(Прямые доказательства)

 

Глава первая. Скачка за призраками

(Из истории «Тихого Дона»)

Глава первая, анализирующая «Стремя «Тихого Дона»», где главным автором романа объявляется Федор Крюков, а Михаилу Шолохову отводится роль «соавтора», а по сути – плагиатора. Исследуются все версии о плагиате, число которых начало расти с 1929 года, и устанавливается, кто первый из литераторов сочинил слух об украденной рукописи, якобы сочиненной погибшим белым офицером… Автор приходит к убеждению, что в бедах писателя повинны не только его явные противники, но и некоторые ярые друзья, курившие фимиам вокруг головы автора «Тихого Дона» в годы, когда его поразило творческое бесплодие.

В разное время и в разных странах начиная с 1929 года делаются попытки лишить Михаила Шолохова авторства на «Тихий Дон». Начиналось все с обычных слухов, рожденных завистью в московских литературных кругах, дошло до монографий, изданных за границей…

На русском языке в Париже в 1974 году издательство «Имка-Пресс» опубликовало антишолоховскую книгу под названием «Стремя «Тихого Дона»» с подзаголовком «Загадки романа». Название ее подсказано цитатой, ставшей эпиграфом:

«Стремнину реки, ее течение, донцы именуют стременем: стремя понесло его, покачивая, норовя повернуть боком». («Тихий Дон», кн.1, часть I, гл. II.)

Нельзя сказать, что это и подобные сочинения писались понапрасну: дело свое они сделали, сомнение посеяли во многих душах, во многих головах, думающих, что дыма без огня не бывает, а огонь этот тлеет давно, почти столько, сколько существуют первые книги романа… Пришлось даже прибегать к помощи ЭВМ, чтобы доказать: «Тихий Дон» написан Михаилом Шолоховым, а не Федором Крюковым, малоизвестным русским писателем, уроженцем Дона. Такую работу пришлось провести норвежскому профессору Гейру Хетсо и группе скандинавских филологов-славистов. Сообщение профессора в сокращенном виде появилось в малотиражном сборнике ««Тихий Дон»: уроки романа», изданном в 1979 году в Ростове.

Профессор Г. Хетсо выпустил за границей свой труд на английском языке, опубликовал книжку и на русском языке, дарил ее советским коллегам. Но в СССР полный текст этого исследования не выходил.

В память машины заложили информацию, содержащуюся в произведениях Федора Крюкова и в сочинениях Михаила Шолохова: «Донские рассказы» и «Поднятая целина». Отбор информации был произведен по шести признакам, по всем правилам кибернетики. Вот к какому выводу пришел профессор и его коллеги, изложенному в статье «Буря вокруг «Тихого Дона»»:

«Исследование шести параметров показало устойчивую тенденцию к выводу, что манера письма Крюкова существенно отличается от шолоховской, и Шолохов пишет так же, как и автор «Тихого Дона». Более того, в ряде случаев можно при помощи математической статистики даже исключить Крюкова как автора романа, тогда как исключить Шолохова нет основания. Таким образом, гипотезу АВТОРСТВА КРЮКОВА ПРИДЕТСЯ ОПРОВЕРГНУТЬ» (выделено мной. – Л.К.).

Однако при всем уважении к ЭВМ никуда не денешься и от убеждения, что никогда машинные доказательства не заменят обычные, традиционные, основанные на анализе фактов и умозаключениях.

Такого анализа антишолоховских монографий нет, поэтому, на мой взгляд, столь глубокое заблуждение в отношении великого писателя продолжает жить.

Чем объяснить интерес Александра Солженицына к проблеме авторства «Тихого Дона»?

Есть тому разные причины, среди них одна – автобиографического характера. Оказывается, живя в Ростове, в детстве он слышал, как после выхода «Тихого Дона» пошли по городу разговоры, что Михаил Шолохов совершил плагиат. Действительно, такие разговоры велись в Москве и в других городах, но никто и нигде тогда публично не называл фамилии призрачного автора. Говорили о безымянном «белом офицере», о какой-то старушке, якобы ходившей по издательствам, требовавшей гонорар сына, находившегося в эмиграции. Из-за границы также поступали вести, что ходит по газетам некий есаул, выдающий себя за автора романа.

То было в 1929 году.

Через год, в 1930 году, всплыло впервые конкретное имя претендента – Сергея Голоушева. О сути этого дела Михаил Шолохов сообщил в письме Александру Серафимовичу (к этому письму мы еще вернемся). Версия об авторстве Голоушева быстро отпала, поскольку многие здравствовавшие тогда литераторы хорошо его помнили, а главное, знали, что создать роман такой силы этот рядовой писатель не мог.

Спустя много лет после выхода «Тихого Дона» Александр Солженицын вместе со своим единомышленником Д* решил научно доказать то, о чем слышал в детстве. Публикатор счел необходимым по известной причине не называть имени автора книги. Но даже если бы было известно имя сочинителя рукописи, то и тогда пришлось бы полемизировать в первую очередь не с ним, а с издателем, поскольку он является главным действующим лицом этой публикации, его версию, аргументы обосновывает Д*.

Эти аргументы изложены в предисловии, выдержки из которого хочу процитировать. Будучи летом 1987 года в Париже в читальной комнате Тургеневской библиотеки, я впервые имел возможность познакомиться с книжкой малого формата, иллюстрированной фотографиями из семейного архива писателя Ф. Д. Крюкова. Кроме текста Д* и А. Солженицына, в книге содержатся перепечатки выходивших в СССР в разное время статей из газет и журналов.

Итак, цитирую из предисловия Александра Солженицына, озаглавленного им «Невырванная тайна». Оно начинается так:

«С самого появления своего в 1928 году «Тихий Дон» протянул цепь загадок, не объясненных и по сей день. Перед читающей публикой проступил случай небывалый в мировой литературе. 23-летний дебютант создал произведение на материале, далеко превосходящем свой жизненный опыт и свой уровень образованности (4-классный). Юный продкомиссар, затем московский чернорабочий и делопроизводитель домоуправления на Красной Пресне опубликовал труд, который мог быть подготовлен только долгим общением со многими слоями дореволюционного донского общества, более всего поражал именно вжитостью в быт и психологию тех слоев».

Прервем цитирование. С первых слов предисловия Александр Солженицын утверждает, что Михаил Шолохов – не автор романа в силу нескольких причин. Во-первых, был к моменту выхода романа слишком молод; во-вторых, не имел полноценного образования; в-третьих, не обладал необходимым жизненным опытом. Это главные аргументы концепции издателя книги.

Что можно сказать об этих аргументах, основанных на фактах биографии писателя, взятых, судя по всему, из книги Исая Лежнева «Путь Шолохова» (М, 1958)? Писатель дебютировал «Тихим Доном» действительно в 23 года. Написал первую книгу романа еще ранее – в 22 года. Но до него накопил значительный опыт, сочинил десятки рассказов и несколько повестей в начале двадцатых годов. Они изданы двумя сборниками в 1926 году, объем произведений равен двадцати печатным листам. Кроме этих двух книг, выходили в виде небольших книжек в Москве отдельные рассказы. Все это – не считая многих журнальных и газетных публикаций.

Самостоятельную жизнь Михаил Шолохов начал в 1919 году, в четырнадцать лет. Принимал участие в гражданской войне. Не будучи совершеннолетним, как мы уже знаем, стоял во главе отряда в 216 штыков. За превышение власти был судим, и только несовершеннолетие спасло его от сурового приговора. С детства общался «со многими слоями дореволюционного донского общества», а также, добавлю, дореволюционного общества, представители которого, в частности большевики, были активными деятелями исторических событий, вершившихся на глазах будущего романиста.

К этому можно добавить, что писать роман автор начал еще ранее, в 1925 году, в двадцать лет. Все эти обстоятельства вызывали, да и вызывают до сих пор у многих людей изумление. В самом деле: откуда в столь раннем возрасте такая глубина мыслей и чувств, откуда столь разносторонние знания – ведь Шолохов не имел высшего образования….

Да, не имел высшего образования, более того – не получил законченного среднего образования. Всего успел пройти полных четыре класса гимназии. «В годы гражданской войны (1919) ушел из 5 класса гимназии» (из кн. «Шолохов», 1985).

В этом он не одинок. Иван Бунин учился в гимназии всего четыре года. Причем одолел с трудом три класса, отсидев два года в одном из них из-за неуспехов в математике.

Леонид Леонов закончил гимназию. Но в университет (как Шолохов на рабфак университета) не попал: абитуриент Леонов «срезался по Достоевскому» на собеседовании по литературе – так он объяснял мне неудачу, впрочем, не особенно его огорчившую. Роман «Барсуки», принесший Леониду Леонову славу, написан в 24 года.

Еще один пример, известный каждому школьнику. Роман «Евгений Онегин» Александр Пушкин начал писать в 23 года. Роман не прозаический, стихотворный, творить который еще труднее. На это А. С. Пушкин в письме к П. А. Вяземскому сам обратил внимание: «Пишу не роман, а роман в стихах – дьявольская разница». И написал.

К вопросу о том, как ему удалось столь рано написать роман, Шолохову приходилось за долгую жизнь возвращаться не раз. Спрашивали его об этом заочно и очно, чужие и близкие ему люди, кто имел возможность встречаться с ним.

Так, Валентин Осипов 23 декабря 1978 года, будучи у Михаила Шолохова на квартире в Москве, среди многих других проблем затронул и этот вопрос, о чем сообщил в «Смене»:

«Когда Шолохов закончил свои воспоминания о сложном давнем (встрече с И. В. Сталиным на квартире у Максима Горького. – Л.К.), как-то незаметно повернули к разговору о молодой литературе. (И было бы, наверное, странно в гостях у Шолохова без этой темы.) Воспользовавшись таким поворотом, я спросил у него: «Как понимаете причины того, что в последние десятилетия прозаики, как правило, формируются после тридцати лет, а то и больше? Вот вы «Тихий Дон» уже в двадцать три года…»

Перебил:

– Но полностью закончил много позже.

Добавил:

– Время тогда было другим. Тогда время писателей подгоняло.

Осмелился спросить у него, уточняя: «Вы, наверное, подразумеваете, что трудно жилось. Вы вот впроголодь жили в Москве, что и заставило, видно, писать побольше и скорее…»

Снова перебил, чтобы, в свою очередь, задать, не откладывая, важный в его понимании встречный вопрос:

– Уж не предлагаешь ли ты, чтобы и нынче молодым такое испытание досталось?

Стал, продолжая, уточнять:

– Нет, я совсем о другом говорю. Познание, изучение жизни, накопление жизненного багажа шло само по себе с самых молодых лет. Это потому, как нам, молодым, все или почти все пришлось пощупать своими руками… Я это вовсе не к тому, чтобы укорять молодых. Но у них, пойми, годы уходят на школу, институт. Только после этого прикасаются к серьезной, самостоятельной жизни…».

Как видим, даже спустя полвека после выхода первых томов «Тихого Дона» приходилось Михаилу Шолохову объяснять причину ранней зрелости: человеческой и писательской.

Вступив в самостоятельную жизнь так рано, будущий писатель испытал за четыре года, до того как приехал в Москву с мечтой поступить на рабочий факультет, столько, сколько другому человеку не выпадает за долгую жизнь. Он менял профессии и места жительства, трудился и воевал, соприкасался с множеством разных людей, на его глазах вершилась революция, шла жестокая классовая борьба… В раннем возмужании в то бурное время Шолохов был не одинок. В 21 год другой писатель, Аркадий Гайдар, демобилизовался из Красной Армии в должности командира полка! Будущий маршал Михаил Тухачевский в 27 лет командовал фронтом!

Некоторые факты из жизни романиста издатель не знает. Главное – не берет в расчет таких важных обстоятельств как РЕВОЛЮЦИЯ и ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА. Именно они стали теми ускорителями творческого роста, столь раннего взлета. В горниле революции, потрясшей мир, выплавился великий писатель.

Привожу другие выдержки из предисловия Александра Солженицына:

«Автор с живостью и знанием описал мировую войну, на которой не бывал по своему десятилетнему возрасту, и гражданскую войну, оконченную, когда ему исполнилось 14 лет… Книга удалась такой художественной силы, которая достижима лишь после многих проб опытного мастера, но лучший 1-й том, начатый в 1926 году, подан готовым в редакцию в 1927-м; через год же за 1-м был готов и великолепный 2-й; и далее менее года за 2-м подан 3-й, и только пролетарской цензурой задержан этот ошеломительный ход. Тогда – несравненный гений? Но последующей 45-летней жизнью никогда не были подтверждены и повторены ни эта высота, ни этот темп».

И Лев Толстой не видел Отечественной войны 1812 года, более того, родился после того, как эта война завершилась. Что с того? Писателю совсем не обязательно быть очевидцем описываемых событий – это аксиома, не требующая доказательств…

Теперь ответим на вопрос: разве можно так быстро написать сразу три тома?!

Возьмем том собрания сочинений, где собраны шолоховские рассказы и повести, впервые опубликованные в газетах и журналах Москвы в середине двадцатых годов. Их насчитывается 26. Они составляют в книгах формата 84*108/32 свыше 350 страниц печатного текста. По объему – том романа. Написаны эти произведения столь же стремительно, как тома «Тихого Дона». А как создавался первый том «Поднятой целины»? На такой же скорости.

Стоит более внимательно еще раз всмотреться, как делал первые шаги в литературе будущий автор «Тихого Дона».

Осенью 1923 года печатаются два первых фельетона Михаила Шолохова. Начало более чем скромное. В следующем году пишет много, но печатает всего один фельетон и один рассказ. Все, однако, меняется в 1925-м. Количество, накопленное за два предыдущих года, переходит в качество. Применяя спортивную терминологию, можно сказать: старт Шолохова в литературе был вначале замедленным, а затем поразительно бурным.

Вот как это выглядит. 14 февраля 1925 года на страницах газеты «Молодой ленинец» печатается рассказ «Продкомиссар», долго пролежавший в редакции. Затем в газетах и журналах Москвы один за другим выходят в том же году:

февраль – «Пастух»,

март – «Шибалково семя», «Илюха», «Алешка»,

апрель – «Бахчевник»,

апрель-май – «Путь-дороженька»,

май-июнь – «Нахаленок»,

июнь – «Семейный человек», «Коловерть»,

июль – «Председатель Реввоенсовета республики»,

ноябрь – «Кривая стежка».

Тогда же Государственное издательство издает пять книжек Михаила Шолохова и среди них рассказ «Двумужняя», вторую часть повести «Путь-дороженька», вышедшую под названием «Против черного знамени».

В 1925 году Михаил Шолохов сдает в издательство первый сборник под названием «Донские рассказы». Окрыленный успехом, юный писатель берется за роман, пишет несколько печатных листов…

Все это общеизвестные факты из биографии Михаила Шолохова, систематизированные исследователями его творчества давно.

Но о них или забывают, или не хотят знать.

Действительно, ошеломительный ход несравненного гения. Верно, что он был заторможен редакцией журнала «Октябрь», требовавшей исправлений и сокращений третьей книги, написанной столь же стремительно. Но разве четвертый том «Тихого Дона», завершенный спустя десять лет после третьего, слабее в художественном отношении первых трех томов?

В 1930 году, отложив в сторону «Тихий Дон», писатель приступил к роману, первый том которого столь же быстро, на «ошеломительном ходу», сочинил. Это «Поднятая целина».

Есть много причин, по каким «ошеломительный ход» замедлился. К Михаилу Шолохову пришла в тридцатые годы мировая слава, всеобщее признание. Обстоятельства его жизни складывались так, что он стал участником драматических общественно-политических кампаний в СССР и на Дону, в частности, хлебозаготовок, коллективизации, проходивших трагично. У него в 1933, 1934, 1937 и 1938 годах не было желания творить, как прежде. Потому что вокруг него вершилось беззаконие, умирали от голода люди.

В тридцатые и последующие годы жизнь Михаила Шолохова не напоминала ту, которую он вел в 1926–1928 годах, когда в тиши деревенской жизни предавался творчеству.

Писатель надолго уезжал из станицы в Москву, командировки по краю, ездил за границу, писал статьи для «Правды», давал интервью, сочинял сценарии для кино, инсценировки для театра, создавал разные произведения, рукописи которых погибли в дни германского нашествия на Дон.

В 1937 году Михаил Шолохов избран депутатом Верховного Совета СССР, значительную часть времени ему с каждым годом все больше и больше приходилось отдавать нетворческой работе, как члену выборных партийных и государственных органов. Он участвовал в событиях, втягивавших в свое силовое поле не только руководителей района, края, но и страны, в частности, Генерального секретаря ЦК партии И. В. Сталина, с которым писатель неоднократно встречался, вел переписку.

Не только окончание романа «Тихий Дон» вышло с большой задержкой (десять лет). Еще с большей задержкой сочинялся второй том «Поднятой целины». Интервал между томами составил без малого тридцать лет! Творчеству писателя свойственно бурное начало и затяжной конец. Эта особенность таланта просматривается и по роману «Они сражались за Родину». Первая книга эпопеи о войне осталась последней. Завершить начатое не удалось в силу сложных причин. Между тем первые главы сочинялись быстро, по горячим следам войны. И здесь наблюдается знакомый нам «ошеломительный ход».

Нельзя не согласиться с Александром Солженицыным, что перед нами – несравненный гений. Впрочем, сам публикатор пытается собственное предположение опровергнуть…

«Слишком много чудес! – пишет он, – и тогда же по стране поползли слухи, что роман написан не тем автором, которым подписан, что Шолохов нашел готовую рукопись (по другим вариантам – дневник) убитого казачьего офицера и использовал его. У нас, в Ростове-на-Дону, говорили настолько уверенно, что и я, 12-летним мальчиком, отчетливо запомнил эти разговоры взрослых».

Возможно ли такое, чтобы молодой неопытный писатель воспользовался плодами труда опытного, более того – гениального, и никто бы не оказался посвящен в это деяние, которое, как всякое преступление, никогда не обходится без свидетелей и вещественных доказательств? Кто и когда знал о плагиате, кто был свидетелем, утаил или, наоборот, выступил с разоблачениями такого правонарушения?

Предвидя такие вопросы, Александр Солженицын называет предполагаемого, с его точки зрения, свидетеля. Кто же это?

«Видимо, истинную историю этой книги знал, понимал Александр Серафимович, донской писатель преклонного к тому времени возраста. Но, горячий приверженец Дона, он более всего был заинтересован, чтобы яркому роману о Доне был открыт путь, всякие же выяснения о каком-то «белогвардейском» авторе могли только закрыть печатание».

Разве можно Александра Серафимовича заподозрить в соучастии в преступлении и только на том основании, что он «горячий приверженец Дона»?!

Общеизвестно, какую роль сыграл в жизни Михаила Шолохова этот писатель, начавший путь в русской литературе в конце XIX века. К моменту встречи с молодым земляком ему было 62 года. Считать, что «преклонный возраст» и подразумеваемые старческие недуги могли сыграть какую– то роль в таком криминальном деле как плагиат, когда речь идет о такой личности, как Александр Серафимович, значит совершенно не считаться с реальностью. В шестьдесят лет Александр Серафимович переживал период подъема творческого творчества. Свой самый значительный роман «Железный поток» он издал в 1924 году, незадолго до встречи с автором «Донских рассказов», которыми дебютировал Михаил Шолохов.

– Лично я по-настоящему обязан Серафимовичу, – признавался позднее Михаил Шолохов, – ибо он первый поддержал меня в самом начале моей писательской деятельности, он первый сказал мне слово одобрения, слово признания.

Впервые эта поддержка проявилась в 1925 году, когда в гостинице «Националь», где занимал тогда номер автор «Железного потока», произошла их первая встреча. Александр Серафимович прочел подготовленный к изданию сборник юного автора и написал к нему теплое предисловие, отметив особо яркую образность, сравнив шолоховские рассказы со степным цветком, «живым пятном».

И еще: «Чувство меры в острых моментах, и оттого они пронизывают. Огромное знание того, о чем рассказывает. Тонкий, охватывающий глаз…». На яркую образность и богатство жизненного содержания обратили внимание и первые критики.

Александр Серафимович предвидел большое будущее сочинителя «Донских рассказов». «Все данные за то, что т. Шолохов развертывается в ценного писателя…»

Как видим, многоопытного литератора не удивило, а только порадовало, что его 20-летний собрат обладает не только талантом, что бросалось в глаза при чтении его рассказов, но и «огромным знанием того, о чем рассказывает».

А ведь писал автор «Донских рассказов» именно о том, что хорошо было известно самому Серафимовичу, тесно связанному много лет с Доном, Донским краем.

Серафимович – Александр Серафимович Попов родился в 1863 году в Области Войска Донского. Отец его служил казначеем казачьего полка. Учился будущий писатель на правобережье Дона, в гимназии станицы Усть-Медведицкой. На Дону начал творить. Позднее, с 1902 года живя в Москве, сблизился с Максимом Горьким, Иваном Буниным, Леонидом Андреевым и другими членами литературно-художественного кружка «Среда», названного так потому, что его заседания происходили по средам.

Как видим, Александр Серафимович, родившийся на Дону, был не только «горячим приверженцем Дона». Это ли главное? Он, как всякий настоящий писатель, был приверженцем истины, мастером реалистической прозы. Добившись признания, писатель считал своим долгом помочь начинающим талантливым художникам слова, его дом в Москве постоянно был открыт для молодежи. Поддержал мастер и Михаила Шолохова, когда получил на отзыв первый сборник рассказов. Этот сборник в 1926 году вышел с предисловием А. Серафимовича.

Горячо поддержал он дебютанта и осенью 1927 года, когда тот приехал в Москву с рукописью «Тихого Дона». Михаил Шолохов неоднократно вспоминал о поддержке, оказанной ему А. Серафимовичем в то время, когда он особенно в ней нуждался. В мемуарах об авторе «Железного потока» (см.: Воспоминания современников об А. С. Серафимовиче) рассказывается, с какой любовью относился к «орелику» маститый литератор, первый разглядевший в авторе «Тихого Дона» писателя безмерно талантливого.

Когда весной 1929 года впервые распространилась клевета о плагиате, Александр Серафимович вместе с другими руководителями Российской ассоциации пролетарских писателей опроверг ее публично.

Один из современников А. С. Серафимовича вспоминает, с каким негодованием он отзывался о тех, кто сеял злобные слухи:

«Вот ведь сколько осталось еще у нас гадости от старого мира, – говорил он нам с возмущением, потирая лысину. – И надо же этакое придумать…» (Воспоминания современников об А. С. Серафимовиче, с. 172).

Можно ли на основании того, что заслуженный писатель оказал поддержку молодому (ускорил публикацию первой книги в журнале «Октябрь», отстоял рукопись от редакторских сокращений и исправлений), утверждать, что Александр Серафимович знал какую-то иную «истинную историю этой книги», более того – содействовал Михаилу Шолохову в плагиате?!

В предисловии Александра Солженицына, как в детективе, появляется призрачное загадочное действующее лицо, именуемое каким-то «белогвардейским автором». Кто оно, это лицо? Его фамилия, имя не называются, упоминается только, что автор – «белогвардейский». Александр Солженицын берет слово в кавычки, хочет сказать, что истинный автор романа принадлежит к лагерю, который сражался с советской властью, к тем, кто в стане Белой армии противостоял Красной Армии, по терминологии той эпохи – красным.

Но если бы это было именно так, как воображается публикатору, то разве стал бы пролетарский писатель, коммунист с 1918 года, Александр Серафимович входить в сговор с недавним врагом, белогвардейцем?

Нет никаких оснований видеть в честном русском писателе соучастника преступления.

Публикатор «Стремени» приводит полностью текст опровержения, которое появилось в советской печати, в «Правде», весной 1929 года. Тогда руководство Российской ассоциации пролетарских писателей, в которое входил Александр Серафимович, разослало письмо в газеты, где циркулировавшие тогда слухи классифицировались как клевета.

«В связи с тем заслуженным успехом, который получил роман пролетарского писателя Шолохова «Тихий Дон», врагами пролетарской диктатуры распространяется злобная клевета о том, что роман Шолохова является якобы плагиатом с чужой рукописи, что материалы об этом имеются якобы в ЦКВКП(б) или в прокуратуре (называются также редакции газет и журналов).

Мелкая клевета эта сама по себе не нуждается в опровержении. Всякий, даже не искушенный в литературе читатель, знающий изданные ранее произведения Шолохова, может без труда заметить общие для тех его ранних произведений и для «Тихого Дона» стилистические особенности, манеру письма, подход к изображению людей.

Пролетарские писатели, работающие не один год с т. Шолоховым, знают весь его творческий путь, его работу в течение нескольких лет над «Тихим Доном», материалы, которые он собирал и изучал, работая над романом, черновики его рукописей (подчеркнуто мной. – Л.К.).

Никаких материалов, порочащих работу т. Шолохова, нет и не может быть в указанных выше учреждениях, не может быть и ни в каких других учреждениях, потому что материалов таких не существует в природе.

Однако мы считаем необходимым выступить с настоящим письмом, поскольку сплетни, аналогичные этой, приобретают систематический характер, сопровождая выдвижение почти каждого нового талантливого пролетарского писателя…»

Авторы письма обращались с просьбой к читателям помочь им в выявлении «конкретных носителей зла» для привлечения к судебной ответственности.

Распространяя домыслы, били не только в автора романа. Целились и по Александру Серафимовичу, по тому, кто благословил молодой талант, кто писал предисловия к его книгам, открыв зеленый свет в литературу. Недругов тогда у Серафимовича было хоть отбавляй: еще здравствовали многие бывшие члены «Среды», исключившие после революции писателя из кружка за его политические убеждения, активную поддержку новой власти.

Те, кто подписал письмо, знали несколько лет Михаила Шолохова как члена писательской организации, Александр Серафимович читал «Тихий Дон» в рукописи, Александр Фадеев видел черновики романа. Этому есть доказательство в найденных мною рукописях романа…

Основываясь на том, что заявление руководства РАПП выдержано в резких выражениях, его авторы обращались к общественности с просьбой помочь в выявлении «конкретных носителей зла» для привлечения к судебной ответственности, публикатор делает вывод: «И всякие слухи смолкли».

Александр Солженицын полагает: общественность замолчала, опасаясь репрессий.

«А вскоре, – заключает публикатор, – и сам непререкаемый Сталин назвал Шолохова «знаменитым писателем нашего времени». Не поспоришь».

Да, такими словами охарактеризовал Сталин молодого писателя в начале июля 1929 года в письме Феликсу Кону, редактору одной из центральных газет. Но содержание этого сталинского письма нигде не оглашалось, практически никто этой характеристики, данной автору «Тихого Дона», не знал, письмо обнародовано только двадцать лет спустя.

С Михаилом Шолоховым не только спорили в печати, но и подвергали яростной бездоказательной «партийной» критике. Так, например, в ростовской молодежной газете «Большевистская смена» в сентябре 1929 года появилась статья, где писателю предъявлено по тем временам суровое обвинение в «пособничестве кулакам». В новосибирском литературном журнале «Настоящее» опубликована осенью того года статья «Почему «Тихий Дон» понравился белогвардейцам?». Михаилу Шолохову приписывали кровное родство с зажиточным крестьянством, идейную общность с кулачеством, забвение классовых интересов…

Разве посмели бы редакции газет и журналов писать в таких выражениях о Михаиле Шолохове, зная, что Генеральный секретарь ЦК партии называет его «знаменитым писателем нашего времени»! Не знал этой характеристики и автор «Тихого Дона», впервые прочитав о себе в 1949 году в 12-м томе собрания сочинений И. В. Сталина.

И здесь, когда зашла речь о событиях 1929 года, об отношениях между Михаилом Шолоховым и Российской ассоциацией пролетарских писателей, пора разобраться: действительно ли «неистовые ревнители» повинны в дыме, что тянется из далекого прошлого и окуривает имя автора «Тихого Дона» черным облаком?

Издатель «Стремени» полагает, что руководство РАПП причастно к плагиату, своим письмом в газеты оно якобы преследовало цель не установить истину, а заставить замолчать тех, кто знал правду о «Тихом Доне». Одного же из тех, кто подписал письмо, Серафимовича, вообще заподозрил в соучастии в плагиате.

Пытаясь разобраться в сути проблемы, опровергнуть мифы в отношении Шолохова, некоторые наши шолоховеды ответственность за клевету возлагают все на тот же злосчастный разогнанный давно РАПП.

Откроем книгу Константина Приймы «С веком наравне», изданную в 1986 году. Рассказав о помощи Александра Серафимовича, данной им высокой оценке роману в «Правде», автор утверждает:

«Однако руководство РАПП и ее генсек Авербах Шолохова не признали и подвергли резкой критике идейно-художественный замысел «Тихого Дона»».

Действительно, идеологи РАПП критиковали «Тихий Дон» и в рукописи, и после выхода первых книг. Но между понятиями «критиковали» и «не признали» – дистанция огромного размера. Если бы дело обстояло именно так, как полагает Прийма, то три книги «Тихого Дона» не появились бы на страницах журнала «Октябрь», являвшегося рупором РАПП.

Далее Прийма утверждает:

«Узнав из анкеты Михаила Шолохова – делегата I съезда пролетарских писателей (1928), что он не имеет университетского диплома и был лишь учителем ликбеза, солдатом-чоновцем, продкомиссаром и мостил улицы столицы, дипломированные «ортодоксы» РАПП в Москве и Ростове-на-Дону не поверили в редчайший талант этого юноши. Им было невдомек, что Великая Октябрьская социалистическая революция находила свое концентрическое выражение и в появлении из глубин народа выдающихся самородков…».

Кого имеет в виду Прийма под дипломированными «ортодоксами» РАПП? Ясно, что не Серафимовича и не Фадеева, не имевшего законченного высшего образования. Тогда, очевидно, «генсека» Авербаха? Но он бросил учебу в пятом классе гимназии и с головой окунулся в революционную борьбу, став секретарем МК комсомола, членом ЦК комсомола, редактором «Юношеской правды», где дебютировал в литературе бывший продкомиссар, мостивший улицы столицы…

Как Леопольд Авербах, ушел из 5-го класса гимназии Михаил Шолохов…

Наличие диплома или его отсутствие не имело никакого значения для «ортодоксов» этой воинствующей организации, ратующих за пролетарскую литературу, содействовавших притоку в ее ряды выходцев из пролетариата и беднейшего крестьянства, принявших в свои ряды Михаила Шолохова до выхода его книг.

Константин Прийма приводит краткую биографическую справку на генерального секретаря РАПП Леопольда Авербаха, почерпнутую из известной книги С. Шешукова «Неистовые ревнители». Из этой справки явствует, что Авербах в 1926 году стал генеральным секретарем РАПП. Именно на него и других руководителей РАПП пытается Константин Прийма возложить ответственность за клевету.

«Не признав таланта Михаила Шолохова, рапповцы начали против молодого советского писателя закулисную возню и повели открытую борьбу в печати», – пишет Прийма.

Это еще не прямое обвинение РАПП в преступлении против Михаила Шолохова. Однако оно не заставляет себя долго ждать и появляется в виде цитаты из учебного пособия для вузов 1962 года (Ф. Абрамов, В. Гура, М.А. Шолохов, Семинарий, с. 19):

«… рапповские «вожди» состряпали чудовищное обвинение Шолохова в плагиате! Завистники и недоброжелатели из литературных кругов, придумывая различные клеветнические версии, всячески раздували темные слухи, травили талантливого молодого писателя, мешали ему работать».

Где «чудовищное обвинение Шолохова в плагиате» обнародовано, где его хоть какие-то материальные следы?

В советских литературных журналах за 1928–1929 годы можно найти десятки критических статей, где речь идет о «Тихом Доне». Одни относят роман к лучшим образцам отечественной литературы, называют эпопеей, причисляют к классике, другие обвиняют в разных прегрешениях, находят слабости, наклеивают на автора политические ярлыки… Но нет ни одного журнала, ни одной газеты, где бы Михаил Шолохов обвинялся в плагиате. Нет намека на этот плагиат.

Константин Прийма находит этот намек. Где?

«Там, в кулуарах пленума РАПП, из реплик друзей и намеков недругов Шолохов понял, почему генсек РАПП Авербах фигурой умолчания обошел в своем докладе «Тихий Дон»: бывшие деятели Донбюро РКП(б) (1918–1919) недовольны изображением во втором томе их участия в съезде казаков-фронтовиков в станице Каменской и при разгроме калединщины (1918). С этого и пошло».

С чего именно «пошло»? Выходит, что с намеков и реплик. Да, Авербах в докладе не упомянул «Тихий Дон». Но о нем говорили другие руководители РАПП как на пленуме, так и на первом съезде РАПП в 1928 году. Хотя бывшие руководители Дона, проводившие «расказачивание», массовый террор, были недовольны романом Шолохова, ни они, ни руководители РАПП нигде не уличали его в плагиате.

Михаил Шолохов нигде и никогда не обвинял РАПП в этом.

А шолоховед Константин Прийма обвиняет!

Из лучших побуждений автор «С веком наравне», прибегнув, подобно автору «Стремени» к доказательствам, основанным на «намеках», наносит вред Михаилу Шолохову.

Именно руководители РАПП в Москве подписали письмо в газеты в защиту своего члена, когда пошли гулять по свету «намеки» и «реплики», которые необходимо было разоблачить публично. Это сделано не кем-нибудь, а «неистовыми ревнителями». Они полагали, что в распространении слухов повинны «враги пролетарской диктатуры, классовые враги». Но и это выдумки. Я уже называл имя одного из советских писателей, члена партии с 1904 года Ф. Березовского, распространявшего клевету относительно авторства «Тихого Дона».

Константин Прийма полагает: в наветах повинны руководители РАПП.

Но ими были не только Авербах, Киршон (первыми подписавшие письмо в газеты), но и Серафимович, Ставский, Фадеев! Неужели Прийма и этих известных советских писателей причисляет к клеветникам?!

В родном крае, Ростове, молодому автору, как и в Москве, не раз пришлось испытать несправедливость. И на малой родине его критиковали, наклеивали политические ярлыки, задерживали публикации и т. д. Но никто и никогда в Ростове, как и в Москве, публично не обвинял писателя в тяжком грехе. Однако Константин Прийма усматривает и в ростовских публикациях «намек».

Где?

Обратив внимание на отчет «критика-рапповца» Ю. Юзовского о литературном вечере, где выступал автор «Тихого Дона», появившийся в газете «Молот» 11 декабря 1928 года, Константин Прийма пишет:

«В первом же абзаце, выдав автору «Тихого Дона» ряд дежурных комплиментов: «Шолохов – это наша удача… «Тихий Дон» – это событие… грандиозная эпопея… «, критик как бы мимоходом, а в действительности с явным намерением, бросил каплю яда и высказал сомнение в авторстве романа заключительной фразой: «И такой размах – в 23 шолоховских года?! » (выделено К. И. Приймой.).

Что означают эти слова?

Была сделана совершенно явная попытка унизить молодого писателя, поставить под сомнение его авторство».

С какой стати утверждение литературоведа, что «Тихий Дон» – «грандиозная эпопея», Константин Прийма относит к разряду «дежурных комплиментов»? Высказаться так значило в 1928 году многое, именно такое мнение утвердилось в литературоведении.

Константин Прийма выделяет жирным шрифтом заключительные слова отчета в газете: «И такой размах – в 23 шолоховских года?!». Он полагает, что восклицательный и вопросительный знаки, поставленные Юровским вместе, и образуют «каплю яда». Никакого «ядовитого сомнения» здесь нет. Есть вполне объяснимое удивление (знак?) и восхищение (знак!) критика, пораженного тем, что эпопея создана автором в 23 года. Кому-кому, а доктору филологических наук надо бы знать правила употребления восклицательного и вопросительного знаков в юнце предложения. Но вот какой он делает вывод:

«Не допуская мысли о том, что этот скромный молодой писатель – гений, критик-рапповец Юзовский поторопился свое ядовитое сомнение двинуть в печать, а редактор Е. Цехер – опубликовать на страницах краевой газеты «Молот» и этим самым посеять среди читателей пересуды об авторстве «Тихого Дона». Надо полагать, что с этого все началось».

Как видим, прежде утверждалось: «С этого и пошло…», то есть с пленума РАПП. Здесь Константин Прийма говорит: «…с этого все и началось», то есть с выступления Юзовского в газете «Молот», редактировавшейся Цехером, пропустившим восклицательный и вопросительный знаки в юнце отчета, где «Тихий Дон» относился к эпопее… Читаешь все это и ждешь, что вслед за названными фамилиями появится следующая из того же ряда. Действительно, вслед за Авербахом, Юзовским и Цехером называется в ряду клеветников … Исай Григорьевич Лежнев.

Напомню читателям, этот литературовед первую книжку «Михаил Шолохов» выпустил перед войной, в 1941 году. Она начинается словами: «Михаил Александрович Шолохов – бесспорно, выдающийся русский писатель нашего времени».

Вторым изданием книга вышла в 1948 году.

Много лет Исай Лежнев руководил в органе ЦК партии «Правде» отделом литературы, через его руки проходили публикуемые на страницах газеты отрывки из романа «Они сражались за Родину». Он проявлял к творчеству писателя пристальное внимание, высоко ценил шолоховские романы, анализировал их, хотя и высказывал суждения неправильные, допустил ряд ошибок, как, впрочем, и другие все шолоховеды. С Исаем Лежневым Михаил Шолохов неоднократно встречался, делился воспоминаниями, сообщил сведения, которые впервые появились в книге именно этого исследователя. Мысли, что Михаил Шолохов совершил плагиат, у литературоведа никогда не возникало, иначе разве стал бы он десятки лет исследовать сочинения «плагиатора».

Но вот в чем обвиняется Лежнев Константином Приймой:

«Спустя 20 лет после этих событий (имеются в виду события 1929 года. – Л.К.) литературовед Исай Лежнев под предлогом «разъяснения» вынес вопрос о плагиате на страницы своей монографии «Михаил Шолохов».

«Рассказывали сперва шепотком, – писал Лежнев, – а потом и в печати, будто «Тихий Дон» написан вовсе не Шолоховым, а каким-то убитым в гражданскую войну белогвардейским офицером, у которого Шолохов якобы уворовал рукопись. Вскоре после выхода в свет первого тома романа в ростовской газете появились три газетных подвала подзаголовком «Неопубликованные главы из ««Тихого Дона», а потом еще статья «Творцы чистой литературы», где Шолохову предъявлялось обвинение в плагиате. За распространение этой клеветы редактор газеты был снят с работы».

Действительно, Лежнев в 1948 году многое напутал: не было в газете никаких сообщений о плагиате, выдвигали на ее страницах против Шолохова другие нелепые обвинения.

При переиздании монографии, когда она вышла в свет в 1958 году под названием «Путь Шолохова», эти и другие ошибки автор устранил, надо полагать, не без помощи самого писателя.

Но на основании исправленного пассажа Исая Лежнева делается вывод сногсшибательный. Не кто иной, а именно автор книг о Шолохове, изданных в Москве, «вместо того, чтобы разоблачить появившиеся в ростовской печати клеветнические «сомнения» Ю. Юзовского, сам возвел клевету на М. А. Шолохова… присочинил в своей информации сплетню «об убитом в гражданскую войну белогвардейском офицере», сплетню, которая с тех пор гуляет по свету, то и дело всплывая на страницах антисоветской прессы» («Нью-Йорк таймс», 1974, 18 янв., «Таймс», 1974, 20 янв., Лондон, «Джапан таймс», 1974, 20 янв., Токио, «Кейхане», 1974, 20 янв., Тегеран и др.).

Выходит, в появлении клеветнической заметки одного из зарубежных телеграфных агентств, опубликованной во многих буржуазных газетах мира в январе 1974 года, виноват не Александр Солженицын, а умерший в 1958 году Исай Лежнев…

Ситуацию эту прояснил давно сам Михаил Шолохов. После появления статьи «Творцы чистой литературы» 3 октября 1929 года он в письме А. Бусыгину, одному из руководителей Северо-Кавказской организации РАПП, сообщает:

«У меня этот год весьма урожайный – не успел весной избавиться от обвинений в плагиате, еще не отгремели рулады той сплетни, а на носу уже другая…

Надоела мне эта жизнь очень шибко, решил: ежели еще какой-нибудь гад поднимет против меня кампанию, да вот с этаким гнусным привкусом, объявить в печати, так и так, мол, выкладывайте ВСЕ и ВСЯ, что имеете: два месяца вам сроку. Подожду два месяца, потом начну работать. А то ведь так: только ты за перо, а «нечистый» тут как тут, пытает: «А ты не белый офицер? А не старушка за тебя написала романишко? А кулаку помогаешь? А в правый уклон веруешь?». В результате даже из такого тонковоспитанного человека, как я, можно сделать матершинника и невежу, да еще меланхолию навесить ему на шею».

Значит, ничего не «присочинил» Исай Лежнев о белогвардейском офицере, никакой «злобной фальсификации» его против М. А. Шолохова не было.

Письмо А. Бусыгину, хранимое в архиве Института мировой литературы в Москве, ни для кого из шолоховедов не секрет, поскольку давно напечатано, и не где-нибудь, не кем-нибудь, а все тем же Исаем Лежневым в его книге «Путь Шолохова» на с.219. Отрывок из этого письма (но без процитированных строк) попал на страницы собрания сочинений М. А. Шолохова. Почему сделано сокращение? На наш взгляд, это одна из многочисленных фигур умолчания, нанесших вред писателю.

Даже если предположить, что Константин Прийма недоглядел письмо А. Бусыгину, то и без этого мы имеем прямое доказательство необъективности этого исследователя, поскольку ему давным-давно известно, где и когда зародилась легенда о белогвардейском офицере. Вот что по этому поводу он пишет в книге ««Тихий Дон»: уроки романа»:

«Еще в те годы клевету подхватила буржуазная и белоэмигрантская пресса. На Елисейских Полях Парижа появился было авантюрист, есаул, называвший себя настоящим Михаилом Шолоховым и автором «Тихого Дона» (см. датскую Берлинске тиденде, 7.5.1932 года). Уж очень хотелось буржуазной реакции и белогвардейщине украсть у большевиков роман Шолохова «Тихий Дон»».

Значит, клевета родилась давным-давно, подхвачена и распространена враждебными советской власти кругами, а не редактором газеты «Правда», советским биографом М. А. Шолохова.

Нанося направо и налево тяжелые удары по давно усопшим критикам, Константин Прийма умалчивает (еще одна фигура умолчания!) о ныне здравствующих реальных оппонентах, тех, кто действительно повинен в клевете и фальсификации.

Вернемся к «Стремени «Тихого Дона», где романист относится А. Солженицыным к стану «белогвардейских авторов».

Это – вымысел. Достаточно вспомнить картину скачки Митьки Коршунова и Евгения Листницкого в начальных главах книги, описание семейства купца Мохова и его гостей в первой главе второй части. Здесь, как и на многих других страницах, автор недвусмысленно дает понять, на чьей он стороне.

Наконец, о факте, который, как кажется Солженицыну, особо свидетельствует против Михаила Шолохова:

«А тут еще: не хранятся ни в одном архиве, никому никогда не предъявлены, не показаны черновики и рукописи романа (кроме Анатолия Софронова, свидетеля слишком характерного)».

И это опровергается.

Сохранившиеся рукописи романа из третьей и четвертой книг «Тихого Дона» Михаил Шолохов показывал в шестидесятые годы не только писателю Анатолию Софронову, но и литературоведу К. И. Прийме. Он передал по распоряжению автора сохранившиеся рукописи в архив Пушкинского Дома в Ленинграде.

Случилось это в 1975 году, спустя год после выхода «Стремени». Кроме того, одна рукописная страница «Тихого Дона» по традиции хранится в Стокгольме в королевском архиве, где находятся автографы всех лауреатов Нобелевской премии по разряду литературы.

Читаешь Александра Солженицына и ждешь, когда же он приведет хоть один неопровержимый факт, хоть один доказательный аргумент…

Они не появляются и тогда, когда начинается анализ текста романа.

В них издатель «Стремени» видит некие «странности». К ним относит, во-первых, «потерю персонажей, притом явно любимых…» по ходу повествования. Во-вторых, относит к ним «обрывы личных линий». В-третьих, к «странностям» относит вставки больших отдельных кусков, никак не связанных, на его взгляд, с повествованием. Они объявляются «другого качества», то есть, по мнению А. Солженицына, нехудожественными. Ему видятся в романе, наконец, «места грубейших пропагандистских вставок» (в 20-е годы литература еще к этому не привыкла).

Действительно, в третьей книге романа Михаил Шолохов как бы забывает о своих главных героях, Григории Мелехове и Аксинье. На передний план выходят другие персонажи. Но это объясняется тем, что автор ставил задачу показать большевиков, главных действующих лиц Октябрьской революции. Поэтому так много страниц посвящено им, в частности, Илье Бунчуку и Анне Погудко, их страстной любви, описываемой так же ярко и проникновенно, как любовь Григория и Аксиньи.

Вставки вообще характерны для творчества Михаила Шолохова. Он сочинял отдельные куски «наперед», о чем не раз рассказывал, потом «вживлял» их в ткань романа. Что касается вставок, которые кажутся Солженицыну малохудожественными, то это как раз те сцены романа, что созданы на документальной основе. Михаил Шолохов признавался: они давались ему с большим трудом, поскольку постоянно приходилось «взнуздывать себя», сдерживать фантазию, чтобы не исказить картину исторических событий. Возможно, такой мастер как Солженицын видит в этих сценах «Тихого Дона» больше недостатков, чем я. Но это никак не может служить основанием называть эти особенности романа «странностями», свидетельствующими о плагиате.

Александр Солженицын не раз берет какой-нибудь общеизвестный драматический факт из истории романа, требующий серьезного объяснения, как, например, проблема правок романа. Но вместо этого произвольно толкует этот факт и делает поспешный вывод…

Что можно сказать о поправках? В истории советской литературы не раз бывало, что при переиздании классических книг, появившихся в двадцатые годы, позднее вносились серьезные изменения, как редакторами, так и авторами, порой переписывавшими известные произведения. Так, в частности, поступал Леонид Леонов со своими романами. Александр Фадеев после критики в печати «Молодой гвардии» создал другой вариант изданного романа.

Известны примеры, когда редакторы вносили конъюнктурную правку, не считаясь с мнением авторов, известных писателей, в том числе Михаила Шолохова.

В истории «Тихого Дона» был эпизод, когда в начале пятидесятых годов редактор К. Потапов внес несколько сотен исправлений, подгоняя стилистику и язык романа под требования, сформулированные в то время И. В. Сталиным в его публикациях по вопросам языкознания.

Касается этой стороны вопроса и Константин Прийма:

«В 1953 году творческая история «Тихого Дона» была омрачена выходом в свет романа под редакцией К. Потапова, который в шолоховском тексте произвел много сокращений и внес немало своих дополнений (?!).

Уже в 1974 году на мой вопрос об этом издании романа Михаил Александрович Шолохов ответил так: «…Я излишне доверился Кириллу Потапову, который в своей редактуре допустил много произвола. При следующем издании «Тихого Дона» я восстановил свой прежний текст, а все его приписки выбросил»».

Как видим, Прийма, подобно Юровскому, не прочь употребить в конце предложения вопросительный знак в сочетании с восклицательным знаком. Что, впрочем, никак не проясняет ситуацию.

В последние годы жизни Сталина отношения его с Шолоховым складывались напряженно. Это напряжение возникло после выхода 12-го тома собрания сочинений И. В. Сталина, где содержалось упоминавшееся письмо Феликсу Кону, где не только давалась высокая оценка автору «Тихого Дона», но и критиковалась шолоховская концепция восстания казаков. Этого оказалось достаточно для издательств, решивших «Тихий Дон» не переиздавать до исправлений автором. Но каких?

В беседе со мной бывший помощник М.А. Шолохова московский писатель Ф.Ф. Шахмагонов рассказал, что Михаил Александрович направил Сталину письмо с просьбой уточнить, в чем его ошибки, о которых речь шла в давнем письме. Ответа не последовало. Когда, наконец, за Шолоховым пришла машина, чтобы доставить его в Кремль к Сталину, писатель показал характер и поехал в ресторан, где заказал ужин. Когда сопровождавший напомнил, что его ждут, ответил:

– Я ждал дольше.

Встреча не состоялась, Шолохов уехал из Москвы, где постоянно жил тогда, в Вешенскую. И не появлялся в столице до смерти Сталина.

Когда в 1952 году решили переиздать «Тихий Дон», М. А. Шолохов пошел на уступки и доверил Кириллу Потапову, журналисту «Правды», редактуру романа, которую тот и исполнил в меру своего понимания, исходя из политической конъюнктуры. Исай Лежнев в той же «Правде» правку Кирилла Потапова одобрил в целом, увидев в ней «заявку на решительный пересмотр текста». Лингвист В. Ветвицкий приветствовал «очищение» языка «Тихого Дона», из которого ушли все диалектные служебные слова… (См.: Ф. Бирюков. Художественные открытия Михаила Шолохова, с. 277–278)

Не зная этого или не желая брать в расчет подобные обстоятельства, Александр Солженицын пишет:

– Особенно поражает его попущение произведенной нивелировке лексики «Тихого Дона» в издании 1953 г., возмущает и то, что Шолохов в течение ряда лет давал согласие на многочисленные беспринципные правки «Тихого Дона» – политические, фактические, сюжетные, стилистические.

И вывод, естественно, делает все тот же: так поступить подлинный автор не мог.

Кто же, по мнению Солженицына и автора «Стремени» является подлинным сочинителем романа? Они полагают, что имя его нужно искать среди живших в начале века в России «излюбленных авторов Дона», а среди них «первое место занимает Ф. Д. Крюков».

Что о нем известно?

Многие сведения о Федоре Крюкове стали в последние годы известны благодаря изысканиям московского журналиста и литературоведа Виталия Матвеевича Проскурина, уроженца Дона, станицы Глазуновской, земляка Федора Крюкова. Запомнился ему с детства маститый писатель у порога дома, где часто видел его сидящим на скамье в окружении казаков, задушевно беседующих о былом. Так вот, В.М. Проскурин – автор статьи о Ф.Д. Крюкове в «Краткой литературной энциклопедии». В 1985 году во втором номере журнала «Советская библиография» напечатан его очерк о жизни и деятельности этого писателя. Федор Крюков родился в 1870 году в станице, сын станичного атамана. После окончания института до 35 лет учительствовал в Орле, Нижнем Новгороде. Затем занялся политикой, был избран в Государственную думу от Области Войска Донского, выступал в Думе и газетах, протестуя против использования казаков для подавления народных волнений. Писал очерки, рассказы, повести из жизни донских казаков, учительства, духовенства, чиновничества. Александр Серафимович с ним переписывался.

До революции был Федор Крюков одним из редакторов и автором известного журнала «Русское богатство». Как подсчитал исследователь, писатель создал, начиная с 1892 года, 250 рассказов, художественно-публицистических очерков, путевых заметок. Романов не сочинял. Один из известных литературных критиков России А. Горнфельд считал, что Федор Крюков «принадлежит к тем второстепенным, но подлинным создателям художественного слова, которыми по праву гордится русская литература». Высокую оценку дал ему В. Короленко: «А Крюков писатель настоящий, без вывертов, без громкого поведения, но со своей собственной нотой и первый нам дал настоящий колорит Дона».

Один из очерков Крюкова использовал Ленин в статье «Что делается в народничестве и что делается в деревне». Октябрьскую революцию Федор Крюков не принял. Жил на Дону, служил секретарем Войскового Круга, законодательного органа Области, редактором газеты «Донские ведомости». Умер в пятьдесят лет от тифа в феврале 1920 года, успев пожить после революции два года с небольшим. О нем, как и о других дореволюционных литераторах, в советской России быстро забыли, один раз в 1926 году напечатали, с сокращениями, рассказ Федора Крюкова в сборнике, посвященном первой русской революции 1905 года.

Но Александр Серафимович, конечно, не забыл земляка и помнил, о чем писал Федор Крюков. Знал, как он писал, знал и то, что вышло в начале ХХ века два сборника небольшим тиражом: один – в Петербурге под названием «Казацкие мотивы», куда вошли очерки и рассказы; другой сборник – в Москве под названием «Рассказы».

Вспомнил ли Александр Серафимович об умершем земляке, его очерках и рассказах из жизни донских казаков, когда держал в руках «Донские рассказы»? Возможно, что вспомнил. Однако рассказы «второстепенного писателя» мало походили на «степной цветок» юного Шолохова. Эти авторы не похожи друг на друга, хотя оба писали о донских казаках. И тому, кто в этом сомневается, могу посоветовать одно – взять в библиотеке и почитать рассказы Крюкова.

Выписываю в каталоге Библиотеки имени В. И. Ленина все книги Федора Дмитриевича Крюкова, изданные в прошлом.

В родных местах. Ростов, 1905.

Казацкие мотивы. С.-Петербург, 1907.

Рассказы. Том I. Москва, 1914.

Родимый край. Усть-Медведицкая, 1918.

Первое издание оказалось брошюрой, состоящей из рассказа (давшего ей название) о горькой судьбе донского казака, ставшего профессиональным вором. Рассказ «В родных местах» вошел также в сборник под названием «Казацкие мотивы», выпущенный журналом «Русское богатство», чьим сотрудником являлся автор. У этой книги – подзаголовок «Очерки и рассказы».

Открывает сборник «Казачка» с подзаголовком: «Из станичного быта». В нем рассказывается о судьбе молодой женщины, жалмерки, жившей без мужа, призванного на военную службу. Жалмеркой, кстати, была и Аксинья, героиня «Тихого Дона», когда ее муж, Степан Астахов, находился в лагерях. Но героиня Крюкова Наталья, как и другие его персонажи-женщины, совсем не похожа на шолоховскую Аксинью…

Прочтем крюковский рассказ. Автор начал им сборник, по-видимому, считая программным. Крюков повествовал о Доне, казаках, герои его – станичники. Но мир Крюкова совсем другой, чем у Шолохова, хотя писали оба на материале одном и том же…

В «Казачке» события, закончившиеся самоубийством героини, описываются словами приехавшего на родину студента, сына станичного атамана Ермакова.

Цитирую:

«Время шло. Неторопливо убегал день за днем, и незаметно прошел целый месяц. Ермаков помаленьку весь погружался в станичную жизнь с ее заботами, радостями и горем. Он приобрел значительную популярность среди своих станичников «по юридической части», – как мастер писать прошения, советы. Клиентов у него было очень много (с иными он не отказывался «разделить время» за бутылкой вина), умел послушать откровенные излияния подвыпившего собеседника, который принимался пространно рассказывать ему о своих семейных невзгодах, любил старинные казацкие песни, нередко и сам подтягивал в пьяной, разгульной компании; аккуратно бывал на всех станичных сборах, в станичном суде и в станичном правлении (отец его был атаманом)…».

Этот рассказ можно назвать автобиографическим. В качестве действующего лица выступает герой, напоминающий самого Крюкова. Писатель в юности был студентом, он – сын станичного атамана, вел на каникулах жизнь точно такую, как его герой Ермаков, переживал те же чувства, что и этот студент, страдавший оттого, что отдалился от народа.

«– Завидую я тебе! – говорила она (Наталья. – Л.К.).

– Почему? – спросил Ермаков.

– Да так! Свободный ты человек: куда захочешь – пойдешь, запрету нету, своя воля…

– Некуда идти-то, – сказал он, слегка вздохнувши, и, немного помолчав, прибавил:

– А я тебе, наоборот, завидую…

– Да в чем?

– А в том, что ты вот здесь не чужая, своя, а я как иностранец… Я родину потерял! – с глубокой грустью вдруг прибавил он».

Разве можно представить, чтобы в каком-нибудь своем сочинении Михаил Шолохов развивал бы подобную тему! Можно сказать, «сквозную» у Федора Крюкова. Чтобы он, как автор «Казачки», так обнаженно пересказывал собственные мысли и чувства? Никогда, нигде этого мы не встретим ни в рассказах, ни в романах Шолохова.

Федор Крюков испытывает симпатию, более того – любовь к народу, описывает его глазами внимательного, чуткого наблюдателя, доброго друга, постоянно страдающего от пропасти, образовавшейся между ним и земляками в результате полученного воспитания, образования, социального положения, наконец.

Писатель и в этом, и в других рассказах описывает быт и нравы казаков, любуется их душевным и физическим здоровьем, стремится всей душой к героям, но как ни тянется – не переступает ту черту, что пролегла между ним и народом.

