3.1.1. Введение: несколько примеров

Рассмотрим следующие дискурсы бытийного (Карасик 2000) характера, в которых, тем не менее, осуществляется взаимодействие двух коммуникантов – автора и читателя:

(19) Светлое синее небо, редкие пушистые облачка. Майор не сомневался, что скоро увидит Олега [Афанасьев ЗНТ., 103];

(20) Он лежал и смотрел на небо, и ему было удивительно спокойно и хорошо; он был уверен, что любому человеку было бы хорошо лежать на мягкой траве и смотреть в чистое светлое небо, – это ощущение даже сравнить нельзя было с ужасом того ада, который горел и грохотал под мирным голубым небосводом [Бабаян С. Ротмистр Неженцев (1995–1996). – НКРЯ].

Первое, что обращает на себя внимание в данных дискурсах и что можно проанализировать, так скажем, лингвистически, – это стратегическая организация коммуникации: в примере 20 за яркой короткой картинкой следует констатация факта определенного психоэмоционального состояния героя; в следующем примере – картинка, констатация факта, подробное пояснение оснований для данного факта. По сути, в примере 19 обоснование-пояснение просто носит скрытую, латентную форму, поскольку подразумевается, что благодаря картинке психо-эмоциональное состояние человека и так понятно. В данном случае мы наблюдаем реализацию коммуникативной стратегии кооперации «налаживание эмоционального контакта (в данном случае, с читателем)» в коммуникативном ходе «мы с тобой похожи»: в примере 20 этот ход выражен эксплицитно – любому человеку было бы хорошо лежать на мягкой траве и смотреть в чистое светлое небо.

Становится заметно, что вся стратегическая организация речевого воздействия строится вокруг синтагмы светлое небо. Используя элемент трансформации, исключим из данной синтагмы прилагательное: любому человеку было бы хорошо лежать на мягкой траве и смотреть в*небо; *небо, редкие пушистые облачка… майор не сомневался, что скоро увидит Олега. Очевидно, что вся стратегическая организация в таком случае рассыпается.

3.1.2. Теория «аргументации в языке» О. Дюкро

Тот, факт, что одно единственное слово, преимущественно, прилагательное или наречие, может определять весь вектор, по которому развернется речевое взаимодействие в целом, отмечает французский лингвист О. Дюкро, разрабатывающий концепцию аргументации, которая заложена уже в самом значении слова как единицы языка и которую последний «разворачивает сам и в свою пользу» (Ducrot 1995, 1989).

По Дюкро, в самом значении (signification) любого лексически самостоятельного слова заложено представление (croyance), свойственное большинству говорящих на данном языке, о том, какой должна быть эмпирическая сущность, обозначаемая данным языковым знаком, то есть представление о прототипической эмпирической сущности, называемой данным языковым знаком. Исследователь приводит следующий пример: в высказывании «Pierre est un parent, mais (un parent) éloigné» (Петя – родственник, но дальний) само слово parent актуализирует в языковом сознании представителей, скажем, французского национально-лингвокультурного сообщества представление о близком родственнике (именно такой родственник – прототипический), а сочетание прилагательного éloigné с коннектором mais 'но', направляющим аргументативный вектор в противоположную сторону, уменьшает степень прототипичности «такого» родственника, ослабляя аргументативный потенциал данной языковой единицы. В аномальном высказывании «Pierre est un parent, mais (un parent) proche» (Петя – родственник, но близкий) коннектор указывает на изменение аргументативного вектора на противоположный, а использование прилагательного proche только усиливает первоначальный вектор, что нарушает ожидаемое и естественное течение коммуникации и свидетельствует о дополнительном коммуникативном смысле.

Иначе говоря, применить слова-модификаторы (прилагательные или наречия) к какому-либо объекту или ситуации – значит указать на определенный, представляющийся естественным, тип высказывания, возможный по поводу этого объекта или ситуации (Ducrot 1995: 145). Средствами реализации подобной потенциальной градуированности чаще всего являются прилагательные и наречия, среди которых О. Дюкро выделяет «реализующие» (réalisant) и «дереализующие» (déréalisant): первые приближают обозначаемые объект или ситуацию к прототипическим, увеличивая тем самым аргументативную силу характеризуемого слова, а вторые, напротив, отдаляют обозначаемые данным словом объект или ситуацию от типичного представления о подобных объектах или ситуациях, переводя их в разряд нетипичных, уменьшая аргументативную силу характеризуемого слова или даже придавая ей противоположный вектор. Экспресс-тестом для определения дереализующих слов (или модификаторов «–») служит приложимость к синтагме XY формулы «X, но (mais) Y». В то время как для «реализующих» слов (которые далее мы будем называть модификаторы «+») экспресс-тестом служит формула «X, и даже (et même) Y» (Ducrot 1995: 147).

Если мы применим данный экспресс-тест к сочетанию светлое небо, то получим следующий результат: 45 человек из 49 опрошенных русских информантов сочли суждение «небо, и даже светлое» более естественным и «ложащимся на ухо», чем суждение «небо, но светлое». Из чего мы можем заключить, что прилагательное светлый в данном сочетании даже вне контекста выступает в качестве модификатора «+», усиливающего представление о прототипическом небе: небо как раз таким и должно быть.

3.1.3. Норма, эталон, прототип как базовые категории когнитивно-языковой аргументации

Свойство некоторых прилагательных в определенных сочетаниях, которое мы будем называть «когнитивно-языковым аргументативным потенциалом» основано, прежде всего, на категории нормы как социокультурном феномене. Норма в данном аспекте предстает как набор тех констант мировосприятия, которые позволяют человеку сохранять иллюзию стабильности в находящемся в процессе постоянного изменения мире (Арутюнова 1999; Никитина 1993; Цивьян 1990). Многие феномены окружающей биосоциокультурной среды предстают перед человеком в разных обликах и обличьях, но воспринимаются они так, как предписывает норма, – так достигается уверенность и стабильность существования. Например, Е.С. Никитина, анализируя нормативные аспекты описания человеческой внешности в фольклорных текстах, отмечает, что в русской традиционной картине мира руки и лицо человека с точки зрения нормы должны быть белыми, поэтому в таких текстах даже для описания внешности чернокожего арапа используются сочетания белые руки, белое лицо (Никитина 1993: 140).

О роли нормы и о ее превращении в ценность в процессе аргументации писал А.А. Ивин. По мнению философа, утверждение и его объект могут находиться между собой в двух противоположных отношениях: истинностном и ценностном. В первом случае отправным пунктом сопоставления является объект, утверждение выступает как его описание и характеризуется с точки зрения истинностных понятий. Во втором случае исходным выступает утверждение, функционирующее как оценка, стандарт, план, и соответствие ему объекта характеризуется в оценочных понятиях. Другими словами, объект сопоставляется с мыслью на предмет соответствия ей, и возникает ценностное отношение, которое далеко не всегда осознается (Ивин 2004: 158–161).

Как показывает проведенный нами анализ (Колмогорова 2006), для аргументативного потенциала прилагательных светлый и темный в современной русской речевой практике существенны нормативные представления о следующих характеристиках окружающей среды:

непосредственно наблюдаемые:

1) природные феномены: светлое солнце, пламя;

2) артефакты: темная одежда, меблировка, темные предметы быта;

3) элементы внешности: светлые волосы, глаза, лицо, кожа; темные усы, брови, ресницы, веснушки, щетина;

4) среда: светлый день, светлое утро, небо; темная ночь, вода, темный угол, дыра, нутро, ущелье, лес;

непосредственно не наблюдаемые:

5) время в жизни человека или народа: светлый день, праздник, светлая седмица, светлое будущее; темное прошлое;

6) человек как духовная субстанция: светлый человек (личность, сестра, женщина, девушка и т.д.);

7) пространство, где человек пребывает как личность, дух: светлая родина, светлый мир;

8) «место» в человеке, через которое осуществляется духовный контакт с высшими силами: светлый глаз, светлое око, светлая голова, душа;

9) состояния души и сознания: светлая радость, мысль, печаль, грусть, память, дрема, любовь, вера, мечта, надежда, светлые раздумья, образы; темная ненависть, страсть;

10) поступок: темные делишки, темное дело;

11) часть ситуации: темное пятно;

12) то, что рассказывают люди: темные легенды, слухи, истории;

13) уровень доступности чего-либо для сознания человека: темный лес.

Отметим, что выявленные нами дискурсивные смыслы прилагательных светлый и темный в современной русской речевой практике в сфере непрямых употреблений сфокусированы на оказании ориентирующего воздействия в системе трех важнейших религиозно-мифологических координат: с объектом, человеком, феноменом предлагается тот или иной тип взаимодействия в зависимости от принадлежности его сфере Бога, Дьявола или черта. Например, в следующих речевых поступках выделенные прилагательные последовательно реализуют следующие дискурсивные смыслы: (пр. 21) «состояние души и сознания, в котором находится человек в своей земной жизни в течение того времени, когда Бог причащает его Благу и Истине, и человек причащается Благу и Истине, и такое состояние очень редко и ценно, а люди, на которых оно снизошло – исключительные и хорошие»; (пр. 22) «люди рассказывают так о человеке, который поддался на искушение черта»; (пр. 23) «определенный, протекающий сейчас, либо более длительный период времени в прошлом/настоящем в земной жизни, когда человек не знает по неведению либо не хочет знать Бога и признать свои грехи, а Дьявол распространяет свою власть на человека, и такое время трудно пережить».

