, чтобы включить в игру, касающуюся будущего Норвегии, несомненно, самого уважаемого в Германии норвежца.

И вот Гамсун, который в течение многих лет старательно избегал появляться в больших собраниях, независимо от того, кто его приглашал, решил отправиться на конгресс в Вену, где собрались около пятисот писателей из сорока стран. Организаторам удалось уговорить присутствовать на нем и самого главного представителя германской культуры.

Немецкий писатель Эдвин Двингер произнес речь о значении творчества почетного гостя конгресса, 84-летнего Кнута Гамсуна: «Большое число писателей, которых Германия дала миру, покинули ее, оставили нас навсегда. Многие из них не только забыли, что Германия прославила их среди всего остального мира, но дошли до того, что позволили в своих сердцах поселиться ничтожному чувству — ненависти. Гамсун — единственный, кто стоит на нашей стороне, один, хотя вокруг него бушуют бури. И потому мы благодарим его не только за его искусство, несказанно обогатившее наш народ, но также и за несокрушимость его позиции, которая придает нам не меньше силы, чем произведения, которые он написал за свою жизнь. И потому не может быть ничего более ободряющего и внушающего оптимизм, нежели сознание того, что самый крупный из ныне живущих писателей на нашей стороне».

Гамсуна нельзя было прельстить ни деньгами, ни почестями, но была еще и третья страсть — стремление обладать властью, а в данном случае возможность использовать свое влияние на благо собственной страны. Позднее, во время судебного процесса, он будет утверждать, что долгие годы был предан идее, что Норвегия будет играть выдающуюся роль в Великом германском союзе. Поэтому весной 1943 года он и решил участвовать в писательском конгрессе в Вене, поскольку это давало ему надежду на то, что исполнится самое большое его желание: получить аудиенцию у фюрера.

Позднее Мария следующим образом описывала его приготовления к встрече с Гитлером: «Как удар молнии его поразила мысль, что ехать просто необходимо, хотя любой политик наверняка предостерег бы его от напрасных надежд, ведь это была лишь мечта, иллюзия художника, не более того. Целую неделю он сидел за столом, перебирая и взвешивая свои аргументы, раскладывая свои листки. Его голос доносился до меня отовсюду, где бы я ни находилась, он проникал через стены и пол, это было похоже на то, как он разговаривал и спорил со своими персонажами, когда писал „Август“. Каждый день он представлял себе, как будет находиться лицом к лицу с Гитлером, и все твердил и твердил те самые лучшие, убедительные слова, которые только мог придумать. Потом пытался предположить, что скажет Гитлер и что на это возразит он, Гамсун. День за днем сидел он за столом, заполнял буквами свои листки, сочиняя текст, что-то вычеркивал, что-то рвал. Порой он вскакивал и начинал беспокойно ходить по комнате, той нервной, крадущейся походкой, которая была ему присуща, когда он колдовал над очередной рукописью. В такое время он относился к своему письменному столу с разложенными на нем листками, как относится к своему гнезду птица, высиживающая птенцов. Если кто-то хотел у него что-то спросить, он разговаривал с пришедшим через небольшую щель слегка отворенной двери».

Есть все основания верить тому, что написала Мария. Наверняка все так и было.

Хотя, конечно же, идея поездки к Гитлеру возникла у него отнюдь не спонтанно. Уже сразу после своей первой встречи с Тербовеном в январе 1941 года он начал подумывать о возможности говорить с Адольфом Гитлером напрямую. Неоднократные приглашения со стороны Геббельса вполне могли укрепить его в мысли, что это возможно. Кроме того, произошло и еще одно событие, которое усилило представление Гамсуна о том, что он избран.

Дочь Гамсунов Эллинор все больше страдала от анорексии, алкоголизма и нервных болезней, поэтому было решено забрать ее из клиники в Баден-Бадене домой. Сначала предполагалось, что за ней отправится одна Мария, но все же и Гамсун поехал вместе с ней. Он так хотел увидеть министра пропаганды и самого фюрера, что готов был дважды в течение месяца посетить Германию.

19 мая 1943 года Магда и Йозеф Геббельс приняли супружескую чету из Норвегии в своем доме на Герман-Геринг-штрассе. Многочисленные таланты министра позволили занять ему место третьего человека в нацистской иерархии. В тот момент Гитлер поставил перед ним задачу нагнетания в самой Германии и на оккупированных территориях военного психоза, чтобы население находилось в постоянной готовности к новым страданиям и жертвам. Более двадцати лет Геббельсу удавалось проделывать различные политические трюки, он довел до совершенства свое искусство выдавать ложь за правду.

Теперь Геббельс выступил с призывом к тотальной войне.

Гамсуны пробыли у Геббельсов более двух часов.

С гостями вышли поздороваться и шестеро детей Геббельса. Марии уже доводилось встречаться с министром пропаганды. Министр и писатель произвели друг на друга неизгладимое впечатление. Первый записал в своем дневнике, что когда они стояли рядом лицом к лицу, то у Гамсуна навернулись слезы на глаза и ему надо было их смахнуть, так сильно он был растроган встречей с Геббельсом. Разговаривать им было трудно, так как Гамсун плохо слышал и Марии приходилось кричать ему в ухо, чтобы передавать сказанное Геббельсом. Геббельс считал его одним из самых выдающихся писателей всего мира. Во время беседы был затронут вопрос о том, что интерес к книгам Гамсуна в скандинавских странах стремительно падает. «Какое безобразие», — возмутился министр пропаганды. И заявил: собрание сочинений Гамсуна в Германии выйдет тиражом в 100 000 экземпляров. Писатель пытался вежливо протестовать, ссылаясь на нехватку бумаги в военное время.

Говорили они и о политике. В своем дневнике Геббельс записал, что Гамсун выказывал неизменное отвращение к англичанам и что его вера в победу Германии была несокрушимой.

Вернувшись домой, Гамсун продолжил работу над той речью, которую ему предстояло произнести на венском конгрессе писателей, над доводами, с которыми он обратится к Гитлеру по поводу жестокой оккупационной политики Тербовена, а также по другим вопросам, касающимся будущего Норвегии. Одновременно он размышлял о том, как отблагодарить Йозефа Геббельса. Несколько лет тому назад Сельма Лагерлёф выступила с призывом к нобелевским лауреатам продать на аукционе свои нобелевские медали, чтобы вырученные средства направить на помощь Финляндии, на которую напал Советский Союз. И вот какое решение принял Кнут Гамсун 17 июня 1943 года, вот с какими задушевными словами он обратился к Геббельсу: «Нобель учредил свою премию как награду за деятельность идеалистической направленности. Я не знаю никого в мире, кто бы с большей идеалистической направленностью неустанно и писал, и выступал с речами о судьбах Европы и всего человечества, чем Вы, господин рейхскомиссар. Я прошу Вас простить меня, что посылаю Вам свою нобелевскую медаль. Конечно же, она для Вас совершенно бесполезна, но мне нечего больше послать Вам».

Шла война и в Европе, и по всему миру, но почта работала. Уже через неделю после того, как Гамсун отправил свою медаль в Берлин, он получил в ответ слова благодарности от Геббельса. Тот писал, что смущен и не может принять этот знак уважения. Но все же обратился к Гамсуну со следующей тирадой: «Если Вы имеете в виду лично меня и мою общественную деятельность, то я принимаю ее как выражение Вашей причастности к борьбе за новую Европу и счастливое общество».

Однако в письме Геббельса ничего не было сказано о возможной встрече фюрера и литературного корифея, который пожертвовал свою нобелевскую медаль в знак веры в Германию.

Дело в том, что в отношении фюрера действовала целая система беспрецедентных мер безопасности. Все его встречи должны были проходить в обстановке строжайшей секретности, время и место сообщалось участникам непосредственно перед встречей, было строжайше запрещено каким-то образом обсуждать это публично или в частных контактах.

В тот самый день, когда Геббельс подписал свое письмо Гамсуну и проставил на нем дату, Гамсун уже снова находился в Берлине, второй раз за этот месяц.

Политические откровения на конгрессе в Вене

В первой половине дня 22 июня 1943 года из аэропорта Форнебю, в предместье Осло, курсом на Берлин вылетел самолет, на борту которого находился Кнут Гамсун. Через какое-то время самолет приземлился в Темпельхофе. Отсюда Гамсуна привезли в находящийся неподалеку отель «Адлон», где он переночевал. Здесь же ему пришлось срочно отвечать на письмо, которое он получил перед самым отъездом из Нёрхольма. Письмо было от дочери Виктории, в котором она сообщала, что умерла ее мама, первая жена Гамсуна, — ей было всего шестьдесят. В связи с этим он прервал свое двенадцатилетнее молчание по отношению к дочери: «Я думаю о твоей матери, я ее благословляю, ее невинную душу, которая вознеслась на небеса».

В письме было несколько ошибок. Немногим более года назад он перенес кровоизлияние в мозг, и близкие обнаружили его лежащим на полу в столовой, после чего он провел несколько недель в больнице.

После выздоровления его работоспособность восстановилась достаточно быстро, но в результате болезни ему трудно было подбирать нужные слова, как в устной, так и в письменной речи. Ему пришлось долго тренироваться, чтобы вернуться в прежнее состояние, и в целом ему это удалось. И все же последствия случившегося давали о себе знать. Ему теперь приходилось по несколько раз переписывать черновики, чтобы исправить неправильные выражения и ошибки в словах. Но сейчас ему не удалось этого сделать, так как в Берлин он приехал на короткое время, а ответить дочери нужно было срочно.

В Вене его встречали официальные лица, среди которых были представители немецкого министерства пропаганды, рейхскомиссариата в Норвегии и «Национального единства». После короткого отдыха в отеле «Империал» Гамсуна привезли в Хофбургский замок. Пресс-атташе Гитлера Отто Дитрих провел Гамсуна на почетное место в первом ряду, в то время как все присутствующие в зале стоя приветствовали короля писателей долгой овацией. Потом воцарилась тишина, и Дитрих представил всем высокого гостя. Когда Гамсун поднялся со своего места, овация разразилась вновь, но как только он обратился к собравшимся по-норвежски: «Уважаемое собрание…», — наступила мертвая тишина. Он повторил в сокращенном виде свою нобелевскую речь, произнесенную в Стокгольме двадцать три года назад.

Не без демонстрации некоего самоуничижения он выразил надежду, что представители разных народов Европы не откажутся принять приветствие поэта Севера. Он писал свои книги, пока еще были силы, а произносить речи он не умеет и может рассчитывать лишь на благожелательность публики. Когда слова Гамсуна были переведены, грянул новый несмолкающий шквал аплодисментов. Потом на трибуну взошел редактор центрального органа «Национального единства», газеты «Фритт Фолк», Арнт Рисховд и зачитал ошеломляюще жесткое политическое заявление человека, который только что кокетничал со своим возрастом и усталостью.

Вот каковы были эти политические откровения Гамсуна: «Я прибыл на конгресс свидетельствовать, что я являюсь глубоким и последовательным антибританцем, англофобом и не могу припомнить, что когда-либо мои взгляды были иными». В течение всей своей долгой жизни Гамсун неоднократно убеждался в том, что источником всех несчастий, притеснений, угнетения других народов, нарушений международных обязательств является именно Англия. И виновницей теперешней войны, приносящей бедствия всему миру, является Англия. «Англию следует поставить на колени!»

При этом мало кто умел так сильно любить, как Кнут Гамсун, и он дал выход своей безграничной любви: «Страна, противостоящая яду английской политики, — это великая и могущественная Германия». Германия против своей воли была втянута в Первую мировую войну и была вынуждена сражаться с четырьмя державами, но поражение Германии пришло изнутри: «Год за годом немецкое население подвергалось пагубному влиянию со стороны чуждых элементов, которые разлагали нацию и ослабляли германский дух в народе, а это очень устраивало Англию: пусть Германия ослабнет. Огромное число представителей негерманской расы заменило часть населения истощенной войной нации».

Далее он описал последовавшие за окончанием войны мрачные годы, за которыми наступила эра национал-социализма, «в Германию пришло озарение и чудо, связанное с проявлением воли и германской силы, олицетворением которых и является наш фюрер Адольф Гитлер».

В первый же день работы конгресса великий писатель убедительно продемонстрировал, что заслужил право доступа к диктатору. Уже на следующий день его заявления были опубликованы во всех немецких и в ряде зарубежных газет под заголовком, которым он сам снабдил журналистов: «Англию на колени!» Все комментаторы отмечали несокрушимую веру Гамсуна в то, что справедливая борьба Гитлера увенчается победой. В четверг одному из своих посетителей Гитлер уделил особенно много времени. Этим посетителем был Йозеф Геббельс. С огромным чувством гордости министр пропаганды пересказал, а возможно, и процитировал самое главное откровение короля норвежских писателей: «Адольф Гитлер — удивительный человек, который перевернул набок весь мир, а теперь переворачивает его на другой. И с этим он справится».

Мария на этот раз не поехала в Германию. Ее кандидатура как переводчика не обсуждалась, так как встреча ее мужа с Гитлером касалась крайне деликатных политических дел. То же самое относилось и к Туре Гамсуну. Гамсуна из Осло в Вену сопровождали Герман Харрис Олл, имеющий ученую степень в области юриспруденции и философии, и Эгиль Хольмбю, заведующий пресс-центром, оба специалисты по международному праву. Последний из названных должен был непосредственно сопровождать Гамсуна на встречу с Гитлером. О возможности встречи Гамсуну впервые сообщили, когда он находился в самолете, направляясь из Вены в сторону главной штаб-квартиры фюрера. Еще в первый вечер пребывания в Вене Гамсун доверительно поведал одному знакомому, что целью его поездки в Германию является встреча с Гитлером, а результатом, как он надеется, отставка Тербовена. Этим человеком был семидесятивосьмилетний Леон Люнглюнд, бывший член шведского риксдага. Хотя абсолютной уверенности у Гамсуна не могло быть ни в чем, даже в том, что встреча состоится.

Никто, даже сам Геббельс, не мог обещать Гамсуну и его посредникам, что сумеет уговорить фюрера принять Гамсуна. При этом Геббельс давал понять, что это дело решенное. Иначе, вероятно, Гамсун просто не поехал бы второй раз в Германию и избежал бы всего того, что ему пришлось пережить во время конгресса.

24 июня, в четверг, Геббельс завел разговор с Гитлером о возможном визите Гамсуна. То же самое сделал и Бальдур фон Ширах, который также был восторженным поклонником творчества Гамсуна и одним из тех, кто посылал телеграмму в Нёрхольм по случаю восьмидесятилетия Гамсуна. Правда, согласно дневниковым записям личного секретаря Гитлера, когда фон Ширах осторожно намекнул на встречу с Гамсуном, реакция Гитлера не была безоговорочно позитивной.

Писатель и диктатор

В субботу, 26 июня 1943 года, Кнут Гамсун, вместе с сопровождающими его лицами, с Отто Дитрихом и Эгилем Хольмбю, поехали на машине в Асперн, где их уже ждал личный самолет Гитлера «Фокке-вульф 200 Кондор». Самолет летел со скоростью 345 километров в час, они находились в полете три четверти часа, во время которых Дитрих кричал в ухо Гамсуна, сообщая ему названия красивых горных вершин, над которыми они летели. Потом пришло время освежиться, и Гамсун выпил большую рюмку коньяка.

После приземления они на «мерседесе» отправились в Бергхоф. Гамсун сидел на переднем сиденье. Герман Харрис Олл был исключен из числа приглашенных. Вероятно, организаторы встречи посчитали, что без этого друга Квислинга и специалиста по международному праву аудиенцию у Гитлера с большим успехом можно будет свести к визиту вежливости.

Встреча с Гамсуном, на которую согласился Гитлер, пришлась на не лучший период в жизни фюрера. Два года назад в разгаре лета Гитлер отдал приказ о нападении на Советский Союз. К лету 1942 года Третий рейх достиг своих максимальных размеров, знамена со свастикой развевались уже на трех континентах, а немецкие оккупационные войска стояли во многих европейских странах. Но в конце января 1943 года Рузвельт и Черчилль встретились в Касабланке, для того чтобы выработать общую точку зрения на условия капитуляции Германии.

Восьмидесятитрехлетний Гамсун, ехавший на встречу с Гитлером, все еще ощущал последствия кровоизлияния в мозг, которое случилось с ним четырнадцать месяцев назад, он был туг на ухо, а правая рука сильно дрожала. Пятидесятитрехлетний мужчина, который должен был встретить старика, находился в еще худшей физической форме. Гитлер держался на очень сильных антидепрессантах и принимал множество других медикаментов, которыми его пичкал врач. «Вместе с чередой военных поражений он утратил свою харизму и энергию, необходимые, чтобы постоянно поддерживать образ несгибаемого вождя; он выглядел усталым, с опущенными плечами, хромал на одну ногу, у него был поблекший взгляд, одутловатое лицо, левая рука дергалась. Человек явно деградировавший, в скверном расположении духа и, по его собственным словам, страдающий от меланхолии», — так описывал Гитлера в этот период один из его биографов.

Когда Гамсун вошел в зал Бергхофа, его встретили два человека, одетые в военную форму. Гамсуну не пришлось долго ждать хозяина, но, вероятно, он успел прочитать надпись на двери комнаты, в которую его пригласили, — «Meine Ehre heisst Treue». «Честь и верность», девиз СС. Вот куда привел Кнута Гамсуна его путь мечтателя и завоевателя.

Они протянули друг другу руки.

«Я чувствую прочные нити, связывающие меня с вами, ведь моя жизнь во многом очень похожа на вашу», — так приветствовал Гитлер своего гостя, предварительно спросив у него, как происходит процесс творчества. Сам он в основном пишет по вечерам, поделился он с писателем.

Гитлер провел писателя в свой рабочий кабинет. Перед огромным окном, шириной в десять метров, стоял шестиметровый письменный стол. Стены комнаты были обиты массивными панелями из лиственницы и, начиная с полуметровой высоты, выкрашены в белый цвет, потолок — темный, из мореного дуба. Он повел Гамсуна и Хольмбю в одну из комнат, представляющих собой салон, они расположились у окна. Им подали чай.

Конечно же, Гитлер откликнулся на вежливую просьбу Гамсуна, чтобы Хольмбю, как дипломатический представитель, переводил их беседу. Переводчик Эрнст Цюхнер демонстративно покинул комнату, но ушел недалеко — он расположился за ширмой вместе со стенографисткой Гитлера Кристой Шрёдер, чтобы зафиксировать все, что будет сказано. Отто Дитрих и Вальтер Хевель, один из представителей министерства иностранных дел, разместились за маленьким столиком неподалеку.

Политик хотел говорить о творчестве. А писатель, как раз наоборот, жаждал говорить о политике. Гитлер сразу понял это, когда Гамсун, прочувственно выразив свою веру в Германию, начал обсуждать оккупационную политику:

— Председатель норвежского Союза судовладельцев обращался к рейхскомиссару Тербовену с просьбой предоставить больше свободы норвежскому флоту и судостроению. Но рейхскомиссар не желает вникать в эти проблемы и просто насмехается над норвежцами, советуя им плавать по Балтийскому морю и по своим озерам.

Тут Гитлер вынужден был объяснить своему гостю, что в связи с военным временем о дальних плаваниях не может быть и речи.

— Но дело в том, что рейхскомиссар относит то же самое и к послевоенному времени, — возразил собеседник.

Гитлер привык получать от своих посетителей психологическую поддержку, заряжаться от них энергией. Он искренне надеялся, что встреча с великим писателем вдохновит его на длинную речь, возможно, на речь о гениальности, эта тема весьма интересовала его. Но этот норвежец, который, как представил его Геббельс, является одним из величайших современных прозаиков, судя по всему, отнюдь не собирался говорить о творчестве, искусстве и гениальности.

И тогда Гитлер попытался закрыть тему флота и оккупационной политики, заметив, что в данный момент преждевременно говорить что-либо определенное о будущем. Но этот упрямый старик не давал сбить себя с толку.

— Но ведь эти слова рейхскомиссар произнес в адрес Норвегии, страны, у которой третий по величине флот в мире. Кроме того, рейхскомиссар не раз утверждал, что в будущем вообще не будет ничего такого, что называлось бы Норвегией!

Опять нападки на Тербовена. В планы Гитлера никоим образом не входило выводить войска из Норвегии. Многочисленные предложения Квислинга, суть которых сводилась к тому, что Норвегия может взять на себя собственную оборону, была той самой идеей фикс, которую он никак не мог удалить из головы министра-президента. Уже в начале 1941 года фюрер отдал распоряжение Альберту Шпееру, главе министерства морского флота, приступить к масштабному строительству в Тронхейме, чтобы там можно было разместить до четверти миллиона человек. Этот город должен был стать главным опорным пунктом в борьбе Третьего рейха за обеспечение контроля над морскими путями вдоль атлантического побережья.

Гитлер решил остановить поток красноречия Гамсуна тем же самым способом, каким он в свое время заставил замолчать и Квислинга.

— Но ведь в Норвегии, не в пример другим занятым нами территориям, есть свое собственное правительство.

— В Норвегии все решает рейхскомиссар! — Гамсун продолжал рассказывать о том, какие препятствия создавал рейхскомиссар Тербовен Герману Харрису Оллу, который старался предостеречь своих сограждан от дружеских чувств к Британии.

Хозяин уже начал терять остатки своего терпения, когда вдруг переводчик Гамсуна Хольмбю сам подключился к их беседе. Он сетовал на то, что норвежцы смотрят на членов «Национального единства» как на предателей. Хольмбю напомнил о старом предложении Харриса Олла учредить комиссию, которая могла бы доказать всем, что это король и норвежское правительство предали свой народ в начале войны и в первый период оккупации. Это направило бы общественное мнение в другую сторону. Он также попросил Гитлера дать Тербовену указание разрешить Харрису Оллу и его соратникам доступ к некоторым документам, в чем тот им отказывает.

Гитлер выразил свое неудовольствие тем, что переводчик действует самостоятельно. За этим последовал окрик в сторону Цюхнера, сидящего за драпировкой, за то, что он записывает это. Тем не менее вся эта ситуация дала Гитлеру желанную возможность перейти в наступление.

Он тут же начал комментировать предложение переводчика о комиссии, которая должна была расследовать действия норвежского короля и правительства весной 1940 года.

И тут случилось немыслимое. Писатель снова прервал диктатора: «Методы рейхскомиссара совершенно не подходят нам, его прусские замашки просто невыносимы. Все эти казни! Мы не можем более терпеть этого!»

Цюхнер отметил, что Гамсун был очень взволнован. В своих записях он зафиксировал и нечто более важное: последнюю реплику Гамсуна Хольмбю переводить не стал, ведь от нее веяло бунтом и предательством. Двое находящихся за ширмой и прекрасно понимавших норвежский язык немцев мысленно поблагодарили Хольмбю, ведь этот старик-писатель едва не спровоцировал приступ страшной, опасной для всех ярости фюрера. Дитрих и другие знавшие фюрера в течение многих лет заметили, как он с помощью длительного потока речи пытается успокоиться сам и одновременно нейтрализовать старика. Тема его тирады была одной из его самых любимых: различие между политической и военной властью. Он привел множество примеров того, каких многочисленных жертв может потребовать выполнение военных задач как в Норвегии, так и в других странах.

Как только в голосе Гитлера появились теплые нотки, его речь снова была прервана.

— Тербовену не нужна свободная Норвегия, ему нужен протекторат, вот что он видит в перспективе.

После этого фюреру был задан прямой вопрос:

— Будет ли когда-нибудь Тербовен отозван из Норвегии?

Здесь уж Гитлер решил закончить обсуждение темы Тербовена.

— Рейхскомиссар — человек военный, он находится в Норвегии исключительно для выполнения военных задач. Когда необходимость в этом отпадет, он вернется в Эссен, где занимает пост гауляйтера.

Далее случилось нечто такое, чего никто из присутствовавших никогда в жизни не забудет. По мере того как Хольмбю переводил Гамсуну слова Гитлера, тот чувствовал себя все более удрученным и, когда ему самому надо было отвечать, он неожиданно расплакался.

— Конечно же, мы не против оккупации. Она должна еще какое-то время сохраняться. Но этот человек способен разрушить больше, нежели Гитлер может построить!

И вновь Хольмбю не стал переводить самые опасные слова Гамсуна. Он повернулся к Гамсуну и решительно предостерег его: «Не нужно больше говорить об этом, ведь у нас есть обещание фюрера».

Гитлер снова начал рассуждать о судьбоносной битве, в которую вступил мир, о необходимости наращивания производства оружия, об увеличении числа танковых дивизий, которые должны сыграть решающую роль, и о новом секретном оружии. При этом Гамсун несколько раз пытался прервать его.