Михаил Шолохов никогда не страдал, что как-то отдалился от народа. Он описал Дон, казаков, глядя на них не со стороны, а находясь в гуще народа.

Михаил Шолохов не описывал то, что видел, старательно и подробно. Он ТВОРИЛ мир образов, не заботясь упустить какую-то деталь или фрагмент, внешне выигрышный. Он постоянно находится в центре живописуемой жизни, а не где-то в стороне, на каком-то от нее расстоянии. Никогда Шолохов не чувствовал вины перед народом, поскольку ее НЕ существовало.

Есть одна бросающаяся в глаза общность творчества Крюкова и творчества Шолохова. Кроме быта, они имели дело с языком казаков, самобытным, как всякий диалект русского языка, богатым, пополненным множеством слов, которые позаимствовали казаки у соседних с ними народов, населявших земли, приграничные к российскому государству.

Сотни слов из лексикона казаков непонятны без пояснений жителям других областей. Федор Крюков, повинуясь традиции, установленной классиками русской литературы, писал, будучи постоянно озабоченным тем, чтобы в его литературный язык не попали слова непонятные, казачьи. А если они попадали, то он тут же их пояснял. Не только авторская речь, но и речь его героев очищена, как правило, от диалектных слов. Он пишет, желая, чтобы его поняли все читатели.

Михаил Шолохов с первых строк погружается в словесную стихию народа, совершенно не озабоченный тем, что кто-то не поймет его или его героев.

Вот как говорит Наталья, героиня Крюкова:

«– Если бы я свободная была, – с красивой грустью прибавила она и вздохнула. Потом лукаво улыбнулась, видя, что он упорно, хотя и робко, смотрел на нее исподлобья влюбленными глазами, и тихо прибавила, не глядя на него:

– После, может быть, как-нибудь поговорим… А теперь прощай!».

Можно ли догадаться, что это говорит казачка? Так могла говорить жительница не только любого русского села, но и города.

Вот как говорит Аксинья у Шолохова:

«– Гриша, колосочек мой…

– Чего тебе?

– Осталось девять ден…

– Ишо не скоро.

– Что я, Гриша, делать буду?».

Вот другие слова Аксиньи:

«– Наталья… Наталья – девка красивая… дюже красивая. Что ж, женись. Надысь видала ее в церкви… Нарядная была…».

Так везде: герои Шолохова говорят в романе как в жизни, хотя писатель не цитирует никого.

Шолохов и Крюков, описывая казаков, не могли обойти вниманием драки, бывшие неотъемлемой частью жизни старой русской деревни вообще и донской в частности.

Вот как описывает драку Федор Крюков:

«– Ну, ну, ребята! Смелей, смелей! Та-ак, так, так, та-ак, так, так! бей, бей, бей, б-е-ей, ребятушки, бей, – слышались голоса взрослых бородатых казаков, за которыми малолетних бойцов почти не было видно. Лишь пыль поднималась над ними столбом и долго стояла в воздухе».

Еще одна цитата:

«…– Ах вы, поганцы, поганцы! – с отчаянием в голосе кричал старик, – ах вы, дьяволы паршивые, а! Хрипка, в рот тебя убить! – с ожесточением хлопнувши фуражку обземь, обращался старик к одному из бойцов, плотному шестнадцатилетнему казачонку с обветренным лицом, одетому в старый отцовский китель, – Кидайся прямо! не робей! смело! в морду прямо бей! Ну, ну, ну, ну, дружней, дружней, дружней! вот, вот. вот! бей, наша! бе-ей, бей!.. а-а-та-тата-а!..».

Это описание, можно сказать, фотографическое, внешнее.

И еще – Федор Крюков, на мой взгляд, лишен чувства юмора, пронизывающего многие страницы Шолохова…

Есть и у Шолохова в «Тихом Доне» описание драки. Но то не этнографическая, бытовая, как у Крюкова, драка. Шолохова этнография вообще не волнует, хотя он знал ее, как никто из донских писателей. Он описал драку казаков и иногородних, тавричан, возникшую на мельнице. То была не этнографическая, а социальная драка, конфликт классовый…

«Четко лязгнул удар, и из дверей вывалился со сбитым на затылок черным картузом немолодой бородатый тавричанин.

– За шо? – крикнул он, хватаясь за щеку.

– Я тебе зоб вырву!..

– Нет, погоди!

– Микихвор, сюда!..»

И далее:

«– Братцы, казаков бьют!..

Из дверей мельницы на двор, заставленный возами, как из рукава, вперемежку посыпались казаки и тавричане, приехавшие целым участком…».

«Над мельничным двором тягуче и хрипло плыло:

– А-а-а-а-а…

– Гу-у-у…

– А-я-я-а-а-а-а-а!..

Хряск. Стук. Стон. Гуд…»

Даже при описании столь драматической ситуации Шолохов не теряет чувства юмора.

Другой этнографический момент – праздники, в частности Троица. У Шолохова Троица упоминается постоянно, от нее исчисляются многие важные события. Но сама по себе Троица как праздник Шолохова не интересует.

Посмотрим, как рисует Троицу Федор Крюков:

«Наступил Троицын день. Станица загуляла. Яркие, пестрые одежды казачек, белые, красные, голубые фуражки казаков, белые кителя и «тужурки», рубахи самых разных разноцветных разнообразных цветов – все это, точно огромный цветник, пестрело на улицах под сверкающим горячим солнцем, пело, ругалось, орало, смеялось и безостановочно двигалось целый день – до вечера. Дома не сиделось, тянуло на улицу в лес, в зеленую степь, на простор».

Приведу Троицу Михаила Шолохова из начала IX главы «Тихого Дона»:

«От Троицы только и осталось по хуторским дворам: сухой чебрец, рассыпанный на полах, пыль мятых листьев, да морщиненная, отжившая зелень срубленных дубовых и ясеневых веток, приткнутых возле ворот и крылец».

Оба писателя рисуют природу Дона, но какими разными средствами! У Крюкова – описание спокойное, эпитеты простые, однородные, традиционные, ничего специфически донского не ощущается, предложения распространенные, повествовательные, все в пределах школьных норм и правил, никаких малейших отклонений, словно внутренний цензор – учитель – постоянно контролирует литератора…

«Садилось солнце, мягкий, нежно-голубой цвет чистого неба ласкал глаз своей прозрачной глубиной. Длинные сплошные тени потянулись через всю улицу. Красноватый цвет последних, прощальных лучей солнца весело заиграл на крестах церкви и на стороне ее, обращенной к закату. Стекла длинных, переплетенных железом, церковных окон блестели и горели расплавленным золотом. В воздухе стоял веселый непрерывный шум. В разных местах станицы слышались песни, где-то трубач наигрывал сигналы. С крайней улицы к степи, так называемой «русской» (где жили инородские, носившие общее название «русских» «), доносился особенный, дружный, многоголосый гам».

Прочтем описание заката из «Тихого Дона»:

«Солнце насквозь пронизывало седой каракуль туч, опускало на далекие серебряные обдонские горы, степь, займище и хутор веер дымчатых преломленных лучей.

День перекипал в зное. Обдерганные тучки ползли вяло».

И далее:

«Луг, скошенный возле хуторских гумен, светлел бледно-зелеными пятнами; там, где еще не сняли травы, ветерок шершавил зеленый с глянцевитой чернью травяной шелк»…

У Крюкова, можно сказать, штампы: нежно-голубой цвет «чистого неба», «длинные сплошные тени», «веселый непрерывный шум».

У Шолохова все неожиданно, все остро, впервые: «седой каракуль туч», «веер дымчатых преломленных лучей», «с глянцевитой чернью травяной шелк»…

Обратимся к диалогу. У Крюкова он подвержен тем же правилам: очищен от диалектных слов, натуралистичен скорее, чем реалистичен. Вот как говорят студент Ермаков и Наталья:

«Ермаков пожал ее протянутую руку и, после сильного колебания, тихо и смущенно спросил:

– Разве уж проводить?

Голос его стал вдруг неровен и почти замирал от волнения.

– Нет, не надо, – шепотом отвечала Наталья, и от этого шепота его вдруг охватила нервная дрожь.

– Боюсь… – продолжала она, пристально глядя на него: – Народ тут у нас хитрый… Узнают!..

Но блестящий вызывающий взгляд ее глаз смеялся и неотразимо манил к себе».

Приведу диалог шолоховских героев, Григория и Аксиньи:

«С горы, покачиваясь, сходила Аксинья, еще издали голосисто крикнула:

– Чертяка бешеный! Чудок конем не стоптал! Вот погоди, я скажу отцу, как ты ездишь.

– Но-но, соседка, не ругайся. Проводишь мужа в лагеря, может, и я в хозяйстве сгожусь.

– Как-то ни черт, нужен ты мне!

– Зачнется покос, ишо попросишь, – смеялся Григорий».

Когда сравниваешь цитаты из сочинений двух писателей, то понимаешь, что не требуется никакой специальной техники, электронно-вычислительных машин для анализа, настолько все очевидно: нелепо даже предполагать, что Федор Крюков переродился и на старости лет написал роман, всем своим строем, каждым словом и строкой не похожий на все, что сочинял десятилетия…

Федор Крюков служил учителем, занимался общественной деятельностью, избирался депутатом Думы, созванной после революции 1905 года, которую царь вскоре разогнал. Эти следы биографии проступают в его рассказах. Так, один из них, о школьной жизни, называется «Из дневника учителя Васюхина».

Очерк «Встреча» – автобиографичный. В нем живо описывается встреча в суде, произошедшая вскоре после разгона Думы, с бывшим депутатом, урядником, сидевшим на одной скамье рядом с Федором Крюковым. И вот он оказывается среди тех, кто судит Федора Крюкова, обвиненного в противоправительственной деятельности.

Автобиографичен рассказ «Станичники», где разрабатывается тема, особо волновавшая Крюкова. В Думе он выступал против использования казаков в борьбе с народом. Рассказ – об этой стороне жизни казачества.

Подобного автобиографизма у Шолохова нет.

Оба писателя любят казачьи песни, цитируют их, знают казачий фольклор. В «Станичниках» Федор Крюков рассуждает о песнях и называет Дон тихим. Иначе ведь и быть не могло. Тихий Дон – понятие фольклорное.

«Станица провожала своих сынов на войну. И песни слышались всюду, грустные песни разлуки, прощания, песни тоски по родине и проклятия чужбине. Станица всегда поет, и провожая свою молодежь, и встречая ее. А провожать и встречать ее приходится часто. Хорошо встречать… Звенит бодрая, радостная песня приветствия тихому Дону:

О «тихом Доне» Федор Крюков вспоминает не раз. Вот как обращается к уряднику в очерке «Встреча» наказной атаман:

«– Вы – истинный сын тихого Дона. На вас мы вполне полагаемся, и надеюсь, вы оправдаете наши ожидания».

Как видим, и Крюков, и Шолохов писали о «тихом Доне». Но по-разному. У Крюкова Дон – красивая река, течет спокойно, она символ казачьей самобытности. У Шолохова – это стихия, лавина, символ времени бурного и кровавого, символ потока, унесшего жизни любимых героев.

Второй сборник крюковских рассказов вышел в Москве в 1914 году. На его обложке стоит обозначение: том I. Второй том, по-видимому, в связи с войной, не появился. В сборнике – пять рассказов профессионального писателя, который давно уже не сомневается в том, что занялся не своим делом: такие мысли обуревали его в пору сочинения «Казачки». В. Короленко тогда убеждал автора не сворачивать с избранного пути, хотя особых комплиментов известный писатель начинающему не рассыпал.

Есть еще одна книга в каталоге под фамилией «Крюков Федор Дмитриевич». Выдается читателям в виде микрофильма. В этой книге 70 страниц, вышла она после того, как началась гражданская война, когда Россию разделил фронт. По его сторонам оказались отцы и дети, братья, родственники и друзья. Пошли на фронт и писатели. Такие как Александр Серафимович находились на стороне советской власти. Такие как Федор Крюков – на другой стороне.

Сборник «Родимый край» вышел в станице Усть-Медведицкои в юнце 1918 года. Тогда отмечалось, несмотря на военное время, 25-летие творческой деятельности писателя. Доход от сборника юбиляр передавал для учреждения стипендии имени Ф. Д Крюкова «при устъ-медведицких средних учебных заведениях». Вышел сборник, как значится на обложке, в издательстве «Север Дона», точно так же называлась выходившая в станице газета, для которой Федор Крюков писал передовые. Для нее сочинил лирическое эссе, чье название дало имя сборнику.

«Родимый край… Как ласка матери, как нежный зов ее над колыбелью, теплом и радостью трепещет в сердце волшебный звук знакомых слов. Чуть тает тихий свет зари, звенит сверчок под лавкой в уголке, из серебра узор чеканит в окошке месяц молодой… Укропом пахнет с огорода… Родимый край».

Эссе – литературное завещание писателя, признание в любви к Дону. «Родимый край», однако, не сборник сочинений Федора Крюкова, а некое подведение итогов жизни. Сюда включена часть переписки с В. Короленко, отрывок из выступления в Думе – «По запросу о казачьих полках 1 и 2 очереди…», отрывок из известной нам «Казачки», здесь же помещены критические очерки, посвященные анализу творчества юбиляра, который характеризуется как «бытописатель Дона». Публикуются воспоминания о нем как о редакторе, вошли в сборник стихи и рассказы друзей, как это было принято в подобных изданиях.

Среди этих материалов встречается очерк очевидца под названием «Крюков в походе», где некто В. Михайлов описал пожилого литератора в его 48 лет верхом на кавалерийской лошади, с австрийским карабином и биноклем. Рядом с ним гарцевал сын Петр Крюков, также вооруженный.

«– Что вы тут делаете? – спросил удивленный очеркист, не ожидавший увидеть писателя в роли кавалериста.

– Прикрываю артиллерию, – ответил Федор Крюков.

– И давно?

– Да вот только что…»

Недолго пришлось повоевать, потому что на глазах очевидца разорвался поблизости снаряд и писатель слетел с лошади, получив контузию. Из больницы вышел с «травматическим плевритом», что не помешало ему вскоре оказаться в штабе. Казаки называли его с почтением «полковником». Хотя и побаливал бок, мучил кашель, но «все-таки воевал».

Как видим, в 1918 году Федору Крюкову было не до романа.

Главное даже не в том, что шла война. Федор Крюков, это видно из материалов сборника, страдал, оплакивал рушившийся на его глазах вековой уклад жизни на Дону и в России, хотя за десять лет до разразившейся революции сидел в тюрьме, ему грозила каторга. Суд лишил тогда права въезда в Область Войска Донского. И для писателя была это тяжелая кара.

«Я знаю, что все перенесу: и многолетнюю каторгу, и вечное поселение где-нибудь в сибирской тайге, но знаю, что не вынесу только одного. Это тоски по своим родным местам. Донские песчаные бугры и Глазуновская со своими лесами и Медведицей потянут так, что не хватит меня и на два года», – писал Федор Крюков в ожидании своей участи после ареста.

В 1918 году ему угрожала не каторга, не поселение, а смерть.

Времени и места, возможности писать роман не было. Судьба отпустила Федору Крюкову после юбилея год жизни. Сборник «Родимый край», все его семьдесят страниц, – еще одно свидетельство того, что писатель не никоим образом мог быть автором «Тихого Дона».

Начав давно изучение творчества своего земляка, Виталий Проскурин обратил внимание на тематическое сходство между дореволюционными сочинениями Федора Крюкова и тем, что писал позднее, в двадцатые годы, Михаил Шолохов. Исследователю даже показалось, что ранний Шолохов испытал некоторое влияние маститого Крюкова, знатока быта донских казаков, их обычаев, истории, фольклора.

Виталий Проскурин написал в шестидесятые годы письмо Михаилу Шолохову с просьбой высказаться по поводу творчества Федора Крюкова. С подобным вопросом обратился Проскурин и к писателю Давиду Заславскому, известному публицисту «Правды», который в молодости работал в «Русском богатстве». Заславский ответил о Крюкове так: «Я думаю, что он был до Шолохова самым ярким бытописателем казачества».

А что ответил Михаил Шолохов? Он сообщил, что ничем ему не может быть полезен по той простой причине, что, «к стыду моему, я Крюкова не читал».

Книги Ф.Д. Крюкова выходили до революции всего два раза, тираж, например, одной из них – 1000 экземпляров. Его публикации в старых дореволюционных журналах также на глаза не попали.

В беседе со шведскими студентами Шолохов вспоминал:

«Я родился в хуторе Кружилином станицы Вешенской. Почти всю жизнь провел я там и живу до сих пор в той же местности. Естественно, что впечатления детских лет, постоянные невольные наблюдения за жизнью и бытом моих однохуторян давали мне живой материал для воссоздания мирной эпохи на Дону».

Да, не случайно Мелеховых поселил Шолохов на хуторе. Здесь роман начинается и кончается. Так назывались казачьи села, где насчитывались сотни дворов.

«А Федор Крюков в очерках и рассказах постоянно описывает не хутор, а свою станицу Глазуновскую, – замечает по этому поводу Виталий Проскурин… – Станица, где жил выборный станичный атаман, – центр, объединявший окрестные казачьи села – хутора.

Федор Крюков, – заключает В. М. Проскурин, – мог бы написать, в силу дарования, роман, но то был бы крюковский роман, не похожий на шолоховский. То, что пишут анонимный Д* и другие сочинители монографий, приписывая писателю мнимое авторство, – это провокационная затея, подогреваемая политическими соображениями».

Возможно, у Крюкова имелся замысел романа. Но, повторяю, времени на это ему не было отпущено. Наступила революция, гражданская война, когда не до романов. Писатель занимался всецело журналистикой.

Да, не знал Михаил Шолохов своего земляка – писателя Федора Крюкова, иначе Михаил Шолохов тогда, в двадцатые годы, познакомился бы с его произведениями.

Далее… Максим Горький не только знал Федора Крюкова, но и советовал молодым советским писателям перечитывать его, не забывать: «Просишь – почитайте Муйжеля, Подьячева, Крюкова – они, современники наши, они не льстят мужику. Но посмотрите, поучитесь, как надо писать правду!». Если бы «Тихий Дон» по стилю напоминал бы сочинения Крюкова, то Горький первый усомнился бы в авторстве Шолохова.

Будучи за границей, Максим Горький интересовался, разъяснилось ли дело с Шолоховым. В письме своему корреспонденту И. Груздеву с удовлетворением отмечал: «Читал в «Красной газете» опровержение слухов о Шолохове».

Но весной 1929 года не вспоминали о Федоре Крюкове: да и ничьей фамилии конкретно не называли, иначе все бы быстро разъяснилось. Смешно и грустно читать многие высказывания критиков и читателей, которые публиковались на страницах газет и журналов того года.

Легко представить, что позволяли себе в разговорах между собой, если в газете «Читатель и писатель» утверждалось, что «военные эпизоды, оценка войны, философия войны взяты напрокат у Л. Толстого». В пейзажах Михаила Шолохова видели влияние Бунина, в описаниях быта – Мельникова-Печерского, в изображении офицерства – Куприна.

Литературовед Евдоксия Никитина, которая много лет спустя составляла «Автобиографию» Михаила Шолохова, в 1928 году увидела в романе «тяготение к стилистическим образцам дворянской литературы» и «зависимость от старых литературных традиций». Все эти высказывания привожу, чтобы показать, в какой литературной атмосфере тех лет родилось обвинение Михаила Шолохова в плагиате.

Тогда же, после выхода «Тихого Дона», многие критики и писатели дали роману заслуженную оценку. Так, нарком просвещения, известный литератор Анатолий Луначарский писал: «Это произведение напоминает лучшие явления русской литературы всех времен…».

Однако именно тогда пришлось испытать Михаилу Шолохову несправедливость современников – первую, но далеко не последнюю.

Если у кого-нибудь сложилось мнение о писателе как о баловне судьбы, которому все быстро и легко давалось, то оно глубоко ошибочное. Каждый шаг вперед требовал от него напряжения всех духовых и физических сил, преодоления препятствий.

У многих современников, ничего не знавших о Михаиле Шолохове, не укладывалось в сознании: «Как же так, только двадцать лет, а уже причисляют к классикам?». В редакциях, издательствах, литературных кружках стали поговаривать, что «Тихий Дон» написан неким убитым белым офицером, чья рукопись попала случайно в руки писателя. Откуда появился этот мифический «белый офицер» почему именно он, а не какой-нибудь другой человек, скажем, инженер или учитель? На этот вопрос писатель, редактор «Тихого Дона» и бывший сотрудник «Правды», Юрий Борисович Лукин, ответил мне так:

«Версий о плагиате было много, семь или восемь, назывался не только офицер, но и учитель то одной станицы, то другой, назывался даже тесть Шолохова, Петр Громославский, бывший станичный атаман. Я его хорошо помню, но он, кроме как о рыбалке, стерлядке, других тем не признавал, и тем более, никогда ничего не сочинял.

Михаил Александрович однажды мне рассказал, что. живя в Москве, посещал «Никитинские субботники», популярные в его годы литературные собрания, проводившиеся на квартире издательницы Евдоксии Никитиной. У нее собирались литераторы, художники, артисты, читались на этих вечерах и обсуждались стихи, рассказы. Так вот. на одном из заседаний этого литературного кружка Михаилу Шолохову, к тому времени, несмотря на молодость, литератору, успевшему опубликовать «Донские рассказы» и «Лазоревую степь», дали на просмотр рукопись одного из посетителей кружка, начинающего литератора, бывшего штабс-капитана царской армии. Рукопись оказалась слабая, Шолохов вскоре ее вернул автору, сделав критические замечания. Так вот этот забытый бывший штабс-капитан и дал повод к распространению выдумки о «белом офицере». Будь это так, Евдоксия Никитина, естественно, хорошо знавшая литературные возможности посетителя «Никитинских субботников», бывшего офицера, первой бы встала на его защиту. Однако же она этого не сделала, а написала одну из первых рецензий на «Тихий Дон»».

Так говорил мне Юрий Лукин.

Мнимый повод авторства «белого офицера» давала XI глава третьей части первого тома романа, написанная в форме дневника убитого молодого казака-офицера, недоучившегося московского студента. Его записную книжку подобрал Григорий Мелехов, передавший ее писарям. Обычный литературный прием, многие писатели прибегали к форме цитирования дневников героев.

«Имеет ли дневник документальную основу?» – спросил у Шолохова литературовед Прийма.

Я упоминал, что при содействии редактора «Журнала крестьянской молодежи» Н. Тришина Михаил Шолохов знакомился с дневниками участников контрреволюции, где описывались события гражданской войны. Но дневник в романе касается событий до начала мировой войны, жизни героя в довоенной Москве. Так вот, на поставленный вопрос литературоведа Шолохов ответил однозначно: «Нет. Это литературный вымысел, дневник, как вставная новелла, выполнил важную функцию в связке ряда событий и героев».

В авторском деле Шолохова, хранящемся в архиве Госиздата, я нашел относящуюся к апрелю 1929 года записку без подписи, разъясняющую суть мнимой проблемы.

«Комиссии по делу Шолохова, насколько мне известно, не было, поскольку и не было сколько-нибудь серьезных обвинений. Различные слухи пускались неизвестными личностями и ползли по городу, но ОТКРЫТО (подчеркнуто мною. – Л.К.) никто Шолохова в плагиате не обвинял, в «Рабочей газете» от 24 марта появилось открытое письмо знающих весь творческий путь Шолохова, его работу над материалами и категорически требующих привлечения к суду распространителей клеветы».

Да, много пришлось испытать Михаилу Шолохову в трудный для него 1929 год…

«Если бы я, – писал он Г.А. Борисову (Озимову), – взялся тебя поддерживать теми методами, какими в первые годы братья-писатели поддерживали меня, то ты бы загнулся через неделю».

Метод этот давний, испытанный: вымысел, сплетни, бездоказательные обвинения. Клевета.

Итак, претендентов на «Тихий Дон» было много.

Где брал Солженицын мнимые доказательства, чтобы «Тихий Дон» связывать с именем Федора Крюкова? Он ссылается на статьи из советской периодики.

В «Стремени» перепечатана из ростовской газеты статья Вл. Моложавенко под названием «Об одном незаслуженно забытом имени». Она появилась на страницах «Молота» 13 августа 1965 года. Газета пыталась привлечь внимание общественности к имени Ф.Д. Крюкова, ставила вопрос о необходимости переиздания его давних сочинений.

Автор «Молота» застал в живых тогда современников Федора Крюкова. На основании их воспоминаний дал картину последних дней жизни писателя, умершего при отступлении с Дона белой армии в начале 1920 года:

«В жарком тифозном бреду, когда удавалось на миг-другой взять себя в руки, укоризненно оглядывал станичников, сманивших его в эту нелегкую и ненужную дорогу, судорожно хватался за кованый сундучок с рукописями, умолял приглядеть: не было у него ни царских червонцев, ни другого богатства, кроме заветных бумаг. Словно чуял беду, и, наверное, не напрасно… Бесследно исчезли рукописи, а молва о Крюкове-отступнике в немалой степени способствовала тому, чтобы о нем долгие годы не вспоминали литературоведы и не издавали его книг».

Автор «Молота» напоминал землякам о забытом самобытном донском писателе, процитировал высказывания о нем таких авторитетов как М. Горький и В. Короленко, сослался на мнение русской дореволюционной литературной критики, признававшей Ф. Крюкова истинным писателем.

Федор Крюков предстает страдающим от сознания, что его литературное наследство, хранимое в «кованом сундучке», погибнет, сгорит в огне отступления, на которое его якобы подбили некие «станичники», склонившие бежать с Дона.

Почему бывший либеральный депутат Государственной Думы, литератор, чье творчество именно благодаря его демократизму ценил Максим Горький и другие русские писатели, оказался в стане белых, а не красных?

Опираясь на воспоминания современников-«станичников», Вл. Моложавенко пытается объяснить драму жизни якобы стремлением писателя на старости лет уйти от политики, заняться подзапущенным за годы гражданской войны личным хозяйством:

«Хозяйство это меня и погубило, заставило тронуться в отступление», – с горечью говорил перед кончиной Крюков станичникам.

Возможно, именно так писатель говорил, возможно, даже землей и скотом обзавелся.

Но «запустил хозяйство» по причинам, которые Вл. Моложавенко либо не знал, ограничившись воспоминаниями старожилов Дона, либо не посмел или не пожелал обнародовать, сконструировав еще одну фигуру умолчания.

Причины эти – политические. Сам Федор Крюков их никогда не скрывал, говорил и писал об этом публично неоднократно в 1918–1919 годах. Все силы отдавал борьбе с большевиками, захватившими власть в России.

«…Воззвания, листовки, обращения и указы Войскового Круга в большинстве своем принадлежат действительно моему перу, – говорил Федор Крюков 8 ноября 1919 года на заседании Войскового Круга. – Полагаю также, что ни в этих писаниях, ни в моей общественной и политической деятельности даже заведомо недобросовестный человек не может усмотреть признаков большевизма».

Это высказывание цитирую из статьи в «Советской России» (1966, 14 авг.), где дается другой портрет писателя, основанный не только на подобных цитатах, но и на воспоминаниях других современников, воссоздающих, на мой взгляд, правдивый образ идеолога-белогвардейца, ярого врага советской власти.

Громкая полемика вышестоящей газеты в Москве с нижестоящей газетой в Ростове возникла и приняла жесткие формы не только из-за разных точек зрения на забытого писателя, его литературное наследие. Суть – в другом.

В давней газетной полемике дважды упомянут «кованый сундучок» Ф. Д. Крюкова. В «Молоте» сообщалось, что вместе с ним бесследно исчезли рукописи. Какие?

Весной 1917 года Федор Крюков в письме с Дона в Петроград рассказывал:

«Завтра кончается казачий съезд… Хотя мне и угрожают тут оставить меня на какие-нибудь амплуа, но у меня пропала охота к начальствованию в данный момент, да и чувствую, что соскучился по литературе. Материалом наполнен до чрезвычайности. Попробую засесть». Но эти благие пожелания не исполнились; от амплуа, то есть должности, отказаться не удалось, писать пришлось указы, листовки, статьи…

В «Советской России» также заходит речь о «кованом сундучке», но в другом контексте:

«Между строк угадывается намек, что с кованым сундучком, за который судорожно хватался умирающий писатель, канул в Лету, по крайней мере, еще один «Тихий Дон». Эта мысль возникает у читателя, тем более, что дальше рассказывается, как простой казак Глазуновской станицы, будучи еще студентом, начал писать маленькие рассказы, подражая Чехову, а потом стал Глебом Успенским донского казачества».

Опять намек!

Я, например, как читатель, намека на «Тихий Дон» в сундучке Федора Крюкова не усмотрел между строк в очерке «Молота». Ясно одно, образ писателя написан ростовским журналистом одной краской – розовой, ангельской. Но и черной, дьявольской краской воссоздавать его портрет не было никаких оснований и у московского автора, который усмотрел у оппонента некий «намек».

Односторонность, умолчание к добру не ведут. Не ведали наши спорщики, что спустя несколько лет за пропавший «кованый сундучок», за «намек» двумя руками ухватятся сочинитель и издатель «Стремени». После чтения статьи в «Молоте» Александр Солженицын заявляет:

«Что именно хочет выразить автор подцензурной пригнетенной статьи, сразу понятно непостороннему читателю: через донскую песню связывается Григорий Мелехов не с мальчишкой-продкомиссаром, оставшимся разорять станицы, но с Крюковым, пошедшим, как и Мелехов, в тот же отступ 1920 года, досказывается гибель Крюкова от тифа и его предсмертная тоска за заветный сундучок с рукописями, который вот достанется невесть кому: «Словно чуял беду и, наверное, не напрасно…». И эта тревога, эта боль умершего донского классика выплыла через полвека – в самой цитадели шолоховской власти – в Ростове-на-Дону».

Как видим, Александр Солженицын усмотрел в газетной статье не только намек на канувший в Лету «по крайней мере, еще один «Тихий Дон»». В сундучке, здесь уже не кованом, а заветном, покоится, по его убеждению, именно «Тихий Дон».

Вот какие основания дают «намеки», высказанные и невысказанные, если берутся писать портреты исторических лиц.

Чтобы обосновать ставшее «понятным» Александру Солженицыну, за дело взялся «литературовед высокого класса». Такими словами представляет анонимного автора «Стремени» публикатор.

Да, эту монографию написать мог исследователь, знающий не только «Тихий Дон», но и историю Дона. Тем печальнее, что знание, силы, мастерство автор потратил на пустое дело.

Д*, как и все, кто пытается отнять авторство у Михаила Шолохова, не располагает ни одним доказательством в пользу своей гипотезы: рукописей и черновиков, писем, мемуаров, никаких документов, указывающих, что некто другой является автором «Тихого Дона», у него нет.

Как же выходит Д* из такого безнадежного положения?

Отвлечемся ненадолго от «Тихого Дона», вспомним «Войну и мир». Кто читал роман, помнит, что в нем просматриваются два пласта: один можно назвать беллетристическим, где автор выступает как художник, создающий картину России накануне и во время войны 1812 года. Второй пласт можно назвать философским, публицистическим, аналитическим, где Лев Толстой рассуждает, морализирует, философствует, отвлекается от сюжета, действия героев романа.

«Жизнь народов не вмещается в жизнь нескольких людей; ибо связь между этими несколькими людьми и народами не найдена. Теория о там, что связь эта основана на перенесении совокупности воль на исторические лица, есть гипотеза, не подтверждаемая опытом истории».

Какому историку или социологу принадлежат приведенные слова?

Это цитата из V главы второй части эпилога «Войны и мира». Подобными рассуждениями заполнены многие страницы великого романа, с которым в наш век сравнивают «Тихий Дон».

Но можно ли, поскольку в «Войне и мире» наличествуют два стилистических пласта, говорить, что один из них более значительный, работает на роман, а другой выступает против него? Что один пласт хороший, другой плохой и т. д.? Многие школьники, изучая в 15–16 лет столь сложное произведение, как положено детям, опускают страницы, смысл которых им недоступен. Кто их за это осудит?

Никому, однако, не приходило в голову противопоставлять художественные страницы «Войны и мира» страницам философским. Тем более никому никогда не приходила безумная мысль, что «Война и мир» создана не одним автором, Львом Толстым, а двумя…

И в «Тихом Доне» различимы два пласта романа. Первый – тот, где описываются события, происходящие на хуторе Татарском, в семьях Мелеховых, Коршуновых, в имении Листницких, где все герои вымышленные. Исходный материал этих глав основан на наблюдениях автора, выросшего на Дону, знавшего его историю, фольклор. Страницы романа, где действие проходит в курене, на хуторе, мельнице, имении, на реке, в степи и так далее, писались Шолоховым легко, вдохновенно. Герои действуют в хорошо известных ему местах и обстоятельствах – на рыбалке, покосе, при сватовстве, на свадьбе… Автору не приходилось «взнуздывать фантазию», как-то себя сдерживать, контролировать, перепроверять, уточнять написанное, ссылаться на документы, книги, газеты, приказы…

Второй пласт предстает наиболее полно в третьей книге романа, где описываются мировая война, 1917 год, свержение монархии, отречение царя. Февральская революция. Октябрь, гражданская война.

При описании этих исторических событий стиль романиста становится суше, лаконичнее. Многоцветье шолоховских картин заменяется двухцветьем, черно-белым изображением. Так выглядят порой цветные фильмы, когда режиссеры дополняют съемки кадрами черно-белой кинохроники прошлых лет, чтобы подчеркнуть реальность повествования.

Возьмем главу IX пятой части «Тихого Дона». Она о съезде фронтового казачества, встрече казаков с Лениным, о митинге, где выступил руководитель восставших Подтелков, о переговорах военно-революционного комитета и белого донского правительства, обо всем, что действительно имело место в описываемый период.

Обо всех помянутых событиях Шолохов поведал в тринадцати коротких абзацах! XI глава этой же части более чем наполовину состоит из процитированного документа – ответа донского правительства делегации ревкома.

Михаил Шолохов, как никто другой из романистов в русской литературе, пространно цитирует разные документы эпохи: письма, телеграммы, статьи, оказавшие особое воздействие на современников.

Но можно ли на этом основании утверждать, что «Тихий Дон» написан двумя авторами? А сделав такой ошибочный вывод, «анализировать» роман, противопоставлять «авторов», отводя Михаилу Шолохову малопочтенную роль цензора, редактора, компилятора, чей собственный текст не идет ни в какое сравнение с текстом истинного творца?!

Именно этим занимается анонимный автор «Стремени».

«Анализ структуры произведения, его идейной и поэтической сути устанавливает в нем наличие двух, совершенно различных, но сосуществующих авторских начал.

Эталон для отслойки одного от другого устанавливается по первым двум книгам романа, которые в целом принадлежат перу автора-создателя эпопеи».

Далее:

«В той мере, в какой автор является художником, «соавтор» – публицистом-агитатором. «Соавтор» не изображает события, а излагает их, не живописует движение мыслей и чувств героев, а оголено аргументирует. Язык «соавтора» даже безотносительно к своеобразию лексики и фразеологии автора отличается бедностью и даже беспомощностью, отсутствием профессиональных беглости и грамотности».

Любой непредубежденный человек, читавший роман, помнит, что все четыре книги «Тихого Дона» производят цельное впечатление. Они читаются стремительно, волнуют, захватывают, оказывают художественное воздействие. И если кто-то похитил две замечательные книги, то значит, он же дописал так же замечательно две книги продолжения.

Выходит при таком предположении, что в рамках одного сочинения выступают два выдающихся автора!?

Предвидя такой вопрос, Д* отвечает:

«Ряд основных, наиболее впечатляющих и художественно-полноценных глав третьей и четвертой книг романа также принадлежат автору-»создателю»».

Тут уж каждый, кто хоть немного знает историю «Тихого Дона», усомнится не только в объективности автора, но и в наличии у него элементарной логики.

Третья книга «Тихого Дона», где, по мнению «Стремени», больше всего «грубейших пропагандистских вставок» встретила как раз самое яростное сопротивление издателей, редакторов-коммунистов. Потребовалось вмешательство Максима Горького, призвавшего на помощь самого Генерального секретаря ЦК партии, чтобы сдвинуть дело с мертвой точки, продолжить прерванную в 1929 году публикацию романа. Чтобы отстоять третью книгу романа, Михаилу Шолохову пришлось потратить три года на борьбу!

А первые две книги «белогвардейского автора» прошли без особого труда, судьба их решилась за три месяца!

Александр Солженицын в предисловии утверждает, что автором «Тихого Дона» мог быть покойный Ф. Д. Крюков. Каким тогда образом этот писатель сочинил роман, события которого развиваются не только во время гражданской войны, но и после нее? Вот несколько дат из хроники романа.

Поздней осенью 1920 года появляются на Дону банды, восставшие против советской власти.

1 марта 1921 года восстает отряд Фомина, где находится Григорий Мелехов, против советской власти.

Летом 1921 года Григорий теряет Аксинью.

Осенью 1921 года живет в лесу с дезертирами. Когда начинаются холода, его неудержимо тянет домой.

Не дожидаясь Первомая и приуроченной к празднику амнистии, Григорий Мелехов возвращается домой, когда еще не сошел снег зимы 1921/22 годов.

Федор Крюков умер в феврале 1920 года!

Так, не считаясь с фактами, анонимный Д* препарирует «Тихий Дон», чтобы доказать: написан роман двумя авторами, где «соавтор» – Михаил Шолохов… Он называет конкретно, какие именно главы написаны подлинным «автором», а в какие «вмешался» Михаил Шолохов.

«Идеологическая» зона, созданная «соавтором» и вклиненная в авторский текст первой и второй книг романа, занимает следующие 12 небольших глав (из 76): I, 2, IV; I, 2, IX; II, 4, II (частично); 11, 5, IV (частично); II, 5, V–VII; II, 5, XVI-XVII; II, 5, XIX-XX; II, 5, XXV («Стремя», с. 19–20).

Первая цифра обозначает номер книги, вторая – часть книги, третья – номер главы. Таким образом, «соавтору», то есть Михаилу Шолохову, приписывается из 76–12 небольших глав, и то неполных!

Что это за главы? Как раз те, где на авансцену выступают члены партии большевиков, в данном случае Штокман, приехавший на хутор Татарский (IV глава второй части первой книги). В IX главе второй части описывается подробно жизнь слесаря Штокмана на хуторе, где он занимается пропагандой среди казаков. Остальные десять глав, оставляемых Д* за Шолоховым, рассказывают о другом большевике – Илье Бунчуке, его короткой, бурной жизни, любви к юной Анне Погудко, боях, службе в трибунале, смерти Анны.

При этом становится непонятным, почему другие главы пятой части, начиная с главы XXVI, где также описывается жизнь Бунчука, выпали из «идеологической зоны», объявленной Д*. Разве в XXVI главе Илья Бунчук описан менее сочувственно, если не с любовью, разве не с авторским состраданием в следующей главе рассказывается о последних днях отряда Подтелкова и Кривошлыкова, разве не ясно, на чьей стороне автор, рисующий (если можно так сказать относительно трагедии) сцену казни Подтелкова?

«– Всех, дед, не перестреляете, – улыбнулся Подтелков. – Всю Россию на виселицу не вздернешь. Береги свою голову! Всхомянетесь вы после, да поздно будет!»

Если эта сцена принадлежит перу «белогвардейского» автора, то каким должен быть автор «красный»?

Если это пишет «соавтор», то чем его текст и талант уступают автору? Не является ли «автор» и «соавтор» одним и тем же лицом, а именно Михаилом Шолоховым? Конечно, весь роман от первой до последней строчки написан им, никем другим. Приходится удивляться, что литературовед и писатель убили столько времени на бессмысленную затею, поставив себя в положение незавидное, выйти из которого можно только одним путем – признать заблуждение. Покаяться.

Не буду разбирать всю «аналитическую» главу, опровергать все ее положения, высказывания: она большая, требуется для такого разбора много места.

Думаю, что когда книга Д* станет доступна для всех, не будет храниться за семью замками, как сейчас, тогда каждый заинтересованный читатель сможет без особого труда разобраться в провалах этой литературоведческой работы (так я писал, когда «Стремя “Тихого Дона”» в СССР прятали за семью замками в спецхране Библиотеки имени В… И. Ленина. Чтобы увидеть эту книжку, на правах туриста я поехал во Францию. В Тургеневской библиотеке Парижа ее мне дали почитать до закрытия зала – Л.К.).

Завершив «аналитическую» главу, автор «Стремени» приступил к сочинению главы «детективной», поскольку подобно детективу задался целью раскрыть преступление, в данном случае – установить, у кого якобы похищен роман.

Отложив в сторону текст романа, анонимный автор в этой оставшейся незавершенной главе взялся анализировать факты из биографии Михаила Шолохова, из истории второй кампании клеветы 1930 года.

Особенно поражает Д*, что первые книги романа созданы всего за два года: «Думается, что эти сведения, свидетельствующие о сверхгениальности, достаточно хороший толчок дальнейшим розыскам детективного жанра».

В качестве вещественного доказательства наш детектив берет опубликованное в Москве в 1930 году в сборнике «Реквием», посвященном памяти Леонида Андреева, одно из писем литератора Сергея Голоушева.

Предисловие к сборнику написал известный партийный и государственный деятель, историк В.И. Невский. Редакторы – В.А. Андреев и В. Е. Беклемишева.

Появление «Реквиема» дало толчок очередной кампании против Шолохова, начатой в литературных кругах Москвы, где за год до того прошла первая такая кампания.

Об этой кампании (1930 года), как упоминалось, коротко и ясно написал сам Михаил Шолохов в письме Александру Серафимовичу, в собрании сочинений, публикуемом не полностью. Вот выдержка из него:

«А вторая «радость» – «новое дело», уже начатое против меня. Я получил ряд писем от ребят из Москвы и от читателей, в которых меня запрашивают и ставят в известность, что вновь ходят слухи о том, что я украл «Тихий Дон» у критика С. Голоушева – друга Л. Андреева, и будто неоспоримые доказательства тому имеются в книге-реквиеме памяти Л. Андреева, сочиненной его близкими. На днях получаю книгу эту и письмо от Е.Г. Левицкой. Там подлинно есть такое место в письме Андреева С. Голоушеву, где он говорит, что забраковал его «Тихий Дон». «Тихим Доном» Голоушев – на мое горе и беду – назвал свои путевые заметки и бытовые очерки, где основное внимание (судя по письму) уделено политическим настроениям донцов в 1917 году. Часто упоминаются имена Корнилова и Каледина. Это и дало повод моим многочисленным «друзьям» поднять против меня новую кампанию клеветы.

Что мне делать, Александр Серафимович? Мне крепко надоело быть «вором». На меня и так много грязи вылили. А тут для всех клеветников – удачный момент. Третью книгу моего «Тихого Дона» не печатают. Это даст им (клеветникам) повод говорить: «Вот, мол, писал, пока кормился Голоушевым, а потом иссяк родник…».

…Горячая у меня пора. Сейчас кончаю третью книгу, а работе такая обстановка не способствует. У меня руки отваливаются, и становится до смерти нехорошо. За какое лихо на меня в третий раз ополчаются братья-писатели? Ведь это же все идет из литературных кругов».

Далее следует текст, который по непонятным причинам не попал на страницы собрания сочинений (изд-во «Правда», 1980, т. 8):

«Я прошу Вашего совета: что мне делать? И надо ли доказывать мне, и как доказывать, что мой «Тихий Дон» – мой?

Вы были близки с Андреевым, наверное, знаете и С. С. Голоушева. Может быть, он – если это вообще надо – может выступить с опровержением этих слухов? И жив ли он? Прошу Вас, не помедлите с ответом мне! Напишите поскорее, если можно».

Письмо датируется 1 апреля 1930 года (цит. по книге: В. Осипов. Дополнение к трем биографиям, 1977).

Что же вспомнилось Александру Серафимовичу, когда получил он это письмо?

«В памяти всплыла высокая худая фигура с русой бородкой и длинными, закинутыми назад русыми волосами. Сергей Сергеевич Голоушев, врач-гинеколог по профессии, литератор и критик по призванию. Милейший человек, отличный рассказчик в обществе друзей, но, увы, весьма посредственный писатель. Самым крупным трудом его был текст к иллюстрированному изданию «Художественная галерея Третьяковых». Менее подходящего «претендента» на шолоховский «Тихий Дон» было трудно придумать».

Из воспоминаний Н. Телешова известно, что Сергей Сергеевич Голоушев был человек благородный, молодой души. И доживи он до 1930 года, то, конечно бы, первый опроверг слухи. Александр Серафимович и Максим Горький, не раз бывавшие на заседаниях «Сред», иногда проводившихся на квартире С. С. Голоушева, хорошо знали его литературные и профессиональные возможности, знали его стиль. Злобный вымысел подогревался тем, что многие в те годы забыли. Голоушева.

Михаил Шолохов ничего не знал о Голоушеве.

Давая напутствие автору «Донских рассказов», кто-кто, а Александр Серафимович отлично знал жизнь и творчество Сергея Голоушева.

О московском литераторе Голоушеве сохранилось довольно мало сведений, имени его нет ни в энциклопедиях общих, ни в литературных. Наиболее подробные воспоминания о нем оставил в «Записках писателя» Н. Телешов, на чьей квартире собирались участники «Сред». И нам придется привести из этой книги короткую справку.

«На фоне «Среды», – пишет Н. Телешов, – одной из заметных фигур был Сергей Сергеевич Голоушев, врач-гинеколог по профессии, но в сущности литератор, театральный критик, художник, весь отдававшийся искусству. По возрасту он был старше всех нас – кого на десять, кого на пятнадцать лет. Но разница эта не замечалась: всегда интересный, увлекающийся – что называется, живой человек, – он был товарищем и более юным, чем мы. Умер он в июне 1920 года, в возрасте, позволяющем назвать его стариком: ему было шестьдесят пять лет».

Рассказывая далее о том, какая молодая душа была у этого человека, как умел Голоушев анализировать явления жизни и искусства, как ярко мог говорить, Н. Телешов заключает: «Особенно увлекателен он был как оратор и менее всего заметен как беллетрист». Это обстоятельство, судя по всему, не очень огорчало Сергея Голоушева. Он брал свое в другом, сочинил «капитальный труд» – очерк об истории русской живописи, монографию о Левитане.

Сочинял Сергей Голоушев статьи, рассказы и очерки, а на роман не посягал, хотя бы потому, что ему было всегда некогда, время отнимала врачебная практика, журналистика, искусство. Писал Голоушев картины.

Конечно, такую колоритную фигуру хорошо знал Александр Серафимович, давний член «Среды».

Поскольку во второй кампании клеветы была названа конкретная фигура претендента на «Тихий Дон», то сплетня, сколь быстро она появилась, столь быстро и скончалась. Сергей Голоушев многим писателям был хорошо известен, особенно тем, кто жил в Москве в предреволюционные годы. Завсегдатай «Среды» и других собраний, он вел активную общественную жизнь, выступал в разных амплуа – художника, искусствоведа, критика, автора очерков и при всем при том занимался профессионально врачебной деятельностью. Прожить на литературные заработки просто бы не смог, поскольку писателем являлся незначительным, что не мешало ему быть товарищем многих известных литераторов, другом Леонида Андреева. «Дело», о котором сообщал Михаил Шолохов, вскоре заглохло, никаких объяснений автору «Тихого Дона» в тот раз давать не пришлось.

Однако спустя сорок лет забытое «дело», письмо Леонида Андреева другу вспомнили Д* и А. Солженицын, посчитав, что у них в руках реальное доказательство, след, который ведет от этого письма к истинному автору «Тихого Дона». Оба они убеждены, что в письме Леонида Андреева речь идет не об очерке С. Голоушева, а о романе, причем написанном не им, а Федором Крюковым! Голоушев, как им казалось, направил Андрееву чужую рукопись, выступил как посредник, а не автор…

Обо всем этом серьезно идет речь в «детективной» главе, точнее, в ее разделе, озаглавленном «В петле сокрытия». Здесь Д* никак не соответствует данной ему высокой характеристике, проявляет незнание предмета, в частности, творчества такого малоизвестного писателя как Сергей Голоушев: высокая литературоведческая квалификация предполагает знание не только классиков.

Автор «Стремени» отказывает Сергею Голоушеву в способности сочинить не только роман (что соответствует истине), но и путевой очерк (что абсолютная ложь):

«Не только донских очерков Голоушев явно не писал и не мог написать, но и каких-либо других, хотя бы «российских», «московских»».

Почему так решительно отказывает Д* Сергею Голоушеву в талантах? Чтобы доказать: в письме Леонида Андреева речь идет не о его очерках, а романе другого автора.

В «Петле сокрытия» письмо Леонида Андреева перепечатано полностью. Это довольно подробное дружеское послание, где нет никаких даже намеков на роман, а идет речь об очерках С. Голоушева под названием «Тихий Дон», не понравившихся Андрееву. Более того, что написано, нигде – ни в строчках письма, ни между строк – ничего нет.

Но когда есть ярая вражда, ничем не прикрытая злоба, можно обойтись без намека, без фактов, без логики.

Зачем автор «Тихого Дона» прибегал к услугам посредника? Почему его имя не называлось в переписке? Как мог автор создать «Тихий Дон» до 1917 года, если весь роман, начиная с первых глав, пронизан мыслью о грядущем потрясении, кровавой революции? Все эти и другие вопросы не смущают «литературоведа высокого класса», взявшего на себя сомнительную роль «детектива».

Как выяснилось после выхода «Стремени», Сергей Голоушев не только написал очерк о Тихом Доне, но и опубликовал его в 1917 году в Москве, чего не могли предположить ни Д*, ни публикатор. Их версия, построенная на песке, рухнула, как только песок под ней зашевелился.

Кто привел в движение эти пески? Автор «С веком наравне» Константин Прийма полагает: заслуга – его.

Он пишет:

«…у литератора С. Голоушева, как нам удалось установить, не было произведения под заглавием «Тихий Дон». У Голоушева не было ни романа, ни рассказа с таким названием на донскую тему, а был всего лишь газетный очерк «С тихого Дона», подтверждение чему мы находим в его письме к Леониду Андрееву (середина сентября 1917 года)».

Ободренный находкой, Прийма идет дальше и обвиняет спустя полвека составителей и издателей «Реквиема», якобы «тиснувших в нем «письмо Андреева» от 3 октября 1917 года в целях… дискредитации романа «Тихий Дон» и его автора. В «письме Андреева» к Голоушеву трижды повторенная фраза «твой «Тихий Дон» вызвала ликование в стане затаившихся недругов и обывателей».

Итак, один детектив усмотрел в письме то, чего в нем нет, другой – берет это письмо в кавычки и развивает абсурдную мысль, что в сборнике напечатана фальшивка, составители которой украли у Шолохова заглавие «Тихий Дон».

Прежде чем выяснить, а был ли мальчик, выясним – кому все-таки принадлежит честь сдвинуть песок под версией «Стремени».

Здесь впервые хочу назвать имя московского литературоведа А. В. Храбровицкого, знатока творчества В. Г. Короленко. Последние десятилетия в силу возраста, болезней и других обстоятельств он в основном писал не статьи, а письма, и звонил по телефону. В подлинности письма Леонида Андреева, в добропорядочности составителей и издателей «Реквиема» А.В. Храбровицкий не сомневался, да и как можно сомневаться, заподозрить сына Леонида Андреева в том, что он был способен осквернить память об отце публикацией фальшивки?

Писал Леонид Андреев Сергею Голоушеву часто, с охотой, придумывал ему разные шутливые имена, не скупился на слова, но дружба дружбой, а служба службой. Леонид Андреев как редактор газеты «Русская воля» очерк Сергея Голоушева не принял, сообщив в письме, что «забраковал твой «Тихий Дон»».

Он раскритиковал очерк в пух и прах, посчитав его сырьем, предложил написать нечто другое, бытовые и путевые очерки сделать политическими: «без всяких земств, а только с Калединым и Корниловым», чтобы они отвечали «серьезным запросам».

«Отдай «Тихий Дон» кому хочешь», – заключил Леонид Андреев.

Перечитав это письмо, А. В. Храбровицкий решил, что в архиве Леонида Андреева есть смысл поискать ответ Сергея Голоушева, поскольку в нем могли быть дополнительные подробности, способные прояснить до конца суть дела.

Литературовед обратился с запросом в Пушкинский Дом, к хорошо знавшей его сотруднице – кандидату филологических наук Л.Н.Назаровой. Она выполнила просьбу коллеги, посмотрела архив Леонида Андреева и нашла в нем ответ Сергея Голоушева, сняла с него копию и отправила ее в Москву. Что же прояснилось?

Сергей Голоушев, получив отказ Леонида Андреева, если и обиделся, то ненадолго, не теряя времени, отдал очерки в другую газету, московскую, где они пришлись ко двору, не показались «пухлявыми», непригодными.

В середине сентября очеркист писал Леониду Андрееву:

«…когда я получил назад ««С тихого Дона», я пришел в недоумение… Рукопись отдал в «Народный вестник», там ее с благодарностью взяли, и я даже про нее перестал вспоминать».

Вот такой незлобивый человек был Сергей Голоушев, он же Сергей Глаголь – таким псевдонимом заканчивались его донские очерки.

Поспешив в газетный зал Библиотеки имени Ленина, А.В. Храбровицкий заказал имеющуюся в хранилище подшивку газеты и быстро нашел то, что искал, в номерах за 24 и 28 сентября 1917 года. Написать о своем открытии А.В. Храбровицкий нигде не мог: его (одного из корреспондентов А.И. Солженицына) в семидесятые годы нигде не публиковали, даже имя не упоминали. И еще: о «Стремени «Тихого Дона»» после выхода никто и нигде не писал у нас, громко говорили об этом детективном исследовании по радио зарубежные голоса, писали газеты на западе; у нас говорили шепотом, читать «Стремя» могли только специалисты, имеющие особое право на знакомство с такой литературой.

Вот в силу этого мог А.В. Храбровицкий поделиться открытием только с друзьями, коллегами. После выхода в 1977 году книги Валентина Осипова «Дополнение к трем биографиям», где цитировалось письмо Михаила Шолохова Александру Серафимовичу в связи с выходом «Реквиема», А.В. Храбровицкий получил возможность поделиться открытием с автором этой книги. Он отправил ему 10 февраля 1978 года письмо, где проинформировал, что «инцидент с очерком Сергея Голоушева полностью выяснен», напечатан очерк под названием «С тихого Дона» в московской газете «Народный вестник» в № 12 и № 13–14 за 24 и 28 сентября 1917 года. А это удалось документально установить на основании письма, хранящегося в архиве Пушкинского Дома.

Обрадованный автор поблагодарил А. В. Храбровицкого:

«Уважаемый Александр Вениаминович!

Был тронут Вашим письмом и Вашей заботой обо мне. Большущее спасибо за ценное свидетельство, которым Вы, безусловно, обогащаете меня, а главное историю вопроса.

С уважением В. Осипов».

На штампе письма дата – 14 февраля 1978 гола.

Вот таким образом литературоведам стало известно о публикации «Тихого Дона» Голоушева.

Что же тогда установил Константин Прийма? Он выяснил, что в архиве хранится не подлинное письмо Леонида Андреева от 3 сентября, а его машинописная копия. Такое случается. Возможно, документ взяли из архива в ту пору, когда готовился к изданию «Реквием», возможно, наследники Сергея Голоушева не пожелали расстаться с оригиналом Леонида Андреева – о причине можно только строить догадки.

Но вот к какому выводу приходит на основании машинописной копии Константин Прийма:

«Есть все основания предполагать, что авторы машинописного текста «письма Андреева» от 3 сентября 1917 года, фальсифицируя этот документ, украли у Шолохова заглавие «Тихий Дон», подменили им заглавие очерка «С тихого Дона» Голоушева и эту фальшивку опубликовали в ««Реквиеме» как письмо Андреева, для вящей убедительности трижды употребив фразу «твой «Тихий Дон»»…

Константина Прийму обескуражило, что очерк С. Голоушева «С тихого Дона» Леонид Андреев называет «Тихий Дон». Почему бы это? Ему также показалось подозрительным: почему вместо оригинала в архиве наличествовала копия.

И вот приговор.