(21) Непонятно, как могла светлая, простодушная любовь тети Клаши подтолкнуть молодого, резкого, себе на уме, очень неглупого Сережу в бирюлевскую шпану [Мишарин А. Белый, белый день // Октябрь. №4, 2003. – НКРЯ];

(22) Известие о гибели Самсонова не сразу дошло до народа; еще долго блуждали темные легенды, будто его видели в лагере военнопленных, где он, переодетый в гимнастерку, выдавал себя за солдата [Пикуль В. Нечистая сила (1991). С. 463];

(23) В первой половине XIX века дом Божий – дивной красоты и необычного архитектурного замысла – был освящен по благословению святителя Филарета Московского. Зимой службы шли в нижней, теплой, церкви, летом – на втором этаже. Так было вплоть до закрытия Никольской церкви в темные годы гонений [http://orthodox.zelenograd.info/articles. php?numid=6&rubid=29].

Однако представления о норме существуют только для тех феноменов и субъектов, которые категоризируются как принадлежащие сферам Бога и черта. И здесь мы видим столкновение «идеальной» нормы (так должно быть) и «реальной» (так чаще всего бывает). Так, духовный аспект личности человека, базисные его психо-эмоциональные состояния, время и место жизни должны быть причастны Богу, Истине и Благу – в идеале (и нужно к этому стремиться) – должны быть светлыми. Но когда речь заходит о реальных жизненных поступках людей (то, что люди делают и говорят), жизненных ситуациях, то чаще всего данные феномены предстают как такие, которые совершаются под влиянием черта – лукавого, хитрого (однако достаточно свойского, если вспомнить русские народные сказки, а также сказку А.С. Пушкина и гоголевские «Вечера на хуторе близ Диканьки») – мифологического персонажа, лишающего человека на время его собственного сознания и толкающего его на всяческие дурные поступки: прототипически темными являются дела, делишки, слухи, рассказы, легенды, истории.

Подчеркнем, что, как показывает фактический материал и опросы информантов, в русском языковом сознании очень немногочислен ряд феноменов, ситуаций, субъектов, которые прототипически соотносимы со сферой Дьявола (это, преимущественно, область внутреннего психо-эмоционального состояния человека: темная ненависть, страсть, темный страх), в большинстве же случаев такие феномены, элементы среды нормативно не маркированы: ср., годы в равной степени могут быть и светлыми и темными (пр. 23), об этом свидетельствуют затруднения, которые вызывала у информантов интерпретация данного сочетания в рамках экспресс-теста. Часто прилагательное темный в непрямых употреблениях, актуализирующих религиозный сакральный сценарий, выступает в качестве показателя «девиантности» характеризуемого феномена, ситуации, субъекта, являясь при этом модификатором, направляющим аргументативный вектор в противоположную сторону. Сравните: человек, но темный; радость, но темная; глаз, но темный (о людях, которые могут сглазить, навести порчу).

Такие нормативные «отметины», на наш взгляд, усваиваются бессознательно в опыте речежизненного взаимодействия, в процессе инкультурации и овладения языком и входят в тот набор минимизированных, но обязательных для всех членов лингвокультурного сообщества представлений, которые составляют, по В.В. Красных (Красных 2003: 104–106), когнитивную базу представителей данного сообщества.

Отметим, что данные константы восприятия обнаруживаются в различных сферах бытия этноса: ландшафт и окружающая природа (темные леса, воды), этнический тип (светлые глаза, волосы, темные брови, ресницы), социокультурные традиции (темная одежда, предметы быта), религиозно-мифологические представления и доминанты – все то, что, по определению Л.Н. Гумилева, составляет этноценоз как закономерный комплекс форм, исторически, экологически и физиологически связанный в одно целое общностью условий существования, в котором происходит развитие данного этноса, опосредованное процессом его адаптации (Мичурин 1993).

Специфичность таких констант восприятия, данных «эталонных отметин», обеспечивает, в терминологии Л.Н. Гумилева, комплиментарность членов одного этноса, позволяющую четко проводить границу между своими и чужими.

Итак, резюмируя, определим когнитивно-языковую аргументацию как усваиваемый в процессе инкультурации в речежизненном взаимодействии в рамках определенного национально-лингвокультурного сообщества и устойчиво ассоциируемый с единицами языка комплекс констант восприятия среды существования этноса, обусловливающий категоризацию всякого отрывка жизненного мира этноса как естественного, обычного положения дел либо как неестественного (особенного, исключительного, опасного).

3.2.1. Общие замечания

Немецкий социолог Юрген Хабермас в своей концепции коммуникативного действия (Habermas 1971), выступающего в качестве базиса общественных взаимоотношений, делит мир на три части: объективный мир фактов, социальный мир норм и субъективный мир внутренних переживаний. Внутри себя каждое сообщество людей выстраивает свой собственный «жизненный мир», который в процессе социальной интеракции самовоспроизводится и самоинтерпретируется. Жизненный мир – это совокупный процесс интерпретаций членов социальной группы, общества, относящийся ко всем трем мирам. Интерпретация происходит в какой-то конкретной «ситуации» – «отрывка» из жизненного мира, который выделяет из него определенные темы и цели действий.

Нам представляется, что феномен когнитивно-языковой аргументации относится именно к сфере интерпретации мира фактов (в широком смысле как сопровождаемых верой актов совместного бытия человека и среды, т.к. в случае однонаправленного действия среды говорят, что это – явление): для представителя русского национально-лингвокультурного сообщества то, что солнце светлое – факт, то, что человек должен быть светлым – факт, а то, что одежда должна быть светлой, – не факт, а скорее, исключительный случай.

Когнитивно-языковой аргументативный потенциал языковых единиц достаточно стабилен во времени и даже, в какой-то степени, архаичен: хотя в современном мире, скажем, цвет волос является не доминантным внешним признаком этнической принадлежности, а, скорее, данью моде, светлые волосы по-прежнему остаются константой мировосприятия, а указание на факт наличия светлых волос используется для реализации речевой стратегии создания эмпатии по отношению к людям – объектам речи. Так, в целом очень положительная и хвалебная статья о Гвинет Пэлтроу, явной целью которой является поддержать образ очень «правильной» и во всех отношениях примерной женщины-актрисы, начинается следующим образом: «С дивана навстречу поднялась молодая женщина с длинными светлыми волосами» [АиФ, январь 2004. – http://news.eastview.com].

Когнитивно-языковой аргументативный потенциал языковых единиц в большинстве случаев служит базисом, основой для развертывания другого аспекта аргументативной деятельности – социально-речевой аргументации. Рассмотрим следующие примеры:

(24) Вторая жена от меня ушла к третьему мужу, а мне оставила ребенка от первого, которого воспитывает моя одинокая шестидесятилетняя, больная насквозь и вся светлая сестра [Ломов В. Музей // Октябрь. № 2, 2002. – НКРЯ];

(25) То пространство мира, где вертятся большие деньги, всегда отпугивало его, ибо именно там ютилась смертельная опасность, именно туда слеталась на своих метлах всякая сволочь – к призывному болотному огню, там и клубились скопления темных и алчных энергий [Артемов В. Обнаженная натура // Роман-газета. № 7–8, 1999. С. 28];

(26) В любом большом бизнесе, будь то в России или за рубежом, есть свои темные пятна. Но российским бизнесменам повезло – им довелось жить в эпоху перемен [АиФ. № 2, 2004. – http://news.eastview.com];

(27) Шла по светлой аллее, и сверху тоже было светло, но деревья по сторонам смыкались двумя темными стенами, и выглядело так, будто монахиня движется по дну диковинного светоносного ущелья [Акунин Б. Пелагия и белый бульдог (2001). С. 189].

В примере 24 в заданном речежизненном контексте прилагательное светлая актуализирует определенный, но эксплицитно не выраженный социальный императив «и такого человека нужно любить и уважать, им восхищаться». Базисом для данного императива служит соответствие объекта суждения идеальной норме «человек должен быть светлым», в свернутом виде содержащейся в когнитивно-языковом потенциале прилагательного в рамках адъективно-субстантивного сочетания.

В примере 26 на основе когнитивно-языкового потенциала прилагательного, «санкционирующего» отношение к наличию в некой ситуации или деятельности такого (темного, причастного сфере влияния черта) фрагмента как естественного, обычного положения дел, актуализируется социальный императив «человек, в деятельности которого есть такие фрагменты, может быть и плохой, но избегать его не следует». Об этом свидетельствует и тактическая организация данного дискурса: используются тактика намека, вуалирования (констатация негативного факта, имеющего место в очень обобщенном, размытом референциональном пространстве – в любом большом бизнесе и в России, и зарубежом) и тактика оправдания, лингвистическим маркером которой является коннектор но, указывающий на исключительность ситуации, в которой оказались российские бизнесмены.

Таким образом, при наличии в интерпретируемом отрывке жизненного мира определенной константы восприятия, что в процессах смыслоформирования и смыслоформулирования выражается в актуализации языковой единицей когнитивно-языкового аргументативного потенциала модификатора «+», актуализируется и определенный социальный императив поведения, предписывающий позитивное (от превосходного до оправдательного) отношение к данной ситуации, констатирующий отсутствие опасности.

В примерах 25 и 27 прилагательные не обладают когнитивно-языковым аргументативным потенциалом модификатора «+», т.е. не соотносятся с какой бы то ни было константой мировосприятия. Использование экспресс-теста О. Дюкро в работе с информантами показало, что в сочетании темные энергии (силы) данный вид аргументативного потенциала не релевантен, поскольку подавляющее большинство информантов (47 из 49) затруднились выбрать одно из суждений как наиболее естественное и приемлемое; в сочетании светлая аллея (пр. 27) прослеживается когнитивно-языковой потенциал модификатора «–», т.е. такая аллея противоречит константе мировосприятия (прототипическая аллея должна быть темной). Как следствие, в данных случаях (пр. 25, 27) прилагательные актуализируют в данных речежизненных контекстах императивы поведения, ориентирующие взаимодействовать с такими объектами как с опасными (пр. 25) и/или особенными (пр. 27), о чем эксплицитно свидетельствует семантика языковых единиц, составляющих микроконтекст данных речевых употреблений прилагательных: отпугивало, слеталась, ютилась, клубилась (пр. 25); выглядело так, будто, диковинного (пр. 27).