Его встреча с фюрером была задумана им не для того, чтобы потом всю жизнь гордиться оказанной ему честью, почерпнуть что-то из разговора с фюрером или укрепить свою веру в победу. Он плыл на каботажном судне из Арендала до Осло, летел на самолете из Осло до Берлина, а потом дальше до Вены, на этот конгресс, где он проделал самое отвратительное из того, что только можно было представить, — выступление перед собравшимися, эдакий эстрадно-цирковой номер. После этого он полетел на самолете в Альпы и наконец в Бергхоф — и все только потому, что он связал свое имя и свое перо с утопией всемирно-исторического масштаба: речь шла о новом порядке в Европе, во всем мире и о создании нового человека. Вот почему ему было необходимо открыть Гитлеру глаза на жестокую оккупационную политику Тербовена, которая могла уничтожить великую мечту. Гамсун отнюдь не был, как полагал Гитлер, посланником оккупированной страны, который просил об особом отношении к ней. Человек, представший перед Гитлером в субботу 26 июня 1943 года, сам был истовым пангерманистом, считающим своим священным долгом избавиться от нечестивого наместника. Тербовен опорочил истинное учение. Именно это писатель и пытался донести до диктатора.

Гитлер еще раз повторил: добрая воля Германии проявилась в том факте, что у Норвегии есть собственное правительство.

— Мы разговариваем как будто бы через стену, — произнес Гамсун решительно и скорбно.

Хольмбю не стал переводить. Но невольные жесты Гамсуна говорили сами за себя.

За четыре месяца до этого Геббельс выступал во дворце спорта и под гром аплодисментов получил одобрение масс на ведение «тотальной войны», которая потребует от немецкого народа новых кровавых жертв. Нацисты открыто провозглашали свои приоритеты: воля, стойкость и безжалостность. А писатель, пришедший к Гитлеру, просил о мягкости, клянчил послаблений для своего народа, который, между прочим, боролся против немецкой военной машины. Старик, то и дело готовый расплакаться, просил Гитлера снять железную перчатку. Неужели писатель воображал, что вести войну — это то же, что произносить речи? Что значили испытания норвежцев по сравнению с тяготами и кровавыми жертвами со стороны немецкого народа? Фюрер стал объяснять, каких усилий потребовала война от немецкого народа.

Наконец гостю удалось сформулировать именно то, что все время вертелось у него на языке и было самой сутью: «Мы верим в фюрера, но его волю искажают».

В течение тех недель, когда Гамсун сидел за столом в одной из комнат Нёрхольма и готовился к встрече с Гитлером, он считал себя своего рода инструментом Провидения. Гитлер его примет. Гитлер поймет его. Гитлер сделает то, на что ему укажет Гамсун, после того как он убедительно объяснит, что Тербовен своим чрезмерным применением силы дискредитирует великое нацистское учение.

Один из участников беседы почти ничего не слышал, другой не желал слышать. Талант суггестивного воздействия диктатора не производил впечатления на писателя. А слова писателя ничуть не затронули диктатора.

И все же… Как часто в романах Гамсуна несчастливое положение персонажа вдруг сменялось на счастливое. Быть может, во время всей этой беседы с Гитлером он до последнего цеплялся за надежду на счастливый поворот. Когда же в конце концов стало очевидно, что он потерпел фиаско, его уже ничто не могло сдержать, и он заявил:

— Управление Норвегией осуществляется неправильно. Это приведет к новой войне.

Хольмбю не осмелился перевести фразу целиком, но сказанного было достаточно для того, чтобы Гитлер рявкнул:

— Замолчите, что вы в этом понимаете!

После этого он поднялся, резко взмахнул руками и вышел на террасу.

Проигравший

Оказывается, что никакой он не посланец Провидения. Он плакал и был так расстроен, что ему не удалось непосредственно проститься с Гитлером. Наконец он собрался с силами и произнес, обращаясь к Хольмбю:

— Скажите же Адольфу Гитлеру на прощанье: «Мы верим вам!»

После того как аудиенция была прервана, за кулисами развернулась лихорадочная деятельность. Хевель распорядился, чтобы гостя проводили на автомобиле. Когда подали «мерседес», немцы устроились на заднем сиденье, а норвежцы впереди. Дитрих остался.

— Чтобы здесь больше не было подобных личностей! — орал разъяренный Гитлер. Он уже знал либо от Дитриха, либо от кого-то другого, что на следующий день Гамсуна должен был принять Геббельс. Во всяком случае, Дитрих должен был устроить так, чтобы встреча не состоялась. Гитлер хотел наказать министра, который навязал ему этого ужасного норвежца. Его настроение было испорчено надолго. Дитрих находился рядом с Гитлером с первых дней путча. Но никогда ему не приходилось сталкиваться с тем, чтобы иностранный гость осмелился прерывать монологи фюрера. И ни разу ему не доводилось видеть, чтобы кто-то перечил фюреру.

По дороге в аэропорт в автомобиле Гамсун живо и откровенно беседовал с Хольмбю. Ему было невдомек, что один из сидящих сзади немцев знает норвежский язык. Прежде всего Гамсуна волновало то, насколько вразумительно он сумел объяснить Гитлеру, в каком тяжелом положении находится Норвегия. Кроме того, он спросил Хольмбю, точно ли тот переводил все сказанное им. Тот торжественно заверил, что переводил все слово в слово. Гамсун выразил свое сомнение в этом и упрекнул его за то, что он самостоятельно повернул беседу в иное русло. Хольмбю объяснил свое поведение тем, что, по его мнению, совершенно не нужно было многократно возвращаться к Тербовену, так как Гитлер уже гарантировал, что после войны тот будет отозван в Германию.

— Вы идиот! Разве вы не понимаете, что все это пустая болтовня! Война будет продолжаться еще долго, очень долго! Невозможно терпеть методы рейхскомиссара. И об этом необходимо было сказать без обиняков.

Находящийся на заднем сиденье Цюхнер продолжал вести записи и в них отметил, что крайне возмущенный Гамсун с трудом пытался подобрать нужное слово, которое могло бы наиболее полно охарактеризовать Тербовена, и наконец произнес:

— Этот человек никоим образом нас не устраивает. Он — невежда!

Когда на это Хольмбю возразил, что Гамсун не может так резко критиковать высокопоставленного чиновника, назначенного на свою должность самим фюрером, Гамсун пробормотал в слезах:

— И чем все это закончится?

Хольмбю ответил ему сакраментальной фразой, которую он уже слышал от самого Гитлера, а именно, что у норвежцев есть собственное правительство.

— Вы выступаете как адвокат другой стороны. У Дании тоже есть собственное правительство.

Хольмбю пытался объяснить Гамсуну, что норвежское правительство гораздо сильнее датского, и это при том, что норвежцы в отличие от другого братского скандинавского народа оказали сильное сопротивление немецкой армии. Ответная реплика Гамсуна была полна горечи, как свидетельствует Цюхнер:

— Да, собственное правительство, но при этом Тербовен совершенно не прислушивается к словам Квислинга. Только Тербовен все решает в Норвегии.

На что Хольмбю, как было зафиксировано тем же немцем, произнес со смесью боли и презрения:

— Квислинг — это человек, на языке которого вертится всего несколько слов. Он совершенно не умеет говорить.

После короткой паузы Гамсун снова воскликнул:

— И как это все закончится?

Вечером в субботу он прибыл в Берлин и вновь разместился в отеле «Адлон». Здесь его уже ждало сообщение, что, к сожалению, на следующий день Геббельс занят и не сможет принять Гамсуна, как это было условлено ранее. При этом Гамсуну, в связи с его отъездом, было прислано множество подарков. Их было столько, что он сказал оказавшемуся рядом норвежскому журналисту:

— С каждым днем у меня прибывает имущества.

Несмотря ни на что, чувство юмора не изменило ему. В воскресенье Гамсуна отвезли в Потсдам, где он осмотрел дворец Фридриха Великого Сан-Суси. Утром в понедельник Гамсун покинул Берлин и Германию.

Оставался ли Гамсун верным нацизму после пережитого им в южной Германии во время встречи с Гитлером? Все указывает на то, что да. Свою клятву верности он высказал фюреру: «Мы вам верим», — и это не было просто жестом вежливости. Он продолжал искренне верить в Гитлера и великую миссию Третьего рейха: создать новый лучший мир. Гамсун верил, хотя и был рассержен, чего не могла не заметить его дочь Виктория, когда он встретился с нею во время пересадки в Копенгагене. Он сказал ей, что из него сделали идиота. Верил, несмотря на то что в аэропорту Форнебю его встречал рейхскомиссар Йозеф Тербовен, и это было еще раз использовано в качестве пропагандистского трюка. Гамсун оставался верным нацизму, даже несмотря на то, что мог читать в газетах о том, какую пышную встречу устроил ему Гитлер, какое исключительное внимание якобы уделил ему Геббельс и как сердечно встретил его по возвращении на родину Тербовен. Даже несмотря на свое признание сыну Туре, что Гитлер не произвел на него приятного впечатления, слишком часто повторял «я», много ораторствовал, да и выглядел как какой-то подмастерье.

Расположившись в одном из отелей Осло, он начал сочинять письмо с извинениями, которое он хотел послать Гитлеру через Дитриха: «Я придаю большое значение этому письму. Дело в том, что пресс-атташе рейхсканцелярии разъяснил мне, что я недослышал первый ответ Гитлера. Я спросил о том, будет ли Норвегия занимать в будущем то высокое положение в Великом германском союзе, которое было ей обещано? Я не услышал, как Гитлер ответил: „natürlich“. Если бы я расслышал сразу, фюреру не пришлось бы произносить столь длинную речь».

Редкие трещины в его вере если и возникли, то тут же исчезли. Хотя никогда еще в своей жизни он не был так глубоко унижен. Но эти унижения воспринимались им как неизбежные личные жертвы на алтарь пангерманизма, сама идея которого оставалась святой. И сам Гамсун, и Квислинг со своими соратниками шли в ногу с нацистами, шатаясь и прогибаясь под бременем кровавой оккупационной политики.

При том что постепенно все большее и большее число людей по всей Европе начинали осознавать саму суть нацизма: его жестокость и бесчеловечность, готовность нацистов уничтожить на своем пути любые препятствия, мешающие осуществлению их преступных целей.

Крах

А сейчас между супругами в Нёрхольме шла своя война — война, которая в 1944 году приобрела особенно изнурительный характер для обоих. Ни один из супругов не желал покидать Нёрхольм. Когда Мария была дома, то она безраздельно царила на первом этаже, во внутреннем дворе и над воротами. В распоряжении Гамсуна находилась большая комната на втором этаже, где на стене висела огромная карта мира, на которой он отмечал ход военных действий, а большая столешница из красного дерева была завалена всевозможными газетными вырезками и бумажками с записями. Несколько раз Гамсун обращался к адвокату Сигрид Стрей по поводу возможности развода.

Из своей окруженной враждебной реальностью штаб-квартиры он наблюдал за приближением плачевного исхода войны. Пропаганда Третьего рейха была лживой, как никогда прежде. «Большие территориальные приобретения за два последних военных года позволяют германской армии вести войну таким образом, что никакие военные неожиданности не могут представлять для нее сколь бы то ни было серьезной опасности».

Но лжец даже такого гигантского масштаба, как Геббельс, уже был не в состоянии скрыть всю правду.

Первого февраля 1944 года, когда прошел уже почти год со дня знаменательной встречи с Гитлером, Гамсун вновь начал выступать с политическими заявлениями. Он стал активно выступать в поддержку финнов, которые вместе с Германией воевали против Советского Союза. В марте Гамсун обратился к норвежским морякам, тем, кто воевал на стороне антигитлеровской коалиции. Он призвал их разорвать рабские путы, которыми они связаны с конвоями союзников. Тех, кто не хочет сделать этого, он заклеймил как изменников родины.

На своей большой карте Гамсун отмечал продвижение советских войск на запад. 6 января Красная армия пересекла предвоенную границу Польши. Комментарий Гамсуна в связи с этим содержался в письме к Туре: «немцы знают, что делают, хотя они не всегда ранее были такими разумными». В мае немцы покинули Крым.

Весной столь неколебимая ранее вера Гамсуна в победу Германии пошатнулась. Это настроение нашло свое отражение в письме от 3 июня к дочери Виктории: «Здесь у нас сейчас состояние краха, если только Германии не удастся спасти всех нас. Слава Богу, она обладает огромной силой, но, к сожалению, она вынуждена сражаться со всей Европой». В своем письме он несколько раз говорит о своем страхе, что Германия будет побеждена еще раз. Он молит Бога о том, чтобы этого не случилось, и просит Викторию научить своих сыновей молиться о том же.

Пока эти написанные Гамсуном слова были на пути к дочери, живущей в городке на северном побережье Франции, войска антигитлеровской коалиции заканчивали последние приготовления к высадке войск в Нормандии. Через три дня после того, как Гамсун высказал свое сомнение об исходе войны, этот печальный для нацистской Германии конец стал решительно приближаться: началась крупнейшая военная операция союзников. Более 5000 кораблей, 155 000 человек десанта, при поддержке 11 000 самолетов, сплошной тридцатикилометровой стеной подошли к французскому берегу в области, называемой «Крепость Европы», как раз неподалеку от тех мест, где жила Виктория Чарльссон.

Внезапно на газетных полосах вновь возник Гамсун:

«Подобно тому, как незыблемо стоит фронт на востоке, также незыблемо будет стоять и фронт на западе, и это не пустые мечтания, сейчас решается судьба Европы, происходит выбор между жизнью и смертью, и Европа выбирает жизнь. В эти дни, когда англосаксы своими действиями несут всем нам смерть, разрушение и гибель, хранители Европы, германцы, держат в своих руках надежду на ее спасение» [456] .

Два года назад Йозеф Геббельс был в полном восторге от длинной пропагандистской статьи, написанной Гамсуном, в которой тот писал о бездушных большевиках, о нации мясников — англичанах и о предводителе евреев — Рузвельте. «Гамсун пишет очень умно, и эта статья необычайно острая <…>. Гамсун, несомненно, является одним из выдающихся интеллектуалов Европы, который всегда оставался верен знамени нового порядка» — так, захлебываясь от радости, расхваливал его Геббельс.

И теперь Геббельс мог быть вполне доволен Гамсуном.

Через несколько недель в «Гюльдендале» вышло двадцатитомное собрание романов Кнута Гамсуна. В предисловии к нему автор писал: «В своих произведениях я стремился выразить нечто большее, нежели позволяют мои способности, но я никогда не выражал меньшего. Мое творчество всегда шло по восходящей линии».

Прекрасная формулировка уверенного в себе человека, но было ли ему самому легче от этого? Творчество Гамсуна обсуждалось в течение всей его жизни. В 30-е годы настойчиво звучал вопрос о соотношении эстетического и этического в его произведениях. При этом большинство отдавало предпочтение первому и скептически относилось ко второму.

Как до, так и после 9 апреля 1940 года Гамсун старался прочно утвердиться в общественной жизни страны.

Но между этими периодами в истории его родины существовало фундаментальное различие. Когда Гамсун взял в руки перо после начала оккупации Норвегии, то с точки зрения юриспруденции он вступил на минное поле. Его соотечественники, оказавшиеся во время оккупации в изгнании в Лондоне или томившиеся в концентрационных лагерях, давно размышляли о том, какого именно наказания заслуживает Гамсун, который будет осужден после окончания войны. В том, что Гамсун будет осужден, ни у кого сомнений не было. Вопрос был лишь в том, каким будет это наказание.

Если, конечно, тот доживет до окончания войны.

В конце июля 1944 года Гамсун отправился в Осло. У него была договоренность с оккупационными властями. Он согласился на важный пропагандистский шаг, а в благодарность за это власти согласились подыскать ему спокойное место, где он был бы избавлен от визитов как представителей нацистов, так и вообще всех, кто захотел бы посетить его в связи с 85-летним юбилеем. Журналисты на этот раз были не в счет, так как они полностью находились под контролем властей. Проблема была в том, что никто на этот раз не хотел ставить свою подпись под статьями о Гамсуне. К 80-летию писателя в норвежской прессе появилось 85 авторских статей, а теперь лишь 17. При этом они были такие же помпезные, неуклюже написанные, как и культивируемое нацистами искусство в целом.

Гамсуна поселили в летнем домике Тербовена, расположенном на берегу моря. Шеф немецкой секретной полиции Генрих Фэлис взял на себя ответственность за охрану Гамсуна, кроме того, юбиляру был обеспечен норвежский повар. Гамсун получил поздравления от представителей нацистской верхушки. Гитлер, на которого две недели назад было совершено покушение, прислал поздравительную телеграмму. Конечно же, поздравительную телеграмму прислал и Геббельс, а также другие важные немецкие чины, находившиеся в Норвегии, — Николаус фон Фалькенхорст и Тербовен.

А чем их отблагодарил Гамсун? Вскоре все могли видеть кинокадры того, как 85-летний норвежский писатель рассматривает немецкий танк и подводную лодку.

25 августа был освобожден Париж. 11 сентября войска антигитлеровской коалиции пересекли немецкую границу с запада. В конце сентября Гамсун пытался успокоить своего нервничающего сына, члена нацистской партии, который к тому же занимал в это время идеологическую должность в «Гюльдендале»: «Дорогой Туре, не принимай близко к сердцу то, что тебе приходится слышать. Никто не знает, что будет. <…> То, что у немцев есть кое-какой сюрприз для стран коалиции, это известно и самому Черчиллю, а нам остается только верить и надеяться».

Гамсун все еще надеялся на внезапный счастливый поворот в войне, но эта надежда заметно убывала.

Как часто бывало и ранее, Гамсун сидел в большой комнате на втором этаже, в своей усадьбе в Нёрхольме, и страдал от отсутствия человеческого тепла. Первому ребенку Туре, девочке, дали имя в честь бабушки, полное имя которой было — Анна Мария. После того как внучку привозили в Нёрхольм, а потом увозили, Гамсун писал ей письма и тем самым удовлетворял свою тоску.

Теперь внуки заменяли Гамсуну собственных детей, когда они были маленькими и невинными. Виктория жила во Франции, теперь они с ней переписывались. Сесилия жила в Дании, из ее художественного образования, которое оплачивал отец, мало что получилось, она жила в основном богемной жизнью. Эллинор привезли домой, в Нёрхольм, но она постоянно нуждалась в уходе и лечении, страдала от алкоголизма и нервных расстройств. Арилд вернулся с восточного фронта, где был военным репортером, целым и невредимым. Он прекрасно справлялся с хозяйством в усадьбе, но нельзя сказать, чтобы в это время между отцом и сыном сложились особо теплые отношения. Арилд хотел управлять усадьбой самостоятельно, отец сопротивлялся. У Туре в это время были проблемы как в профессиональной деятельности, так и в семейной жизни, не говоря уже о больших материальных затруднениях. А Мария находилась в состоянии войны с супругом.

Всем стало вполне очевидно, что мировая война идет к концу. Арилд, Туре, Мария и сам Гамсун, непосредственно поддерживавшие нацистскую партию, понимали, что, когда в Европу и Норвегию придет мир, им придется отвечать за свои поступки.

В начале ноября 1944 года немцы, применяя тактику выжженной земли, начали сжигать все постройки, включая дома местных жителей Финмарка и Нур-Тромсё. Неужели они уничтожат и его любимый Нурланн, среднюю Норвегию и южную Норвегию?

Когда 31 декабря 1944 года Гамсун менял в Нёрхольме все календари, он, несомненно, уже видел впереди крушение Третьего рейха.

«…У Норвегии уже нет никакого будущего»

В начале января 1945 года Гамсун рубил дрова в сарае. Внезапно он упал и остался лежать среди поленьев. Через какое-то время ему удалось ползком добраться до кухни. Новое кровоизлияние.

Но он не умер. Многие, узнав об этом, пожалели, что на этот раз он не умер. Тогда и сам Гамсун, и норвежский народ сумели бы многого избежать в дальнейшем. Он так ослаб, что не мог больше носить дрова в свою комнату. Но газеты и журналы вполне мог читать.

Он уже не получал свою любимую датскую газету «Политикен», но и в других газетах было достаточно материала, чтобы следить за смертельной схваткой Третьего рейха со своими врагами.

Второго мая «Афтенпостен» в возвышенных тонах обнародовала сообщение о героической смерти Гитлера, до последнего вздоха сражавшегося с большевиками, при этом не было ни малейшего намека на то, что он покончил с собой. О смерти Гитлера сообщили и по радио. Помощница по хозяйству в Нёрхольме следующим образом описывает тот день: «Хозяина как будто поразил удар молнии. Он был в шоке и никак не мог осознать происходящего. Позвонили врачу, тот приехал и дал Гамсуну успокоительные таблетки. Мария сохраняла спокойствие. Через некоторое время она сказала, что им следует послать соболезнование немецким властям. Так и сделали. Мария позвонила на телеграф и продиктовала текст телеграммы. Супруги Гамсун выражали соболезнование народу Германии в связи с кончиной фюрера».

Однако Гамсун решил, что этого недостаточно, и задумал написать некролог. Мария искренне пыталась отговорить его от этого и других подобных шагов. И рейхскомиссариат, и Норвежское телеграфное бюро звонили в Нёрхольм, пытаясь уговорить его выступить с речью. «Тут кое-кто пытался сделать так, чтобы я не мог сам откликнуться на это предложение. Звонившим было сказано, что я якобы „упал с лестницы“, но это не так», — жаловался он редактору «Афтенпостен», когда уже сформулировал слова прощания и скорби для некролога.

Написанию некролога Гамсун придавал такое важное значение, что даже позаботился о том, чтобы написать второй экземпляр текста и послать его рейхскомиссару.

Это было одним из самых последних действий, предпринятых редактором «Афтенпостен» перед его неизбежным смещением. 7 мая 1945 года им было послано в набор 88 слов Кнута Гамсуна, полученных по почте утром. Война закончилась. Но в Норвегии никто об этом не знал. В тот же день некролог был напечатан в «Афтенпостен» и размещен в самом верху, на правой стороне первой страницы.

Писатель склонялся перед смертным одром диктатора и заявлял: «Я недостоин произносить громкие слова о Гитлере, а его жизнь и деятельность пробуждают отнюдь не сентиментальные чувства. Он был воин, борец, сражавшийся за все человечество, глашатай всеобщей справедливости. Гитлер был реформатор огромного масштаба, но его историческая судьба была такова, что он жил во время беспрецедентной грубости и варварства, и это сразило его. Именно таким видят Адольфа Гитлера рядовые граждане Западной Европы. А мы, его ближайшие соратники, склоняем свои головы перед его смертью».

«Я хотел сделать рыцарский жест по отношению к павшему, который был крупной фигурой», — объяснил он Туре.

В более поздних изданиях книги «Кнут Гамсун — мой отец» сын свел эту реплику к следующему: «Это был лишь рыцарский жест, не более того». Эта редакция на совести сына Гамсуна. Конечно же, подлинные слова Гамсуна — это те, которые сын привел в первом издании своей книги. Гамсун всегда умел очень точно подбирать нужные слова. Акт написания некролога не был со стороны Гамсуна каким-то иррациональным поступком в духе его персонажа Нагеля, то есть неким мазохистским жестом во вред себе. Это был благородный жест. Логика этого благородного жеста была двойная: во-первых, Гамсун хотел показать свою верность идее, и во-вторых — выразить благодарность Гитлеру, который почти достиг своей цели.

Гамсун стал исповедовать героический индивидуализм. Он считал себя исключительной личностью, и верность идеалам была для него таким же долгом перед самим собой, как и чувство собственного достоинства. Называя себя близким соратником Гитлера, он хотел показать другим, что он не из тех, кто бежит с тонущего корабля. Крушение Третьего рейха не привело к крушению идеалов Гамсуна. Он продолжал верить в естественный ход событий, как он его понимал: в соответствии с законами природы старая Англия рано или поздно погибнет, а молодая, новая Германия так или иначе станет ведущей нацией в Европе. Кайзеровская армия потерпела поражение в 1918 году, германская армия Третьего рейха капитулировала в 1945 году. И вот Гамсун вновь прославлял Гитлера, которому почти что удалось перевернуть мир.

Политические представления Гамсуна в течение многих лет оставались незыблемыми, и эти несокрушимость и несгибаемость были опасны для самого Гамсуна, поскольку постепенно разрушали его личность.

И сейчас он более всего опасался не возмездия, а того, что в Европе победит такое политическое направление, которое не оставит камня на камне от того периода великих испытаний, который прокладывал путь к неизбежной победе тысячелетнего рейха. 5 мая 1945 года он писал своему знакомому: «Между прочим, теперь у Норвегии нет уже никакого будущего. О Боже, что нас теперь ждет! Лично для меня это безразлично, ведь я стар. Но наши дети, наши внуки, весь наш род <…>».