«Вывод: в книге «Реквием. Сборник памяти Леонида Андреева (М., Федерация, 1930) на 134–136 с. опубликовано не настоящее, действительно существовавшее письмо Леонида Андреева к Сергею Голоушеву от 3 сентября 1917 года, а сфабрикованная фальшивка».

Умри, Денис, лучше не напишешь!

Стоило Леониду Андрееву переиначить название не понравившегося ему очерка, который он мог забыть либо изменить, как это бывает, в разговорах или письмах для краткости и удобства склонения, как «детектив» К. И. Прийма уличает составителей и издателей наших в фальсификации с целью… оклеветать М. А. Шолохова.

Вот какие детективы развелись в литературоведении, никак не могут, чтобы не уличать в кражах.

Одним мерещится: украли «Тихий Дон».

Другим:

– Украли заглавие…

– Фальсифицировали документ…

– Сфабриковали фальшивку…

Кто эти преступники? Если не сын Леонида Андреева, значит, другой составитель… А если не он, то, может быть, автор предисловия к «Реквиему» Владимир Иванович Невский, бывший нарком правительства, заместитель председателя ВЦИК, директор Библиотеки имени В.И. Ленина. Именно он – один из издателей этого сборника…

Вот до чего можно додуматься, если дать ход безнравственным методам в литературоведении. Константин Прийма, очевидно, убежден, что защищает честное имя великого писателя. Но, обвиняя в клевете, фальсификации, фабрикации фальшивок деятелей литературы двадцатых годов, он только вредит памяти Михаила Шолохова.

Читаешь разоблачения Константина Приймы и все ждешь, когда же он начнет бороться не с мифическими фальсификаторами, а с реальными, когда опровергнет пущенную сочинителями «Стремени» версию, что автором «Тихого Дона» якобы является Федор Крюков.

Создается впечатление, что Константин Прийма сознательно избегает упоминать это имя в связи с кампанией против М. А. Шолохова. Такая явная фигура умолчания порождает результат, противоположный желаемому.

В дважды изданном сборнике «С веком наравне» о Федоре Крюкове упоминается в примечаниях мелким шрифтом как об авторе одной из статей в белогвардейской газете «Донские ведомости».

Как будто бы не ему приписывают великий роман не только в Париже, но и в Москве.

На карточке каталога с названиями книг Федора Крюкова, хранящихся в Библиотеке имени В. И. Ленина, чья-то рука дополнила список, составленный библиографами: «См. «Тихий Дон»».

Если бы только анонимные библиографы! Вполне конкретные московские писатели в наши дни встают с места в зале Центрального дома литераторов и публично заявляют то же самое, повторяя ложь «Стремени «Тихого Дона». А с недавних пор пишут и в газетах, журналах, говорят по телевидению.

Читая книги, изданные в последние годы, видишь: затрагивая тему авторства «Тихого Дона», они старательно избегают имени Федора Крюкова, забывают истину, что запретный плод сладок. Вот, например, вышедшая в 1987 году работа Валентина Осипова «Книга молодости по М. А. Шолохову», того самого автора, который «был тронут письмом и заботой» А.В. Храбровицкого, выяснившего инцидент с очерком С. Голоушева «С тихого Дона». Обогащенный так давно информацией по «истории вопроса», Валентин Осипов не спешит передать ее народу, сидящему на голодном пайке полуправды о Михаиле Шолохове. И избегает острых углов, не упоминает имени Федора Крюкова.

Избегает его и Анатолий Калинин, в 1987 году написавший пространный ответ «Учителю словесности». Думаю, не засомневался бы деревенский учитель литературы и другие скептики в таланте Шолохова, не пришлось бы заводить речь о сумке белогвардейского офицера и исчезнувшем кованом сундучке, если бы так старательно не выстраивали вокруг писателя фигуры умолчания, одна выше другой, многие из тех, кто считает себя друзьями великого романиста.

Нельзя не согласиться с Анатолием Калининым, когда он пишет: «Все та же фигура умолчания не позволила нам вовремя предостеречь тот момент, когда «персональный мефисто» автора «Тихого Дона», вдруг вывернувшись из ночной мглы, неожиданно нанесет ему удар в спину».

Но только ли виноват злой дух, мефисто? Если бы не последовала кара тем, кто посмел после долгого забвения назвать в печати имя Федора Крюкова, разве ухватились бы за его образ наездники, вдевшие сапоги в стремена, чтобы затоптать истинного автора?

В 1974 году после выхода «Стремени» в СССР промолчали, сделали вид, что ничего особенного не происходит. Капля по капле камень точит. А Шолохов был человек, к тому времени тяжело больной. Вспоминая кампанию травли семидесятых годов, Анатолий Калинин признает:

«Вероломно нанесенный ему удар сделал свое дело. Не предостерегли, не предотвратили, не упредили. Объясняли на этот раз фигуру умолчания тем, что ни «Тихий Дон», ни его автор не нуждаются в защите. Они сами себя защищают».

Вступив в запоздалый поединок с тенью, сопровождавшей всю жизнь Михаила Шолохова, писатель решает наконец-то коснуться запретной «другой, более обширной темы, и уже пришла пора рассмотреть ее во всем объеме. В атмосфере гласности, порожденной XXVII партсъездом, фигура умолчания является, по меньшей мере, анахронизмом».

Действительно, пришла пора.

После всех этих деклараций ждешь, что маститый писатель сокрушит фигуры умолчания своим ответом учителю словесности и всем другим недругам М. А. Шолохова. Статья большая. Но точки над i не ставит, многое не договаривает до конца.

«Когда в АПН я познакомился с книжкой, сразу же понял, что это грубый, хотя и закамуфлированный под научный труд пасквиль. Но по старой корреспондентской привычке я все же сделал из него необходимые выписки. Никто не препятствовал мне, как не препятствовали потом в Библиотеке имени Ленина познакомиться с сочинениями того, на кого, как на главного кандидата в авторы “Тихого Дона”, ссылался анонимный автор пасквиля…»

Верно, «Стремя “Тихого Дона”» – пасквиль. Но почему Анатолий Калинин, которому давно в отличие от многих никто ни в чем не препятствовал – ни читать эту книгу, ни делать из нее выписки, знакомиться с сочинениями «главного кандидата», почему он умалчивает имя Федора Крюкова и на сей раз?!

Кто в обстановке гласности не позволяет ему сделать это, кто запрещает сегодня?

Наверное, Анатолий Калинин полагает, что обязан и дальше накладывать на хорошего донского писателя табу как друг Михаила Шолохова… И забывает: утаивая такую малость, он пополняет и без того густой строй фигур умолчания, вместо того, чтобы их рушить.

Ну, а Михаил Александрович Шолохов – упоминал ли о Федоре Крюкове? Упоминал, не раз. Будучи в Швеции, рассказывал студентам-славистам о нем, говорил, что в пору, когда писал «Тихий Дон», сочинений этого писателя не знал.

Еще одно свежее свидетельство Ивана Жукова, бывшего корреспондента «Комсомольской правды», которому в середине семидесятых годов М. А. Шолохов рассказал: «Я хочу познакомить вас с содержанием одного письма – это почти стенографический отчет с международного симпозиума славистов. Профессора в ходе дискуссии пришли к выводу, что обвинять меня в каком-то плагиате – несостоятельное дело, но об этом совещании в нашей печати, да и за рубежом ничего не было сказано. Замолчали. Оказывается, в США, как сообщал “Голос Америки”, предлагали 5 тысяч долларов тому, кто докажет, что не я автор “Тихого Дона”. Ничего не получилось. Группа скандинавских славистов использовала даже компьютер, сопоставляли тексты мои и Крюкова, – кстати, скучнейшего литератора, у которого я будто бы что-то заимствовал. Я о нем ничего и не знал, когда писал “Тихий Дон”. Так вот, признал и компьютер, что я автор своего романа. “Голос Америки”, говорят, передал об этом короткую информацию: научным путем доказано, что «автор “Тихого Дона” Михаил Шолохов…».

– Замолчали, – сокрушался Михаил Шолохов».

Когда истину замалчивают враги, понятно. Почему ее утаивали те, кто считал себя другом?

Некорректные, мягко говоря, действия против Федора Крюкова вызвали реакцию против Михаила Шолохова. Клевета в отношении его в атмосфере замалчивания попала в питательную среду и расцвела махровым цветом.

Каждый, взяв в руки «Стремя “Тихого Дона”», без труда бы убедился: анализ Д* строится на песке. Но только как ее было взять? Как сказано выше, мне пришлось, чтобы увидеть эту книгу, съездить туристом во Францию…

Любой, почитав сочинения донского писателя Федора Крюкова, убедится: он не мог воздвигнуть такой монумент, как «Тихий Дон». Я упоминал о сборнике «Родимый край». Находился раритет в собрании полковника, самодеятельного историка С. П. Старикова. Узнал о нем биограф Ф.Д. Крюкова журналист В.М. Проскурин, автор научной биографии писателя (Советская библиография, 1985, № 2). Он отнес, спасибо ему, сборник в Библиотеку имени В. И. Ленина, где сняли микрофильм. В этом сборнике я нашел еще одно упоминание о существующем в русской литературе «Тихом Доне».

В одном из опубликованных в сборнике писем В. Г. Короленко читаем:

«Прежде всего, считаю нужным немного оправдаться. Правда, самое оправдание начну с признания другой своей вины, именно, что я не написал Вам о той роли, которую в “обработке” Ваших очерков «“Тихого Дона” играла заботливая рука цензора»…

Откроем толстые книжки журнала «Русского богатства» за 1898 год. Там в номерах с 8 по 10 увидим путевой очерк Федора Крюкова «На тихом Дону», где вступивший в литературу молодой писатель рассказывает о казаках, их нравах, обычаях, особенностях уклада жизни, общественного устройства, службы в армии. Очеркист цитирует казачьи песни, предстает знатоком Дона во всех отношениях, приводит много сведений о его истории, этнографии, географии. Очерк и сейчас читается с большим интересом.

В. Г. Короленко в письме называет этот очерк «Тихим Доном». Следуя логике автора «С веком наравне», в этом можно было бы увидеть некий криминал, подобный тому, который он усмотрел в письме Леонида Андреева…

Но никакого криминала нет.

Есть «Тихий Дон», он же «На тихом Дону» Федора Крюкова.

Есть «Тихий Дон», он же «С тихого Дона» Сергея Голоушева.

Есть «Тихий Дон» Михаила Шолохова.

Но об этом литературовед высокого класса Д* и его публикатор не знали, иначе бы не брались за стремя, чтобы начать скачку за призраками.

Свою «детективную» главу Д*, как говорилось, не дописал. Начатое дело довершил издатель:

«В главе “Петля сокрытия” Д* не успел закончить свою мысль: “..те главы из “Тихого Дона”, которые Голоушев предлагал Андрееву для “Русской воли”, и были главами из уже писавшегося тогда романа Федора Крюкова. Эти главы Голоушев мог, в частности, получить через Серафимовича, с которым был в дружеских отношениях”».

Чувствуя зыбкость этих построений, Солженицын называет неожиданно еще одного претендента на авторство, не смущаясь тем, что с иллюстрации смотрит на читателей образ Федора Крюкова, представленный в разных видах, начиная с младенчества, кончая тем временем, когда заседал он в Войсковом Круге.

Оказывается, не исключает издатель и другого автора!

Кто же этот очередной (какой по счету?) претендент на «Тихий Дон»?

Имени его А. Солженицын не называет, а рисует призрачный образ, совершенно темный, как засвеченный снимок.

«Хотя не могу абсолютно уверенно исключить, что – был, жил некогда публично не проявленный, оставшийся всем неизвестен, в Гражданскую войну расцветший и вослед за ней погибший еще один донской литературный гений: 1920-22 годы были годами сплошного уничтожения воевавших по ту сторону».

Каким образом безвестный гений не проявил себя и вдруг написал роман такой силы? На этот вопрос публикатор ответа дать не может.

Как бы ни старались Д* и его издатель «повернуть боком» великий роман, прислонить его то к груди Федора Крюкова, то к груди «не проявленного гения», стремнина «Тихого Дона» отшвыривает их в сторону, бросает на вязкий песок лжи и уносит на дно, куда попадает все, чему не суждено жить на земле.

* * *

Как сообщил парижский издатель «Стремени» Н. Струве, автором этой книги была литературовед Ирина Николаевна Медведева-Томашевская, специализировавшаяся на русской литературе XVIII–XIX веков, она издала сборник очерков и рассказов о Крыме…

Узнав, что Медведева-Томашевская взялась развенчать автора «Тихого Дона», Солженицын отправил ей 7.12.71 года письмо, которое начиналось словами: «Дорогая Ирина Николаевна! Сказать, что я рад – ничтожно. Я счастлив, что наконец этим вопросом занялся такой могучий специалист, как Вы – и сразу выдавил столько соку, столько результата!». Слово «счастье» в этом письме Солженицын подчеркнул дважды.

«Стремя» осталось незавершенным: Медведева-Томашевская захлебнулась в «выдавленном соку», покончила жизнь самоубийством. Счастье закончилось летальным исходом.

 

Глава вторая. Рукописи «Тихого Дона»

Глава вторая, где начинается анализ рукописей «Тихого Дона», первого варианта романа, появившегося осенью 1925 года. В этом варианте главный герой носил имя Абрама Ермакова, поскольку прообразом его послужил реальный казак Харлампий Ермаков, расстрелянный органами ГПУ, когда сочинялся роман, что и побудило автора отказаться от первоначального замысла. Объясняется также, почему писатель зашел в тупик и бросил начатую работу, использовав ее впоследствии частично в четвертой части будущего «Тихого Дона», начатого год спустя. Эта рукопись доказывает, что если у кого и списывал Шолохов, то у самого себя.

В истории русской литературы есть рукописи, судьба которых сложилась драматично и волнует до слез. Всем известно со школьной парты, что Александр Пушкин сжег десятую главу стихотворного романа «Евгений Онегин», опасаясь цензуры. В ней рассказывалось о декабристах. В бумагах поэта нашли текст начальных четверостиший первых шестнадцати строф, причем в зашифрованном виде, а также черновой текст трех строф. Пушкинистами шифр разгадан, и мы имеем возможность читать, хотя и в отрывках, с пропусками, семнадцать строф сожженной главы.

По другой причине бросил в топку камина рукопись второго тома «Мертвых душ» Николай Гоголь. В собраниях его сочинений публикуются чудом уцелевшие отрывки из второго тома романа. Однако ищут по сей день гоголевские рукописи. «На проблему дальнейших поисков черновиков этого произведения можно смотреть оптимистически», – утверждал московский писатель Василий Осокин, автор статьи о судьбе рукописей «Мертвых душ», скончавшийся вскоре после этой публикации, не успев осуществить заветную мечту: прочесть сгоревшую рукопись.

Бросил в огонь первоначальный вариант романа «Мастер и Маргарита» Михаил Булгаков, не раз, как Гоголь, швырявший в печку сочинения, которые ему казались неудачными. Тем не менее, именно Булгакову принадлежат ставшие крылатыми слова: «Рукописи не горят…».

Хочу напомнить читателям эпизод из романа «Мастер и Маргарита», где на просьбу Воланда показать роман Мастер отвечает:

«– Я, к сожалению, не могу этого сделать, потому что я сжег его в печке.

– Простите, не поверю, – заметил Воланд, – этого быть не может. Рукописи не горят. – Он повернулся к Бегемоту и сказал: – Ну-ка, Бегемот, дай сюда роман.

Кот моментально вскочил со стула, и все увидели, что он сидел на толстой пачке рукописей. Верхний экземпляр кот с поклоном подал Воланду. Маргарита задрожала и закричала, волнуясь до слез:

– Вот она, рукопись! Вот она!».

Такие счастливые находки происходят, к сожалению, только в фантастических романах. Требуются годы жизни, долгие, мучительные поиски, чтобы обнаружить утраченный отрывок главы, черновик, несколько строк… Однако розыски не прекращаются. Поколения литературоведов, историков, краеведов занимаются поисками исчезнувших автографов, пропавших рукописей, книг, надеясь найти и копию десятой главы «Евгения Онегина», и черновики второго тома «Мертвых душ», и рукописные книги библиотеки Ивана Грозного, некогда хранившиеся в Кремле…

Как видим, великие писатели нередко уничтожают рукописи.

В процессе работы у Михаила Шолохова скапливались кипы бумаг: он имел обыкновение переписывать сочинения нескольку раз, добиваясь совершенства.

«Черновики не храню ни для себя, ни для истории», – говорил М. А. Шолохов. Из этого признания литературовед П. Бекедин, автор статьи «Судьба рукописей М. А. Шолохова» (Молодая гвардия, 1983, № 10), заключает: «…автор «Тихого Дона» был недостаточно внимателен к себе – он начисто обделен творческим эгоизмом, корыстью и честолюбиво-рачительной предупредительностью, от чего страдает он сам и его многочисленные исследователи». Из шолоховского признания делает Бекедин ряд далеко идущих выводов, над которыми, по-видимому, сам писатель, попадись эти «выводы» ему на глаза, посмеялся бы в усы.

Действительно, черновики Михаил Шолохов не особенно хранил, мог выбросить рукописи первоначальных вариантов. Но последний вариант оставался у автора, иначе и быть не могло, потому что такая рукопись, такой автограф – не черновик, а беловик…

К таким рукописям отношение было иное, во всяком случае, окончательно переписанные главы не выбрасывались и после того, как с них снимались машинописные копии…

На этом важном уточнении хочется заострить внимание по той причине, что если бы действительно Михаил Александрович Шолохов не берег рукописей, если бы он действительно их все выбрасывал, рвал, жег и так далее, то не было никакого смысла заниматься поисками его рукописного наследия. А поиск этот ведется, и время от времени случаются удачи, то большие, то маленькие.

К числу утраченных рукописей, которые особенно волнуют историков литературы, да и всех почитателей русской словесности, принадлежат рукописи первых двух томов «Тихого Дона», написанные автором в двадцать три года.

Работа над романом началась раньше. Михаил Шолохов не раз, давая интервью, говорил, что первоначально засел за роман осенью 1925 года.

Чем дальше продвигалось действие романа образца 1925 года, тем больше возрастали трудности: писатель остро почувствовал, что не с того начал… Наиболее подробно он поведал об этом в 1965 году, будучи в гостях у студентов факультета славистики Упсальского университета в Швеции. Опубликована запись беседы 5 июня 1985 года «Литературной газетой». Цитирую:

«Поначалу, заинтересованный трагической историей русской революции, я обратил внимание на генерала Корнилова. Он возглавлял известный мятеж 1917 года. И по его поручению генерал Крымов шел на Петроград, чтобы свергнуть Временное правительство Керенского. За два или полтора года я написал шесть-восемь печатных листов… Потом я почувствовал: что– то у меня не получается. Читатель, даже русский читатель, по сути дела не знал, кто такие донские казаки. Была повесть Толстого «Казаки», но она имела сюжетным основанием жизнь терских казаков.

Быт донских казаков резко отличался даже от быта кубанских казаков, не говоря уже про терских, и мне показалось, что надо было начать с описания вот этого семейного уклада жизни донских казаков…

Таким образом я, оставив начатую в 1925 году работу, начал сюжетно с предвоенных лет, с описания семьи Мелеховых, а затем так оно и потянулось…».

Потянулось с первой фразы: «Мелеховский двор – на самом краю станицы». Над той первой страницей рукописи не нависали слова двух эпиграфов из старинных казачьих песен, где поется о «батюшке Тихом Доне»…

Первую фразу романа о мелеховском дворе Михаил Шолохов написал на листе, датированном 15 ноября 1926 года. Застопорившаяся было в 1925 году работа после принятия нового решения – начать повествование с описания жизни донских казаков – быстро продвигалась вперед, прерываемая время от времени встречами с участниками недавних событий, поездками в архивы, библиотеки.

Сам Шолохов об этом рассказывал в 1934 году так:

«Работа по сбору материалов для «Тихого Дона» шла по двум линиям: во-первых, собирание воспоминаний, рассказов, фактов, деталей от живых участников империалистической и гражданской войн, беседы, расспросы, проверки своих замыслов и представлений; во-вторых, кропотливое изучение специальной военной литературы, разборки военных операций, многочисленных мемуаров, ознакомление с зарубежными, даже белогвардейскими источниками».

В общем, это путь, обычный для каждого писателя, если он желает создать реалистический роман.

Исследователями творчества писателя установлено, что Шолоховым использованы факты, названия, наименования, цифры, фамилии исторических лиц из разных источников: сборника «Пролетарская революция на Дону», выходившего в Ростове в 1922 году, книг А. А. Френкеля «Орлы революции», «Русская Вандея», вышедших в Ростове в 1920 году, книги Дана Деллерта «Дон в огне» 1927 года… Использовались выходившие в те годы мемуары белых генералов Краснова, Лукомского, Деникина, газетные, журнальные, архивные источники. Но главное взято из самой жизни, из виденного Михаилом Шолоховым, из слышанного от земляков, казаков.

Идя по следам недавних событий, описывая родной край, Михаил Шолохов, естественно, в первую очередь использовал колоссальные богатства собственной феноменальной памяти, вобравшей впечатления и переживания детства и юности, памяти, не подверженной порче временем.

Память эта позволяла обходиться без записных книжек, держать все необходимое в голове, память эта, по словам очевидцев, позволяла в пятьдесят пять лет диктовать на машинку целые главы, не заглядывая в текст рукописи, читать наизусть отрывки из «Войны и мира», стихи, собственные сочинения, в частности, неизданные рассказы. Такая память бывает у гениев.

Михаил Шолохов меньше всего нуждался в «бытописательском» материале. Черпать его из чьих-либо произведений, будь то Льва Толстого, Александра Серафимовича, Константина Тренева, тоже писавшего о донских казаках, или Федора Крюкова ему не было никакой нужды, потому что впитал он с молоком матери соки тихого Дона.

Передо мной в годы «частного расследования» версии о плагиате встал вопрос: кто в Москве, кроме друзей-сверстников, знал о работе над романом в 1926–1927 годах?

Знал ли о работе над «Тихим Доном» Александр Серафимович?

Отношения с Александром Серафимовичем поначалу из-за разницы лет и места, занимаемого им в литературе, складывались как младшего со старшим, начинающего – с мастером.

Письмо в Москву из Вешенской, направленное в декабре 1926 года, в разгар работы над романом, начинается словами полуофициальными, полудружескими:

«Уважаемый и дорогой т. Серафимович!

Посылаю Вам книгу моих рассказов «Лазоревая степь». Примите эту памятку от земляка и одного из глубоко и искренне любящих Ваше творчество… Прошу Вас, если можно, напишите мне Ваше мнение о последних моих рассказах: «Чужая кровь», «Семейный человек» и «Лазоревая степь». Ваше мнение для меня особенно дорого и полноценно».

И ни слова о том, что день и ночь работает над «Тихим Доном».

Проходит два с половиной месяца, 22 февраля 1927 года, не получив ответа от Серафимовича, Михаил Шолохов шлет ему другое письмо, напоминает о посланной книге:

«…Месяца два назад я послал Вам свою книгу «Лазоревая степь». Если найдете время, очень прошу Вас, черкните мне о недостатках и изъянах. А то ведь мне тут в станице не от кого услышать слово обличения, а Ваше слово мне особенно ценно…».

Это пишет автор «Тихого Дона»: на его столе тогда лежал черновик двух частей романа.

Прошло еще полгода, и Михаил Шолохов, радостный и полный надежд, привозит в Москву рукопись, заявляется с ней к друзьям.

«– Ну вот, приехал, нагрохал первую часть. А куда девать, не знаю», – так описывает в воспоминаниях эпизод появления в Москве в 1927 году Михаила Шолохова редактор «Журнала крестьянской молодежи» писатель Николай Тришин.

Рукопись Государственное издательство отвергло.

«Не проходит! Замахали руками, как черт на ладан: восхваление казачества. Идеализация казачьего быта. И все в таком роде. Куда еще тащить?» – это сцена из воспоминаний Николая Гришина. Тогда-то и попала рукопись в редакцию журнала «Октябрь». И там она не вызвала восторга: рукопись предложили намного сократить, членам редколлегии роман показался «бытописательским», без политической остроты. Чтобы решить вопрос окончательно, редколлегия решила дать на заключение рукопись «почетному редактору» Александру Серафимовичу. Вот так еще раз он оказался причастным к судьбе молодого Михаила Шолохова.

Обычно во многих книгах дело изображается так, что Александр Серафамович, прочитав рукопись, распорядился тотчас ее напечатать.

«– Эка беда, что номер сверстан! – якобы решительно отвел он возражения. – Что у нас в номере, напомните… Отрывок из моей «Борьбы»… Снять…»

И так далее в том же духе.

Все происходило не столь просто – ведь Александр Серафимович являлся не главным редактором, а «почетным редактором», не мог отдавать распоряжения, ему приходилось убеждать, советовать.

Гораздо больше правды в записи, сделанной самим Александром Серафимовичем.

«С Лузгиным (заместитель редактора журнала. – Л.К.) сидим в ресторане Дома Герцена, говорим о редакционных делах. Уговариваю печатать Шолохова ««Тихий Дон». Упирается».

В конце концов Александр Серафимович настоял на своем. И, как известно, первый том был напечатан в январе – апреле 1928 года в «Октябре», без сокращений. В апреле появилась в газете «Правда» восторженная рецензия Александра Серафимовича:

«Да, из яйца маленьких недурных, «подающих надежды» рассказов вылупился писатель, особенный, ни на кого не похожий, со своим собственным лицом, таящий огромные возможности».

Спустя менее чем год пришлось снова Александру Серафимовичу браться за перо и обращаться в «Правду». Вместе с другими писателями, как мы знаем, он подписывает открытое письмо, защищающее честь автора «Тихого Дона»…

* * *

Кого-кого, а Александра Серафимовича, всякое повидавшего за долгие годы работы в литературе, такой поворот дела не обескуражил. Он хорошо помнил случай из собственной практики. Его первые рассказы, напечатанные в газете «Русское слово», вызвали такую реакцию у одного из приятелей:

«– Верно, здорово ты написал. Но зачем ты у Короленко все лупишь?

– Как?

– Вот у тебя страница, а вот у Короленко, до чего же похоже…».

Русская литература велика, кроме известных классиков, прославленных писателей, творят ее сотни и тысячи «второстепенных», малоизвестных и совсем не известных литераторов. Всегда при желании можно найти между великим и малоизвестным писателем нечто общее, причем не только в темах, сюжетах, но и в названиях, именах… Кто не знает поэмы Твардовского «Василий Теркин»? Но ведь до него, как выяснилось, существовал в русской литературе другой, никому не известный, забытый герой Василий Теркин, неведомый в свое время нашему замечательному поэту.

Не знал и Михаил Шолохов, что до него за четверть с лишним века на страницах журнала «Русское богатство» печатались очерки под названием «На тихом Дону»…

* * *

Что известно мне было известно о судьбе «Тихого Дона»?

Роман-эпопея «Тихий Дон» общепризнан как выдающееся произведение русской литературы, да и всей мировой литературы. Его ставят рядом с «Войной и миром» Льва Толстого. С момента выхода в свет первых двух томов шолоховского романа, а именно они служили объектом главных нападок, прошло много лет. За эти годы «Тихий Дон» прочли миллионы людей. Роман публиковался многократно в Советском Союзе и за рубежом. Постоянно появляются новые издания, как на русском языке, так и переводные. Время над романом не властно. Но рукописей первых двух томов в государственных архивах нет. И это обстоятельство породило множество домыслов, бороться с которыми пришлось с помощью ЭВМ, да и их выводы пытаются оспаривать…

– Знаете, – предостерегал меня опытный литературовед, – дело, за которое вы беретесь, столь же сложное, как вопрос об авторстве «Слова о полку Игореве».

Рукопись «Слова о полку Игореве» сгорела в войне 1812 года. С тех пор литературоведы спорят о подлинности великого творения древности.

Не раз писали, что рукописи «Тихого Дона» сгорели в войне 1941–1945 годов…

Неужели только в романах они не горят?

Шолоховский роман-эпопея состоит из четырех томов.

««Тихий Дон» имеет около девяноста печатных листов, – рассказывал писатель до войны корреспонденту «Известий» Исааку Экслеру, одному из первых приоткрывая завесу над историей создания романа. – Всего же мною написано около ста листов. Удалить пришлось листов десять… А вообще материала было так много, что одно время я подумывал о пятой книге романа».

Что это именно так, подтверждает четвертый том «Тихого Дона», наиболее объемистый: в нем печатных страниц на сто больше, чем в ранее вышедших томах.

Произведем несложный подсчет. В собрании сочинений М. А. Шолохова (изд-во «Правда», 1980) четыре книги романа составляют свыше 1800 страниц печатного текста. Поскольку его восемь частей переписывались по нескольку раз, в свое время у автора хранились тысячи рукописных страниц, не считая машинописных.

В Пушкинский Дом поступила из архива М.А. Шолохова всего одна папка с автографами романа – рукописными и машинописными.

Вот что пишет К.И. Прийма, у которого эта папка несколько лет находилась, после чего в июне 1975 года по воле писателя поступила в Пушкинский Дом.

«Ветхая, оранжевого полукартона, папка с надписью, сделанной красивым шолоховским почерком: «Черновики «Тихого Дона».

В ней – сто сорок три страницы автографов Михаила Шолохова. Они написаны чернилами черными, фиолетовыми, красными, синими и даже простым черным карандашом. На двух из них есть пометки, тоже сделанные рукой Шолохова. На одной – дата: 14.11.29 г., и тут же написано: «Скупой пейзаж»; на другой стоит только дата: 17 декабря 1938 г. Кроме них, еще сто десять страниц машинописных, правленых рукой Шолохова».

Трагическая история довоенного архива Михаила Шолохова не раз описывалась с его слов писателем Анатолием Софроновым на страницах журнала «Огонек», затем в книгах. Рассказывали об этом другие авторы.

«Никогда раньше не видел я рукописных страниц шолоховского романа, – писал Анатолий Софронов в очерке «Над бесценными рукописями «Тихого Дона», – а сейчас вот держу их перед собой: черные, красные, синие, фиолетовые чернила, страницы, написанные карандашом, и страницы, отпечатанные на машинке. Все они с авторской правкой. Вот они, пожелтевшие, исписанные густо с двух сторон, некоторые – примятые и разорванные кое-где, с расплывшимися чернилами… А среди них страница, на которой Шолохов описал гибель Аксиньи. Откуда же взялась эта страница? Разве нашлась рукопись «Тихого Дона»? И все ли они нашлись? Ведь известно, что во время войны пропал весь литературный архив Шолохова, находившийся в станице Вешенской».

Некоторые страницы рукописи романа Анатолий Софронов изучил, сделал текстологический анализ, называет он первую рукописную страницу третьей главы восьмой части, описал страницу из главы первой восьмой части, датированную 17 декабря 1938 года, более раннюю страницу, датированную 14 февраля 1929 года с пометкой Шолохова: «Скупой пейзаж». Сохранилась страница с заключительными строками романа: «Это было все, что осталось у него в жизни…».

Перечитав все попавшие к нему в руки листы рукописи, писатель делает с горьким чувством вывод, что сохранилась незначительная часть архива. Цитирую: «В папке, которую вернул писателю в ноябре 1945 года неизвестный командир танковой бригады, нет рукописей большого количества страниц и целых глав из третьей и четвертой книг…».

По-видимому, у Анатолия Софронова не хватило духа написать, что не оказалось в этой папке НИ ОДНОЙ страницы рукописей первой и второй книг, то есть тех томов «Тихого Дона», вокруг которых бушуют страсти.

После опубликования очерка в «Огоньке» пришли в журнал письма очевидцев, бывших защитников Дона. Станица Вешенская пережила тяжелые дни войны, она оказалась на линии фронта. Фашистские дивизии вышли к Дону, и от дома Шолохова их отделяло русло реки. На станицу обрушился артиллерийский огонь, ее бомбила авиация. Одна из бомб взорвалась у порога дома Шолохова, убив его мать. Дом служил наблюдательным пунктом артиллеристов…

Наиболее ценную часть архива, в том числе рукописи романов «Тихий Дон», «Поднятая целина», а также другие рукописи законченных и начатых произведений, письмо и телеграммы И. В. Сталина, письма Александра Серафимовича и другие документы, уложив в цинковый ящик, нечто вроде сейфа, Михаил Шолохов осенью 1941 года сдал на хранение в местное отделение НКВД, ошибочно полагая, что милиция сбережет архив.

Фашисты были тогда сравнительно далеко от Дона, когда же в 1942 году, во время летнего наступления, германские дивизии, рвавшиеся на Кавказ и Волгу, вышли стремительно к Дону, местные организации поспешно отступили, бросив на произвол судьбы ящик с архивом М. А. Шолохова.

Очевидцы в письмах в журнал сообщали, что рукописи Шолохова после взрыва бомбы устилали улицу, их гнал по станице ветер, они шли на курево солдатам… Одним словом, автографы попали под молот войны, не щадившей ни жизней, ни городов и сел, ни рукописей.

Командиры пытались спасти бумаги, приказывали солдатам их собрать, передавали в штабы частей. Но в руки писателя вернулась одна папка, которую пронес через всю войну командир танковой бригады, в дни войны оборонявший Вешенскую.

Анатолий Софронов, естественно, обратился к читателям с просьбой помочь разыскать утерянные рукописи, сообщить все, что запомнилось людям о рукописях «Тихого Дона».

Нашлись очевидцы, которые видели в Вешенской грузовую машину, чей кузов был наполнен рукописями «Тихого Дона» и «Поднятой целины»…

Однако в руки Шолохова вернулись разрозненные листы из третьей и четвертой книг, рукописных и машинописных. Им литературовед П. Бекедин посвятил статью, напечатанную в «Молодой гвардии» № 10 за 1983 год.

В отличие от К. Приймы, автор статьи в журнале ведет счет не на страницы, а на листы, и по поводу поступивших рукописей пишет:

«Летом 1975 года, вскоре после своего семидесятилетнего юбилея, писатель пригласил к себе в гости ростовского литературоведа и изъявил желание, чтобы тот отвез все 137 рукописных и машинописных листов «Тихого Дона» в Институт русской литературы на вечное хранение…».

В 1976 году обнаружился и поступил в архив 138-й лист из последней главы четвертой книги, лист, которым заканчивается «Тихий Дон».

Дело в том, что Михаил Шолохов, как правило, писал с двух сторон листа, поэтому и возможен такой двойной счет рукописей… Хотелось бы, чтобы читатели запомнили это обстоятельство.

Излагая подробно, какие рукописи находились в сейфе, сданном милиции, наиболее ценной части архива, П. Бекедин утверждал следующее: «В железный ящик, оказавшийся роковым, писатель сложил АБСОЛЮТНО ВСЕ АВТОГРАФЫ ЧЕТЫРЕХ ТОМОВ «ТИХОГО ДОНА» (выделено мною. – Л.К.).

Автор этой статьи, хотя его не покидала надежда, что в будущем обнаружится еще какая-нибудь часть писательского архива, обладающего исключительной ценностью, высказал, однако, и пессимистические мысли, пришел к выводам, мимо которых пройти нельзя.

«Не исключено, – пишет П. Бекедин, – что утраченное в годы лихолетья больше никогда не порадует нас, что к 138 листам «Тихого Дона» уже ничто не присоединится. Но шолоховские шедевры и без того навсегда останутся шедеврами – они СТОКРАТ ДОРОЖЕ РУКОПИСЕЙ (выделено мной. – Л.К.), главное, стократ нужнее человечеству… Рукописи изданных произведений имеют относительную ценность, абсолютной же ценностью обладают книги, пришедшие к читателю, и черновики неопубликованных сочинений…»

Если это так, то зачем было так торжественно, как описывает автор статьи, проводить в Институте русской литературы АН СССР – Пушкинском Доме церемонию передачи сохранившихся рукописей, называть их «бесценными», «драгоценными»? Зачем строить здания архивов, содержать штат, насчитывающий множество хранителей, чтобы беречь для потомков то, что, как полагает автор, имеет «относительную ценность»?

Нет, конечно, рукописи Михаила Шолохова имеют ценность абсолютную, непреходящую. Что о них говорил он сам?

Из статьи «Над страницами автографов «Тихого Дона»» К. И. Приймы мы узнаем:

«Однажды в беседе с Михаилом Александровичем Шолоховым я спросил, много ли раз он переписывал страницы и главы «Тихого Дона» и какие сцены – бытовые или батальные, лирические или драматические – писать легче?

Шолохов ответил:

– Работал я всегда с подъемом, упорно преодолевая великое множество трудностей. Бывало – по-разному. Случалось, что легко выливавшиеся страницы позже, при более строгом их критическом анализе, исправлялись и перерабатывались, а главы, которые писались медленно, трудно, оставались уже навсегда завершенными… Бывали страницы, написанные на едином дыхании столь хорошо, что в них я мог сдвинуть или убрать – добавить лишь некоторые слова…

– А пейзажи? – не унимался я. – А ваши лирико-философские раздумья?..».

Много других вопросов задавал дотошный литературовед, узнав следующее:

«– Право же, я этого уже не помню, – ответил Шолохов. – Чтобы тебе ответить, надо держать в руках автографы-черновики, наброски, варианты и правленый машинописный текст. А весь мой архив пропал в годы войны. Кое-что случайно уцелело из автографов «Тихого Дона», ПРИМЕРНО ОДНА ДЕСЯТАЯ ЧАСТЬ (подчеркнуто мною. – Л.К.). Но эти странички находятся в Москве. Как-нибудь при случае я тебе их дам посмотреть-почитать…

И вот эти бесценные страницы-автографы и машинописные листочки «Тихого Дона», собранные в оранжевой папке, у меня в руках… Михаил Александрович сидит в своем небольшом кабинете на Сивцевом Вражке, в Москве, и грустно рассказывает об утрате рукописей «Тихого Дона», «Поднятой целины» и многих других ценнейших документов его архива…».

Что следует из слов Михаила Шолохова?

Одни страницы им исправлялись и перерабатывались, сочинялись разные варианты глав.

Другие – писались на едином дыхании и не переписывались.

В рукописном архиве писатель выделяет:

1. Автографы-черновики.

2. Наброски.

3. Варианты.

4. Правленый машинописный текст.

И вот, разобравшись в особенностях рукописного хозяйства автора романа, мы можем усомниться в сказанном К. Приймой. Получив в руки оранжевую папку, шолоховед испытал большую радость, понятную каждому исследователю, но, пересчитав рукописные и машинописные страницы, он на радостях решил, что в его руках та самая «десятая часть» автографов, что хранилась в Москве, которую писатель обещал при случае показать.

«И вот эти бесценные страницы-автографы и машинописные листочки «Тихого Дона», собранные в оранжевой папке, у меня в руках», – полагает шолоховед.

Да, в руках у него были автографы «Тихого Дона», но совсем не «десятая часть».

110 машинописных страниц составляют менее 5 печатных листов романа, а это только менее двадцатой части машинописного оригинала.

Рукописные страницы Михаила Шолохова, судя по опубликованным фотографиям, в объеме несколько превышали машинописные. 138 страниц рукописи составляют примерно шесть печатных листов. Мы знаем, что Михаил Шолохов написал сто печатных листов, и кроме автографов-черновиков, у него имелись рукописные наброски, рукописные варианты глав. Выходит, что 138 страниц оранжевой папки не составляют и тридцатой части написанного.

Какой вывод напрашивается?

В руки К. Приймы не попала «десятая часть» автографов «Тихого Дона», не попали «странички», которые, по словам писателя, «находятся в Москве». Случай, о котором упоминал он, не состоялся. Михаил Шолохов говорил об одном, шолоховед пишет о другом… Так бывало не раз с теми, кого писатель удостаивал внимания, не один Константин Иванович Прийма полагал, что вошел в творческую лабораторию писателя, на самом же деле он только к ней приблизился, но порог не перешагнул.

Подхожу к главному, к тому, ради чего написана эта книга. Потому что «странички», о которых говорил Шолохов, попали в руки мне.

 

Глава третья. Недописанная…

Глава третья, самая короткая, в ней автор объясняет, почему рукописи, волнующие литературоведов многих стран, попали в руки ему, журналисту, занимающемуся проблемами, далекими от шолоховедения.

Когда-нибудь я ее обязательно допишу и расскажу, как, где и при каких обстоятельствах нашел черновики и беловики «Тихого Дона». Сейчас отвечу на несколько вопросов, которые обычно мне задают.

Скажу сразу. Никто и никогда рукописи не прятал от автора. Шолохов знал, в чьих они руках, был уверен, что в этих руках они никогда не пропадут, и оказался прав.

Далее. Почему не ученые, а журналист вышел на след рукописей? Потому что никто из шолоховедов не занимался поисками. Ни те, кто никогда не сомневался в авторстве Шолохова. Ни те, кто считал его плагиатором. Последних, оказывается, добрый десяток. Кроме книги Д*, вышла в Париже и Лондоне книга Р. А. Медведева, оспаривающая авторство у Шолохова. Активно занимаются антишолоховедением в Ленинграде, Ростове, Москве, за границей. Но никто из опровергателей поисками рукописей не занимался. До сих пор не написана научная биография Шолохова. Впрочем, многие классики XX века не имеют таких биографий, что открывает простор для домыслов и монографий, подобных Д*.

Если кто искал рукописи, то не там, где нужно. Более-менее изучен Дон, донские связи писателя. Московскими связями никто до меня серьезно не занимался. А именно в Москве комиссия под председательством М.И. Ульяновой разбирала слухи о плагиате, в Москву автор привез черновики двух первых книг романа. Их изучала комиссия. Не случайно в письме, опубликованном в газетах в 1929, году речь шла о рукописях. Тогда остались рукописи в Москве. К счастью. Потому что, если бы они оказались в Вешенской, то их бы постигла участь тех рукописей, что пошли на курево. Станица Вешенская в оккупации не находилась, однако дом писателя был полностью опустошен.

В руки солдат попал цинковый ящик-сейф, хранившийся в местном отделении НКВД. По свидетельству очевидцев, он был вскрыт штыками, все находившиеся в нем бумаги пошли по рукам. На письмо И. В. Сталина М. А. Шолохову никто не покусился, оно переправлено было в Москву, в Институт марксизма-ленинизма, откуда писателю вернули копию этого документа, оригинал присвоили. Малая часть рукописей третьей и четвертой книги «Тихого Дона» возвратилась к автору. Все остальное, по моим предположениям, никогда не попадет в руки ученых.

Поскольку я вел поиск в Москве, а этот город знаю профессионально, издал много книг о его достопримечательностях, поэтому довольно быстро удалось найти «Тихий Дон».

Последнее. В чьих руках рукописи? Отвечу – в надежных, испытанных, сумевших сохранить все до последней страницы, несмотря на войну, бомбежки Москвы и дома, где они хранились. Повторяю: никто ничего не прятал от общественности. В Москве в шестидесятые годы трижды выходили книги, где опубликованы документы, в которых речь идет именно об этих шолоховских рукописях (это сборник очерков о погибших литераторах «Строка, оборванная пулей». – Л.К.). Но издатели книг не обратили никакого внимания на содержащую в них информацию, иначе бы они быстро нашли бы этот архив.

Где он? Если бы я был уверен, что после ответа на этот вопрос к хранителям архива на следующий день не явятся непрошеные гости – коллекционеры, литературоведы, грабители и т. д., то я бы, конечно, назвал их имена, адреса. Однако такой уверенности у меня нет. Поэтому сия глава пока останется недописанной. А мы перейдем к главному. Анализу рукописей.

(Пассаж, где в один ряд с литературоведами я поставил грабителей, очевидно, не самый лучший в книге. Но то, как литературоведы ИМЛИ повели себя, выкупив в 1999 году рукописи, оправдывает мою некорректность, допущенную в первом издании. Эти господа заявили публично, что нашли «Тихий Дон» … в результате многолетних поисков.)

 

Сокращение, сделанное в первом издании

Начав розыск, идя по адресам, где жил и работал в Москве Михаил Шолохов в 1914–1916 годах, 1922–1927 годах, я надеялся найти документы, автографы писателя.

Уверен был, что многое хранится в московских квартирах, где бывал в молодости писатель. Так оно и оказалось.

В конце 1983 года после поисков, осложнявшихся тем, что жена шолоховского друга Василия Кудашева оставила при замужестве девичью фамилию, я попал в одном из новых районов Москвы в дом, где жили вдова писателя – Матильда Емельяновна и его дочь.

К моему приходу на столе лежали старые фотографии, сделанные в московских ателье, куда захаживали в молодости не раз Михаил Шолохов и Василий Кудашев, благо, ходить далеко им не требовалось. Кудашев, как уже упоминалось, жил в самом центре Москвы, в проезде Художественного театра, ныне Камергерском переулке.

Переписал в тот день я к себе в тетрадь строки автографа Шолохова, его открытку на фронт, не отправленную осенью 1941 года, поскольку посылать было поздно… Рассказала мне Матильда Емельяновна, как познакомились писатели, как Михаил Шолохов приходил прощаться перед отправкой на фронт, как исчезли из кабинета мужа письма Шолохова, унесенные в дни войны квартировавшим временно неким полковником.

Одним словом, все шло как обычно. Матильда Емельяновна вспоминала, я записывал. Через час или два нашей беседы, когда все было переговорено, просмотрено, переписано, я возьми да и спроси:

– А нет ли у вас еще каких-нибудь бумаг, связанных с жизнью Шолохова? – Спросил так, на всякий случай, как, возможно, спросил бы любой, окажись в гостях у доброжелательной хозяйки, соприкасавшейся с великим писателем.

Случай-то оказался счастливый. Встала молча Матильда Емельяновна, прошла в другую комнату и вскоре вернулась с двумя толстыми папками.

– Что это? – спрашиваю, подумав про себя, что, наверно, это рукопись романа Василия Кудашева «Последние мужики», вышедшего в предвоенные годы.

– «Тихий Дон», – отвечает хозяйка и кладет на стол папки.

Виду не подаю, что удивлен, рад, волнуюсь, что поражен таким поворотом дела. Вообще не волнуюсь, ничего не ощущаю, заглохли все чувства, какие могут настигнуть и помешать работе в такое мгновение, которое бывает в жизни, по-видимому, один раз.

– А вы слышали, что говорят и пишут там? – махнул я головой в сторону, дав понять, что эта сторона – Запад, где сочиняют монографии, вроде «Стремени «Тихого Дона»»…

– Слышала. Да мало ли что о нем писали и говорили, ерунду всякую несут.

– Эти бумаги попали к вам, когда Шолохов уходил на фронт?

– Нет, намного раньше, когда он приезжал в Москву в 1929 году, доказывал, что написал роман сам.

– Как же случилось, что рукописи остались в Москве, в ваших руках?

– Михаил Александрович пришел к Кудашеву с этими рукописями и сказал: «Оставь у себя». Я у него спрашивала не раз, что мне с ними делать, Шолохов ответил: «Распорядись сама»…

– Может быть, отдать шолоховедам? – сказала я.

– Какие там шолоховеды! – махнул рукой Михаил Александрович. – Придет время, отдай в надежные руки…

– Это самая ранняя рукопись, с которой печатался роман машинисткой, – говорит Матильда Емельяновна с некоторым сожалением, – у него были и другие, Шолохов несколько раз переписывал «Тихий Дон».

– Было ли где-нибудь упоминание об этих рукописях?

– Было!

– Где?

– В Москве.

– Не может этого быть!

На столе появляется объемистый сборник, выходивший в Москве под названием «Строка, оборванная пулей». Среди многих очерков о погибших на войне московских литераторах есть подборка материалов о Василии Кудашеве: воспоминания друзей, библиография его произведений, письма.

Читаю короткое письмо (точнее, выдержку из него) Василия Кудашева, доставленное в Москву осенью 1941 года, когда писатель, ушедший на фронт ополченцем, солдатом, получил новое назначение – в редакцию армейской газеты.

«Работа по душе, и главное, многое придется увидеть в этой величайшей войне…»

Еще одно письмо Василия Кудашева на 304 странице сборника, датированное 9 августа 1941 года. Вот оно:

«Жив, здоров. Пишу тебе наскоро, но главное. Если Михаил в Москве – проси его немедленно вызвать меня через Политуправление на несколько дней. Мне необходимо сдать ему оригинал рукописи «Тихого Дона» (выделено мною. – Л.К.). Если Михаила нет в Москве – пиши ему срочно в Вешенскую…».

Прочел и глазам своим не поверил.

Еще раз прочел.

Каждый может эти слова прочитать, сборник, изданный «Московским рабочим», есть во многих библиотеках.

Да, видно, невнимательно мы читаем и редактируем, иначе давно бы постучались в квартиру, где шестьдесят лет хранится в Москве рукопись «Тихого Дона».

– Знает ли кто-нибудь о рукописях, работал ли с ними кто из литературоведов?

– Да, – вспоминает Матильда Емельяновна, – лет так двадцать тому назад бывал у нас дома один аспирант, писал что-то, кажется, даже диссертацию, часами просиживал над рукописями. Мы жили тогда в проезде Художественного театра. Фамилию его я не помню, кажется, он приезжал в Москву из Смоленска. Просил меня никому рукописи не показывать, говорил, что тут материала на десять докторских диссертаций. Но сам, кажется, ничего не написал, исчез куда-то, умер, наверное.

– Что вы собираетесь делать с рукописями?

– Беречь буду, как память о Шолохове и Кудашеве. Когда объявлялась воздушная тревога, я брала рукописи и уносила в бомбоубежище, спускалась возле нашего дома в метро. Придет время – распоряжусь, как велел Шолохов.

Вот так мы поговорили.

Так были сбережены рукописи «Тихого Дона». В дом, где они хранились, к счастью, бомба фугасная не влетела. Хотя могла, потому что рядом с проездом Художественного театра находится Центральный телеграф, бомбившийся в часы налетов.

После чаепития я, наконец, смог впервые раскрыть папки. Листы заполнены с обеих сторон разными чернилами, попадаются карандашные записи. Почерк четкий, красивый, предельно разборчивый с тщательно проставленными знаками препинания, абсолютно грамотный, автор сочинял, не забывая о запятых.

Вот тебе и четыре класса гимназии…

Листы удлиненные, несколько иного формата, чем современные. Бумага черновиков менее плотная, желтоватая. Бумага беловиков – плотная, светлая, высокого качества.

Каждая часть, каждый вариант имеет свою нумерацию. Поэтому сразу не определишь, сколько листов в двух папках. На глаз определяю, что листов так тысяча!

Что делать? Не будешь в гостях проводить текстологический анализ, читать рукописные страницы… Смотрю на первую строку. Знакомые слова о мелеховском дворе на краю хутора. На полях разные приписки автора синими карандашами. Правка чернилами и цветным карандашом. На первом листе дата – 15 ноября 1926 года. Встречаются другие даты на многих листах…

В одной папке рукопись первой и второй частей «Тихого Дона», черновики и беловики. Первая часть переписывалась трижды. Листаю первый вариант, он без эпиграфов. Второй вариант – с эпиграфами. Третий вариант – беловик. Сличил первую страницу этой рукописи с первой страницей книги – тексты идентичны.

В другой папке, более объемистой – третья, четвертая и пятая части. Среди бумаг попадаются листы совсем черные, с множеством поправок. На титульных листах Михаил Шолохов писал крупными буквами: ««Тихий Дон», роман». И обозначал часть.

Что еще можно было успеть сделать в моем положении? Просчитал строки и знаки в листе. Строк свыше пятидесяти. Знаков – сорок.

Сохранились листы с текстом романа, написанные рукой помощников писателя. Это беловики. Есть беловики, переписанные автором.

Вот так подержал я, примерно час, нетленные рукописи «Тихого Дона», посмотрел на них, понимая, как их не хватает миру. И вернул в надежные руки хозяйки. По-моему, она совершила подвиг, сохранив миру «Тихий Дон». Матильда Емельяновна завязала тесемки папок, обычных канцелярских, и унесла потихоньку в другую комнату, туда, где они покоятся.

Вскоре после нашей первой встречи скончался Михаил Александрович Шолохов. Забыл ли он, кому отдал рукописи двух книг «Тихого Дона»? Нет, конечно, не забыл. Феноменальная память Шолохова служила ему безотказно до последних дней. За несколько месяцев до смерти я обратился к нему с вопросами, которые передала в больницу дочь писателя Мария Михайловна. Отец ответил ей, назвав точно (в том числе давно переименованные) московские переулки, где он жил в 1914 году, семьдесят лет назад. Не забыл!

Вспоминал ли писатель о своем архиве, оставленном у друга? Вспоминал, конечно, но никому, ни родным, ни тем более литературоведам, ни друзьям-писателям – не поведал свою тайну.

– Почему?

Я долго размышлял, по какой причине писатель принял именно такое решение. Думаю, что предоставлять рукописи нобелевскому комитету, группе профессора Г. Хетсо или любой другой организации, решавшей вопрос об авторстве, он считал для себя унизительным. Почему не распорядился передать рукописи в архив, а предпочел, чтобы они находились в квартире, на попечении двух женщин?

По-моему, объяснение есть. Именно потому, что рукописи находились в руках этих женщин, жены погибшего друга и его дочери, он и распорядился так, как мы теперь знаем, своим бесценным даром. Я убежден: таким образом он хотел обеспечить будущее семьи погибшего друга.

Читая воспоминания бывших фронтовиков, вернувшихся с войны, не раз приходилось встречать признание (которое можно даже назвать навязчивым) в чувстве вины перед теми, кто не вернулся. При встречах с родителями погибших друзей даже тем, кто пришел с фронта инвалидом, с тяжелыми ранами, становилось выжившим не по себе. Это возникающее подсознательное чувство вины заставляло прекращать такие встречи, хотя никаких, казалось бы, причин для отчужденности не должно было возникать.

Бывший фронтовик поэт Александр Твардовский испытал это чувство вины сполна и выразил его в замечательном стихотворении спустя двадцать лет после Победы.

Об этом чувстве фронтовиков прозой написал Михаил Колосов:

«Я всю жизнь послевоенную хожу под гнетом вины, которую испытываю от того, что выжил в войну, тогда как другие, шедшие рядом со мной в атаку, погибли. Их много погибло, а я остался, отделался лишь двумя ранениями за всю войну. Виноват ли я в том, что первая мина лишь осколком попала в меня, а второй раз – немецкий снайпер оказался не совсем точен – пуля прошла всего в двух сантиметрах от сердца? Я выиграл жизнь по трамвайному билету, тем не менее, чувствую вину».

Подобное чувство по отношению к не вернувшимся и к своему погибшему другу Василию Кудашеву, по-видимому, испытывал и бывший фронтовик Михаил Шолохов. Пуля и снаряд, бомба и мина его не тронули, хотя себя он не берег, попадал под обстрелы, бомбежки, не отсиживался в штабах, стремился на передовую, в окопы, чтобы поговорить по душам с солдатами, увидеть их в бою.

Но при всем при том корреспондента газеты «Правда» Михаила Шолохова, чьи сочинения фронтовики изучали в школе, такого писателя, который, будучи молодым, как Твардовский, считался классиком, старались уберечь от опасности в самых трудных условиях.

Возможно, этим усиливалось «чувство вины» Твардовского и Шолохова, которых народ берег так, как не мог сберечь всех других писателей, рядовых, павших на полях сражений, как солдаты.

Был среди них и Василий Кудашев, самый давний, самый близкий сверстник Михаила Шолохова.

Просьбу друга Шолохов не исполнил (с такой настоятельной просьбой Кудашев обращался в письмах с фронта к жене несколько раз. Об этом стало известно после того, как вместе с рукописями романа в ИМЛИ попал архив В. М. Кудашева. Прим. К третьему изданию. – Ред.).

В письме Матильды Емельяновны от 26 апреля 1986 года мне по этому поводу есть такие слова:

«Кстати, Кудашева не вызвал Шолохов в Москву. Ему не хотелось хлопотать, как сказал он мне, потому что он уже кому-то помог, и ему неудобно было повторять хлопоты. А по-честному, был занят другим, многим известно чем.

Этот поступок был коварным в судьбе Кудашева. Сам же Шолохов потом плакал, что потерял лучшего друга. Мне это очень больно.

В другом случае, когда я напомнила ему в 50 – 60-е годы, что у нас черновики, так он махнул рукой:

– А…

– Куда же их девать?

– Куда хочешь, распоряжайся сама…».