Таким образом, мы считаем обоснованным выделить еще один вид аргументативной организации речевого взаимодействия – социально-речевую аргументацию.

3.2.2. Природа и функции социально-речевой аргументации

3.2.3. Социальный стереотип и аргументация

Коммуникация, несомненно, является социальным процессом, поскольку обязательной составляющей является взаимодействие собеседников. Так, Е.Ф. Тарасов отмечает, что «речевые действия совершаются в структуре специфической деятельности – в структуре социального взаимодействия» (Тарасов 1975: 144), при этом, как подчеркивает А.А. Леонтьев, следует иметь в виду не просто взаимодействие людей в обществе, но – людей как членов общества (Леонтьев 1972: 20), и, добавим от себя, людей как членов определенного национально-лингвокультурного сообщества. Из этого следует, что, общаясь, люди осуществляют ориентирующее поведение, отталкиваясь от некоторых общих для всех членов сообщества моделей поведения в маркированных, а, значит, адаптивно важных для данного сообщества ситуациях. Именно такие модели поведения, релевантные для всех членов сообщества, позволяют отличать своих от чужих и обусловливают специфику национальных характеров (Гачев 1999; Карамзин 1983; Муравьев 1980; Эренбург 1959). Обсуждаемый феномен близок тому, что Л.Н. Гумилев определил как стереотип поведения, – изменяющийся по ходу времени набор навыков поведения членов этнической системы, передаваемый путем сигнальной наследственности, т.е. через передачу навыков потомству посредством условного рефлекса подражания (речевая практика – одна из форм реализации данного рефлекса. – А.К.) (Мичурин 1993). О принципиальном характере культурных моделей, обусловливающих характер поведения человека в мире, для самоидентификации этноса пишет С.В. Лурье (Лурье 1997). Эти модели, по мнению исследователя, направлены на сохранение этноса и представляют собой всегда неосознаваемый и устойчивый пласт психики. Отметим, что определенный аспект таких моделей в лингвистических исследованиях блестяще представлен в работах А. Вежбицкой по проблемам культурных сценариев (Вежбицкая 1999).

Так, в ходе проведенного нами сопоставительного исследования дискурсивных смыслов, реализуемых прилагательными-обозначениями светлого и темного в современных русском и французском сообществах, мы обнаружили, что хотя в обоих сообществах темная вещь, элемент одежды, меблировки интерпретируется приблизительно одинаково с использованием в качестве базиса представления о пространственной локализации такого объекта (см. о доминантности сенсомоторного опыта для всех других видов восприятия и для концептуализации действительности в целом (Ананьев 2001; Мерло-Понти 1999; Сеченов 1947; Neisser 1976)) – «материальный объект/вещь, такой, как если бы он был объектом, плохо доступным для света, так как находился бы в почти закрытом пространстве внизу», – исходные модели поведения, применимые к такому объекту, а точнее, к субъекту, его владельцу, принятые в рамках русского и французского сообществ, существенно отличаются. В русском национально-лингвокультурном сообществе релевантна следующая модель отношения к владельцу таких объектов: «такой объект – обычный и неценный, а его обладатель либо занимает низкое социальное положение, либо по каким-то причинам не хочет выделяться, и это хорошо (в случае соположения такой вещи со светлой), то, что произойдет (происходит) с ее обладателем – важно».

Рассмотрим следующие речевые фрагменты:

(30) Путин, кроме ношения часов на правой руке, пока ничем себя не проявил. Его любовь к водолазкам и костюмам темных цветов укладывается в русло современных модных тенденций [Мода и вожди // АиФ. Декабрь 2003. – http://news.eastview.com].

Отметим, что в рамках анализируемого дискурсивного типа прилагательное «темный» на ментально-языковом уровне алгоритма смыслопорождения актуализирует преимущественно концепты «бедность», «низкое социальное положение/простота», «сдержанность/аскеза»: приверженность темным цветам в одежде «говорит» о таком качестве человека, как сдержанность (пр. 30); темное платье – также знак сдержанности и аскетичности женщины (пр. 31); темная ряса становится признаком понижения человека, его «упрощения» (пр. 32):

(31) Накануне, собираясь в дорогу, достала строгое, по фигуре, темное платье. Чтобы не выглядеть в нем чопорно-строгой, надела белый кружевной воротничок [Успенский В. Отступление после победы / Роман-газета. № 22, 1999. С. 20];

(32) С него сняли ризу и отобрали знаки патриаршего достоинства: епитрахиль, бармы, митру и посох, печать и золотую панагию. Облачили в простую темную рясу и отвели в монастырь [Балашов Д. Святая Русь // Роман-газета. № 4–5, 1992. С. 52].

Соположение темной вещи со светлой – признак особого состояния, важности:

(33) Часовщик был при параде, в темном отглаженном костюме, в белом свитерке со стоячим воротом [Личутин В. Миледи Ротман // Роман-газета. № 20–21, 2002. С. 40].

Такие объекты и владельцы таких вещей в целом оцениваются русскими положительно. Русскому традиционному сознанию, ментальности свойственно видеть общину – где все члены должны быть равны и должны принимать решения сообща, а не высовываться, не выделяться – в качестве места локализации источника добра и доверия (Лурье 1997: 224). На Руси традиционно осуждается богатство, а не бедность. По-видимому, образ бедняка больше согласуется с народными идеалами, чем образ богача. Об этом свидетельствуют и многочисленные пословицы и поговорки: «Бедность – святое дело», «У голыша та же душа», «Гол, да не вор; беден, да честен», «Богат, да крив; беден, да прям», «Лучше нищий праведный, чем богач ябедный», «Бедность не порок, а несчастье», «Хоть мошна пуста, да душа чиста», «Гол да наг – перед Богом прав», «Бедность учит, а счастье портит», «Убожество учит, богатство пучит».

Таким традиционным отношением к бедности объясняется тот факт, что анализируемое прилагательное в рамках данного дискурсивного типа служит стратегической цели вызвать эмоциональное «приятие» другого человека в силу уважения или сочувствия к нему, достигаемой в речевых стратегиях близости и сотрудничества. Данные стратегии кооперации реализуются:

1) в тактике лести: в статье «Мода и вожди» манера одеваться всех предыдущих вождей описывалась в негативном свете – они всегда чем-то выделялись, а Путин – не такой, он старается внешне быть как все (пр. 30);

2) в тактике «вызывание сочувствия» (например, сочувствия к униженному патриарху (пр. 32));

3) в тактике создания эмпатии: аскетичный наряд женщины вызывает к ней симпатию и доверие («мол, она не вертихвостка какая-нибудь, а порядочная женщина» – суждение одной из информанток, которой предъявлялся данный пример) (пр. 31).

Для представителей французского национально-лингвокультурного сообщества релевантным в отношении владельцев таких вещей представляется суждение социально-императивного характера: «человек, который имеет такие объекты, соответствует приличиям, стандарту, может иметь высокий статус».

Например:

(34) Quand elle parut, entre ses gardes, il у eut un Ah! Elle était, il faut le dire, sublime. Yeux verts obliques, teint de tubéreuse, cheveux noirs descendant en boucles molles sur ses épaules, silhouette menue dans un tailleur sombre, tête haute, une grace la nimbait… (Когда она появилась в окружении своих спутников, присутствующие ахнули! Она была, нужно это признать, просто великолепна. Зеленые, чуть раскосые, глаза, нежный цвет лица, черные волосы, локонами мягко спускающиеся на плечи, изящный силуэт в темном костюме, высоко поднятая голова, да она просто сама грациозность…) [Giroud F. Mon très cher amour… 1994. P. 97];

(35) Le procureur Goortsen était un homme mince et sec, au visage étroit et sévère… Il se tenait derrière un bureau majestueux, dans une pièce aux boiseries sombres, qui témoignaient de sciècles entiers passés a écouter les secrets et les crimes des humains (Прокурор Гортсен был сухопарым мужчиной с узким и суровым лицом… Он восседал за величественным письменным столом в кабинете, стены которого, отделанные темным деревом, были в течение веков свидетелями секретов и преступлений человеческого рода) [Dantec M. La sirène rouge. 1993. P. 40].

На ментально-языковом уровне анализируемое прилагательное в рамках данного дискурсивного типа актуализирует концепты «сдержанность/престиж», «стандарт/приличие»: темная мебель в столовой богатой аристократической семьи (пр. 34), стены, обшитые темным деревом в сочетании с величественным письменным столом (пр. 35) – это непременные элементы престижа, имеющие характер внешней сдержанности, но на самом деле каждый знает высокую цену этих предметов мебели и отделки. Кажущаяся сдержанность темного костюма дамы еще более подчеркивает его шик (пр. 36), а темный костюм для мужчины является непременным атрибутом человека, занимающего сколько-нибудь приличную позицию в обществе – темный костюм и белая рубашка уже характеризуют вошедшего в полицейский участок как юриста или адвоката (пр. 37).

(36) Nous étions dans une pièce immense, une salle à manger aux meubles sombres, dont la table était longue de dix pas (Мы находились в огромной комнате, в столовой темного дерева с обеденным столом длиною в десять шагов) [Japrisot S. Piège pour Cendrillon. 1965. P. 45];

(37) Entre alors un blondinet, un peu rondouillard, chemise blanche, costume sombre, cravate, attaché-case et lunnettes d'écaille (И тут входит немного полноватый блондин, в белой рубашке и темном костюме, в очках в черепаховой оправе, с кейсом в руках) [Manotti D. Sombre sentier. 1995. P. 41].

