Глава X

1

Два с половиной года войны принесли неисчислимые бедствия и страдания народам всех воюющих стран. Однако в 1914–1916 г. г. на Россию пала главная тяжесть войны.

Русскую армию неоднократно бросали на выручку союзникам, которые берегли свои войска для будущих сражений. В армию было мобилизовано около 15 млн человек. Но по сравнению с армиями своих союзников и противников русская армия была хуже оснащена, и это приводило к огромным людским потерям. Но хотя к 1917 г. Россия потеряла убитыми 2 млн человек и раненными не менее 5 млн, говорить о поражении не приходится, ибо инициатива почти на всех фронтах переходит в руки русских.

И только волнения в Петрограде, стране и армии спасли противника.

Центральные державы ожидали спасения только с выходом России из строя, но этого выхода нельзя было уже добиться на полях сражений.

По словам У. Черчилля, «ни к одной нации рок не был так беспощаден, как к России. Ее корабль пошел ко дну, когда гавань была в виду; она уже претерпела бурю, когда наступила гибель. Все жертвы были уже принесены; работа была закончена». «Долгие отступления были кончены; голодовка была преодолена; вооружение протекало широкими потоками, более сильные, многочисленные, хорошо снабженные армии сторожили огромный фронт».

Но жребий брошен. Политическая осада, в которую все больше попадали Романовы и их ближайшее окружение, не могла пройти бесследно. Все то, что и раннее создавало в стране социальную напряженность, вызванную процессом модернизации, война умножила многократно. Николай не считал возможным проводить какие-либо реформы до конца войны. Он утверждал, что «русский народ по своему патриотизму понимает это и терпеливо подождет» и что «только отдельные группы населения обеих столиц желают волнений», чтобы осуществить чуждые народу собственные вожделения. Поэтому, если эти группы не прекратят своих подстрекательств, их «заставят успокоиться, хотя бы пришлось прибегнуть к репрессиям».

Выиграть время до конца войны – это было, пожалуй, главным. Победа, считал Николай, поднимет патриотический дух, изменит ситуацию, тогда и придет час нужных решений.

И совершенно очевидно, что уход от решения проблем, в конечном счете, был способен лишь обострить их. Недовольство и раздражение росло и слева, и справа. Лидер Земского союза, близкий к кадетам князь Львов с отчаянием взывал: «Ваше императорское величество! Обновите власть. Возложите тяжкое бремя ее на лиц, сильных доверием страны. Восстановите работу представителей народных… Откройте стране этот единственный путь к победе, загроможденный ложью старого порядка управления». Один из сторонников ушедшего в отставку министра внутренних дел Н. Маклакова, с которым правые связывали большие надежды, тоже в отчаянии писал: «Правые… страшно волнуются, стараются указать на опасность, но никто их не поддерживает, и крик их пропадает при полном невнимании к нему тех, кто наиболее заинтересован в сохранении исторических основ русской государственной жизни».

Буржуазная оппозиция тянула царя в свою сторону, правые – к себе, а он старался маневрировать. Результатом было стремительное падение престижа власти.

Царь действительно соответствовал эпохе сумерек и заката своего царствования. Его характер рассмотреть было нелегко: это был скрытный человек, по-видимому, владевший искусством не выдавать своих чувств и мыслей. Многим это казалось «странным, трагическим безразличием». Другие видели в нем безволие, слабость характера, которые он старался тщательно замаскировать. Этот царь, кажется, никогда не проявлял своей «царской воли» в традиционном российском представлении: не повышал голоса, не стучал кулаком по столу, не третировал министров и генералов. Он был хорошо воспитан и умел очаровывать. Если, писал лично знавший его генерал В. Гурко, он «и не умел повелевать другими, то собой он, наоборот, владел в полной степени». Версии, согласно которым Николай будто бы находился под безраздельным диктатом Распутина и еще более жены – Александры Федоровны, по меньшей мере весьма сомнительны. Имеются данные, свидетельствующие о скептическом отношении царя к Распутину. Было бы, вероятно, правильнее сказать, что он терпел его, считаясь в основном с болезненным состоянием своей супруги, твердо веровавшей в «нашего друга». Умел Николай осторожно освобождаться и от слишком назойливого давления царицы, если оно расходилось с его замыслами и намерениями.