Вот поэтому не поднялась у писателя рука забрать рукопись у жены погибшего друга. Михаил Шолохов знал цену своим автографам. Попавшими к нему после войны страницами «Тихого Дона», теми, что вернул ему безымянный офицер-танкист, он распорядился, передав в архив Пушкинского Дома в Ленинграде.

Мог, конечно, распорядиться точно таким образом и с рукописями, которые хранились в семье Кудашева. Писатель, конечно, о них не забыл. В свою очередь, М. Е. Кудашева напоминала автору о его рукописях, более того, дала в печать письма мужа, где об оригиналах «Тихого Дона» говорится прямо и однозначно. Убежден: Михаил Шолохов подарил рукопись романа жене и дочери Василия Кудашева.

В этом поступке видится еще одна черта удивительного, не разгаданного современниками характера писателя.

Так или иначе, решение Михаила Шолохова, как видим, оказалось счастливым. Увези он в конце двадцатых годов бумаги на Дон, положи их в злополучный ящик, брошенный милицией на произвол судьбы в дни прорыва германских дивизий к Волге и Дону, разделили и эти бы оригиналы судьбу тех, что пропали бесследно.

А так рукописи двух книг «Тихого Дона» не испепелил огонь войны.

Поэтому передо мной в дверях московской квартиры стоит вдова писателя Кудашева с двумя толстыми папками, перевязанными тесемками и говорит:

– Вот она, рукопись. Вот она!

В это мгновение мне ясно представилось, как давним днем московской весны в маленькой квартирке молодого писателя появился такой же молодой, с копной густых кудрявых волос, невысокого роста, красивый Мастер. Не долго думая, царственным жестом он протянул другу тяжелую рукопись, даже не представляя, как много выдумают лишнего люди про эти самые листы, от которых он так тогда, в дни травли 1929 года, избавился, как от опостылевшего и надоевшего.

Кто-то, может быть, увидит в этом поступке наитие, какое-то предвидение, мистическое действо, позволившее спасти рукописи.

Пусть будет так.

Как бы там ни было – рукописи не горят. Во всяком случае, к «Тихому Дону» истина эта вполне оказалась применима.

 

Дополнение к третьей главе, написанное после смерти М. Е. Кудашевой и ее дочери Натальи Кудашевой

Первая встреча с Кудашевыми произошла в Матвеевском, в типовом доме, в двухкомнатной запущенной квартире со смежными комнатами, маленькой кухней. Вместе с женщинами проживало несколько породистых собак, а также птицы в клетках.

Дальше события разворачивались по сложному сценарию.

От второй встречи хозяйка решительно отказалась. Предоставить мне рукописи для работы не пожелала.

И уехала на все лето на дачу. Собаки и птицы разводились Кудашевыми на продажу и позволяли существенно дополнять пенсию матери и зарплату дочери, работавшей в Останкино на ТВ художником.

Лето ушло на чтение литературы о Шолохове. Из всех научных книг только в нескольких, Л. Якименко и С. Семанова, оказались интересные неопровержимые факты, дающие представление о писателе. Я хотел понять, почему возникли версии о плагиате, почему они оказались столь живучи. И все время думал, как открыть дверь заветной квартиры, полученной с помощью Михаила Шолохова. Но она не открывалась.

Тогда я решил поменять эту малогабаритную квартиру на более просторную, новую. Побывал в исполкоме Моссовета, где мне обещали помочь, встретился с Иваном Стаднюком, секретарем Московской организации СП СССР, шефствовавшим над фронтовиками и их вдовами. Он обещал выделить из лимита жилой площади Союза писателей несколько квадратных метров. Таким образом, мне удалось добиться, что Кудашевым обменяли старую квартиру на более просторную, расположенную на Юго-Западе, в Беляево.

Но на новоселье меня не пригласили. После переезда возникла новая проблема – телефон. Я ускорил и ее решение. Вот только тогда мне позвонили первому и пригласили в новую квартиру, где второй раз я увидел заветные папки.

В одной из комнат мне выделили столик, где я смог читать и переписывать нужные мне строки из «Тихого Дона». Домой взять рукопись не просил, не желая подвергать начатую работу риску получить отказ. Характер у Кудашевой был твердый и непредсказуемый.

Я понимал, мне никто не поверит, если не представлю рукописи, если не в оригинале, то хотя бы в копии. Но как сфотографировать рукописи, да и позволит ли Матильда Емельяновна мне эту операцию?

Тогда решил ни о чем ее больше не просить. А взять без спроса хотя бы часть рукописей и ксерокопировать их. Это сегодня в Москве любую книгу и рукопись можно ксерокопировать, где угодно. А тогда ксероксами располагали немногие учреждения, каждый ксерокс состоял на особом учете госбезопасности, за израсходованные листы отчитывались как за казенные деньги. Известный мне ксерокс стоял в Доме журналистов, аппарате правления Московской организации СЖ СССР, где работала моя жена, Фаина Колодная. С ее помощью я договорился, что сто с лишним страниц мне ксерокопируют.

Тайную операцию я осуществил с замиранием сердца в полдень зимнего солнечного дня, сказав Матильде Емельяновне, что еду домой обедать. А сам, уложив в дипломат первую часть «Тихого Дона», помчался в такси на Суворовский бульвар, в ЦДЖ. Так ездил через Москву несколько раз. Все четыре части ксерокопировать не смог, потому что нигде тогда в советской Москве нужной бумаги, пригодной для ксерокса, купить было невозможно!

Поэтому, кроме 85 страниц первой части, ксерокопировал пра-«Тихий Дон» 1925 года, по две страницы второго, третьего варианта первой части, по шесть страниц 2, 3, 4 части. Ксерокопировал разрозненные, не нумерованные черновики, относящиеся к главам 4 части, и две страницы, 111 и 112, которые представляли особый интерес для текстологов, в них особенно много правки.

Ничего об этом я Матильде Емельяновне не сказал. И она ничего мне не сказала, когда я начал публиковать в газетах главы будущей книги и иллюстрировать их ксерокопиями.

Рукописью я пытался заинтересовать высшее руководство СССР. С помощью Георгия Пряхина, бывшего заместителя заведующего идеологическим отделом ЦК партии, несколько раз побывал на Старой площади, меня принимал заведующий отделом и его замы, из отдела провели к помощнику Михаила Горбачева, академику Фролову. Тот предложил информацию о рукописи поместить в закрытом бюллетене ЦК. Моя просьба выкупить рукописи, обменять их на хорошую дачу, оказалась тщетной. Тогда ЦК партии было не до рукописей.

Вскоре после выхода книги М. Е. Кудашева умерла. На похороны меня не позвали. После смерти Матильды Емельяновны ее дочь, Наталья Васильевна, звонила мне домой несколько раз. Первый раз сообщила, что мама умерла. Второй раз, что отправила подруге в Австрию три листа рукописи, чтобы продать «Тихий Дон». Я ей объяснил, что это преступление, просил немедленно вернуть листы. В третий раз позвонила и сказала, что заболела, как мама, раком. Ей понадобились деньги, чтобы купить дом за границей и лечиться там. Просила помочь продать рукопись за… 500 тысяч долларов! О решении Кудашевой я немедленно сообщил Институту мировой литературы, его директору Феликсу Кузнецову. Тот обещал связаться с депутатами Думы, Геннадием Зюгановым… На основании моего звонка к нему Кузнецов спустя два года заявил публично, что я находился в «комплоте» с покойной, о похоронах которой меня даже не известили, якобы «набивал цену», наконец, «держал Шолохова в заложниках»!

Последний раз Наталья Кудашева звонила в конце лет 1997 года перед тем, как лечь в больницу в конце лета. Квартиру и рукопись она оставляла на попечении двоюродной сестры. Обрадовала, что подруга вернула листы. Просила держать с сестрой связь по телефону.

Но на мои звонки никто не отвечал. «Мосгорсправка» в конце 1997 года дала сведения, что Н. В. Кудашева проживает по известному мне адресу на улице Миклухо-Маклая. Значит, жива? Я решил, что Кудашева, не выписавшись, уехала за границу, поэтому сообщил в феврале 1998 года «Известиям», что рукописи могут попасть на Запад. Сделал это для того, чтобы она их не могла продать на аукционах. И раскрыл секрет, у кого рукописи хранились.

Как выяснилось позднее, Н.В. Кудашева умерла в Москве в ноябре 1997 года.

После ее смерти по закону в течение года имена наследников хранятся в тайне. Поэтому долго не удавалось мне выяснить, кто завладел «Тихим Доном» вместе с квартирой и дачей покойной. Московский уголовный розыск помог мне выйти на связь с наследницей, Ольгой Колпаковой.

С ней установил после публикации в «Известиях» контакт Институт мировой литературы – ИМЛИ. О. Ю. Колпакова согласилась продать рукописи за 50 тысяч долларов. Филологи инициировали повторную графологическую экспертизу в том же институте, где по моей просьбе эту работу проделали десять лет назад. Так у них появилась возможность с помощью президента В. В. Путина и денег «Газпрома» выкупить из частных рук «Тихий Дон».

 

Глава четвертая. Кусок прозы 1925 года

Глава четвертая, из которой мы узнаем о первоначальном варианте романа «Тихий Дон», датируемом осенью 1925 года. Этот вариант романа, неизвестный исследователям, полностью подтверждает рассказ автора о том, как он начал он свой многолетний труд, завершенный в 1940 году. В этой главе впервые публикуется текст этого пра-«Тихого Дона».

Как широка и безбрежна Волга, при впадении в море образующая лабиринт рукавов и островов, богатых рыбой, птицей, разным зверьем, природных заповедников, раскинувшихся в устье великой реки. И однако же крошечный исток «матери родной», как называют в песнях эту реку, едва заметный ручей волнует сердце не меньше, чем необъятная дельта, став местом постоянного паломничества на Валдае.

Так и «Тихий Дон»: как ни велика эпопея, состоящая из четырех томов, объемом в девяносто печатных листов, исследователей всегда волновал вопрос: с чего начинался роман, где его исток. Михаила Шолохова до последних лет жизни спрашивали часто об этом.

Поэтому несколько листов пожелтевшей бумаги, наиболее ранние, особенно заинтересуют не только шолоховедов. Эти листы – не что иное, как исток «Тихого Дона». Да, десять начальных листов сохранились, не затерялись в бурном круговороте великих событий XX века.

Прежде чем их дать прочесть, хочу напомнить, что говорил по поводу начала работы над романом Михаил Александрович Шолохов, выступая на встречах с читателями, давая интервью журналистам, литературоведам.

Начну с мемуаров литератора Михаила Обухова, включенных в сборник «Творчество Михаила Шолохова» (Наука, 1975), где автор вспоминает о встрече Шолохова в Ростове-на-Дону в Доме печати со студентами университета, происходившей в 1928 году, в год выхода «Тихого Дона».

«Михаил Александрович заговорил о том, как создавался «Тихий Дон». Первоначально была задумана повесть о Подтелкове и Кривошлыкове. Когда Шолохов начал писать сцену их казни, то подумал, что читателю будет неясно, почему казаки-фронтовики отказались расстреливать подтелковцев.

По этому поводу писатель вновь много разговаривал с жителями станицы Букановской и соседнего с ней хутора Пономарева, возле которого проводилась казнь казаков-революционеров, походил по окрестным станицам и хуторам. И тут пришел к мысли: не повесть надо писать, а роман с широким показом мировой войны, тогда станет ясным, что объединяло казаков-фронтовиков с солдатами-фронтовиками. После этого Шолохов вновь много расспрашивал участников первой мировой войны, изучал архивы. И только когда собрал громаднейший материал, засел за роман.

Но в процессе работы вновь почувствовал неудовлетворенность. Хорошо ли поймут читатели, что отличало казаков от «мужиков»? Опять отложил работу, пришлось искать новое начало. Так он пришел к довоенным годам….

– А что сделали с ранней редакцией о Подтелкове и Кривошлыкове? – задал вопрос кто-то из слушателей.

– Все кстати пришлось, – Шолохов улыбнулся веселой, белозубой улыбкой. – Так получилось: второй том написан раньше первого (я думаю, что главным героем еще не был Григорий Мелехов. – М.О.)».

Насколько мне известно, это единственное свидетельство, где упоминается про некую «повесть о Подтелкове и Кривошлыкове», которую автор начал и не довел до конца, поскольку почувствовал необходимость создать роман. Повесть была первым подходом к заветной теме, первой попыткой, когда, прибегая к спортивной терминологии, вес ему не покорился.

В рассказе Михаила Шолохова мемуарист выделяет и вторую попытку, также неудачную. Работа началась с другого конца – описания событий мировой войны. И вновь приостановилась, зашла в тупик. Автор почувствовал необходимость начать ее на другом материале. «Так пришел он к довоенным годам». Третья попытка оказалась счастливой…

Вопрос «С чего начинался «Тихий Дон»?» задавался неоднократно не только читателями, но и журналистами, естественно, не могли обойти вниманием его и шолоховеды. Но если читатели и журналисты действовали оперативно, их письма, вопросы последовали «по горячим следам», после выхода первых частей романа, то литературоведы занялись проблемой спустя много лет после того, как автор завершил «Тихий Дон», многое позабылось, перестало волновать, вспоминалось в самом общем виде.

Все практически без исключения сочинения шолоховеды на протяжении последних десятилетий утверждают: вернувшись на Дон из Москвы в 1925 году, Михаил Шолохов приступает к работе над романом под названием «Донщина». В этом все авторы единодушны, какой бы концепции они ни придерживались.

«Было написано около четырех печатных листов романа, который получил название «Донщина»» (Л. Якименко. Творчество М. А. Шолохова).

«Возвращение на Дон. В станице Букановской приступает к работе над романом «Донщина»». (Ф. Абрамов, В. Гура, М. Шолохов).

Все, кто упоминает о «Донщине», имеют в виду сочинение, к которому писатель приступил в конце 1925 года. О нем он сам неоднократно упоминал. Но, в отличие от шолоховедов, никогда не называл – «Донщина».

Почему?

Откуда вообще появилась «Донщииа», кто первый и когда заговорил о ней? Так сказать, ввел в научный оборот? Побывавший в предвоенные годы в доме автора «Тихого Дона» писатель Виталий Закругкин пишет, как при первой встрече Шолохов охотно рассказывал ему о своей поездке в Скандинавию. Но как только гость завел разговор о литературе, о романе, над которым тогда еще работал хозяин дома, то вместо ответа услышал в свой адрес недоуменный вопрос:

«Ты, друг, репортер, что ли? Бог с ними, с прототипами. Давай лучше поговорим о стерляди».

Однажды Михаил Шолохов сделал исключение из правил и ответил именно репортеру на многие литературоведческие вопросы. На эти высказывания опираются все шолоховеды. Я имею в виду репортера газеты «Известия» Исаака Экслера, в предвоенные годы по специальному заданию редакции не раз прилетавшему в Вешенскую. В 1935,1937 и в 1940 годах на страницах «Известий» помещены три репортажа из станицы, где впервые сообщается ценная информация о том, как создавался «Тихий Дон».

Вот запись их беседы, состоявшейся в конце 1937 года. Она происходила спустя двенадцать лет после начала работы над романом. Итак, цитирую:

«– Вы хотите, чтобы я рассказал, как писался «Тихий Дон»! Многое уже забылось, выветрилось из памяти, кажется таким бесконечно далеким. Не могу я рассказывать, – сказал в начале беседы Михаил Шолохов».

Однако настойчивый репортер не сдается и предлагает компромисс – он будет задавать вопросы. Писатель соглашается на них ответить.

«– Скажите, как возникла у вас мысль написать «Тихий Дон»?

– Начал я писать роман в 1925 году. Причем первоначально я не мыслил так широко его развернуть. Привлекала задача показать казачество в революции. Начал я с участия казачества в походе Корнилова на Петроград… Донские казаки были в этом походе в составе третьего конного корпуса… Начал с этого… Написал листов 5–6 печатных. Когда написал, почувствовал, что не то… Для читателя останется непонятным – почему же казачество приняло участие в подавлении революции. Что это за казаки? Что за Область Войска Донского? Не выходит ли она для читателей некой терра инкогнито?

Поэтому я бросил начатую работу. Стал думать о более широком романе. Когда план созрел – приступил к собиранию материала. Помогло знание казачьего быта.

– Это было?..

– «Тихий Дон», как он есть, я начал писать примерно с конца 1926 года».

Как видим, здесь ни о какой «Донщине» Михаил Шолохов не упоминает. Он говорит только, что начал роман писать в 1925 году с описания похода казаков на Петроград. Потом бросил начатое сочинение, не дописав его до конца, и «примерно с конца 1926 года начал «Тихий Дон», как он есть».

В каком отношении к нему была «повесть о Подтелкове и Кривошлыкове», о которой Михаил Шолохов рассказывал читателям в Ростове за много лет до беседы с репортером «Известий»?

Раскроем подшивку газеты «Известия» за 1940 год. В номере от 12 июня напечатан еще один репортаж Исаака Экслера из Вешенской под названием «Как создавался «Тихий Дон»». Этот материал появился в связи с тем, что писатель к тому времени завершил и опубликовал всю эпопею. Газетный репортаж состоит, как и предыдущий, из двух пластов. Первый принадлежит корреспонденту, информация в нем образовывалась из его наблюдений, бесед с близкими писателя, его земляками, она – обобщенная, типизированная. Второй пласт образуется из цитирования ответов самого писателя.

Эти пласты по достоверности неравноценны: в первом, репортерском, порой встречаются неточности, погрешности, в то время как в шолоховском тексте – сообщении из первых рук, первоисточнике, информация более правильная.

В репортерском пласте в публикации от 12 июня есть информация, взятая всеми шолоховедами:

«В 1925 году после выхода в свет «Донских рассказов» двадцатилетний начинающий писатель Михаил Шолохов принимает твердое решение вернуться домой, чтобы писать там большое произведение о Доне. По-видимому, эта мысль зрела давно. Во всяком случае, когда Шолохов озаглавил свою первую книгу «Донские рассказы», он это сделал не случайно.

Уезжая из Москвы на Дон, Шолохов еще сам твердо не знал, во что выльется его затея. Весьма скупой на рассказы, он однажды заявил нам:

– Хотелось написать о народе, среди которого я родился и который я знал.

Шолохов возвращается на Дон в станицу Букановскую. К осени 1925 года он уже начинает работать над новым произведением. Уже было название – «Донщина». Шолохов решил описать роль казачьих дивизий после февраля 1917 года. Он понимал, что перед ним задача трудная.

Будущему исследователю еще предстоит восстановить обстановку, в которой работал писатель в то время. Шолохов не любит вспоминать об этом».

Вот где в газетном материале появляется первый раз упоминание о «Донщине». Репортер относит это название к работе, начатой осенью 1925 года, к описанию событий «после февраля 1917 года».

Еще за три года до этой беседы Михаил Шолохов признавался, что «многое уже забылось, выветрилось из памяти, кажется таким бесконечно далеким».

Название «Донщина», без сомнения, журналист услышал от писателя. Но к чему относилось это название, репортер, по-видимому, не понял, до конца не разобрался, в чем, вероятно, виноват не столько он, сколько тот, кто давал интервью, поскольку многое из того, о чем говорилось тогда, казалось ему «бесконечно далеким», не волновало.

Скорее всего, «Донщина» относится к названию «повести о Подтелкове и Кривошлыкове», не написанной.

Роман с самого начала работы над ним назывался «Тихий Дон». Это мы узнаем, кстати, из тех же репортажей «Известий», когда их автор переходит от собственных наблюдений к цитированию Михаила Шолохова и его жены Марии Петровны.

Да, как в воду глядел Исаак Экслер, когда писал. Он имел возможность видеть не один день автора «Тихого Дона». Был его гостем, спутником в поездках по Дону, заслужив доверие, это позволило ТРИЖДЫ поведать о жизни Шолохова в Вешенской в газете, чего писатель всегда остерегался. Сообщая о жизни писателя в 1925 году, журналист пишет:

«Нам рассказывали об этом периоде следующий эпизод. Шолохов, еще когда жил в станице Букановской, в доме своего тестя, закрывался в комнате и писал. Он выходил с красными воспаленными глазами, словно пьяный.

– Что ты пишешь? – спрашивали у него.

– Роман!

– Роман?! Так-таки целый роман? – шутили над ним.

– Да, целый роман!

– Как же этот роман будет называться?

– «Тихий Дон».

– Что же это за название такое? Роман – и вдруг река.

– Это прекрасное название! – отвечал он убежденно. – И это будет настоящий роман».

Как видим, там, где цитируются слова Марии Петровны Шолоховой, речь идет именно о «Тихом Доне».

Был и другой журналист, с которым Михаил Шолохов не раз беседовал на литературоведческие темы, сообщив много ценного о себе, о том, как создавался «Тихий Дон». Это уже известный нам литературовед и сотрудник «Правды» Исай Лежнев. И здесь повторяется знакомая нам ситуация. Когда автор цитирует – информация точна, значима, когда пишет сам, пытается воссоздать картину работы 1925–1926 годов, нередко ошибается, порой не проясняет, а затушевывает картину.

Вот что говорил писатель, будучи в редакции «Правды»:

«Я начал с описания корниловщины, с нынешнего второго тома «Тихого Дона», и написал изрядные куски. Потом увидел, что начинать надо не с этого, и отложил рукопись. Приступил заново и начал с казачьей старины, с тех лет, что предшествовали Первой мировое войне. Написал три части романа, которые и составляют первый том «Тихого Дона». А когда первый том был закончен, и надо было писать дальше – Петроград, корниловщину, – я вернулся к прежней рукописи и использовал ее для второго тома. Жалко было бросать уже сделанную работу».

Как видим, и здесь Михаил Шолохов не говорит о «Донщине».

О ней, однако, упоминает автор монографии, не ссылаясь при этом на первоисточник. Был им не автор романа, а уже знакомый нам корреспондент «Известий». Вслед за ним Исай Лежнев повторяет: «В Вешенской, куда Шолохов переехал осенью 1926 года, он продолжает работу над первоначальным вариантом романа, который имел предполагаемое название «Донщина». Действие этого романа начиналось с событий, непосредственно предшествовавших Октябрьской революции. Но примерно к концу 1926 года автор перестроил свой прежний план, значительно раздвинув рамки повествования».

Слушая, читая высказывания Шолохова, никто подумать не мог, что сохранилась целиком рукопись не только четвертой части «Тихого Дона», где описывается начало революции, корниловщина. Сохранился о тех же событиях кусок прозы 1925 года, начало начал. Тот самый ручеек, который превратился в широкое полноводное течение «Тихого Дона».

Возможно, что и впредь выходили бы книги, где первоначальный вариант романа называли бы «Донщина». Возможно, что и дальше не было бы ясности: когда и с чего именно начинался роман, кто был его главный герой, если бы не сохранившиеся страницы рукописи, привезенной в Москву Михаилом Шолоховым весной 1929 года.

В папке, где хранится четвертая часть «Тихого Дона», нашел я кусок прозы 1925 года. Сейчас каждый сможет прочесть его сам и увидеть, с чего именно начинался великий роман.

Первая страница текста пронумерована цифрой 11. Чем это можно объяснить? Есть два ответа. Автор, сев за стол с намерением сочинить роман, вначале пронумеровал страницы. Первые десять страниц, возможно, его не удовлетворили. Начал второй раз с одиннадцатой страницы…

Так, мы знаем, он поступал.

Есть и второе объяснение. Михаил Шолохов первые десять страниц мог перенести в другое место романа, а начало написал новое, что он также делал. Все это частности, предисловие. Главнее – сохранившиеся страницы романа.

Над текстом заголовок:

«Тихий Дон»

Роман

Часть первая».

В углу страницы, вверху, Шолохов вставил дату: «1925 год. Осень».

Таким образом, мы получаем документальное подтверждение, что еще той далекой осенью, на 21 году жизни, писатель начал работу над сочинением, которое тогда уже получило название, ставшее единственным, неизменным – «Тихий Дон».

Сохранилось двадцать страниц этой рукописи. В ней действительно, как вспоминал не раз Шолохов, речь идет о событиях, относящихся к лету 1917 года, когда генералы решили поднять мятеж, подавить красный Петроград, ввести туда казачьи полки, сняв их с фронта.

Роман начинался с описания местности:

«Просачиваясь сквозь изжелта-зеленую лохматую листву орешника, солнечные лучи серебряной рябью пятнили землю. В лесу густела прохлада. Крепко и хмельно пахло надвигающейся осенью, листом-падалицей и вянущим острым и тоскливым запахом мертвой травы. За топью, за зеленой непролазью ольшаника, возле шоссе, убегающего к местечку Изволочь, с перебоями работал немецкий пулемет. В промежутках раскатисто громыхали винтовочные залпы».

Во втором абзаце автор называет имя главного героя романа:

«Абрам поглядел на коня, звякнувшего стремем, и снова припал к кусту…».

На второй странице рукописи узнаем его фамилию:

«– А штой-то ты, Ермаков, будто с лица сошел? Должно, зоревал с бабой ноне сладко?».

Абрам Ермаков. Так вот как намеревался назвать Шолохов главного героя. Одним из прототипов Григория Мелехова был донской казак Харлампий Ермаков. Человек незаурядный, сильный, сложной судьбы. Он воевал и в рядах белых, и в Красной Армии, отличившись в боях.

Очевидно, не случайно герой романа первоначально носил фамилию Ермаков. Можно предположить теперь, что знакомство Шолохова и Ермакова состоялось еще до того, как начал он писать «Тихий Дон», то есть до осени 1925 года. Редкое имя Харлампий писатель заменил на столь же редкое в казачьей среде имя – Абрам.

Роман начинался с описания стычки, произошедшей между Абрамом Ермаковым и вахмистром после того, как казак вернулся из засады, где убил из винтовки немецкого солдата, испытав после этого «приступ колючего сожаления и тоски».

На шутку вахмистра Ермаков неожиданно «длинно и безобразно выругался».

Далее мы встречаемся с хорошо знакомым по «Тихому Дону» героем казаком Федотом Бодовсковым. На недоуменный вопрос вахмистра, не понимавшего причину внезапной ярости Ермакова, он отвечает:

«– Четвертый год пошел, как нас в окопы загнали».

Федот Бодовсков вспоминает, как шли казаки на войну, с песнями и плясками.

Заканчивается глава первая вопросом:

«– Скажи, за что воюем?».

Место действия второй главы – землянка, где казаки на отдыхе играют в карты. Сюда доходит тревожная весть: «Два полка дикой дивизии идут в тыл. Казаки гутарили, што с ними генерал Корнилов…».

Возникает стихийно митинг. Узнав, что дикая дивизия идет «громить революционный Петроград», Ермаков обращается к казакам:

«– По домам, ребята!».

На митинге выступает, уговаривая выполнить приказ генерала, полковой командир. В расположение казаков прибывает офицер-ингуш, призывающий их вслед за командиром идти на Петроград. Этим фигурам противостоят председатель полкового комитета Чукарин, казак вешенской станицы, и Абрам Ермаков, заявляющий открыто, что полк не желает выступать вместе с генералом Корниловым.

«– Станишники, мы не хотим междоусобной войны».

Полк поддерживает Абрама Ермакова. Его внимание привлекла белая полоска шелка на подкладке рукава офицера-ингуша:

«…Оглянувшись в последний раз, Ермаков увидел эту, сверкающую, ослепительно белую полоску шелка, и перед глазами почему-то встала взлохмаченная ветром-суховеем грудь Дона, зеленые гривастые волны и косо накренившееся, чертящее концом верхушку волны белое крыло чайки-рыболова».

Таково вкратце содержание сохранившегося куска прозы «Тихого Дона» 1925 года. Литературоведы досконально разберут его, по-видимому, найдут, что это еще не тот великий Шолохов, каким он стал позднее, что это пока только «проба пера», как нередко писал на рукописях автор.

Но без этой «пробы пера» не было бы «Тихого Дона».

По сохранившемуся отрывку видишь, как быстро созрел и возмужал писатель, как быстро прошел дистанцию между отрывком, помеченным «1925 год. Осень», и рукописью, за которую снова сел в ноябре 1926 года, когда на чистом листе бумаги снова появились слова: ««Тихий Дон». Роман. Часть первая». Далее любители русской литература впервые могут прочесть целиком отрывок из неопубликованного варианта романа Михаила Шолохова. Вот его текст. «Михаил Шолохов. 1925 год. Осень».

ТИХИЙ ДОН

Роман

Часть первая

I

Просачиваясь сквозь изжелта-зеленую лохматую листву орешника, солнечные лучи серебряной рябью пятнили землю. В лесу густела прохлада. Крепко и хмельно пахло надвигающейся осенью, листом-падалицей и вянущим острым и тоскливым запахом мертвой травы. За топью, за зеленой непролазью ольшаника, возле шоссе, убегающего к местечку Изволочь, с перебоями работал немецкий пулемет. В промежутках раскатисто громыхали винтовочные залпы.

Абрам поглядел на коня, звякнувшего стремем, и снова припал к кусту. Земля под коленями упруго вгиналась, после недавнего дождя была она мягка и послушна, осклизлые листья шиповника приятным холодком щекотали ладони рук, крепко вцепившихся в ветку. Косо изогнув левую бровь, ощерив зубы под висячими черными усиками, Абрам до тех пор глядел в кусты на противоположной стороне поляны, пока на синих, по-лошадиному выпуклых белках его глаз не блеснули от напряжения слезы. Быстро и опасливо глянул на коня, стоявшего в лощинке, в саженях десяти от него, и снова стремительно шмыгнул глазами по направлению к кусту на той стороне поляны.

Куст разросся широко и буйно. От подножья опутал его дикий хмель, а на вершине причудливой башней громоздились пышные, молочно-белые гроздья девичьей кашки, уронившей ветку от родимого ствола. Как ни старался Абрам – ничего не мог разглядеть. На одно мгновенье он даже подумал, что рука с красным кантом на обшлаге серого рукава, протянувшаяся из-за куста за фиолетовой ягодкой ежевики, ему привиделась, но куст вдруг явственно шевельнулся. Шевельнулся и стих. Будто ветер с разбегу качнул его плечом и стал в стороне, любуясь, как суетливо кивают наверху кисти девичьей кашки.

Конь в лощине заржал заливисто и звонко. Абрама пронзила дрожь… Куст, покрытый сверху девичьей кашкой, дрогнул как от удара, и с той стороны вдруг пружинисто вскочил немецкий солдат. Изогнувшись, вобрав голову в плечи, он пару секунд оглядывал лес. Абрам увидел его измазанные серые брюки, короткие голенища сапог, куртку, не застегнутую сверху, увидел отвисшую челюсть, покрытую бледно-рыжей щетиной, серую дрожь губ. Абрам слегка лишь повел стволом винтовки, и в прорези, на фоне серого расстегнутого сверху мундира, остановилась, чуть-чуть подрагивая, мушка.

Пахнул ветер, и перед глазом Абрама затрепетал багряный, еще не упавший на землю полуживой листок… Немец медленно поворачивался, вытягивал шею с выпуклым треугольным кадыком… Абраму показалось, что сначала упал повернувшийся на каблуках немец, потом толкнула в плечо отдача, а уже потом грохнул выстрел.

Горбатясь, винтовку наперевес, бегом перебежал Абрам поляну. Боком, как во время сна, плотно прижав землистую щеку к земле, лежал немец. Левая рука сжимала желтый ремень винтовки. Абрам присел на корточки, увидел на подбородке и углах губ убитого иссиня-фиолетовый засохший сок ежевики. Той ежевики, которую рвал, протягивая руку из-за куста. Глянцевитая, с медным орлом, каска лежала около. Абрам вяло потянул ее за отстегнутый ремешок, взял в руки и зачем-то понюхал. Изнутри пахла она потом, мылом и еще чем-то, волнующе острым запахам. Абрам посмотрел на оскаленные, коричневые от табака зубы, на иссиня-фиолетовый сок земляники, чернивший углы губ и подбородок, и неожиданный приступ колючего сожаления и тоски тошнотой подступил к горлу.

Помотав головой, Абрам полез в карман за кисетом, но вспомнил, что кисет и спички остались в шинели, увязанной в тороках. Сунул руку в оттопыренный карман немца, конвульсивная дрожь ноги убитого передалась его пальцам, нащупал четырехугольный предмет, красная, в сафьяновом переплете книжечка, письмо, исписанное непонятными остроугольчатыми буквами, измызганная фотография полной немолодой уже женщины, с лобастым и безбровым ребенком на руках, три никелевых монетки… Качнувшись, Абрам стал на ноги и пошел через мшистую поляну к коню. Поставил ногу в стремя, привычно обнял ладонью высокую луку казацкого седла и едва вскинул отяжелевшее тело в седло.

В версте от леса, возле развалин местечка, стертого орудийным огнем июльских боев, догнал Абрам вахмистра с семью казаками. Вахмистр остановил своего белоногого коня, спросил, помахивая плетью:

– Не напал на ихний разъезд?

– Нет, не видал.

– А штой-то ты, Ермаков, будто с лица сошел? Должно, зоревал с бабой ноне сладко?

Абрам, сузив глаза, поглядел улыбающемуся вахмистру в переносицу и, к удивлению остальных казаков, длинно и безобразно выругался.

– Но-но, ты!.. Гляди у меня!.. – наезжая конем, взревел беспричинно оскорбленный вахмистр, но Абрам не спеша, как будто случайно продел руку в темляк шашки и натянул поводья. Глянув ему в глаза, вахмистр поднял плечи так, что погоны выгнулись дугами, и уже миролюбиво проговорил:

– Осатанел ты, што ли? Об пенек ушибся али как?

Абрам вытянул своего коня плетью, вздернул его на дыбы и, пустив бешеным наметом, придерживая левой рукой фуражку, полетел по проселку, изрезанному орудийными колесами, осыпав казаков и вахмистра ошлепками грязи.

– Чево он? – удивленно спросил вахмистр, поворачиваясь к остальным казакам.

– Известно, чево… – ответил Федот Бодовсков и надежно захоронил улыбку в курчавой цыганской бороде. – Известно, нудится казак. Тоскует… Иной раз пастух выгонит табун на зеленку, покеда солнце росу подбирает, скотинка ничево, кормится, а как станет солнце в дуб, зажужжит овод, зачнет скотину сечь, вот тут… – Федот шельмовато стрельнул глазами в казаков и продолжал, обернувшись к вахмистру. – Тут-то, господин вахмистр, и нападает на скотину бзик. Ну, да ты сам знаешь, чево тебе расписывать… Обнаковенно, какая-нибудь корова задерет хвост до безобразности, мыкнет да как учешет! А за ней весь табун. Пастух бегает: ай-яй-яй! ай-яй-яй! Только иде ж там… Метется табун лавой, не хуже как мы под Райбродами на 13-й железный немецкий полк в атаку ходили лавой. Иде ж там, рази удержишь?

– Ты к чему это загинаешь-то? – перебил вахмистр.

Федот помолчал. Плетью согнал с шеи коня присосавшегося слепня и, намотав на палец завиток смолисто-черной бороды, заговорил не сразу:

– Четвертый год пошел, как нас в окопы загнали. Гибнет народ, а все без толку. За што и чево? Никто не разумеет… К тому и говорю, что вскорости какой-нибудь Ермаков бзыкнет с фронта, а за ним весь полк, а за полком армия! Будя…

– Вон ты куда…

– Туда самое. Не слепой, вижу – на волоске фронт держится, все на волоске держится! Тут только шумнуть: «брысь!». И полезет все под такую мать! На четвертом году и нам в дуб солнце стало!..

– Керенский надысь в четвертую дивизию наезжал, речь казакам на митинге говорил… – начал вахмистр.

– Чево там Керенский! Ты бы послухал, што солдаты толкуют: по справедливости рассуждают. Ден пять назад бегал я верхи в штаб с донесением, передал пакет дежурному офицеру и выхожу из халупы. Присватался ко мне солдатик, голова обвязана, сам с виду благородный, очки на шнурке, как у нашего есаула. Так ить он прямо режет: товарищ казак, говорит, надо бросать фронт, потому что эта война бесправная. Это, говорит, пущай буржуазы воюют, а нам довольно совестно за ихние интересы подставлять лбы и оставлять жен вдовами и детей сиротами. Он мне такую картину расписал…

– Времена другие стали, – вздохнул вахмистр. – Все эта революция наделала… Дисциплина никудышняя стала, нету в войсках уважения к начальству, да, по правде сказать, и духу прежнего нет в казацком войске. Обмужичились казаки!

Якшаются с солдатами-лапотниками, а это уже последнее дело. Не будет скоро казаков, переведутся. Дед мой, бывалоча, рассказывал, что в турецкую войну сражались. То ли дело…

– Мы в 14-м году тоже с песнями на фронт шли! В Новочеркасске на проводах генерал Шумилин с антомабиля с нашим полкам прощался: «Донцы-молодцы! Ляжьте костьми на поле чести, а не посрамите Тихий Дон и казацкую славу! За веру, царя и отечество, ура!.» Это он с антомабиля голос подает и рукой в перчатке махает. А мы – то-то дури много было! – «Рады стараться», ревем, «Умрем, а не выдадим!», а иной станишник осатанеет, коню на шею сляжет и прямо ревет по-бугаиному от такой великой радости… – Федот Бодовсков желчно усмехнулся и продолжал. – Дунул оркестр, тронулся полк, бабы цветы под коней кидают… А на вокзале как зачали грузиться, вторая сотня грузится в вагоны, а у нас песельники ревут… В нашей сотне казачок был Раздорской станицы, так он с вокзала как пошел на присядках да до самого вагона, по подмостям в вагон ввалился все на присядках… В вагоне и то бил с полчаса… А на позиции, как только пригнали нас, – на четвертый день и ему, сердяге, орудийным стаканом половину головы оторвало… Дома-то баба и трое детей остались, а братьям нужна она здорово? А за што пострадал человек? За што воюем?

Вахмистр тронул коня машистой рысью. Молчавшие всю дорогу казаки, привстав на стременах, затрусили следом. Федот Бодовсков поравнялся с вахмистром и, схилившись с седла, опираясь рукой о потный круп вахмистрского коня, спрашивал, полыхая нехорошим румянцем:

– Скажи, за что воюем?

Вместо ответа вахмистр ткнул концам плети в клочковатое облачко, прилипшее к синей эмали неба: под облаком, хищно распластав изогнутые крылья, с немым перекатистым клекотом кружил, забирая высоту, немецкий аэроплан.

II

Абрам передал коня коневоду и по ступенькам спустился в землянку. В проходе между высоких стен, сложенных из мешков с землей, пахло гнилью и земляной ржавчиной. В землянке на бревенчатых нарах в полутьме резались в карты. Рыжий длинноусый казак Сердинов сидел с краю, выпустив из ватных шаровар исподнюю клейменую рубаху, шевеля узловатыми пальцами разутых ног. На скрип хворостяных дверей, прикляченных ветками дуба, он повернул лохматую голову.

– Садись, Абрам, на мое место. Не везет мне ноне, греби ее мать! Две керенки проиграл да немецких марок восемь штук.

Тасуя сальную пухлую колоду, Меркулов, недавно произведенный в урядники, скороговоркой проговорил:

– Он ноне и гимнастерку проиграл. Видишь, растелешенный сидит.

– Брешешь, господин урядник! Я ее ишшо вчерась просадил.

– Сутра поднялась тревога, выбегали из землянок, а он в рубахе. Сотник мимо бежит, спрашивает: «Почему без рубахи?». «Сжег, – говорит, – цигаркой, один ожерелок остался».

Абрам с удивлением оглядел хохотавших казаков и медленно снял с плеча винтовку. Понемногу, очутившись в обычной обстановке, принюхавшись к спертому, сырому, пропитанному табачным дымом воздуху землянки, он стал приходить в себя от того неопределенного тяжелого, как угар, чувства недоумения и гнетущей тоски, которое охватило его после убийства немецкого солдата. Ему казалось, что если он сейчас скажет об этом казакам, так беспечно смеявшимся и игравшим в карты, то чувство это пройдет. Он нехотя сел на нары и, невидящими глазами глядя на карты, сказал:

– Зараз я германца пострелил…

Меркулов равнодушно взглянул на него и дал из-под исподу карту.

– Прикупишь?

– Давай… Должно, отбился от своих. Еду по лощине, глядь, а за кустом каска поблескивает. Я коня кинул в лощине, подполз к кусту, дальше нельзя, голощечина сажен на двадцать. Трошки полежал – вижу, руку из-за куста протянул и лопает в ежевишнике. Нащупал ягодку и опять жизни не подает. Тут конь заржал, он как прянет. Стрельнул в голову. Под козырьком, возле уха пуля прошла…

Меркулов, перегнувшись, заглянул Абраму в карты.

– Эге, станица, у тебя перебор. Двадцать три вышло.

– Подбег к нему, лежит на боку, губы в ежевике замазанные.

– При нем ничего не оказалось? – с любопытством спросил Сердинов.

– Ничего… – Абрам встал.

– Не будешь играть? – спросил Меркулов.

– Нет.

– Видать, тебе придется доигрывать, Сердинов.

– Во што ватные шаровары оценишь? Почти новые, два года назад получил. Носил лишь летом, а к зиме нам интендантство легкие выдавало.

– Домой их отошли. Бабы на бахче пугало обрядют.

– Гляди, урядник, посля жалеть будешь. Твой немец-то далеко лежит, Абрам? За труд не сочту, пойду, растелешу его.

Абрам, не отвечая, шагнул за дверь. В проходе столкнулся с Федотом Бодовсковым. Цепляясь шашкой об уступы мешков, махая руками, Федот почти бежал. Абрам посторонился, давая дорогу, но Федот ухватил его за пуговицу гимнастерки, зашептал, ворочая нездорово-желтыми белками глаз.

– Два полка дикой дивизии идут в тыл. Казаки гуторили, што с ними генерал Корнилов… Вот оно, зачинается!

– Куда идут?

– Чума их знает. Может, фронт бросают?

Абрам пристально поглядел на Федота: застывшая в недвижном потоке, словно вылитая из черного чугуна, борода Федота была в чудовищном беспорядке; глаза глядели на Абрама с голодной тоскливой жадностью.

– Может, фронт бросают? А? А мы тут сидим…

– Пойдем к четвертой сотне в землянки: может, узнаем.

Бодовсков повернулся и побежал по проходу, спотыкаясь и скользя ногами по осклизлой притертой земле. Четвертая сотня помещалась в офицерских землянках перед уходом брошенных немцами укрепленных траншей. Возле одной из них густо толпились высыпавшие наружу казаки. От толпы отделился молоденький хорунжий.

– Ермаков, второй сотни?

– Так точно.

– Вернитесь. Созовите казаков. Передайте в третью сотню. От вашей сотни кто избран в полковой ревком?

– Я.

– Тем лучше. Сделайте это поскорее и возвращайтесь.

– Што там такое, господин хорунжий? – выглядывая из-за плеча Абрама, спросил Федот.

– Получено какое-то распоряжение. Кажется, от генерала Корнилова и начальника нашей дивизии.

Хорунжий, поблескивая новенькой кожаной тужуркой, вклинился в толпу выцветших зеленых гимнастерок. Абрам послал Федота созвать вторую сотню, а сам подошел к группе казаков, разместившихся с кисетом над краями вырытой снарядом воронки. Сосредоточенно слюнявя цигарку, говорил председатель полкового комитета – казак Вешенской станицы – Чукарин.

– Нет и нет! Нам это дело не подходит. В Петрограде стоят казачьи части, и они отказываются выступать против рабочих и Советов. Мы не можем согласиться на предложение генерала Корнилова.

– В чем дело, станишники? – спросил Ермаков.

– Бумага пришла, – нехотя ответил один.

– Какая бумага?

– Приказ от начальника дивизии.

– Што ж ты молчишь, мать твою? – зло выругался Абрам, обращаясь к председателю ревкома.

– Чево гуторить? Не видишь, што ли? Стравить хочут казаков с рабочими, навроде как собак…

– Это им не 1905 год!

– Казаки трошки умнее стали.

– Не пойдем!

Ермаков оглядел пасмурные лица казаков и толкнул в плечо председателя ревкома.

– Расскажи.

Рассыпая на колени махорку, беспокойно ерзая по земле, Чукарин кратко сообщил о том, что в полк приехали представители дикой дивизии, которая идет с Корниловым громить революционный Петроград, что некоторые казачьи части тоже двигаются к железной дороге, и что от начальника дивизии пришел приказ на имя полкового командира поступить полку в распоряжение генерала Корнилова.

– Понимаешь, куда они нас пихают? За што мы будем воевать с рабочими? В окопах вместе кровь проливали, а теперя их же должны сничтожить?

– Молчи! – крикнул Ермаков. – Не будет ихнего дела! По домам, ребята! Станицы по нас стосковались!

Откуда-то из серого тумана, качаясь, приплыл к глазам образ немолодой уже женщины с лобастым, безбровым ребенком на руках. На секунду Ермаков словно ощутил запах пота, мыла и еще чего-то, волнующе острого, знакомого…

– Наши жены и дети останутся сиротами! Довольно. Мало их война наделала по Области Войска Донского? А по России?

– По домам надо… – устало махнул рукой председатель. Затушив цигарки, казаки толпой пошли к месту, где собирался полк. Под вязом с сломленной снарядом, засохшей вершиной, за трехногим столиком на табурете сидел командир полка, рядом командиры сотен и члены полкового ревкома. Позади, скрестив руки на суконной нарядной черкеске, поблескивая из-под рыжей кубанки косо прорезанными маслинными глазами, стоял офицер-ингуш, представитель дикой дивизии, плечо к плечу с ним стоял пожилой рыжий черкес: придерживая левой рукой гнутую шашку, он щупающими, насмешливыми глазами оглядывал стекающихся казаков.

Глухой переливчатый шепот смолк, когда полковой командир встал с табурета и, откидывая со лба седеющий казацкий чуб, громко сказал:

– Станишники! Войсковой круг отзывает наш полк с фронта. – Сдержанный рокочущий рев, и сразу, словно шашкой отрубили, тишина.

– Но перед уходом мы должны исполнить наш последний долг. Долг каждого гражданина и воина. Полковой командир опустил глаза на бумагу, лежавшую перед ним на столе, и, когда поднял глаза, увидел не казаков, сроднившихся с ним за войну, а большого многоголового, чутко настороженного и враждебного зверя.

– В Петрограде – нашей столице разнузданные рабочие и солдаты под влиянием большевистско-жидовской агитации угрожают спокойствию республики. Временное правительство в опасности. Власть может перейти к большевикам, и тогда казачеству и России придется нести расплату за свои заблуждения… Нам во что бы то ни стало надо присоединиться к отряду генерала Корнилова и восстановить порядок в Петрограде. Казаки должны, как всегда, быть блюстителями порядка и законности. Мы должны надеть узду на разнуздавшихся рабочих! – Полковой командир сжал смуглый жилистый кулак и, видя в глазах казаков сухую насмешку, злобу и недоверие, звонко стукнул им по крышке стола: – Донцы! Я водил вас четыре года в бои и схватки, я надеюсь на вас, как на родных сынов, и твердо знаю, что вы пойдете со мною восстановить поруганную честь России. Мы должны довести войну до славного конца, а не поддаваться лживым нашептываниям тех, кто куплен германскими деньгами! Теперь – по сотням! Приготовьтесь к походу. На смену нам идет пехотный полк.

– Почему ревком молчит? – хрипло злобный выкрик из толпы.

– Кто это сказал? – спросил командир полка, глядя через головы передних.

От слитной густой массы казаков отделился Федот Бодовсков. Стал перед трехногим, заваленным бумагами столиком. Черная борода струилась по завшивевшей рубахе недвижным чугунным потоком.

– Казаки сомневаются…

– Почему ревком молчит? – грянули голоса.

Чукарин, председатель ревкома, бледный, не поднимал головы. Полковой командир шепнул что-то офицеру-ингушу, тот улыбнулся, вытягивая в нитку сухие коричневые губы, и поднял руку:

– Слово представителю дикой дивизии!

Ингуш, мягко ступая сапогами без каблуков, вышел из-за стола и с минуту молчал, быстро оглядывая казаков, поправляя узенький наборный ремешок.

– Товарищи-казаки! Надо прямой ответ. Идете с нами или не идете?

Абрам встал, опираясь руками о зыбкие края столика. Проглоченная слюна оцарапала пересохшее горло.

– Полковой революционный комитет отказывается выступить с генералом Корниловым. Станишники, мы не хотим междоусобной войны. Нам с рабочими делить нечего!

Полк молчал. Люди жарко и тяжко дышали. Абрам глянул на офицера-ингуша, тот шептался с другим, пожилым и рыжим. Ингуш стоял к Абраму боком, на левом виске его легла косая серая полоска пота.

– Чье это мнение? Всего ревкома или единолично ваше?

Абрам холодно глянул на есаула Сенина, задавшего вопрос.

– Всего ревкома.

– Председатель ревкома, почему вы молчите?

Чукарин, улыбаясь кривой ненужной улыбкой, встал.

– Мы промеж себя не решали этот вопрос…

Командир полка, опираясь о стол вывернутыми ладонями, перегинаясь к Ермакову, крикнул:

– Как ты смеешь говорить от имени всего ревкома? Кто тебя уполномочил?..

– Я говорю не только от ревкома, от всего полка.

У командира голубенький живчик дергает припухшее от бессонницы землистое веко.

– Казаки! Верно это?..

Полк вздохнул, дрогнул пушечным ревом:

– Верно!..

Сквозь не разжатые зубы, металлическим, привыкшим к команде голосам командир:

– Полк ответит перед правительством. И в первую очередь зачинщики. Я вынужден буду принять необходимые меры…

– Не грози! – сзади, протяжно.

Офицеры суетливо повстали с мест. Вполголоса, горячо о чем-то переговариваясь, пошли к землянкам. Командир, комкая в руке бумагу, быстро шагал впереди. Смешно и страшно подергивал контуженым плечом. Горбатил старчески сухую, но стройную спину. Ермаков проводил его глазами и смешался с ревущим шумливым потоком людей, направившихся по землянкам.

Офицер-ингуш задержался около стола. Его окружили человек десять казаков. Оглядываясь, Абрам Ермаков видел, как ингуш, сузив глаза, обнажая по-волчьи белые зубы, кидал слова. Ингуш часто поднимал вверх руку, белая шелковая подкладка отвернутого обшлага на рукаве снежно белела на фоне грязно-зеленых казачьих гимнастерок. Оглянувшись в последний раз. Ермаков увидел эту сверкающую, ослепительно белую полоску шелка, и перед глазами почему-то встала взлохмаченная ветром-суховеем грудь Дона, зеленые гривастые волны и косо накренившееся, чертящее концом верхушку волны белое крыло чайки-рыболова.

 

Глава пятая. Буря и натиск ноября 1926 года

Глава пятая, где страница за страницей исследуется первая часть «Тихого Дона», появившаяся из-под пера Михаила Шолохова, начиная с 8 ноября 1926 года, о чем свидетельствуют пометки на полях рукописи. Устанавливается, благодаря этому, с какой феноменальной результативностью творил молодой писатель на 22-м году жизни, сочиняя после рассказов и повестей роман-эпопею. Нумерация глав позволяет увидеть, в какой последовательности сочинялись эпизоды романа, как они менялись местами, как появлялись «вставки», и о многом другом, что так давно жаждали узнать шолоховеды, изучая великий роман XX века.

Прошел примерно год с того времени, как Михаил Шолохов начал и, не дописав, бросил «Тихий Дон». За это время свершилось много событий в его жизни, хороших и тягостных: вышли в Москве одна за другой две первые книжки рассказов; скончался отец, немного не доживший до триумфа сына, родилась дочь Светлана… Но что бы ни происходило дома, где бы ни жил писатель, на Дону или в Москве, мысль о романе нигде не давала ему покоя.

Мало пока выявлено документов, относящихся к начальной, подготовительной работе романиста. Так, найдено шолоховедом К. И. Приймой письмо из Москвы на Дон, адресованное казаку Харлампию Ермакову, относящееся к весне 1926 года, о котором уже рассказывалось. По-видимому, встреча состоялась летом, о ней Михаил Шолохов просил казака. Во время бесед с ним он узнал «некоторые дополнительные сведения относительно эпохи 1919 г.», сведения, которые «касаются мелочей восстания В. Донского».

Происходили и другие встречи. Для этого не требовалось даже писать писем, куда-то ехать; материал всегда имелся под рукой: на соседнем дворе, на своей улице, в станицах, на хуторах, где жили казаки, земляки, знакомые, родные писателя.

Возникает вопрос: разрабатывал ли Шолохов письменный план «Тихого Дона»? Есть авторы, которые, прежде чем сесть за роман, повесть или даже рассказ, сочиняют подробный план произведения; другие – планы сочиняют в уме. Сюжет, образы героев зреют, кристаллизуются мысленно, пока не наступает момент, когда рука тянется к перу, а перо – к бумаге.

Судя по сохранившимся рукописям, Михаил Шолохов относился к тем, кто планы не торопился записывать, а вынашивал их в себе без особых опасений, что они забудутся, улетучатся. Приступал к работе, когда четко вырисовывались контуры будущего сочинения, масштаб, хронология, место действия, что не мешало по ходу дела вносить коррективы в последовательность событий, сочинять новые эпизоды, дополнительные главы, менять фамилии и имена героев…

Так случилось с фамилией и именем главного героя. Первоначально Шолохов предполагал назвать его Абрамом Ермаковым. Но принял другое решение. По-видимому, потому, что над реальным Харлампием Ермаковым сгущались тучи, его белое прошлое не давало покоя родственникам погибших красных казаков. В результате чего над ним состоялся суд и был приведен в исполнение суровый приговор. Автор не захотел (еще до суда) дать повод связывать героя романа с реальным человеком небезупречной репутации. И тем самым подвергать риску роман, к которому скорая на расправу критика тех лет могла наклеить политических ярлыков, небезопасных не только для произведения, но и самого автора.

Как бы то ни было, осенью 1926 года Михаил Шолохов решает назвать главного героя Григорием, его отца Иваном Семеновичем. Фамилию им дать – Мелеховы.

Макнув перо в черные чернила, сверху чистой страницы пишет во второй раз:

«Тихий Дон»

Роман

Часть первая

1.»

Цифру (арабскую) подчеркнул чертой и поставил точку.

Слева вверху помечает место и время, где начал работу:

«Вешенская, 6-го ноября 1926».

Справа вверху пометил (арабской цифрой) номер страницы – 1.

Судя по всему, пронумеровал стопку бумаги – свыше пятидесяти страниц сразу. Эти меченые листы помогут нам установить последовательность сочинения некоторых глав «Тихого Дона», перенесенных с «места рождения» в другое определенное для них волею автора «постоянное местожительство» в романе.

Что-то, однако, помешало в тот день писать, возможно, наступивший праздник, – годовщина революции.

На следующий день работа тоже не пошла – по-видимому, по причине праздника.

* * *

На третий день появляется новая дата: «8.XI».

Вот тогда родились на свет первые строчки и абзацы.

«Григорий пришел с игрищ после первых петухов. Тихонько отворил дверь в сенцы. Пахнуло запахом перепахших хмелин и острым мертвячим душком вянущего чебреца. Чуть слышно, поскрипывая сапогами, закусив губу, на носках прошел в горницу, разделся, бережно вывернул наизнанку праздничные синие шаровары с лампасами, повесил их на спинку кровати, перекрестился и лег. На полу желтый квадрат лунного света, в углу под расшитыми полотенцами тусклый глянец икон, над кроватью на подвеске глухой мушиный стон.

Задремал было, но в кухне заплакал ребенок. Певуче заскрипела люлька. Сонным голосом Дарья, братнина жена, бормотала:

– Цыц! Нет на тебя угомону, все будет ворочаться да реветь… Спи!

Поскрипывает на ремнях люлька. Задыхаясь от кашля, верещит ребенок, Дарья вполголоса поет:

Григорий засыпает под мерный баюкающий напев, сквозь сон вспоминает: “А ведь завтра Петру в лагери идти. Останется Дашка с дитем… Ну, да месяц какой, обойдемся и без него…”.

Зарывается головой в горячую подушку, но в уши назойливо ползет баюкающая песня:

Григорий засыпает совсем. Просыпается оттого, что на базу заливисто ржет Петров строевой конь. Григорий встает, чтобы сводить к Дону, напоить коня, и вялыми бессильными пальцами застегивая воротник рубахи, качаясь, опять почти засыпает под тягучую песенку. И скрипит люлька.