Чаще всего анализируемое прилагательное в рамках данного дискурсивного типа участвует в реализации такой стратегии манипулирования, как стратегия презентации, осуществляемой в тактиках «игра на повышение», «навешивание ярлыка»: да, это были настоящие аристократы (пр. 36) – тактика «навешивание ярлыка»; да, вошел юрист (пр. 37) – тактика «навешивание ярлыка»; она была не только красива, но в ней чувствовалась «порода» и шик (пр. 34) – тактика «игра на повышение»; он был не просто представителем правосудия, но представителем аристократии (пр. 35) – тактики «игра на повышение» и «навешивание ярлыка».

Подчеркнем также, что подобного рода имплицитные суждения социально-императивного характера обнаруживают достаточную гибкость и лабильность, изменяясь вместе с представлениями об адаптивно «правильном» поведении. Так, для представителей ищущей всеобщего счастья русской интеллигенции конца XIX – начала XX вв. речевое употребление сочетания светлое будущее реализовывало тот же дискурсивный смысл, что и сочетания светлый день, светлый праздник, «короткое, определенное время либо вечность, которое(-ая) есть либо когда-то было(-а), либо будет в земной жизни, когда человек причащается (Богом) к Благу и Истине, и такого времени нужно ждать и к нему готовиться, оно – очень важное».

Сравните:

(38) Корр. – Хочу задать еще один вопрос – о предстоящем Рождестве. Что для вас означает этот праздник, и как в вашей семье принято его отмечать?

И. Драчевская – Что означает? Еще один светлый праздник, когда появляется возможность увидеть друзей и родных и сказать друг другу приятные слова [АиФ. № 1, 2004. – http://news.eastview.com];

(39) Я еще не утратила надежды на ее помощь. Пусть она не в себе, пусть заигралась в чумовые игры, пусть считает себя важной шишкой, но ведь есть вещи, от которых нельзя отмахнуться просто так. Светлые школьные денечки, разделенные девичьи мечты, один на двоих прекрасный витязь Коля Елдак [Афанасьев А. Гражданин тьмы // Роман-газета. № 23, 2002. С. 61];

(40) Во дни сомнений и тягостных раздумий о судьбах родины Тургенев не хотел верить, чтобы могучий, правдивый русский язык не был дан великому народу. Но не то же ли самое можно сказать и о лучших представителях этого народа? И когда среди тумана печальных явлений и свойств нашей повседневной действительности вспомнишь, что наш народ имел Петра и Ломоносова, Пушкина и Толстого, чья недавняя кончина сжала наши сердца великой скорбью, что он дал, наконец, Пирогова, то нельзя не верить, что этот народ не только может, но и обязан иметь светлое будущее [А.Ф. Кони. Николай Иванович Пирогов (1910). – НКРЯ].

Светлый праздник, светлый день (денечек), светлое будущее рассматриваются как своеобразные точки отсчета для последующей и/или предшествующей жизни, временные отрезки или континуумы, когда осуществляется проникновение в высшую истину, причащение высшему Благу. При этом актуализируются концепты «счастье», «благодать».

Однако сочетание светлое будущее настолько часто «эксплуатировалось» в советскую эпоху в различного рода призывах и обращениях, имевших своей целью убедить, что текущие трудности нужно терпеть во имя светлого будущего (пр. 41), которое никак не наступало, что в сознании сегодняшних носителей русского языка данное сочетание активизирует концепты «несбыточность», «обман»: раз мы верим в обман, то это потому, что в настоящее время живем очень плохо (пр. 42); если ты веришь в обман, то мы не такие простачки (пр. 43); вы обманываете человека, заставляете его верить в несбыточное (пр. 44):

(41) Навсегда ушел от нас товарищ Сталин – кормчий страны победившего социализма, великий корифей марксистско-ленинской науки, соратник и продолжатель дела Ленина. Умер товарищ Сталин. Но имя его живет и всегда будет жить в сердцах советских людей и всего прогрессивного человечества. В этом имени воплощены идеи борьбы за светлое будущее народов, за коммунизм. Это имя выражает величие и мощь Советского Союза – оплота мира, демократии и социализма [Имя Сталина зовет нас к борьбе и победам // Тихоокеанская звезда (1953.03.09). – НКРЯ];

(42) Раз мы идем к светлому будущему, значит, не от хорошей жизни [Э. Кроткий. – www.aforismes.ru];

(43) Гоп! Стоп! Тра-та-та! Вот как работать надо! Топ! Стоп! Тра-та-та! Давай, давай, дядя Ксентий. Шуруй в светлое будущее! А мы за тобой! Ton! Стоп! Тра-та-та! [Митрофанов: 33];

(44) Вы подарите человеку мир плоским, состоящим только из жизни, причем не сегодняшней, а светлого будущего. Вы вводите его в искушение жить иллюзией [Алексеев С. Крамола // Роман-газета. № 19, 1991. С. 24].

Данное сочетание часто используется для реализации стратегии дискредитации, в тактиках издевки (пр. 41), обвинения (пр. 42), иронии (пр. 43). Как следствие, данное сочетание в речевой практике современных русских актуализирует суждение «и такое время никогда не наступит, это обман».

Таким образом, мы определяем социально-речевую аргументацию как процедуру, состоящую в актуализации языковой единицей в определенном контексте (пока мы можем говорить только о прилагательном в составе адъективно-субстантивного сочетания) имплицитного суждения, имеющего характер социального императива, «знаемого» представителями данного национально-лингвокультурного сообщества, и предписывающего определенную модель поведения в данной ситуации.

3.2.4. Лингвистические маркеры социально-речевой аргументации

При анализе любого лингвистического явления неизбежно встает вопрос о том, каковы методики его анализа и выявления.

Выделенный нами феномен социально-речевой аргументации, как мы уже отмечали, носит характер имплицитного суждения императивного оттенка, «знаемого» на подсознательном уровне всеми членами определенного сообщества. Имплицитность данного феномена обусловливает отсутствие, так скажем, «прямой» методики анализа. Доминантным эпистемологическим принципом здесь выступает интерпретация речежизненного поступка самим лингвистом, дополненная интерпретативными комментариями информантов. Подчеркнем, что данный исследовательский принцип, по сути, лежит в основе большого количества методик, реализуемых в так называемых когнитивно-ориентированных исследованиях (Демьянков 1983, 1985): теория когнитивной метафоры Лакоффа и Джонсона (Lakoff, Johnson 1980), выделение фигуры и фона у Талми (Talmy 2000), стратегический анализ дискурса (Иссерс 2002; Седов 1996; Третьякова 2003), а также самая, пожалуй, широко «эксплуатируемая» методика – методика концептуального анализа (см. критику данной методики в ее «широко употребляемом» варианте (Архипов 2006; Залевская 2005; Колмогорова 2007).

Во-первых, следует отметить, что анализ оценочной составляющей семантики прилагательных светлый и темный в широком диапазоне контекстов позволяет сделать вывод об «аксиологическом постоянстве» данных прилагательных.

По справедливому замечанию Е.М. Вольф, «семантику любого прилагательного можно представить как сочетание дескриптивного и квалификативного аспектов, от нуля дескриптивного смысла у собственных оценочных до нуля оценочного смысла у относительных; между ними находится шкала промежуточных случаев, где по-разному комбинируются не только оценочный и дескриптивный смыслы, но и знаки "+/–"» (Вольф 1981: 394).

Все проанализированные нами употребления прилагательного светлый обладают устойчивым положительным оценочным смыслом: для прилагательного в прямых употреблениях данный смысловой потенциал несколько меньше (пр. 45–46), чем в непрямых, где он стабильно очень активен и высок. Сравните:

(45) Это был светлый уютный кабинет, мало похожий на кабинеты медицинских учреждений, в которых приходилось бывать Ерохину [Высоцкий С. Не загоняйте в угол прокурора // Роман-газета. № 16, 1993. С. 56];

(46) Он считает себя и своих детей и творческими, и верующими, поэтому против того, чтобы мальчики стриглись. Лишь супруга иногда тихонько, чтобы муж не заметил, подравнивает сыновьям их красивые светлые кудри [Российская газета. 23 октября 2003. – http://news.eastview.com].

Формальным показателем присутствия положительного оценочного смысла в семантике данного прилагательного является более яркая положительная оценочность прилагательных, соседствующих с анализируемым прилагательным в цепочке эпитетов к некоторому объекту: оценочное прилагательное красивый (пр. 40), содержащее яркую положительную оценку прилагательное уютный (пр. 39).

(47) Врачи, которые в Бога не верили, а черта не боялись, уклончиво советовали спровадить Савелушку в Москву, в хороший госпиталь, где на каждого найдется управа. Ни Охметьев, ни Настена на это не решились. Видели, как при упоминании о Москве у тихого дитяти взгляд каменел, чернел, будто на светлую головку осыпалось страшное проклятье [Афанасьев А. Зона номер три // Роман-газета. № 13, 1999. С. 32];

(48) Спасибо тебе за это, Зураб, светлый, изумительный человек, работу и дружбу с тобой я считаю подарком судьбы [Архипова И. Музыка жизни (1996). – НКРЯ].