8 мая покончил с собой Тербовен, находясь в бункере в районе Скаугума. 9 мая Квислинг сдался в руки норвежской полиции. В тот же день был арестован Арилд, когда он ехал на поезде в Нёрхольм. 12 мая был арестован и Туре в своем новом доме в предместье Осло.

24 мая впервые официально был задан вопрос, на который очень многие давно надеялись получить ответ: «А что будет с Гамсуном, какова будет ответственность этого литературного корифея, который склонял голову перед Йозефом Тербовеном и можно сказать, вставал на колени перед Адольфом Гитлером?».

Через два дня в Нёрхольм явился полицмейстер из Арендала и объявил об аресте Кнута и Марии Гамсун. На четвертый день домашнего ареста Гамсун обратился за помощью к своему адвокату Сигрид Стрей, а потом вдруг отменил свою просьбу. Мария также обратилась к ней, так как ей должна была понадобиться защита на предстоящем процессе по делу о ее предательстве во время войны. В этой связи она говорила о своем вкладе в дело освобождения заключенных в тюрьмы норвежцев. А также и о вкладе Гамсуна. Это вызвало неприкрытую ярость Гамсуна, и он написал адвокату: «Из нашей усадьбы Нёрхольм к Вам обратились за помощью, но дело в том, что я единственный, кто имеет право говорить с Вами обо всех этих делах и событиях. Без моего согласия была затронута тема моих безуспешных попыток добиться снисхождения для приговоренных к смертной казни. Меня удручает это бесстыдство. Это не в первый и, видимо, не в последний раз».

Вероятно, Гамсун был слишком гордой личностью, чтобы афишировать свои добрые дела, когда он почти становился на колени перед победителями. Возможно, он считал, что ему удалось столь малого добиться от оккупационных властей, что свои попытки он считал поражениями, о которых ему неприятно было вспоминать. Не исключено, что само отклонение его просьб он рассматривал как удар по своим политическим убеждениям. Одно совершенно очевидно — что своими словами он пытался показать своему адвокату, сколь незначительное положение в Нёрхольме занимает его жена.

Позднее, правда, он будет утверждать, что просил помилования для более чем сотни человек, осужденных на смерть. Горничные и другие помощницы по хозяйству свидетельствовали, что и сам Гамсун, и Мария всегда проявляли горячее участие в подобных делах.

10 июня, когда Мария работала в саду, за ней пришли. С ее всегдашней любовью к театральности, кое в чем погрешив против истины, она следующим образом описывает произошедшую сцену: «„Нет, Кнут, они не могут забрать из Нёрхольма тебя!“ На что он ответил, как всегда спокойно: „Они могут сделать с нами все что угодно“».

Через пять дней Гамсун был помещен в инфекционное отделение Гримстадской больницы — многим казалось, что это наиболее подходящее для него место. Он сам, Мария и их сыновья оказались среди 16 000 норвежцев, которые были арестованы в течение последних пяти недель по подозрению в предательстве по отношению к своей стране в период немецкой оккупации.

«Я не признаю себя виновным»

23 июня 1945 года Гамсун предстал перед окружным судьей в Гримстаде.

Ему было зачитано серьезное обвинение, первый пункт которого, в соответствии со статьей 86 уголовного кодекса, был направлен «против всякого, поднявшего оружие против Норвегии или во время войны, в которой та принимает участие, содействует врагу своими делами или материальными средствами или ослабляет Норвегию или ее союзника, связанного с ней государственными обязательствами о военном сотрудничестве». Срок за совершение подобных преступлений назначается в пределах от трех лет до пожизненного заключения. Кроме того, в соответствии с параграфом 140 Гамсуну было предъявлено обвинение в вовлечении и других лиц в преступную деятельность, связанную с покушением на суверенитет страны и ее безопасность.

В довоенное время окружной судья Петер Лоренц Стабель бывал в Нёрхольме в гостях. И вот теперь именно он задавал Кнуту Гамсуну вопросы, ответы на которые, изнывая от любопытства, жаждали получить все жители Норвегии, а также многие за рубежом.

Кнут Гамсун отрицал, что был членом нацистской партии, «Национального единства».

— Да, я оказался в этой среде, мне кажется, что к этой среде принадлежало много хороших людей.

— Вы действительно полагаете, что многие хорошие люди были членами нацистской партии?

— Да, я так считаю. Ведь постоянно читаешь то о том, то о другом стороннике этой партии как о хорошем человеке, это признают даже судьи.

— К сожалению, это так. Но давайте обратимся конкретно к району Гримстада — вам действительно импонирует вся эта местная компания нацистов?

— Нет, но ведь дело в том, что мой дом находится неподалеку от автострады, и потому многие имели обыкновение заезжать ко мне, останавливаться у меня. Я оказался вовлеченным во все это. А первоначальным толчком послужило то, что король и правительство покинули свою страну. Ведь я всего-навсего земледелец. Мои корни в норвежской земле. Я не из тех, кто пришел сюда неведомо откуда. Я за монархию, это органически присуще моему сознанию. Не следует забывать, что Норвегия всегда была монархией. А тут, в связи с этой войной, что-то пошло не так. Я, между прочим, до последнего времени ничего не знал об убийствах и пытках. Об этом вплоть до настоящего момента я не имел ни малейшего представления.

— Это действительно так?

— Да, Бог свидетель!

— Могли ли вы состоять в этой партии, если бы вам было доподлинно известно, как немцы поступают с вашими соотечественниками, стали бы вы сотрудничать с нацистским печатным органом «Фритт Фолк»?

— Это непростой вопрос. По своему мировоззрению и в соответствии со своей совестью я принадлежал «Национальному единству», но формально я в него не вступал, и это было не столь важно. Но за последние три недели обстоятельства переменились. Теперь я не хочу преуменьшать своей связи с немцами и нацистской партией, отнюдь нет. Я продолжаю придерживаться своей прежней позиции, я не намерен преуменьшать свою роль, как это делают многие сейчас.

— Вы не считаете, что немцы поработили Норвегию?

— Я считаю, что их действия были на пользу нашей стране.

— Неужели вы, такой умный человек, полагали, что в дальнейшем немцы могли вернуть нам свободу?

— Люди даже большего интеллекта, чем мой, придерживались такого же мнения.

— Разве вы не читали прессу, не следили за происходящим?

— Нет, так же как и моя жена. Это так же верно, как и то, что мы не занимались никакой тайной деятельностью.

— Вы считали себя членом нацистской партии?

— Да, должен признать это, хотя и не участвовал в каких-то важных встречах в Гримстаде.

— Вам будет предъявлено обвинение в соответствии со статьей 86 уголовного кодекса, где говорится об ответственности за содействие врагу с помощью газетных статей и иными средствами.

— Я ничего в этом не понимаю. Да, я действительно кое-что писал, но повторяю, я думал, что Норвегия сохраняет нейтралитет, ведь война прекращена. Я действительно писал кое-какие заметки, статьи и однажды написал письмо — обращение, в котором призывал не сопротивляться оккупационным властям. Ведь сопротивление могло привести к смертному приговору и гибели. Все считали, что я писал правильные вещи, и я получал множество благодарственных писем, в том числе и из противоположного лагеря. Бывало, что меня настойчиво просили из рейхскомиссариата написать что-либо для норвежских газет.

— Значит, вы писали для норвежских газет?

— Я писал для «Фритт Фолк», и бывало, что из рейхскомиссариата мне звонили даже ночью, иногда даже три раза за ночь.

— То есть немцы использовали ваше прославленное имя?

— Ну да, мое имя. Они хотели, чтобы я поддержал немецкий народ, и когда союзники вторглись во Францию, я написал небольшую заметку, которую напечатали в разных газетах.

— Значит, вы оказывали поддержку стране, с которой мы находились в состоянии войны?

— Я считал, что имею на это право.

— Раскаиваетесь ли вы в этом теперь, после того как вы узнали о том, что творили немцы?

— Я постараюсь объяснить свою позицию, но никак не хочу преуменьшать роль своего участия. Мне кажется, что нехорошо было бы сейчас раскаиваться. Я хотел написанным мной поддержать немецкий народ. Ясное дело, что я хотел также помочь и Норвегии, но мы в Норвегии не нуждались в утешении.

— Разве вы не знаете, как норвежский народ страдал от своих мучителей, немецких оккупационных властей? Пять лет у нас был террор, неужели вы не понимаете этого?

— Я действительно не понимал этого.

— Этот террор осуществлял наместник Гитлера Йозеф Тербовен, труп которого валяется сейчас где-то в окрестностях Осло. Около трех миллионов норвежцев находились под властью этого поработителя, который получал непосредственные приказы от Адольфа Гитлера, руководившего всем террором. Весьма прискорбно, что вы, прославленный писатель, заслужили своим поведением обвинение в предательстве. Правоохранительные органы требуют заключения вас в тюрьму, но мы решили, что вы будете содержаться в больнице.

— Мне что же, придется жить в больнице? Тогда все разладится у меня в усадьбе, я ведь земледелец. Дела идут плохо, мы постоянно получаем субсидии. Разве мне не следует заниматься своим делом? <…>

— Вы были настроены пронемецки?

— Да, я хотел служить Германии и таким образом служить норвежскому народу.

— Было ли вам известно заранее, что немцы готовили вторжение своего военно-морского флота в Норвегию?

— Нет, мы все были поражены, когда это случилось.

— В полицейском протоколе допроса написано, что вы с восторгом служили Германии.

— Конечно, это неправильное выражение, но когда полиция меня допрашивала, я боялся, что кто-то может подумать, что я пытаюсь как-то преуменьшить значимость своих поступков. Как мужчина, я не желаю давать задний ход. Это недостойно мужчины. Невозможно так вдруг менять свои душевные и сердечные привязанности.

— Можете ли вы признать свою вину после того, что вы узнали о бесчеловечности немцев? Согласны ли вы теперь с тем, что поддерживали нацию, которая не заслуживала такой поддержки с вашей стороны?

— Я должен подумать над этим.

— Вам доводилось выдавать кого-либо немцам?

— А кого я мог выдать? Никогда не делал ничего подобного. Хотя получал массу писем и от известных людей, и даже из кругов, близких судебным органам, но никогда никого не выдавал. Я привык получать большое количество писем. Я считаю, что всегда действовал максимально в интересах Норвегии.

— Помните, как-то однажды, когда вы писали о русских, вы употребили выражение «немцы бьют их и скоро сравняют с землей»?

— Сейчас я не могу вспомнить выражение, но оно не противоречит в целом тому, что я писал.

— Есть ли у вас какие-то соображения по поводу того, когда вы совершили ошибку?

— Я не разбираюсь в военной тактике. Видно, немцам не удалось победить русских, по крайней мере, в Киркенесе.

— Вы не раскаиваетесь в своем поведении во время войны?

— Не знаю. Я должен подумать, прежде чем ответить. Я считаю, господин судья, что вас не обрадует, если я буду колебаться из стороны в сторону. Мои симпатии были и остаются на стороне Германии.

— Полиция наложила арест на все ваше имущество, и я должен объявить вам об этом. Вы это понимаете?

— Не вижу в этой акции никакого смысла.

— Вам известно выражение «Vae victis»?

— Но эта давняя история не может иметь повторения, это просто невозможно. Подобное наказание — это просто проявление мести.

— Наказание в данном случае направлено на возмещение ущерба, то есть восстановление справедливости.

— Я не знал, что мои поступки наказуемы.

— Неужели нацисты и все, кто принадлежал к их среде, не знали, что совершают преступления? Разве они не видели, как все это воспринимает норвежский народ?

— Но ведь англичане минировали… нет, нет, не буду беспокоить господина судью своим ответом, думаю, это совершенно ни к чему.

Подобно многим другим арестованным в те дни, как в Норвегии, так и в других странах, ранее оккупированных немцами, Кнут Гамсун не признал своей вины. Он лгал Петеру Лоренцу Стабелю по главному пункту обвинения что якобы не знал о режиме террора. А ведь Гитлер фактически выставил его за дверь, за то, что он просил отстранить Тербовена. Даже когда судья стал рассказывать Гамсуну о деятельности Тербовена, Гамсун не подумал хоть как-то скорректировать свое мнение. О своем визите к Гитлеру он не упоминал, так как это был самый большой провал в его жизни.

Игры вокруг «дела Гамсуна»

В Норвегии в середине лета 1945 года, за день до того, как состоялось предварительное слушание по делу Гамсуна, было сформировано новое коалиционное правительство. Как премьер-министр, представитель норвежской рабочей партии Эйнар Герхардсен, так и большинство новых министров знали, что было сказано в Москве в ноябре 1944 года.

Министры в изгнании — министр иностранных дел Трюгве Ли и министр юстиции Терье Волд встретились с советским министром иностранных дел Молотовым. Молотов ненавидел нацистов и их приспешников и поинтересовался, как именно после окончания войны Норвегия будет судить своих военных преступников. Волд дал соответствующие разъяснения. Молотов при этом настаивал на том, чтобы упомянутых судили по всей строгости закона. Но, когда во время дальнейшей беседы речь зашла о Кнуте Гамсуне, этот суровый русский точно преобразился.

Позднее сам Ли так рассказывал об этой встрече: «Когда Волд сообщил Молотову, что Гамсуна в Норвегии рассматривают как нациста и предателя и поэтому намереваются судить, то Молотов выдержал длинную паузу. Он был явно взволнован. Он заявил, что надо сохранить Гамсуну жизнь. Писатель, который создал „Викторию“, „Пана“ — это великий художник, и его нельзя судить как обычных нацистов. К тому же он уже так стар и пусть уж умрет естественной смертью. Волд заметил, что совсем не обязательно, что Гамсуна ждет смертный приговор. Молотов стоял на своем: великий художник должен спокойно дожить свой век».

Тут в разговор вмешался министр юстиции, произнесший свою знаменитую реплику: «You are too soft, Mr. Molotov!»

Перед известными норвежскими политиками, несомненно, стояла серьезная проблема. Весь мир с интересом будет следить за тем, как Норвегия судит своего нобелевского лауреата. Имя Гамсуна все еще обладало мощной притягательной силой, и это ставило норвежское правительство в трудное положение. Кроме того, никто из обвиняемых в связи с предательством во время войны не находился в столь преклонном возрасте: осенью 1945 года Гамсуну исполнилось восемьдесят шесть лет. Он был славой Норвегии, единственным из писателей, кто пользовался большей известностью за рубежом, был Ибсен. Но никто и не падал так низко в глазах людей, как Гамсун. Он был духовным лидером, но из-за тех пронацистских статей, которые он написал во время войны, он стал предателем своего народа. Учитывая общественное мнение, требовавшее правосудия, было просто невозможно отказаться от возбуждения уголовного дела против Гамсуна.

Еще до роковой даты 9 апреля 1940 года, в тридцатые годы, многие считали, что все более и более настойчивые попытки Гамсуна защищать нацизм отчасти могут быть оправданы старческими изменениями в его организме. Во время войны это мнение стало устойчивым. Гамсуна ненавидели, но пытались также найти объяснение его предательству. В первую мирную весну многие ведущие газеты писали, что причиной всему преклонный возраст писателя и возможное старческое слабоумие. Нацисты просто его использовали, манипулировали им, поэтому его не следует сажать в тюрьму, надо просто интернировать.

Через два дня после того, как подобные соображения были высказаны в главном печатном органе правящей партии «Арбейдербладет», Гамсун был помещен в Гримстадскую больницу.

Таким образом, первый трудный шаг был сделан, вторым шагом должно было быть сформулированное обвинение. Вскоре было найдено несколько серьезных поводов для обвинения: членство в норвежской нацистской партии — «Национальное единство», активная пропагандистская деятельность в пользу нацистов и немецких оккупантов, направленная против законных норвежских властей, призывы к норвежским солдатам и матросам дезертировать из норвежской армии.

Тот факт, что Гамсун во время предварительного слушания не признал себя виновным, никого не удивил. Но когда стало известно о том, как он вел себя во время слушания и какое впечатление это произвело на присутствующих, тут уж многие наморщили лоб. Обвиняемый явно не был слабоумным. Это было подчеркнуто единственным присутствующим на слушании журналистом, и его сообщение об этом было напечатано во многих газетах.

«Дело Гамсуна» было совершенно особенное.

Он был любим соотечественниками, как никто другой. Его творчество не потеряло своей значимости, просто по политическим причинам оно было как бы заморожено, чтобы оттаять, когда придет время. Вот Квислинг извратил своей пропагандой все то, что было дорого норвежцам, в том числе и историческое прошлое страны. А благодаря Гамсуну три поколения норвежцев стали гордиться тем, что они норвежцы.

Квислинг и Гамсун. Один в расцвете сил, другой — старик. Один пытался манипулировать норвежским народом, другой сам явился объектом манипуляции. Один заслужил казнь и то, чтобы быть вычеркнутым из норвежской истории, другой скоро уже должен был умереть сам, но многое из того, что он создал, должно было остаться жить после него.

Еще один современник Гамсуна, норвежский нобелевский лауреат в области литературы, писательница Сигрид Унсет, в ответ на вопрос о том, что заслужили эти два предателя, заявила, что Квислинг должен быть казнен.

А как следует поступить с ее коллегой?

— Конечно же, он не заслуживает смертного приговора, но заслуживает тюремного заключения и конфискации имущества. Он должен находиться в каком-то месте, где его свобода будет ограничена.

Журналист, задававший ей вопросы, спросил в конце: ожидала ли она чего-то подобного от Гамсуна?

— Да, именно этого я и ожидала. Все написанное им проникнуто его собственным комплексом неполноценности, он всю жизнь повторял одно и то же, что Англия — это нация торгашей, а в Германии живет героический народ.

20 августа 1945 года начался процесс против Видкуна Квислинга. Обвинение требовало смертного приговора. Многие психиатры требовали медицинского освидетельствования всех тех, кому грозил смертный приговор, на предмет их вменяемости. Решение не подвергать обследованию Видкуна Квислинга вызвало возмущение главного врача известной психиатрической клиники в Виндерне, в Осло, Габриеля Лангфельда. Однако весьма влиятельные фигуры в судебных инстанциях не хотели подвергать риску целую нацию в связи с тем, что Квислинг мог быть признан психически больным и тем самым избежать наказания. Это могло пошатнуть всю систему справедливого возмездия за предательство во время войны. Что же касается другой одиозной фигуры из тех, кто пережил крушение корабля национал-социализма, Кнута Гамсуна, то в этом случае было признано целесообразным подвергнуть его освидетельствованию. Посчитали, что в противоположность ситуации с Квислингом это будет благотворным для нации. И, конечно же, главный врач известной клиники профессор Лангфельд был самой подходящей кандидатурой для того, чтобы повесить на Кнута Гамсуна правильный психиатрический диагноз. Как раз этим летом во многих своих статьях он характеризовал нацистское движение как заговор душевно неполноценных индивидов, считая, что процесс над сторонниками идей нацизма позволит в будущем предотвратить превращение Норвегии в «поле деятельности психически неполноценных личностей».

В конце сентября районный врач Гримстада получил запрос прокурора области Вест-Агдер по делам обвиняемых в предательстве во время войны с просьбой предоставить отчет о состоянии здоровья Кнута Гамсуна. Отчет был предоставлен. Ознакомившись с документом, где говорилось, что состояние здоровья Гамсуна можно характеризовать как нормальное, учитывая возраст последнего и его жизненную ситуацию, государственный обвинитель вновь обратился к врачу. Он просил дать более подробные сведения относительно состояния душевного здоровья Гамсуна. Содержание своего разговора с врачом государственный обвинитель Свен Арнтсен передал в письменной форме своему начальнику, генеральному прокурору. Суть состояла в том, что Гамсун не страдал ослаблением умственных способностей, не был болен психически. И посему не нуждается ни в какой судебно-медицинской экспертизе.

Более основательный ответ трудно было бы получить от опытного районного врача. При этом было совершенно очевидно, что такое заключение не устраивает органы правосудия. Уже через четыре дня генеральный прокурор дал сигнал о необходимости проведения всестороннего медицинского освидетельствования Гамсуна. Ведь поставленный новый диагноз мог бы спасти то, что не должно было быть затронуто его политической деградацией, а именно — его творчество. Кроме того, оставалась надежда, что впавший в старческое слабоумие писатель вскоре сам умрет своей смертью.

Несгибаемый

Еще перед началом войны Гамсун стремился отойти от всего и замкнуться в Нёрхольме, но во время оккупации это было невозможно. Теперь жизнь сама отстранила его и от усадьбы, взятой под надзор полиции, и от Марии, которая была в тюрьме. И вот теперь, находясь в больнице, летом 1945 года, в большой палате инфекционного отделения, он начал вести тот пещерный образ жизни, который так проникновенно описывал во многих своих произведениях.

Во время путешествия по Кавказу на рубеже веков он пытался вообразить себе, что такое быть арестованным в качестве оппозиционера, как некоторые его русские собратья по перу, и как он сам будет отправлен в цепях в Санкт-Петербург, а затем препровожден в мрачный каземат, где будет заживо похоронен. «Уронив голову на руки, я буду размышлять, сидя за столом, и своими худыми локтями протру углубления в каменной столешнице, я испишу грязные стены камеры сентенциями, которые потом будут изучать и выпустят отдельной книгой».

Так фантазировал он в своей книге «В сказочной стране» на рубеже XIX и XX веков.

И вот в середине 1945 года круг замкнулся: сошлись вместе жизнь и творчество.

В десятилетнем возрасте Гамсун был отослан из дома, что навсегда наложило отпечаток на его жизнь, стало кровоточащей раной в его душе, но в то же время это способствовало формированию в нем тех черт, которые так помогли ему стать тем, чем он стал. Семьдесят лет спустя он оказался отринутым своим народом.

Он ворвался в литературу книгой о собственной жизненной трагедии, книгой о молодом человеке, который не склонился ни перед людьми, ни перед божественными силами, спасался бегством, но все же пошел ко дну. Более полувека спустя он задумал написать новую книгу, которая представляла бы собой историю другой его трагедии. Роман «Голод» явился не только литературным, но и экзистенциальным триумфом Гамсуна, и вот теперь, находясь фактически под арестом, он решил, что в самый последний раз покажет всему миру свою несгибаемость и непреклонность. Именно эта мысль доминировала на исписанных листочках, груда которых росла перед ним все лето и осень 1945 года. Его печали, как и его радости, становились достоянием художественного творчества. Вот какими словами восьмидесятишестилетний Гамсун описывает визит одной из подруг своей дочери: «Это как глоток живой жизни».

Вот наконец Гамсун снова стал писать о себе самом, а не о вымышленных персонажах, и чем больше он размышлял, тем больше укреплялось не только его желание, но и его способность писать. После создания «Последней радости» он обещал Марии, что больше не будет сочинять книг от первого лица. Опубликовав в течение тридцати двух лет двенадцать романов, он держал свое слово. Но теперь все его наброски были исключительно от первого лица, и из этого должна была получиться новая книга — «На заросших тропинках».

В начале сентября 1945 года его поместили в дом для престарелых, примерно в десяти километрах от Нёрхольма в глубь страны. Его часто посещала Сигрид Стрей. Она видела, что он живет в весьма убогой комнате: кровать, стол, пара стульев, несколько гвоздей, на которые можно вешать одежду. Он же клятвенно заверял своего адвоката, что ему здесь хорошо, что он прекрасно чувствует себя здесь. Она никак не могла понять этого. Время от времени навещавший его представитель полиции находил место пребывания Гамсуна не очень комфортным. «Все здесь устроено наихудшим образом. Повсюду грязь и неряшливость. Здесь наверняка множество клопов».

Но сам Гамсун не жаловался. Ему было хорошо, потому что он мог снова работать.

Отчасти он снова начал использовать тот же художественный прием, что и в «Голоде», постоянно менял местами субъект и объект, писал о себе то в первом, то в третьем лице. Таким способом он находил независимую позицию по отношению к своим поступкам и их мотивам. Субъективность никогда не смущала его. Разве за все эти годы он не пробовал все на свете на вкус? Теперь он пытался таким же образом распробовать воспоминания о своих деяниях, и приходил к выводу, что их никак нельзя считать дурными или безвкусными. Он ощущал себя морально ответственным исключительно за собственные поступки, и почему тогда он должен чувствовать какую-то вину и раскаиваться? Разве мотивом его поступков не был тот же самый патриотизм, которым руководствовались и те, кто заставил тысячи его соотечественников покинуть родину? Мало у кого была столь высокая ставка, и мало кто оказался в таком проигрыше. Но он остался несгибаемым, хотя его и пытались сломить.

Вот о чем теперь писал Кнут Гамсун. Таким образом писатель сможет еще раз защитить диктатора.

Но прошло чуть более месяца пребывания в доме престарелых, и Гамсуна лишили идеального пристанища для творчества. В сопровождении полицейского эскорта его отправили в Осло, в психиатрическую клинику. Дорога заняла почти целый день.