На этих словах первую страницу автор закончил и перешел на вторую, на обратной стороне листа.

«По Дону наискось волнистый, никем не езженный лунный шлях. Над Доном туман, а вверху звездное просо. Григорий ведет коня по проулку, лицо щекочет налетевшая паутина. Сон пропал. Конь идет сторожко, переставляя ноги, к воде спуск крутой. На той стороне крякают дикие утки, возле берега в тине взвертывает омахом охотящийся на мелочь сом.

Возвращаясь домой, Григорий смотрит на пепельном пологе сизеющего неба, как доклевывает краснохвостый день звездное просо. Скоро свет».

Вот и все, что сочинено 8 ноября 1926 года.

Последний абзац дался не сразу. Хотелось поярче нарисовать пейзаж. Строка с полюбившимся «звездным просом» возникла на узком поле листа со второго захода. Поначалу Григорий увидел: «За станицей, за бугристой хребтиной обдонских меловых гор чуть приметно сизеет небо, меркнут звезды и тянет легонький предрассветный ветерок». Писал черными чернилами, правил (позднее) фиолетовыми, мелко-мелко вписывал буковки строк, но разборчиво, как всегда. «Волнистый, никем не езженный лунный шлях» также появился не сразу, он заменил «измотанную волнистую лунную стежку».

Читаешь роман как киносценарий. Все предельно зримо, динамично, один план сменяет другой.

Работа шла медленно, тяжело. Шолохов искал и находил нужную интонацию, ритм, тональность. Не просто отдельной главы, отдельного эпизода или сцены. Всего романа.

Буквы, хотя и разборчивые, но по ним видно, что они в тот день плохо слушались хозяина. Почерк словно испортился. Правка чуть ли не в каждой строке. Зачеркиваются не только отдельные слова, но и целые предложения.

Итак, в первый день работы заполнена страница и двенадцать строк на обратной стороне листа.

* * *

Поставив дату – 9.XI, Михаил Шолохов продолжал показывать жизнь в мелеховском доме.

«Возле конюшни сталкивается с матерью:

– Это ты, Гришка?

– А то кто ж.

– Напоил коня?

– Напоил, – нехотя отвечает Григорий. Мать, откинувшись назад, несет в завеске на затон кизяки, тяжело ступая старческими дряблыми босыми ногами.

– Иди буди Петра. Не рано уж.

Прохлада бодрит Григория, тело в мурашках, от бессонной ночи свежеет голова. Через три ступеньки вбегает на крыльцо и смело хлопает дверью в сенцы. В кухне, на разостланной полости, разбросав руки, спит Петро, рядом Дарья, рукой чуть покачивает люльку, сама, сморенная усталостью, спит. Рубаха сбилась комком выше колен, в потемках белеют бесстыдно раскинутые ноги. Григорий секунду смотрит на них и чувствует – кровь заливает щеки, сохнет во рту. Против воли бьет в голову мутная тяжесть, глаза вороватеют… Качнулся.

– Дарья, вставай!

Всхлипнула со сна и суетливо зашарила рукой, натягивая на ноги подол рубахи. На подушке пятнышко уроненной слюны; крепок заревой бабий сон.

– Вставай, стряпать иди. Буди Петра. Светает.

Григорию стыдно, будто что-то украл. Выходит в сенцы, сзади жаркий и хриплый шепот:

– Петюшка, вставай. Слышишь? Светает.

Петро что-то глухо бурчит, зевает, шелестит дерюжка. Дарья что-то шепчет, испуганно и задыхаясь, тихонько смеется.

Григорий все утро томился, помогая собираться брату, и все утро его не покидало чувство какой-то неловкости. Он виновато поглядывал на Петра, искоса рассматривая его лицо, по-новому всматривался в каждую черточку и, упираясь глазами в глаза, смущенно отворачивался».

Цитирую так подробно потому, что больше никто, кроме автора, не читал в таком виде эти страницы. Именно здесь Шолохов произвел решительную правку. На полях красным карандашом размашистая надпись – Аксинья. Слова матери «Иди буди Петра» стали такими: «Иди буди Астаховых». Имя Петра меняется на Степана. Имя Дарьи – на Аксинью. В результате полностью сокращаются эпизоды, где описывается смущение Григория, нечаянно увидевшего обнаженную Дарью на брачном ложе брата, и связанные с этим переживания.

Вместо них на полях сочиняется короткий диалог Григория и разбуженной Аксиньи:

«– Ой, кто такое?

– Это я, мать послала побудить вас…

– Мы зараз… это мы от блох ушли на пол!».

По голосу Григорий догадывался, что ей неловко, и, уходя, слышит:

«– Степан! Слышишь? Светает».

Правка сделана не в минуту озаренья: образ Аксиньи явился не по наитию, вытеснив Дарью, он продуман, как и образы всех главных действующих лиц, заранее.

Далее подробно и не торопясь (впереди-то четыре тома эпопеи!) автор описывает проводы Петра, которому предстоят лагерные сборы. На этой странице сверху на полях стоит пометка: «Дать сборы», что и было исполнено в тот же день ниже.

Тогда же написана сцена, где Григорий ведет коня на водопой и по пути встречает ту, кто станет главной героиней романа.

«С горы, покачиваясь, спускалась соседка Аксинья».

Первый диалог Григория и Аксиньи также сочинен в тот день. У реки Григорий затевает с ней шутливый, ни к чему не обязывающий разговор, загородив конем дорогу:

«– Пусти, Гришка.

– Не пущу!

– Не дури, мне некогда, надо Степу собирать.

Григорий, улыбаясь, горячил коня, тот, переступая, теснил Аксинью к яру.

– Пусти, дьявол, вон люди идут! Увидят, што подумают? – она метнула испуганный взгляд по сторонам и прошла, хмурясь и не оглядываясь». Этими словами заканчивалась глава на 5 странице.

Глава 2 началась со слов:

«Петро попрощался с родными и вышел на крыльцо. Придерживая левой рукой шашку, он торопливо сбежал по порожкам и отвязал от перила коня».

(Привожу здесь и далее текст, каким он написан после оперативной по ходу сочинения правки, не оговаривая все сделанные позднее текстологические изменения.)

Главы «Тихого Дона», известные читателям, нумеруются римскими цифрами. В рукописи, как уже говорилось, автор помечал их арабскими цифрами.

Цифру 2 над главой он пометил на 5 странице рукописи. И впредь я буду отмечать начало и конец каждой очередной главы по мере их появления на свет цитатой, а также указывать первоначальный номер страниц, что поможет нам в конечном итоге увидеть последовательность сочинения глав, увидеть, чем отличается их «черновой» строй от того, что образовался в конце концов в результате переработки, редактирования, переписывания. Причем эта работа отнимала намного больше времени, чем само сочинение.

Со второго дня работа не просто пошла – полетела!

Если 8 ноября из-под пера Шолохова вышла всего страница текста, то на следующий день – 9 ноября – он написал без малого четыре страницы. Начал вверху второй страницы, а кончил в самом конце пятой…

* * *

10 ноября Шолохов, написав два десятка строк, закончил первоначально короткую главу 2 сценой проводов Степана:

«…Аксинья шла рядом, держась за стремя, и снизу вверх, любовно и жадно, по-собачьи заглядывала ему в глаза. Так миновали они мелеховский двор и скрылись за поворотом.

Григорий хмуро проводил их взглядом и, посапливая, пошел в дом».

Поставив здесь точку, Шолохов на полях сделал две пометки:

«Троица 25». Потом цифру 25 исправил на 20.

«Лагери с 1-го мая по 31-ое мая».

Вот тут мы впервые видим, что поражающий всех историзм романа достигается средствами самыми простыми и в то же время самыми надежными – проверкой фактов, их уточнением. Для иного романиста не имело бы особого значения, когда праздновалась Троица в 1912 году – 25 мая или 20 мая. Однако Шолохов никогда, даже в мелочах, не поступается правдой и в конечном итоге создает огромное полотно, где картина поразительно соотносится с реальностью, не теряя своей поэтичности и ярчайшей художественности.

Троица наступает на пятидесятый день после праздника Пасхи, которая, в свою очередь, православной церковью отмечается с 22 марта по 25 апреля. Уточнив, что Троица в 1912 году праздновалась 20 мая, Михаил Шолохов таким образом определил для себя временные рамки нескольких событий романа.

От этой Троицы начинается повествование не один раз:

«За два дня до Троицы станичные растрясали луг».

«От Троицы только и осталось хуторским дворам: сухой чеборец, рассыпанный на полях…»

«С Троицы начался луговой покос».

(Как раз тогда произошло кульминационное событие в жизни главных героев – «С лугового покоса переродилась Аксинья». То есть с памятного дня 20 мая.)

Здесь я несколько забегаю вперед…

Вернемся на 6 страницу, в середине которой начиналась первоначальная 3 глава.

Все ее строки, уместившиеся на этой странице, обведены были позднее, когда рукопись редактировалась, толстым синим карандашом. На полях Шолохов оставил этим же карандашом указание:

«Перенести этот отрывок к гл. 6 (10)».

Начинается обведенный чертой текст так:

«За две недели до Троицы станишные растрясали луг. На дележ ходил Иван Семенович…».

Читатель найдет эти строки, но поправленные, в начале VIII главы романа, где описывается, как Мелеховы на семейном совете, обсуждая предстоящий покос, решают пригласить на помощь соседку.

«– Аксюту Степанову кликнем, пособит. Степан надысь просил скосить ему. Надо уважить».

Далее следовали зачеркнутые синим карандашом семь строк, где описывается зарождающаяся любовь Григория:

«Григорий нахмурился, но в душе обрадовался отцовым словам. Аксинья не выходила у него из ума. Весь день перебирал он в памяти утренний разговор с нею, перед глазами мельтешилась ее улыбка и тот любовно-собачий взгляд снизу вверх, каким она глядела, провожая мужа. Зависть росла к Степану и непонятное чувство озлобления».

* * *

10 ноября написана всего одна страница. Если бы и далее автор работал на такой скорости, очевидно, его роман не мог бы появиться в 1928 году… Но вот 11 ноября происходит снова прорыв – на свет родились сразу четыре полные страницы 3 главы. «К вечеру собралась гроза. Над станицей наплыла бурая туча. Дон залохматился гребнистыми кудрями, за левадами палила небо сухая молния и редкими раскатами давил землю гром».

В тот день появилась на свет на едином дыхании будущая 4 глава, и не в первый раз – (дорогая сердцу автора) рыбалка на Дону. Но на этот раз в ней участвовали не только Григорий и его отец – Иван Семенович, пока еще не ставший Пантелеем Прокофьевичем, но и Аксинья. Этот текст давался легко, страницы выглядят так, словно перед нами – беловик.

12 ноября Шолохов продолжил на 11 странице описание рыбалки. Он начал со слов: «Одеревеневшими ногами Григорий переступает. Аксинья дрожит так, что дрожь ощущает Григорий через бредень.

– Не трясись!

– И рада б, да дух не переведу.

– Давай вылазь, будь она проклята, рыба эта».

А на полях появились слова:

«Туманен и далек был взгляд ее, устремленный на ущербленный колосистый месяц».

(В собрании сочинений они стали такими: «Туманен и далек был взгляд ее, устремленный на ущерб колесистого месяца».)

В тот день Шолохов закончил описание рыбалки. Аксинья звала на помощь отца Григория словами:

«– Дядя Иван!».

* * *

Снова темп замедляется. 12 ноября написана, как в первые дни, всего одна страница. Шолохов словно дает себе передышку перед решительным днем. 3 глава завершалась так:

«– Ты чево шумишь? Ай заблудилась? – подходя к развороченной копне, переспросил Иван Семенович. Аксинья стояла возле копны, поправляя сбитый на затылок платок, улыбнувшись, ответила:

– Мы думали, вы там в лесу заблудились.

– С Меланьей не страшно, она замерзнуть не дасть, – посмеивался в бороду старик».

* * *

13 ноября началась 4 глава.

«Аксинью выдали за Степана 17 лет. Взяли ее с хутора Дубового, с той стороны Дона, с песков. Приехали на нарядной бричке сваты за Аксинью».

На полях Шолохов нарисовал карандашом две стрелы, приписав к ним: «Вставка 1» и «Вставка 2».

Вставки эти предстают на следующей странице 13. Помнит ее содержание каждый, кто хоть раз читал роман: здесь описываются страшные происшествия в жизни Аксиньи. Сверху над текстом: «Вставка. Стр. 12. Строка 14». «За год до выдачи осенью пахала она с отцом в степи верст за 8 от хутора…» Заканчивалась: «К вечеру он помер. Людям сказали, что пьяный упал с арбы, убился. А через год».

Далее идет «Вставка. Стр. 12, строка 28». «На другой же день в амбаре Степан расчетливо и страшно избил молодую жену».

Эпизод завершается словами: «После этого на ласку был скуп и по-прежнему редко ночевал дома».

Далее автор ставит черту и фактически сочиняет третью вставку, хотя и не нумерует ее.

«Аксинья привязалась к мужу после рождения ребенка, но («жизнь как будто наладилась» – эти слова зачеркнул. – Л.К.) не было у нее к нему чувства, была горькая бабья жалость да привычка… И когда («соседский парень» – зачеркнуто. – Л.К.) Мелехов Гришка, заигрывая, стал ей поперек пути, с ужасом увидала Аксинья, что ее тянет к чернявому калмыковатому парню».

Эти три вставки и стали содержанием главы, завершенной на 14 странице.

«Проводив Степана в лагери, решила с Гришкой видаться как можно реже. После ловли бреднем решение это укрепилось в ней еще больше».

При редактировании напротив этого заключающего главу абзаца Шолохов написал: «Обосновать». Очевидно, во исполнение этого решения и появились на полях строки:

«Она боялась это новое, заполнявшее ее чувство («Боялась оттого, что впереди…» – эти слова зачеркнуты. – Л.К.). И в мыслях шла осторожно, как по мартовскому ноздреватому льду».

Как видим, целую главу (ставшую в романе VII) написал автор за день. Но на этом не остановился, а начал в тот же день на 14 странице 5 главу, где описывается скачка сотника и хуторских ребят во главе с Митькой Коршуновым. «Митька Коршунов на первый день Троицы утром подъехал к мелеховскому двору на подседланном белоногом донце».

* * *

На следующий день, 14 ноября, продолжался рассказ о состязании. «Григорий наспех оделся. Митька ходил за ним следом, заикаясь от злобы, рассказывал:

– Приехал в гости к Моховым купцам этот самый хорунжий. Погоди, чей он по фамилии? Кубыть Мануйлов…»

Так на сцене «Тихого Дона» появился хорунжий Мануйлов, ставший в окончательном варианте сотником Листницким. На этих скачках состоялась первая встреча Григория и будущего его злейшего врага…

Написав сцены скачки, Михаил Шолохов засомневался: стоит ли их включать в роман? На полях карандашом сделал приписку: «Похерить сию главу: никчемушная», – последнее слово обвел чертой. Но пощадил, «не похерил». И теперь яркое соревнование предстает пред нами в VIII главе романа, но по времени событие это несколько сместилось – скачка происходит за день до Троицы…

Прошла неделя, как началась работа над «Тихим Доном». Всего за семь дней Михаил Шолохов сочинил без малого пять глав. 14 ноября он, однако, продвинулся вперед ненамного, на страницу, дойдя до слов:

«– Добрячий конь, – Митька, дрожащей от пережитого рукой похлопывая по шее жеребца и ненатурально улыбаясь, глянул на Григория».

* * *

И вот, когда автор дошел до этого места, его осенило. Он почувствовал: нужно начать роман не так, как начал: захотелось дать историю мелеховского рода. На чистом листе бумаги, взятом из ненумерованной стопки бумаги, писатель в третий раз наносит на бумагу знакомые нам слова:

«Тихий Дон»

Роман

Часть первая

1А».

Знаком А автор выделял новую главу от уже написанной ранее главы 1.

В левом верхнем углу вновь появляется название станицы и дата:

«Вешенская. 15-го ноября 1926».

В правом – цифра 1.

Именно тогда появилось начало: «Мелеховский двор на самом краю станицы».

Всем оно известно в несколько другой редакции: «Мелеховский двор – на самом краю хутора».

Работа шла быстро. За день Шолохов сочиняет главу, три с лишним рукописные страницы. Таким образом, устанавливает для себя как бы некую норму: глава в день.

Глава 1 А заканчивается так:

«Женил его Прокофий на казачке – дочери соседа. С тех пор и пошла турецкая кровь скрещиваться с казачьей, и повелись в станице горбоносые глазастые Мелеховы, а по-улишному турки».

На следующий день, 16 ноября, обозначив на 4 странице дату, Шолохов приступает ко второй главе:

«2А».

Пишет тогда свыше четырех страниц, продолжая историю мелеховского рода, после чего переходит к ночной рыбалке.

Впоследствии Шолохов решает все, что относится к Мелеховым, сосредоточить в первой главе. Что и было сделано с некоторой потерей текста. Чтобы показать, как выглядел первоначальный вариант, как был хорош, приведем его таким, каким он стал после «оперативной» правки. Шолохов колебался, не знал, как назвать отца Григория: то ли Пантелеем, то ли Иваном Андреевичем, то ли Иваном Семеновичем…

«Мелеховские бабы как-то мало родили казаков, все больше девок. Потому как был на краю в станице один двор Мелеховых, так и остался. Еще Пантелей прирезал к усадьбе с полдесятины станичной земли, а к нашему времени совсем изменил обличье мелеховский двор: вместо обветшалых дедовских сараишков построил теперешний хозяин Иван Мелехов новые, на старом фундаменте поставил осанистый, восьмистенный дом, покрыл железом, покрасил медянкой, срубил новые амбары, и по хозяйскому заказу вырезал кровельщик из обрезков жести двух невиданной формы петухов и укрепил их на крышах амбаров. Это вовсе придало двору вид зажиточный и самодовольный. Точно таких вот самоуверенных жестяных петухов видел Иван («Андреевич» – зачеркнуто. – Л.К.) Семенович Мелехов, проезжая со станции мимо какой-то помещичьей экономии.

Сам хозяин Иван Семенович пошел в Мелеховых: сухой в кости, складный, вороной масти старик, хищный (вислый по-скопчиному нос, острые бугры скул, в чуть косых прорезях глаза, черные, наглые и дикие). Был он хром на левую ногу (в молодости ушиб жеребец), носил в левом ухе серебряную полумесяцем серьгу, в гневе доходил до беспамятства. И, как видно, этим до поры до времени состарил свою когда-то красивую, а теперь сплошь окутанную морщинами, горбатую и брюзгливую жену. Старший, женатый сын Петро походил на мать: русый, курчавый, маленького роста, другой, Григорий, ходивший в парнях, был на три года его моложе, но ростом больше на полголовы, вылитый отец. Дочь Дуняшка, тринадцатилетний нескладный подросток, длинноногая, большеглазая. Петрова жена – вот и вся семья Мелеховых».

Есть еще одна характеристика отца Григория Мелехова, написанная при переработке романа и попавшая на поля рукописи после того, как Шолохов красным толстым карандашом дал себе задание: «Показать старого».

Это указание он исполнял таким образом:

«На 48 году женил Пант.».

Зачеркнув эти слова, начал снова:

«Перевалило Пант. Прок, за…».

И это не понравилось.

Написал в окончательном виде так:

«Подстерегало П. Пр. под пятьдесят лет, когда женил старшего сына Петра. За тридцать лет, помимо косяка лошадей и трех пар быков, нажил П. Пр. двух сыновей и дочь. Старшего сына Петра женил, младший Григорий ходил в парнях, а Дуняшка встречала 12 весну».

Что поражает, когда читаешь черновики: каждый абзац, каждая фраза, будь то завершенная или оборванная на полуслове, пишется абсолютно правильно и грамматически, и стилистически, все появляется из-под пера, даже в первый миг рождения на бумаге, цельным, гармоничным. Так бывает у музыкантов с абсолютным слухом, наделенных столь редким даром. Услышав однажды музыку, они воспроизводят ее, не искажая, абсолютно правильно: и мелодию, и ритм, и тональность. Вот и Михаил Шолохов, услышав и увидев то, что возникало в воображении, переносил на бумагу все слова-звуки абсолютно точно, нарушая известное правило, что мысль изреченная – есть ложь.

Вся вторая глава посвящена ночной рыбалке. Начинается она так:

«Пепельное, белесое небо, рассвет. На западе за верхушкой левад еще густо и сине чернела уплывавшая ночь, дотлевали редкие звезды, а с восхода из-под тучи уж тянула ветряная зыбь, над Доном дыбом встал туман, колыхаясь распластался над откосом и серой клубящейся безголовой гадюкой пополз в яры».

После того как Шолохов отдал щедрую дань любимой рыбалке, он приступает к важному разговору отца с сыном.

«Ты, Гришка, вот што… – нерешительно начал старик. теребя завязки у мешка, лежавшего под ногами, – примечаю я, ты никак, тово… за Анисьей Степановой… (так сначала называлась Аксинья. – Л.К.).

Григорий багрово покраснел и отвернул лицо в сторону. Воротник рубахи врезался ему в черную прижженную солнцем шею, выдавил белую полоску.

– Так ты у меня гляди, – уже строго и зло продолжал старик, – Степан нам сусед, и я не дозволю, штаб ты охальничал с его бабой! Тут дело может до греха дойтить. И я тебя упреждаю наперед, и штоб больше я ничево не слыхал и не видал! Гляди у меня!

Иван Семенович сучил пальцы в кулак и, жмуря лошадино выпуклые глаза, глядел, как с лица Григория сходила прихлынувшая кровь.

– Наговоры! – глухо буркнул Григорий. Он оправился и прямо в синеватую переносицу поглядел отцу…»

Глава 2А заканчивалась словами Григория:

«Выкуси, батя! Хоть стреноженный, а на игрища ноне уйду», – думал он, злобно обгрызая глазом затылок шагавшего впереди отца».

Эта фраза улеглась в самом низу 8 страницы.

Таким образом в рукописи появляются страницы, чья нумерация повторилась дважды, что потребовало от автора пересчета.

Вслед за приведенными словами в рукописи следует «Вставная глава». Она сочинена на двух листах, взятых из стопки пронумерованной бумаги, № 41–42 и № 43–44, что свидетельствует: текст написан был не 17 ноября, а гораздо позднее, после того как использованы были автором все предыдущие страницы вплоть по 40.

«Вставная глава» переносит действие в дом Мелеховых:

«К медно-красной чешуе сазана присох песок. Григорий заботливо отмыл его и провздел сквозь жабры хворостину…».

Читатель, возможно, узнал, что это фрагмент второй главы, где описывается, как после удачливой рыбалки Григорий с Митькой Коршуновым отправились продавать улов в дом Моховых.

…Таким образом, в первых главах Шолохов выводил на сцену Мелеховых, их соседей Астаховых, Коршуновых. Вслед за тем появляются представители противоположного сословного лагеря – хорунжий Мануйлов, будущий сотник Листницкий, купец Мохов, дочь его Елизавета… При первой встрече она предстает в рукописи как «девушка в белом», мало похожая на ту Елизавету Мохову, похотливую и вульгарную, что встретится в Москве студенту-казаку, оставившему в дневнике подробную историю несчастливой любви.

Первоначально диалог между Митькой Коршуновым и Елизаветой Моховой выглядел так. Девушка спрашивала:

«– Женат?

– А что вам?

– Так просто, интересно.

– Нет, не женатый.

Митька почему-то скраснелся, а она, играя улыбкой и кистью осыпавшейся на пол малины, спрашивала:

– Что же, Митя, девушки вас любят?

– Какие любят, а какие и нет.

– Ска-жи-те… А почему же это у вас глаза, как у кота?

– У кота? – потерялся вконец Митька.

– Да, да, у кота!

– А это у матери моей спросите.

– А вы любите красивых девушек?

– Увижу, ажник зубами скрегочу!.. – Митька оправился от минутного волнения и, мерцая желтизною кошачьих глаз, нагло глядел на нее.

– Это отчего?

– Дюже до них жадный».

Кончалась «Вставная глава» диалогом купца Мохова и его дочери Елизаветы:

«– Ко мне? – спросил, пройдя и не поворачивая головы.

– Это, папа, ко мне – рыбу принес продавать».

Таким образом из «Вставной главы» и сочиненных глав 1А и 2А сформировал автор начало «Тихого Дона».

* * *

Только 17 ноября Шолохов смог завершить 5 главу, которую он не дописал 14 ноября. Создание этой главы, не в пример другим, растянулось, появилась она в несколько приемов 10, 13, 14 и 17 ноября.

Покончив со скачкой, Шолохов вновь на пути Григория ставит Аксинью, и вновь между ними происходит короткий, но важный разговор, искра чувства вспыхивает между героями:

«Григорий заглянул ей в глаза. Аксинья хотела что-то сказать, но в уголке черного ее глаза внезапно нависла жалкенькая слезинка, дрогнули губы. Она, судорожно глотнув, быстро шепнула:

– Отстань от меня, Гриша, – и пошла.

Удивленный Григорий догнал Митьку возле ворот.

– Придешь ноне на игрища? – спросил тот, не поворачивая головы.

– Нет.

– Што? Либо ночевать позвала?

Григорий потер ладонью лоб и не ответил».

Эти слова мы находим теперь в финале VIII главы.

В тот же день Шолохов начал главу 6.

«От Троицы только и осталось по станичным дворам сухой чебрец, рассыпанный на полях, пыль мятых листьев да морщенная отжившая зелень срубленных дубовых и ясеневых веток, приткнутых возле ворот и крылец…»

По черновикам видишь: трудно давались сцены, где описывалась любовь Григория и Аксиньи; перо словно отказывается подчиняться автору; портится почерк, чернила брызгают из-под пера, оставляя грязные следы, линии букв расплываются, строчки перечеркиваются, правятся, словом, черновик полностью оправдывает свое название. Вот, например, зачеркнутые строки: «Он ставил себя наместо Степана, щурил затуманенные глаза: рисовало разнузданное воображение ему грязные картины».

Снова появляются записи на полях: «Сердце как колотушка сторожа на сонной площади». Они – напротив строк, где говорится о Григории: «Гулко и дробно, сдваивая, заколотилось у Григория сердце».

Глава заканчивалась на 21 странице:

«– Молчи!..

– Пусти меня… Што уж, теперь сама пойду, – почти крикнула плачущим голосом».

Слова «почти крикнула» громоздятся третьим этажом; на первом – стояло «шепнула», на втором – «выдохнула»…

А на полях появились строки, вклинившиеся в этот финал после: «Молчи!..».

«Вырываясь, дыша в зипуне кислиной овечьей шерстью, Аксинья низким стонущим голосом сказала, давясь горечью раскаяния».

Два дня, 17 и 18 ноября, сочинялась 6 глава.

* * *

Не забыв, как прежде, проставить дату – 19.XI, Михаил Шолохов сочинил хрестоматийные строки, начало 7 главы:

«Не лазоревым алым цветом, а собачьей бесилой, дурно-пьяном придорожным цветет поздняя бабья любовь».

Тогда, в ноябре 1926 года, Шолохов не сделал в рукописи приписку, появившуюся позднее, в тексте печатном, объясняющую, что лазоревым цветком называют на Дону степной тюльпан.

В тот день хорошо писалось: родилась еще одна глава, заканчивавшаяся стычкой Григория и отца:

«– Женю! Завтра же поеду сватать! Дожил, што сыном в глаза смеются!

– Дай рубаху-то надеть, посля женишь.

– Женю, на дурочке женю! – хлопнул дверью, по крыльцу затарахтел, стукая костылем».

Костыль фигурировал в этой сцене несколько раз. Но позднее, переписывая черновик, автор его убрал.

20 ноября начал Михаил Шолохов на 23 странице 8 главу:

«Оставалось полторы недели до прихода казаков из лагерей. Аксинья неистовствовала в поздней горькой своей любви».

Внизу страницы автор, по-видимому, затрудняясь в написании слова, перепроверил себя: «неистовствал», «неистовствала».

Фразу «За две недели вымотался Григорий как лошадь перегнатая» автор зачеркнул и написал более понятно: «За две недели вымотался он как лошадь, сделавшая непосильный пробег».

Синим карандашом своим, редакторским, Шолохов написал на полях страницы размашисто: «Четче», подчеркнув слово.

Относится это замечание к словам, показывающим, каким мастером диалектики в анализе самых тонких человеческих чувств и сложных отношений выступал автор, несмотря на молодость:

«Если б Григорий ходил к жалмерке Аксинье, делая вид, что скрывается от людей, если б жалмерка Аксинья жила с Григорием и, блюдя это в полнейшей тайне, в то же время не отказывала бы и другим, то в этом не было бы ничего необычного. Станица поговорила бы и перестала, но они жили, почти не таясь, вязало их что-то большое, и поэтому в станице решили, что это преступно, бесстыдно, и станица прижухла в злорадном выжидании – придет Степан, узелок развяжет».

Напомню, как выгладит это место в печатном тексте:

«Если бы Григорий ходил к жалмерке Аксинье, делая вид, что скрывается от людей, если б жалмерка Аксинья жила с Григорием, блюдя это в относительной тайне, и в то же время не отказывала бы другим, то в этом не было бы ничего необычного, хлещущего по глазам. Хутор поговорил бы и перестал. Но они жили, почти не таясь, вязало их что-то большое, не похожее на короткую связь, и поэтому в хуторе решили, что это преступно, безнравственно, и хутор прижух в поганеньком выжиданьице: придет Степан – узелок развяжет».

Фраза «Аксинья со вздохом целует Григория повыше переносицы, на развилке бровей» в рукописи выглядела так:

«Аксинья со вздохом целует Григория повыше переносицы, там, где брови, как две черные дороги посеред степи, почти сходятся вместе, и, глянув в окно, переводит взгляд на мертвые очертания Степанова висящего мундира».

За день сочиняются почти три страницы.

* * *

22 ноября темп резко падает. Заканчивается глава: Аксинья перед возвращением мужа из лагерей объясняется с Григорием, предлагая ему уйти из станицы, и, не получив на то согласия, молча горько плачет.

«…В горнице тоже темнеет, блекнут Степановы урядницкие лычки на висящем у окна казачьем мундире, и в серой наступившей темноте Григорий не видит, как у Аксиньи мелкою дрожью трясутся плечи, и на подушке молча подпрыгивает стиснутая ладонью голова».

Автор пишет в этот день всего сорок строк. Но задачу свою решает, создав кульминацию повествования, доведя его практически до середины первой части романа.

* * *

22 ноября работа пошла со слов:

«От станицы до хутора Сетракова, где назначался лагерный сбор, было верст 60». Это начало 9 главы, перемещенной при авторском редактировании далеко со своего исходного места – в начало романа. Писалась она на одном дыхании, писалась про то, как казаки поют родные песни.

Заканчивается глава точно такими же словами, какие мы можем прочесть в книгах Шолохова, заканчивается бурным танцем казака Христони.

Есть только одно разночтение. В черновике: «….на пыли остаются чудовищные разлапистые следы босых его ног».

Стало: «…на сером шелковье пыли остаются чудовищные разлапистые следы босых его ног».

Далее, на 29 странице, – глава 10, как и предыдущая, связанная одним местом действия: мы снова видим казаков в лагерях.

Можно заметить устойчивую тенденцию автора: начав осваивать новое место действия, будь то мелеховский или моховский дом, лагерные сборы и так далее, он вычерпывает его как бы до дна, не спешит сменить удобно занятую позицию.

«Возле лобастого с желтой песчаной лысиной кургана остановились ночевать. В пруду попоили лошадей, стреножили и пустили пасться, назначив в караул трех человек. Остальные заварили кашу, подвесив котлы на дышло бричек, группами собирались у огней.

Христоня кашеварил. Помешивая ложкой в котле, он рассказывал сидевшим вокруг казакам».

Позднее начало этой главы Шолохов переработал, написал пейзаж, сократил большую часть приведенной здесь цитаты.

На сей раз Шолохов показал себя знатоком прозаического казачьего фольклора. Казак Христоня потешает друзей рассказом (напоминающим будущие рассказы деда Щукаря) о том, как искал с отцом, раскапывая курган, клад. Искали золото, нашли – уголь.

Эта сцена в черновике заканчивается точно такими же словами, что вошли в окончательный текст романа, поэтому приводить их не стану. Скажу только, что искать нужно рассказ Христони в VI главе первой части «Тихого Дона».

* * *

И следующая глава 11, начатая 23 ноября, о лагерях. Но в отличие от двух предыдущих автор не сдвинул ее с места (хотя намеревался сделать 12 главой), она как была, так и осталась раз и навсегда с тем же номером, только что обозначается римской цифрой – XI.

Это та глава, что начиналась в рукописи со слов:

«За хутором Сетраковым в степи рядами стали обтянутые повозки».

По-видимому, посчитав, что читатель не поймет, о каких повозках идет речь, автор позднее поправил начало, и теперь оно такое:

«За хутором Сетраковым в степи рядами вытянулись повозки с брезентовыми будками».

В тот день писатель был явно в ударе, не знал устали, сочинив в один день не сорок строк, как бывало, а двести пятьдесят!

11 глава вышла большой. Заканчивается на 34 странице, где написана сцена встречи казаков со старухой, доморощенным ветеринаром, бравшейся вылечить больного коня.

«– Она его вылечит, оставил об трех ногах, возьмешь кругом без ног! Ветеринара с горбом нашел. – хохотал Христоня».

Вышла глава настолько крупной, что Шолохов решил из нее сделать две главы.

Первую часть 11 главы оборвал на словах:

«Степан с минуту стоял, разглядывая на фуражке черное жирное пятно. На сапог ему карабкалась полураздавленная издыхающая пиявка».

Следовавший затем с отточия абзац сделал началом другой главы, ставшей в романе XIII.

«…С этого дня Степан с лица подурнел: висли на глаза брови, ложбинка глубокая и черствая косо прорезала лоб».

Перед этим отточием на полях есть более поздние пометки Шолохова: «Отд. гл.», «Гл. 14».

Ровный строй повествования о лагерной жизни разорван по сюжетным соображениям.

Между XI и XIII главами вставлена ранее созданная драматическая страстная 8 глава о любви Аксиньи и Григория, загоревшейся на виду всей станицы (еще не хутора!).

На полях 32 рукописной страницы, где Шолохов решает сделать столь значительную перепланировку, есть еще два автографа писателя. Нарушив традицию, он пишет впервые не цифрами, а словами: «Глава тринадцатая». Под этими словами неожиданно впервые встречаем… подпись автора, выведенную, как и все, что выходило из-под его пера, четко, ясно и разборчиво: «М. Шолохов».

Подписался, конечно, машинально, не думая, что вскоре, весной 1929 года, ему придется собрать все рукописи романа и везти их в Москву, как доказательство, что именно он сочинил «Тихий Дон».

Семьдесят лет тому назад, как уже мы писали, рукопись исследовали руководители Российской ассоциации пролетарских писателей, решавшие судьбу автора, так несправедливо обвиненного в бесчестном поступке – плагиате.

Увидел подпись Шолохова – и в сердце моем кольнула острая боль, как отзвук той острой и беспощадной боли, что незаслуженно и не раз в течение долгой жизни терзала душу писателя.

Вот тому свидетельство – появившаяся 16 мая 1987 года в «Правде» статья писателя Анатолия Калинина, который вспоминает:

«– Мне теперь уже никогда не забыть недоуменно печального взгляда Шолохова, когда он вдруг взял со стола в своей московской квартире на Сивцевом Вражке и молча протянул одну из «отечественных» анонимок. Когда же я, не дочитав, бросил ее на стол, он только глухо спросил:

– Ты что-нибудь знаешь об этой книжке, изданной в Париже?

– Слыхал только, что предисловие к ней написал Солженицын.

– Что этому чудаку надо?

– Я попытаюсь, Михаил Александрович, разыскать ее в Москве… Но вряд ли здесь пахнет только чудаком…

…Через год в станице Вешенской в ответ на вопрос, удалось ли к этому времени и ему прочитать это парижское издание, махнул рукой:

– До сорок четвертой страницы. Скучно».

Как видим, Шолохов сказал по поводу «Стремени «Тихого Дона»» и автора предисловия к этой монографии несколько слов:

– Что этому чудаку надо?

– …Скучно.

Но ему было, конечно, не только скучно, но и больно, поэтому и «недоуменно печален» его взгляд в тот момент, когда давал он прочесть очередное анонимное письмо…

Как несправедливы оказались к писателю многие современники!

За что? По какому праву? Тяжкий грех брали на душу те, кто клеветал, кто распространял по миру слух о плагиате «Тихого Дона», будь то устно или письменно, наподобие автора «Стремени «Тихого Дона».

Комок подступает к горлу, слезы к глазам… Не сохранись рукопись романа, попади в нее бомба или снаряд, стань она достоянием огня в те зимние дни, когда не раз горели дома в центре Москвы, где хранился оригинал «Тихого Дона», – и что тогда?!

…Да мало ли что могло случиться с двумя папками пожелтевшей бумаги за шестьдесят лет с того дня, как попали они в Москву, привезенные из донской станицы!

Не сохранись эта рукопись, не сохранись эта подпись, что еще встретится не раз в самом неожиданном месте – на полях, страницах ненумерованных черновиков, в тексте, совсем не там, где ей положено быть, – на титульных или последних листах частей романа, я думаю, что долго бы еще продолжала смердить полудохлая, битая, но все еще живая, хотя и опровергнутая не раз злостная ложь, обладающая поразительной живучестью, как многие несправедливые наветы, из-за которых не раз погибали в общем мнении люди, пораженные смертельно клеветой.

Трудно бороться с ней, когда не остается главного вещественного доказательства, в данном случае – рукописи. Вот уже много лет великое произведение древней русской литературы – «Слово о полку Игореве» – пытаются представить мистификацией позднейшего времени. И трудно опровергать эту ложь, принимающую самые разные наукоподобные формы, потому что рукопись сочинения сгорела во время великого пожара в Москве в 1812 году.

Другой пример – из истории английской литературы. Шекспира веками пытаются лишить авторства, приписывают его великие сочинения другому, с точки зрения опровергателей, более образованному и достойному драматургу.

И Михаила Шолохова, как видим, не раз пытались унизить, лишить авторства, отнять у него самое дорогое, что было в его творчестве, да и всей русской советской литературе XX века.

* * *

…Вот так машинально оставил автор «Тихого Дона» роспись на полях страницы, испытав, по-видимому, необходимость опробовать новое перо. Не ведая страха и сомненья, 24 ноября начал он сочинять сцену ворожбы бабки Дроздихи, взявшейся помочь страдающей Аксинье. Это – 12 глава. Начал со слов, ставя над ними ударение:

«Тоскую по нем, родная бабунюшка… На своих глазыньках сохну, не успеваю юбку ушивать, што ни день, то шире становится… Пройдет мимо двери, а у мине сердце закипает… Упала б наземь, следы б ево целовала… Может, присушил чем?..». В конце 35 страницы, где описывается ворожба, на полях Шолохов дал себе установку: «Выработать», подчеркнув это слово толстой чертой, проведенной карандашом, а также поставил большую галочку, корректорский знак, похожий на взлетающую птицу. Но текст этот, ворожбы, напротив которого стоит знак, впоследствии не «выработал», включил в окончательный вариант таким, каким написал в тот ноябрьский день.

24-го Шолохов продвинулся вперед ровно на две страницы, остановившись на словах:

«Степан на спинку кровати положил ноги. С сапог вязко тянулась закрутевшая грязь. Он смотрел в потолок, перебирал пальцами ременный темляк шашки».

Дальше писать не стал, словно решил отдохнуть, набраться сил перед страшной сценой избиения Аксиньи.

* * *

Обозначив на полях дату – 25/XI, продолжил сочинять, медленно, медленно подводя читателя к развязке:

«– Ишо не стряпалась?

– Нет…

– Собери-ка што-нибудь пожрать.

Обсасывая усы, похлебал из чашки молока, черствый хлеб жевал подолгу, на щеках катались обтянутые розовой кожей желваки. Аксинья стояла у печки. С жарким ужасом глядела на маленькие хрящеватые уши мужа, ползавшие при еде вверх и вниз.

Степан встал из-за стола, перекрестился.

– Расскажи, милаха, – коротко попросил он.

Аксинья, нагнув голову, собрала со стола. Молчала.

– Расскажи, как мужа ждала, мужнину честь берегла.

Бросила тряпку, которой стирала со стола, шагнула к мужу, на колени хотела пасть… Короткий страшный удар в голову вырвал из-под ног землю, кинул к порогу, Аксинья стукнулась о дверную притолоку спиной, глухо и тяжело ахнула. Недаром Степан считался лучшим из молодых кулачников в станице…». На этих последних словах, которых нет в публикуемом тексте «Тихого Дона», как нет и некоторых других приведенных фраз и слов, как, например, «шагнула к мужу, на колени хотела пасть…», закончу цитировать строки, появившиеся в тот день.

Трудно сказать, где именно поставил точку 25 ноября романист. Возможно, что в конце главы, после сцены жестокой драки между Степаном Астаховым и братьями Мелеховыми, бросившимися на помощь истязаемой Аксинье.

В рукописи финал главы выглядит так:

«С этого дня в калмыцкий узелок завязалась между Мелеховыми и Степаном Астаховым злоба. Суждено было Гришке Мелехову развязать этот узелок год спустя, да не дома, а в Восточной Пруссии, под городом Столыпином».

Сличив цитату с текстом романа в собрании сочинений, легко заметить разночтения. Во-первых, Гришка Мелехов предстает в окончательном варианте Григорием. Во-вторых, калмыцкий узелок автор обещает развязать не через год, а через два. По этому поводу хочется обратиться к исследованию С. Н. Семакова «“Тихий Дон” – литература и история», автор которого анализирует многие события и факты, послужившие исторической основой романа. По поводу шолоховской ремарки: «Суждено было Григорию Мелехову развязать этот узелок два года спустя в Восточной Пруссии…», историк пишет:

«Здесь описка. Во-первых, Григорий встретился со Степаном в бою в Восточной Пруссии, как прямо сказано в тексте романа, в мае 1915 года, то есть почти через три года, во-вторых, “узелок” между ними развязан не был. “А за Аксинью не могу простить”, – говорит Степан, расставаясь» (очевидно, эта часть текста была написана, когда фабула романа еще не сложилась, а при последующей авторской редакции не была исправлена).

Как видим, романист действительно ошибся, причем и в черновом первоначальном варианте, и позднее, в беловике. Не берусь как историк утверждать, что Михаил, Шолохов не развязал «узелок» между героями. На мой взгляд, напряжение в отношениях между ними, так блистательно созданное, он разрядил. Писатель, как и обещал, «развязал» «узелок», сведя смертельных врагов в одном кровавом бою, во время которого Григорий Мелехов спасает жизнь Степану Астахову, на своем коне его, раненого, вывозит с поля боя в момент отступления, уступив недругу седло, а сам бежит от врага рядом, держась за стремя. Тогда, после спасения, Степан признается Григорию, что трижды стрелял ему в спину, когда шли в наступление. И хоть расстаются они, по словам автора, «непримиримые», тугой сюжетный узел блистательно развязан.

Пишу об этом не для того, чтобы поспорить с автором монографии. А чтобы сказать: как замеченная описка, исправленная не до конца, так и «узелок», завязанный в первой части романа, а развязанный в четвертой (или «не развязанный», по С.Н. Семанову), свидетельствуют, подобно множеству других фактов, предстающих в рукописи, только об одном: Михаил Шолохов, а не кто иной, писал роман, писал, заглядывая по ходу повествования далеко вперед; сам еще не все видел, иногда ошибался, но творил, продирался сквозь дебри и хитросплетения сюжета, двигался в одном направлении, как творец.

И вот что интересно: на той же странице, где Шолохов допускает просчет, он на полях написал внизу листа три даты:

«1914 г.

1913 г.

1912 г.».

Перепроверил себя! Однако же просчитался.

Начав 8 ноября 1926 года «Тихий Дон» описанием мелеховского двора и его обитателей, Михаил Шолохов уже тогда знал, что годы спустя приведет главного героя на поля Восточной Пруссии.

* * *

Завершив главу схваткой Мелеховых и Степана Астахова, автор начинает, возможно, в тот же день 25 ноября, эпилог первой части, приступает к описанию сватовства и свадьбы Григория Мелехова, к главе 13, на 38 странице.

«Скажи Петру, чтоб запрягал кобылу и свово коня…»

Эта 38 страница хранит несколько шолоховских «резолюций». Синим карандашом на полях написано: «Дополнить о решении женить Петра». И в эти слова вкралась описка. Петр был давно женат. Речь, конечно, шла о женитьбе Григория.

Другая на полях карандашная пометка – «Сильнее» – появилась в тот момент, когда автор перечеркнул напротив нее с десяток строк: так много он сокращал редко, даже в черновике.

После диалога Григория и Петра по поводу того, каких лошадей запрягать для поездки к Коршуновым, после слов: «“Без него знаем”, – направляя дышлом, ответил Петр» – следовали зачеркнутые строки:

«…Ты чего же не одеваешься? Мать выскочила на крыльцо и горестно всплеснула руками. Гришка, не глядя на нее, прошел в горницу, хмурясь, перерыл все в сундуке и через пять минут вышел в кухню иным человеком: шаровары добротного синего сукна с полыхающими лампасами, на голове казачья с красным околышем ненадеванная фуражка, сатиновая синяя рубаха, новые сапоги. Он казался выше в широких, заправленных в сапоги шароварах, фуражка дурнила его и делала похожим на всамделишного турка».

Далее в рукописи:

«Иван Семенович торжествовал, как титор (здесь – описка, правильно «ктитор», церковный староста. – Л.К.), дохлебывал щи, мочился горячим потом».

В публикуемом варианте романа эта фраза несколько приглажена (не редакторами ли?) и читается так:

«Пангетей Прокофьевич, торжественный, как ктитор у обедни, дохлебывал щи, омывался горячим потом».

* * *

Продолжается глава 13 на следующей, 39 странице, где вверху на полях дата – 28.XI.

«Дуняшка шустро пробежала по Григорию глазами, где-то в тенистом холодке вогнутых стрельчатых век припрятала девичий свой смешок-улыбку».

Теперь, зная из сокращенного текста, как выглядел Григорий после переодевания, мы понимаем, почему Дуняшке стало весело: ее рассмешил ставший похожим на «всамделишного турка» брат. Ну, а почему автор не восполнил сокращенный им текст более «сильным», отчего появилась в романе некоторая неясность в поведении маленькой героини – ответить трудно.

Как видим, отец Григория все еще проходит на страницах романа под именем Ивана Семеновича, и живут Мелеховы пока не на хуторе, а в станице.

Какой? Казалось бы, вопрос простой: автор, подходя к финалу первой части романа, должен был бы назвать то место, где живут его главные герои. Но он не только не решил окончательно, где же поселить Мелеховых – в станице или на хуторе, но и не назвал этого места. Поразительная особенность творчества писателя.

Описывая столь детально, столь зримо место действия, каждого героя, будь то главного или второстепенного, он долго не решает, казалось бы, столь простую задачу – как назвать место действия героев.

Там, где начинается «Тихий Дон», упоминается, что носил дед Григория любимую жену-турчанку на руках «до Татарского ажник кургана».

А названия станицы (хутора) – нет…

Нет и в последующих главах названия, не нашел он его, даже когда дописал до конца первую часть… (Что хутор зовется Татарским – обозначено в XVIII главе: «Коршуновы слыли первыми богачами в хуторе Татарском».

Но это цитата не из рукописи, а из печатного текста.)

* * *

28 ноября Михаил Шолохов, забыв на какое-то время про тяготы жизни героев, приблизив к себе краски светлые и яркие, начал писать картину праздничную: богатый выезд на ладных и горячих лошадях, обряд сватовства. Он не только не дал названия места, где давно жили, любили и страдали Григорий и Аксинья. Он и Коршуновых держал пока в отдалении от них – на соседнем хуторе:

«Григорий не жалел ни кнута, ни лошадей, и через двадцать минут станица легла сзади, над дорогой зелено закружилась степь, замаячили вблизи неподалеку выбеленные стены домов хутора Журавлева.

– В проулок. Третий курень налево, – указал Иван Семенович. Григорий дернул вожжину, и бричка, оборвав железный рассказ на полуслове, стала у крашеных, в мелкой резьбе, дощатых ворот».

Сравнивая это место с текстом романа в собрании сочинений, видишь, что Журавлев хутор исчез. Стали Мелеховы и Коршуновы жить в одном хуторе, в конечном итоге, всего десять минут быстрой езды потребовалось мелеховским лошадям, чтобы домчать к дому Натальи.

Дальше в рукописи следует несколько замечательных строк, которых никто не видел. Шолохов их сократил:

«На крыльце, глянув мельком, увидел Григорий испуганную синь девичьих глаз, под черным коклюшевым шарфом. Глаза глянули на Гришку и растаяли, окутанные черным облаком мотнувшегося шарфа, в резвом перестуке проворных, убегавших в сени ног».

В черновике читаем: Мелеховы отправились к Коршуновым одни, без свахи. Ее образ появился позднее, при редактировании, поэтому место свахе нашлось на полях, где в первом приближении она предстает так:

«Свахой ехала двоюродная сестра Ильиничны – вдовая тетка Василиса, жох-баба. Она первая угнездилась в бричке и, поводя круглой, как арбуз, головой, посмеивалась, из-под оборки губ показывала черные кривые зубы. Говаривал про нее Пан. Пр.».

Больше на полях места ей не хватило, и то, что «говаривал» про сваху Пантелей Прокофьевич, автор написал на другом листе черновика, не сохранившемся, успев переписать его текст в беловик, поэтому каждый может прочесть о свахе в XV главе…

28 ноября Михаил Шолохов был в ударе, работал много часов подряд, заполнил полностью четыре страницы, кончив главу на словах:

«– К. предыдущему воскресенью надбегем, – сулил, сходя с крыльца, Иван Семенович. Хозяин провожал их до ворот и умышленно промолчал на слова Ивана Семеновича, будто ничего и не слышал».

* * *

Текст 13 главы находится на пяти страницах. Их номера: 38, 39, 40 и… 45, 46.

Это первая загадка. Ответ на нее дает первоначальная нумерация рукописи. Посмотрим ее, прочтя внимательно «стыки» страниц.

На 40-й описывается сватовство Натальи Коршуновой. Последние строки здесь:

«– Дельце к вам по малости имеем… – продолжал Иван Семенович. Он ворошил смоль бороды, подергивая в ухе серьгу».

Далее монолог: «У вас невеста, у нас жених…» – продолжается на 46 странице.

Где пропущенные страницы 41, 42,43, 44?

На них сочинена «Вставная глава», которая нам уже встречалась в рукописи романа во 2 главе. Во «Вставной главе» выходят на сцену Моховы – запомним это обстоятельство.

Вторая загадка – когда сочинена «Вставная глава»? Снова внимательно всмотримся в даты и номера страниц рукописи.

25 ноября Шолохов сочинил две сцены 12 главы: избиение Степаном Астаховым жены и драку братьев Мелеховых со Степаном. Обе эти сцены заняли всего полторы страницы текста, который заканчивается на середине 38 страницы. Зная обычную норму писателя, можно предположить, что в тот день он на этом не остановился, а взялся за 13 главу, помеченную посредине все той же 38 страницы.

Оставшегося на ней места хватило всего на два десятка строк.

И здесь, как уже не раз бывало, работа над главой приостановилась, воображением завладели новые образы, новая тема… Взяв заранее пронумерованные страницы, принялся за работу…

Продолжил автор начатую 13 главу только спустя два дня, 28 ноября.

* * *

Что делал Шолохов 26 и 27 ноября?

Дат этих в рукописи нет. Вряд ли, однако, Шолохов дал себе передышку на два дня, как это себе позволил в праздники 6, 7 ноября.

Что же писал тогда романист? Опять всмотримся в номера страниц и глав.

Датой 28.XI помечена 39 страница. В тот день автор продолжал писать 13 главу со слов: «Дуняшка шустро пробежала по Григорию глазами…» – и сочинил четыре страницы текста.

Итак, 13 глава, начатая 25 ноября на 38 странице, завершилась 28 ноября на 46 странице. «Пропавшие» страницы 41–44 мы нашли в начале рукописи. Но возникают новые загадки.

Следом за 46 страницей, за 13 главой, в рукописи появляется 51 страница и… 17 глава, написанная карандашом.

Где главы 14, 15 и 16? Где страницы 47, 48, 49?

Эти страницы и две главы – 14 и 15 – находим в рукописи «Тихого Дона» в другом месте, в папке бумаг, относящихся ко второй части «Тихого Дона»!

На 47 странице начинается 14 глава, посвященная Моховым, на 51–52 странице следует глава, где развивается начатая тема. А впервые зазвучала она, по всей видимости, 25–27 ноября. Именно в те дни сочинены 14, 15 главы, а также «Вставная глава». Что их объединяет? Единство места действия, тема – Моховы. Возникает вопрос: куда переместилась 16 глава?

После рассуждений напрашивается вывод, что 16 главой в первоначальном варианте рукописи «Тихого Дона» являлась именно «Вставная глава», перекочевавшая в начало романа, та самая, где рассказывается, как Григорий Мелехов с Митькой Коршуновым явились в дом Мохова продавать сазана…

Вот на что пошли не оказавшиеся на своем месте страницы. Итак: 41–44 страницы – «Вставная глава» (глава 16), на 47–50 страницах – 14 глава, на 50–51 странице – 15 глава.

Остается ответить на вопрос: почему 17 глава оказалась также на 51 странице?

Дело в том, что после 28 ноября Шолохов вынужден был перенумеровать все написанные к тому времени листы, потому что, во-первых, окончилась стопка первоначально пронумерованной бумаги, во-вторых, номера страниц, начиная с 47, стали бы повторяться, усложняя ориентирование в рукописном море.

После второй нумерации и появился с 9 (бывшей первой) страницы двойной счет, а последняя в первоначальном числовом ряду страница 46 стала 50.

После 28 ноября Шолохов перестает датировать страницы. Вероятно, это объясняется тем, что при переносах глав даты могли только путать автора…

Еще одна особенность рукописи просматривается после этого временного рубежа: писатель пускает в дело карандаш.

Карандашом начата 17 глава на 51 странице:

«Только после того, как узнал от Томилина Ивана про Анисью, понял Степан, вынашивая в душе тоску и ненависть, что, несмотря на плохую жизнь и на ту обиду, что досталась ему Анисья не девкой, любил он ее тяжкой, ненавидящей любовью».

Слова «что досталась ему Анисья не девкой» мы в публикуемых текстах не найдем.

Сократил автор строки и в конце главы. Теперь она завершается так:

«– Анисья! – придушенно окликнул Григорий.

В ответ тягуче заскрипели дверцы».

За ними в рукописи было:

«Григорий скинул фуражку, чтоб не увидал кто красный околыш, и, щурясь, поглядел ей вслед. Как будто ухарской в раскачку поступью шла по-над плетнем не Аксинья, а другая, чужая и незнакомая».

* * *

Следующая, 18 глава Шолоховым также начата карандашом на 56 странице:

«За житом, не успели еще свозить на гумна, подошла и пшеница».

Чем дальше читаешь рукопись, тем больше видишь авторских сокращений, тем сильнее возникает желание, чтобы когда-нибудь (чем скорей, тем лучше) был издан первоначальный вариант «Тихого Дона». Все сокращения – будь то фразы, эпизоды или целая глава (с ней мы встретимся впереди) высокохудожественны, полнокровны, свидетельствуют о необыкновенном таланте, поразительном знании жизни народа во всех ее проявлениях.

Второй абзац 18 главы всем известен таким:

«Урожай, хвалились люди, добрый. Колос ядреный, зерно тяжеловесное, пухлое».

Вот как описывается урожай в черновике:

«В этом году урожай был добрый. Колос ядреный, зерно тяжелое, пухлое. С весны прихватило хлеба восточным суховеем, оттого стебель низковат ростом, тощ. Соломенка никудышная».

Как говорится – ни убавить, ни прибавить. Однако убавлял много раз…

Почти всю эту главу Шолохов написал карандашом, рассказав, как братья Мелеховы, поехав на покос, перессорились в дороге так, что проезжавшей соседке показалось: перекололись вилами…

* * *

На 63 странице вновь пошли в ход черные чернила со слов:

«– Ты што? Какими вилами? Кто дрался?.. – Петра, моргая, глядел на отца снизу вверх и переступал с ноги на ногу».

