— А... это чокнутая с Ролечи, — сказал мне Эрменехильдо Барриа, который у нас на судне был и за боцмана и кока, и за палубного, поскольку понимал толк в любом деле, тогда как сам хозяин барки «Сирена», некий Андраде, торговец из Пуэрто Монтт, выходил в море, мало что смысля в мореплавании. Барриа — рослый и крепкий мужчина, с жесткими, топорщившимися, как щетка, усами, в которых порой, после обеда, застревала лапша, не то какие-либо иные остатки пищи, — хоть и был уже в возрасте, однако, если случалось запутаться в реях парусу, немедля взбирался наверх, ловко перехватывая руками и ногами мачту. Качало его разве только на суше, когда чересчур нагрузится яблочной чичи. Я служил тогда на консервной фабрике в Кальбуко, арендовавшей барку «Сирена» для транспортировки съедобных моллюсков, которых собирали и очищали от раковин обитатели Чилоэ и соседних островов.

Уже светало, когда мы подошли к Ролече, самому крупному из островов — подводных отрогов Анд, поднимающихся со дна океана у входа в залив Анкуд. Каменистый, усыпанный галькой берег острова здесь образует удобную бухту. Мы бросали якорь и как раз в этот момент заметили на берегу женщину, которая делала нам какие-то непонятные знаки рукой — она то ли звала нас, то ли хотела отогнать прочь, подальше от этого места.

— Чокнутая? — переспросил я.

— Вообще-то она в самом деле больная. Не из тех, что прихихикивают да заманивают к себе прохожих, — вмешался в разговор Андраде.

— Вообще-то она тихая, только изредка на нее находит... больше в полнолуние, говорят, — вернулся к прерванному разговору Барриа, когда мы с ним уже сидели в шлюпке и боцман греб к острову, где я должен был забрать для консервной фабрики очищенное мясо ракушек.

По мере того как мы приближались к берегу, фигура женщины вырисовывалась все отчетливей, хотя в своем вылинявшем на штормовых ветрах черном платье она казалась прибрежным камнем, откатившимся к самой кромке воды. Сидя на корточках, женщина собирала рукой в подоле платья что-то вроде белой гальки и как-то неловко, по-детски бросала ее в воду, отчего издали и казалось, что она не то кого-то зовет, не то с кем-то прощается. Скорее ее можно было принять за хозяйку, рассыпавшую корм цыплятам.

— Море, вишь, кормит... — проронил Барриа.

— Как? Разве это не галька?

— Нет, хлеб у нее накрошен, каждое утро она выходит на берег кормить мужа.

Я посчитал, что Барриа либо шутник, либо немного поэт, либо попросту не в своем уме...

— Состоит, значит, с морем в законном браке... — ответил я, подхватывая его шутку.

В темных плутоватых глазах Барриа заплясали лукавые огоньки, и он стал похож на ведьмака, как описывают их островитяне, но вот огоньки потухли, и голос боцмана прозвучал серьезно:

— Нет, друг, эта женщина потеряла рассудок после того, как ее муж погиб под водой. Он был водолазом, они вместе ходили в море и сынишку двенадцати лет брали с собой. В тот раз их шлюпка стояла у острова Нао, что посреди залива, — налетел шторм, и лодку чуть было не перевернуло. Парнишка в это время тащил из-за борта сетку с отцовским уловом, не удержался и угодил в воду. Мать бросила насос и кинулась спасать мальчонку, а муж и задохся на дне.

— А мальчик спасся?

— Нет, он тоже утонул. Не иначе как покарал ее господь за то, что нарушила закон водолазов. Она-то ведь его хорошо знала. Сама, бывало, спускалась на дно, а муж подавал ей воздух. Кроме нее я не встречал больше женщин-водолазов. Нарушила закон...

— Какой закон?

— Закон на море таков: «Помни о том, кто на дне». Об этом нельзя забывать, если водолаз под водой. Никогда, ни при каких обстоятельствах насос бросать нельзя.

Боцман Барриа обернулся, подыскивая удобное место для причала, и вместо обычной улыбки я увидел сурово сжатые губы и щетину усов — он греб теперь сильными, короткими рывками, будто весла, опускаясь в воду, опирались на что-то твердое.

Шлюпка пристала к берегу. Я пошел к женщине, чтобы разузнать у нее, где забрать улов, — а по правде говоря, слова старого матроса пробудили во мне любопытство, да и женщина вблизи казалась совсем другой. Мне очень захотелось познакомиться с нею.