Недееспособен

В понедельник 15 октября 1945 года, между десятью и одиннадцатью часами, Гамсун встретился с теми, кого впоследствии он назвал «стайкой одетых в белое медсестер». Они потребовали, чтобы он выложил все, что у него было в карманах: ключи, часы, записную книжку, перочинный нож, карандаш, очки, две булавки. Они вскрыли также замок на чемодане и придирчиво осмотрели содержимое. Это была обычная практика в психиатрической клинике в Виндерне, в Осло.

Как только Гамсун оказался за тремя закрытыми дверями, за его поведением стал пристально следить персонал, все наблюдения фиксировались в письменной форме. Были заведены две медицинские карты, в одной делал записи профессор Габриель Лангфельд, в другой — одна из медсестер отделения. Заключения, сделанные на основе этих медицинских карт, и должны были послужить основанием для выработки рекомендаций генеральному прокурору, максимум в течение ближайших двух недель, и содержать ответ на вопрос: можно ли считать, что Гамсун страдает психическим заболеванием, или же его состояние можно охарактеризовать как прогрессирующее ослабление умственных способностей, тем самым поставив вопрос о возможности в соответствии с законом нести ответственность за свои действия? Если ответ будет положительный, то тогда будет необходимо провести полное медицинское освидетельствование.

Гамсун, несомненно, четко осознавал, какова ставка.

Согласно медицинским картам, при помещении в клинику пациент вел себя спокойно, нормально реагируя на происходящее. Ему явно хотелось как можно скорее пройти эту процедуру. Поэтому все необходимые действия он совершал с готовностью, несмотря на то что адаптация к порядкам в клинике требовала от восьмидесятишестилетнего Гамсуна неимоверных усилий. Ничто не указывает на то, что у пациента могли быть какие-то иные предположения относительно цели его помещения в клинику, кроме как подтвердить его вменяемость и тем самым обеспечить возможность предстать перед судом. Но при этом он, конечно же, понимал, что ему нелегко будет выдержать в клинике эти две недели, которые были в распоряжении у Лангфельда.

Утром на другой день пребывания в клинике Гамсуна вызвали в кабинет Лангфельда для первого разговора. Гамсун должен был немедленно явиться в кабинет профессора, так что он даже не успел как следует одеться. Во время этого разговора он рассказал, что последние тридцать лет писал свои книги дрожащей правой рукой, которую он был вынужден поддерживать левой, рассказал немного о своем происхождении и родственниках. Лангфельд просил его проделать в уме некоторые математические действия, Гамсун вполне справился с умножением на 9, но не смог умножить 11 на 12. Кроме того, он рассказал об афазии после инсультов и о том, что его память с годами ослабела. После этого Лангфельд попросил Гамсуна изложить свои политические взгляды. Это изложение заняло, если судить по отчету, достаточно много времени.

В написанном позднее медицинском заключении Лангфельд приводит выдержки из записей в карте больного: «Пациент раздражен и сердит, хочет, чтобы все его требования выполнялись немедленно. Постоянно суетлив и раздражителен, часто делает язвительные замечания». О причинах для раздражения и о различных нюансах настроений Гамсуна Лангфельд далее пишет: «Пациент позавтракал с аппетитом и попросил газету. Газеты ему не дали, тогда он лег спать и проспал вплоть до очередного визита к профессору, потом состоялся разговор с профессором. После беседы с профессором он возмущался невозможностью прочесть газету. „Я должен знать о происходящем в мире“, — заявил он. Ему дали вчерашний номер „Арбейдербладет“, и он долго и с большим интересом читал его. Закончив, он в повелительном тоне потребовал самую свежую газету. Лег и лежа читал утренний выпуск „Афтенпостен“ до пяти часов вечера. Попросил вечерний выпуск газеты. Считает, что время идет медленно. „Здесь у вас можно только молчать и со всем соглашаться“, — сердито заявил он».

Согласно наблюдениям Лангфельда, с самого первого дня Гамсун то и дело легко выходил из себя и часто разражался бранью. В своем отчете судебным органам Лангфельд умолчал о некоторых важных деталях, связанных с пребыванием Гамсуна в психиатрической клинике: «Говорит, что плохо слышит, и просит чтобы мы писали ему свои требования. Выходит из себя по поводу того, что ему не возвращают такие его вещи, как часы, булавку для галстука и т. д. Аппетит хороший. Считает, что в его комнате холодно, утверждает, что мерзнет. Был взволнован, когда медсестра сказала, что свет необходимо потушить. Он спросил, как такое может быть в подобном заведении. Когда медсестра объяснила, что будет ночное освещение, он обрадовался. „Вот и хорошо“, — сказал он».

В отчете для генерального прокурора Лангфельд не счел необходимым также указать причины шока, пережитого Гамсуном, а следовательно, и его раздражительности. Дело в том, что его поместили в палату для буйных. Она была очень тесной, с глазком в двери. Путь в нее лежал через зал, в котором обычно находились около десяти пациентов с различной степенью нервных расстройств которые иногда здесь спали и именно здесь проводили большую часть своего времени.

В отчете Лангфельда цитируется следующая запись от 20 октября, сделанная одной из медсестер: «Пациент в хорошем настроении, вежлив и приветлив». Он при этом опустил целый абзац из записей в медицинской карте, где одна из сестер пишет прямо противоположное: «На предложение побрить пациента тот рассердился, начал возмущаться, заявляя, что привык бриться по воскресеньям и что так и должно быть. Медсестра обратила внимание пациента на то, что по воскресеньям здесь никого не бреют. „Может быть, и так“, — возразил пациент, отказался от бритья и продолжал читать».

26 октября состоялась очередная беседа Гамсуна с профессором Лангфельдом, в ходе которой Гамсун рассказал в том числе о своем детстве и о пребывании в доме дяди; в своем отчете профессор приводит цитату из рассказа Гамсуна о своей жизни: «На моем теле до сих пор есть отметины от его щипков». Потом Лангфельду удалось перевести разговор на политику. И вот что он услышал: «Гитлер — это просто хамовитый тип. Постоянно твердил „я“ да „я“. Геббельс, безусловно, яркая личность, очень приятный человек. А Гитлер производил впечатление подмастерья маляра».

29 октября Лангфельд записал, что Гамсун по-прежнему находится в хорошем расположении духа. При этом он проигнорировал записи, сделанные медсестрой отделения, которые свидетельствуют о том, в каких трудных условиях пришлось находиться Гамсуну и как прекрасно он справлялся с ними: «Пациент горячо поблагодарил за обед. Потом он получил передачу — баночку с мазью. Медсестра попросила отдать ей бечевку, которой был перевязан сверток, а пациент стал отказываться вернуть ее. Он сказал, что у него самого есть нечто, что он хотел бы перевязать этой бечевкой. Когда сестра указала ему на то, что это противоречит внутреннему распорядку, он засмеялся и заметил, что вешаться отнюдь не собирается. Он попросил также разрешения ложиться спать чуть позднее, а то ночь кажется ему такой долгой, на что медсестра указала, что он должен отходить ко сну ровно в 19.00, и никак иначе. „Хорошо“, — сказал он».

31 октября состоялась последняя беседа Лангфельда с Гамсуном, перед тем как профессор должен был написать свое заключение. Если судить по его записям, речь шла исключительно о политике. Лангфельд отметил, что у Гамсуна стали возникать некоторые новые идеи, которые явно шли вразрез с прежними, он пишет: «Постепенно у него закралось подозрение, что у немцев были планы так же жестоко управлять Европой, как если бы это делали англичане. Гамсун пришел к выводу, что в конечном итоге хорошо, что немецкий режим прекратил свое существование <…>. „Хорошо, что я остался в стороне. Хотя, что толку в этом“».

Времени у Лангфельда не оставалось. Фактически он действовал уже противозаконно, когда на следующий день отправил письмо генеральному прокурору, в котором рекомендовал провести полное медицинское освидетельствование Гамсуна, для того чтобы наиболее точно установить, как далеко зашло к 1940 году ослабление его умственных способностей.

В подкрепление своей позиции профессор выдвинул два аргумента. Во-первых, неврологическое обследование показало, что Гамсун страдает склерозом. Во-вторых, он подавлен, не проявляет интереса ни к самому себе, ни к событиям вокруг, часто разговаривает сам с собой, засыпает посреди дня.

Следует подчеркнуть, что ни один журналист в это время не был допущен в клинику, некому было засвидетельствовать, что поведение Гамсуна было гораздо более многообразным.

В комнате у Гамсуна была книга «Манана», написанная вторым мужем Сесилии Хансом Андреасеном. Потом, через много лет, профессор Лангфельд, к своему изумлению, обнаружит, что его восьмидесятишестилетний подопечный страдал ослаблением умственных способностей не более, чем он сам и другие врачи и сестры. На последних пустых страницах книги своего зятя Гамсун вел тайный дневник.

Жизнь среди психически больных людей становилась невыносимой. 29 октября Гамсун записал в своем дневнике: «Сегодня закончились две недели, проведенные мною здесь. Пациент выписывается. Его состояние хуже прежнего, но он очень доволен». На следующий день он вывел каракулями выражение, касающееся того, как здешний персонал будил пациентов: «Они шарили по мне руками».

6 ноября, узнав, что его задержат в клинике еще на какое-то время, он следующим образом описал свое существование: «Три закрытых двери, которые надо миновать, чтобы дойти до моей „комнаты“, три запертые двери, чтобы выйти обратно. Здесь находятся три камеры, одна из которых — моя. В каждой крохотное застекленное окошко на стене. Если им что-то нужно от пациента, в окошке на стене появляется голова».

10 ноября дрожащей рукой он записал то, что услышал от Лангфельда во время разговора с ним: «Не ранее Рождества». На следующий день записал свою реакцию на это: «Черное воскресенье, ужасно».

Итак, на вопрос, кто приложил руку к тому, чтобы признать Гамсуна недееспособным, ответ может быть следующий: во-первых, органы правосудия, которые в течение нескольких суток незаконно держали его в больнице; во-вторых, присяжный адвокат представлял его однозначно в плохом свете; в-третьих, Лангфельд, нарушивший этические принципы врача, а возможно, и закон.

А тут на Гамсуна обрушилось и нечто более серьезное, чем то, что он воспринимал хуже грозившей ему тюрьмы, и из-за чего он даже заявил, что его подвергли пытке.

Что же произошло?

Борьба и предательство

Ему предстояло оставаться в психиатрической клинике по крайней мере до начала января. Именно это сообщил Гамсуну главный врач Габриель Лангфельд, между прочим, за два дня до того, как дал согласие на судебный процесс над Гамсуном.

Не будем забывать, что в клинику писатель был доставлен полицией, потому что норвежские власти с самого начала хотели, чтобы его политические взгляды стали сферой психиатрии.

В соответствии с требованиями закона были назначены два эксперта. Гамсуну легко было общаться с Эрнульфом Эдегордом, с которым у него состоялось несколько бесед. Эрнульф Эдегорд заведовал другой психиатрической клиникой в Осло, и он был отнюдь не такой суровой и авторитарной личностью, как доктор Лангфельд.

Верный своей натуре, Гамсун воспринимал этих двух людей как антиподов.

Конечно же, как и на Лангфельде, так и на самом Гамсуне лежит ответственность за то, что их беседы превратились в серию конфликтов между двумя сильными личностями, между двумя мужчинами. Но при этом только у одного из них было право вводить правила игры и требовать их неукоснительного исполнения. Ситуация была вопиюще неравной. Лангфельд, облаченный в белый халат и окруженный подчиняющимися ему врачами и сестрами, обладал всей полнотой власти над Гамсуном и разными способами постоянно давал ему понять, что тот всего-навсего один из пациентов его клиники, а это была именно та роль, на которую Гамсун менее всего годился.

Первые два месяца Гамсун находился в палате, напоминавшей тюремную камеру и выходившей в общий зал. Потом он был переведен в несколько лучшее помещение, которое позднее описал в своей книге «На заросших тропинках»: «…меня перевели этажом выше и поместили не в камеру, а в боковую комнату с обыкновенной закрывающейся дверью, за что я и преисполнился благодарности. В отличие от камеры, где все было безумием, в комнате мне показалось светлей и уютней, мне позволили пользоваться ножом и вилкой и через какое-то время вернули часы». В дальнейшем все в большей степени общение между Лангфельдом и Гамсуном происходило таким образом: профессор формулировал свои вопросы в письменной форме, а Гамсун тоже в письменной форме отвечал на них. Причина того, что Гамсун получал заданные вопросы в письменной форме, понятна, она связана с глухотой Гамсуна, но что касается требования давать ответы в письменной форме, то это, безусловно, было совершенно ненужным и к тому же очень утомительным для человека, которому восемьдесят шесть лет. Зато облегчало работу Лангфельду. Впоследствии Гамсун с полным на то основанием жаловался, что из-за требования доктора Лангфельда он совершенно разрушил свое зрение, так как в клинике было очень плохое освещение.

Гамсун не питал ни малейшего уважения к Лангфельду как специалисту в области медицины, несмотря на то что у того была очень высокая репутация в профессиональных кругах. У Гамсуна сложилось впечатление, что профессор Лангфельд всеми силами стремится сделать из него некую плоскую, одномерную фигуру, то есть именно такую, какую он сам пытался изгнать из литературы полстолетия назад. И Гамсун справедливо считал, что это доктору не по зубам.

Однажды профессор попросил Гамсуна описать собственные характерные черты.

«Характерные черты!» — сердито написал Гамсун и тут же стал просвещать специалиста по нервным болезням: «В период так называемого „натурализма“ Золя говорил о существовании каких-то доминирующих черт у человека. Золя и его современники ничего не знали о психологических нюансах и особенностях личности, по их мнению, у каждого имеются некие „преобладающие черты“, которые управляют его поступками. Достоевский и его современники открыли в человеке совсем иное. Среди созданных мною персонажей Вы не найдете ни одного, в характере которого преобладала бы какая-то одна-единственная черта. Все мои персонажи являются многообразными индивидами с раздробленным сознанием, они не „плохие“ и не „хорошие“, в них есть и то и другое, у них масса нюансов и оттенков и в сознании, и в поступках. И таковой личностью, несомненно, являюсь и я сам».

Гамсуну пришлось держать оборону одновременно на нескольких фронтах. Он не желал быть освобожденным от юридической ответственности за содеянное. Он ставил перед собой задачу убедить Лангфельда в том, что его политические убеждения отнюдь не свидетельствуют о его умственной неполноценности. Он хотел доказать полноценность своей личности. Лангфельд мог объявить Гамсуна недееспособным. Таким образом, перед Гамсуном стояло сразу несколько задач, и ему необходимо было искусно балансировать между ними, при том что он отнюдь не был мастером в таких делах.

Отношения между Гамсуном и Лангфельдом складывались совсем по-иному, нежели отношения в 1926–1927 годах между Гамсуном и Юханом Иргенсом Стрёмме. Тогда ведущая роль во всем принадлежала Гамсуну, они с доктором, специалистом по нервным болезням, объединились в некий альянс против Марии. Теперь, напротив, случилось так, что Лангфельд объединился с Марией против него, после того как Гамсун отказался вдаваться в подробности своих отношений с женой.

По инициативе Лангфельда в доме Гамсуна в Нёрхольме был произведен обыск и на имущество семьи наложен арест. Полиция вскрыла комод в комнате Гамсуна, где были письма и бумаги.

Через два дня Марию увезли из тюрьмы в Арендале. В сопровождении женщины-полицейского она была доставлена в психиатрическую клинику, где содержался Гамсун.

Шестидесятичетырехлетняя арестантка и профессор, который был моложе ее на шестнадцать лет, вполне нашли общий язык: «Он спрашивал, а я отвечала. В конце концов он задал мне вопрос, который поставил меня в тупик. Я должна отвечать на этот вопрос? Профессор объяснил, что для него очень важно тщательно изучить менталитет Гамсуна. Для того чтобы четко прояснить возможные последствия моих ответов на поставленные им вопросы, касающиеся весьма интимной сферы, я ответила: если мой муж каким-то образом узнает, что я рассказала Вам об этом, мы никогда не сможем больше жить под одной крышей! Профессор еще раз заверил меня, что мои откровения останутся конфиденциальными. Единственное, что свои записи он покажет генеральному прокурору», — так писала об этом Мария в книге воспоминаний «Под золотым дождем».

Лангфельд выдвигает совсем другую версию своих бесед с Марией: «Я просто спросил ее о взаимоотношениях с мужем, и она начала говорить не переставая, так что задавать вопросы не было необходимости». Сама Мария впоследствии утверждала, что доктор Лангфельд подробно выспрашивал ее об интимных подробностях ее отношений с мужем. Доктор называл это грубой и беспардонной ложью.

После разговора с Лангфельдом Мария попросила разрешения встретиться со своим мужем. Увидев Марию, Гамсун пришел в ярость. Многие в клинике слышали как, находясь в приемном отделении, они кричали друг на друга.

Основной причиной, по которой Мария согласилась на откровенный разговор с Лангфельдом, было, конечно же, то, что она думала, что действует в интересах своего мужа, что это, возможно, поможет смягчить ему наказание. Но была и другая: она обрадовалась возможности кому-то рассказать свою версию их совместной жизни.

«Когда разговор с Лангфельдом закончился, мне сразу же стало очень не по себе. Мне захотелось отказаться от всего сказанного. И зачем я все это рассказала?» — сожалела Мария в своих мемуарах «Под золотым дождем» много лет спустя.

Честно говоря, даже если бы Мария целиком отказалась от своих слов, вряд ли это могло принципиально изменить что-то в отношениях супругов. Гамсун только через несколько месяцев узнает, что, собственно говоря, она тогда рассказала профессору Лангфельду. Таким образом, видимо, отнюдь не откровения жены вызвали вспышку ярости у Гамсуна в приемной психиатрической больницы, когда он заявил Марии, что не хочет видеть ее больше никогда в жизни. Для него ее предательство заключалось уже в том, что она связалась с его главным недругом.

При этом Мария в тот момент не приняла его слова слишком серьезно. Ей и ранее доводилось слышать подобное.

Диагноз

В один из первых дней января 1946 года Гамсуну удалось передать записку старому знакомому литератору Кристиану Гирлёффу, который навещал его перед Рождеством. Теперь Гамсун хотел бы снова поговорить с ним. Когда Гирлёфф пришел в клинику, его попросили подождать. Вскоре появился Лангфельд: нет, он не сможет увидеть Гамсуна. Гирлёфф сказал, что хочет обсудить с Гамсуном некоторые практические дела. Нет, об этом не может быть и речи. Гирлёфф попросил объяснений. По причине того, что у Гамсуна статус обвиняемого и сейчас проводится судебно-медицинское освидетельствование.

Гирлёфф не был в восторге от подобного объяснения и попытался повлиять на Лангфельда, апеллируя к его человеческим чувствам.

«Когда освидетельствование будет завершено, у вас будет к нему доступ», — заявил Лангфельд.

Через две недели Гирлёффу позвонили из клиники и попросили немедленно приехать. Когда Гирлёфф вошел в палату Гамсуна, то понял почему. Тот лежал на кровати полуодетый, руки свешивались вниз. Рядом с кроватью стояли медсестры и несколько мужчин-санитаров. Лицо у Гамсуна было бледное, рот приоткрыт, щеки мокрые от слез. Гирлёфф склонился над ним, пытаясь успокоить словами и прикосновениями. Гамсун не откликался. Гирлёфф тщетно пытался приподнять его, чтобы усадить на кровати. Казалось, силы оставили человека, который не так давно был полон неукротимой жизненной энергии, когда он посещал его пару месяцев тому назад.

В таком состоянии он уже видел его однажды, тогда у Кнута совсем разладились отношения с первой женой, Берлиот. Тогда тоже посылали за ним и Гамсун так же лежал на кровати, удрученный и неподвижный. В тот раз Гирлёфф отвез его в клинику, сейчас его задачей было забрать Гамсуна из клиники.

5 февраля 1946 года профессор Лангфельд и его ассистент Эрнульф Эдегорд составили следующее заключение о состоянии здоровья освидетельствованного ими Гамсуна: «1) Мы не считаем Гамсуна душевнобольным, не считаем, что он являлся таковым в период совершения действий, в связи с которыми ему предъявлены обвинения. 2) Мы считаем его личностью, которой присуще устойчивое ослабление умственных способностей, но не предполагаем, что есть какая-то опасность повторения аналогичных противоправных действий».

Таким образом, и политики, и государственный обвинитель получили желаемый диагноз. Но никто из них не мог себе представить дальнейший ход событий — а именно, что 86-летний старик с такой энергий начнет срывать с себя навешенный ярлык идиота, что не только психиатрическая наука, но и правительство страны и судебная система вполне могли попасть в весьма щекотливое положение.

В понедельник 12 февраля 1946 года неуверенной походкой Гамсун вышел из ворот психиатрической клиники, где находился в течение 119 дней. Его поддерживали Гирлёфф и сын Туре. Но каждый шаг, сделанный им от ворот, каждый вздох за пределами больницы вливали в него силы. Они сели в автомобиль, и как только он тронулся, Гамсун повернулся в сторону клиники, слегка приподнялся и заклеймил заведение, из которого он вышел, сказав так, словно произнес проклятие:

— Вот оно, солидное трехэтажное учреждение, а возглавляет его полное ничтожество.

Туре внес чемодан отца на борт каботажного судна, направляющегося в Гримстад, и распрощался с ним и его другом Гирлёффом. Самого Туре только недавно выпустили после пяти месяцев тюремного заключения, он был арестован поздней осенью. Туре всегда жил на средства своего отца, он не научился зарабатывать деньги, да и отказывать себе в чем-то тоже не умел, и вот теперь его семья, состоящая из четырех человек, должна была жить на деньги, вырученные от продажи его картин. Сколько он себя помнил, ему всегда было приятно носить фамилию Гамсун. Но теперь она вызывала всеобщую ненависть.

Так что у этого 34-летнего мужчины было множество забот.

При этом одна из печалей состояла в том, что он стал своего рода стеной плача для всей семьи. К нему обращались за утешением все: сестры, брат, отец, мать.

Последняя чувствовала себя особенно несчастной.

Быть отвергнутой мужем само по себе невыносимо. Но в случае с Марией Гамсун было кое-что похуже. Она понимала, что ей снова придется принести себя в жертву во имя своего великого супруга. Еще до войны Марии доводилось слышать разговоры о том, что она является более «заклятым другом» Германии, нежели ее муж. Во время войны многие норвежцы были убеждены, что пронемецкие статьи были написаны Гамсуном под влиянием жены, которая использовала его преклонный возраст и глухоту. После ее освобождения об этом стали писать и газеты. И поэтому в глазах Марии он выглядел негодяем, который предал ее ради собственного благополучия. Она знала, что новое норвежское правительство хочет спасти творчество Гамсуна как национальное достояние, ради будущего нации и сохранения чувства собственного достоинства. Его хотели представить выжившим из ума стариком, которым манипулировала жена. И вот теперь, когда были выставлены на всеобщее обозрение преступные деяния Германии и оккупационных властей, его нежелание иметь с ней что-либо общее выглядело аргументом, подтверждающим эту точку зрения.

Разворачивается большая игра, в которой ей отведена роль козла отпущения, — такой вывод сделала для себя Мария.

Две идеи волновали Марию. Одна была новой: если супруг помирится с ней, то заговор с целью ее очернения просто рассыплется. Другую она вынашивала давно, с конца 1930-х годов: а что, если она расскажет всем правду о том, что значит быть женой Кнута Гамсуна? Напишет большую статью или несколько статей, первоначально опубликует их за рубежом? Ее, скорее всего, осудят в соответствии с существующим против нее всеобщим заговором, но что потом? Так стала размышлять Мария о том, что будет после суда, в послевоенной жизни. Ведь ей было только 64 года. Если у творчества Гамсуна есть будущее, то, несомненно, с ходом времени будет возрастать и ее роль.

Ей было доподлинно известно, что после смерти великих всегда через какое-то время начинают интересоваться свидетельствами их близких, пытаясь проследить связь между жизнью и творчеством. А кто был ближе Кнуту Гамсуну, нежели Мария?

Они оба вместе проиграли большую войну, и эта война была теперь закончена. Но до конца войны между супругами было еще далеко.

Проржавевший кран

С 22 февраля 1946 года в Норвегии началось широкое обсуждение «дела Гамсуна». В этот день в «Афтенпостен» было опубликовано официальное заявление генерального прокурора Свена Арнтсена. Суть заявления сводилась к следующим категорическим утверждениям: Гамсуну скоро исполнится 87 лет, он страдает практически полной глухотой, а также страдает, в соответствии с выводами психиатрической экспертизы, устойчивым ослаблением умственных способностей. На основании вышеизложенного государственный обвинитель отказывается от уголовного преследования Гамсуна за те действия, в которых он обвиняется. Вместо этого государство, в лице Комитета по возмещению нанесенного ущерба, произведет расчеты и предъявит соответствующие требования по компенсации.