Отца Григория автор продолжает называть Иваном Семеновичем, на этой странице читаем: «Иван Семенович исступленно затряс головой и, бросив повод, соскочил с задыхавшейся лошади».

Однако двумя страницами ранее именно соседка, поднявшая ложную тревогу и вынудившая Ивана Семеновича мчаться в степь спасать сыновей, возьми да и скажи:

«– Климовна! Подбяги, скажи Пинтялею-турку, што ихние ребята возле Татарскова кургана вилами попоролись».

Как видим, автор даже не заметил, как в сознании у него родилось новое имя, и по инерции продолжал и дальше называть отца по-старому.

* * *

На середине 63 страницы пошла следующая глава – 19, ставшая XVIII.

«Коршуновы слыли первыми богачами в станице…»

Как видим, здесь автор уже переселил Коршуновых с хутора Журавлева в станицу, сделав их соседями Мелеховых.

Михаил Шолохов устремился к финишу первой части неудержимо и, судя по тексту черновика, не знал в те часы творческих мук, трудно даже поверить, что перед глазами некий черновик, настолько все чисто, ясно, разборчиво, завершенно.

На 64 странице Шолохов писал:

«– Бог с ним и с богатством… – шипела в заросшее волосами ухо Федора Игнатьевича. Тот сучил ногами, влипал в стенку и всхрапывал, будто засыпая».

Вот и отец Натальи, Мирон Григорьевич, как видим, еще зовется Федором Игнатьевичем…

* * *

То ли кончились чернила, то ли Шолохову понравилось писать карандашом, вверху 65 страницы со слов: «Приезд сватов застал их врасплох» – вновь взялся за карандаш. Последние строки этой главы дописывал чернилами:

«В горнице доканчивали третью бутылку, сводить жениха с невестой порешили на первый Спас».

На ускоренных оборотах катил колесо романа Михаил Шолохов к промежуточному финишу – концу первой части, сменяя перо на карандаш, карандаш – на перо, спеша излить на бумагу свои страстные желания.

* * *

На 68 странице пошла 20 (XIX) глава:

«В доме Коршуновых царила предсвадебная суета…».

По-видимому, и эту главу, четыре страницы, написал быстро, за день. Только в последнем ее абзаце видишь следы усталости, помарки, словно перо перестало повиноваться автору. Пошла правка, «седло» заменил «подпругами», глагол «поехал» – на редкий глагол – «заиноходил»… Стало лучше: «Скрипнув подпругами, легко внес плотное тело на подушку седла и заиноходил со двора дробной рысью».

И эти строки запропастились, до нас не дошли. А вот последние слова главы: ««Одиннадцать ден осталось», – высчитывала в уме Наталья и вздохнула и засмеялась», – оказались неприкосновенными.

* * *

Стопка с рукописью романа росла. На 72 странице начинается 21 (XX) короткая глава («Всходит остролистая зеленая пшеница…»), посвященная Аксинье, ее растоптанной любви. Полторы страницы полны правок: видно, что не мог спокойно и безмятежно писать о горе главной героини автор – «…на вызревшее в золотом цветенье чувство наступил Гришка тяжелым сыромятным чириком с запахом березового дегтя». Последние три слова зачеркнул.

Не стало рукописных строк: «…поперек горла становился этот лохматый горячий клубок», толкал бабу на «свое бесчестье, на прежний позор».

Поправил такие кровью написанные строки: «И на донышке сердца остренькое, как оставленное жало пчелы, томилось, покалывало, гнало мутную в жилы кровь». Вместо последних шести слов написал: «точило сукровичную боль».

Однако эти правленые страницы не идут ни в какое сравнение с теми, что в начале «Тихого Дона» с зачеркнутыми абзацами, густой правкой, записями на полях. Единственная пометка, встречающаяся на 73 странице, – «Нов. стр.», то есть новая строка, относится к словам: «Встает же хлеб, потравленный скотиной». Перед ними Шолохов поставил также большой корректорский знак начала абзаца. В целом же глава подверглась минимальной правке, и можно сказать, что текст 21 главы рукописи относится к тексту беловика один к одному.

* * *

Заключительные главы, начиная с 22 (XXI), посвящаются свадьбе.

«За невестою в поезжанье нарядили четыре пароконных подводы: две мелеховских, две выпрошенных на свадьбу у соседей. Наряженные по-праздничному люди толпились во дворе возле бричек». Этот текст начинает 70 страницу. Уточнение – чьи лошади – позднее автор убрал…

Романист чувствовал себя как рыба в воде, в родной стихии. Он описывал то, что видел с ранних лет множество раз, что запомнил с детства в мельчайших подробностях. Прав историк С.Н. Семанов, автор уже упоминавшейся монографии ««Тихий Дон» – литература и история», когда утверждает: «Кропотливая работа автора «Тихого Дона» над сбором исторического материала безусловна и очевидна, однако объяснение беспримерного по глубине историзма шолоховского романа-эпопеи следует искать в биографии писателя» (выделено мной. – Л.К.).

Поезжанье, скачку на лошадях к невесте, состязание в остроумии свашки и дружка, обряд выкупа невесты, праздничный обед у ее родителей – все это и многие другие слагаемые свадебного ритуала, яркого театрализованного народного действа, писатель знал так, что ему мог бы позавидовать любой этнограф Дона.

«Когда выходили из-за стола, кто-то, дыша взваром и сытой окисью пшеничного хлеба, нагнулся над ними, всыпал за голенище сапога горсть пшена. Всю обратную дорогу пшено терло ногу, тугой ожерелок рубахи душил горло, и Григорий с холодной отчаянной злобой шептал про себя короткие и длинные ругательства» – это последние фразы рукописной главы, похожие и не похожие на последние строчки, публикуемые теперь. Точно также, редактируя, переписывая роман позднее, изменил, уточнил, дополнил, сократил писатель и многое другое.

* * *

Обозначив в середине 73 страницы новую главу – 23, Шолохов продолжал картину свадьбы, но теперь она описывается в доме Мелеховых. И вот именно здесь в рукописи происходят два важных изменения, которые потребуют от автора правки во всех предыдущих написанных к тому времени главах.

Во-первых, Мелеховых из станицы переселяют в хутор.

Во-вторых, отец Григория Мелехова отныне называется Пантелеем Прокофьевичем.

«Передохнувшие у Коршуновых во дворе лошади, добирая до хутора, шли из последних сил (Коршуновы, как видим, еще не стали однохуторянами Мелеховых, иначе бы передохнувшим лошадям не было бы так трудно домчаться от них к дому жениха. – Л.К.). На ременных шлеях, стекая, клубилась пена, дышали с короткими хрипами. Подвыпившие кучера гнали безжалостно. Солнце свернуло с полудня – прискакали в хутор.

Пантелей Прокофьевич, блистая чернью выложенной серебром бороды, держал икону божьей матери. Ильинична стояла рядом, и каменно застыли тонкие ее губы. Григорий с Натальей подошли под благословение, засыпанные винным хмелем и зернами пшеницы». Итак, местожительство Мелеховых определено: хутор. Однако название еще не найдено!

Перечитывая эпизод – венчание Григория в церкви, где «мельтешились Дуняшкины глаза, чьи-то как будто знакомые и незнакомые лица», Шолохов на полях 74 страницы принимает решение: «Упомянуть про Степана». Но так и не упомянул о нем ни в этой главе, ни в последующей… Аксинью, однако, упомянул…

Заканчивая картину венчания и вместе с ней всю главу, Шолохов намеревался поставить последнюю точку и первой части.

«…Держа в своей руке шершавую крупную руку Натальи, Григорий вышел на паперть. Кто-то нахлобучил ему на голову картуз. Пахнуло в легкие полынным теплым ветерком с юга, из захолодавшей степи влагой шагавшей из-за Дона ночи. Где-то за бугром сине вилась молния, находил дождь, а за белой оградой, сливаясь с гулом голосов, зазывно и нежно позванивали бубенцы на переступавших с ноги на ногу лошадях».

* * *

Вслед за этими строчками Шолохов ставит цифру – 24. Садится и создает короткую главу, полагая, что тем самым закончит всю первую часть «Тихого Дона». Перед ним на столе 75 страница…

В этой главе описывается первая брачная ночь молодых.

Уложился в одну страницу, перенеся на 76-ю всего четыре строки…

Вот она эта, никому пока не известная глава.

«Гуляли четыре дня. Вызванивали стекла мелеховских куреней от песенного зыка, пляса, рева. Дарья, похудевшая и желтая, прогуляв ночь, чуть свет вскакивала к печке, стряпала, гоняла качавшуюся от недосыпанья Дуняшку. У крыльца валялись перья зарезанных кур и уток, неметеный двор зеленел раскиданными объедьями сена, наскоро выдоенные коровы уходили в табун, покачивая тугими вымями. Пахло в комнатах мелеховских куреней перегорелой водкой, табаком, спертым человечьим духом.

Григорий в первую ночь проснулся на заре. В ставенную щель сукровицей сочился окровяненный зарею свет. На подушке, разметав косы, спала Наталья. Руки закинуты выше головы, подмышками в впадинах рыжие («наивные» зачеркнуто. – Л.К.) курчавые волоски. Ноги под одеялом скрещены крепко-накрепко («как с вечера» зачеркнуто. – Л. К.), изредка стонает.

Григорий вспомнил, как просила она не трогать ее, сыпала, захлебываясь, скороговоркой жалкие, тусклые слова, плакала; и отчего-то искрой на ветру угасла радость.

Не было прежнего самодовольства, как раньше, когда силком овладевал где-нибудь на гумне или в леваде облюбованной и заманенной туда девкой. Вспомнилось: в прошлом году на молотьбе приглянулась ему поденная работница девка. Манил ехать в степь за хлебом.

– Поедем («Фрося» зачеркнуто. – Л.К.), Нюрушка.

– Не поеду с тобой.

– А што?

– Безобразишь дюже…

– Не буду, ей-богу!

– Отвяжись, а то отцу докажу.

Подстерег, когда спала в амбаре одна, пришел. Нюрка вскочила, забилась в угол. Тронул рукой – завизжала хрипло и дико. Сбил с ног подножкой, побаловался и ушел. Испортил девку почином. С той поры стали ходить к ней хуторские ребята, друг другу рассказывали, смеялись. Подговорил Гришка Митьку Коршунова как-то вечером, увели за гумно Нюрку, избили и завязали над головой подол юбки. Ходила девка до зари, душилась в крике, каталась по земле и вновь вставала, шла, натыкалась на гуменные плетни, падая в канавы… Развязал ее ехавший с мельницы старик. Хуторские все глаза Нюрке просмеяли. Пускай, мол, подошлет Нюркина мать сватов. Смеялся Гришка над тогдашней своей проделкой, а теперь вспомнил («доверчивые» зачеркнуто. – Л.К.) ласковые на выкате Нюркины глаза и заворочался на кровати, до боли хлестнутый стыдом».

Затем поставил автор, как ему тогда казалось, последнюю точку в первой части «Тихого Дона». Это подтверждают авторские слова ниже:

«Часть вторая

1.»

Но дальше писать не стал. Страница, не в пример другим, чистая.

* * *

Вернемся к 24 главе, так и не ставшей последней, более того, вообще исключенной из романа. Михаил Шолохов размышлял, как с ней поступить, внизу на полях главы сделал пометку: «Перенести?». Но куда – так и не решил.

На этой же 76 странице, вверху, на полях, есть еще одна шолоховская запись карандашом: «Дать гульбу, «баклановцев», параллель – молодежь и рассказ деда Гришаки».

Даты на 76 странице, где заканчивалась первоначально первая часть «Тихого Дона», нет. Но мы можем утверждать, что закончена она была в первой половине декабря 1926 года. За 20 дней ноября автор написал свыше 50 страниц. Никакие внешние обстоятельства от рабочего стола тогда его не отрывали, в полной тайне от литературного мира сочинял он роман, создавая по нескольку страниц в день.

Тогда же, в ноябре, появились первые главы второй части «Тихого Дона».

В декабре 1926 года и в январе-феврале 1927 Михаил Шолохов сочинял вторую часть «Тихого Дона». После этого в марте приступает к редактированию первой и второй части, их переработке.

В процессе этой работы он и исполнил данное самому себе поручение: «Дать гульбу, «баклановцев», параллель – молодежь и рассказ деда Гришаки».

* * *

Что это случилось именно в марте, доказывает еще одна авторская дата, которую сохранила «Вставная глава к гл. 24».

Так озаглавил писатель шесть страниц рукописи с первоначальной нумерацией 77–82.

Вот ее начало:

«Коршуновы прикатили на щегольской в узорах бричке уже после того, как молодых привели из церкви. Протрезвевший Петро часто выбегал за ворота, вглядывался вдоль улицы, но серая дорога, промороженная игольчатыми зарослями колючек, не стонала немым гулом под тяжестью лошадиных копыт и бричек на железных ходах. Улица была безлюдна и скучна. Петро проводил взгляд за Дон. Там приметно желтел лес и вызревший махорчатый камыш устало гнулся над озерной осокой…».

Эта большая «Вставная глава к гл.24» и заменила малую 24 главу, сокращенную, став последней.

В ней – картина свадьбы в доме Мелеховых.

Материал переполнял душу писателя, лился широко и свободно. Автор явно не спешил, хотя действие стояло на месте, – для сюжета глава не имела особого значения.

Вот в этой главе предстает перед глазами еще одна дата: 28 марта 1927 г. Она поставлена карандашом на полях страницы. И свидетельствует о том, что «Вставная глава к гл. 24» создавалась в процессе переработки романа, когда вчерне была завершена не только первая, но и вторая часть, когда производились окончательные сложные композиционные перестановки.

Чувствуя, что финал несколько затянулся, автор не только полностью сократил 24 главу, но сделал и во «Вставной» сокращения, после этого объединил две заключительные главы в одну – XXIII.

Привожу сокращение из «Вставной главы к гл.24».

«Мимо стоявшего у ворот Петра прошла Астахова Аксинья. Петро скользнул по ней случайным невнимательным взглядом и только после того, как прошла она, вспомнил, что лицо ее необычно весело, словно пьяно. Глядя ей вслед на подсиненный кружевной платок, накинутый на голову, восстановил перед глазами выражение ее лица и подумал: «Скоро забыла про Гришку. Так оно и должно быть».

Аксинья завернула за угол плетня, огинавшего мелеховский двор, и за выбеленной стеной сарая стала спускаться к Дону. Петра заинтересовался, почему она пошла к Дону не через свой двор или по проулку, а степью. Он хотел пройти следом, поглядеть, но где-то в хуторе брехнула одна собака, потом другая, и до слуха его донесся чуть слышный строчащий перестук колес. Петра облегченно вздохнул. Родилась и умерла в мозгах, отуманенных неперебродившим хмелем, куценькая мысль: «Шибко едут, колеса стрекочут»…»

Во «Вставной главе к гл. 24» действуют второстепенные герои, но писалась она так же вдохновенно, как все, потому что выражал автор в этой главе любовь к своим землякам, казакам. Он самозабвенно любил их со всеми достоинствами и недостатками, обожал песни, фольклор, традиции, обычаи, язык, каким они говорили.

Шолохов заканчивал шестую страницу «Вставной главы». Места на ней не оставалось, последнюю фразу лепил на полях.

«Дед Гришака, торжествуя, глянул на соседа: тот, уронив на грудь огромную угловатую голову, уснул под шум, уютно всхрапывая».

Это был действительно конец первой части «Тихого Дона». Но места на странице, чтобы написать об этом, не осталось…

* * *

Теперь, имея рукопись, дополненную «Вставной главой к гл. 24», Михаил Шолохов решает перепланировать и перенумеровать еще раз всю первую часть «Тихого Дона». Это привело к тому, что мы видим на листах тройную, двойную и одинарную нумерацию.

С 1 по 8 страницы – нумерация одинарная.

С 9 по 12 страницы «Вставной главы» – нумерация двойная. Первоначальная была 41, 42, 43, 44.

С 13 страницы – нумерация тройная. Как мы помним, именно на этой странице 8 ноября Михаил Шолохов начал писать «Тихий Дон». Когда появилось другое начало романа – главы 1А и 2А объемом в восемь страниц, тогда страница 1 при второй нумерации стала 9. Когда же при окончательной перепланировке впереди нее оказалась «Вставная глава», размером в четыре страницы, то в третий раз страница оказалась 13.

Точно так же вел себя числовой ряд и последующих страниц, вплоть до 40, второй раз ставшей 48, а в третий – 52.

Несколько иначе в силу этих же обстоятельств вели себя страницы 45 и 46. Располагавшиеся перед ними листы 41–42 и 43–44, как мы знаем, автор использовал для «Вставной главы», перенесенной в начало романа. Поэтому при последнем пересчете 45 и 46 страницы изменились не на 8 единиц, а только на 4. Страница 45 стала 49, а страница 46–50.

В третий раз при перенумерации все страницы с 9 по 50 изменились из-за все той же «Вставной главы» объемом в четыре страницы, которая расположилась вслед за 8 страницей. Она заставила перенумеровать и страницы заключительных глав, начиная с 51, где мы видим двойной числовой ряд. Так, 51 страница стала 55, 75, соответственно, – 79.

76 страницей с заключительными четырьмя строчками Михаил Шолохов при окончательном счете решил пренебречь.

Поэтому следовавшая за ней страница 77, где начиналась «Вставная глава к гл. 24», стала 80 страницей, увеличилась не на четыре единицы, а на три! Точно так же на три изменился счет последних страниц. Всего в рукописи 85 страниц.

Вот так складывалась нумерация первой части «Тихого Дона».

* * *

Что же касается нумерации глав, то она также несколько раз менялась в силу уже нам известных обстоятельств: появления дополнительных «Вставных глав» и изменения первоначального местоположения ранее написанных глав.

После перепланировки Шолохов пронумеровал главы римскими цифрами.

Теперь, имея в руках рукопись «Тихого Дона», мы можем составить несколько таблиц и по ним увидеть, как протекала работа, начатая в ноябре 1926 года: с какой скоростью сочинялся роман, как складывалась его первоначальная планировка, в какой последовательности появлялись главы, написанные не «белым офицером», не Федором Крюковым, а Михаилом Шолоховым, дорогой Александр Исаевич Солженицын!

В первой таблице обозначены даты с 8 ноября по 28 ноября и номера глав, обозначенные римскими цифрами в окончательной редакции, соответствующие публикуемым текстам. По этой таблице читатель может установить, в какой день и в каком порядке рождались шестнадцать глав «Тихого Дона», две из которых стали началом второй части романа.

Таблица 1

8 ноября – глава III

9 ноября – глава III

10 ноября – глава III и глава IV 11 ноября – глава IV

12 ноября – глава IV

13 ноября – глава VII, глава VIII

14 ноября – глава VIII

15 ноября – глава II

16 ноября – глава II 17 ноября – глава VIII, глава IX

18 ноября – глава IX

19 ноября – глава X

20 ноября – глава XII 21 ноября – глава XII 22 ноября – главы V и VI

23 ноября – главы XI и XIII

24 ноября – главы XIII XIV

25 ноября – главы XIV и XV

25-27 ноября – глава I и глава II второй части «Тихого Дона».

28 ноября – глава XV

Вторая таблица показывает, как в то же время, с 8 по 28 ноября, появлялись на свет страницы, а также как менялась их нумерация.

Первые цифры соответствуют первоначальной нумерации страниц, какой она была в день, отмеченный датой на полях рукописи. В первой скобке – цифры вторичной нумерации, произведенной после появления начала романа, написанного 15 ноября. Во второй скобке – цифры третьей, окончательной нумерации, сделанной после перестановки глав и написания «Вставной главы»? помещенной автором в главу II.

Таблица 2

8 ноября – страница 1 (9, 13) 9 ноября – страницы 2, 3, 4, 5 (10, 11, 12, 13) (14, 15, 16, 17)

10 ноября – страница 6 (14) (18)

11 ноября – страница 7, 8, 9,10 (15, 16, 17, 18)

(19, 20, 21, 22)

12 ноября – страница 11 (19) (23).

13 ноября – страницы 12, 13, 14 (20, 21, 22) (24, 25, 26) 14 ноября – страница 15 (23) (27)

15 ноября – страницы 1, 2, 3, 4

16 ноября – страницы 5, 6, 7, 8

17 ноября – страницы 16, 17 (24, 25) (28, 29)

18 ноября – страницы 18, 19, 20 (26, 27, 28) (30, 31, 32) 19 ноября – страницы 21, 22 (29, 30) (33, 34)

20 ноября – страницы 23, 24, 25 (31, 32, 33) (35, 36, 37)

21 ноября – страница 26 (34) (38)

22 ноября – страницы 26, 27, 28, 29 (34, 35, 36, 37) (38, 39, 40, 41)

23 ноября – страницы 30, 31, 32, 33, 34 (38, 39, 40, 41,42) (42, 43, 44, 45, 46)

24 ноября – страницы 35, 36 (43, 44) (47, 48)

25 ноября – страницы 37, 38 (45, 46) (49, 50)

25-27 ноября – страницы 41, 42, 43, 44 (9, 10, 11, 12 первой части романа), 47, 48, 49, 50, 51, 52 (1, 2, 3, 4, 5, 6 – второй части «Тихого Дона»),

28 ноября – страницы 39, 40, 45, 46 (47, 48, 49, 50) (51, 52, 53, 54)

Еще одна, третья таблица дает представление, как складывались при перепланировке, при переработке и редактировании главы, а также как менялась их нумерация.

Римскими цифрами обозначены главы окончательной редакции. Арабские цифры соответствуют первоначальной нумерации глав. В скобках показана вторичная нумерация.

Таблица 3

I глава, бывшая глава 1А, начало главы 2А

II глава, бывшая глава 2А и «Вставная глава»

III глава, бывшая 1 глава

IV глава, бывшая 3 глава и часть 5 главы

V глава, бывшая 9 (7) глава

VI глава, бывшая 10 (8) глава

VII глава, бывшая 4 (6) глава

VIII глава, бывшая 5 (9) глава

IX глава, бывшая 6 (10) глава

X глава, бывшая 7 (11) глава

XI глава, бывшая 11(12) глава

XII глава, бывшая 8 (13) глава

XIII глава, бывшая 14 глава, «глава тринадцатая»

XIV глава, бывшая 12 (15) глава

XV глава, бывшая 13 (16) глава

XVI глава, бывшая 17 глава

XVII глава, бывшая 18 глава

XVIII глава, бывшая 19 глава

XIX глава, бывшая 20 глава

XX глава, бывшая 21 глава

XXI глава, бывшая 22 глава

XXII глава, бывшая 23 глава

XXIII глава, бывшая 24 глава и «Вставная гл. к гл. 24»

Первую часть сочинив вчерне за месяц (60 страниц за 20 дней!), автор приступил ко второй части «Тихого Дона», а закончив ее, как предполагал, принялся за переработку двух частей.

«Вставная глава к гл. 24» помечена датой – 28 марта 1927 года.

В этот день завершена и переработка всей первой части, что доказывает титульный лист со словами:

«“Тихий Дон”

Роман

Часть первая».

По белому полю, наискосок листа, размашисто, как делают, когда накладывают резолюции, Шолохов пометил:

«Окончена переработка 28.III.27 г.».

Что последовало вслед за этим?

Автор начал сочинять второй вариант «Тихого Дона»…

 

Глава шестая. Варианты

Глава шестая, где рассказывается о втором и третьем вариантах первой части «Тихого Дона», появившихся вскоре вслед за первым вариантом, свидетельствующих о том, с какой требовательностью относился молодой писатель к своему творчеству, а также о том, как быстро исполнял свой грандиозный замысел Михаил Шолохов, когда творил свободно, без помех окололитературных заправил, с которыми ему предстояло встретиться. Анализируется рукопись второй части романа, сохранившаяся полностью. А это значит, что первый том «Тихого Дона» написан рукой Михаила Шолохова. И никем другим.

Итак, в конце марта переработав первую, а затем и вторую часть «Тихого Дона», Михаил Шолохов начинает все сначала.

Чтобы отличать первый вариант от второго, он поставил перед собой чернильницу с фиолетовыми чернилами и, макая перо в яркие чернила, заглядывая в собственную рукопись, как в лоцию, поплыл во второй раз проторенным маршрутом с берегов Дона, начав его от родной пристани – мелеховского двора…

Отправимся этим путем и мы, имея теперь такую возможность, посмотрим, какую картину написал великий художник во второй раз. Сопоставим исток «Тихого Дона», появившийся на земле 15 ноября 1926 года, и второй исток, что потек из-под пера Шолохова весной 1927 года.

Прочтем первый вариант начала.

«Мелеховский двор на самом краю станицы. Воротца с скотиньего база ведут к Дону. Крутой восьмисаженный спуск, и вот вода: под берегам бледно-голубые крашенные прозеленью глыбы мела, затейливо точенная галька, ракушки и текучая рябоватая под ветром светлая донская волна».

Это предложение поправлено, пять слов зачеркнуто, два написано, после чего оно заиграло новыми красками: «Крутой восьмисаженный спуск, и вот вода: под берегом бледно-голубые крашенные прозеленью глыбы мела, затейливо точенная галька, ракушки, перекипающее под ветром вороненой рябью стремя Дона».

Для этого художественного перла – «стремени Дона» автор пожертвовал «светлой донской волной». Далее следовало:

«Это к северу, а на восток за гумном, обнесенном красноталовыми плетнями, гетманский шлях лежит через станицу, над шляхом пахучая полынная проседь, истоптанный конскими копытами бурый живучий подорожник, часовенка на развилке и задернутая текучим маревом степь.

В последнюю турецкую кампанию вернулся в станицу тогда еще молодой казак Мелехов Прокофий. Из Туретчины привел с собой жену, маленькую, закутанную в шаль женщину. Она прятала в складки шали смуглое лицо, одичало высматривала оттуда. Пахла шелковая шаль далекими неведомыми запахами, узорчатые разводы на ней голубели, как небо покинутой родины. Пленная турчанка плакала и не показывала никому лица. Старик Мелехов вскоре отделил сына и до смерти не ходил к нему в дом. Прокофий сам выстроил на краю станицы на отшибе себе дом, покрыл его камышом и увел туда маленькую сгорбленную иноземку-жену. Он перевез от отца выделенное ему имущество и в последний раз пришел за женой. По улице шел, широко кидая шаги, хмуря белесые широкие брови, держал за руку укутанную с головой, семенившую возле него жену. Станица высыпала на улицу. Казаки сдержанно смеялись в бороды, бабы голосисто перекликались, ребячья орда улюлюкала Прокофию вслед. Но он, распахнув чекмень, так же тяжко попирал дорогу коваными сапогами, так же зажимал в необъятной черной ладони хрупкую кисть жены, так же высоко нес чубатую голову, лишь под скулами на лице его пухли и катались желваки, да промеж каменных по всегдашней неподвижности бровей проступил пот».

Внизу страницы уместилось еще четыре строки:

«С тех пор он редко показывался в станице. Не встречали его и на станичном майдане. Ребятишки, те, что стерегли на прогоне телят, чудное гутарили на станице: будто видали они…».

На этом первая страница заканчивается.

Как видим, писал Шолохов, экономя бумагу, уместил на одной странице до пятидесяти строк, оставляя узкие поля на обратной стороне листа, где следуют такие слова:

«…как Прокофий по вечерам, когда вянет малиновая заря, на руках носил свою турчанку ажник до самого Татарского кургана. А там сажал ее на макушку кургана спиной к врытой в землю, ноздреватой каменной бабе, садился сам рядом и этак подолгу глядели они в степь. Глядели до тех пор, пока потухала заря, а потом Прокофий кутал свою турчанку в шаль и на руках относил домой…».

Здесь и далее я цитирую тексты рукописей, уже поправленные автором, не оговаривая, какие именно изменения сделаны им. Так, например, в последней фразе перед словом «турчанку» Шолохов написал, а потом убрал эпитет «поганую»; другие слова зачеркнуты, заменены новыми, отдельные слова и отрывки фраз вписаны над строчками. И так далее…

Вернемся на мелеховский двор, посмотрим, как стал он выглядеть весной 1927 года, после переработки, когда автор переписывал картину второй раз.

Но перед этим обратим внимание на пометки Шолохова. В предложении «Мелеховский двор на самом краю станицы» последнее слово поправлено цветным карандашом на «хутор». На полях – относящееся к нему энергичное замечание: «Сильнее». Красным карандашом сделана редакторская пометка: «Подробнее хутор». От основания первого абзаца направлена нарисованная рукой Шолохова стрела, упирающаяся треугольным наконечником в слова «Подробнее хутор», причем последние слова подчеркнуты волнистой линией.

Что и было сделано при переписывании романа. Заменив станицу на хутор, автор внес принципиальную поправку, сразу, так сказать, понизив Мелеховых в ранге местожительства, предопределив многое в дальнейшем повествовании. Станица в Области Войска Донского считалась крупным населенным пунктом, ее можно было приравнять к небольшому городу Российской империи. Донской хутор кардинально отличался от обычного российского, по сути, являлся селом, в нем имелась своя церковь, площадь, несколько улиц.

По этому поводу С.Н. Семанов в книге ««Тихий Дон» – литература и история» пишет:

«Станица – это не только крупное село, но и административный участок, нечто вроде волости в не казачьих районах России. В станице находилась резиденция атамана и станичного правления, здесь было низшее военное и гражданское подразделение Области. В систему станичного правления входили многочисленные хутора, то есть казачьи села, объединенные вокруг своего административного центра. (Совсем иное понятие вкладывалось в слово «хутор» в коренных районах России: односемейная усадьба, отдаленная от деревенской общины социально и территориально.) К примеру, станица Вешенская – один из центров Верхне-Донского округа, а изображенный М. Шолоховым хутор Татарский – один из хуторов этой станицы… Хутор большой – осенью 1912 года в нем около трехсот дворов… По общероссийским понятиям, это крупное село, здесь церковь, магазин, мельница, школа».

При этом, как отмечает автор монографии, «этот хутор – центральная территориальная точка романа и вместе с тем единственный, так сказать, «вымышленный» географический пункт, подчеркнем, что все без исключения города, станицы, реки и другие собственные наименования местности, упомянутые в тексте «Тихого Дона», – подлинные, в точном соответствии с реальной топонимикой и топографией».

Итак, вернемся второй раз на мелеховский двор, теперь уже не на краю станицы, а на краю хутора.

Возьмем в руки рукопись второго варианта «Тихого Дона». Он никак не похож на черновик, хоть сдавай в набор: настолько все чисто, разборчиво, совершенно.

Сверху первой страницы слова:

«Тихий Дон»

Роман»

Но на этот раз перед словами «Часть первая» появляются эпиграфы, строки из двух казачьих песен.

Первый эпиграф:

Второй эпиграф:

Вот эти два отрывка впервые предвосхитили начало романа, чтобы с тех пор уже никогда не исчезать с его страниц.

Далее:

«Часть первая,

I.

Мелеховский двор на самом краю хутора. Воротца с скотиньего база ведут к Дону, крутой восьмисаженный спуск и – вода. Над берегом замшевшие в прозелени глыбы мела, толченая галька, перламутровая россыпь ракушек и перекипающее под ветром вороненой рябью стремя Дона. На восток за гумном, обнесенном красно-таловыми плетнями, гетманский шлях, полынная проседь, истоптанный конскими копытами бурый живущой подорожник, часовенка на развилке, за ней задернутая текучим маревом степь.

С юга – меловая хребтина горы, на запад – улица, пронизывающая площадь, втыкается в займище.

В последнюю турецкую кампанию вернулся в хутор казак Мелехов Прокофий. Из Туретчины привел он жену, маленькую, закутанную в шаль женщину. Она прятала лицо, робко показывая тоскующие одичалые глаза. Пахла шелковая шаль далекими неведомыми запахами, узорные-радужные разводы ее питали бабью зависть. Плененная турчанка плакала и не показывала лица домашним Прокофия. Старик Мелехов вскоре отделил сына и не ходил в его курень до смерти, не забывая обиды.

Прокофий обстроился скоро: срубил курень, нанял плотников, сам пригорбил базы для скотины и к осени увел на новое хозяйство сгорбленную иноземку-жену. Шел с ней за арбой по хутору – высыпали на улицу все от мала до велика. Казаки сдержанно посмеивались в бороды, голосисто перекликались бабы, немытая орда казачат улюлюкала Прокофию вслед; он распахнул чекмень, с георгиевской лентой на борту, хмуря широкие белесые брови, шел медленно, как по пахотной борозде, сжимая в необъятной черной ладони хрупкую кисть жениной руки. Непокорно нес белесо-чубатую голову, лишь под скулами у него пухли и катались желваки, да промеж каменных неподвижных бровей проступил пот.

С той поры редко видели его в хуторе, не бывал он и на хуторском майдане. Жил в своем курене, на отшибе, у Дона, бирюком, однако чудное гутарили про него по хутору: ребятишки, пасшие за прогоном телят, рассказывали, будто видели они, как Прокофий вечерами, когда вянут малиновые зори, на руках носил жену до Татарского, ажник, кургана. Сажал ее там на макушке кургана спиной к каменному, источенному столетиями идолу…». На ходу внес правку – зачеркнул слова «каменному» и «идолу» и продолжил, с учетом этой правки: «…ноздреватому камню, садился с ней рядом, и так подолгу глядели они в степь. Глядели до тех пор, пока меркла заря, а потом Прокофий кутал жену в зипун и на руках относил домой».

Итак, двор теперь на самом краю хутора, откуда – крутой спуск к Дону, воде. На этот раз показано более подробно окружение двора, с трех сторон: востока, юга, запада. Однако не уточняется пока, что стремя Дона на севере. Снова возникают гетманский шлях и часовенка, в дополнение к прежним ориентирам появляются площадь, займище, где случится в романе так много важных событий.

Следующие начальные абзацы посвящены тем же событиям и героям, что и в первом варианте, дающим завязку всему роману, рассказывается пленительная и трагическая история возвышенной любви донского казака и плененной турчанки, носимой им на руках. Разница между новым и старым вариантом еще и в том, что одни, на мой взгляд, замечательные эпитеты и метафоры исчезают, а другие, такого же качества, появляются…

В каждом из абзацев автор сделал небольшую правку. Менял порядок слов: вместо «россыпь перламутровая» написал «перламутровая россыпь». Сократил эпитет «облупленная», очевидно, потому, что счел его расхожим, появилась замечательная по силе выразительности «полынная проседь». Второй абзац – чистый, без правки. В третьем менялся порядок слов, зачеркнул фразу: «с георгиевской лентой на борту, хмуря широкие белесые брови». Вместо «Прокофий обстроился сам…» появилось: «Прокофий обстроился скоро».

Больше правок на второй странице – пятнадцать разных авторских вмешательств в текст. В результате среди них родилась пленительная фраза – «истухала заря». Было: «меркла заря».

Когда читаешь второй вариант рукописи, не покидает ощущение, что это текст вполне завершенный, замечательный по художественности, живописности.

Страница за страницей заполнялись текстом, глава за главой рождались заново. На этот раз автор не думал о композиции – она сложилась окончательно, страницы переписывались точно в той последовательности, в какой они сформировались в первой рукописи. Но автор шлифовал алмазы метафор и эпитетов, сокращал лишние, на его взгляд, слова, добивался большей упругости, ритмичности каждой строки.

Несмотря на всю правку, кажется, что перед нами беловой текст, а не черновик. Во всяком случае, так думаешь, когда видишь перед глазами первый и второй варианты.

В первом на полях – шолоховские редакторские указания, разные пометки, вписанные слова и предложения, правка мелким убористым почерком, строки, вписанные между строк, зачеркнутые абзацы, следы перепланировки, по нескольку раз перенумерованные главы и страницы…

Во втором варианте ничего этого нет.

Другой автор мог бы считать текст второго варианта рукописи окончательным. Поспешил бы в издательство или редакцию журнала…

Сохранилось 16 страниц второго варианта первой части «Тихого Дона», главы первая, вторая, третья и частично четвертая. Последняя начинается со слов: «К вечеру собралась гроза. Над хутором стала бурая туча. Дон, взлохмаченный ветром, кидал на берег гребнистые частые волны». Точно так же читается это место и в тексте романа в собрании сочинений. Обрывается шестнадцатая страница на словах: «Григорий, уронив комод, трясся в беззвучном хохоте…».

Работа над вторым вариантом первой части «Тихого Дона» шла весной 1927 года.

Тогда же, весной 1927 года, он в третий раз, набело, от начала до конца переписал первую часть «Тихого Дона».

При этом, возможно, не заглядывая в рукопись, которую помнил, всю держал в голове. Память Михаила Шолохова позволяла такое.

Положив перед собой белые лощеные листы бумаги, Михаил Шолохов снова пишет (в который раз!):

«Тихий Дон».

На отдельном листе эпиграфы – две казачьи песни. Вверху следующей страницы, пронумерованной цифрой 1, появляется название:

«Тихий Дон»

Часть первая

I.»

Далее следует текст:

«Мелеховский двор – на самом краю хутора. Воротца с скотинъего база ведут на север к Дону. Крутой восьмисаженный спуск между замшелых в прозелени меловых глыб, и вот берег: перламутровая россыпь ракушек, сырая изломистая кайма нацелованной волнами гальки и дальше перекипающее под ветром вороненой рябью стремя Дона. На восток – за красноталом гуменных плетней – гетманский шлях, полынная проседь, истоптанный конскими копытами бурый живущой придорожник, часовенка на развилке; за ней, задернутая текучим маревом, степь. С юга – меловая хребтина горы. На запад – улица, пронизывающая площадь, бегущая к займищу».

Таким стал в окончательном виде первый абзац романа. С третьего захода приобрела тире первая фраза, тем самым была отшлифована так, чтобы больше никогда не меняться. Довел до совершенства автор каждое предложение, каждое слово: их стало в этом абзаце несколько больше, указано впервые северное направление, уточнено, что Дон находится на севере по отношению к двору Мелеховых, тем самым названы все четыре стороны света. Образ точеной гальки стал красочнее и ярче: это теперь «сырая изломистая кайма нацелованной волнами гальки». Улица больше не втыкается в займище, а бежит к нему…

Так каждый абзац. Творческая энергия переполняет душу автора, не позволяет ограничиться переписыванием текста, он снова и снова кистью мастера проходится по каждой детали картины, написанной яркими сочными красками, где меняет оттенок цвета, где сглаживает оттенки, проводит новые линии, штрихи, укорачивает или удлиняет прежние, одним словом, доводит создание до абсолютного совершенства.

«В последнюю турецкую кампанию вернулся в хутор казак Мелехов Прокофий. Из Туретчины привел он жену – маленькую, закутанную в шаль женщину. Она прятала лицо, редко показывая тоскующие одичалые глаза. Пахла шелковая шаль далекими неведомыми запахами, радужные узоры ее питали бабью зависть. Пленная турчанка сторонилась родных Прокофия, и старик Мелехов вскоре отделил сына. В курень его не ходил до смерти, не забывая обиды».

Кажется, что автор старается повествование сделать более сдержанным, спокойным, призаглушить бурные страсти покровом, сотканным из более коротких нитей-фраз. Пленная турчанка больше не плачет, как прежде, не упоминается, что не показывала она лица домашним… Теперь жена только сторонится родных мужа.

«Прокофий обстроился скоро: плотники срубили курень, сам пригородил базы для скотины и к осени увел на новое хозяйство сгорбленную иноземку-жену. Шел с ней за арбой с имением по хутору – высыпали на улицу все от мала до велика. Казаки сдержанно посмеивались в бороды, голосисто перекликались бабы, орда немытых казачат улюлюкала Прокофию вслед; но он, распахнув чекмень, шел медленно, как по пахотной борозде, сжимал в необъятной черной ладони хрупкую кисть жениной руки: непокорно нес белесо-чубатую голову, лишь под скулами у него пухли и катались желваки, да промеж каменных по всегдашней неподвижности бровей проступил пот.

С той поры редко видели его в хуторе, не бывал он и на майдане. Жил в своем курене, на отшибе, у Дона, бирюком. Гуторили про него по хутору чудное. Ребятишки, пасшие за прогоном телят, рассказывали, будто видели они, как Прокофий вечерами, когда вянут зори, на руках носил жену до Татарского, ажник, кургана. Сажал ее там на макушке кургана, спиной к источенному столетиями ноздреватому камню, садился с ней рядом, и так подолгу глядели они в степь. Глядели до тех пор, пока потухала заря, а потом Прокофий кутал жену в зипун и на руках носил домой…»

Михаил Шолохов стер малиновый цвет с вянущих зорь. Они стали простыми зорями.

Так страница за страницей набело, начисто переписывал Шолохов свое творение, тщательно расставлял знаки препинания, выстраивал лесенку абзацев, разводил их по разным сторонам, одним словом, день за днем сочинял то, что стало окончательным текстом, представленным в редакцию журнала «Октябрь» и в издательство «Московский рабочий» осенью 1927 года.

Этому предшествовала еще одна операция – перепечатка на машинке, причем работу выполняла машинистка не самая опытная… Во всяком случае, сохранилось свидетельство, что Александр Серафимович читал машинописный оригинал романа, испытывая затруднения, поскольку строчки не имели положенного интервала.

Думаю, никаких затруднений писатель не испытывал бы, предъяви ему автор для чтения беловик первой книги, соперничающий по разборчивости с машинописным экземпляром.

Есть в рукописи беловика одно сокращение. На 29 странице в VIII главе, которая, как мы знаем, писалась Шолоховым особенно долго, по частям, сложилась из эпизодов, созданных в разные дни ноября, автор вычеркнул одиннадцать рукописных строк.

«Посмеиваясь, Григорий оседлал старую, оставленную на племя матку и через гуменные ворота – чтоб не видел отец – выехал в степь. Ехали к займишу под горой…» Это цитата из публикуемой VIII главы романа.

В рукописи за ней следовало:

«– Назад! – крикнул Григорий, поворачивая кобылу в левый проулок. Их обогнал на поджарой кровной кобыле офицер.

– Дождь! – улыбнулся он, кругло махнув плетью и придерживая рукой фуражку – погон на плече его кителя сгорбился бугром, приник к вытянутой в стрелку шее кобылы.

– Эту не обгонишь, Митрий.

– Хороша».

Когда наконец Михаил Шолохов поставил точку на последней, 110 странице беловика, по календарю был день – 12 июня 1927 года. Эту дату и проставил он на первой странице рукописи, в верхнем левом углу, наискосок.

Перечитав беловик «Тихого Дона», я увидел, что предо мной как раз тот самый оригинал, в той самой редакции, что известна ныне каждому по томам собрания сочинений.

Я даже вздрогнул от неожиданности, когда перевел взгляд с листа рукописи на лист книги, выпущенной издательством «Правда» к 75-летию со дня рождения писателя. Текст печатного листа выглядел так, будто в типографии держали в руках рукопись и стремились при этом не только верно набрать, но даже повторить расположение букв, строк, абзацев.

В рукописи в первом абзаце 9 строк. И в тексте печатном – столько же. Та же картина повторяется во втором и в третьем абзацах.

Несколько изменились знаки препинания, правописание отдельных слов. Где у Шолохова в оригинале запятая или тире, в книге случается наоборот, где в рукописи слово приводится с маленькой буквы, в книге – с большой. И так далее,

В первый абзац вкралась, по-видимому, неточность: рукописная «сырая изясмистая кайма» печатается как «серая изломистая кайма».

Так что есть обильный материал для анализа текстологам, корректорам… Что же касается меня, то, как мне показалось, можно было бы в прошлом редакторам и корректорам не вмешиваться в шолоховскую стилистику и орфографию…

Подведем некоторый итог, произведем небольшой подсчет.

В первом варианте первой части «Тихого Дона» – 85 рукописных страниц, заполненных рукой Михаила Шолохова.

Во втором варианте этой же части сохранились 16 шолоховских страниц.

В третьем беловом варианте —110 страниц, причем все они заполнены текстом рукой автора.

Таким образом, в Москве сохранились 211 страниц рукописи первой части «Тихого Дона».

* * *

Настала пора раскрыть рукопись второй части «Тихого Дона». На титульном листе Шолохов большими буквами размашисто вывел слова:

«Тихий дон»

Роман

Часть вторая».

Синим цветным карандашом наискосок, словно резолюция, начертано: «Окончена переработка 31 июля 1927 года».

На этом же листе простым карандашом приписка: «Саша, в конце 1 части обрати внимание на начало главы (она не вошла в роман). Привет. М. Ш.».

Первые две записи не нуждаются в особом комментарии, с ними, как говорится, все ясно. Нижняя запись требует пояснений. К какому Саше обращался писатель, по какому поводу? По-видимому, к Александру Фадееву. Обращался после того, как роман вышел в свет, после того, как пополз по Москве и дальше слух, что «Тихий Дон» написан не Шолоховым, а кем-то другим…

Александр Фадеев, как известно, был в числе руководителей Российской ассоциации пролетарских писателей, вместе с ними подписал письмо в «Правду», в котором отметались эти слухи, был осведомлен об обстоятельствах лопнувшего первого «дела о плагиате». Почему обращалось внимание Александра Фадеева именно на сокращенное начало, «главу 24» «Тихого Дона?» Да потому, что таким образом Шолохов еще раз доказывал, что он – автор, который распоряжался текстом как хозяин, как творец: что хотел – писал, что хотел – оставлял незавершенным, сокращал, выбрасывал…

Дата – начало работы над второй частью – не указана.

Михаил Шолохов предполагал начать переработку, правку после окончания работы над обеими частями, о чем сохранилась авторская запись на первой странице рукописи «Тихого Дона», уже нам знакомая.

Что и было исполнено. Переработка второй части завершилась 31 июля, спустя полтора месяца после того, как на рабочем столе автора – 12 июня – лежала переписанная набело первая часть.

По авторским датам можно составить график работы писателя. В ноябре – начале декабря сочинена вчерне первая часть «Тихого Дона», в декабре-январе – вторая часть, в феврале-марте шла обработка черновика первой части, завершенная 27 марта, после чего началась работа над вторым вариантом «Тихого Дона», о чем говорят сохранившиеся страницы рукописи. Затем к 12 июня появился окончательный беловой вариант первой части. Вслед за тем Михаил Шолохов отредактировал вторую часть, при этом, по его словам, он писал впрок – для третьей…

«Невозможно, – рассказывал писатель литературоведу И. Лежневу, – твердо определить сроки работы над вторым томом, с точностью установить границы времени. Работая над первой книгой, я заглядывал во вторую, отчасти в третью. Писал иногда наперед целые куски для следующих частей, а потом ставил на нужное место…»

Эти слова Михаила Шолохова, как и многие другие, сказанные им в разные годы, подтверждаются при знакомстве с его рукописями, где видишь, как «ставил на нужное место» написанные, в частности, 14 и 15 главы первой части «Тихого Дона», которые дали начало второй части «Тихого Дона», стали главами I и II.

Вот оно, это начало:

«Сергей Платонович Мохов издалека ведет свою родословную». Моховых, как и Мелеховых, автор удостоил родословной, рассказав о далеком прошлом этой семьи, начиная с царствования Петра Первого.

Следы авторской правки видны с первых фраз.

Было: «В семнадцатом веке при Петре Первом шла однажды в Азов государева баржа с сухарями и огнестрельным зельем».

После правки стало: «В царствование Петра Первого шла однажды по Дону государева баржа с сухарями и огнестрельным зельем».

Вторая часть написана в основном черными чернилами, иногда фиолетовыми, а также простым карандашом. Правка – черными и фиолетовыми чернилами. Порой автор брал в руки перо, макая его в красные чернила, «красная» правка в принципе ничем не отличается от «черной» и «фиолетовой». Красный карандаш использовался для пометок на полях. Так, красным карандашом на второй странице значится:

«Про Лизу, воспитание детей и образов. Серг. Пл.». Это указание реализовано на листах вставок. Первая вставка № 1 как раз относится к тому месту, где речь идет о воспитании детей купца Мохова. «Без глаза росли дети. Нечуткая Анна Ивановна не пыталась проникнуть в тайники детских душ».

Другая правка, относящаяся к воспитанию детей и Анне Ивановне, – в тексте.

Было: «Избаловала донельзя потому, что сам отец внимания детям уделял не больше, чем конюху Никите или кухарке».

Стало: «Нервный характер мачехи влиял не по-хорошему на воспитание детей, а отец уделял им внимания не больше, чем конюху Никите или кухарке».

Встречаются в рукописи разноцветные тексты со следами черных, красных и фиолетовых чернил.

Вот эпизод, где хозяйский сын, гимназист Владимир Мохов, столкнулся на мельнице с Давыдкой:

«Чувствуя приятное удовлетворение, он подготавливал в уме ответ поязвительнее. Слова собрались в нужную фразу».

Строки эти писались черными чернилами, фиолетовыми Шолохов надписал «тасовал мысли», красными – зачеркнул несколько слов, и в конечном итоге все стало на свое место так:

«Предвкушая приятное удовлетворение, он тасовал мысли. Нужный ответ нашелся».

В печатном тексте местоимение «он» заменено на «Владимир».

Глава в рукописи заканчивалась словами Владимира Мохова, ябедничавшего отцу на работника: «Я шел с мельницы и слышал, как Давыдка говорил…».

При обработке Михаил Шолохов дополнил это место короткой вставкой № 2. Вот она: «Сергей Платонович внимательно выслушал и сказал: «Уволим. Иди». И, кряхтя, нагнулся за ножом».

Следующая шолоховская пометка на полях встречается на пятой странице. «О гостях Серг. Пл. и икре». Это как бы микроплан очередной главы, где Михаил Шолохов хотел рассказать о гостях купца, его окружении.

О гостях он действительно сразу и написал во II главе (бывшая 15). А вот об икре – дополнил позднее, когда вчерне вторая часть была написана, сочинялись к ней вставки.

Шолохов зачеркнул при правке строки, рассказывавшие об одном из гостей Моховых – студенте Боярышкине, пытавшемся безуспешно ухаживать за хозяйской дочерью Лизой.

«Боярышкин пробовал начинать умные разговоры, но вскоре заметил, что Лиза слушает его невнимательно, и сам перешел на обычную тему».

Вместо этих строк появилась вставка № 3, повествующая о том, как принимал хуторскую интеллигенцию Сергей Платонович, угощавший гостей «свежей осетровой икрой».

На шестой странице сохранилось еще одно шолоховское распоряжение синим карандашом самому себе, появившееся еще в ноябре 1926 года: «Описать станицу (или хутор), местоположение». Оно свидетельствует, какое большое значение уделял романист месту жительства героев. О замене станицы на хутор, как мы помним, на полях шла речь в самом начале «Тихого Дона». Мелеховы переселились по воле автора из станицы на хутор, а соответствующая правка, вытекающая из этого решения, была при редактировании произведена на многих страницах романа.

На седьмой странице вписана рукой Шолохова фраза: «Оба священника о. Виссарион и благочинный о. Панкратий дружбы с Сергеем Платоновичем не вели».

Шолохов, погруженный в мир своих героев, сам порой мысленно разговаривал их словами, писал даже с неправильностями, свойственными казачьей среде. Вот такое неправильное словечко – «Перенесть» – вижу напротив фразы: «Митька Коршунов в конце августа встретился возле Дона с дочерью Сергея Платоновича Елизаветой». Этими словами первоначально начиналась третья глава, ставшая второй.

Следующая надпись на полях встречается на 24 рукописной страннице V главы, где описывается кровавая драка между казаками и иногородними, украинцами. Шолохов пометил: «Коротко о нац. розни: казаки – хохлы».

На 31 странице два авторских замечания:

«Следователь забыл про Штокмана»;

«Корки на бороде Ивана Алексеевича».

На 38 странице:

«О тавричанах и казаках. Наука о хлебопашестве и работе».

В VIII главе (первоначально 10), где описывается раннее утро в доме Мелеховых, Шолохов пишет портрет Дарьи, жены Петра, и отмечает при этом, что замужняя жизнь не «изжелтила, не высушила ее». Здесь, на полях 39 страницы рукописи, видим пометку автора, обведенную кружком:

«Гл. I, часть I».

По-видимому, романист с помощью этой «зарубки памяти» хотел перепроверить себя, установить: не допустил ли он повтор, поскольку в 1 главе I части, где впервые появляется Дарья, а это случилось также ранним утром перед рыбалкой, он уже отмечал ее женскую привлекательность: «Дарья в исподнице пробежала доить коров… На икры белых босых ее ног молозивом брызнула роса, по траве через баз лег дымчатый примятый след».

Шолоховские слова «Анекдот про атаманца и его дружбу с царем» вижу на полях главы, первоначально нумеровавшейся восьмой (IX). Так вот, в следовавшей за ней главе 9 (в тексте романа VII) мы можем прочесть, во что вылилось это намерение автора. Атаманец, некогда служивший в молодости в Атаманском полку, несшим службу в Зимнем дворце, старый казак Авдеич, на потеху станичникам, сочиняет небылицу про то, как по просьбе царя, взяв на его конюшие «тройку первеющих коней», трое суток гнался за злодеем. И, поймав под Москвой, доставил в Петербург, за что царь на радостях приказал царице: «Марея Федоровна, Марея Федоровна! Вставай скорей, ставь самовар, Иван Авдеич приехал!».

Приведу другие замечания на полях: «Дать Аксинью и разговор с бабой» (48 страница), где описывается объяснение Аксиньи и Григория, решивших вместе уйти с хутора.

«Подробнее о житье и работе Григория» – пометка на полях 56 страницы (XIV глава), повествующей о житье Григория Мелехова в имении Листницких.

«Тоскующий след» – еще одна надпись карандашом на полях 67 страницы рукописи. Она встречается напротив того места, где читается начало XVIII главы: «Григорий вернулся со станции, куда отвозил Евгения на вербное воскресенье».

Последняя авторская пометка на 91 странице заключительной главы: «Порез бритвой офицера на щеке». Это замечание встречается на полях страницы, где один из офицеров рассказывает другому курьезный эпизод из истории лейб-гвардии Атаманского полка, стоявшего на постое в Эстонии. Пометка реализована в конце главы, в эпизоде, где Григорий поправляет офицера, ошибшегося при счете его ухналей (гвоздей для подков). При этом Мелехов зло улыбнулся, заметив, с какой брезгливостью офицер отдернул холеную руку, к которой он прикоснулся шероховатыми пальцами.

«– Кэк смэтришь! Кэк смэтришь, казак? – Щека его, с присохшим у скулы бритвенным порезом, зарумянела сверху донизу…»

При переработке Михаил Шолохов несколько сократил IX главу. Она завершается словами о том, как Штокман проводил агитацию среди казаков: «Вначале натыкался на холодную сталь недоверия, но не отходил, а прогрызал».

В рукописи далее следовало:

«Положил личину недовольства, и кто бы знал про то, что через четыре года выпростается из одряхлевших стенок личинки этот крепкий и живущой зародыш».

Как видим, в начале 1927 года, работая над второй частью «Тихого Дона», автор ясно представлял, что ему предстоит впереди сочинять сцены, где читатель увидит, как «выпростается из стенок личинки» недовольство бедных казаков, как прорастут семена, брошенные большевиком Штокманом. Снова встретимся с ним и с казаками хутора Татарского, с которым простимся в доме у косой Лукешки. Но это случится в другое время, в другом месте – в четвертой части «Тихого Дона».

Черновик убеждает, что работа над второй частью протекала без особых затруднений, на той же скорости. Переработка ее завершена, как свидетельствует пометка автора на странице 1 (47) рукописи второй части, 27 июля 1927 года.

Знакомство с рукописью позволяет сделать предположение, что после завершения этой работы Михаил Шолохов не переписывал ее второй раз: второго варианта данной части романа не было.

Такой вывод можно сделать на основе авторских пометок. На страницах всей рукописи Шолохов красными чернилами, большими буквами написал «АБЗ» – абзац. Такая мера, очевидно, вызвана тем, что рукопись передавалась переписчику, чтобы тот не испытывал затруднений.

Кроме текста черновика второй части, сохранился черновик вставок, красными чернилами они пронумерованы, их номера проставлены в тексте, где надлежало быть этим дополнениям. Черновик и страницы вставок автор передал в руки переписчика, который принялся за дело на листах белой бумаги, которые Шолохов и прежде использовал для беловиков.

Порой сам он, откладывая третью часть, – работа над ней шла в это время, – переписывал роман набело.