Что-то верно подмеченное есть в политическом и личностном портрете последнего царя, нарисованном одним журналистом того времени: «Так, переступая с ноги на ногу, переваливаясь с боку на бок, то цепляясь за призрак самодержавия, то бросая корону к ногам Гучкова, то опасаясь истерики жены, то глядя в лицо смерти… брел он как сомнамбула навстречу своему року».

2

…В понедельник 20 февраля Николай II сообщил дворцовому коменданту, генералу В. Воейкову, что на среду назначает отъезд в Ставку, в Могилев.

Не жалуя Зимнего и Александровского дворцов, он любил Могилев, в общем-то, скромный губернаторский дом на берегу Днепра, где находилась Ставка Верховного главнокомандующего. Там было тихо и по-военному строго и четко. Точно назначенные доклады начальников штаба Ставки, генералов А. Алексеева или В. Гурко – он заменял Алексеева, когда тот был в отпуске и лечился в Крыму. Скромные обеды, прогулки, поездки в собор на молитву, вечернее чтение.

Нет, не дворцовая, а именно ставочная, походная жизнь была по нему, и он, как ни любил семью и детей, все же тайно ждал момента, когда надо будет отправляться в Могилев: там душа отдыхала, успокаивалась.

Воейков в осторожной форме заметил:

– Ваше Величество, на фронте сейчас затишье, а в Петрограде сейчас не спокойно.

– Что там?

– Из департамента полиции продолжают поступать данные о возможных забастовках и демонстрациях рабочих, о новых противоправительственных выступлениях в Думе. Не лучше ли еще задержаться в Царском Селе, как советует и министр внутренних дел А. Протопопов и императрица?

Все, о чем говорил Воейков, царь хорошо знал. Но у него были и другие сведения. Приверженцы монархических организаций заверили его, что «простой народ» – с ним, с царем, что протестует, бунтует и подстрекает главным образом «гнилой» Петербург со своей пресыщенной аристократией и интеллигенцией и что стране необходима не конституция, а крепкая самодержавная власть.

– Ехать необходимо, – сказал царь. – На этом настаивает генерал Алексеев, только что вернувшийся в Ставку после трехмесячного лечения и отдыха в Крыму. Его тревожит ход подготовки весеннего наступления, решенного на недавно закончившейся Петроградской конференции союзников. К тому же, по моему мнению, ничего серьезного здесь, в столице, не произойдет: революционными выступлениями запугивают уже давно.

В среду, 22 февраля, два царских литерных поезда медленно отошли от железнодорожной станции Царское Село. Шли обычным порядком. Всюду было спокойно. На станциях их приветствовало местное начальство, перроны были пустынны.

Стоя у окна вагона, Николай размышлял. Как он устал за эти два месяца. Ей-богу, все вокруг прямо сошли с ума. Все терзают его. И родственники, и великие князья, и Родзянко – председатель Думы. Князья все трусят, а этот пугает. Пугает революцией, а какая сейчас может быть революция? Тем более во время войны. Вот сама Дума подраспустилась – это верно. Он ее на два месяца прикрывал, но 14 февраля открыл – что-то нужно и разрешать. Иначе нельзя. Хотя Маклаков все пишет и пишет записки: «Распустите, Ваше Величество, Думу до конца войны». Каким хорошим министром внутренних дел был Маклаков! Жаль, что пришлось его уволить. Но нельзя перегибать палку, хоть и из лучших побуждений. И ведь какие правильные слова снова пишет: «Лишите Думу законодательных прав. Спасение Руси – в полном и неограниченном самодержавии. Вот завет наших предков!» Это было бы хорошо, да нельзя! Никак сейчас нельзя.