На следующий день разразился статьей главный редактор «Дагбладет» Эйнар Скавлан. Он настаивал на возбуждении уголовного дела против Гамсуна, он считал, что это необходимо для того, чтобы норвежский народ помнил о преступных деяниях, совершенных этим человеком, биографом которого он, между прочим, ранее был: «Предательские, направленные против своей страны действия Гамсун совершал, пользуясь своим исключительным положением выдающегося писателя, одной из самых значительных фигур в духовной жизни Норвегии. Этот человек, вызывавший, как никто другой, восхищение и уважение, является ужасающим отрицательным примером для других. На нем более, чем на ком-либо другом, лежит ответственность за то, что у немцев и норвежских предателей появлялись сторонники среди тех людей, кто не был в состоянии в полной мере судить о происходящих событиях. Он одобрял любые подлые действия немецких оккупантов, оставался сторонником Гитлера вплоть до самоубийства последнего. Только уголовное преследование способно сделать так, чтобы Гамсун навсегда воспринимался как человек, лишенный чести».

В противоположность «Дагбладет» многие другие газеты склонялись к тому, чтобы согласиться с выводами психиатрической экспертизы и оценкой состояния его здоровья, содержащейся в заявлении государственного обвинителя: поступки Гамсуна в тот период могут быть объяснены старческим маразмом. Но при этом никто не поддерживал идею отказа от судебного преследования. Большинство соглашалось с мнением Скавлана в том, что Гамсун должен быть осужден и приговорен к тюремному заключению. Потом он вполне может быть помилован, каким-то образом прощен. Однако ради сохранения веры граждан Норвегии в справедливость и правосудие нельзя позволить Гамсуну откупиться за содеянное, просто заплатив штраф.

При этом и сам Гамсун был согласен с газетами, которые требовали возбуждения против него уголовного дела: «Решение, принятое генеральным прокурором, огорчило меня и одновременно вызвало мое негодование. Уже на предварительном слушании я недвусмысленно заявил, что готов отвечать за все содеянное мной. И тут вдруг генеральный прокурор выбивает оружие из моих рук. Я в течение четырех месяцев давал утвердительные ответы на все вопросы, связанные с моим обвинением, и теперь узнаю что я, видите ли, освобождаюсь от общепринятого судебного процесса».

Вскоре Гамсун получил предписание Комитета по возмещению нанесенного ущерба. В соответствии с законом о предателях он, как состоявший в нацистской партии «Национальное единство» несет ответственность за ущерб, причиненный правлением Квислинга Норвегии и ее народу. Государственные экономисты оценили общую сумму этого ущерба в 283 миллиона норвежских крон. Из этой суммы с Гамсуна надлежало взыскать 500 000 крон.

Поскольку генеральный прокурор освободил Гамсуна от судебного преследования, он автоматически освобождался и от тюремного заключения. Теперь уже не было никаких юридических препятствий для Гамсуна, чтобы уехать домой в Нёрхольм. Тем более что Мария все еще находилась в тюрьме в Арендале. И тем не менее он решил вернуться в дом престарелых. Это было именно то, что ему было нужно в данный момент. С упорством неврастеника в течение многих лет он культивировал свою неповторимую индивидуальность; когда он творил, у него была потребность быть одиноким, бедным и заброшенным.

Те немногие, кто навещал его весной 1946 года и видел, в каких убогих условиях он находится, не могли не ощущать глубокого сочувствия к писателю. Он же напрочь отметал подобные разговоры, начиная шутить по поводу того, что у него здесь есть товарищи, например вши, или показывал свое изобретение: поскольку в комнате был неровный пол, то он приноровился подкладывать под ножки стола, за которым писал, рукавицы. Посетители отмечали про себя лишь мужество старого человека, оказавшегося в трагической ситуации. Им было невдомек, что с течением времени он воспринимал такие условия жизни как все более подходящие для поставленной перед собой цели.

Когда он прибыл в дом престарелых, то привез в чемодане и свой тайный дневник. Те слова, которые ему удалось записать в психиатрической клинике и которые никто не смог обнаружить, представляли для него огромную ценность.

Этот тайный дневник представлял из себя привычную для него систему листков, из которой у него обычно и складывалась будущая книга. А ведь была еще и совсем другая стопка листов, на которых записаны сформулированные им письменные ответы на вопросы профессора Лангфельда во время психиатрического освидетельствования. Проблема была в том, что те листы остались в клинике, руководимой человеком, с которым Гамсун не хотел иметь чего-либо общего. Он попросил своего адвоката Сигрид Стрей потребовать обратно листки с записями своих письменных ответов на вопросы. В конце концов ему удалось получить через нее только копии, а это дало Гамсуну основание подозревать, что Лангфельд возвратил не все.

Если сравнивать двух врачей, специалистов по нервным болезням, с которыми Гамсуну довелось иметь дело в своей жизни, то, образно говоря, один из них как бы открыл в нем несколько кранов, тогда как другой просто выворотил их.

Но это еще не все. Ведь в начале лета 1946 года и сам Гамсун ощущал себя подобно проржавевшему крану, и Лангфельд грубыми приемами пытался его открыть.

Это ощущение он описал в книге «На заросших тропинках»: «Вот так я сижу и делаю заметки, записываю какие-то мелочи для себя самого… Я как испорченный кран, откуда капают капли — раз, два, три, четыре…» [4:91].

Осознание того, что он снова в состоянии писать, заставило его испытать чувство счастья, которого он не испытывал уже в течение многих лет. «Я невероятно поглощен тем, что я пишу. Вовсе не из-за надежды, что из этого выйдет толк, нет, конечно же, никакого толстого тома я не напишу, но я сижу над этим день и ночь», — доверительно сообщает он Кристиану Гирлёффу. В конце июня он не без гордости сообщил, что приступил к 47-й странице своей рукописи.

Тогда же он поразмыслил и над письмом к государственному обвинителю. Теперь кроме Марии у него совершенно определенно были и два других врага. Надо было расквитаться с ними: с профессором Лангфельдом и генеральным прокурором Свеном Арнтсеном.

Гамсун отнюдь не страдал комплексом неполноценности, как это категорично утверждал Лангфельд, сочтя этот комплекс преобладающей чертой писателя в своем отчете о его психическом состоянии после первой недели пребывания Гамсуна в психиатрической клинике в июне 1946 года.

Прежде всего в своем письме Гамсун отметил, что пишет не для сиюминутных интересов сегодняшнего дня, «а для тех, кто придет после нас. Я пишу для наших внуков». Генеральный прокурор совершил преступление, которое невозможно простить: он передал великого писателя, божественного творца, в руки психиатру.

«Я допускаю, что мое имя незнакомо г-ну генеральному прокурору. Однако Вы могли обратиться за сведениями туда, где их можно получить. Вам наверняка рассказали бы, что я не совсем безвестен в мире психологии, что за свою долгую писательскую жизнь я создал многие сотни персонажей, причем и внутренне, и внешне по образу и подобию живых людей, из плоти и крови, они походят на них состоянием и движением души, в их мечтах и поступках. Вам не нужны были эти сведения обо мне. Вы сдали меня, так сказать, не глядя, в лечебницу профессору, у которого также не было этих сведений. Ведь он явился во всеоружии знаний, почерпнутых в учебниках и научных трудах, которые он вызубрил наизусть и по которым сдал экзамены. Но в моем случае знания ему не понадобились, поскольку за всем этим скрывалось нечто иное. Если генеральный прокурор оказался некомпетентен, то уж профессор должен был бы понимать, что меня следует немедленно отпустить домой. Он должен был бы воздержаться от демонстрации своих профессиональных знаний, ибо мой случай выходит за пределы его компетенции» [4: 81]. Он жаловался генеральному прокурору на то, что его оскорбили дважды. Первый раз, когда его передали Лангфельду для медицинского освидетельствования, и второй раз — когда было принято решение не возбуждать уголовного дела. «Вы предполагали, что тем самым окажете мне услугу, но это не так, и я думаю, многие со мной согласятся. Я до недавнего времени был не столь уж безызвестен в Норвегии, да и в остальном мире, и меня не устраивает перспектива оставаться до конца моих дней лицом, амнистированным Вами, и не иметь возможность ответить за свои действия. Но Вы, Вы, господин генеральный прокурор, выбили из моих рук оружие».

Вероятно, при чтении этого письма, написанного 87-летним стариком, ему, генеральному прокурору, Свену Арнтсену было слегка не по себе. Содержание письма не оставляло сомнений в том, что его автор вполне способен доставить неприятности, несмотря на утверждение, что он страдает устойчивым ослаблением умственных способностей.

«Мы все совершили столько грехов»

Гамсуну дали понять, что его дело будет рассматриваться в сентябре 1946 года. Это его устраивало. Он выступит на суде, все расскажет, его осудят, и таким образом со всем этим будет покончено, он сможет сосредоточиться на своей книге. «Вся эта грязная история невероятно мешает мне», — жаловался он сыну Туре в письме от 20 августа.

При этом Гамсун отказывался от адвоката. Это стало полной неожиданностью для властей, которые тут же стали прикидывать, как бы объявить его недееспособным.

Они не без оснований опасались следующего возможного сценария. Зал судебного заседания заполнен прессой. Государственный обвинитель, перед которым лежат кипы соответствующих документов, красноречиво излагает юридические и экономические основания, полностью доказывающие вину подсудимого. На скамье подсудимых — 87-летний старик, который, согласно заключению психиатрической экспертизы, страдает стойким ослаблением умственных способностей, почти глухой, возможно, демонстративно не имеющий в своем распоряжении ни единой бумажки, рядом с ним зияет пустотой место адвоката и нет ни единого свидетеля с его стороны. Такой подсудимый без юридического совета и контроля вполне способен произнести в зале суда нечто непредсказуемое.

Поэтому идея объявить Гамсуна недееспособным, несомненно, была соблазнительной. Для этого были все необходимые предпосылки. Его возраст, глухота и заключение психиатрической экспертизы. Правда, он может заявить, что его опять оскорбили. Существовала и еще одна возможность, которая, наверное, была бы более приемлемой с точки зрения и государства, и политики, и юриспруденции: сделать так, чтобы дело просто постепенно заглохло, ведь Гамсун старик и, скажем, сильная простуда, перешедшая в воспаление легких, вполне может поставить точку на всех проблемах. Если он не умрет в течение ближайших полутора лет, что является официально установленным сроком для взыскания экономического ущерба, нанесенного предательством во время войны, то тогда можно будет начинать процедуру признания его недееспособным. Время явно работало на правительство и систему правосудия. И вот слушание дела стали раз за разом переносить.

Гамсун почти не преувеличивал, когда заявлял, что слушание отменялось то ли пять, то ли десять раз. Он разгадал их игру: «Они хотят окончательно вывести меня из себя, они видят, что я никак не умираю, такой живучий оказался. Хотя, конечно же, у меня склероз, и зрение значительно ухудшилось, а ведь еще год назад оно было просто прекрасное». Так писал он в письме человеку, которому доверял как самому себе, — своему семейному адвокату Сигрид Стрей. Еще более резко писал он о том же самом дочери Сесилии: «Совершенно очевидно, что они только и думают о том, что если я умру, то это избавит их от необходимости проведения судебного процесса. На их беду, я оказался живучим».

А тут и журналисты начали задавать неудобные вопросы. Так давление на власть нарастало.

Как долго Гамсун сможет выдержать все это?

После 325 дней заключения Мария вышла на свободу, ее временно освободили. Гамсун, именно в это время, во второй половине мая 1946 года, получивший повестку от Комитета по возмещению нанесенного ущерба, испытывал как никогда сильное чувство горечи по отношению к женщине, которую он когда-то назвал «моя единственная возлюбленная на этой земле». К повестке было приложено заключение старшего врача психиатрической клиники, профессора Лангфельда. И опираясь на свой опыт общения с судебными органами, Гамсун не сомневался, что кое-кто из этой системы сейчас сидит и смакует интимные подробности его личной жизни, которыми Мария поделилась с Лангфельдом.

В свое время вокруг Нёрхольма был построен железный забор, для того чтобы избавиться от посторонних взглядов. Всю свою жизнь Гамсун избегал журналистов, избегал малейшей возможности выставлять свою частную жизнь на публичное обозрение. Сколько раз в связи с этим он регистрировался в различных отелях и пансионах под вымышленными именами, безжалостно изгонял всех, кто пытался вторгнуться в его личное пространство. И вот теперь он обнаруживает, что его собственная жена сделала вопиюще откровенные признания.

Гамсун имел возможность ознакомиться с откровениями своей жены, зафиксированными в официальном документе, где значилось: «Жена наблюдаемого в ходе судебно-психиатрической экспертизы фру Мария Гамсун 14 декабря 1945 года сообщила следующее: и она сама, и их дети считают, что с конца 1930-х годов он повредился в уме, в том числе стал проявлять непомерный интерес к молодым девушкам, для него была характерна агрессивность и убежденность в собственной непогрешимости. Человек он в высшей степени обидчивый и тщеславный, что, конечно, связано с его комплексом неполноценности, сосредоточен на мыслях о матери. Сама Мария неоднократно пыталась уехать от него, но он возвращал ее с помощью обещаний и стихов».

Мария увидела этот официальный документ в середине августа в конторе у адвокатов Кристиана и Сигрид Стрей в Арендале. Ознакомившись с ним, она едва не лишилась чувств. Она пришла домой такая расстроенная, что близким пришлось присматривать за ней, так как она заявила, что после предательства профессора Лангфельда не сможет больше жить.

Мария решила написать мужу письмо. Оно получилось длинным.

18 августа 1947 года она послала его человеку, замужем за которым была в течение 37 лет. А тот даже не стал вскрывать его. На обратной стороне конверта он написал своим характерным почерком: «Я не собираюсь это читать и прошу оставить меня в покое. Мне безразлично, что именно ты пишешь».

С такой надписью на конверте он отослал письмо обратно.

Мария получила его 21 августа 1946 года, за два дня до того, как она должна была предстать перед судом по обвинению в том, что являлась членом нацистской партии «Национальное единство», присваивала себе имущество беженцев, а также вела многообразную пропагандистскую деятельность, направленную против интересов своей страны.

Государственное обвинение потребовало для нее три года принудительных работ, штраф размером в 75 000 крон и десять лет поражения в правах. Кроме того, Комитет по возмещению нанесенного ущерба потребовал от нее выплаты 150 000 крон в качестве компенсации материального ущерба, нанесенного стране нацистской партией. Мария не признала себя виновной.

Перед вынесением приговора Марию спросили, есть ли у нее что сказать. Несмотря на предостерегающий жест адвоката, она поднялась и произнесла:

— У меня нет оснований раскаиваться за свою жизнь и деятельность в период войны. Приговор мне уже вынесен благодаря прессе. Поэтому я не буду ничего говорить.

Документированные свидетельства того, как она пыталась помочь осужденным на смерть соотечественникам, не смягчили судей.

Марии Гамсун был вынесен приговор, на котором настаивало государственное обвинение.

В тот же самый день на первой странице «Дагбладет» было опубликовано сообщение: «Кнут Гамсун не желает возвращаться в Нёрхольм!» Эта новость поразила Марию гораздо сильнее, нежели приговор суда. Те слова, которые ее муж написал на конверте, означали уведомление о разводе. Теперь он в полной мере сделал ее «козлом отпущения». Она должна была стать таковым в интересах всех — и тех, кто хотел спасти творчество Гамсуна, и тех, кто не хотел этого. Это она изолировала его от патриотических сил, она манипулировала им, для того чтобы его драгоценное перо служило Германии и нацистским властям.

Распространенное мнение — и распространенная ложь — так она впоследствии будет характеризовать этот заговор против нее.

И тогда Мария начала борьбу против Лангфельда. Она предъявила ему весьма серьезное обвинение: профессор нарушил свое обещание, которое дал ей в психиатрической клинике перед Рождеством, обещание, что все рассказанное ею представляет собой конфиденциальные сведения. На что Лангфельд возразил: «Я не давал обещаний фру Гамсун никак не использовать сообщенные ею сведения. Предоставленная ею информация использовалась лишь частично и, по моему мнению, в разумных пределах».

Кто из них лгал? Да конечно же никто.

Ведь профессор мог так вести беседу, что ей захотелось полностью раскрыть перед ним душу. Она начала рассказывать, в ней словно прорвало плотину, а история оказалась весьма неприглядной.

И все же не это явилось причиной дальнейшего хода событий. Супруги в течение многих лет бросали в лицо друг другу слово «развод», но никто не слышал этого за пределами Нёрхольма. А теперь не прошло и двух недель после того, как Мария получила свой суровый приговор, и Гамсун впервые произнес это роковое слово перед посторонним человеком, более того, перед адвокатом. Он доверил свои планы по этому поводу и Кристиану Гирлёффу, которому признался в письме, что разводится в основном ради дочери от первого брака Виктории!

Естественно, снова возникли слухи и сплетни, ходившие много лет о тех трениях, которые существовали уже в течение 38 лет в треугольнике сложных взаимоотношений между Гамсуном, его дочерью и его второй женой. Как и раньше, одной из женщин удавалось в чем-то вытеснить другую. Сейчас Гамсун решил, что в будущем доходами с его произведений будет распоряжаться Виктория, а не Мария. А поскольку у них с Марией общее жилье, то ему следует с ней развестись.

Каждый день Гамсун совершал дальние прогулки. Часто с ним вместе прогуливался и Гирлёфф, который поражался и длительности прогулок, и тому, в каком темпе двигался Гамсун.

— Они надеются, что я умру. Но я их разочарую. Ничто не делает человека таким жизнеспособным, как осознание того, что кто-то желает ему смерти.

Гамсун держал себя стальной хваткой и старался всем продемонстрировать, что силы отнюдь не оставили его. Время от времени он совершал поездки в столицу. Он заканчивал книгу, старался ускорить свой судебный процесс и готовился выступить на процессе так убедительно, чтобы его оправдали.

Кроме того, он также заставлял себя читать Библию. Ведь эта прекрасная толстая книга перевешивает все остальные, так он объяснял это Туре. «Я отдаю свое спасение в руки Всевышнего».

Покинув психиатрическую клинику, Гамсун умолял свою неизлечимо больную дочь положиться на милость Божью: «Сейчас тебе плохо, именно так, по-другому и не скажешь, и единственное, что тебе остается, так это обратить свой взор ко Всемогущему Небесному Отцу, который простирается и над тобой, и надо мной, обратись к Нему, моя горячо любимая Эллинор!»

Она не должна была сомневаться в том, что ее отец делает то же самое, обращается к Богу: «Твой старый папа пишет тебе снова о том же самом. Обратись к Богу со своей нуждой. Признайся своему брату Иисусу Христу в том зле, которое ты совершала в своей жизни, попроси Святого Духа вразумить тебя. Поверь, я испытал это сам, иначе не стал бы убеждать тебя. Раньше это было чуждо мне, но послушай меня теперь, и ты обретешь облегчение и покой».

Эллинор много делала себе во вред в течение долгих лет, но она должна знать, что «Милосердный Господь помогал многим и очень многим, мы должны обратиться к Нему, и тогда Он поможет нам, мы должны настойчиво просить, молить Его о милосердии. Мы все совершили столько грехов, что должны молить о снисхождении и прощении».

Смысл его слов сводился к тому, что теперь только Бог может помочь и Эллинор, и ему.

Но сам он при этом не прекратил борьбы.

Моя совесть чиста

Лето 1947 года было жарким, гораздо теплее предыдущих, как будто Всевышний хотел, чтобы у обитателей Севера совсем «расплавились мозги», — теперь, когда процессы над предателями шли уже третий год. Дискуссии о том, как долго должны продолжаться эти процессы, происходили не только в Норвегии, но и в других европейских странах, которые были оккупированы немцами. Хотя, кажется, ни в одной другой стране, кроме Норвегии, не было осуждено такое большое, в процентном соотношении, количество сограждан.

Гамсун, которому 4 августа должно было исполниться 88 лет, уже третье лето напряженно ожидал, когда же у него наконец будет возможность предстать перед судом и объяснить свою позицию. Сквозь тонкие стены и ветхую дверь другие обитатели дома престарелых вполне могли слышать, как он громко разговаривает, хотя никого другого в комнате не было. Сотрудники дома престарелых считали, что он произносит какие-то речи.

Именно так оно и было.

Он готовил свою речь. Он репетировал свое выступление в суде. И пришло время произнести свою будущую речь публично. Во второй половине июля 1947 года Гамсун с трудом поднялся вверх по лестнице, ведущей в адвокатскую контору супругов Стрей в центре Арендала. Его адвокат Сигрид Стрей пригласила несколько людей, для того чтобы испытать, какой эффект будет иметь в суде речь ее клиента, который решил самостоятельно защищать себя. Одним из них был еврей Макс Тау — отец и сын Гамсуны в свое время вызволили его из Германии и устроили ему вид на жительство в Норвегии, позднее Тау удалось бежать в Швецию. Пришла и его жена, Туве, норвежка, которая помогала беженцам и участвовала в движении Сопротивления. Супруги были друзьями Сигрид Стрей и приехали погостить сюда, на прекрасное южное побережье Норвегии.

Вот уже более двух лет со дня капитуляции нацистской Германии в газетах, которые читал Гамсун, публиковались фотографии построенных немцами газовых камер, гор трупов, массовых захоронений, изможденных узников концлагерей на территории Германии, Норвегии и других стран, узников, которым чудом удалось уцелеть. Все газеты писали о Нюрнбергском процессе. Об обвинениях, предъявленных Герингу, Риббентропу, Шпееру и другим представителям правящей верхушки нацистской Германии, где раскрывалось, каким образом идея сверхчеловека и идея немецкой экспансии претворились в создание огромной военной машины и руководимого государством аппарата массового уничтожения людей, который поглотил 55 миллионов человеческих жизней.

Удивительно, но все эти страшные разоблачения, касающиеся той политической системы, которую Гамсун так истово поддерживал, не оказывали на него практически никакого воздействия. Он проиграл свою вторую войну. И было поразительное сходство между его теперешней реакцией и той, которая была у него тогда, после окончания Первой мировой войны. Работая над рукописью своей книги, он сетовал: «Вот и у нас появился политический заключенный. До нынешних дней политический преступник был для нас сказочным персонажем из книг русских писателей. Мы сами таких никогда не видели, даже это понятие было нам незнакомо. <…> Но нынче он появился и за несколько лет заполонил страну Норвегию, расплодившись в сорока, пятидесяти, шестидесяти тысячах себе подобных, — так говорят. А может быть, и куда больше» [4: 25–26].

Сорок тысяч человек во время оккупации были арестованы за политическую деятельность. Очень многие из них подверглись пыткам, десять тысяч были отправлены в немецкие концлагеря, более двух тысяч норвежцев погибли в немецком плену. Разве все они не были политическими заключенными? Но Гамсун их не учитывал в той картине мира, которую рисовал.

«Я в высшей степени спокоен за себя, совесть моя предельно чиста. Тут все просто и ясно», — говорил он, обращаясь к собравшимся на репетицию его выступления в суде в упомянутой адвокатской конторе в Арендале.

А вот как он объяснял главную причину своей поддержки Германии: «Нас, норвежцев, увлекала идея о том, что Норвегия должна занять высокое, выдающееся место в мировом великогерманском сообществе. Идея, ростки которой тогда появились и в которую поверили. Кто в большей, кто в меньшей степени, но поверили все» [4: 189].

Но никто из находящихся в этой комнате слушателей его предварительной речи на суде не верил в нацистскую идею Великой Германии или в то, что Норвегия могла бы занимать там какое-то место. Туве Филсет Тау была замужем за Максом Тау. Она активно боролась против нацизма в Польше, Чехословакии, Норвегии и Швеции. Ее муж потерял почти всех своих родственников и друзей — евреев в результате холокоста, изуверски спланированного и осуществлявшегося с промышленным размахом страшного механизма истребления этого народа. Сигрид Стрей боролась против оккупационных властей в Норвегии и была арестована. Возможно, присутствующие надеялись, что Гамсун отринет свою веру в нацизм, выразит сожаление? Может быть, скажет о том, что после визита к Гитлеру его начали посещать сомнения? Ничего подобного. Вместо этого он начал создавать некий образ высокопоставленного двойного агента: «Честному и непредубежденному человеку ясно, что примерно в таком же тоне мне приходилось писать об оккупационных властях. Не мог же я действовать так, чтобы навлечь на себя подозрения, но вот величайший парадокс! Подозрения все-таки на меня пали. <…> Довольно высокие немецкие инстанции дважды (если мне не изменяет память) напоминали мне, что от меня, в отличие от некоторых названных поименно шведских граждан, ждут гораздо больше. И при этом указывали, что нейтральной страной является Швеция, а не Норвегия. Я их во многом не устраивал. От меня ожидали больше, чем получили» [4:189].