Едва я приблизился, незнакомка быстро поднялась и деловито отряхнула подол. Это была женщина лет тридцати, высокая и стройная. Темные глаза ее влажно поблескивали на смуглом и худощавом лице.

— Эулалия Архель, к вашим услугам, — сказала она, протягивая мне руку.

— Роберто Кордова, ваш покорный слуга, — ответил я, добавив: — Вы не скажете, где я могу забрать очищенные ракушки?

— Да, конечно, — ответила женщина вполне рассудительно. — Только мы не успели очистить все. Не думали, что барка придет так скоро. Я сейчас оповещу соседей, чтоб разводили огонь. Передохните пока у меня.

Я последовал за нею, а Барриа, с силой налегая на весла, уже греб в сторону «Сирены».

Мы вошли в небольшой дом, крытый сосновой дранкой, почерневшей от непогоды и всяческих штормов, что пронеслись над этим жилищем, наложив мрачный отпечаток беды на весь облик его хозяйки, начиная от одежды и кончая отсутствующим взглядом черных глаз.

— А нельзя ли у вас здесь купить барашка и яблочной чичи? Сколько дней уже не было во рту мяса — одни ракушки... — обратился я к женщине.

— Это надо спросить у священника, он живет по ту сторону мыса — мы сходим к нему попозже. Отдохните пока, а я соберу людей.

Я остался один, подумав, что женщина вовсе не придурковата. В конце концов, бросать в море хлеб — это все равно что носить цветы на могилу любимого; ведь никто не находит странным, если приезжий бросает чайкам кусочки хлеба, чтобы полюбоваться, как птицы подхватывают их на лету, и никто не удивляется, когда, скажем, турист кидает в море монету, чтобы увидеть, как ныряют за ней мальчишки-негритята.

Однако в жизни все оказывается подчас гораздо сложнее, чем мы думаем.

В окно были видны ровные грядки с капустой, репой и морковью, кусты смородины и две-три усыпанные цветами яблони. Стоял ноябрь, на островах — разгар весны. Я обошел весь дом, разделенный тесовыми перегородками на четыре части: здесь была кухня, одновременно служившая и столовой, две спаленки и небольшая гостиная. Я заглянул в комнату, где раньше, по-видимому, спал ребенок, и вздрогнул от неожиданности: рядом с аккуратно прибранной кроваткой под белым покрывалом, расшитым малиновыми, зелеными и желтыми нитками, стояла тумбочка, а на ней — две горящие свечи и череп на деревянной подставочке. На стене, прямо над черепом, висела литография на религиозный сюжет, которая придавала уголку вид алтаря. Со стены смотрел на меня бог, с пышной, как белое облако, седой бородой и огромным светящимся глазом на месте сердца. Многокрасочные рисунки изображали путь человеческой жизни от рождения до смерти.

Сборщики ракушек начали сходиться на небольшой лужайке, между берегом и зарослями кактусов. Две супружеские пары и с ними трое детей суетились над выложенной камнем ямой, разводя огонь. Пока разжигали костер и калили камни, чтобы печь ракушки, мы с Эулалией отправились к дому священника — купить, если удастся, чичу и барашка, которого можно было бы тут и зажарить. По дороге мы почти не говорили. Когда подошли к изгороди, моя спутница, ухватившись рукой за кол, легко перемахнула через слеги. Я последовал за нею, неуклюже перевалив через изгородь, будто впервые оседлавший коня седок.

— Я как ветер, — сказала она с гордой улыбкой.

Такой была Эулалия Архель, чокнутая с Ролечи. Поныне, будто порывами морского ветра, проносятся в памяти воспоминания о трагической истории этой женщины, обо всем том, что она рассказала мне на обратном пути, когда я спросил у нее о черепе...