В непрямых употреблениях прилагательного (пр. 47, 48, а также пр. 22, 25, 38, 39) маркеры высокой плотности положительного оценочного смысла прилагательного имеют более разнообразный и разноуровневый характер. Так, в качестве подобного маркера может выступать морфологический элемент, например, уменьшительно-ласкательный суффикс -к- в определяемом прилагательном существительном – светлая головка (пр. 47), а также такой стилистический прием, как антитеза (пр. 47): Божий человек Савелушка – светлая головка, безбожники-врачи – страшное проклятье. Семантическое поле положительного полюса противопоставления составляют номинации с использованием устаревшей фольклорно-поэтической лексики (дитятя), уменьшительно-ласкательных форм (головка), а семантическое поле второго – сниженная просторечная лексика (спровадить, найдется управа). Как и в прямых употреблениях, о положительном оценочном смысле прилагательного в переносных употреблениях может свидетельствовать оценочная компонента семантики прилагательного, используемого в качестве синонимического определения (светлый, изумительный человек). Кроме того, маркером является и участие данного прилагательного (в составе адъективно-субстантивного сочетания) в осуществлении такого вида речевого акта, как экспрессив (Серль 1986) в целях выражения благодарности: Спасибо тебе за это, Зураб, светлый, изумительный человек…

Прилагательное темный также обнаруживает в своей семантике устойчивый отрицательный оценочный смысл. Однако здесь можно выделить как бы три степени аксиологичности:

1) в прямых употреблениях прилагательного при доминантности отрицательного оценочного смысла могут наблюдаться и единичные случаи замены «–» (пр. 49) на «+» (пр. 50):

(49) Издали увидал тетю Анфису, хотел нырнуть от нее, да не успел. Идет по мосткам строевым шагом, в плюшевой вечной жилетке, сохранившейся еще от войны, востроносая, глаза темные, цепкие, недоверчивые [Личутин В. Миледи Ротман // Роман-газета. № 20–21, 2002. С. 38];

(50) Теперь кинулись в очи и нежный обвод чуть удлиненного, как у матери, лица, жарко полыхающего румянцем, и соболиные темные брови, и взгляд сверкающий, нестерпимо-яркий, весь в ожидании чуда [Балашов Д. Святая Русь // Роман-газета. № 4–5, 1992. С. 63].

2) в переносных употреблениях, где, следуя нашей гипотезе, актуализируется религиозный сакральный сценарий, интенсивность оценочного смысла очень велика (пр. 51–52), на что указывает, например, оценочная по своей сути метафора, в контекст которой вписано употребление прилагательного (Сейчас Россия – зловещий черный фон. Угасает свет и цвет. — пр. 46; политические животные держатся подальше от стада. — пр. 51), использование полиноминаций: медленное умирание, трагедия, темные часы нашей жизни (пр. 52):

(51) За закрытыми дверями вашингтонских кабинетов лежит не только субстанция власти, здесь говорят на своем, особом языке. Это мир жестких старых связей, почти готической мести, мастерских сделок, но также и место, где реализуется утонченная тактика позиционирования и передвижения. Именно отсутствие морали и наличие своеобразных качеств – темных страстей, крайнего эгоцентризма, предельной беспринципности и замечательных, часто наследственных связей, – вынуждает политических животных держаться подальше от стада [http://www.auditorium.ru];

(52) Сейчас Россия – зловещий черный фон. Угасает свет и цвет… Жить в сегодняшней Руси – медленное умирание. Это трагедия, мой друг, темные часы нашей жизни [Бондарев Ю. Бермудский треугольник // Роман-газета. № 3, 2000. С. 59].

По нашему мнению, в данных речевых фрагментах прилагательные реализуют дискурсивные смыслы: «пространственно-временной континуум во внутреннем физическом или духовном пространстве человека в его земной жизни, через который в данное время Дьявол распространяет свою власть на человека, и такой человек наносит вред либо сам себе, либо другим» (пр. 51); «определенный, протекающий сейчас, либо более длительный период времени в прошлом/настоящем в земной жизни, когда человек не знает по неведению либо не хочет знать Бога и признать свои грехи, а Дьявол распространяет свою власть на человека, и такое время трудно пережить» (пр. 52).

3) в переносных употреблениях, где, следуя нашей гипотезе, актуализируется мифологический сакральный сценарий, плотность оценочного смысла несколько меньше, чем в предыдущем случае, но также достаточно велика, о чем свидетельствует использование сниженной, просторечной лексики в ближайшем контексте употребления прилагательного («под пьяную лавочку» обделывать (пр. 53)):

(53) В свою очередь, дружба светских дам и шикарных кокоток с Распутиным давала им возможность «под пьяную лавочку» обделывать свои темные дела и делишки [Пикуль В. Нечистая сила (1991). С. 312].

Очевидная стабильность и высокая интенсивность оценочного смысла в семантике совсем не оценочных (дескриптивных в прямых употреблениях и относительных – в переносных) прилагательных не является ординарным фактом: например, французские прилагательные blanc 'белый' и noir 'черный' в сфере так называемых переносных употреблений в зависимости от концепта, который каждое из этих прилагательных реализует в конкретном употреблении (Колмогорова 2001), могут иметь от 0 оценочного смысла до очень высокого «процента» оценки со знаком «–» для noir и со знаком «+» для blanc: ипе période blanche (реализация концепта «пустота» – «пустой, не заполненный период времени) – 0 оценочного смысла; ипе envie noire (реализация концепта «бессознательное» – «сексуальное влечение») – 0 оценочного смысла; la femте blanche (реализация концепта «идеализация»: так называет дочь свою горячо любимую мать – «женщина-идеал») – оценочный смысл со знаком «+», близкий к 100%; des pensées noires (реализация концепта «депрессивные эмоции» – «мысли, приводящие человека к болезни и смерти») – оценочный смысл со знаком «–», близкий к 100%.

Выявленная особенность, на наш взгляд, свидетельствует о соотнесенности семантики прилагательных светлый, темный с определенными очень важными постоянными величинами в жизни русского национально-лингвокультурного сообщества – ценностями, разделяемыми членами данного сообщества.

Ценности – это общие представления, разделяемые большей частью общества, относительно того, что желательно, правильно и полезно, а что – нет. Ценности носят общий и абстрактный характер и не указывают конкретно, какие типы поведения приемлемы, а какие нет. Ценности дают критерии, с помощью которых оценивают события, предметы и людей.

О связи речевого функционирования данных прилагательных с ценностными ориентирами русского лингвокультурного сообщества свидетельствуют и результаты работы по выявлению концептов, актуализируемых языковыми единицами светлый, темный в речевой практике современных русских.

Как показывает практика исследования, суждения в рамках социально-речевой аргументации тесно связаны с концептами, актуализируемыми прилагательными в речевых фрагментах. Подчеркнем еще раз, что под концептом мы понимаем эмоционально, ценностно и оценочно окрашенный, но обобщенно-размытый смысл того взаимодействия с элементом окружающей среды, на который говорящий ориентирует слушающего, употребляя данный языковой знак. В процессе выявления концептов, актуализируемых изучаемыми прилагательными в различных типах контекстов, в дополнение к методике интроспективного анализа, использующего языковую/речевую компетенцию самого лингвиста-исследователя и методики контекстного анализа, мы опирались также на результаты работы с информантами: информантам предъявлялись речевые фрагменты, содержащие употребления прилагательных в рамках адъективно-субстантивного сочетания, к которым прилагался список из 30 слов-смыслов. Информантам предлагалось после ознакомления с речевым фрагментом указать один или несколько смыслов прилагательного в данном контексте, выбрав из списка или предложив свой вариант.

В итоге, мы выявили группы концептов, реализуемых прилагательными-обозначениями светлого и темного в речевой практике современных русских и французов. Обращает на себя внимание тот факт, что выявленные концепты вписываются в четыре из пяти областей ценностной оценки, выделенных П. Шародо (Chareaudeau 1992). Рассматривая различные средства реализации аргументации, французский лингвист указывает, что, аргументируя, говорящие используют в числе прочих семантические средства аргументации, которые состоят в использовании аргумента, базирующегося на социальном консенсусе: члены социокультурного сообщества разделяют определенные ценности в определенных областях оценки. Таких областей было выделено пять: область истины (научно, достоверно, верно – не научно, не достоверно, не верно), область эстетики (красиво/некрасиво), область этики (должно, хорошо – не должно, плохо), область гедонического (приятно/неприятно), область прагматического (полезно/бесполезно). Исследователь отмечает, что область этики охватывает представления о солидарности, верности, дисциплине, честности и лояльности, ответственности, доброте и т.д., а, скажем, область прагматического основывается на опыте того, что является обычным, долговременным, частотным, оригинальным, специальным. К вышеприведенному списку нами были добавлены область социального, охватывающая критерии человеческих взаимоотношений, и область витального, включающая в себя представления об опасном и безопасном для жизни человека и коллектива людей.

Так, прилагательное светлый в прямых употреблениях актуализирует концепты, относящиеся к области этики («хорошо», «должно»: «константы мира», «ценность», «духовность»), области прагматического (концепты «особенное», «ценность»), области эстетики («красота», «молодость»), области витального («радость», «уверенность»).

Прилагательное светлый в сфере непрямых употреблений актуализирует концепты области этики («счастье», «благодать», «духовность», «дух», «благо», «чистота»), социального («превосходство», «избранность»), истины («знание истины», «понимание истины»).

В прямых употреблениях прилагательное темный актуализирует концепты, принадлежащие областям эстетики («красота», «некрасивость»), витального («тайна», «угроза», «страх»), социального («подозрение», «неприязнь», «бедность», «низкое социальное положение/простота», «сдержанность/аскеза»).

В непрямых употреблениях в рамках религиозного сценария прилагательное темный актуализирует преимущественно концепты области этики («грех», «зло», «неверие», «нечисть») и области социального («незнание/ограниченность», «отсталость»; «власть», «запрет», «инстинкт»).

В рамках мифологического сценария – концепты области витального («опасность», «неизвестность») и области социального («подозрение», «мошенничество», «обман»).