Он жаловался, что никто не указал ему на то, что он пишет неправильные вещи, никто, ни единый человек во всей стране. «Я жил в одиночестве в своей комнате, предоставленный исключительно самому себе».

Неужели, выступая перед ними, он лгал? Разве он не получал анонимных писем, полных ненависти и презрения, разве друзья, знакомые, соседи и другие люди не пытались выразить ему несогласие с его взглядами?

И вот теперь он отчасти отвечал на эти вопросы: «Я ничего не слышал, я был так глух, что со мной никто не хотел иметь дела. Стуком в дымоход снизу мне подавали знак спуститься. Я спускался, принимал пищу и снова отправлялся к себе наверх. Так продолжалось месяцы, годы, все эти годы. И никто мне не подал знака» [4: 190].

Присутствующих поразили его слова. Годами изолированный в своей комнате? А разве не публиковались в различных газетах его фотографии — то путешествующего на пароходе, то в автомобиле, то у трапа самолета внутри страны или за ее пределами, даже осматривающего немецкую подводную лодку? И везде он живой, энергичный и резкий в своих высказываниях?

«Да и домашние мои, мои родственники редко, если не сказать никогда, не заботились о том, чтобы поделиться со мной новостями, помочь. Ведь им приходилось писать, чтобы общаться со мной, а это так тяжело. Я был заперт в четырех стенах. В этих обстоятельствах мне оставалось только довольствоваться двумя газетами — „Афтенпостен“ и „Фритт Фолк“, но они никогда не подвергали сомнению правоту моих рассуждений. Наоборот. И в том, что я сидел и работал, не было ничего дурного. Не было ничего дурного и в том, что я тогда писал. Все было верно, и я писал справедливые вещи.

[4: 191]

Попытаюсь объяснить, о чем я писал. Я старался предостеречь норвежскую молодежь и взрослых людей от непродуманных действий, способных спровоцировать оккупационные власти. Подобные действия были бы бесполезны и привели бы тех, кто их совершает лишь к катастрофе и собственной гибели. Вот о чем я писал, проигрывая эту мысль на разные лады».

Прошло уже почти полчаса с того момента, как он начал говорить. Голос его звучал все так же отчетливо.

«К тем победителям, что нынче торжествуют надо мной, хотя они победили лишь внешне, не обращались плачущие родственники наших сограждан, заключенных в лагерях за колючей проволокой и приговоренных к смерти. Я не обладал властью, но они шли ко мне».

Двое из присутствующих женщин, видимо, поняли, что он говорит о них. Речь шла о Сигрид Стрей и ее дочери Анне Лизе. Последняя как раз и приходила в Нёрхольм и с плачем умоляла Гамсуна помочь ее арестованной матери, и он помог:

«Я обращался к Гитлеру и Тербовену, искал окольные пути, чтобы обратиться к тем, кто обладал властью. Я постоянно посылал телеграммы. Наверняка в каком-то архиве их много. Я посылал их и днем и ночью. Не знаю, помогли ли кому бы то ни было мои телеграммы. Скорее всего, в той же малой степени, в какой мои газетные заметки послужили предостережением для моих соотечественников, как я задумал их».

[4: 192]

У него было еще кое-что припасено для них.

«Я, как и многие другие, мог бы перебраться в Швецию. Я мог бы перебраться и в Англию, как это сделали многие другие, а потом возвратились оттуда героями».

[4: 193]

Супруги Тау не могли не заметить насмешки в следующем пассаже его речи.

«Ничего подобного я не предпринял, я думал, что лучше послужу своей стране, занимаясь своим хозяйством, в те трудные времена, когда нация испытывала недостаток во всем. И тогда я начал писать, посылать телеграммы и размышлять. Эта деятельность не пошла мне во благо, напротив, она привела к тому, что в глазах и сердцах всех я оказался предателем той Норвегии, которую собирался возвысить. Пусть это будет так, как того хотят обвиняющие меня глаза и сердца. Это моя потеря, и я несу ее в своей душе. Но через сотню лет все будет забыто. И даже этот уважаемый суд будет забыт. Имена всех присутствующих окажутся через сотню лет стертыми с земных скрижалей, никто больше их не вспомнит. Когда я писал с самыми благими намерениями, когда днем и ночью рассылал телеграммы, я, стало быть, изменял своей стране, как теперь утверждают. Я был изменником родины, как теперь говорят. Пусть будет так. Но я себя таковым не осознавал и не осознаю теперь. Я в высшей степени покоен за себя, совесть моя предельно чиста».

[4: 193,195]

И как это он, собственно говоря, может быть в ладу с самим собой? На это у него был ответ.

«Я достаточно высоко ценю общественное мнение. Еще выше я ставлю нашу отечественную судебную систему. Но всего дороже мне собственное понимание добра и зла. Я достаточно стар для того, чтобы иметь право руководствоваться своими собственными принципами. Всю свою долгую жизнь я всегда и везде хранил родину в своем сердце. Я и в дальнейшем намереваюсь хранить отечество в душе, находясь в ожидании самого окончательного приговора».

[4: 193,195]

И тогда все слушатели окончательно поняли: Гамсун не собирается выражать сожаление в связи с чем бы то ни было. Проговорив более трех четвертей часа, он закончил свою речь. После этого он обошел комнату и поблагодарил каждого отдельно за то, что тот выслушал его.

Он пожал руку адвокату Сигрид Стрей, ее взрослой дочери Анне Лизе. Он пожал также руку и Лауре Филсет, которая была замужем за редактором одной из газет в Лиллехаммере, и их дочери Туве, борцу за права человека. Стрей пригласила их сюда для того, чтобы они присутствовали на репетиции выступления Гамсуна в суде по двум причинам. Ну, прежде всего потому, что это были ее друзья, которые сейчас поблизости снимали летний домик, неподалеку от дома Стрей на острове Тромей, неподалеку от Арендала. Но конечно же, главной причиной был Макс Тау. Она знала, что тот выступал отчасти свидетелем по делу Туре Гамсуна. При этом Стрей знала и нечто большее, а именно — что не сын Гамсуна спас Макса Тау от фашистского лагеря смерти. Спасителем был Кнут Гамсун. И вот теперь они встретились в одном помещении — жертва и удивительно двойственная личность, палач и спаситель, политик и писатель. Эту двойственность в речи Гамсуна, в которой он делился тем, как будет на суде защищать свои действия во время войны, Макс Тау, конечно же, не мог не ощутить. И сама Сигрид Стрей, и все остальные в комнате с напряжением ждали, какова будет его реакция. Ответом было то, что Макс Тау пожал протянутую дрожащую руку человека, спасшего ему жизнь.

Отнюдь не обречен

И вот теперь, сразу после памятного посещения конторы Стрей в Арендале, Гамсун занялся своими семейными и имущественными делами. В конце лета 1947 года он написал длинное письмо Виктории. Он обещал ей аннулировать заключенное ранее, в 1930 году, соглашение, по которому она получала фиксированную денежную сумму и уже не могла в дальнейшем претендовать на доходы с произведений своего отца.

Свое обещание он сдержал. Сигрид Стрей составила для него новое завещание. Теперь Виктория получала равные права с остальными четырьмя детьми Гамсуна. Ему надо было спешить, он боялся, что помешает смерть. В завещании не было сказано ни единого слова о Марии, о жене, с которой он прожил вместе 38 лет. Смысл нового завещания заключался в том, что после его смерти она целиком и полностью становилась зависимой от доброй воли детей.

Кристиан Гирлёфф и Сигрид Стрей оба предостерегали Гамсуна от развода. Процесс будет сложный и дорогостоящий. Это может привести к принудительной продаже Нёрхольма. Кроме того, власти могут признать его фиктивным, как уже бывало, когда органы правосудия подозревали, что обвиненные в предательстве затевали бракоразводный процесс с целью избежать выплат в порядке компенсации нанесенного стране ущерба.

Сразу после того как Гамсуну исполнилось 88 лет, он принял еще одно важное решение — на его процессе все же будет выступать адвокат. Сначала он хотел, чтобы суд над ним проходил без участия защитника. Он передает дело своей защиты в руки Всевышнего, так он заявил прошлым летом. Что же такое могло произойти, что Гамсун решил отказаться от этого грандиозно задуманного прощального спектакля, к которому он так тщательно и долгое время готовился? Ответ очевиден: Гамсун начал питать надежду, что исход процесса окончательно не предрешен. Сигрид Стрей разъяснила ему, что выдвинутое против него обвинение зиждется на двух основаниях. Первое — это статьи, написанные после 9 апреля 1940 года. Его пробная речь показала, что он в состоянии убедительно противостоять этому пункту обвинения. Второе — его членство в нацистской партии «Национальное единство». Если только возникнет аргументированное сомнение в том, что он действительно вступал в эту партию, то позиция обвинения станет гораздо менее убедительной. И чтобы добиться этого, ему, конечно же, нужен весьма опытный адвокат.

У Сигрид Стрей было на подготовку к процессу всего три недели.

16 декабря 1947 года Гирлёфф очень рано заехал в дом престарелых за Гамсуном. Гамсун отнюдь не хотел предстать перед общественностью выбритым кое-как, с порезами на лице, которые часто у него оставались, когда он брился сам, сжимая опасную бритву трясущейся рукой. Посему он провел почти полчаса в кресле парикмахерской в центре Гримстада и только потом уже направился в здание местного банка, в одном из помещений которого, на втором этаже, и должно было состояться судебное заседание. Восьмидесятивосьмилетний Гамсун, одетый в темное пальто, вошел в здание, на нем была шляпа, шерстяные перчатки, темный костюм с белым носовым платком в верхнем кармане пиджака. Со времени процесса против Квислинга залы судебных заседаний не знали такого нашествия журналистов. Фотокорреспонденты поднимали высоко над головой свои камеры, чтобы успеть сделать снимки входящего Гамсуна, а потом дружно бросились вверх по лестнице, чтобы занять в зале удобные места для съемок.

Почти треть мест в зале была занята прессой. Когда судья Сверре Эйде, которому было чуть более 30 лет, попросил ввести подсудимого, то в зале начался невообразимый шум, и на какое-то время он даже потерял контроль над залом судебного заседания. Журналисты и фотографы устроили потасовку, чтобы пробиться поближе к Гамсуну и получить лучшую возможность запечатлеть этот исторический момент. Они так тесно скопились у двери зала, что полицейскому, сопровождающему подсудимого в зал, пришлось приложить усилия, чтобы открыть ее.

Едва Гамсун вошел в зал, как его ослепили вспышки фотокамер, он попытался уклониться, но корреспонденты бросились вслед за ним. Чтобы усмирить эту орду журналистов, судья несколько раз ударил по столу деревянным молотком.

У Гамсуна вырвался крик:

— Не снимайте! Не снимайте!

В течение нескольких минут продолжалось то, что потом журналисты назовут целой канонадой щелкающих фотокамер. Наконец ему помогли занять место рядом с Сигрид Стрей, хотя в том возбужденном состоянии, в котором он находился, сделать это было не так просто. Громким голосом он посетовал на то, что ничего не видит, очень плохое освещение. Вскоре появился сын Арилд с керосиновой лампой. Два фотографа не вняли требованиям судьи прекратить съемку.

— Почему они продолжают все время фотографировать меня? — воскликнул Гамсун громким голосом. Но никто не ответил, тогда он продолжил тем же раскатистым голосом, ставшим характерным для него теперь, когда он стал почти глухим:

— И почему я еще не умер!

Снова вспышки фотокамер.

88-летний Кнут Гамсун явно находился в состоянии шока. Ухудшало ситуацию и то, что из-за магниевых вспышек ему трудно было видеть происходящее, ведь его зрение было ослабленным.

Неожиданно он прервал начало судебного заседания, громко спросив находящуюся рядом Сигрид Стрей:

— Где сидят судьи? Здесь?

Когда судебный процесс считается неправомочным? Когда подсудимый не способен адекватно реагировать на происходящее в зале суда.

Более опытный судья отложил бы слушание дела хотя бы на час, пока, по крайней мере, не выяснилось бы, в каком состоянии находится Кнут Гамсун.

Но ударом своего молотка судья возвестил о начале судебного заседания.

Представитель государственного обвинения Одд Винье заявил о том, что в распоряжении суда имеется достаточно свидетельств того, что Гамсун был членом «Национального единства»: это и заполненная анкета, свидетельствующая о прохождении процедуры вступления, и статья Гамсуна «Почему я состою в „Национальном единстве“». Судьи имеют полную возможность ознакомиться со всеми 216 страницами ротапринтных копий различных документов. Далее он обратил внимание присутствующих на то, что даже на предварительное слушание Гамсун пришел с приколотым на лацкан пиджака значком нацистской партии.

Через некоторое время сидящие в зале судебного заседания поняли, что обвиняемый не в состоянии следить за ходом процесса. Иногда Гамсун неожиданно начинал говорить, думая, что ему задали вопрос.

Государственный обвинитель продолжал:

— Я настаиваю на том, что Гамсун сознательно оказывал содействие врагу, прекрасно зная, что Норвегия находится в состоянии войны с Германией. Также совершенно очевидно, что он не мог не отдавать себе отчета в том, что подобные действия по отношению к своей стране, особенно в тяжелый для нее момент, являются противозаконными.

После этого начались прения сторон. В своем выступлении Сигрид Стрей выразила серьезное сомнение в том факте, что Гамсун официально состоял в «Национальном единстве». Она также обратила внимание присутствующих на тот важный факт, что во время своей встречи с Гитлером Гамсун пытался убедить его удалить из Норвегии своего наместника Тербовена.

Во время перерыва все присутствующие пошли перекусить в расположенное неподалеку на площади кафе. Здесь престарелый подсудимый просто преобразился. После того как он съел пончик и выпил безалкогольного пива, он принялся раздавать присутствующим сигары, и никто, ни судьи, ни обвинитель, не смог отказаться. Атмосфера разрядилась, восьмидесятивосьмилетний обвиняемый оказался душой компании. Ему опять удалось срежиссировать для себя блистательную роль: несмотря ни на что, он — независимая личность, в перерыве судебного заседания он одаривает своих обвинителей сигарами, изумляя всех своим поведением.

Блистательная интермедия перед финальной сценой спектакля.

Было уже почти половина второго, когда судьи и обвинитель заняли свои места.

— Слово предоставляется Кнуту Гамсуну, — объявил председатель.

Тут все снова увидели, что Гамсун абсолютно ничего не слышит и не в состоянии следить за происходящим. Стрей сказала ему, что теперь пришла его очередь выступать. Вряд ли он помнил, что ранее, до перерыва, говорил Винье, а также и его адвокат Сигрид Стрей. Он поднялся со своего места. На нем по-прежнему было пальто, при этом он не остался стоять за столом, а сделал несколько шагов вперед и остановился перед Эйде и другими членами суда. Небольшой зал, где происходило судебное заседание, всего-то размером в 50 квадратных метров, был так переполнен, что всем сидящим на своих местах в зале казалось, что Гамсун, встав во весь рост, как бы возвышается над всеми.

Двое из присутствующих в зале заранее знали, что он скажет. Они это слышали более пяти месяцев тому назад в Арендале. Гирлёфф позаботился о том, чтобы Гамсун не забыл взять свои бумаги. А Сигрид Стрей подготовила линию защиты так, чтобы она соответствовала тому, что он будет говорить.

Но как он с этим справится?

В начале своей речи он огласил список своих прегрешений, позволив себе иронию по поводу всех, кто причастен к правосудию, — правда, его слова звучали здесь менее связно, нежели на репетиции. Однако после некоторого спотыкания и пауз он наконец собрался с мыслями, отложил бумаги в сторону и начал уверенно говорить.

В присутствии прессы он усилил некоторые акценты, и его речь стала более эмоциональной. В целом же он произнес то, что и было задумано ранее, в той же последовательности и теми же словами. Говорил он долго.

Он не был членом партии «Национальное единство». Во время оккупации случилось так, что он все более и более отдалялся от людей, замкнувшись в собственном доме. Он работал над статьями, и никто не указал ему на то, что он пишет неправильные вещи, никто, ни один человек во всей стране, он пытался предостеречь соотечественников не делать ничего провоцирующего, того, за что они могут быть наказаны или даже убиты оккупационными властями. Он поведал окружающим о том, как жил, балансируя между поддержкой оккупационных властей и оказанием помощи норвежцам, попавшим в беду.

И вот уже вскоре перед всеми стоял не обвиняемый, 88-летний Кнут Гамсун, а некий пастор, который с воодушевлением старался донести до всех свою проповедь. Теперь он уже не старался быть дипломатичным или что-то скрывать, как планировал первоначально, как это было в той речи, которую он произносил в конторе своего адвоката. Теперь он открыто заявлял: «Я думал о Норвегии, которой было суждено занять высокое положение среди стран Европы. Эта идея привлекала меня с самого начала. И даже больше, она меня вдохновила, полностью завладела мной. Не знаю, в какой степени мне удалось полностью послужить ей за все это время, что я провел в одиночестве. Я полагал, что для Норвегии — это великая идея, и я по-прежнему считаю, что для Норвегии это была великая и прекрасная идея, достойная того, чтобы бороться за ее воплощение» [4: 193].

Таким образом, Кнут Гамсун ни в чем не раскаивался.

Он говорил уже двадцать минут, а потом еще пятнадцать. Бегство короля и правительства привело его в ярость. Он никогда не считал себя предателем и не был таковым. Те, кто обвиняет его в предательстве, через сто лет будут совершенно забыты. Сам-то он может подождать, у него впереди еще есть время, независимо от того, будет ли он жив или мертв. Он спокоен за себя, совесть его чиста.

Хотя пафос его речи все нарастал, но апогей ее был уже давно позади. Это стало очевидно всем находящимся в зале, когда он заявил, что продолжает оставаться одержимым идеей, что Германия — ведущая нация в Европе.

Представитель государственного обвинения Одд Винье был человеком дотошным и сообразительным. Речь Гамсуна предоставила в его распоряжение сведения, которые он мог бы использовать по своему усмотрению. Но он не стал этого делать, так как ему вполне хватило тех фактов, которые у него уже были. Адвокат Стрей в своем выступлении приложила все усилия, чтобы полностью опровергнуть обвинение в том, что Гамсун был членом «Национального единства».

У обвинителя возник повод для реплики, и он вполне использовал эту возможность:

— Достаточно того, что Гамсун предоставил свое всемирно известное имя в распоряжение нацистов, — разве одно это не является актом сотрудничества с ними, актом пособничества деятельности той партии, которая стоит вне закона?

И немыслимо себе представить, что в такой ситуации факт невступления в эту партию может освободить обвиняемого от возмещения нанесенного стране ущерба.

Тут же Сигрид Стрей выступила с ответной репликой:

— Если мы придем к заключению, что Гамсун все-таки не был членом «Национального единства», но при этом будет принято решение, что он тем не менее все же должен выплачивать компенсацию нанесенного ущерба, то это будет чем-то совсем новым в судебной практике. — И она напомнила о том, что ни одна страна не требовала подобной компенсации с лиц, которые не состояли в партии, но поддерживали оккупационный режим.

Сверре Эйде объявил, что приговор будет вынесен через неделю. Однако пресса вынесла свой приговор уже на следующий день. «Верденс Ганг» задала тон, который подхватило большинство газет: «Вот какое впечатление оставляет суд над Гамсуном: старый и слепой великан пробирается по лесу, идет по одному ему известному пути, в то время как его тяжелой поступи мешает путающийся под ногами мелкий кустарник. Быть может, именно так он пробирался и во время войны, когда нанес нам этот невероятный ущерб? Мой ответ — однозначное „да“. Его собственная эффектная защитительная речь, кажется, свидетельствует против него, но я считаю, она подтверждает мое мнение. Все его фразы, его паузы обладают той же драматической силой, что и его газетные статьи и сентенции, которыми так ловко пользовались нацисты в своей пропаганде <…>. Каков, собственно говоря, мой вывод из всего этого: Гамсун, этот слепой великан, так же продирался по лесной чаще и во время войны, и мы не можем считать его недееспособным и морально осуждать. Для самого Гамсуна сложившаяся ситуация — это трагедия, но для истории литературы — это драма, которая завершилась гораздо лучше, нежели мы ожидали».

Имя журналиста, который рассказал в своей статье о процессе над Гамсуном, было Оскар Хасселькниппе. Этот человек был одним из руководителей движения Сопротивления в норвежской столице и стоял в течение двух последних лет в самых первых рядах тех, кто боролся с немецкими оккупантами и квислинговцами не на жизнь, а на смерть.

Таким образом, в деле Гамсуна наметился новый поворот.

Журналистам сообщили, что приговор Гамсуну будет вынесен в пятницу. Приговор был оглашен только в семь часов вечера. Председательствующий, судья Сверре Эйде, объяснил задержку следующим образом: дело в том, что у него ушло много времени на разъяснение присяжным некоторых юридических понятий. Двое из присяжных — сельский казначей и крестьянин — не согласились с его аргументами. Они были неколебимы. Эти двое, не имеющие юридического образования, твердо стояли на том, что Гамсуна после января 1942 года следует считать членом «Национального единства», это на его совести и поэтому он должен нести соответствующую ответственность. Участники процесса, имеющие юридическое образование, не нашли достоверных свидетельств того, что Гамсун все же дал свое согласие вступить в нацистскую партию.

То есть знающие закон оправдали Гамсуна, те же, кто не знал закона, осудили его. Не смотря на то, что приговор был вынесен на основании мнения преобладающего большинства, выявленного демократическим подсчетом голосов, мнение присяжных, не имеющих юридического образования, оказалось решающим. Гамсун был обязан компенсировать ущерб, нанесенный им Норвегии.

Сигрид Стрей тут же подсчитала, что в общей сложности супруги Гамсун должны были выплатить сумму, равную 575 000 крон, что неизбежно приведет их к банкротству, а это противоречит вступившему в силу закону о предателях.

Пресса же, напротив, считала, что Гамсуну был вынесен слишком мягкий приговор. На страницах газет замелькало слово «скандал». На пятый день Рождества Гамсун и его адвокат подали апелляцию на решение гримстадского суда. Сигрид Стрей удалось разузнать, кто именно в Верховном суде будет участвовать в принятии решения по делу Гамсуна в связи с поданной апелляцией, и ее надежда на возможность благополучного исхода укрепилась. Она узнала, что это решение будет зависеть в том числе от одного из судей, который скептически относился к чрезмерно жесткой линии в отношении выплат компенсаций по этой статье.

В течение весны 1948 года Гамсун неоднократно торжественно заверял всех, что не состоял в «Национальном единстве», в то время как Сигрид Стрей вела собственное расследование. Ей удалось побеседовать со многими бывшими функционерами этой партии, как на местном, так и на центральном уровне, и полученные ею сведения полностью подтверждали версию Гамсуна. Стрей добилась письменного свидетельства от сотрудника центрального аппарата «Национального единства» о том, что Гамсун не прошел необходимые процедуры для того, чтобы стать полноправным членом этой партии.

Интересно, что как раз в это время в дар королю Хокону VII за его вклад в борьбу против немецких оккупантов от имени норвежского народа была преподнесена «Новая Норвегия». Незадолго до этого «Дагбладет» поместила две карикатуры с комментариями, демонстрировавшие возвышение короля Хокона VII, которого назвали народным, и свержение короля писателей Гамсуна. Норвегию посетил Уинстон Черчилль, который приехал поблагодарить короля за его неоценимый вклад в борьбу против фашизма.

Во время встречи с королем Черчилль спросил, оглядывая зал:

— А где же здесь сидят все ваши великие норвежские писатели?

— Они все уже умерли, за исключением Гамсуна, а тот сидит в тюрьме, — ответил король.

С юридической точки зрения действия Гамсуна не попадали в сферу уголовной ответственности. Так же как его нельзя было судить за пронемецкие статьи, существенным был вопрос о том, состоял ли он в единственной разрешенной в период оккупации партии. Сам он никогда не отрицал, что поддерживал правительство Квислинга. Но официально в его партию он никогда не вступал, у него не было членского билета, он не платил взносы. Если бы была найдена собственноручно заполненная им анкета, это могло стать решающим аргументом.

За полтора дня до поездки Сигрид Стрей в Осло для выступления в Верховном суде она отправила Гамсуну текст своей речи. В ней пункт за пунктом она последовательно излагала свои аргументы в его защиту.