* * *

Теперь о нумерации страниц и глав. Как уже говорилось, первые пять страниц сначала имели двойную нумерацию, все остальные – метились один раз.

Главы нумеровались несколько раз. По этим номерам можно представить, как складывалась планировка второй части. Эта работа оказалась несколько проще той, что выполнена при перепланировке первой части.

I глава – бывшие 14 и 15 главы первой части «Тихого Дона». 15 глава начиналась со слов: «По вечерам собиралась у Сергея Платоновича хуторская интеллигенция».

II глава, бывшая 3 глава, включила в себя часть 4 (5) главы, начинавшейся со слов: «…Ветровым шелестом – перешепотом поползла по хутору новость…».

III глава, бывшая 4 (5), начинается со слов: «Наталья пришлась Мелеховым ко двору».

IV глава, бывшая 6 глава, начинается со слов: «В конце воскресенья поехал Федот Крамсков в станицу». Фамилию Крамсков Шолохов поправил на Бодовсков.

V, бывшая 7, глава начинается со слов: «Григорий с женой выехали пахать…».

Первоначально эта глава завершалась на словах:

«– Кто это такой? Слышишь, Афанасий?

– Приехал тут какой-то. У Лукешки квартирует».

При переработке и перепланировке Шолохов дописал строки, которых в черновике нет:

«Момент для погони был упущен. Казаки расходились, оживленно обсуждая происшедшую стычку».

Вслед за ними Шолохов поместил вставку № 5, памятную сцену, где Григорий признается Наталье, что не люба она ему, холодна, как месяц в небе.

VI глава скомпонована из двух небольших фрагментов. Во-первых, вставки № 6, описывающей историю возникновения неприязни казаков и украинцев, ее Шолохов сочинил во исполнение собственного указания на полях, нам уже известного. Во-вторых, из упоминавшегося эпизода допроса Штокмана на квартире у косой Лукешки, взятом из начала 8 главы. Эта глава начиналась со слов: «Через две недели после драки на мельнице в хутор приехали становой пристав и следователь».

(Здесь хотелось бы отметить, что Михаил Шолохов сочинял главы, как бы повинуясь известному творческому закону, сформулированному в XVIII веке теоретиками классицизма: единству времени, места и действия. При перепланировке он, формируя некоторые главы, например, главу VI, этот принцип нарушал.)

VII глава – бывшая 9 глава: «Зима началась не сразу…».

VIII глава – бывшая 10 глава: «Пантелей Прокофьевич вернулся со схода…».

IX глава – бывшая 8 глава, начало которой, как мы видели, перенесено в главу VI, после чего она пошла со слов: «Вечерами у косой Лукешки…».

Таким образом, при переработке Михаил Шолохов объединил главы 1 и 2, а также 3 и 4, поменял расположение отдельных глав, что повлияло на окончательную их нумерацию.

Главы X-XXI не меняли первоначального положения, однако нумерация их изменилась на единицу^ Х глава – бывшая 11, XXI – бывшая 22.

Вторая часть «Тихого Дона» уместилась на 93 страницах. Она значительно больше черновика первой части. Таким образом, наметилась авторская тенденция к увеличению частей. К 93 страницам следует добавить 3 страницы вставок, часть их процитирована…

На ненумерованных страницах вставок автор, поменяв перо, взял и расписался: «М. Шолохов». И здесь добавил: «Проба пера». Эта надпись еще не раз нам встретится впереди…

Заканчивается вторая часть словами:

«Пахло в вагоне степным сеном, конским потом, вешней ростепелью, и далекая на горизонте маячила передка леса, голубая, задумчивая и недоступная как вечерняя неяркая звезда».

«Степное сено» Шолохов поправил на «степную полынь». Еще ярче, пахучее, виднее и зримее стала картина, сильнее защемило сердце от необъяснимой магии слова художника, которому в ту пору, когда сочинялись эти строки, шел 22-й год. Кто теперь будет сомневаться в том, что именно он – автор?

В беловике страниц 110, больше, чем в черновике, – за счет техники, в частности, более широких полей. Шолоховской рукой переписаны страницы 77-100 и 104–110.

* * *

Подведем итог: во второй части романа, оригинала, хранимого в Москве, насчитывается 93 страницы черновика плюс 3 страницы вставок.

Из 110 страниц беловика 31 страница переписана рукой автора.

Таким образом, сохранилось 127 страниц автографов М. А. Шолохова, относящихся ко второй части «Тихого Дона».

* * *

Рукопись третьей части «Тихого Дона» сохранилась, к счастью, вся, как первой и второй. Вместе с ними она образовала книгу романа, первый том. Создавалась летом 1927 года.

Снова мы на мелеховском дворе: «В марте 1914 года в ростепельный веселый день пришла Наталья к свекру. Пантелей Прокофьевич заплетал пушистым сизым хворостом разломанный бугаем плетень. С крыш капало, серебрились сосульки, дегтярными полосами чернели на карнизе следы стекавшей куда-то воды. Ласковым телком притулялось к оттаявшему бугру рыжее, потеплевшее солнце, и земля набухала, на меловых мысах, залысинами стекавших с обдонского бугра, малахитом зеленела ранняя трава. Наталья, изменившаяся и худая, подошла сзади к свекру и наклонила изуродованную покривленную шею.

– Здорово живете, батя».

Переписываю первые абзацы рукописи и сличаю их с печатным текстом. Легко заметить, что они тождественны, слово в слово. Единственное отличие: слитый в рукописи первый абзац разделен на три части, три абзаца.

В последующих абзацах первой страницы есть небольшие изменения: в рукописи слово «курень» приводится во множественном числе: «…Ну, пойдем в курени…», «Пошли в курени…». В печатном тексте – это слово в единственном числе, местоимение «чего» пишет Шолохов так, как говорит Пантелей Прокофьевич – «чево»…

В рукописи: «Ильинична, обнимая Наталью, уронила чистую цепку слез…».

В тексте: «Ильинична, обнимая Наталью, уронила частую цепку слез…» (Подчеркнуто мною. – Л.К.).

Рукопись черновика дает основание сделать вывод: второго варианта третьей части автор не создавал, это же подтверждает ее беловик, также целиком сохранившийся.

Первые две страницы написаны черными чернилами, с третьей – перешел автор на фиолетовые. Правил красными… Как прежде, на полях встречаются пометки синим и красным карандашами.

Со второй страницы предстает разноцветный букет шолоховской правки. На ней, в частности, описывается, как Наталья, вопреки воле отца, ушла жить к Мелеховым, Здесь на полях красным карандашом сделана пометка: «Самоуб. отдалило ее». Эту мысль Шолохов развил, вписав между ранее написанных строк: «Попытка на самоубийство отдалила ее от родных».

На полях этой же страницы синим карандашом крупными буквами начертано: «Атарщики. Стан. Жеребцы». К чему относятся первые два слова? Третье – «жеребцы», по-видимому, касается письма Пантелея Прокофьевича сыну Григорию, где сообщается, что старая кобыла «починает» и «покрыл ее с станишной конюшни жеребец по кличке Донец». При правке кличка лошади Донец изменена на Дон. После сообщения Пантелея Прокофьевича: «Мы все живы и здоровы» – мелкими буковками автор добавил: «а дите у Дарьи померло, о чем сообщаем».

Знакомясь с черновиком третьей части, вскоре убеждаешься, что, в отличие от предыдущих черновиков, в нем на полях гораздо меньше шолоховских пометок, редакторских указаний самому себе. В этом черновике также нет ничьих других автографов – править, редактировать рукопись Шолохов никому не доверял. Кроме процитированных слов «Атарщики. Стан. Жеребцы», на полях рукописи Х главы попадается фраза: «Арестовывают борщ». О ней мы расскажем впереди.

В рукописи встречаются мелкие исправления: сокращение отдельных слов, изменение их порядка, замена одного слова другим и т. д. – обычное писательское дело. Однако правка вся такая, что, завершив ее, автор мог считать свое произведение законченным: чтобы передать его в издательство, требовалось только текст переписать набело, что и было сделано Шолоховым и его помощниками. Впрочем, и машинистка могла бы его легко разобрать, поскольку почерк, как уже говорилось, у Шолохова каллиграфический, правка же незначительна и разборчива.

Что счел нужным сделать Шолохов, так это проставить, начиная со второй страницы, перед абзацами либо большой корректорский знак начала абзаца, либо вместо этого знака – «Абз». Дело в том, что в начале каждого абзаца Шолохов не делал в первой строке отступ шириной в несколько букв – он поступал по-иному, как теперь не принято. Заканчивая абзац, после последнего слова оставлял пробел, начиная следующий абзац с новой строки. Но когда конец абзаца завершался у края листа, то в этом случае заметить, где начинается новый абзац, становилось затруднительно.

Дат в рукописи третьей части Шолохов по установившемуся правилу не ставит.

Когда писалась эта часть? Судя по всему, Михаил Шолохов сочинял ее следом за первой и второй на столь же высокой скорости, завершив всю часть, а с ней вместе и первый том в конце лета 1927 года. Это позволило осенью быть в Москве с «Тихим Доном».

* * *

В печатных текстах романа изредка встречаются авторские примечания, объясняющие некоторые малопонятные слова: ктитор – церковный староста, гас – керосин, двухвершковый конь – конь ростом в два аршина, и так далее. Есть такие примечания и в третьей части. Но в рукописи вижу примечания Михаила Шолохова, которые теперь не публикуются. А жаль. Так, на третьей странице рукописи, описывая базарную площадь и экзотических для Дона верблюдов, которые «пенно перетирали бурьянную жвачку, отдыхая от постоянной работы на чигире», Шолохов над словом «чигирь» ставит значок*, а внизу страницы поясняет: «чигирь – поливалка». На следующей странице рукописи толкуется другое местное слово: «Гамазин – длинный амбар для ссыпки общественного хлеба». При этом автор не только поясняет слово, но и ставит в нем ударение – на второй букве «а».

В издаваемых текстах «Тихого Дона» этих пояснений нет. Здесь хотелось бы заметить, что роман выходит с 1928 года, за шестьдесят лет вышел в свет на множестве языков, на русском счет изданий измеряется трехзначными цифрами. По популярности роману нет равных. И вот такой, один из самих читаемых в мире роман выходит на русском языке без редакционных примечаний, необходимых комментариев, хотя почти на каждой странице встречаются слова, требующие пояснения, вроде упомянутых «чигиря» и «гамазина». В чем здесь причина? По-видимому, издательства, выпуская «Тихий Дон», не обременяют себя дополнительными трудностями, полагая, что читатель и так примет роман, не обращая внимания на неясные слова из лексикона донских казаков.

Настало время издать «Тихий Дон» так, как он того давно заслуживает: необходим словарь, толкующий все труднодоступные для современного читателя слова и понятия.

Теперь о нумерации страниц и глав. В отличие от первых двух, страницы третьей части нумеровались только раз. Главы, однако, меняли нумерацию. В черновике местоположение их не менялось, в рукописи они находятся в той последовательности, в какой были написаны, за исключением одной – «Вставной главы»: о ней впереди. Положение в рукописи некоторых глав существенно отличается от того, какое они позднее заняли в беловике, а затем и в публикациях.

Видно по всему: материал переполнял автора, он писал, не обращая внимания на необходимость делить текст на главы, нумеровать их. Этим ему приходилось заниматься порой после того, как рукопись была сочинена вчерне, при обработке. Вот тогда автор и произвел перепланировку: одни главы при этом сдвигались ближе к началу романа, другие, наоборот, перемещались к концу.

Посмотрим местоположение каждой из глав.

Первую Шолохов начинает с событий, происходивших на дворе у Мелеховых, а завершает описанием обыска и ареста Штокмана, повествование распадается по месту действия на две части, поэтому Шолохов намеревался разделить его на две главы. Знак «2 гл.» видим на полях перед замечательным пейзажем: «Караулил людей луговой скоротечный покос, доцветало за Доном разнотравье…». За этой картиной в число действующих лиц – косарей, грабельников, баб – неожиданно врываются становой пристав со следователем, приехавшие за Штокманом. Возникает догадка – не к становому приставу ли относится уже упоминавшаяся шолоховская пометка на полях «… Стан.»?

Проставленный было на полях знак «2 гл.» автор зачеркивает.

Естественно, что последующие главы II, III, IV и V также в связи с этим перенумерованы.

Глава VI появилась на своем месте не сразу, написана она позднее первоначальной, была 9, 10. Изменил при переработке автор и композицию внутри этой главы. Перенес с начала в конец два последних абзаца, начинающихся со слов: «Увозили казаки под нательными рубахами списанные молитвы…». Поэтому пришлось этот текст переписывать дважды, причем второй раз на полях, в конце главы.

В отличие от всех других, VII глава не меняла ни положения, ни нумераций. Но первоначально была намного короче, завершалась перед словами: «Сотни разбились по окрестным помещичьим усадьбам». Над ними автор поставил знак: «Гл. 8». Но потом его убрал.

В VIII главе (прежде 9) описывается подробно яростный рукопашный бой, где отличились реальный казак Крючков (заколов пикой неприятеля) и герой романа Степан Астахов. В эту главу первоначально входили также эпизоды краткой IX главы, тематически родственные, где рассказывается о «подвиге казака Крючкова», каким его изображала официальная пропаганда в годы Первой мировой войны, представляя казака в образе национального героя.

Сохранился в рукописи ненумерованный лист из VIII главы. На нем бой казаков с драгунами переписан Шолоховым набело. Сравнивая его с черновиком, видишь, какую большую работу произвел Шолохов, создавая замечательную картину боя кавалеристов, относящуюся к вершинам батальной беллетристики.

Так, в черновике нет эпизода, появившегося в беловике, где показывается, как драгун пытался палашом поразить казака Иванкова. Переживаниям этого казака Михаил Шолохов придавал большое значение и, шлифуя текст, описал детально психологическое состояние Иванкова, потерявшего только после окончания схватки сознание, из его окаменевшей руки с трудом вынули шашку. В черновике после слов «Мейн муттер!» (в публикациях «Мейн готт!») следует:

«В стороне восемь человек драгун огарновали Крючкова».

В публикуемых текстах «огарновали» заменено на обычное – окружили.

По-видимому, Михаил Шолохов испытывал сомнения, создавая главу о бое казака Крючкова, понимал, что редакторы, склонные в те годы к вульгарной социологии, могут воспрепятствовать публикации, приписать ему «любование казачеством» и т. д. При переработке автор было решил вообще не давать главу о Крючкове и на полях написал: «Не печатать». Но, как видим, это решение отменил. Видно из этого распоряжения и то, что черновик передавался для перепечатки машинистке.

Х глава нумеровалась 11. На ее полях встречается странная на первый взгляд, уже упоминавшаяся надпись: «Арестовывают борщ». Ни о каком борще, и тем более его «аресте», в главах третьей части «Тихого Дона» нет упоминания. Я было подумал, что вряд ли удастся расшифровать значение этой шолоховской надписи. Но потом вспомнил, что есть в «Тихом Доне», но только в IV главе четвертой части сцена, подобная той, что послужила причиной восстания матросов на броненосце «Потемкин». Однажды казакам принесли щи с протухшим мясом.

«Зараз арестуем щи и – к сотенному», – предлагает Михаил Кошевой товарищам, когда их глазам предстало мясо с червями. Таким образом, сочиняя Х главу третьей части, Михаил Шолохов в то же самое время задумал эпизод, условно им названный «Арестовывают борщ». Не исключено, что и написан он был тогда же, став очередной заготовкой автора.

За Х главой первоначально шла глава, где на авансцену выходил Листницкий: «В первых числах августа сотник Евгений Листницкий решил перевестись из лейб-гвардии Атаманского полка в какой-нибудь казачий армейский полк» (ее прежний номер – 12). Но в композиции «Тихого Дона» Михаил Шолохов совершил важное изменение. Вслед за Х главой он поместил «Вставную главу», сочиненную в форме дневника молодого казачьего офицера, бывшего студента Московского университета. В ней 14 страниц и своя нумерация. Это одна из шолоховских заготовок, о которых он вспоминал позднее, рассказывая об истории создания «Тихого Дона».

Именно эта глава, где подробно описывается довоенная Москва, хорошо известная Михаилу Шолохову, жившему в то самое время в городе, дала столь необоснованный повод анонимным клеветникам заподозрить писателя в плагиате, обвинять его в том, что он переписал якобы роман с рукописи некоего белого казачьего офицера. Хотя на самом деле, как мы видим, ничего подобного никогда не было и не могло быть, когда речь идет о таком писателе как Михаил Шолохов. Романист использовал давний, можно сказать, испытанный классический прием – повествование в форме дневника.

В отличие от черновика, в основном написанного черными чернилами, строки «дневника» – фиолетовые. Как мы знаем, фиолетовыми чернилами написан второй вариант первой части «Тихого Дона». Не исключено, что тогда же создавался загодя и «дневник».

«Работая над первой частью, я заглядывал во вторую, отчасти в третью», – вспоминал Шолохов…

Это и есть тот самый случай «заглядывания» вперед на несколько частей.

В рукописи XI глава начинается теми же словами, что и в книге: «Небольшая в сафьяновом, цвета под дуб, переплете записная книжка»… Весь «дневник» написан на одном дыхании и практически без последующих поправок вошел в текст романа. Есть только одно существенное различие – оно в конце этой главы. В тексте изданий «Тихого Дона» «дневник» офицера заканчивается записью, датированной 5 сентября. «Сутки кормили лошадей на коновязях, а сейчас опять туда. Физически я разбит. Трубач играет седловку. Вот в кого в данный момент я с наслаждением выстрелил бы!..»

На этом «дневник» обрывается.

В рукописи романа далее читаем: «Шли в лоб ранен издыхаю книжка попадет русскому отошлите по адресу Семипалатинск Почтовая 78 Василию Гор…».

Последние слова в «дневнике» Михаил Шолохов писал, нарушая правила орфографии и пунктуации, запись эта делалась из последних сил человеком, теряющим сознание. На полях автор обратил внимание, по-видимому, машинистки: «Знаков препинания не надо». И пририсовал стрелку, нацеленную на текст без знаков препинания.

Синим карандашом, тем самым, которым окончательно нумеровалась рукопись, Михаил Шолохов решительно зачеркнул последние строчки «дневника», и теперь предоставляется дотошному краеведу из Семипалатинска установить, почему Михаил Александрович указал именно этот город и улицу Почтовую… Думаю, что сделал он это не случайно.

Не сразу нашлось место для XII главы, где описываются взаимоотношения Мелехова и казака Чубатого, склонного к садизму, про которого Григорием сказано, что у него «волчиное сердце, а может, и никакого нету». Она была 16. Первые страницы главы в рукописи перечеркнуты по всему полю крест-накрест с начальной строчки и до слов: «У тебя сердце жидкое. А баклановский удар знаешь? Гляди!». Но в текст романа эти перечеркнутые страницы вошли.

XIII глава первоначально нумеровалась 17. И в ней вся картина атаки, во время которой Григорий Мелехов был ранен и вышиблен из седла, также перечеркнута рукой Шолохова.

XIV глава вначале располагалась перед «дневником» и поэтому была по счету 12, XV и XVI соответственно нумеровались 13 и 14.

XVI глава возвращает читателей на хутор Татарский. При переработке, хотя эта глава невелика, Михаил Шолохов разделил ее на три части, выделил XVII и XVIII главы. После этой операции 15 глава, описывающая посещение Натальей Ягодного, где жила Аксинья, стала XIX.

Последние главы XX-XXIII первоначально имели номера 19–22, а поменяли они их, прибавили по единице, после того, как появилась в романе «Вставная глава», знаменитый «дневник».

К концу третьей части, судя по всему, автор устал. Заключительные главы написаны с помарками, да и бумага попалась плохая, черные чернила расплывались пятнами. Пришлось некоторые абзацы переписывать на отдельных листах и наклеивать сверху «грязных» мест. Так что текстологам представится возможность разобрать и эти заклеенные страницы, которые переписчикам и машинистке были явно не под силу. Такая клейка, например, есть на 94 странице рукописи. На ленточке бумаги пять строк, начинающихся со слов: «Иди, служивый. Тоже едрена-матера…».

На 124 странице рукописи Михаил Шолохов пишет, как это делал прежде, ставя точку в последней главе:

«Конец третьей части».

Кроме черновика, сохранился не полностью беловик. Он включает в себя весь текст VII, VIII и IX глав, а также начало VI главы. Этот беловик переписывался частично Михаилом Шолоховым, частично помощником, который каждую свою страницу подписывал прописной буквой Н. У него своя нумерация с 1 по 22 страницы.

Как сообщила Мария Михайловна, дочь Шолохова, Н. это, по всей видимости, Нина Петровна Громославская, сестра Марии Петровны Громославской, жены Шолохова.

Рукой автора переписана вся VII глава, с 1 по 10 страницы, начиная со слов: «Обычно из верховских станиц…». Его же – начало главы VIII до диалога Митьки Коршунова и Астахова:

«– Это ты, Астахов? – окликнул он.

– Я. А Крючков с ребятами где?

– Там, в халупе».

Далее текст старательно переписывался Н. Ее знак встречается на страницах 11–22, то есть на двенадцати страницах. На последний лист попал текст, начинающийся словами: «Казаки-второочередники с хутора Татарского и окрестных хуторов на второй день после выступления из дому ночевали на хуторе». Это известное начало VI главы. Каким образом попало оно сюда? Объяснение есть – ведь эта глава первоначально шла за текстом IX главы.

Завершается беловик VI главы так: «Дед сурово наставил глаза, ответил всем сразу».

* * *

Подведем итог. Третья часть «Тихого Дона» значительно больше предыдущих, главы ее стали объемнее; если в первой части романа 85 страниц, во второй – 93 страницы, то в третьей части «Тихого Дона» 124 страницы черновика двадцати двух глав и 14 страниц «Вставной главы», то есть 138 страниц! При этом число глав примерно такое, как прежде, – 23 главы.

А если прибавить 22 страницы беловика, то всего сохранилось 160 страниц третьей части «Тихого Дона», автографов Михаила Шолохова, и 12 страниц, переписанных с авторского черновика рукой Н. Причем на этом беловике есть следы шолоховской правки.

Прибавим к ним: 221 страницу черновиков и беловиков первой части, 127 страниц черновиков и беловиков второй части романа. Это в сумме 498 страниц автографов первой книги «Тихого Дона».

Она написана, начиная с 8 ноября 1926 года, за год. По воспоминаниям современников известно, что в октябрьскую годовщину 1927 года Михаил Шолохов находился в Москве, куда приехал не с пустыми руками.

Из цитировавшейся нами переписки Михаила Шолохова с Александром Серафимовичем можно заключить, что автор «Тихого Дона» ничего не сообщал о работе над романом даже тому, кто благословил его в самом начале пути в литературе, кто написал предисловие к первому сборнику «Донских рассказов». В то самое время, когда на рабочем столе в Вешенской уже лежала толстая стопка черновиков с рукописью романа, автор в обращениях к маститому Серафимовичу предстает начинающим литератором, безуспешно напоминающим о себе повторными письмами с просьбой прочесть давно высланную книгу и дать о ней отзыв, черкнуть «о недостатках и изъянах. А то ведь мне тут в станице не от кого услышать слово обличения…».

Велико было изумление автора «Железного потока», когда к нему в номер гостиницы «Националь», где происходила их первая встреча, явился молодой земляк и принес на сей раз не рассказы, продолжающие успешно начатую серию, не повесть даже, а роман!

Александр Серафимович, умудренный жизнью, опытом многолетней работы в литературе, не склонный к преувеличениям, пришел в восторг.

В дни десятой годовщины Октябрьской революции у себя дома, в номере гостиницы, он принимал зарубежных писателей, друзей Советского Союза, приехавших в Москву по случаю праздника. Знакомя их с молодым гостем, хозяин дома торжественно, придавая значение каждому своему слову выразительной интонацией, сказал:

«– Друзья мои! Вот новый роман. Запомните название – “Тихий Дон” и имя – Михаил Шолохов! Друзья мои! Перед вами великий писатель земли русской, которого еще мало кто знает, но запомните мое слово, вскоре его имя услышит вся Россия, а через два-три года – и весь мир!».

Мы знаем из воспоминаний писателя Николая Тришина, что в то самое время, когда решалась судьба рукописи, он предложил другу поработать в Москве в штате журнала.

Некоторое время Михаил Шолохов с женой, дочерью и сестрой жены проживал на станции Клязьма под Москвой. Было это, по воспоминаниям Марии Петровны Шолоховой, зимой, ей запомнилось, как однажды в лютый зимний мороз с мужем она бежала от дома на станцию, на пригородный поезд, стараясь добежать до его отправления, чтобы не замерзнуть в ожидании нескорого прихода следующего поезда.

По свидетельству очевидцев, это было зимой 1927/28 годов. Мария Петровна говорила мне, что жили они в Подмосковье недолго, хотя она хорошо запомнила подмосковную квартиру, дорогу на станцию, проходившую через лес.

Однажды в ожидании поезда на Казанском вокзале Михаил Александрович, узнав, что провожавшие его литературовед Виктор Петелин и поэт Владимир Фирсов собираются ехать по Ярославской дороге, до Загорска, предался воспоминаниям.

«– А ведь до войны Пушкино, Заветы Ильича, Правда. все станции по вашей дороге, знаете, конечно, казались глухоманью. Долго тащился туда паровичок из Москвы. Жил я в тех местах однажды. Вроде бы все хорошо было, лес, тишина, многие восторгались, а мне было скучно, тоскливо на душе. Потом только догадался, что, тяготит меня: нет степного простора. Глаза повсюду на что-то натыкались. Я же степняк… Там, у нас-то, куда ни посмотришь, всюду простор, безбрежность и ровная степь, гладкая как стол. Всегда радовался, когда в лесу попадалась просека, выйду и смотрю вдаль, хоть чем-то напоминает степь, видится далеко…»

Вот почему Шолохов, закончив дела в Москве, вернулся на Дон. Только там он чувствовал себя нормально, только там он мог сочинять великий роман.

 

Глава седьмая. Четвертая часть

Глава седьмая, последняя, рассказывающая о четвертой части «Тихого Дона, написанной в начале 1928 года, в то самое время, когда уже началась публикация первых глав романа. Это также черновик, правленый Шолоховым по рукописи. Автор делает попытку разобраться в пометках Шолохова на полях романа, раскрывающих некоторые секреты его творческой лаборатории. Здесь же исследуются черновые заготовки писателя. Это еще одно неопровержимое доказательство авторства писателя.

Пришло время открыть вторую папку с рукописью, хранящуюся почти шестьдесят лет в архиве в Москве. На титуле самодельной обложки рукой Михаила Шолохова большими буквами написано:

«ТИХИЙ ДОН»

Роман

Часть четвертая».

Вся ли часть сохранилась, где и когда сочинена? Задавая себе эти и другие вопросы, перелистав почти всю рукопись, нигде не встретив дат, я уже стал было думать, что ответа не найду.

Но почти в самом конце стопки листов, на 121 странице, встречаю неожиданно полюбившиеся автору слова, которыми он испытывал новое перо: «Проба пера».

Вслед за ними – ответ на мои вопросы:

«Букановская

28 февраля 1928 года

М. Шолохов».

Ниже еще две подписи:

«Н.Тришин

А. Шолохов».

Почему вдруг вспомнилось о московском друге, Н. Тришине, и отце, мы можем только догадываться. Но дата и название станицы дают нам точный ответ – четвертая часть «Тихого Дона» была завершена в юнце февраля 1928 года в станице Букановской, где проживали родители жены.

Она далась трудно. О работе над четвертой частью автор вспоминал и говорил не раз…

Первая страница рукописи начинается так:

«Тихий Дон»

Часть четвертая

I.».

«1916 год. Октябрь. Ночь. Дождь и ветер. Полесье. Окопы над болотом, поросшим ольхой. Впереди проволочные заграждения. В окопах холодная слякоть. Меркло блестит мокрый щит наблюдателя. В землянках редкие огни. У входа в одну из офицерских землянок на минуту задержался приземистый офицер (было – казак. – Л.К.), скользя мокрыми пальцами по застежкам, он торопливо расстегнул шинель, стряхнул с воротника воду, наскоро вытер сапоги о втоптанный в грязь пучок соломы и только тогда толкнул дверь и, пригинаясь, вошел в землянку».

Действие далеко переместилось с мелеховского двора на хуторе Татарском в Области Войска Донского, неумолимо приближаясь к тем самым событиям, что волновали воображение автора давно, в 1925 году, в конечном счете заставив его взяться за перо, чтобы написать роман «Тихий Дон».

«Написал три части романа, – рассказывал М. А. Шолохов Исаю Лежневу, – которые и составляют первый том «Тихого Дона». А когда первый том был закончен, и надо было писать дальше – Петроград, корниловщину, – я вернулся к прежней рукописи и использовал ее для второго тома. Жалко было бросать уже сделанную работу».

Шолохов не раз в беседах с литературоведами и журналистами признавался, что тяжелее всего ему давалась четвертая часть «Тихого Дона», основанная на историческом, документальном материале, где действующими лицами выступали не только его герои, но и реально существовавшие личности.

«Когда выяснялось, что нужны архивные материалы или исторические данные, писатель прерывал работу на месяц, другой и уезжал в Ростов или в Москву, рылся в архивах, а особенно его интересовали газеты первых лет Советской власти», – со слов писателя и его близких рассказывал на страницах «Известий» о том, как создавался «Тихий Дон», специальный корреспондент газеты Исаак Экслер, в предвоенные годы не раз бывавший в Вешенской.

«Больше всего трудностей и неудач, с моей точки зрения, было с историко-описательной стороной. Для меня эта область – хроникально-документальная – чужеродная. Здесь мои возможности ограниченны. Фантазию приходилось взнуздывать», – так говорил Шолохов журналисту, беседуя с ним в 1940 году, после завершения затянувшейся на пятнадцать лет работы над эпопеей.

Автор книги «Путь Шолохова» Исай Лежнев в разговорах, происходивших в редакции газеты «Правда» во время войны при наездах писателя в Москву, неоднократно, по его словам, пытался установить: когда именно сочинил автор «Тихого Дона» вторую книгу романа. Что же отвечал на вопросы Исая Лежнева писатель?

«– Невозможно твердо определить сроки работы над вторым томом, с точностью установить границы времени. Работая над первой книгой, я заглядывал во вторую, отчасти в третью. Писал иногда наперед целые куски для следующих частей, а потам ставил их на нужное место. Да и в дальнейшей моей работе элемент заготовки играл и играет большую роль».

На основе этих слов Исай Лежнев делал вывод:

«По-видимому, во второй том Шолоховым были включены не только отдельные главы из «Донщины», но и «целые куски» из других заготовок, сделанных в разное время. Именно это позволило ему опубликовать вторую книгу вслед за первой – без перерыва».

Исследователь говорит про Фому, а писатель ему (прямо и однозначно) – про Ерему. Исай Лежнев имеет в виду «Донщину». Михаил Шолохов – «Тихий Дон».

Теперь, когда перед нами рукописи, черновики и беловики, видишь: прав был М. А. Шолохов. «Донщина» к «Тихому Дону» прямого отношения не имеет.

Напрашивается еще одно уточнение. Считать, что благодаря заготовкам автору удалось так быстро вслед за первым томом выпустить второй том, – неверно.

Шолохов действительно использовал написанный в 1925 году первоначальный незавершенный вариант «Тихого Дона», но ускорения работе это не придавало. Писатель повторил лишь отдельные эпизоды, отдельные фразы и метафоры, ввел в действие некоторые старые персонажи, появившиеся на свет вместе с Абрамом Ермаковым. Но при этом все главы четвертой части «Тихого Дона» в 1928 году сочинялись заново от начала до конца. Использовать написанное в 1925 году в качестве «вставных глав» ему не удалось, да и не стремился, по-видимому, романист к этому, настолько он ушел вперед за три года в творческом развитии; написанное прежде его больше не удовлетворяло.

Столь быстро создать второй том вслед за первым ему удалось по другой причине: темп работы, заданный осенью 1926 года, оставался прежним – никакие внешние обстоятельства, возникшие впоследствии, ему не мешали, все свое время романист мог отдавать решению творческих задач. Так же, как за несколько месяцев он вчерне написал первую часть, так же за несколько месяцев сочинил вчерне и вторую часть.

Сохранилось, как уже упоминалось, 20 страниц «Тихого Дона» образца 1925 года. Из этого фрагмента автор механически использовал, переписал слово в слово всего несколько десятков строк, пустив их в оборот в XV главе четвертой части. В ней идет речь именно о тех событиях, с которых автор начал сочинять роман: о корниловщине – попытке генерала Корнилова использовать фронтовых казаков для подавления революции в Петрограде. Именно об этом и говорил Михаил Александрович в беседах с журналистами, вспоминая предысторию «Тихого Дона».

Какие же строки романа 1925 года счел возможным Шолохов переписать в 1928 году?

Откроем опубликованную XV главу четвертой части «Тихого Дона»:

«Взвод за взводом выехали на дорогу. Оглядываясь, казаки видели, как представители, сев на коней, о чем-то совещаются. Ингуш, сузив глаза, что-то горячо доказывал, часто поднимал руку: шелковая подкладка отвернутого обшлага на рукаве его черкески снежно белела.

Иван Алексеевич, глянув в последний раз, увидел эту ослепительную сверкающую полоску шелка, и перед глазами его почему-то встала взлохмаченная ветром-суховеем грудь Дона, зеленые гривастые волны и косо накренившееся, чертящее концом верхушку волны белое крыло чайки-рыболова».

Эти два абзаца, без всякого сомнения, восходят к приводимому ранее первоначальному тексту, имевшемуся у автора с осени 1925 года.

При сличении текстов 1925 и 1928 годов можно найти еще несколько совпадений отдельных слов и фраз, диалогов.

Так, в романе Захар Королев говорит Ивану Алексеевичу:

«– Слыхал? Пехота справа уходит! Может, фронт бросают?

Застывшая недвижным потоком, словно выплавленная из черного чугуна, борода Захара была в чудовищном беспорядке, глаза глядели с голодной, тоскливой жадностью.

– Как, то есть, бросают?

– Уходют, а как – я не знаю.

– Может, их сменяют? Пойдем к взводному, узнаем. – Захар повернулся и пошел к землянке взводного, скользя ногами по осклизлой, влажной земле.

Через час сотня, смененная пехотой, шла к местечку. Наутро разобрали у коноводов лошадей, форсированным маршем двинулись в тыл».

И этот эпизод ведет свою родословную от эпизода, впервые сочиненного автором за несколько лет до начала 1928 года, когда на его столе покоилась толстая стопка бумаги – черновика четвертой части «Тихого Дона».

Читаем в рукописи, помеченной «осень 1925 года», диалог. Его ведут Абрам Ермаков и казак Федот Бодовсков, неожиданно узнав, что два полка диной дивизии уходят в тыл.

«– Куда идут?

– Чума их знает. Может, фронт бросают?

Абрам пристально поглядел на Федота: застывшая в недвижном потоке, словно вылитая из черного чугуна, борода Федота была в чудовищном беспорядке; глаза глядели на Абрама с голодной, тоскливой жадностью.

– Может, фронт бросают? А? А мы тут сидим…

– Пойдем к четвертой сотне в землянки. Может, узнаем.

Бодовсков повернулся и побежал по проходу, спотыкаясь и скользя ногами по осклизлой притертой земле. Четвертая сотня помещалась в офицерских землянках…»

Читатель без особого труда может сам увидеть, какие образы повторяются автором в этих двух отрывках.

Двадцатая страница «Тихого Дона» 1925 года осталась недописанной, обрывается она на процитированном отрывке, где вспоминается Абраму Ермолову «грудь Дона», преобразившаяся к ноябрю 1926 года в «стремя Дона»…

Была ли страница 21 и последующие, были ли другие черновые заготовки, созданные осенью 1925 года до того, как автор уперся в непреодолимую стену, заставившую его начать все с другого конца, с событий, более отдаленных, с других, более близких ему мест и обстоятельств? Судя по словам Михаила Александровича, они были. Но этих страниц в папках рукописей нет.

Нет их и в черновике рукописи четвертой части среди ее 127 страниц. Таких листов, которые можно было бы по первоначальной нумерации или по каким-либо другим внешним или внутренним признакам отнести к тому времени, когда родился на свет образ Абрама Ермакова.

Имея в руках рукопись четвертой части, мы можем сказать, что использовал свою первоначальную работу Михаил Александрович творчески, в корне переделав недописанное прежде. Страницы, появившиеся в 1925 году, механически включить в рукопись ему не пришлось.

127 страниц четвертой части написаны в начале 1928 года. Это завершенный в целом черновик, правленый автором. Страницы писались чернилами разных цветов, иногда – тонко очиненным карандашом. Рукопись хранит следы тех творческих трудностей, о которых говорил не раз автор, беседуя с журналистами и литературоведами.

Именно черновики второй книги 1928 года иллюстрируют слова Михаила Шолохова, что ему пришлось «взнуздывать» фантазию, понукать себя. Есть листы, где на каждом шагу, в каждой строке писатель правил себя, уточнял картину недавних событий, многие участники которых были тогда живы и готовы строго спросить с романиста за любую описку в нравах тех лет, обвинив в сознательном искажении правды, а также в иных прегрешениях.

Черновики четвертой части 1928 года самые, если можно так сказать, черные – со следами бесчисленной правки: сокращений, изменений. Шолохов исписывал лист – порой по шестьдесят строк! – сверху донизу крошечными буквами, с трудом различимыми, настолько они малы. Полей практически не оставалось.

К особенно «черным» документальным страницам относятся, например, те, где описывается пребывание Листницкого в революционном Петрограде, проходившее в Москве Государственное совещание, где Москва устроила триумфальную встречу кандидату в диктаторы генералу Корнилову. При этом правленые «черные» страницы перемежаются со сравнительно чистыми страницами, переписанными автором. И эту часть он, по окончании, прочитал с красно-синим карандашом в руках, сделав незначительные сокращения отдельных слов, фраз, изменив порядок слов… Ручкой, черными чернилами, выполнена правка более значительная, вписаны между строк предложения, отдельные словосочетания.

Сравнивая текст черновика с печатным текстом романа, видишь, что в принципе они идентичны, хотя встречаются некоторые разночтения. По-видимому, второго варианта четвертой части также не было: текст именно этого черновика переписан набело. На первой странице рукописи:

«Потирая руки, покрытые черной ворсистой шерстью, Бунчук сгорбился, сел около печурки на корточки».

В тексте романа короче:

«Потирая руки, Бунчук сгорбился, сел около печурки на корточки».

На второй и третьей страницах разночтений нет. На четвертой странице из диалога Бунчука и Евгения Листницкого исчезла фраза:

«– А вот почему мы за поражение, так это – азы…».

Я было подумал, что и дальше все пойдет таким же чередом: какие-то мелкие потери неизбежны при многочисленных переизданиях романа, выдержавшего не одну редакторскую правку.

Но вот в конце четвертой страницы видишь то, что дает повод вспомнить рассказ Михаила Шолохова:

«Вспоминаются дни и часы, когда сидишь, бывало, над какой-нибудь страницей, бьешься над ней. Иногда слова подходящего не найдешь. Иногда весь эпизод кажется неподходящим. Заменяешь его другим. И так без конца. Особенно трудно было с диалогом. Посмотришь на него со всех сторон и видишь: мертвый диалог».

В беседе Михаила Шолохова со шведскими студентами принимавший в ней участие бывший редактор «Тихого Дона» писатель Юрий Лукин говорил:

«Когда я познакомился с Михаилом Александровичем, я имел счастье вместе с ним готовить текст романа для издания – а это произошло первый раз в тридцать втором году, – Михаил Александрович уже перерабатывал и первый том, и второй. Там были довольно значительные изменения, серьезным образом улучшавшие текст, потому что прошло сравнительно много времени с момента опубликования первого издания, а Михаил Александрович работал над текстом все время».

Так вот, не берусь судить, чем вызваны были «довольно значительные изменения» в первой главе четвертой части. Но они есть. Думаю, читателю небезынтересно узнать об утраченном при публикациях романа куске шолоховской прозы.

В печатном тексте «Тихого Дона» читаем:

«Сворачивая папиросу, едко улыбаясь, Листницкий посматривал то на Бунчука, то на Чубова.

– Бунчук! – окликнул Калмыков. – Подождите, Листницкий!.. Бунчук, слышите!.. Ну, хорошо, допустим, что война эта превратится в гражданскую… потом что? Ну, свергнете вы монархию… какое же, по-вашему, должно быть правление? Власть какая?

– Власть пролетариата».

При чтении в этом месте ловишь себя на мысли, что здесь, прежде чем так высказаться Калмыкову, между Бунчуком и Листницким по логике вещей должен произойти спор, дискуссия, которая и давала бы основание слушавшему ее офицеру Калмыкову задать недоуменный вопрос. Такой спор и был в рукописи, довольно значительный. Возможно, что автору диалог по каким-то причинам не понравился, показался затянутым или, по его словам, «мертвым». Но возможно и другое – ему пришлось уступить под напором редакторов, которым нередко в строках романа, а еще больше между строк, видалось такое, чего никогда не было у автора и в мыслях.

Итак, приведем, хотя это и большая цитата, диалог, происходивший между Бунчуком и его оппонентами в офицерской землянке осенью 1916 года.

В рукописи после слов: «Сворачивая папиросу, едко улыбаясь, Листницкий посматривал то на Бунчука, то на Чубова» – следует:

«– Меркулов, вы – настоящий живописец! – ослепленно мигал Чубов.

– Так… Баловство.

– Пусть мы потеряем несколько десятков тысяч солдат, но долг каждого, которого вскормила эта земля, защищать свою родину от порабощения. – Листницкий закурил, протирая стекла пенсне носовым платкам, выжидательно смотрел на Бунчука близорукими, незащищенными глазами.

– Рабочие не имеют отечества. – чеканом рубил Бунчук. – В этих словах Маркса глубочайшая правда. Нет и не было у нас отечества! Дышите вы патриотизмом. Проклятая земля эта вас вспоила и вскормила, а мы… бурьяном, полынью росли на пустырях… Нам не в одно время с вами цвесть…

Он вынул из бокового кармана шинели большой сверток бумаг, долго рылся в нем. стоя спиной к Листницкому, и, подойдя к столу, разгладил широкой пухложилой ладонью потемневший от старости газетный лист.

– Угодно послушать? – обратился к Листницкому.

– Что это?

– Статья о войне. Я прочту выдержку. Я ведь не очень грамотный, толково не свяжу, а тут как на ладошке.

«…Социалистическое движение не может победить в старых рамках отечества. Оно творит новые, высшие формы человеческого общежития, когда законные потребности и прогрессивные стремления трудящихся масс всякой национальности будут впервые удовлетворены в интернациональном единстве при условии уничтожения теперешних национальных перегородок. На попытки современной буржуазии разделить и разъединить рабочих посредством лицемерных ссылок на «защиту отечества» сознательные рабочие ответят новыми повторными попытками установить единство рабочих разных наций в борьбе за свержение господства буржуазии всех наций. Буржуазия одурачивает массы, прикрывая империалистический грабеж старой идеологией «национальной войны». Пролетариат разоблачает этот обман, провозглашая лозунг превращения империалистической войны в гражданскую войну. Именно этот лозунг намечен Штуттгартской и Базельской резолюциями, которые как раз предвидели не войну вообще, а именно теперешнюю войну, и которые говорили не о «защите отечества», а об «ускорении краха капитализма», об использовании для этой цели кризиса, создаваемого войной, о примере Коммуны. Коммуна была превращением войны народов в гражданскую войну. Такое превращение, конечно, не легко и не может быть произведено «по желанию» отдельных партий. Но именно такое превращение лежит в объективных условиях капитализма вообще, эпохи конца капитализма в особенности. И в этом направлении, только в этом направлении должны вести свою работу социалисты. Не вотировать военных кредитов, не потакать шовинизму «своей» страны (и союзных стран), бороться в первую голову с шовинизмом «своей» буржуазии, не ограничиваться легальными формами борьбы, когда наступил кризис и буржуазия сама отняла созданную ею легальность, – вот та линия работы, которая ведет к гражданской войне и приведет к ней в тот или иной момент всеевропейского пожара. Война не случайность, не «грех», как думают христианские попы (проповедующие патриотизм, гуманность и мир не хуже оппортунистов), а неизбежная ступень капитализма, столь же законная форма капиталистической жизни, как и мир. Война наших дней есть народная война. Из этой истины следует не то, что надо плыть по «народному» течению шовинизма, а то, что и в военное время, и на войне и по-военному продолжают существовать и будут проявлять себя классовые противоречия, раздирающие народы. Отказ от военной службы, стачка против войны и т. п. есть простая глупость, убогая и трусливая мечта о безоружной борьбе с вооруженной буржуазией, воздыхание об уничтожении капитализма без отчаянной гражданской войны или ряда войн. Пропаганда классовой борьбы и в войне есть долг социалиста; работа, направленная к превращению войны народов в гражданскую войну, есть единственная социалистическая работа в эпоху империалистического вооруженного столкновения буржуазии всех наций. Долой поповские сентиментальные и глупенькие воздыхания о «мире во что бы то ни стало!». Поднимем знамя гражданской войны. Империализм поставил на карту судьбу европейской культуры: за данной войной, если не будет ряда успешных революций, последуют вскоре другие войны – сказка о «последней войне» есть пустая, вредная сказка, мещанская «мифология».

Бунчук, читавший медленно, негромко, на последних фразах повысил чугунно-глухой звон голоса, закончил при общем напряженном внимании: «Пролетарское знамя гражданской войны не сегодня, так завтра, не во время теперешней войны, так после нее, – не в эту, так в ближайшую следующую войну, соберет вокруг себя не только сотни тысяч сознательных рабочих, но и миллионы одураченных ныне шовинизмом полупролетариев и мелких буржуа, которых ужасы войны будут не только запугивать и забивать, но и просвещать, учить, будить, организовывать, закалять и подготовлять к войне против буржуазии и «своей» страны и «чужих» стран».

После долгого молчания Меркулов спросил:

– Не в России печаталось?

– Нет.

– Где же?

– В Женеве. Это из 33 номера «Социал-демократа» за 1914 год.

– А чья это статья?

– Ленина.

– Это… кажется, лидер большевиков?

Бунчук промолчал, бережно сворачивая газету, пальцы его редко вздрагивали. Меркулов поворошил седеющие вихры, сказал, не глядя на остальных:

– Велик у него талант убеждения… Черт побери, тут много такого, над чем задумаешься.

Горячась, заговорил Листницкий. Он, видимо, волнуясь, застегнул ворот рубашки и, быстро шагая, тычась из угла в угол, сыпал дробный горошек слов.

– Статья эта – жалкая попытка человека, выброшенного родиной из своих пределов, повлиять на ход истории. Пророчество в наш век реального не пользуется успехом, а такое пророчество тем более. Истинно русский человек пройдет мимо этих истерических выкриков с презрением. Болтовня! Превращение войны народов в войну гражданскую, о черт, как это все подло! – Морщась, Листницкий взглянул на Бунчука, тот рылся в своем объемистом пакете, хмурясь, нагнув голову; видно было, как на его толстой смугло-бурой шее в выпуклой, вздувшейся жиле стремительно бьется пульс. Листницкий запальчиво кидал связки фраз, но дряблый низкий голос его не оставлял впечатления».

Вот такой фрагмент сокращен из рукописи четвертой части. Именно за ним следуют слова:

«– Бунчук! – окликнул Калмыков. – Подождите, Листницкий!.. Бунчук, слышите!..».

И далее следует диалог, где речь идет о диктатуре пролетариата, приводимый выше.

В рукописи четвертой части встречается несколько загадок.

Одна из них бросается в глаза, как только берешь в руки первую страницу.

Как и на всех других начальных страницах предыдущих частей, видим на ней название романа и нумерацию части:

«Тихий Дон»

Часть четвертая».

В верхнем правом углу цифры 1 нет, поскольку это само собой подразумевается. Но вот над словами названия «Тихий Дон», вверху страницы, поражает неизвестно откуда появившаяся цифра 163, зачеркнутая автором синим карандашом.

На оборотной стороне листа в верхнем правом углу стоит цифра 2. А над текстом страницы, вверху, видим другую цифру, трехзначную, 164, разделившую участь предыдущей, также зачеркнутую.

На третьей странице возникает вверху цифра 161. На четвертой —162.

На пятой странице верхний счет пошел на уменьшение —160. Причем цифра эта появляется не вверху листа, как прежние, трехзначные, а внизу, под текстом. Следующая цифра 159 также перечеркнута.

Откуда эта трехзначная нумерация?

Не продолжение ли это счета некой большой рукописи? Но какой? По логике вещей – трех предыдущих частей. Но у них, как мы видели, у каждой была своя нумерация, начинающаяся на первой странице и завершающаяся на последней, где находится конец части. Общий счет трех предыдущих частей должен был бы быть больше намного, цифры следовали бы не сотые, а трехсотые…

Быть может, перед нами нумерация рукописи, начатой в 1925 году, когда автор, по его словам, написал «шесть – восемь печатных листов» (размеры рукописи 1925 года в разное время назывались Шолоховым по-разному)?

Однако все на самом деле гораздо проще. Судя по тому, что номера идут не последовательно, а вразброс, располагаются как попало, сверху страниц, снизу, можно утверждать, что Михаил Шолохов заранее пронумеровал листы, которые использовал для других своих сочинений, рассказов и повестей.

Эти пронумерованные загодя листы пошли на черновик четвертой части «Тихого Дона». Когда автор сочинял, то брал их из стопки машинально, не обращая внимания на нумерацию, этим и объясняется разнобой, непоследовательность цифр, расположение их «вниз головой», все то, что мы встречаем в рукописи. Внизу страниц следует убывающий ряд цифр: от 164 до 110….

В III главе, где описываются бои, которые вели русские войска, называются многие полки, принимавшие участие в сражениях мировой войны. Шолохов между строк мелкими буквами для себя делает пометки, как бы уточняя написанное, перепроверяя названия и номера полков:

«281 Новомосковский

282 Александровский

284 Венгровский».

Последний – 284-й Венгровский полк – фигурирует в тексте главы, а 281-й и 282-й полки автор не «задействовал».

На 19 странице рукописи исследователя ждет загадка еще более неожиданная и труднообъяснимая, чем нумерация трехзначными цифрами.

На полях этой страницы синим карандашом написана цифра 26, рядом – к ней относящийся знак «х». Поначалу мне показалось, что таким образом проставлена дата 26.Х, то есть 26 октября. Но тут же эту версию отбросил, потому что в ноябре 1928 года эта рукопись уже была обнародована в журнале «Октябрь».

Внимательно смотрю страницу: нет ли на ней еще каких-нибудь обозначений бледно-синим карандашом? И вижу, что знак «х» дублируется в тексте перед словами «казачина Борщев». А что, если таким образом Михаил Шолохов нумерует действующих лиц романа?

Вспомнилось прочитанное в книге историка С. Н. Семанова «“Тихий Дон” – литература и история» замечание, относящееся к хронологии событий в романе:

«Как показал анализ текста, хронология событий в романе М. Шолохова необычайно стройна, необычайно даже для классических произведений мировой литературы. Специальное исследование позволило установить некую общую временную сетку, которая покрывает всю ткань романа. По этим временным осям можно точно определить такие сюжетные детали, как год рождения Аксиньи, время призыва Григория на военную службу, дату смерти Пантелея Прокофьевича и т. д. и т. п.».

Не было ли у Михаила Шолохова некой таблицы, где он располагал под номерами всех упоминаемых в романе (даже одним словом) действующих лиц, а их сотни, проинвентаризовав таким образом свое большое многолюдное хозяйство, используя эту таблицу для избежания повторов, неточностей, ошибок и решения других авторских задач?

Смотрю следующие страницы. Знака «27х» не нахожу.

Знак «25х» попадается вскоре на полях 21 страницы напротив слов: «Ить это Валет? – спросил его шагавший позади Прохор Шамиль».

Еле заметно синим карандашом знак «х» помечен перед именем Валет. Значит, подтверждается догадка, и казак Валет имел номер 28?

Знак «29х» вижу на следующей странице на полях против фразы: «Тот сидел на брошенной кем-то катушке проволоки, рассказывал об убитом в прошлый понедельник генерале Копыловском…». Знак х в строчках перед словом «об убитом» недвусмысленно относится к генералу Копыловскому. Значит, и здесь № 29 пронумеровано еще одно эпизодическое, лишь названное в романе лицо. Казалось бы, ключ найден, можно утверждать, что у Шолохова, кроме упомянутой сетки координат времени, еще была таблица, где пронумерованы все без исключения герои, даже безымянные.

Знак «30х» находится на полях напротив слов: «Сотня шла в нескольких шагах от трупов. От них уже тек тяжкий, сладковатый запах мертвечины. Командир сотни остановил казаков». Значок х в строке не помечен. Вероятно, что «30 х» относится к безымянному командиру сотни.

Знаков «31х», «32х», «33х» на полях нет. Счет идет сразу с «34х». Этим знаком помечен также безымянный персонаж, на какое-то мгновение появляющийся в картине романа. «Рослый, широкоплечий парень, он лежал, вольно откинув голову, с лицом, измазанным при падении клейкой грязью, с изъеденными газом разжиженными глазами; из стиснутых зубов его черным глянцевитым бруском торчал пухлый мясистый язык». Среди этих строк значок «х» помечен после слов «стиснутых зубов», он, бесспорно, относится к промелькнувшему на страницах этой главы неназванному убитому русскому солдату 256-го пехотного полка.

Этот же знак «34х» повторяется на полях следующей страницы, где описывается другой, не русский, а немецкий солдат, пленный. В данном случае х перед словами: «…спросил немец, шагнув из землянки и ленивым движением плеча поправляя накинутую внапашку шинель».

На этих страницах русский текст перемежается с немецким текстом. Михаил Шолохов этого языка не знал, поэтому там, где следовало быть словам на немецком языке, оставлял место незаполненное, а на полях делал обозначение: «1 стр.», «3 стр.» и так далее, давая знать, что при переписке (перепечатке) набело следует оставить пробел в одну, три и так далее строк.

Знаки на полях вновь появляются в IV главе, начиная с «42х». Эта цифра и буква стоят напротив текста, описывающего переживания Григория Мелехова. Выйдя из прокуренной смрадной землянки, пробирается он в лес, чтобы подышать свежим воздухом, и здесь увидел звездное небо, вспомнил Аксинью.

«43х» – нет.

Также не ясно значение «44х». Это обозначение – на полях страницы, где рассказывается о Григории Мелехове: «Под Равой-Русской со взводом казаков в июле 1915 года отбивает казачью батарею, захваченную австрийцами. Там же во время боя заходит в тыл противника, открывает огонь из ручного пулемета, обращая наступление австрийцев в бегство». А» здесь помечен перед словами «открывает огонь»… Конечно же, под знаком «44х» Григорий Мелехов, действующее лицо № 1, быть никак не может. Кто тогда? Упоминаемые далее австрийцы?

Со знаком «45х» все обстоит проще: он относится в следующем абзаце к австрийскому офицеру, захваченному в плен Григорием Мелеховым.

Непонятно только, почему точно такой знак «45х» появляется там, где действующие лица – Степан Астахов и брат Григория – Петр Мелехов. «Григорий мельком видел похудевшего брата, чисто выбритого Степана и других казаков-однохуторянцев». В этом случае х следует за словом «брат» перед «чисто выбритым Степаном».

Сразу два знака «46х» и «47х» встречаются на странице, где рассказывается о боях Григория в мае 1916 года. «…В мае полк вместе с остальными частями брусиловской армии прорвал у Луцка фронт, каруселил в тылу, бил и сам принимал удары. Под Львовом Григорий самовольно увлек сотню в атаку, отбил австрийскую гаубичную батарею вместе с прислугой. Через месяц ночью как-то плыл через Буг за “языком”. Сбил с ног стоявшего на посту часового, и он, здоровый коренастый немец, долго кружил повисшего на нем полуголого Григория, порывался кричать и никак не хотел, чтобы его связали».

Туг один «х» стоит перед словом «полк», а второй знак относится скорее всего (в строчке его нет) к захваченному Григорием «языку», пленному часовому.