Необходимо также отметить то, что наблюдается факт идентичности или близости коммуникативных тактик, в рамках которых используется прилагательное в определенной группе употреблений, объединенной общностью актуализируемого прилагательным концепта и типом взаимодействия ментальных пространств, т.е. в рамках одного дискурсивного типа. Так, если мы рассмотрим следующую группу употреблений прилагательного (пр. 54–56), то обнаружим, что во всех случаях актуализируются концепты из области социального, «мошенничество», «обман», «подозрение», а языковая единица темный используется для осуществления речевых тактик дискредитирующего намека, игры на понижение:

(54) Кстати, а вот эти ассигнования, что были отпущены вам на компанию по выборам в пятую Думу…

Не могли бы вы, Алексей Николаевич, прояснить нам этот очень темный вопрос? [Пикуль В. Нечистая сила (1991). С. 367];

(55) Недаром главный хранитель сердца монархии – лондонского Тауэра, рассказывая мне историю своей страны, грустно посетовал: «Ни один, подчеркиваю, ни один, король не смог остаться чистым. Многие из них обагрили руки кровью близких родственников». …Но, не смотря на все темные делишки, проворачиваемые от имени Бога, монархи всегда жили расчетливо. Имущество преумножали и заботливо передавали из поколения в поколение [АиФ. 1 января 2004. – http://news.eastview.com];

(56) Владимир Голубев – известный бизнесмен, жил в Питере, теперь в Москве. Поговаривают, с темным прошлым. В криминальном мире у него была кличка Бармалей [КП. 6 марта 2004. – http://news. eastview.com].

В данных речевых фрагментах налицо реализация «мягких» дискредитирующих тактик намека, вуалирования в рамках коммуникативного хода «по слухам», «так говорят»: я вас (его, их) не обвиняю напрямую, потому что у меня нет доказательств, но говорят (существует мнение):

а) что вы прикарманили государственные деньги (пр. 54);

б) что монархи виновны в некоторых преступлениях (пр. 55);

в) что бизнесмен Голубев в прошлом совершал преступления или мошенничества (пр. 56).

Выявленные концептуальные и тактические особенности использования прилагательного в определенной группе употреблений позволили нам предположить, что суждение социально-речевой аргументации может быть сформулировано следующим образом: «такой человек, может быть, и плохой, но избегать его не следует».

Сопоставив ценностно-оценочные области концептов с речевыми тактиками, используемыми в контекстах актуализации прилагательными данных концептов, можно также отметить в целом однородный характер тактик внутри каждой ценностной области. В нижеследующей таблице приводится пример такого сопоставления в двух ценностно-оценочных областях: области этики и области социального (табл. 6).

Таблица 6

Анализ соответствий концептов, тактик и социальных императивов, актуализируемых в контекстах употреблений прилагательных светлый и темный

Рассмотрев область этики, можно констатировать, что все концепты, принадлежащие данной области, представляют два противоположных полюса: добро/зло (дух, благо, чистота/зло, нечисть) и промежуточную область, где происходит борьба добра со злом (грех, неверие). Что касается тактик, то все они направлены на установление контакта с собеседником:

1) на основании общих ценностей и представлений о добре и благе, разделяемых обоими коммуникантами;

2) для того, чтобы приобщить собеседника к благу и добру;

3) для того, чтобы предостеречь собеседника от того, что является злом, показать, каково оно, это зло (тактика «смотрите, на кого он похож»).

Такое принципиальное единство тактического использования прилагательных светлый, темный позволяет предположить, что в основе данной группы употреблений лежит одна этнически стереотипная модель поведения: «взаимодействие с объектами, средой и субъектами (но не людьми), репрезентирующими собой благо и зло, а также людьми, ставшими местом борьбы добра и зла». Следовательно, естественным, на наш взгляд, представляется выделение трех групп имплицитных императивно окрашенных суждений социально-речевой аргументации, предписывающих три вида поведения в ситуации взаимодействия в ценностном поле этики:

1) что делать и как себя вести в отмеченных благостью точках пространства (внешнего и внутреннего) и времени;

2) как вести себя с людьми, которые стали местом столкновения добра и зла;

3) как себя вести при столкновении со злом.

Проанализировав область социального, выделим следующую особенность: несмотря на разнообразие аспектов человеческих взаимоотношений, на которых сфокусированы концепты (бедность, власть, запрет, мошенничество, превосходство), используемые тактики единообразны. Это так называемые «социумные качели» – тактики повышения чьего-либо (достаточно часто – своего) статуса в обществе либо, наоборот, понижения этого статуса. В основе данной группы употреблений прилагательных лежит этнический стереотип поведения «взаимодействие с людьми, имеющими отношение к важнейшим сакральным силам: Богу, Дьяволу и черту», который реализуется в трех предписываемых суждениями социально-речевой аргументации видах поведения:

1) как вести себя с людьми, причастными Богу (Благу) – например, «такого человека надо ждать, любить, уважать и им восхищаться»;

2) как вести себя с людьми, причастными Дьяволу (Абсолютному злу) – например, «и когда человек такой, это – плохо»;

3) как вести себя с людьми, причастными черту («обычному» злу) – например, «такой человек, может быть, и плохой, но избегать его не следует».

Итак, на наш взгляд, лингвистическим основанием для постулирования наличия уровня социально-речевой аргументации в повседневном речевом общении является тесная и постоянная связь между оценочной компонентой в семантике не собственно оценочного слова, принадлежностью актуализируемого словом концепта определенной области ценностной оценки и характером речевых тактик, в которых данное слово используется в речевой практике членов национально-лингвокультурного сообщества.

Возвращаясь к тройственному делению жизненного мира общества в концепции Ю. Хабермаса, обратимся к репрезентации в аргументативном процессе субъективного мира внутренних переживаний.

Рассмотрим следующие примеры:

(57) Написал, что все это напоминает мне лагерь, где любое проявление доброжелательства, улыбка, готовность что-то уступить – немедленно трактуются как слабость, и матерый лагерник звереет, удваивая нажим. Здесь то же самое, но это не лагерное, это просто средневековое сознание, и тьма тому подтверждений. Если в Божьем храме открыто и яростно призывают кого-нибудь убивать (это ныне главное содержание службы во всех мечетях), то это более напоминает темные времена средневековья, нежели двадцатый век [материалы сайта http://www.jewish.ru];

(58) Служить отечеству следует так, как это делал Уинстон Черчилль, ведший свою страну через годы войны и мира, сквозь пик имперского влияния и в темные годы упадка [Уткин А. Уинстон Черчилль (1999). – НКРЯ].

С позиций социально-речевой аргументации следует отметить тот факт, что контекстом, в котором употреблено прилагательное темный, активизируется суждение «и такое время трудно пережить». На уровне воздействующей функции речевого поступка данное суждение может находиться как в фокусе взаимодействия, так и быть «в тени», выступая в качестве основы для находящегося в фокусе ориентирующего воздействия.

Так, в примере 57 вышеназванное суждение социально-речевой аргументации находится в фокусе речевого воздействия – сейчас настали времена, которые также трудно пережить, как и определенный период времени в средневековье. При этом доводами к такому утверждению являются следующие суждения: потому что забытыми оказались самые главные духовные ценности (в храме открыто призывают убивать).

В следующем речевом фрагменте внимание слушателя фокусируется на утверждении о том, что Черчилль был великий политик. Основанием служит тот факт, что он сумел провести страну как через «легкие» времена расцвета, так и через времена, которые было трудно пережить ( темные годы упадка).

В принципе, можно было бы говорить о том, что суждения социально-речевой аргументации могут выступать в качестве как тезиса, так и аргумента в развертывании говорящим «поверхностной», т.е. достаточно ясно осознаваемой коммуникантами, аргументации. В предыдущих публикациях мы обозначили последний аспект («поверхностный») как логическую аргументацию (Колмогорова 2005, 2006а, 2006б), исходя из того, что здесь ясно просматриваются такие элементы, как тезис и аргументы к нему. Однако сейчас нам представляется более уместным называть анализируемый в данном параграфе аспект аргументации личностной аргументацией. Основанием тому служат нижеследующие доводы:

1. В большей части проанализированных нами речевых фрагментов не соблюдаются сущностные требования к доводам логической аргументации: доводы должны содержать репрезентативные и/или статистические данные, представлять собой конкретные случаи, свидетельства, преимущественно, факты, а не мнения (Рузавин 1997), теоретические или эмпирические обобщения, утверждения о фактах, аксиомы, определения и конвенции (Кириллов, Старченко 2001).

Так, в большинстве случаев, когда суждения социально-речевой аргументации можно было бы рассматривать как аргументы к какому-либо тезису, становится очевидно из самой природы этих суждений, что они апеллируют к области оценки и мнения, а не к областям достоверного и фактического:

(59) А ночью, после тяжких раздумий, ему снились леса. Они виделись всегда одинаково: светлый, березовый лес, заключенный в сияющий купол, речка с прозрачной водой… [Алексеев С. Крамола // Роман-газета. № 19, 1991. С. 85];

(60) Парень пронес торт мимо рта, и я с удовольствием увидела, как кремовая роза шлепнулась прямо на светлые брюки борца за спокойное выпивание чая [Донцова Д. Жена моего мужа (2002). С. 169].

Он так стремился в эти леса (пр. 59) (тезис), потому что в такой среде происходит что-то необыкновенно хорошее (аргумент) – налицо опора на мнение, в определенной степени навязанное (см. теорию социального принуждения Э. Дюркгейма (Дюркгейм 1998)) социумом и освященное традицией, а не на факт, конкретный пример или свидетельство. Она была особенно рада, что не понравившейся ей парень испортил себе брюки (тезис), потому что такие брюки особенные и ценные – та же апелляция к мнению и оценке (пр. 60).