Ко всем прочим аргументам она добавила также и разъяснения ответственного сотрудника отдела учета «Национального единства», касающиеся процедуры приема в партию. Он однозначно утверждал, что Гамсун не был членом партии, так как для этого необходимо было пройти четыре определенных этапа. В случае же Гамсуна имелось только одно свидетельство — его анкета. Вывод Стрей был таков, что во время суда над Гамсуном были нарушены некоторые общепринятые юридические нормы. Это относилось и к толкованию законов, и к критериям установления факта членства подсудимого в «Национальном единстве». Гамсун, как установлено, не прошел требуемые по уставу четыре этапа необходимой процедуры.

В пятницу 18 июня 1948 года Сигрид Стрей выступила в Верховном суде. На следующий день речь держал представитель государственного обвинения, в данном случае это был глава Комитета по возмещению нанесенного ущерба. В противоположность Сигрид Стрей в его распоряжении не оказалось каких бы то ни было новых материалов по этому делу. И он предложил пересмотреть первоначально назначенную максимальную сумму возмещения ущерба.

В следующий вторник взволнованная Сигрид Стрей пришла в Верховный суд. Здесь один из судей сообщил ей об окончательно принятом решении. Верховный суд принял решение считать факт членства Гамсуна в «Национальном единстве» доказанным. На вопрос, каково ее мнение на этот счет, она ответила, что разочарована и что Гамсун сочтет такое решение юридическим убийством. Она также была крайне удивлена, что сумма возмещения ущерба, нанесенного семьей Гамсун государству, была уменьшена лишь на 100 000 крон. Когда она попросила уточнить, из чего складывается эта сумма, судья разъяснил ей, что в расчет берется стоимость всего имущества семьи Гамсун.

Когда Гамсуну стал известен приговор, то он телеграфировал Сигрид Стрей: «Не расстраивайтесь. От имени нашего будущего я благодарю Вас за блестящую защиту. Вы разобрались в сути дела и спасли правду. Все остальное вне Вашей власти!»

Странно быть мертвым, хотя еще не умер

В тот день, когда Гамсун получил извещение о том, что пять судей Верховного суда Норвегии окончательно признали его виновным, он написал две фразы как последний аккорд той книги, над которой работал в течение последних трех лет: «Иванов день, тысяча девятьсот сорок восьмого года. Сегодня Верховный суд вынес решение, и я заканчиваю свои записки».

Итак, в свои 89 лет он закончил еще одну книгу.

Но издавать ее никто не хотел. Даже Харальд Григ, директор «Гюльдендаля», издательства, где Кнут Гамсун был самым крупным акционером, был против публикации.

Перед Рождеством 1947 года Гамсун переехал в Нёрхольм. Для этого у него были определенные причины. Книга была почти закончена. Марии в Нёрхольме не было, она все еще продолжала отбывать свой тюремный срок. Он решил вступить в борьбу за Нёрхольм. В связи с тем, что название усадьбы непосредственно ассоциировалось с именами самого Гамсуна, Марии и их двух сыновей, оно стало одним из самых выразительных символов нацизма. Предполагалось, что колоссальная сумма, наложенная в качестве штрафа на обоих супругов, неминуемо будет грозить принудительным аукционом, и с усадьбой Нёрхольм как с символом нацизма будет покончено навсегда.

Вот этой-то радости Гамсун и не хотел доставить своим победителям.

В начале зимы 1946 года, выйдя из психиатрической клиники, Гамсун сразу же написал письмо Харальду Григу, в котором содержалась просьба о содействии в решении некоторых экономических вопросов. До войны Григ множество раз оказывал Гамсуну подобную помощь. Причем делал это всегда с готовностью, никогда не забывая заверить Гамсуна в том, что для него всегда огромная радость быть полезным самому выдающемуся автору «Гюльдендаля» и главному акционеру издательства.

Но на этот раз Григ даже не ответил ему сам, перепоручив это управляющему. Тогда Гамсун написал Григу еще одно письмо: «Дорогой Григ, я хотел бы знать, что произошло между нами? Если это не мое „предательство“, то, значит, есть что-то другое. Я не могу понять, что происходит, и был бы благодарен за разъяснение. Я понимаю, что для многих и в Норвегии, и в мире я уже мертв, но вряд ли ты хочешь продемонстрировать мне именно это. Что же это такое? Я с открытой душой спрашиваю, что же все-таки такого я сделал или не сделал?»

Григу понадобилось несколько дней, чтобы сформулировать свой ответ.

В нем он написал о судьбе, вине и долге. Он признает, что без экономической и литературной мощи Гамсуна не было бы возможности двадцать два года назад выкупить «Гюльдендаль» у датчан. Он также признает, что неограниченное доверие, которое оказывал ему самый крупный акционер издательства, и позволило ему занять столь высокое положение, а также обрести другие блага. С другой стороны, было бы несправедливо не отметить, что он всегда был невероятно хорошим издателем для Гамсуна. Таким образом, они сослужили друг другу хорошую службу и никто не остался внакладе.

Судьба, вина и долг. Был ли Григ обязан Гамсуну своей жизнью? Пробыв в лагере немногим более года, он вышел на свободу осенью 1942 года. В то время как многие узники этого лагеря были отправлены в Германию, где их ждали голод, страшные страдания и смерть. Какую роль сыграл в его освобождении Гамсун? Григ знал, что Гамсуна просили вмешаться в его судьбу. И при этом существовало несколько версий того, как повел себя Гамсун. Некоторые утверждают, что он решительно отказался. Другие считают, что это он тщательно проинструктировал Марию и Туре перед их визитом к Йозефу Тербовену. Последняя встреча Гамсуна с Григом состоялась в 1941 году, и Гамсун просил Грига действовать осторожно. Это предостережение можно было истолковать двояко. Григ принял его как дружеское участие, но не было ли в нем также и угрозы? За свое освобождение Григ в письме поблагодарил Марию.

После того как в 1943 году самолет, управляемый братом Харальда, прославленным норвежским поэтом Нурдалем Григом, был сбит над Берлином, а Кнут Гамсун продолжал насмехаться над героями Сопротивления и желать Германии благополучия и военных побед, все было кончено между этими двумя людьми.

Они оказались по разные стороны баррикад, когда шла борьба не на жизнь, а на смерть.

Эти свои соображения и хотел высказать Харальд Григ Гамсуну, сочиняя вслух письмо, которое стенографировала его секретарша, чтобы потом отпечатать на машинке. Но в конце концов он все же решил написать письмо от руки такого содержания: «Дорогой Гамсун! Ты хочешь знать, „что произошло между нами“. Ответ очень простой. В той борьбе не на жизнь, а на смерть, которая шла, мы стояли по разные стороны баррикад — и продолжаем стоять сейчас. Мало кем я восхищался так, как тобой, и кого так любил. И никто не разочаровал меня так, как ты».

Когда Григ сообщил Гамсуну, что по-прежнему считает его своим смертельным врагом, то он не знал, что этот старец пишет новую книгу. Григ думал, что в первые послевоенные годы спроса на книги Гамсуна не будет. Он полагал, что должно пройти какое-то время, прежде чем рынок будет готов к новым изданиям его книг. По его мнению, это станет возможным только в связи со столетним юбилеем писателя в 1959 году, когда, вероятно, удастся соединить читательские интересы отвернувшихся от него представителей двух теперешних поколений и людей более младшего возраста, которых его предательство во время войны будет задевать гораздо меньше. Кроме того, Григ был уверен, что время Гамсуна как основного владельца акций издательства уже прошло. Он не сможет долго владеть акциями, учитывая, что ему самому, его жене и двум сыновьям придется по решению суда выплачивать огромные штрафы.

Свое письмо Григ закончил следующими словами: «Я понимаю, что это письмо, касающееся наших с тобой отношений, причинит тебе боль. Я хочу, чтобы ты знал: мне так же больно, как и тебе».

В тот же день в ответ на письмо своего старого друга Гамсун написал прямо на конверте письма Грига следующие слова: «Дорогой Григ. Благодарю тебя за это письмо. Это как подарок. Больше мне нечего сказать. Твой Кнут Гамсун».

Григ не стал долго размышлять над тем, за что, собственно говоря, его благодарил Гамсун. При этом он не мог не отметить, что Гамсун по-прежнему обладает удивительным даром находить нужные слова. Ведь он сумел напомнить издателю об их давних взаимоотношениях, когда один из них чем-то был обязан другому. Но слова Гамсуна в данном случае следовало понимать буквально. Ведь своим письмом Григ избавил Туре от подозрений Гамсуна в том, что именно он дал понять Григу, что отец в определенный момент не захотел быть вовлеченным в хлопоты, связанные с его освобождением.

В общем-то взаимоотношения Гамсуна с издателями часто подвергались суровым испытаниям, в результате чего нередко в конце концов наступал разрыв. Но эти конфликты имели лишь небольшие отрицательные последствия и в целом, они так или иначе оказывались выгодными Гамсуну. В начале лета 1947 года Гамсун в полной мере осознал последствия своего разрыва с Григом. «Что толку, что я продолжаю писать, — издателя у меня теперь нет. Как странно быть мертвым, хотя еще не умер», — так писал он Туре.

Писатель, владевший шестой частью всего имущества «Гюльдендаля», фактически лишился возможности здесь издаваться. Продолжая считать Гамсуна своим смертельным врагом, Григ попробует уничтожить его как писателя и в пределах Норвегии, и за рубежом. Тем самым он возьмет его за горло экономически и принудит продать акции издательства.

Но Гамсун в борьбе за владение акциями оказался дьявольским противником.

И вот он сделал для этого первый ход.

Он предоставил в распоряжение Туре свои авторские права, наделив его всеми необходимыми полномочиями, при этом показал себя и как неутомимый наставник. Интерес к переизданию произведений Гамсуна проявило итальянское издательство «Мондадори», а также издательство «Хосе Ханес» в Испании. В Германии прежние издательства были закрыты странами-победительницами. Гамсун посоветовал Туре обратиться к новым немецким издательствам. И вскоре некоторые из них заинтересовались изданием книг Гамсуна. Раньше у него были определенные суммы на счетах немецких издательств, но административные власти стран-победительниц изъяли все ценности, принадлежащие лицам, которые так или иначе, были связаны с врагом в период немецкой оккупации. И в список таких лиц был включен нобелевский лауреат, удостоенный этого звания за свое «идеалистическое» творчество, посвященное воспеванию труда земледельца.

В начале 1947 года Гамсун позволил просочиться в прессу информации о том, что он пишет новую книгу. Без удивления, но с чувством разочарования он был вынужден признать, что Григ и «Гюльдендаль» не проявили ни малейших признаков того, что готовы клюнуть на эту наживку. Поэтому он решил, что пришло время проявить свою писательскую мощь в полную силу.

В первые дни 1948 года он попросил Сигрид Стрей помочь ему полностью разорвать все отношения с «Гюльдендалем» и отозвать все права на переиздания своих книг. Григ дал понять, что если Гамсун хочет осуществить свой замысел, то тогда ему придется «выкупить себя». Гамсун пришел в ярость. Письмо, сочиненное Гамсуном и подписанное именем его адвоката, не произвело на Грига должного впечатления. Избранная Гамсуном стратегия конфронтации не продвинула дело ни на шаг вперед.

Вскоре Сигрид Стрей известила его о своем приезде в Нёрхольм. После решения Верховного суда перед ней стояла весьма нелегкая задача спасти усадьбу Гамсуна от банкротства и принудительной продажи. Но чтобы подобная надежда могла осуществиться, ей было необходимо убедить Гамсуна в том, что ему следует достичь какого-то компромисса с Григом.

В Осло она узнала две шокировавшие ее новости. Первая — это решение Верховного суда. Вторая заключалась в том, что Григ давно предпринял действия, направленные на то, чтобы обеспечить себе покупку 200 акций издательства «Гюльдендаль», которыми владела семья Гамсун. Это стало известно Сигрид Стрей от представителей Комитета по возмещению нанесенного ущерба. Оказалось, что Григ обратился туда с прошением, еще до того как состоялось заседание Верховного суда, которого издатель с нетерпением ожидал. Таким образом, стало ясно, что заявление Грига о том, что его разногласия с Кнутом Гамсуном носят исключительно политический характер, — явная ложь.

Сигрид Стрей связалась с банком. Сколько могут стоить принадлежащие Гамсуну акции «Гюльдендаля»? «Тысяча крон за акцию» — таков был ответ. После этого она позаботилась о том, чтобы через некоего посредника четко довести до сведения Грига, что акции продаваться не будут. Реакция последовала быстрее, нежели она ожидала. Григ изъявил желание встретиться с ней.

Впервые за долгие годы Гамсун ощутил вкус победы. Григ мог только гадать, каким образом его бывший партнер по игре в покер может использовать три свои козырные карты: права на свои старые произведения, рукопись новой книги и принадлежащие ему акции издательства.

Гамсун передал адвокату фрагмент рукописи своей новой книги «На заросших тропинках». Стрей попросила разрешения показать ее компетентному человеку, Максу Тау, который это лето, как и предыдущие, проводил в окрестностях Арендала. «Я даже не мог себе представить, чтобы человек в его возрасте, прошедший через такое, был в состоянии так писать. Его страницы завораживают, в этой книге мастерство Гамсуна снова проявилось во всей полноте», — высказывался он о книге чуть позднее. На следующий день он прибежал к Сигрид Стрей.

— Он вполне сохранил и свой творческий потенциал, и волю к жизни, его новая книга получит всемирную известность!

Высокая оценка, высказанная Тау, еще более укрепила Стрей в том, что в руках у Гамсуна действительно хорошие карты.

Львиные когти

20 июля 1948 года неутомимая Сигрид Стрей в который раз предприняла действия в интересах своего клиента Кнута Гамсуна, которому служила уже в течение 18 лет. И на этот раз дело была связано с Гримстадом, но только сейчас ей предстояло не выступление в зале суда, а переговоры в гостиной отеля, где была назначена ее встреча с Григом.

Очень довольная их результатами, Стрей немедленно известила о них и Гамсуна. Если руководство «Гюльдендаля» получит гарантии, что акции Гамсуна не попадут в чужие руки, оно готово предоставить ему заем в 400 000 крон. При этом издательство готово выплачивать ему пожизненное содержание в размере 20 000 крон в год в качестве аванса в счет будущих процентных отчислений, связанных с дальнейшим выпуском его произведений.

Вместо того чтобы обрадоваться, Гамсун пришел в ярость. Он отверг предложение «Гюльдендаля» и уведомил Стрей о своих планах: он намерен заложить Нёрхольм и акции, все, что он имеет, ради того, чтобы откупиться от «Гюльдендаля» и Грига, откупиться любой ценой. Ведь Григ заявил о невозможности издания книги «На заросших тропинках» при жизни Гамсуна.

Сигрид Стрей оказалась в трудном положении.

Она знала, что, когда речь идет о том, чтобы истребовать деньги в качестве возмещения нанесенного ущерба, норвежское государство не будет считаться ни с чем. Гамсуну предстояло выплатить 325 000 крон, не считая суммы в 150 000 крон, которую должна была выплатить Мария. Теперь ее неугомонный клиент просил найти издательство, готовое выкупить у «Гюльдендаля» за сумму в полмиллиона крон склад с его книгами и одновременно дать ему взаймы несколько сот тысяч крон. Но ведь это же совершенно невозможно!

Сигрид Стрей была человеком рациональным. Она знала, только два реальных способа избавить Гамсуна от экономического краха, теперь, когда его главной целью стало издание новой книги: либо отговорить Гамсуна от этого предприятия, либо убедить Грига издать ее немедленно.

После того как Сигрид Стрей внимательно обдумала ситуацию, ультиматум Гамсуна уже перестал ее удивлять. Она знала Кнута Гамсуна очень давно. Годами супруги из Нёрхольма, каждый по отдельности, приезжали к ней, выдвигали друг против друга различные обвинения. Как часто Мария Гамсун пыталась рассказать ей как женщине, какую цену платили она и дети за то, что творчество занимало главное место в его жизни.

И вот теперь Стрей воочию увидела проявление той безжалостности и неумолимости Гамсуна, о которой говорила Мария.

Несмотря ни на что, она все же попыталась убедить Гамсуна отказаться от ультиматума из-за опасности экономического краха. При этом она была готова в своей тактике сделать поворот на 180 градусов. Поэтому адвокат попросила Грига о новой встрече. Наряду с рукописью и заявкой на издание книги своего клиента она предоставила Григу письмо Гамсуна к ней, в нем говорилось: «Книга, несомненно, будет продаваться, доверьтесь моему мнению и замолвите за нее слово. Я больше никогда не попрошу Вас ни о чем в этой жизни. Эту зиму я не переживу, через несколько дней мне будет 90».

Прочитав рукопись, Григ еще больше утвердился в мнении, что книгу «На заросших тропинках» издавать нельзя. Об этом он известил Сигрид Стрей. Дело в том, что эта новая книга Гамсуна не оставляла камня на камне от утверждения о стойком ослаблении умственных способностей автора. «Читая рукопись, все время замечаешь следы львиных когтей», — заключил Григ. По его мнению, рукопись еще раз показала, что «та позиция, которую Гамсун занимал во время войны, осталась неизменной. Это не только следует из его защитительной речи на суде, которая приводится здесь целиком, но проходит красной нитью через все повествование».

Стрей пришлось использовать все свое терпение и изворотливость, чтобы Гамсун не предпринял какого-то рокового шага. Ей удалось уговорить Гамсуна сыграть с Григом еще одну игру. Зондирование почвы в другом крупнейшем норвежском издательстве, «Аскехауг», не дало никаких результатов.

Она также отвергла еще одну идею Гамсуна: издать книгу в маленьком, незаметном издательстве, быть может, даже образовать свое собственное. Стрей нашла неотразимый аргумент против: будут говорить, что писатель деградировал.

В середине августа издатель Григ и адвокат Стрей вновь встретились, на этот в Крагерё.

Что больше всего беспокоило Грига, так это судьба акций, принадлежащих семье Гамсун. Владение этими акциями, конечно же, означало власть над издательством. Григу были известны семейные тайны семьи Гамсун. Он знал, что Эллинор помещена в психиатрическую клинику Осло, при этом благодаря тому, что отец перевел многие акции на ее имя, является одним из крупнейших акционеров «Гюльдендаля». То же самое относится и к Сесилии, которая собиралась уже во второй раз разводиться. Акционер Туре тоже намеревался разводиться и при разводе обязан был передать своей бывшей жене гораздо больше, чем он владел и зарабатывал. Воевавший на восточном фронте Арилд был четвертым акционером «Гюльдендаля». Вскоре он станет полноправным владельцем Нёрхольма, этой денежной кубышки. А какими правами на акции обладала Мария?

Григ и другие члены правления издательства считали крайне важным собрать все эти пушки вместе на палубе корабля под названием «Гюльдендаль». Когда Григ узнал, что Гамсун по-прежнему категорически против продажи акций «Гюльдендалю», то он попытался найти какой-то другой способ сохранения контроля над акциями. Григ сообщил, что под гарантию сохранения 100 акций за «Гюльдендалем» может обещать Гамсуну заем в 200 000 крон и еще 150 000 крон в качестве аванса в счет будущих доходов с его книг. За это Григ получал соответствующее право дополнительных голосов и преимущественного права покупки акций у его детей. Он также просил предоставить исключительное право «Гюльдендалю» на издание произведений Гамсуна.

Благодаря этому Гамсун сможет исполнить постановление суда, обязавшего его выплатить сумму в 325 000 крон в качестве возмещения ущерба, нанесенного им своей стране во время войны. Сейчас Гамсун достиг трех из поставленных им целей: сохранить за собой Нёрхольм и акции издательства и заставить «Гюльдендаль» заниматься продвижением и продажей своих изданных ранее книг.

Теперь ему оставалось выполнить самую последнюю задачу. Сделать так, чтобы его книга «На заросших тропинках» была издана в Норвегии.

Харальд Григ не случайно разглядел в рукописи «следы когтей льва». В своей борьбе за акции Гамсун проявил присущие ему с давних пор львиную отвагу и коварство. И его дела с Григом никак нельзя было считать законченными. Его новая книга должна быть издана в Норвегии и при его жизни. И тут началась завершающая стадия борьбы между Кнутом Гамсуном и Харальдом Григом.

Неожиданно появился человек, готовый укротить льва. Эта попытка стала роковой для Кристиана Гирлёффа.

Самоубийственное поручение

Маленькое шведское издательство «Льюис», которым частично владел гигант «Норстедт», летом 1948 года проявило интерес к изданию книги «На заросших тропинках». Когда «Дагбладет» опубликовала новость, что «Гамсун издает в Швеции книгу о своих мыслях и чувствах во времена нацизма», то потенциальное издательство Гамсуна подверглось нападкам.

После этого интерес шведов к книге мгновенно остыл, и никакой переписки на этот счет не последовало. Другие шведские издательства также ответили вежливым отказом, а вслед за ними и датские. Обращения в финские издательства не дали никакого результата.

После этого Сигрид Стрей по поручению Гамсуна связалась с Григом, чтобы заключить договор, обязывающий его издать книгу в течение зимы 1949 года. Григ уклонился. Он заявил, что книга может быть издана только после смерти Гамсуна.

Гамсун продолжал давить на Грига.

В январе 1949 года он попросил Стрей вновь связаться с ним.

Разве 4 августа 1949 года, 90-летие Гамсуна, не является идеальным поводом для издания книги? Подобным вопросом Гамсун хотел напомнить Григу о том, что ранее тот всегда придавал юбилейным датам большое значение. Гамсун уведомлял также «Гюльдендаль», что в издании его книги заинтересовано швейцарское издательство, которое брало на себя издание этой книги во всех немецкоязычных странах, кроме того, издание готовилось и в Испании.

И тут впервые после обсуждения этой темы год назад отказ Грига не был безоговорочным. Он попросил, чтобы ему еще раз прислали рукопись, и хотел обсудить ее с Сигрид Стрей. Гамсун отнесся к этому недоверчиво: «Интересно, зачем это ему понадобилось вновь знакомиться с моей рукописью? Он что, собирается ее править? Он, видимо, считает, что старик пишет неряшливо, но я выправил все, что надлежит».

В марте 1949 года Григ и Стрей встретились в Осло. Издатель капитулировал.

Он понял, что Гамсун будет стоять насмерть, пока книга не выйдет, пусть даже за рубежом. Кроме того, согласно предыдущим обязательствам по финансовым вопросам, Григ был бы вынужден дать разрешение на издание его книги «На заросших тропинках» в другом норвежском издательстве. А такое желание изъявили сразу несколько маленьких независимых издательств. Григ оказался в безвыходном положении. Он опасался, что, когда содержание книги станет известным, консервативная и умеренная пресса, настроенная дружелюбно по отношению к Гамсуну, может начать задавать весьма неприятные вопросы.

При этом несомненно упор будет сделан на тот факт, что человеку, оказавшемуся способным написать такую книгу, ранее, после психиатрического обследования, поставили диагноз «стойкое ослабление умственных способностей».

Во время обсуждения этого вопроса с Сигрид Стрей Григ выдвинул одно непреклонное требование: учитывая общественное мнение, к юбилею Гамсуна издание книги невозможно. Но все же Стрей удалось добиться компромисса, и Григ дал обещание, что перед самым 4 августа выйдет пресс-релиз, в котором будет сообщаться, что этой осенью выйдет в свет новая книга Кнута Гамсуна.

Издатель и адвокат пришли также и еще к одному соглашению, о котором Гамсун не был извещен. Жесткие нападки на профессора Габриеля Лангфельда должны быть смягчены, а может быть, и удалены. С этим Сигрид Стрей не могла не согласиться. Она и раньше предупреждала Гамсуна о том, что юридически он находится на краю дозволенного. Такого же мнения был и его друг Кристиан Гирлёфф. Теперь и Григ, и Стрей пришли к единому мнению о том, что ближайший друг и помощник Гамсуна Кристиан Гирлёфф мог бы попытаться уговорить старика сделать кое-что в книге более умеренным.

Им следовало бы сразу понять, что это самоубийственное поручение.

В течение месяца Гамсун читал и комментировал поток писем своего друга тот в своих посланиях старался убедить его кое-что изменить в тексте рукописи, особенно в плане своих резких высказываний, касающихся Лангфельда и клиники. Вскоре Гамсун перестал даже распечатывать письма от Гирлёффа. Пачка этих писем все росла и росла в течение мая, июня и июля. Когда летом 1949 года он получил уже пятнадцатое письмо, он решил все же написать несколько строк в ответ, но эти слова были адресованы не Гирлёффу непосредственно, а членам его семьи: «Господину Гирлёффу прекрасно известно, что я не отвечаю на его послания. И тем не менее он продолжает беспокоить меня своими письмами и бандеролями, которые я не вскрываю. Подобная наглость со стороны взрослого человека кажется мне неслыханной. Прошу покорно его семейство оградить меня от господина Гирлёффа».

Кнут Гамсун написал в своей жизни более 6000 писем. И это, безусловно, было самое отвратительное из них.