Царь внезапно встал, вытянулся, развел руками и вновь задумался.

За окном солнце клонилось к закату и нежным малиновым светом заливало снег. Лес то скрывал солнце, и тени от кустов и деревьев проносились по стеклу, то вновь выпускал низко над далеким черным силуэтом. Всюду были разлиты покой и тишина. И никто не знал и даже предположить не мог, что всего через 10–12 часов в Петрограде начнутся события, которые потом назовут революцией.

Да, именно тогда, 23 февраля 1917 г., многолетний кризис, охвативший всю страну, достиг своей высшей точки. Кризисом этим российское общество было охвачено уже в канун Первой мировой войны. Непримиримые противоречия отдаляли трудящихся, рабочих и крестьян от господствующих классов. В самих этих последних не было единства, шла острая борьба между дворянством и буржуазией. Революция 1905–1907 г. г. оставила глубокий шрам в жизни всей страны. Но коренные вопросы не были решены. Проведенные под натиском народного движения реформы были робкими и половинчатыми. Они не устраивали и тех, кто хотел сохранить в неприкосновенности основы самодержавного строя, и тех, кто в той или иной форме боролся за превращение России в демократическое государство.

Передовые люди из образованных слоев общества осознавали эти глубокие недостатки и пороки романовской монархии. Особенно они были заметны по сравнению с западноевропейскими государствами, в которых эти «представители» живали годами. Не только республиканская Франция и демократическая Англия, но даже кайзеровская Германия с ее легальной политической жизнью для буржуа и даже рабочих умиляли их и давали стимул к борьбе за введение более демократических и либеральных порядков в России. Во главе этого движения шла партия конституционалистов-демократов, или «кадетов». Она возникла в октябре 1905 г. и объединяла в своих рядах многих выдающихся представителей высокообразованной буржуазной интеллигенции.

С 1912 г. активную роль в буржуазном лагере стала играть небольшая, но влиятельная партия «прогрессистов» (от Прогрессивной группы в IV Государственной думе). Секрет успеха заключался в деньгах. Именно в партии прогрессистов было довольно много настоящих капиталистов, банкиров, считавших себя либералами и радикалами.

Правее кадетов стоял «Союз 17 Октября», буржуазно-помещичья партия «октябристов», которая не только проповедовала на словах необходимость сделки с царизмом, но и осуществляла «эксперимент» сотрудничества с правительством П. А. Столыпина в III Государственной думе 1907–1911 г. г. Затем по вине Столыпина этот союз распался, а лидер октябристов А. И. Гучков вышел в отставку с поста председателя Думы. Его заменил М. В. Родзянко, сохранивший затем этот пост и в IV Государственной думе.

В 1913 г. сам «Союз 17 октября» распался на несколько фракций. Гучков, как и большинство октябристов в Думе, перешел в оппозицию к царскому правительству, примкнув в этом к кадетам и прогрессистам.

Из буржуазных партий только октябристы были официально признаны царским правительством легальной политической партией, даже кадеты официально считались незарегистрированной законным порядком организацией. И все же эти партии пользовались относительной свободой организации, отстаивания и пропаганды своих взглядов. Социалистическая же демократия находилась в тисках жесточайших полицейских и цензурных преследований. В лагере революционной демократии авангардное место занимали большевики, оформившиеся как политическое течение еще в 1903 г., а с 1912 г. разорвавшие все организационные связи с оппортунистической частью РСДРП – меньшевиками. Полная риска и героического служения рабочему классу работа большевиков подняла популярность партии в годы нового революционного подъема. Большевистская «Правда», как раньше «Искра», восстановила организации внутри страны, воспитала целый слой сознательных рабочих, «правдистов», на которых затем опиралась партия и в годы Первой мировой войны, и в момент февральской революции. Но с началом войны «Правда» была закрыта, связи с заграничной частью ЦК во главе с Лениным значительно усложнились и затруднились.