А.А. Ивин, выделяя область рациональной аргументации как область более широкую, чем собственно логическая аргументация, указывает на наличие в первой таких видов аргументативного суждения, как контекстуальная аргументация, т.е. приведение доводов, опирающихся на традицию, авторитет, веру и здравый смысл (Ивин 2002), и аргументацию в поддержку оценок, базирующуюся на представлениях аудитории, перед которой разворачивается аргументация, и самого аргументатора о ценностях и образцах поведения, принятых в данном социуме (Ивин 2002). Значит, данный вид аргументации можно отнести к «роду» рациональной аргументации, но нельзя – к «виду» логической аргументации.

2. Находящиеся «в фокусе» и «в тени» речевого воздействия суждения иначе можно определить как, в первом случае, «фокусируемое важное», а во втором – «уже известное большинству, базовое» (пр. 57–58). Такое разграничение нам представляется в данном случае более оправданным, чем разграничение на «доказываемое» – тезис и «доказательство» – один аргумент или последовательность аргументов: ведь ничего не доказывается, а партнер по коммуникации «ориентируется» на определенное взаимодействие с окружающей его средой при помощи и на базе общих для коммуникантов принадлежащих одному национально-лингвокультурному сообществу констант мировосприятия и моделей поведения.

В пользу понимания рассматриваемого аспекта аргументации как личностной аргументации говорит и тот факт, что в отдельных случаях одно и то же суждение социально-речевой аргументации может выступать то в функции «фокусируемого важного», то в функции «уже известного большинству и базового». Все зависит от понимания говорящим ситуации речевого взаимодействия, его личностного, индивидуального распределения акцентов.

В целом данный механизм сравним в определенной мере с принципом функционирования внутренней речи по Л.С. Выготскому (Выготский 2007).

Исследователь выделяет в процессе речепорождения 5 этапов: мотив – мысль – внутренняя речь – семантический план – внешняя речь. Сопоставительное исследование письменной речи и устной неподготовленной речи, представляющих собой точки одного континуума с внутренней речью, а также изучение детской речи и эгоцентрической речи позволило ученому сформулировать гипотезу об особом синтаксисе внутренней речи, отражающем характер взаимоотношений мысли и слова на данном этапе речепорождения: подразумеваемое Данное – выражаемое Новое (для говорящего), в других терминах, членение «topic – comment» (Брунер 1984; Bates 1976). Особый характер синтаксирования проявляется также в устной неподготовленной речи, которая, по мнению Л.С. Выготского, ближе всего по своим сущностным характеристикам к внутренней речи (Выготский 2007: 334–335). Современные исследователи (Земская 1981; Лаптева 2003) полагают, что в разговорной речи процесс поверхностно-синтаксического оформления высказывания развертывается не полностью, вследствие чего обнажаются, выносятся вовне предшествующие, более глубинные формы речи. Их анализ свидетельствует о том, что они строятся по принципу выделения (словесного обозначения) наиболее важного, информативного, с точки зрения говорящего, компонента подлежащей выражению ситуации. Этот принцип определяет как членение на конситуативную и выражаемую части высказывания, так и организацию выраженной части. Этот же принцип был обнаружен в организации первых детских высказываний (Исенина 1986). Таким образом, можно предположить, что в порождении высказывания существует этап, где упорядочивание элементов будущего высказывания идет по принципу их субъективной значимости для говорящего, отражая перемещение фокуса его внимания (Ахутина 2007: 47).

Итак, если мы полагаем, что принцип взаимоотношения мысли и слова «подразумеваемое Данное – выражаемое Новое» действует и в процессе аргументативной организации повседневного речевого общения, где содержательное наполнение Данного и Нового зависит от субъективного представления говорящего о важности того или иного аспекта речежизненной ситуации, то тогда есть достаточные основания называть данный аспект аргументации личностной аргументацией.

3.4.1. Взаимосвязь личностной аргументации с другими аспектами аргументативного процесса

Описанные нами в предыдущих параграфах аспекты аргументативного процесса (когнитивно-языковая аргументация и социально-речевая аргументация) тесно взаимосвязаны с личностной аргументацией.

Рассмотрим следующий пример:

(61) Он устало машет кадилом и сильно дымится: наверное, это трудно – работать на трех каналах сразу. Кругом лепота, но необъяснимо постные лица. Даже скорбные. Словно не светлый праздник, а день партийного взыскания, государственной чистки, «Лебединого озера». Целовать ручку в очереди стоят люди известные, наши общие учители, инженеры душ. В эпоху Большого Державного Стиля они писали безбожные книги и делали кинофильмы, где пламенные отроки, размахивая саблями, отрекались от старого поповского мира. Теперь они пришли со свечкой – и ты, наблюдая это грехопадение на всех каналах сразу, поневоле впадаешь в тоску: это когда же инженеры наших душ кривили душой собственной – тогда или нынче? [Валерий Кичин. Держа вю. Телеэфир сделал коммунизм богоугодным делом // Известия. 2002.01.11].

Как показывают результаты опроса информантов, в сочетаниях с существительными, имеющими сему времени (светлый день, светлый праздник), прилагательное светлый является с точки зрения когнитивно-языковой аргументации модификатором «+», относя характеризуемый феномен, объект к категории прототипических, «как раз таких» в представлении членов русского лингвокультурного сообщества. В рамках данного дискурсивного типа, т.е. совокупности речежизненных ситуаций, в которых данный языковой знак реализует приблизительно одинаковый дискурсивный смысл, прилагательное актуализирует императивно окрашенное суждение социально-речевой аргументации «такого времени нужно ждать, к нему готовиться, возвращаться к нему в мыслях, оно – очень важное». В данном речевом фрагменте суждение социально-речевой аргументации выступает с точки зрения личностной аргументации в роли подразумеваемого Данного, в роли «коммента» для топика «набожность современной политической номенклатуры лицемерна и фальшива». Общее соотношение топика и коммента выглядит следующим образом: «набожность современной политической номенклатуры лицемерна и фальшива» (топик), «поскольку, например, вместо того, чтобы ждать такого времени (светлого праздника), готовиться к нему, возвращаться к нему в мыслях, понимать, что оно очень важное, чиновники ведут себя так, как будто отбывают наказание» (коммент).

Отметим следующую выявленную нами закономерность: если прилагательное с точки зрения когнитивно-языковой аргументации является в определенном контексте модификатором «+», отражая представление о константах восприятия этноса, и, следовательно, суждение социально-речевой аргументации представляет собой модель, в целом, позитивного взаимодействия с таким элементом среды, то, чаще всего, данное суждение в личностной аргументации выступает в качестве коммента (пр. 61). И наоборот, если прилагательное в контексте не обладает выраженным потенциалом модификатора «+», и, следовательно, суждение социально-речевой аргументации представляет собой модель, в целом, негативного, опасливого отношения к такому элементу среды (однако, есть исключения – см. примеры 59–60), то данное суждение в личностной аргументации может выполнять как функцию топика, так и коммента (пр. 57–58). Сравните:

(62) ОБВИНИ́ТЕЛЬ. А вы, четвертый това́рищ, почему́ молчи́те? ИУ́ДА-ЧЕТВЕРТЫЙ. Я-mo что, заче́м вы ко мне придира́етесь? Я челове́к темный , меня́ ле́гче, чем образо́ванных, созна́тельных оби́деть. ЗАЩИ́ТНИК (перебива́я). Разреши́те, я поясню́. Мой клие́нт действи́тельно доноси́л, пресле́дуя ли́чные це́ли [Василий Гроссман. Все течет (1955–1963)].

В данном случае не обладающее в имеющемся контексте аргументативным потенциалом модификатора «+» прилагательное актуализирует суждение социально-речевой аргументации «это плохо, когда человек такой, его нужно изменить или пожалеть», которое в личностной аргументации находится в фокусе ориентирующего воздействия говорящего, выполняя функции топика: «да, я – плохой, и меня изменять и жалеть надо, а не судить».

(63) Степан, Степан… Темный ты человек. Попил ты моей кровушки. Я тебе все простил и зла не держу, но был ты вепрь, вепрем и остался [Личутин В. Раскол // Роман-газета. № 23, 1997. С. 80].

В следующем речевом фрагменте (пр. 63) в фокусе ориентирующего воздействия говорящего находится топик «я на тебя зла не держу», а суждение социально-речевой аргументации выполняет функции коммента «потому что, когда ты такой – это очень плохо для тебя же, тебя нужно жалеть».

Выявленная закономерность может быть объяснена следующим образом: если адъективно-субстантивное сочетание активизирует в сознании большинства членов национально-лингвокультурного сообщества представление о некоторой, важной для данного этноса, константе восприятия (т.е. прилагательное обладает с точки зрения когнитивно-языковой аргументации потенциалом модификатора «+»), а такое представление, по нашему мнению, входит в ядро национальной когнитивной базы, то актуализируемое на основе представления о константе восприятия суждение социально-речевой аргументации выполняет в личностной аргументации функции Известного, знаемого всеми и служащего опорой для введения фокусируемого в речевом поступке важного Нового. И наоборот: если представление о прототипичности такого элемента среды отсутствует в национальной когнитивной базе, разделяемой всеми членами национально-лингвокультурного сообщества, то суждение социально-речевой аргументации не имеет статуса Известного всем, а в зависимости от ситуации может быть в фокусе речевого ориентирующего воздействия и иметь функцию топика (Нового, важного) или занимать позицию коммента, поскольку предполагается, что все-таки большинство членов сообщества знают и разделяют данное суждение, содержащее определенный социальный императив.