Не более милосердно отнесся он и к своей жене. Мария вышла из тюрьмы 19 августа 1948 года. У тюремных ворот ее ждал Туре. Они сели в автомобиль.

Мария не стала ни о чем спрашивать сына, по его молчаливому и заботливому поведению она поняла, что ей предстоит жить у него. В подвале дома Туре в Аскере была комнатка рядом с его мастерской керамики. Здесь ей и предстояло жить. Комната была тесной и сумрачной, ее маленькие внуки даже боялись одни заходить сюда. А в начале будущего года она вполне может поехать в Копенгаген и пожить у Сесилии, предложил Туре.

По совету Сигрид Стрей Гамсун отказался от бракоразводного процесса. Вместо этого он решил отделить свои штрафные выплаты от выплат жены. Очень многие сплетничали об их «треугольнике». Он и Виктория — против Марии.

После того, как с помощью аванса от «Гюльдендаля» и банковских гарантий ему удалось выплатить назначенные государством 325 000 крон, у него осталось всего 17 000. Не прошло и недели, как Мария вышла из тюрьмы, когда он отдал распоряжение своему адвокату организовать выплату третьей части этих денег Виктории. Совпадение этих событий было отнюдь не случайным: он боялся опоздать. Сигрид Стрей должна была действовать быстро. «Всю свою жизнь я поступал с ней несправедливо», — признавался он.

Более сильного обвинения в собственный адрес Гамсун никогда не выдвигал, по крайней мере письменно.

Последним из семьи Гамсун предстал перед судом Арилд. Это произошло в октябре 1948 года. Отец предсказывал ему мягкий приговор — «наказание не будет суровым, а процесс не будет шумным. Два года назад все могло бы быть гораздо хуже, сейчас правосудие уже не так задирает нос, как раньше». Суд состоялся, Арилд был осужден. Сражавшегося на восточном фронте солдата вермахта осудили к полутора годам принудительных работ, с вычетом из них девяти месяцев, проведенных в тюрьме, плюс выплата конфискации в размере 700 крон и штрафа в 10 000 крон.

На следующий же день после суда Гамсун отправился вместе с Арилдом в адвокатскую контору Стрей в Арендале, где Сигрид Стрей уже подготовила по просьбе Гамсуна соответствующий документ. Наконец уже почти 90-летний землевладелец нашел время оформить передачу усадьбы младшему поколению. Нёрхольм перейдет младшему сыну. Старшая из его детей, Виктория, наследует акции «Гюльдендаля», часть стоимости дома и авторские права на его книги, наряду с другими его детьми. Таким образом, Мария не получала абсолютно ничего, кроме права жить в Нёрхольме после его смерти!

Марию сделали «козлом отпущения», но и сама она нуждалась в таковом. Почти полтора года Мария Гамсун прикладывала усилия, чтобы заставить профессора Лангфельда признать свою вину в том, что, как писала она, «мой муж оставил меня без гроша в кармане и выставил из Нёрхольма, который был моим домом в течение 30 лет. Мне 67 лет, у меня стенокардия, язва желудка, и я так устала, все это вместе делает меня абсолютно нетрудоспособной».

Мария теперь жила то у Туре в Арендале, то у Сесилии в Копенгагене. Она попросила дочь поговорить с отцом. Гамсун ответил с грубой прямотой: «Я сказал твоей маме, что больше никогда в жизни не проведу ни единого дня с ней под одной крышей! Разве я не выразился просто и ясно? <…> Я знаю, что это причиняет боль и тебе, и Эллинор, и мальчикам, это не доставляет радости и мне самому — ведь я еще не умер, я еще здесь, в этом мире, к сожалению». Ни его жене, ни детям не следует опасаться, что он будет жить вечно, но наверняка Мария будет продолжать плакать от злости, что он еще не околел, так закончил он.

Никакой он не мученик

Осенью 1949 года в издательстве «Аскехауг» вышел в свет справочник «Кто есть кто», в который были включены имена самых известных норвежцев. Единственный живой лауреат Нобелевской премии из Норвегии упомянут не был. Вмешательство норвежских писателей не помогло.

И «Дагбладет», и «Моргенбладет» встретили его 90-летний юбилей молчанием. В самой крупной норвежской газете, «Афтенпостен», появилась редакционная заметка, где было честно сказано о том, что прошло слишком мало времени с окончания периода оккупации, чтобы можно было бесстрастно говорить о личности Кнута Гамсуна и оценивать его значение как писателя.

Сигурд Хёль, напротив, не стремился уйти от этой проблемы в своей большой статье, посвященной юбилею Гамсуна, которая была помещена в шведской «Дагенс Нюхетер» и датской «Информашун». У него, несомненно, были трудности с публикацией этой статьи в Норвегии, она была напечатана только в маленькой местной газете «Тронхеймсавис».

Исходным моментом в статье Хёля явился 80-летний юбилей писателя. «Уже тогда Кнут Гамсун был нацистом, но в то время если вообще говорилось об этом, то говорилось вскользь, об этом упоминалось как о крохотном родимом пятнышке на челе писателя. Теперь, десять лет спустя, многие считают это пятно главной определяющей чертой его облика. <…> Что спасает большую часть написанного Гамсуном, так это то, что его нацизм, несмотря ни на что, — это лишь небольшой изъян. Его творчество питали совсем иные источники, нежели жестокость, высокомерие, бесчеловечность, в нем всегда преобладало сочувствие к человеку. Принято считать, что Гамсун — только художник, художник до мозга костей. Это не так. В ряде его романов <…>, несомненно, присутствуют его политические взгляды и их пропаганда, но как некие инородные тела, подобно валунам, которые встречаешь вдруг на пашне. При этом в длинном ряду его книг нет никакой такой пропаганды в грубом значении этого слова. Они являются просто произведениями искусства, созданными гораздо более значительной личностью, нежели та, которая представала перед нами в последние годы».

Через полтора месяца после 90-летнего юбилея вышла в свет его книга «На заросших тропинках».

Сигрид Стрей не могла скрыть торжествующих ноток в письме, которое она написала Харальду Григу после того, как прочитала рецензии в день выхода книги: «Вы должны склониться перед его гением. Никто не выразил неудовольствия в связи с выходом книги, напротив».

Григ мог с удовлетворением отметить, что объем продаж превзошел все ожидания. Первая партия тиража — 5000 экземпляров была распродана в течение нескольких дней.

Молодой, радикально настроенный культурный обозреватель газеты «Дагбладет» выступил со статьей, в которой утверждал: Гамсун так же не способен был признать в 30-е годы чудовищность нацизма, как теперь, после войны, идеализирующие Москву не способны признать дьявольскую сущность коммунизма. При этом он рассматривал Гамсуна как особый случай в ряду художников и интеллектуалов, поддерживавших деспотические режимы, аналогичный которому вряд ли найдется в мировой истории.

При этом обозреватель «Дагбладет» не стал в своих рассуждениях вторгаться в опасные сферы, связанные с двумя как бы неразорвавшимися бомбами: постановлением генерального прокурора и диагнозом профессора Лангфельда. А вот автор рецензии в «Афтенпостен» пошел дальше: «Вполне возможно, что дело Гамсуна было рассмотрено неправильно. Снисходительность и мягкость по отношению к одним могут обернуться жестокостью по отношению к другим, как раз как в случае с Гамсуном». Автор считал, что, «конечно, Гамсуну нельзя простить материальный ущерб, нанесенный стране. Нет ему и морального прощения. Он предал не только свою страну <…>. Его поведение, поступки во время немецкой оккупации — это предательство человека, того простого человека, который тоже хотел жить».

Самые значительные газеты, за исключением «Афтенпостен», поместили положительные рецензии на книгу, в них главный упор делался на Гамсуна-писателя. Сущность отрицательных рецензий в некоторых газетах сводилась к тому, что книга «На заросших тропинках» это первая попытка одного из коллаборационистов оправдать себя, и ничего хорошего в этой тенденции нет. Среди многочисленных откликов лишь в двух-трех говорилось, что написанное Гамсуном подтверждает тот диагноз, который ему поставил Лангфельд.

Большинство рецензентов призывало проявить милосердие к Гамсуну-писателю. Из тридцати газет, в которых появились рецензии, лишь в четырех случаях содержались проклятия писателю и политику Гамсуну. Именно тогда громко прозвучала идея, что в случае с Гамсуном необходимо четко разделять великого писателя и политика. При этом никто не заявил, что помещение Гамсуна в психиатрическую клинику, по существу, противозаконно. В основном все ограничились мягкой иронией по поводу диагноза, поставленного Гамсуну доктором Лангфельдом.

Вскоре и сам доктор выступил в прессе с истолкованием термина «стойкое ослабление умственных способностей». Он разъяснил, что «стойкое» не означает «устойчивое», «стабильное» или «необратимое». И что этот диагноз затрагивает пациента лишь на какой-то период, не более года. Лангфельд заявил, что, в частности, инсульт, перенесенный Гамсуном, затрагивает только определенные области мозга и «меня не удивляет, что по прошествии лет его состоянии улучшилось и он снова взял в руки перо».

Однако дело в том, что все рассуждения Лангфельда основываются на одной принципиальной ошибке: Гамсун начал писать свою книгу отнюдь не через несколько лет после выхода из психиатрической клиники, то есть когда якобы, по мнению Лангфельда, оправился после болезни. Свои первые заметки для книги «На заросших тропинках» он стал делать сразу же после окончания войны, в конце июня 1945 года, когда его поместили в гримстадскую больницу. Большая часть книги была написана в 1946 и в первой половине 1947 года.

Удивительно, но никто не поинтересовался у профессора Лангфельда, какой принцип был положен в оценку психического здоровья Гамсуна? Сравнивал ли профессор 86-летнего Гамсуна с его ровесниками? Или же доктор сопоставлял тогдашнее состояние здоровья Гамсуна с его прежним состоянием, а в таком случае какими именно сведениями располагал доктор, чтобы судить об этом состоянии?

Впоследствии Лангфельд утверждал, что сравнивал «ego» тогдашнего Гамсуна с тем, каким оно было в прежние годы. Но тогда возникает вопрос, корректно ли было навешивать на Гамсуна этот ярлык недееспособности, когда он продолжал по всем статьям соответствовать характеристикам вполне здорового человека своего возраста?

Хотя в обществе не было никаких дискуссий по поводу действий генерального прокурора и доктора Лангфельда, Гамсун в своей книге «На заросших тропинках» сумел пролить на них свет. Но в то же время память о годах оккупации еще была слишком жива, чтобы кто-то осмелился защищать в суде предателя Кнута Гамсуна.

Теперь ситуация была иной: произошло возрождение писателя Кнута Гамсуна. Такого же мнения придерживались и шведские рецензенты, в Швеции и Норвегии книга вышла одновременно. Иван Паули в «Моргон Тиднинген» сформулировал это так: «Гамсуну не удалось представить себя как некую жертву, мученика».

Чего не могли предвидеть рецензенты, так это то, что книге суждено было пережить свое время. Постепенно эта книга стала восприниматься как злая насмешка над диагнозом «стойкое ослабление умственных способностей». Тот факт, что оба медицинских эксперта, Габриель Лангфельд и Эрнульф Эдегорд, опирались только на этот диагноз при подготовке процесса над Гамсуном, в сущности, уже никого не интересовал. Собственно говоря, в этой ситуации они могли поставить ему какой угодно диагноз, и тогда возникает вопрос, а не было ли какой-то предварительной договоренности между представителями норвежского правительства, с одной стороны, генеральным прокурором, с другой стороны, и доктором Лангфельдом с третьей, что и предопределило поставленный диагноз?

Чем более размышляешь над этим, тем больше находится свидетельств того, что подобная договоренность, нарушающая все политические, юридические и врачебные нормы, имела место.

Она пришла вместе с весной

Как только в конце сентября 1949 года вышла книга «На заросших тропинках», Туре тут же послал экземпляр Марии.

Она сразу принялась читать и не могла оторваться, пока не закончила. Прочитав, она вздохнула с облегчением. Он вполне извинял ее, Лангфельд ее обманул. Но вот конец книги Марии было горько читать. Он так красиво описывал несчастную, бесприютную Марен у себя на Хамарёе, которой негде было жить и она ходила от усадьбы к усадьбе, чтобы поддержать свое существование. При этом ни единым словом он не обмолвился о том, что сделал бесприютной свою собственную жену.

В осенние дни 1949 года Гамсун сидел и думал совсем не о ней. Восемнадцать лет назад он встретил женщину, которая оставила незаживающую рану в его душе, Марику Стьернстедт. Эта шведская писательница была на шесть лет старше Марии, но в приглушенном свете ресторана, тем июньским вечером 1930 года в Осло, у него создалась иллюзия, что она лет на 15–20 моложе. Он позаботился о том, чтобы шведское издательство прислало ей экземпляр «На заросших тропинках». В ответ она отправила ему книгу своих воспоминаний, где она в том числе описывает и их встречу в Осло. В свое время он раздумывал о том, чтобы подарить ей свою нобелевскую медаль, правда, вместо этого тринадцать лет спустя он одарил ею Геббельса. И вот теперь он писал Марике Стьернстедт: «Дорогая моя, спасибо большое за письмо и книгу. Я почти ослеп и не в состоянии читать, в том числе и Ваши письма, я могу читать только крупные заголовки газет. А Ваше письмо несказанно обрадовало меня. Я пишу эти слова почти вслепую, мне помогает привычка и небольшое освещение. У меня склероз, но в целом я здоровый человек, и аппетит у меня хороший только ничего не вижу. Я живу слишком долго, и я благодарю Бога за все то, что Он дал мне испытать в моей полной, насыщенной жизни. Это мой последний привет Вам — милая моя — милая».

Через две недели он уже с трудом выводил почти в течение целого часа слова последнего привета своей дочери Виктории: «Я надеюсь, мы хорошо позаботились о тебе, дорогая Виктория. Фру Стрей постаралась как следует исполнить мои поручения в отношении тебя. Я ориентируюсь в пространстве, у меня, так сказать, зрячая походка, но я не вижу людей. Не беспокойся обо мне, мне хорошо. Моя дорогая Виктория, будь счастлива! Твой старый папа».

12 декабря он попросил Туре приехать к нему на Рождество. «На это Рождество приезжай обязательно, очень прошу тебя». Через четыре дня он повторяет свою просьбу: «Не делай события из моей просьбы. Приезжай ради себя самого и Лейфа».

Кнут Гамсун теперь уже не мог требовать.

Это было его последнее письмо сыну, который в это время разводился. На Рождество Туре приехал к отцу со своими детьми Анной Марией и Лейфом, двухлетняя Ингеборг осталась в Осло со своей матерью. Туре сфотографировал дедушку с внуками. В то время как бабушка сидела в одиночестве в доме Туре в Аскере, так же как она сидела в день 90-летия своего мужа.

Зима в который раз претворилась в чудо, которое неизбежно происходит вместе с неизменной сменой времен года. Наступила весна 1950 года, весна, которая сводит с ума все живое.

Возможно, это произошло так: он бродил по комнатам Нёрхольма, заглядывая своим полуслепым взглядом в календари, и вдруг, в один прекрасный день, обнаружил, что сегодня — 17 апреля, ровно 42 года с того дня, когда он впервые встретил Марию. Как раз за несколько дней до этого Арилд кричал ему в ухо, что, наверное, он спятил, когда распорядился выкопать декоративные кусты, которые так любила Мария, потому что они, видите ли, мешают ему смотреть из окна на дорогу. Несмотря на то что в Нёрхольме было строго запрещено упоминать имя Марии, на этот раз отец ничего не сказал.

17 апреля 1950 года был понедельник. Невестка Гамсуна Брит уже легла спать, она слышала, как он ходит взад и вперед по коридору, потом остановился у двери их с Арилдом спальни, постучал в дверь и стремительно вошел в комнату.

— Ты должна привезти маму домой.

Брит тут же бросилась к Арилду, который сидел в гостиной внизу и слушал радио. Арилд поднялся к отцу и спросил его, хочет ли тот написать Марии. Нет, он хочет послать ей телеграмму. Арилд объяснил отцу, что телеграф закрылся в девять вечера, но утром ровно в восемь, как только телеграф откроется, он позвонит туда и пошлет матери телеграмму.

— Мама, позвони немедленно! — телеграфировал Арилд матери на другой день, до полусмерти напугав ее.

А уже через два дня Мария была на борту парохода, идущего в Арендал. Арилд и Брит встречали ее на пристани, с ними был и их старший сын, наследник усадьбы Эспен. Внук не видел бабушку с тех пор, как ее увезли в тюрьму накануне Рождества 1947 года. Семилетний мальчик заметил, что волосы у нее стали совсем белые.

В чемодане у Марии были листки с записями, те, что впоследствии, как она была уверена, станут книгой ее воспоминаний.

Гамсун тщательно продумал, как произойдет их встреча. Он сидел в плетеном кресле в своей комнате, которая находилась рядом с ее комнатой. Дверь была открыта. Он сел так, что не мог видеть ее. Поэтому ей неизбежно пришлось обойти вокруг кресла и встать перед ним. Никогда прежде она не видела его с бородой, теперь он выглядел как настоящий патриарх. Подготавливая их встречу, он сделал так, что ему не пришлось вставать, он приготовил стул и для нее. Она села. Он протянул ей руку.

— Тебя не было так долго, Мария. Все это время мне не с кем было поговорить, кроме Бога.

Впоследствии, в своих мемуарах, Мария утверждала, что это были первые слова, которые он сказал ей за прошедшие пять лет, которые они были не вместе. Едва ли это было действительно так.

Она поселилась в своей старой комнате, рядом с ним. В этой комнате, дверь которой была то открыта, то закрыта, Мария теперь сидела и писала свои воспоминания об их совместной жизни. Она работала над ними в течение лета, осени и зимы 1950-го, весь 1951 год, закончены они были только в 1952 году.

С самого первого мгновения, как она появилась в Нёрхольме, она могла видеть, что Гамсун постоянно сердился на Брит и Арилда, но был бесконечно мягок и доброжелателен по отношению к ней, как делилась она с сыном Туре. При этом она выдвигала обвинения против невестки: «Никто не позаботился о больных глазах твоего отца, о том, чтобы он получал витамины, никто не заботился о его белье. Насколько я поняла, все это время он в основном сидел на каком-то ящике у входа в усадьбу и ждал смерти».

Их материальное положение было поистине ужасным. Мария взяла взаймы 20 000 крон. Адвокат Сигрид Стрей обратилась в министерство юстиции с ходатайством о возвращении части тех денег, которые были выплачены государству. Она аргументировала это тем, что сумма была слишком большой и входила в противоречие с духом закона, в соответствии с которым выплаты не должны лишать подсудимого всего его имущества. Ее требование было отвергнуто.

В то же время увенчалось успехом другое дело. Сигрид Стрей удалось убедить министерство юстиции аннулировать ту сумму компенсации, которая была присуждена Марии.

Зима 1951 года была очень снежной, и сугробы доставали до самой крыши сарая. Сигрид Стрей пригласили в Нёрхольм, для того чтобы она помогла распутать вновь возникшие сложные клубки материальных проблем семьи Гамсун. Перед отъездом в Нёрхольм она получила письмо от Грига. Он сообщал, что новое собрание сочинений Гамсуна помещено на самом видном месте в последних каталогах «Гюльдендаля». Эти издательские каталоги адвокат Стрей захватила с собой к своему давнему клиенту. Она не видела его уже два года, и ей показалось, что перед ней совершенно другой человек, — корифей и гигант Гамсун куда-то исчез. Когда Сигрид Стрей рассказала ему, что каталоги будут разосланы книготорговцам по всей стране, он заплакал.

И в тот же день «Афтенпостен» сообщила, что Гамсун явился первым норвежцем, удостоенным ордена Марка Твена. При том что высшим покровителем ордена являлся президент США Гарри Б. Трумэн, а среди членов его правления был бывший премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль.

Адвокат мало могла помочь в улучшении материального положения обитателей Нёрхольма. По дороге домой Сигрид Стрей размышляла о том, как супруги Гамсун всячески старались продемонстрировать ей, что их отношения решительно улучшились. Было совершено юридическое действие, которое отчетливо на это указывало. 15 марта 1951 года Гамсун подписал документ, согласно которому он лишал Викторию права на имущественную долю в наследстве, которым он наделил ее два с половиной года тому назад. Она лишалась и права на акции. Ее доля в усадьбе Нёрхольм переходила Арилду, а доля в авторских правах должна была быть поделена между детьми Марии. Отношения в этом злосчастном треугольнике продолжали быть напряженными.

Вскоре Виктория начнет оспаривать эти изменения в завещании и в результате нескольких этапов судебных разбирательств отсудит их обратно.

В 1951 году Мария писала в своей рукописи, которая была опубликована в 1952 году под названием «Радуга»: «Та старая с седыми волосами, которую я вижу в зеркале, стоит мне немного повернуть голову, — это я сама. А рядом со мной в плетеном кресле, которое так неприятно скрипит, сидит мой муж, придавленный бременем своей судьбы и долгими годами. Я с горечью и болью думаю о том, что, быть может, не надо было тогда, в театральном кафе, нам сравнивать свои ладони, прикладывая одну к другой?» Она помнила, как он сказал, что у нее такие красивые ангельские ручки. Ведь говорила же ей Дада, девушка, которая служила в доме ее родителей и которую она так любила, что это плохая примета.

Потом она рассказывает, как она плакала, стоя рядом с развалившимся сараем. Но, может быть, она плакала совсем из-за другого? И он утешал ее: «Это не стоит твоих слез. Скоро мы все умрем, ведь жизнь такая короткая. И при этом порой она бывает такой длинной. <…> И все же жизнь так коротка, до смешного коротка».

Марии было в это время семьдесят лет. И она надеялась еще пожить.

Весной 1951 года она написала очень горькую статью, в которой описывала, в какой бедности живет Гамсун вместе с ней. Статья была издана в Германии и перепечатана в нескольких норвежских газетах. В середине лета Мария попросила Туре обратиться к Григу с предложением переиздать ее детские книги в связи с ее 70-летним юбилеем в ноябре. Это могло бы принести немного денег, но главное — это возродило бы ее как писательницу, подобно тому, как это уже успешно произошло с ее мужем.

Григ с сожалением высказал Туре следующие соображения: «Действительно, это совершенно замечательные книжки и в настоящее время их невозможно достать. Но я считаю, что мы окажем автору плохую услугу, если переиздадим их сейчас. Как известно, существует весьма распространенное мнение, что Ваша мать была более активной во время войны и оккупации, нежели отец, и многие даже считают, что именно она вовлекла его во все это».

Вот как Григ ее отблагодарил в конце концов.

И Мария ответила Григу: «Это весьма распространенное мнение — это весьма распространенная ложь <…>. Цель этой лжи — сохранение национального достояния Норвегии — Кнута Гамсуна. Но при этом естественно, что многие, пытавшиеся „спасти“ Гамсуна, делали это во многом и ради себя. В 1945 году мне отвели роль удобного и беззащитного „козла отпущения“. Я думаю, что Вы прекрасно осознаете, кто у нас в семье главный. Мой муж не тот человек, который позволит кому бы то ни было руководить собой».

Но, увы, Мария не обладала энергией своего мужа и потому была неспособна в данном случае восстановить справедливость и заставить Грига пойти ей навстречу. А Гамсун уже был не в состоянии бороться за свою «единственную возлюбленную на этой земле».

Между тем проявлялись все новые и новые признаки того, что Гамсун совершенно не может обходиться без помощи других. Он почти оглох, был способен понимать лишь самые простые короткие предложения, которые Мария или кто-то другой из его близких терпеливо и многократно кричали ему в правое ухо. Он ослеп. Единственное, на что он реагировал, — это была нежная рука Марии, которой она поправляла ему подушку… Он снова стал как ребенок. И вот теперь ему опять, как в далеком детстве, приходилось бороться за свою долю материнской заботы.

Он стал своеобразным соперником самому себе, ведь Марии приходилось отрываться от работы над рукописью, где она описывала его жизнь, их совместную жизнь, в то время как он из своей комнаты настойчиво требовал ее к себе. Сначала все было наоборот: его творчество подчиняло и определяло всю их жизнь с того момента, когда они встретились и соединились.

В ночь на 19 февраля 1952 года, в начале второго, Кнут Гамсун скончался. В своем письме Сесилии Мария так описала последний аккорд жизни Гамсуна: «Повсюду в мире читают Гамсуна, идут его пьесы, его называют величайшим писателем современности, а у нас сейчас фактически нет денег, чтобы предать его земле. Он лежит на своем смертном одре в каких-то лохмотьях».

Его смерть подтвердила то, что он сказал однажды:

«Жизнь такая короткая. И при этом порой она бывает такой длинной».