Последний раз на полях четвертой главы рукописи возникает «48х». Им зашифрован, возможно, казак Чубатый, однополчанин Григория. «…Со времени первой ссоры в 1914 году между ними не было стычек, и влияние Чубатого явно сказывалось на характере и психике Григория». Здесь в строчках «х» встречается перед пятым словом фразы.

Еще один загадочный знак возникает на полях главы XIII, где описываются события, происходившие в Ставке накануне мятежа генерала Корнилова. Перед двумя абзацами, а в них действующими лицами выступают два мятежных генерала – Корнилов и Лукомский – нарисованы кружки, в каждом из них начертан в виде дроби некий символ. В его числителе римская цифра III, а в знаменателе – малая буква «б». Что скрывается за этой буквой – белые, белогвардейцы? Что за цифрой III? Не знаю, но думаю, что и это не случайные, а какие-то условные обозначения писателя, позволявшие ему расставить на своих местах сотни действующих лиц эпопеи.

Как ни трудно шла четвертая часть, что видно по многочисленной правке рукописи, явному ухудшению почерка, как ни мучительно было «взнуздывать фантазию», когда приходилось сочинять картины историко-документальные, тем не менее, главы именно четвертой части ни разу не меняли места и нумерации, ни разу не перенумеровывались их страницы, как это было в предыдущих частях, чья композиция складывалась не сразу, перестраивалась на ходу.

Это объясняется только тем, что автор, как известно, имел время продумать четвертую часть, ее план, начиная с 1925 года, поскольку начал «Тихий Дон» с событий именно четвертой части. По этой же причине – детальной продуманности – на полях черновиков встречаются всего два редакторских замечания Михаила Шолохова.

В черновике IX главы первая такая запись, сделанная по всему полю страницы: «Исправить Черновцы, (заменить) время присяги Вр. прав. (Временному правительству. – Л.К.). Еще раньше – Вр. ком. Гос. думы» (Временного комитета Государственной думы. – Л.К.).

Замечание это относится к VIII главе, где описывается отречение царя:

«Здесь же, на станции, спустя несколько дней присягали Временному правительству, ходили на митинги, собираясь большими земляческими группами, держались обособленно от солдат, наводнивших станцию».

Это замечание Шолохова еще раз показывает, как предельно точен был молодой писатель к любой, самой незначительной исторической детали, понимая всю ответственность как летописца мировой войны, революции и гражданской войны. Свою задачу он решил с блеском. Проходят годы, все больше появляется научных трудов, посвященных истории этих великих событий. И все они нисколько не опровергают роман, наоборот, каждое новое исследование подчеркивает поразительную историчность «Тихого Дона».

«Кропотливая работа автора «Тихого Дона» над сбором исторического материала безусловна и очевидна, однако объяснение беспримерного по глубине историзма следует искать в биографии писателя. М. Шолохов сам был не только очевидцем описываемых событий (подобно Льву Толстому в «Хаджи Мурате»), но был – и это следует особо подчеркнуть – земляком своих героев, он жил их жизнью, он был плоть от их плоти и кость от их кости», – делает вывод в книге ««Тихий Дон» – литература и история» С.Н. Семанов.

Историками установлены многие документальные источники, которыми пользовался писатель. Современников, друзей и знакомых Михаила Шолохова поражало великолепное знание им первоисточников, в частности трудов В. И. Ленина.

Анализируя «Тихий Дон», С.Н. Семанов, отмечая «грандиозный историзм» романа, пишет:

«В «Тихом Доне» удалось обнаружить несколько описок и фактических неточностей. О некоторых уже говорилось, можно прибавить еще несколько. Сергей Платонович держит деньги в Волга-Камском банке – правильное название тут Волжско-Камский. Среди приближенных Корнилова упомянут Зазойно – на самом деле фамилия этого темного авантюриста была Завойко. Бунчук читал офицерам статью В. И. Ленина, напечатанную в газете, Листницкий подсмотрел название «Коммунист», а в действительности цитируемая статья была напечатана в газете «Социал-демократ»…».

Хочу сказать, что список неточностей, которые историки обнаружили у писателя, должен быть уменьшен. Я уже приводил первоначальный вариант первой главы, где Бунчук цитирует офицерам статью Ленина. Вспомним: Михаил Александрович в том фрагменте не только правильно назвал источник цитаты, но даже указал номер газеты «Социал-демократ». Возможно, что искажение в названии допущено автором сознательно, как он это иногда практиковал, сообразуясь с невежеством, предрассудками, психологией своих героев. Не исключено, что в сознании махрового монархиста название «Социал-демократ» трансформировалось в более понятное для представителей его класса слово «коммунист».

Говоря о неточностях, вкравшихся в текст романа, хочу привести выдержку из беседы Михаила Шолохова, состоявшейся в Швеции со студентами.

«…Мне приходилось изучать материалы по истории гражданской войны двусторонним образом: кроме личных наблюдений и личных впечатлений, естественно, я пользовался архивами – нашими советскими архивами, но чтобы не попасть впросак, использовал и материалы зарубежные, в частности «Очерки Русской Смуты» генерала Деникина, воспоминания генерала Краснова, бывшего донского атамана, и массу других повременных изданий, которые выходили во Франции и Англии, вообще всюду за рубежом… Так вот, рисуя эвакуацию Донской армии, я упомянул, что на рейде стоял английский линкор «Император Индии». И, наивно полагая, что он оснащен примерно так же, как наши линкоры, я поинтересовался, порылся в литературе, а потом написал ничтоже сумняшеся, что линкор дал бортовой залп из двенадцатидюймовых орудий… Спустя два года я получаю письмо из Севастополя, кажется, от бывшего офицера царского флота, капитана первого ранга, который пишет: «Вы допустили ошибку: «Император Индии» – английский линкор, бывший на вооружении в Британии, был оснащен не двенадцатидюймовыми орудиями, а восьмидюймовыми. Потрудитесь исправить». Что и было сделано при очередном издании романа».

В рукописи черновика встречается один лист со страницами 43 и 44, переписанный рукой помощника.

На последней, 127 странице, уместилось всего одиннадцать строк. Михаил Шолохов поставил точку в предложении, где Млечный Путь представал в его воображении наборным казачьим поясом-чеканом.

Вслед за этим идут слова:

«Конец четвертой части».

Рукопись, однако, на них не кончается. Далее под ними следует приписка: «Каледин в хуторе».

К чему она относится? Завершая четвертую часть «Тихого Дона», Шолохов в мыслях был уже в следующей, пятой части, где намеревался показать пребывание генерала Каледина в хуторе Татарском, на Дону.

Как все предыдущие черновики, этот также «отбеливался». Но беловик сохранился не полностью, в нем главы с конца VII по XIII. Они переписывались помощником.

Две страницы – 63, 64 беловика – переписывались Михаилом Шолоховым. Текст начинается со слов: «А чума его знает: может, постарел трошки. Жена двойню родила…», заканчивается на словах: «…приказ о возвращении на фронт встречен был открытым ропотом».

Текст беловика на 65 странице идет со слов: «Вторая сотня отказалась было ехать, казаки не разрешили прицепить к составу паровоз…». В верхнем правом углу страницы 63 поставлен знак «в 3», обведенный кружном.

На 68 странице беловика, где цитируются слова казачьих песен, Шолохов взялся за перо сам. Песен три. Одна из них в публикациях романа выглядит так:

В рукописи, на первый взгляд, все точно так же. Те же слова.

Только четвертая строка этой песни у автора дается в такой редакции:

На первый взгляд редакторская правка никак не повлияла на восприятие текста. Многоточие поставлено на место бранного слова, как принято в таких случаях. Михаил Шолохов, однако, перед многоточием обозначил первую букву этого слова и тем самым ставил все на свое место, давал ответ на вопрос, точный и в то же время корректный, никак не нарушающий ни правил приличия, ни законов беллетристики. Редакторы же, убрав одну только букву «м», оказывали читателю плохую услугу. Каждый, дойдя до многоточия, повинуясь чувству любопытства, мысленно пытается восполнить пробел. И, не зная казачьей песни, естественно, предполагает то, чего на самом деле не было. При правке торжествовало не целомудрие, достигается результат прямо противоположный, пробуждая нездоровый интерес и выдумки.

Беловик обрывается на странице 92.

* * *

Подведем итог.

В Москве, в архиве, сохранилось 125 шолоховских страниц черновика и 2 страницы беловика четвертой части «Тихого Дона», в сумме – 127 страниц.

Сохранилось также 28 страниц беловика, написанных рукой помощника.

Однако это далеко не все, что относится к рукописи четвертой части романа…

* * *

Есть в папках с рукописями Михаила Шолохова страницы особого рода, их можно, в отличие от черновиков и беловиков романа, назвать черновыми заготовками. Это пять точно таких листов, на каких писатель сочинял «Тихий Дон». Девять страниц не пронумерованы. Десятая является 73 страницей черновика четвертой части, которую автор не дописал и, как явствует из его пометки, решив «переделать», изъял из рукописи. Этот лист с оборванным верхним краем он использовал для разных записей.

Все эти черновые заготовки относятся к четвертой части романа, о чем говорит содержание их текста.

Но сразу возникает много вопросов: какую роль играли эти черновики, не с них ли начиналось сочинение глав, не они ли являются истоком шолоховского могучего творческого потока? Стали ли все эта черновики в конечном итоге беловиками, вошли ли в роман, к каким именно главам относятся сохранившиеся отрывки? Хотелось бы знать, в какое время сочинялись эти страницы, наконец, в какой последовательности они появились на свет.

Среди прозаических и стихотворных строк бросались в глаза цифры глав и страниц с относящимися к ним фамилиями действующих лиц и названиями. Записи такого рода нигде прежде не встречались. Что означают эти цифры и слова, не являются ли они неким планом, которому следовал писатель? Если это так, то как соотносится план с текстом романа?

На десяти страницах черновиков предстают записи двоякого рода: очевидные и требующие расшифровки. К очевидным относятся вставки. Они, как обычно, помечены писателем применяемым им в рукописях значком «х» с последующими пометками: «Вставка № 1», «Вст. № 2» и так далее.

Рядом с прозой соседствуют стихи казачьей песни.

На страницах разбросаны отдельные абзацы, предложения, фразы, среди которых есть начатые и оборванные на полуслове. По содержанию это отдельные эпизоды, сцены, диалоги, краткие характеристики персонажей.

Есть также записи случайные, не имеющие отношения к роману, какие появлялись у писателя в те минуты, когда он занимался опробованием нового пера.

Все десять черновых страниц можно отнести к материалам творческой лаборатории писателя, к той самой заветной кладовой, куда дверь всегда была закрыта для посторонних, даже для самых близких друзей.

Начнем с листа, что показался мне самым простым для разгадывания – на нем с одной стороны случайные записи: какие-то примитивные рисунки, адреса, отдельные строки, а на обратной стороне листа записана казачья песня. Если она попала в роман, ее обнаружить можно гораздо быстрее, чем строки прозаические…

Что же это за «случайные записи»?

Первая сверху: «Проба карандаша».

В середине страницы, которой я дал условный номер 1, читаю шолоховский адрес двадцатых годов:

«Ст. Вешенская

Северо-Кавказский край

Шолохову

Михаилу Александровичу».

Вокруг этого адреса Шолохов, опробуя перо и карандаш, раз десять расписался на разный манер. Несколько раз написал свою фамилию – Шолохов – без инициала, несколько раз с инициалом, поставленным раздельно от фамилии, поупражнялся также в написании инициала и фамилии слитно.

Затем перешел на фамилии, имена родных и близких:

«бывшая Громославская Мария Петровна Шолохова».

«Мария»

«Анна»

«Светлана Шолохова»

«Стасевич Алексей Михайлович».

В правом нижнем углу страницы, не исключено, что рукой ребенка, возможно, Светланы Шолоховой, нарисованы неровные круги с точками, обозначающими глаза и нос. В левом углу высокий столбец парных цифр, не похожий на подсчет глав и страниц, поскольку двузначные числа столбцов намного превышают число глав и число страниц в одной главе, например, 48–80, 26–15.

Запись эту мне расшифровать не удалось.

Еще одна случайная запись: «Дорогой Микиташечка! Я вас очень люблю». По-видимому, шутливая фраза, не относящаяся к «Тихому Дону».

А вот в верхнем правом углу фраза серьезная, относящаяся к роману: «Словно всю жизнь пытался и не мог понять далекий призрачный мотив». Откуда она?

В другом углу страницы читаю: «В армиях вызревал гнев, плавился и вскипал, как вода в роднике, выметываемая ключами».

И еще две записи:

«Маленький, изящно одетый член городской думы, по профессии пр. пов., на долю которого выпало встречать казаков…».

«Член городской думы по профессии пр. пов., на долю которого выпало встречать казаков…»

Теперь читаю записи на другой стороне листа, которую условно обозначаю № 2.

На ней другой вариант уже знакомой фразы о том, кому пришлось встречать казаков в Петрограде.

«Маленький, изящно одетый представитель, на долю которого выпало встречать казаков…»

Эти строки Шолохов перечеркнул, на прочитанной нами странице, где «представитель» в чине «присяжного поверенного». В «Тихом Доне» мы встречаемся с ним на недолгое время в Х главе четвертой части романа, где описывается, как есаул Листницкий размещал сотню в отведенном ей приспособленном под казарму торговом помещении:

«Удовлетворенный осмотром, он в сопровождении маленького изящно одетого представителя городского управления, на долю которого выпало встречать казаков, направился к выходу во двор…»

В этой же главе нахожу абзац, куда легла впервые появившаяся в черновом листе фраза о гневе армий.

«…армии по-разному встречали временного правителя республики Керенского и, понукаемые его истерическими криками, спотыкались в июньском наступлении; в армиях вызревший гнев плавился и вскипал, как вода в роднике, выметываемая глубинными ключами».

Вот с этого и начал я разгадывать загадки, представшие на ненумерованных страницах черновых заготовок.

Эта страница таила много интересного. На ней видишь, как рождалась еще одна фраза из Х главы:

«…разглядывая рисунок, тот так покраснел, что…».

«Тому кровь кинулась в лицо. Казалось, что вот-вот она густо поползет по снежно-белому воротничку сорочки».

И еще одна запись:

«Тот подпрыгнул, разглядывая рисунок расторопно-мышастыми глазами, страшно засопел по…».

Искать, куда пошли эти маленькие заготовки, долго не пришлось. Они оказались все в той же Х главе, в эпизоде, где Листницкий во время осмотра помещения увидал на стене самодельный рисунок: оскаленную собачью морду и метлу, символ опричнины, – рисунок, оставленный кем-то из петроградских рабочих, ремонтировавших здание для непрошеных гостей-казаков.

«– Что это? – подрожав бровями, спросил Листницкий у сопровождавшего его представителя.

Тот обежал рисунок расторопно-мышастыми глазами, страшно засопел. Кровь так густо кинулась ему в лицо, что даже крахмальный воротничок сорочки словно порозовел на нем…»

На этой стороне листа Шолохов также несколько раз написал:

«Проба пера».

И расписался.

Начал крупными буквами было писать, по-видимому, название романа – «Тихий…», но не закончил.

Под этим словом – стихотворные строки казачьей песни.

Эти две последние строки автор зачеркнул.

Далее продолжил:

Третий, забивая голос второго, верещал несуразно тонко скороговоркой:

Из авторского замечания между строк песни видно, что перед нами отрывок из главы, где в который раз описывается, как мастерски поют казаки свои песни.

Полистав четвертую часть романа, быстро нахожу, что процитированная песня попала в VIII главу, где она приводится с некоторыми изменениями и дополнениями. Создается впечатление, что Михаил Шолохов не просто цитировал услышанную им когда-то песню, а создавал свой вариант. В романе (публикуемом тексте) черновые строки выглядят так:

Второй, заливая голос первого, верещал несуразно тонкой скороговоркой:

* * *

Теперь настал черед сообщить читателям: лист № 1–2 с одного левого верхнего края надорван. В правом верхнем углу цифра 73. Это страница из черновика четвертой части. На ней сохранилось свыше двадцати строк.

Поскольку край надорван, то первые строки читаются так:

«…шихся вчерашней демонстрацией, разьез-

… рыжие казачьи кони по мощеным

…по льду. Косые

… всадников настороженно-опасливо. В центре

… лощеная публика, наводнившая тротуары,

… встречала разъезд радостным гулом.

Люди в котелках и соломенных шляпках хватались за стремена, мочились теплой слюной, отрыгивали животной радостью.

– Избавители!.. Казачки! Донцы!.. Уррра-ааа донцам!.. Да здравствуют блюстители законности! – В пригоршни казакам – папиросы, сладости. Под провонявшие потом ремни уздечек женские руки любовно затыкали цветы… На окраинах, в переулках, возле лобастых фабричных корпусов – иное: ненавидящие глаза, плотно сомкнутые губы, неуверенная походка навстречу, а сзади горячий свист, крики:

– Стыдно!.. Опричники!.. Холуи буржуйские! Гады!..

И офицеры, водившие разъезды на окраинах, уже не тянули к козырькам затянутые в перчатки руки, а тем же травленым взглядом шныряли по бокам. Чаще проведывали пальцы желтые револьверные кобуры. По-разному встречала столица казаков».

Вслед за этими строчками следует неожиданное шолоховское решение: «Переделать».

Этим приговором была решена судьба не только сцены – въезд казаков в Петроград, но и страницы с текстом этой сцены. Страницу черновика № 73 автор изъял из рукописи и пустил на «пробы пера» разные записи, вставки, дополнения, которые мы сейчас процитировали.

Переделывать сцену въезда казаков в столицу не стал. В романе от нее осталось несколько строк:

«Эшелоны полка потянулись в Петроград. Седьмого июля копыта казачьих коней уже цокали по одетым, в торцевую чешую улицам столицы».

Вот что хотелось бы сообщить о листе, условно пронумерованном № 1–2.

Перечитав текст других черновых заготовок, я пришел к выводу, что условную нумерацию можно считать безусловной, потому что именно лист с оборванным краем был на самом деле заполнен текстами М. А. Шолохова первым. На всех других листах тексты относятся к главам более поздним, нежели VIII и X.

Какую из страниц можно обозначить № 3? Загадка решилась тогда, когда на одной из них я увидел несколько строк, слово в слово повторяющих процитированный выше отрывок из текста романа.

«Тот обежал рисунок расторопно-мышастыми глазами, страшно засопел, кровь так густо кинулась ему в лицо, что даже крахмальный воротник сорочки словно порозовел на нем».

Это оказался еще один – окончательный – вариант строк, рожденных на листе с оборванным краем. Естественно, что появиться он мог позднее, и, стало быть, страницу с этим текстом с полным правом можно положить в папке рукописей следом за листом № 1–2.

Установив это, я принялся дальше читать текст страницы № 3. Именно на ней оказались строки особого рода, прежде не встречавшиеся, заставившие поволноваться. Их расшифровка доставила большую радость. И вот почему.

Писатели создают планы романов по-разному. Кто подробно разрабатывает сюжет, занося его на страницы, кто коротко… Сохранившиеся среди черновых записей несколько строк, состоящие из двух десятков цифр и десятка слов – фамилий персонажей и названий места действия, – не что иное, как план Михаила Шолохова, появившийся на ненумерованных страницах в процессе работы над четвертой частью «Тихого Дона» после того, как автором было написано свыше семидесяти страниц рукописи, состоящей, как нам известно, из 127 страниц.

Вот этот план.

«Гл. 12 – 4 стр.

13 – 12 Корнилов Боярышкин

14 – 8

15—6 Бунчук

16 – 5 Корнилов

17– б Кошевой, Чубатый

18 – 4 Листннцкий в Зимнем

19– 5 Каледин в х. (хуторе – Л. К.) Татарском. 12 п. (полк. – Л.К.) приходит…

55 стр. 34

82+91

137 125»

На первый взгляд, может показаться, что перед нами авторский подсчет страниц. Но это не простой итог. Это прикидка того, что автор намеревался сочинить, и сжатый план 8 глав.

Доказательства, как говорится, налицо.

Имена персонажей и обозначенные эпизоды, как, например, «Листницкий в Зимнем», бесспорно, указывают, во-первых, что вся запись относится к четвертой части романа. Во-вторых, в пользу того, что перед нами план, говорят и другие сопоставления этой записи и текста романа.

Действительно, о генерале Корнилове речь идет в 13 и 14 главах четвертой части.

Но вот в 15 главе Бунчук не появляется, как рассчитывал автор. Здесь на передний план выходит другой большевик – Иван Алексеевич. Как раз в этой главе описываются те самые эпизоды, с которых Михаил Шолохов начал роман осенью 1925 года.

Большевик хорунжий Илья Бунчук, дезертировавший из полка в самом начале четвертой части романа, становится действующим лицом только в XVII главе, где казаки, снятые с фронта, по дороге в Петроград прибывают в Нарву.

Михаил Кошевой и Чубатый, что некогда показал Григорию Мелехову «баклановский удар», фигурируют не в XVII главе, как планировалось, а только в заключительной XXI главе.

Евгений Листницкий описывается в Зимнем дворце позже, чем предполагалось, в XIX главе. Она начинается со слов: «В последних числах октября рано утром есаул Листницкий получил распоряжение от командира полка – с сотней в пешем строю явиться на Дворцовую площадь».

Атаман Каледин не появился в Татарском до самого конца четвертой части. О его посещении хутора мы узнаем в XIII главе пятой части «Тихого Дона» из рассказа Пантелея Прокофьевича, после того, как состоялась его долгожданная встреча с сыном Григорием. По дороге домой отец сообщил, споря с сыном:

«– Ты мне не толкуй! Был у нас по осени Каледин на хуторе! Сбор был на майдане, он на стол влез, гутарил со стариками и предсказал, как по Библии, что придут мужики, война будет, и ежели будем мы туды-сюды шататься, заберут все и начнут заселять область. Он ишо в то время знал, что будет война».

Набросав примерный план, Михаил Шолохов произвел подсчет страниц. Выходило, что 12–19 главы составят объем в 55 страниц. К ним он присовокупил 82 написанные страницы. Вышло 137 страниц.

В черновом варианте четвертой части фактически 127 страниц…

* * *

Особый интерес представляют разбросанные на этих десяти страницах отдельные вставки, эпизоды, части фраз, характеристики персонажей…

На странице № 3 на полях встречается несколько слов: «переговорив с тов. боль. и получив литературу».

В тексте романа находим их в XV главе, где рассказывается об Иване Алексеевиче:

«Еще летом пришлось ему побывать в Петрограде, в военной секции исполкома, куда посылала его сотня за советом по поводу возникшего с командиром сотни конфликта; поглядев работу исполкома, переговорив с несколькими товарищами-большевиками, подумал: “Обрастет этот костяк нашим рабочим мясом – вот это будет власть! Умри, Иван, а держись за нее, держись как дите за материну сиську”».

Вслед за планом и подсчетом страниц Шолохов написал сцену, вошедшую в Х главу: отъезд из Ставки свергнутого императора. Она предстает в восприятии Листницкого:

«Бледнея, с глубочайшей волнующей яркостью воскресил он в памяти февральский богатый красками исход дня, губернаторский дом в Могилеве, чугунную, запотевшую от мороза огорожу, и снег по ту сторону ее, испещренный червонными бликами низкого покрытого морозно-дымчатым флером солнца. За покатым овалом Днепра небо крашено лазурью, киноварью, ржавой позолотой, каждый штрих на горизонте так неосязаемо воздушен, что больно касаться взглядом. У выезда небольшая толпа из чинов Ставки, военных, штатских… Выезжающий крытый автомобиль, за стеклом, кажется, Дидерикс и царь, откинувшийся на спинку сиденья, обуглившееся лицо его с каким-то фиолетовым оттенком. По бледному лбу косой черный полукруг папахи, формы казачьей конвойной стражи.

Листницкий почти бежал мимо изумленно оглядывавшихся на него людей. В глазах его падала от края черной папахи царская рука, отдававшая честь, в ушах звенел бесшумный холостой ход отъезжающей машины и унизительное безмолвие толпы, молчанием провожавшей последнего императора…».

После приводимой характеристики «бывшего студента» Боярышника Шолохов крупными буквами карандашом сделал для себя пометку «Корнилов колеблется. Разговор с Калединым (гл. 14)».

Следом идут краткие характеристики:

«Борщев – длинный»,

«Захар Королев – весельчак (медвежиковатый, короткая шея)».

В XV главе мы встречаемся с Захаром Королевым:

«…Захар Королев, ехавший в одном ряду с Иванам Алексеевичем, приподнялся на стременах, закричал насмешливо:

– Эй вы, старцы слепые! Рази же так по-нашему играют? Вам под церквой с кружкой побираться, “Лазаря” играть. Песельники…

– А ну, заведи!

– Шея у него короткая, голосу негде помещаться…».

В этой же главе Борщев:

«Из огня да в полымю! – высказал долговязый Борщев общую для большинства мысль».

В другом месте этой же XV главы Захар Королев ведет себя, исходя из заданной характеристики:

«Захар Королев криво улыбался…».

Характеристиками Захара Королева и Борщева исчерпывается текст страницы № 3. Ее оборотную сторону с полным правом можно обозначить № 4.

* * *

Что расскажут записи на этой странице? Их три. Первая помечена знаком XI – это вставка из десяти рукописных строк, которыми Михаил Шолохов дополнил XIII главу.

«Лукомский внимательно смотрел на смуглое лицо Корнилова. Оно было непроницаемо, азиатски спокойно: по щекам, от носа к черствому рту, закрытому негустыми вислыми усами, привычно-знакомые кривые ниспадали морщины. Жесткое, строгое выражение лица нарушала лишь косичка волос, как-то по-ребячески трогательно спускавшаяся на лоб».

Вслед за первой вставкой следует вторая – х2, также дополнившая XIII главу.

«Прошу отдать распоряжение о перемещении конницы и срочно вызовите сюда командира 3-го корпуса генерала Крымова, а мы с вами подробно переговорим после возвращения из Петрограда. От вас, Александр Сергеевич, поверьте, я ничего не хочу скрыть, – подчеркнул Корнилов последнюю фразу и с живостью повернулся на стук в дверь. – Войдите.

Вошли комиссар при ставке Филоненко, с ним низкорослый белесый генерал. Лукомский поднялся, уходя, слышал, как на вопрос Филоненко Корнилов резко сказал:

– Сейчас у меня нет времени пересматривать дело генерала Миллера. Что? Да, я уезжаю.

Вернувшись от Корнилова, Лукомский долго стоял у окна, поглаживая седеющий клин бородки, задумчиво глядел, как в саду ветер зализывает густые вихры каштанов и волною гонит просвечивающую на солнце горбатую траву».

Наконец, на этой же странице вслед за двумя процитированными эпизодами следует текст, ставший в романе началом XIV главы. В ней рассказывается о встрече генерала Корнилова в Москве, куда к тому времени прибыл есаул Листницкий, ставший свидетелем пышной церемонии, устроенной генералу.

«За день до приезда Корнилова в Москву есаул Листницкий прибыл туда с особым поручением от предс. Совета Союза казачьих войск. Передав в штаб находившегося в Москве казачьего полка пакет, Листницкий узнал, что на завтра ожидается Корнилов.

Утром Листницкий был на вокзале.

В зале ожидания крутое месиво народа, военные преобладают. На перроне строится почетный караул. Зычный всплеск оркестра. Вскипевшая толпа подхватила и кинула Листницкого на перрон. Корнилов, в сопровождении нескольких военных, скупо улыбаясь, шел, густо облепленный толпой. Офицеры, взявшись за руки, образовали цепь, но их разметали. Какая-то полная рыдающая дама семенила сбоку Корнилова, стараясь прижаться губами к его руке. У вагона под оглушающий гул приветственных криков Корнилова подняли на руки и понесли. Листницкий…»

Здесь текст обрывается, и на этой странице № 4 Михаил Шолохов занимался «пробой пера». Внизу среди рукописных строк с описанием встречи Корнилова несколько раз автор написал: «Писатель Шолохов». И слово большими буквами – КОНЕЦ. И росчерки пера.

Где продолжение эпизода встречи генерала Корнилова? Нахожу его на другом листе, который, таким образом, можно пронумеровать № 5–6. Вслед за словами: «…подняли на руки и понесли. Листницкий…» – на следующей странице следовало: «…вышел из вагона…». В этом месте Михаил Шолохов не сразу нашел продолжение, зачеркнув слова «вышел из вагона», он сверху написал три строки, описав было, как навстречу Листницкому шла группа, среди которой есаул «угадал донского атамана Каледина». Но, неудовлетворенный этим текстом, зачеркнул строчки, создав далее сцену, которая вошла в XIV главу и следует теперь после слов: «Выбравшись из свалки, он увидел…».

Что же увидел Листницкий?

Цитирую: «…у вагона главнокомандующего строятся в две шеренги текинцы. Блещущая лаком стена вагона рябит, отражая их ярко-красные халаты. Корнилов, вышедший в сопровождении нескольких военных, начал обход почетного караула, депутаций от Союза георгиевских кавалеров, Союза офицеров армии и флота, Совета Союза казачьих войск.

Из числа лиц, представлявшихся Верховному, Листницкий узнал донского атамана Каледина и генерала Зайончковского, остальных называли по именам окружавшие его офицеры: «Кизляков, товарищ министра путей сообщения». – «Городской голова Руднев». – «Князь Трубецкой – начальник дипломатической канцелярии Ставки». – «Член Государственного Совета граф Мусин-Пушкин». – «Французский военный атташе полковник Кайо». – «Князь Голицын». – «Князь Мансырев», – звучали подобострастно почтительные голоса.

Листницкий видел, как приближавшегося к нему Корнилова осыпали цветами изысканно одетые дамы, густо стоящие вдоль платформы. Один розовый цветок повис, зацепившись венчиком за аксельбанты на мундире Корнилова. Он стряхнул его чуть смущенным нерешительным движением. Бородатый старик уралец, заикаясь, начал приветственное слово от имени двенадцати казачьих войск. Дослушать Листницкому не удалось, его оттеснили к стене, едва не порвали ремень шашки. После речи члена Государственной думы Родичева Корнилов вновь тронулся, густо облепленный толпой».

За этим периодом следуют три строчки, написанные скорописью, неразборчивые слова, смысл которых не поддается расшифровке.

За ними неизвестно к чему относящееся слово «Звучал…».

Текст эпизода из этой заготовки перешел весь в черновую рукопись, а оттуда практически без всякой правки в беловик романа, что еще раз свидетельствует, с какой высокой степенью совершенства сочинял Шолохов первоначальные варианты.

На этой же странице сочинен текст еще одной вставки, помеченной автором значком «Вст. № 2». Относится она не к XIV, а к XVII главе. Из этого обстоятельства (аналогичные нам встречались на предыдущих страницах) можно заключить, что ненумерованные листы использовались автором в то время, когда он занимался обычной для него «переработкой» вчерне завершенной рукописи всей части, в данном случае четвертой. По-видимому, только этим обстоятельством и можно объяснить, почему на одной странице рядом соседствуют эпизоды, в романе разделенные целыми главами.

Прежде чем перейти к черновикам XVII главы, хочу сказать, что среди заготовок есть лист, чьи полторы страницы занимает развернутый эпизод, который писатель сам для себя обозначил словами, уже встречавшимися нам:

«Корнилов колеблется. Разговор с Калединым (гл. 14)».

С одной стороны листа сверху знак «х» и цифра 1. На обороте цифра 2. Вставка отсюда практически без правки вошла в текст романа. Она начинается со слов:

«Примерно в этот же час, в Москве, в кулуарах Большого театра, во время перерыва в заседании членов Московского государственного совещания два генерала – один щуплый, с лицом монгола, другой плотный, с крепким посадом квадратной стриженной ежиком головы, с залысинами на гладко причесанных, чуть седеющих висках и плотно прижатыми хрящами ушей, уединившись, расхаживали по короткому отрезку паркета, вполголоса разговаривали…».

В этом эпизоде Корнилов не проявляет колебаний, он полон решимости добиться поставленной цели любой ценой.

«…Только при полной консолидации наших сил, сильнейшим моральным прессом мы сможем выжать из правительства уступки, а нет – тогда посмотрим. Я не задумаюсь обнажить фронт, пусть их вразумляют немцы!»

В этом эпизоде колеблется скорее Каледин, признавшийся Корнилову:

«– Нет у меня прежней веры в казака…».

Заканчивается вставка так: «По Дону, по Кубани, по Тереку, по Уралу, по Яику, по Уссури, по казачьим землям от грани до грани, от станичного юрта до другого, черной паутиной раскинулись с того дня нити большого заговора».

Яик – прежнее название Урала. Поэтому слово это в дальнейшем исчезло из текста, а в целом отрывок также практически без правки вошел в XIV главу.

Теперь о вставках-черновиках XVII главы. Значком «Вст. № 2х» помечена сцена встречи двух непримиримых врагов – хорунжего Бунчука и его бывшего однополчанина казачьего офицера Калмыкова. Эту сцену находим в середине главы, в том абзаце, что начинается со слов: «Вернулся к составу в восьмом часу».

Следующая в черновиках вставка:

«Шел, всем телом ощущая утреннюю тепловатую прохладу, смутно радуясь и вероятному успеху своей поездки, и солнцу, перелезавшему через ржавую крышу пакгауза, и музыкальному певучему тембру доносившегося откуда-то женского голоса. Перед зарей отзвенел дождь, буйный, проливной и короткий. Песчаная земля на путях была размыта, извилюжена следами крохотных ручейков, пресно пахла дождем и еще хранила на своей поверхности там, где втыкались дождевые капли, густой засев чуть подсохших крохотных ямочек – будто оспа изрябила ее.

Обходя состав, навстречу Бунчуку шел офицер в шинели и высоких, обляпанных грязью сапогах. Бунчук угадал есаула Калмыкова, чуть замедлил шаг, выжидая. Они сошлись. Калмыков остановился, холодно блеснул косыми горячими глазами.

– Хорунжий Бунчук? Ты на свободе? Прости, руки я тебе не подам, – он презрительно сжал губы, сунул руки в карманы шинели.

– Я и не собираюсь протягивать тебе руку, ты поспешил, – насмешливо отозвался Бунчук.

– Ты что же, спасаешь здесь шкуру? Или… приехал из Петрограда? Не от душки ли Керенского?

– Это что – допрос?

– Законное любопытство к судьбе некогда дезертировавшего сослуживца.

Бунчук, затаив усмешку, пожал плечами.

– Могу тебя успокоить, я приехал сюда не от Керенского.

– Но ведь вы же сейчас перед лицом надвигающейся опасности трогательно единитесь. Итак, все же, кто ты? Погон нет. Шинель солдатская…

Калмыков, шевеля ноздрями, презрительно, и сожалеючи, оглядел сутуловатую фигуру Бунчука.

– Политический коммивояжер? Угадал? – Не дожидаясь ответа, повернулся, размашисто зашагал».

После точки следовали другие, обведенные сверху и снизу густыми прямыми линиями, а потом перечеркнутые крест-накрест строки:

«– Ты по-прежнему блещешь присущим тебе офицерским остроумием, но меня обидеть трудно. А потом вообще не советую тебе наскакивать. Я ведь плебейских кровей. Вместо того, чтобы бросить тебе под ноги перчатку, просто могу искровенить твою благородную морду… Конфуз один выйдет.

Калмыков бледнел, шевелил ноздрями, не выдержав, захлебнулся шепотом:

– Подлец! Хам ты!.. Ты бежал с фронта, предатель! Что ты здесь делаешь? За сколько тебя купили, мерзавца? Большевик!».

Следовавшая следом за этим «Вст. № 3» содержит характеристику Калмыкова, которая практически стала смертным приговором, вынесенным Бунчуком этому офицеру, вскоре без суда и следствия приведенным им в исполнение у попавшей на последнем пути стенки.

«“Один из тех душителей революции, которых Корнилов посылал в Питер под предлогом изучать бомбометание. Значит, надежный корниловец. Ну, ладно”, – отрывочно подумал он, направляясь вместе с Дугиным к месту митинга».

Глядя на эту страницу черновика, видишь: образы и мысли теснились в голове писателя и ложились на чистый лист бумаги, нарушая последовательность повествования с тем, чтобы потом занять нужное место в написанных главах.

Вслед за характеристикой Калмыкова читаю отрывок, относящийся к Штокману и Ивану Алексеевичу.

«Обрабатывая его, думал в свое время Штокман Осип Давыдович: “Слезет с тебя, Иван, вот это дрянное национальное гнильцо, обшелушится, и будешь ты кусочком добротной человеческой стали, крупинкой в общем месиве нашей партии. А гнильцо обгорит, слезет. При выплавке неизбежно выгорает все ненужное”, – думал так и не ошибся: выварился Иван Алексеевич в собственных думках, выползней шкуркой слезло с него то, что называл Штокман “гнильцом”, и хотя и был он где-то вне партии, снаружи ее, но после ареста Штокмана он будто молодым побегом потянулся к ней, с болью переживал свое одиночество. Большевик из него выкристаллизовался надежный, прожженный прочной к старому ненавистью».

По всей вероятности, эти строки предназначались в главу XV, в то ее место, где Иван Алексеевич вспоминает своего первого наставника-большевика.

В публикуемых текстах «Тихого Дона» этого эпизода нет.

Затем писатель возвращается к драматической сцене самочинного расстрела Бунчуком Калмыкова. Чтобы обосновать преступный расстрел в глазах потрясенного, колебавшегося между большевиками и белогвардейцами казака Дугина, Бунчук объясняет ему, почему он пошел на столь решительный шаг:

«Таких, как Калмыков, давить, как гадюк, истреблять надо. И тех, кто слюнявится жалостью к ним, таких стрелять буду, понял? Чего ты слюни распустил? Сожмись! Злым будь! Калмыков, если бы его власть была, стрелял бы в нас, папироски изо рта не вынимая, а ты… Эх, мокрогубый!».

Этими решительными словами Шолохов дополнил первоначально короткий диалог Бунчука и Дугина:

«– Они нас или мы их!.. Середки нету. На кровь – кровью. Кто кого… Понял?».

Рядом с законченными эпизодами Шолохов записывает на листе № 7–8 несколько слов фразы: «путались в ходьбе, мешали одна другой большие в порыжелых сапогах ноги».

Затем следует уместившаяся в самом низу листа в пяти строчках такая сцена:

«На ближнем перекрестке стояли двое, видимо, солдаты. Один спрашивал тоненьким захлебывающимся голоском:

– А она что же?

– Осатанела, головой мотает, – басом ответил другой, и оба дружно расхохотались.

– Осатанела, говоришь? – плачущим, сквозь смех голосом снова спросил…».

Этот диалог в тексте романа я не нашел по той простой причине, что его там нет. Но с радостью нашел на листе черновика другой эпизод, появившийся вскоре в результате трансформации процитированной сцены, в которой участвуют два солдата. Тем самым определилось местоположение пятого листа, оказавшегося последним, № 9-10.

Вот эта сцена:

«На ближнем перекрестке, прижавшись друг к дружке, стояли солдат и женщина в белом, накинутом на плечи платке. Солдат обнимал женщину, притягивая ее к себе, что-то шептал, а она, откидывая голову, захлебывающимся голосом бормотала: “Не верю! Не верю!”. И приглушенно, молодо смеялась».

След этой сцены быстро находим в конце самой протяженной, насыщенной действием XVII главы, дополнения к которой сочинялись на густо исписанном листе черновика, где Шолохов своим красивым почерком написал: «Проба пера». Слова эти выглядят как заголовок ко всем следующим за ним отрывкам, дополнениям к этой главе. Затесался среди них вариант эпизода из XV главы, нам уже знакомый, в новом, отшлифованном виде.

Написав и зачеркнув слова: «Под влиянием Штокмана», Шолохов продолжил: «Обрабатывая его, думал в свое время Осип Давыдович Штокман: “Слезет с тебя вот это национальное гнильцо, обшелушится, и будешь ты куском добротной человеческой стали, крупинкой в общем месиве партии. А гнильцо обгорит, слезет, на выплавке неизбежно выгорает все, что не нужно”,– думал Осип Давыдович и не ошибся: упекли его в Сибирь, но, выварившись в (слово неразборчиво. – Л.К.) огне…».

И этих строк в романе нет. Далее читаем:

«Легкий сквозняк шевелил на столе бумаги, тек между створками раскрытого окна. Затуманенный и далекий взгляд Корнилова бродил где-то за Днепром по уводам и скатам, покрытым зеленой резной и охровой прожелтью луговин. Романовский проследил за направлением его взгляда и сам, незаметно вздохнув, перевел глаза на слюдяной блеск словно застекленного Днепра, на дальние поля, покрытые нежнейшей предосенней ретушью».

Этот эпизод автора не удовлетворил; перечеркнув приведенные строчки, он сочиняет другую замечательную вариацию на ту же тему. (В нем меньше правки, меньше зачеркнутых строк и слов, хотя и здесь они есть.)

«Легкий сквозняк шевелил на столе бумаги, тек между створок раскрытого окна. Затуманенный и далекий взгляд Корнилова бродил где-то за Днепром по ложбинистым уводам, искромсанным бронзовой прожелтенью луговин. Романовский проследил за направлением его взгляда и сам, неприметно вздохнув, перевел глаза на слюдяной глянец словно застекленного Днепра, на дымчатые поля Молдавии, покрытые нежнейшей предосенней ретушью».

Дивные образы теснят воображение писателя, слова самые неожиданные и яркие, не затертые и точные выстраиваются быстро в ряды его точеных строк, создавая словесные картины, напоминая о безграничной силе и красоте русского языка, демонстрируя редкостное искусство – живопись словом. Несмотря на то, что всеобщая образованность порождает все большее число людей, берущихся за перо, умеющих писать, однако ЖИВОПИСАТЬ умеют немногие, даже не все те, кто издает романы и повести…

Процитированный отрывок находим в конце главы XVI. Как видим, окончания двух глав оказались на одной странице, написанные, по всей видимости, в одно время. Перед нами все те же вставки к четвертой части «Тихого Дона», хотя и не всегда помеченные автором.

Еще один эпизод из XVII главы уместился на странице, сверху которой Шолохов написал «Проба пера». Это отрывок из диалога Ильи Бунчука и казака Чикамасова. Последний пытается узнать у пришедшего в расположение полка большевика, кто такой Ленин.

«Помолчав, тихонько спросил:

– А ты знаешь, Ленин – он из каких будет?

– Русский?

– Хо?

– Я тебе говорю.

– Нет, браток, ты видать, плохо об нем знаешь. Он из наших, донских казаков. Понял? Болтают, будто сельского он округа, станицы Великокняжеской батареец, оно и подходяща личность у нево, вроде калмыцкая али казачья. Скулья здоровые и опять же глаза…

– Откуда ты знаешь?

– Гуторили промеж себя казаки, слыхал.

– Нет, Чикамасов. Он – русский. Симбирской губернии рожак.

– Не. Не поверю. А очень даже просто не поверю. Пугач из казаков? А Степан Разин? А Ермак? То-то и оно. Все, какие беднющий народ на царей поднимали, все из казаков. А ты говоришь, Симбирской губернии. Даже обидно от тебя, Митрич, слухать такое.

Бунчук, улыбаясь, спросил:

– Так говорят, что казак?

– Как он и есть. Нашево брата не обманешь. Как на личность глазами кину – сразу познаю».

Написав эти строки, Шолохов уперся пером в нижний край листа и, не желая продолжать на обороте, решил уложиться на полях, стал писать по диагонали мелкими буквами:

«Диву даюсь я, и мы тут промеж себя до драки спорим, ежели он, Ленин, нашевский казак, батареец, то откуда он мог такую большую науку почерпнуть? Гутарют, будто он в германском плену обучался, как все науки прошел и зачал…».

Этот последний диалог Шолохов с трудом расположил на крохотном бумажном пространстве, с каждой опускающейся книзу строкой все более сужаясь в рамках полей так, что в крайнем ряду уместилось всего одно только слово.

Теперь рассмотрим последнюю из оставшихся страниц – № 10. Ее половину занял эпизод, относящийся к началу все той же XVII главы, повествующей о мятеже генерала Корнилова.

Начинается со слов: «28-го он получил из штаба Северного фронта копию следующей телеграммы…». Далее написан текст (с двумя документальными телеграммами), что с минимальной правкой (местоимение «он» заменено фамилией – Багратион) вошел в текст романа, включая слова:

«Багратион все же не решился идти походным порядком и отдал распоряжение о погрузке в вагоны штаба корпуса».

* * *

Итак, подходим к концу разбора черновых заготовок четвертой части «Тихого Дона». Остается рассмотреть небольшую сцену, заставившую автора несколько раз браться за перо.

Снова возвращается он к образу Бунчука, делая все более его многогранным, не укладывающимся в рамки стереотипов. Накануне решительных событий этот непримиримый революционер думает о судьбе чужой, казалось бы, ему неблизкой, не заслуживающей душевных переживаний:

«Вспомнил одну встречу: летний серенький вечер. Он идет по бульвару. На крайней у конца скамейке щуплая фигура девочки.

Улыбаясь с профессиональной заученностью… и встала, совсем по-детски, беспомощно и тяжко заплакала, сгорбившись, прижавшись головой к локтю Бунчука».

Этот вариант решительно перечеркнут, а под ним новый, обозначенный на полях «Вставка № 1».

«И вспомнил 12-летнюю Лушу, дочь убитого на войне петроградского рабочего-металлиста, приятеля, с которым некогда вместе работал в Туле («вспомнил ее такой, какой видел в последний раз, месяц назад, на бульварной скамейке». – Это предложение зачеркнуто. – Л.К.). Вечером шел по бульвару. Она, этот угловатый щуплый подросток, сидела на крайней скамье, ухарски раскинув тоненькие ноги. На увядшем лице ее – усталые глаза, горечь в углах накрашенных, удлиненных преждевременной зрелостью губ… «Не узнаете, дяденька?» – хрипло спросила она, непроизвольно улыбаясь с профессиональной заученностью, и встала, совсем по-детски беспомощно и горько заплакала, сгорбясь, прижимаясь головой к локтю Бунчука».

С небольшим дополнением («покуривая») и сокращением («непроизвольно») вошли эти строчки в текст романа.

По таким немногим сохранившимся черновикам видишь, в каком направлении работала мысль писателя, как становились полнокровнее и ярче его образы.

Еще раз перечитываю черновые страницы и в углу той, что с оборванным краем, обнаруживаю еще одну фразу:

«Словно всю жизнь пытался и не мог поймать далекий призрачный мотив…».

И подумалось: людская зависть и (ее оборотная сторона) клевета, последовательно и целеустремленно «пытались и не могли поймать» автора, стремясь очернить его имя. Почему я так подробно останавливаюсь на страницах с обрывками фраз, разрозненными эпизодами, вставками, цифрами подсчета страниц, наметками планов, с «пробами пера», подписями, рисунками?

Да потому, что все они – неоспоримые доказательства, что у нас в руках подлинник «Тихого Дона», написанный рукой Михаила Шолохова. Чем чернее черновики – тем светлее истина.

Держа в руках черновые заготовки, видишь полководца, распоряжавшегося своим войском…

Именно на этих страницах можно заглянуть в бездну творческого вулкана, пробудившегося осенью 1926 года в станице Вешенской. Тогда из души автора изверглась лава «Тихого Дона».

* * *

В обрывке плотной бумаги, в конце двадцатых годов рекламировавшей московскую потребительскую кооперацию с названиями улиц, адресами существовавших универмагов, завернута рукопись пятой части «Тихого Дона».

Беловик.

Как все прежние беловики, этот написан на хорошей плотной бумаге. Есть одно отличие. В верхнем углу на многих листах сохранился фирменный оттиск печати размером с двухкопеечную монету. В центре ее продавлен силуэт серпа и молота, в левом углу цифра – 5, по нижнему полю просматриваются четко, но не все, буквы какого-то слова «…говарада».

Этот беловик Михаилу Шолохову помогали переписать близкие. В рукописи 134 страницы. Восемь из них написаны рукой писателя. Это страницы 119–120, а также последние в рукописи, начиная с 129, кончая 134.

Запись обрывается на середине XXIV главы на словах: «Иногородние, в поселении станицы составлявшие треть жителей, вначале не хотели было идти, другие солдаты, ярые большевики за…».

В рукописи недостает завершающих XXV-XXIX глав пятой части.

Но и это – ценный документ шолоховского архива, поскольку все 134 страницы прочитаны автором, на многих из них сохранились следы его чистки, правки, дополнений.

Беловик пятой части «Тихого Дона» переписывался черными чернилами, правка выполнялась черными, красными, фиолетовыми…

Чаще всего она сводилась к замене одного слова другим, но какие это замены!

Было: «В конце зимы под Новочеркасском уже росли зачатки гражданской войны…».

Стало: «В конце зимы под Новочеркасском завязывались зачатки гражданской войны».

Сокращаются отдельные слова. Так, на второй странице рукописи в предложении: «Говорили про Максимку, что обзавелся он черт его знает где добытым конем невиданной уродливости» – зачеркнуты слова «черт его знает где добытым».

«Серебряной масти ремень» стал «серебряной шерсти ремень». На отдельных страницах насчитывается порой до десяти таких авторских вмешательств.

Описывая, как убивалась мать казака, оплакивавшая не вернувшегося с войны сына, как «причитала, мочила клейменую бязевую грязную рубаху слезами», Шолохов правит слово «мочила» на «узорила», ставя на тексте еще одну печать своей индивидуальности. Таких печатей множество на страницах беловика. Эта рукопись поможет текстологам подготовить академическое издание романа, убрав все наслоения, образовавшиеся во время многочисленных редактур, которым не всегда автор мог противостоять. Будучи святее папы римского, редакторы, порой заменив одно только слово, вносили в текст неточность, натянутость, искажали кристально чистое мировосприятие и мироощущение автора, придавали его словам примитивное верноподданническое выражение. Так случилось, например, при редактировании III главы, где начинается рассказ о формировании контрреволюционных сил на Дону, замысле белых генералов «развернуть и повести наступление на Советскую Россию». В таком виде, как цитируются эти строки мною, они приводятся в собрании сочинений М. А. Шолохова.

На первый взгляд, все в них точно, документально, в духе времени. Но в самом начале революции, накануне гражданской войны, словосочетание «Советская Россия» еще не сформировалось, более того, по правилам грамматики определение «советская» должно писаться с маленькой буквы. Действительно, в рукописи у Михаила Шолохова в тексте иная редакция: «…развернуть и повести наступление на осовеченную Россию». В данном контексте, поскольку в нем говорится о замысле белых генералов, это словосочетание с оттенком явной враждебности уместно, потому что в мыслях своих иначе чем «осовеченной» белые генералы Россию, где утвердилась власть большевиков, не представляли.

Иногда Шолохов, перечитывая беловик, сокращал некоторые строки. Так, в конце IV главы в публикациях романа читаем о большевике Бунчуке: «Уснул и не помнил как». На этом глава кончается. В рукописи конец главы читается так: «Уснул и не помнил, как Абрамсон тихонько, дергая плечо Бунчука, говорил:

– Послушайте, вечер уже. Это не есть правильный отдых.

– Отдохнул, отдохнул, встаю, – виновато говорил Бунчук».

В пятой части «Тихого Дона» Михаил Шолохов многие страницы посвящает большевику Бунчуку, члену партии с 1913 года, описывает его любовь к Анне Погудко, наперекор всем трагическим обстоятельствам возникшую и поднявшуюся до высоты самого сильного чувства. Страницы, посвященные Илье Бунчуку и Анне Погудко, можно поставить рядом со страницами «Тихого Дона» о любви главных героев. Не случайно при встрече с Анной «черные глаза ее, горевшие под пуховым платком, напомнили Григорию Аксинью».

На полях рукописи Шолохов оставил замечательные строки, которые отражают авторское отношение к Бунчуку и его любимой девушке. Они появились в том месте, где описывается, как Бунчук увидел девушку в вечернем свете. Есть в публикациях абзац, который завершается так:

«На приподнятой верхней губе темнел крохотный пушок, четче оттенял неяркую белизну кожи».

В рукописи после этих слов Шолохов на полях 21 страницы беловика написал:

«Волнующая созвучием гармония покоилась в каждой черте, в любом движении. Простая как сказка стояла перед ним девушка, в белых, серебряной чистоты зубах держала шпильки, дрожала тугой бровью, и казалось, вот-вот растает, как звук в сосновом бору на заре.

Волны восторга и густой ощутимой радости подняли Бунчука».

Вот такие сокровенные слова находил Шолохов для рассказа о любви двух молодых героев, русского и еврейки. По этому эпизоду и по другим в романе (например, сцене изнасилования девушки-еврейки казаками) каждый может убедиться в том, что миф об антисемитизме Шолохова не имеет никакого основания, как и миф о плагиате.

Наиболее отличается от оригинала беловика IX глава. Она невелика. В печатных текстах в ней всего 13 абзацев. В рукописи и того меньше – восемь. Вся эта глава – хроникально-документальная, по-видимому, поэтому столь лаконичная.

Начало IX главы – три абзаца, а также шестой и предпоследний абзацы сочинены позднее, в процессе работы над печатным текстом. В рукописи их нет.

Пришлось Шолохову «взнуздывать фантазию», чтобы полнее дать картину исторических событий, дополнить первоначальное повествование сообщением о переговорах между военно-революционным комитетом и представителями донского правительства. Более подробно изложены события, связанные с отношением Ленина и центральной власти к Дону, приведены слова Ленина, переданные по радио о том, что на Дону сорок шесть казачьих полков объявили себя правительством и воюют с Калединым, что Ленин принял казаков-фронтовиков в Смольном.

В этой главе в числе действующих лиц появился руководитель революционных донских казаков Подтелков, цитируется его речь.

Значительная правка встречается в XX главе, где описывается драматическая сцена интимных отношений между Бунчуком и Анной Погудко, решившей «любить со всей силой». А у Бунчука сил после службы в трибунале не осталось.

«– За что? За что судишь? Да, выгорел дотла!.. Даже на это не способен сейчас… Не болен… пойми, пойми! Опустошен я…»

В рукописи на этом монолог не кончался:

«– Мне стыдно… Я сам не знал этого, Анна!».

Последние две фразы Шолохов зачеркивает и заменяет одним междометием: «А-а-а-а…».

Изменил автор и следующий короткий абзац: «Он вскочил с койки, закурил. Долго, будто избитый, стоял у окна».

После правки читаем:

«Он глухо замычал, вскочил с койки, закурил. Долго, будто избитый, сутулился у окна».

В XXIV главе Шолохов из седьмого абзаца убрал семь строк.

Это последнее из его авторских вмешательств в сохранившихся рукописях «Тихого Дона».

«Компаньоном по торговле у Ивана Сергеевича Левочкина был Лиховидов Иван Викторович, казак хутора Нижне-Яблоновского, доводившийся Федору Лиховидову каким-то родственником. У него часто бывал шалый офицер, часто видели его в Каргине на белом тонкошерстном скакуне, по-лебединому косившему головой».

* * *

Вот и все доказательства того, что автором «Тихого Дона» является Михаил Шолохов.

Желающих увидеть создателем великого романа кого угодно, но только не истинного творца, не уменьшается. В Москве в «Новом мире» появилась монография А. Г. и С. Э. Макаровых, доказывающих пространно, что у романа другой автор. В Ростове по телевидению выступил давний опровергатель. В Иерусалиме появилась в журнале еще одна антишолоховская статья. Долго ли будут ломиться в открытую дверь?

В журнале «Вопросы литературы» дважды – в 1993 и 1994 годах – мне удалось напечатать свои статьи. Первый раз в выпуске I под названием «Рукописи «Тихого Дона»», второй раз в выпуске VI под заголовком «Черновики «Тихого Дона»». Их заметил в Принстоне, США профессор Герман Ермолаев и в Лондоне профессор Брайан Мэрфи, крупнейшие шолоховеды на Западе. В Москве высоко оценил мою работуу доктор филологических наук Виктор Петелин.

Моя книга поможет всем, кому дорог «Тихий Дон», узнать новое и о судьбе рукописей романа, и о его авторе, которому посчастливилось молодым создать в XX веке гениальное сочинение, стоящее в одном ряду с «Войной и миром», вершиной русской литературы XIX века. В 22 года начать публикацию на страницах толстого журнала в Москве первую книгу эпопеи! Возможно ли такое? Да, это факт.

Моя книга еще раз доказывает старую истину, правда всегда торжествует, какие бы горы лжи ни нагромождали на ее пути к людям.

Москва, март 2015 год