— Это моего мальчика, — ответила она и, поведя рукой в сторону моря, добавила: — Течением прибило к берегу. Утром вышла на море и вижу, что-то кругленькое белеет прямо против дома. Розовые ракушки облепили его кругом, точь-в-точь лепестки яблони... Принесла домой, помыла и поставила на тумбочку, чтоб нам больше не расставаться... В штормовые ночи не спится, я лежу и слышу, как Лучито ходит по своей комнате, выходит на берег и опять домой возвращается... Сразу отлегло у меня от сердца, как только нашла я головку своего мальчика и свечи зажгла, чтобы душеньке его было покойно... А старик мой, Рамон, так и не вернулся — вот и ношу я ему по утрам завтрак... Посмотрите, как остров Нао похож на корабль и аррайан цветет посреди него, белым парусом полощется. Туда выносит кости утопленников, а еще мертвых китов и дельфинов — вот и разросся на их косточках аррайан, так бывает с картофелем, ежели подсыпаешь в землю золы... Только нет на том острове косточек моего старика... Остались они глубоко на дне моря, в скафандре, крепко держат свинцовые башмаки водолаза в том самом месте, над которым я бросила насос, чтоб спасти моего Лучито... Покрылись кости ракушками и стоят, будто деревце в цвету, колышутся под водой, как на ветру... Цветет аррайан на острове Нао, растет на косточках утонувших. Может, и мой старик стоит на дне, ровно деревце, весь обряженный в кораллы и ракушки?.. Говорят, будто я рехнулась, что хлеб кидаю в море, да только откуда людям знать про нашу с Рамоном жизнь. Мы ведь оба были водолазами. Я сколько раз спускалась на дно в том самом месте и собирала чорос, крупные — с башмак. Им не понять, что такое закон водолаза: «Помни о том, кто на дне»... А я преступила этот закон, чтоб спасти Лучито... Еще знаете? Я ведь в море бросаю не хлеб, а картофельные милькао — лепешки с салом, они тут у нас вместо хлеба. Бедняжка Рамон их очень любил... Пусть волна отнесет их Рамону, как она Лучито мне принесла... Рамон всегда говорил, когда лов был удачный: «Вот нам и хлеб...» — При этих словах Эулалия громко и как-то странно рассмеялась.

Многие жители Ролечи уже расселись вокруг раскаленной от огня каменной ямы. В нее, точно в огнедышащую пасть преисподней, ссыпали из мешков ракушки и, прикрыв их широкими листьями болотницы и папоротника, положили поверх листьев картофельные лепешки милькао, разделанную тушку барашка и несколько рыбин, после чего прикрыли все это нарезанным неподалеку дерном.

Не только барашка, но еще две бутыли крепкой яблочной чичи раздобыли — и, не дожидаясь, пока будет готова еда, мы пустили вино по кругу. Сидя вокруг холмика, обложенного дерном, внутри которого запекались ракушки, баранина, картофельные лепешки и рыба, и глядя на струйки пара, вырывавшиеся из этого дышавшего жаром вулканчика, люди постепенно разговорились. Эулалия наравне со всеми участвовала в беседе. Один поведал, будто видел летящих по воздуху ведьмаков в жилетках из женской кожи. Другой божился, что на его глазах с острова на остров перескакивали морские кони, и у каждого на спине сидело по семь колдунов, и будто кому-то удалось привязать к плетню такого коня, а вместо копыт у него были ласты, как у моржа. Один из присутствующих побывал в свое время в Антарктиде и сказал: «Нет ничего удивительного, что есть морские кони, раз существуют на свете и морские львы, и морские слоны, и морские волки».

Подошел еще народ, и все оживленно захлопотали вокруг остывавшего очага. Мужчины снимали пласты распаренного дерна, женщины разбирали листья болотницы и папоротника, в которые были завернуты рыба и баранина. На самом дне ямы осталась груда раскрывших створки ракушек — их предстояло очистить и сдать на консервную фабрику.

После плотного ужина один из мужчин вытащил завернутый в мешок из-под муки небольшой аккордеон, и полились звуки незатейливых вальсов и матросской куэки. Когда музыкант заиграл вальс «Душа поет», я не выдержал и пошел танцевать с Эулалией. Она плавно двигалась рядом со мной, опустив лицо, не отрывая глаз от земли, точно силилась разглядеть что-то в ее таинственной глубине. И ни разу не обернулась в сторону моря...

— Вчера вы совсем было голову потеряли, — сказал мне наутро боцман Барриа, когда наша барка проходила мимо острова Нао, и добавил, лукаво усмехнувшись: — Нипочем не хотели возвращаться на судно, пока я не пригрозил, что, мол, если добром не пойдете, так возьму весло, оглушу, привяжу к корме шлюпки и волоком доставлю на борт «Сирены», как норовистую лошадь, когда она шарахается от воды.

Усы боцмана поползли вверх, и он улыбнулся, словно удивляясь чему-то, — так, должно быть, выглядел бы морской лев, удивленно разинувший усатую пасть при виде морского коня.

После этой поездки на острова я бросил службу на консервной фабрике и уехал на север. Прошло несколько лет, прежде чем я вернулся обратно. Как-то, остановившись проездом на Ролече, я спросил местных жителей о чокнутой Эулалии и узнал, что уже давно ее так никто не называет. Она вышла замуж — не за водолаза на этот раз, а за крестьянина с того же острова. Муж уговорил ее отнести череп на кладбище; а кроме того, сказали мне люди, у нее уже трое малышей.

■