Итак, мы определяем личностную аргументацию как процедуру организации говорящим речевого ориентирующего воздействия, состоящую в выдвижении на первый план некоторой субъективно представляющейся говорящему наиболее важной в данный момент модели поведения при одновременном выстраивании вокруг нее «окружения», опирающегося на когнитивно-языковой аргументативный потенциал языковых единиц и на суждения социально-речевой аргументации, и призванного служить базой, основой для понимания и принятия собеседником фокусного ориентирующего воздействия.

Итак, мы рассмотрели как бы вертикальный срез процесса аргументации в повседневной речевой практике представителей русского национально-лингвокультурного сообщества, выделив три уровня организации процесса аргументации: когнитивно-языковую, социально-речевую и личностную аргументацию. В нижеследующих рассуждениях мы бы хотели рассмотреть тот же процесс, но уже в горизонтальном срезе, выявив и проанализировав формы речевого аргументативного поведения в повседневном общении.

Необходимо сразу уточнить, что аргументация в речевой повседневности может быть рассмотрена принципиально с двух точек зрения: 1) мы рассматриваем аргументацию как имманентное свойство повседневного речевого общения в целом, при этом важно, что само свойство имманентности обусловливает тот факт, что коммуникативная установка на аргументацию говорящими не осознается; 2) аргументация может выступать и как осознаваемое коммуникативное поведение в речевом повседневном общении. В первом случае мы не можем говорить о жанровом статусе аргументации, но во втором случае для причисления аргументации к категории жанровых форм есть достаточные основания. Однако следует сразу же сделать и второе уточнение: жанровый статус, на наш взгляд, имеет и аргументация в «специальных», неповседневных видах коммуникации (научная коммуникация, публичное выступление и т.д.), ее жанровые признаки в виде норм, правил и наборов клише подробно описаны во множестве учебников и пособий как теоретического, так и практического характера (Каверин, Демидов 2005; Уэстон 2005; Михалкин 2004). Однако жанровые характеристики данного вида аргументации существенно отличаются от жанровых характеристик повседневного аргументативного поведения. Именно последние мы и предприняли попытку выявить, опираясь на результаты проведенной нами экспериментальной работы.

3.6.1. К определению понятия «жанр»

Л.С. Выготский рассматривал поведение как процесс взаимодействия между организмом и средой (Выготский 2007), детерминируемый характером реагирования организма на сигналы извне. Под речевым поведением понимается стереотипичное и индивидуальное проявление заавтоматизированного, неосознаваемого, интуитивного выбора отправителем текста речевых сигналов актуализации скрытых нюансов смысла (Матвеева 1992), словесно выраженная часть эмпирически наблюдаемого и воспринимаемого адресатом внешнего проявления коммуникативной деятельности, последовательность речевых поступков (Борисова 2003: 67). Мы определяем речевое поведение как процесс взаимодействия человека с окружающей биосоциокультурной средой, осуществляемый посредством интуитивного, основанного на предыдущем опыте, выбора субъектом тех или иных форм реализации языковой способности.

О существовании определенного набора форм реализации языковой способности, типично используемого представителями того или иного национально-лингвокультурного сообщества в той или иной ситуации взаимодействия писали многие авторы, а данная проблематика породила отдельную языковедческую отрасль – теорию речевых жанров (генристику). М.М. Бахтин подчеркивал, что лингвистика должна, прежде всего, изучать формы и типы речевого взаимодействия в связи с конкретными условиями его, а также формы отдельных высказываний (жанры речевых выступлений) и, уже исходя из полученных данных, должна пересмотреть формы языка в их обычной лингвистической трактовке (Бахтин 1998). К.Ф. Седов рассматривает жанровое мышление как основу и принцип дискурсивного мышления вообще, при этом эволюция жанрового мышления во многом предопределяет эволюцию языковой личности и ее коммуникативной компетенции в целом (Седов 2003: 237).

Проблема определения сущности речевого жанра, его типологии активно разрабатывается в современной лингвистике (Жанры речи 1997, 1999, 2002, 2005; Антология речевых жанров 2007), хотя, по мнению В.В. Дементьева, пик интереса к данной проблематике уже миновал (Дементьев 2005: 5).

Тем не менее, в генристике нет единообразия во мнениях относительно того, что же такое речевой жанр и каковы критерии его выделения.

Так, А. Вежбицкая (Вежбицкая 2007: 77–79) в основе своей трактовки РЖ использует понятие коммуникативной цели говорящего, характеризуя РЖ как единицу несколько большую, чем речевой акт. При этом типология РЖ, по Вежбицкой, во многом коррелирует с типологией речевых актов: Просьба, Приказ, Угроза, Предостережение и т.д.

Т.В. Шмелева, вслед за М.М. Бахтиным, трактует РЖ как особую модель высказывания (Шмелева 2007: 83), в которой жанрообразующим признаком также считает «целевой». Наряду с коммуникативной целью говорящего признаками жанра являются: образ автора, образ адресата, диктум, образ прошлого, образ будущего, языковое воплощение.

В.Е. Гольдин в качестве доминантной конститутивной черты РЖ называет ролевую и деятельностную ситуацию, отмечая: «Жанровая форма не обязательно характеризуется определенными тематическими, композиционными и стилистическими чертами. Она определяется коммуникативно-ролевой структурой ситуации общения, речевым каналом связи и общекоммуникативными целями субъектов общения (Гольдин 2007: 100–101)». При этом имена речевых ситуаций, событий, коммуникативных поступков, а также имена типовых разновидностей речевых произведений-текстов выступают в роли имен соответствующих жанров (жанр беседы, проповеди).

Нам близка точка зрения исследователей, подчеркивающих, что РЖ является, прежде всего, формой социального взаимодействия, осуществляемого в языковой коммуникации (Седов 2007: 8). Возможно, что РЖ как форма имеет архетипический характер (Алефиренко 2005), поскольку, как отмечает К.Ф. Седов, «жанровое мышление, как это ни парадоксально, начинает формироваться значительно раньше первых вербальных проявлений, задолго до начала формирования у ребенка языковой структуры» (Седов 2004: 237). По мнению исследователя, РЖ является универсальной лингвофилософской категорией, поскольку в ходе развития социолингвистической компетенции человека система жанровых фреймов становится имманентной его сознанию структурой, которая одновременно отражает представления о социальных формах взаимодействия людей и речевых нормах коммуникативного оформления этого взаимодействия. Таким образом, речевой жанр предстает, прежде всего, как форма, но форма речевая, а не языковая. Речевой жанр, следовательно, претендует на статус гибридного образования, принадлежащего такому уровню реализации языковой способности человека, где границы между речевым и языковым стираются (Дементьев 2006: 238). Жанр как форма привносит в речь системность (Салимовский 2001), формализируя и стандартизируя хаос речевого коммуникативного потока.

Итак, к числу конститутивных признаков жанра представители трех различных направлений в теории РЖ последовательно относят: лингвистическое направление – связность и целостность речевого произведения; прагматическое направление – коммуникативную цель говорящего; коммуникативная генристика – речевая форма во всей множественности ее проявлений: коммуникативные стратегии и тактики (Дементьев 2005), концепты (Слышкин 2005; Алефиренко 2005), коммуникативный смысл (Бацевич 2005), коммуникативные ценности (Дементьев 2005).

Дифференциальными признаками речевого жанра (далее – РЖ) являются:

1) наличие «номенклатуры» речевых форм, реализующейся в определенной ситуации общения;

2) способность таких речевых форм эволюционировать в процессе становления языковой личности в тот период, когда овладение системой языка завершено или почти завершено.

Мы считаем возможным рассмотреть речевое аргументативное поведение (далее – РАП) как один из возможных речевых жанров, имеющий, с одной стороны, некий национально и культурно обусловленный репертуар речевых форм, используемый представителями того или иного лингвокультурного сообщества в типизированной ситуации взаимодействия, а с другой стороны, – определенную динамику и закономерности становления, эволюционирования в онтогенезе.

Рассмотрим теперь вопрос о месте выделенного нами РЖ в типологии РЖ. Естественно, что существует большое количество типологий РЖ, разные авторы используют в качестве основы для классификации различные критерии: коммуникативная цель – информативные, императивные, этикетные, оценочные (Шмелева 2007); степень «непрямоты» – прямые РЖ/градуированная шкала косвенных РЖ (Дементьев 2006: 259–337); иллокутивно-перформативное направление (вектор) высказывания – информативный диалог, прескриптивный диалог, обмен мнениями с целью принятия решения или выяснения истины (спор, дискуссия), диалог, имеющий целью установление или регулирование межличностных отношений, праздноречевые жанры (Арутюнова 1992: 53–55).

К.Ф. Седов, вслед за М.М. Бахтиным (Бахтин 1996: 161–162), выделяет первичные и вторичные речевые жанры, подразумевая под первыми жанровые фреймы, принадлежащие нижнему, бытовому уровню континуума речевой коммуникации, овладение которыми происходит бессознательно, подобно овладению родным языком, а под вторыми – жанровые фреймы, относящиеся к верхним уровням речевого пространства, овладение которыми происходит сознательно в процессе саморазвития языковой личности (публичное выступление, коммюнике и т.д.). Деление жанров на первичные и вторичные коррелирует с дихотомией риторические/нериторические жанры (Седов 2007: 20): риторические жанры – это способы оформления публичного, по преимуществу «внепрактического» социально значимого взаимодействия людей; нериторические жанры обслуживают типические ситуации неофициального, непубличного, бытового по преимуществу поведения, которые имеют характер естественного, бессознательного (помимовольного) взаимодействия членов социума.

Очевидно, аргументация в речевой повседневности относится к категории вторичных нериторических жанров, поскольку овладение речевыми формами убеждения, используемыми в обыденном общении, происходит бессознательно в речевой практике в рамках социума.

3.6.2. Экспериментальная работа