Меньшевики в годы войны оказались в лучшем положении. Уступая большевикам в массовости, они имели больше литературных и интеллигентных сил. Не противодействуя мировой войне, они сумели сохранить свой легальный штаб – фракцию в IV Государственной думе, ряд газет и журналов. Небольшая, но крикливая часть меньшевиков стала «оборонцами», т. е. выступила за поддержку войны, ведшейся царским правительством.

Самостоятельно работала в России и партия социал-революционеров, или «эсеров». Их теоритические воззрения представляли собой смесь из отдельных положений марксизма, остатков народнических воззрений, модных буржуазных социологических теорий. Главную роль в революции они отводили не пролетариату, а крестьянству, отрицая, по существу, имущественное расслоение крестьян и объявляя все российское крестьянство трудовым, «социалистическим» по своим общинным традициям. Именно эсеры дали в годы, предшествующие революции 1905 г. и во время ее, целый отряд террористов, убивших одного великого князя, трех царских министров, с десяток губернаторов и вице-губернаторов. Напуганные террористами, царские власти повели особенно жестокую борьбу с эсерами. К моменту февральских событий партия социалистов-революционеров влачила жалкое существование. Ее лидеры и теоретики находились в ссылках и эмиграции вели бесконечную фракционную борьбу. В самой России организации почти отсутствовали. Была лишь небольшая группа эсеров-интернационалистов, противников войны в Петрограде, да Трудовая группа IV Государственной думы, формально не связанная с эсеровской партией.

Итак, колесо истории подвело Россию в ночь на 23 февраля к критическому рубежу, когда страна в лице своих организованных сил и масс должна была сделать исторический выбор. Либералы старались добиться преобразования страны путем реформ сверху, революционеры хотели насильственного слома старого строя. Исторический и классовый смысл многоплановой и многосторонней борьбы всех против всех в России мог быть сведен к простой формуле: удастся ли романовской монархии удержаться еще на десятилетия в двадцатом веке, отстаивая принципы почти не поколебленного самодержавия, или начнется эра перемен? Каковы будут эти перемены: станет ли Россия чинной конституционной монархией, буржуазно-демократической республикой с чередованием буржуазных партий у власти или проложит путь к созданию пролетарско-крестьянской республики и начнет движение к социализму?

3

Николай подошел к окну и раздвинул занавеску. В сумерках он заметил фигуру казака, стоящего в конвое на слабо освещенном перроне. Глаза его были освещены светом, падавшим из окна купе. Съежившаяся фигура, папаха, надвинутая на лоб, усы в мелких сосульках инея. Казак, несомненно, заметил и узнал императора. Но Николай с изумлением не увидел на его лице обычного выражения восторга. Только смертельная усталость, только холод, сковавший все члены этого несчастного человека, желание, чтобы поезд скорей прошел и можно было вернуться с поста в теплую казарму.

Все это неприятно поразило царя, и он быстро задернул бархатную занавеску и сел на диван.

Поезд набирал скорость и казак с его усталостью отступил в небытие, но какой-то неприятный осадок у царя остался.

Он вдруг отчетливо понял на долю секунды, как там, в окопах, миллионы солдат так же съежились от холода и усталости. И мечтали о том же. О том, чтобы скорее все кончилось и можно было бы вернуться в тепло.

Царь попытался отогнать от себя эту мысль, но она не уходила. «Если бы можно было прямо сейчас кончить эту войну!» – думал он.

«Он не хотел ее, видит Бог, и так боялся в четырнадцатом году. Какую энергию он развил тогда, в июле четырнадцатого… Писал Вильгельму, писал в самые критические моменты! Просил воздействовать на престарелого Франца-Иосифа, смягчить чуть-чуть этот ужасный ультиматум Сербии, отменить мобилизацию. Он сам отменил уже отданный приказ о мобилизации».

Николай понуро кивнул головой сам себе. Но ничто уже нельзя было изменить. И министр иностранных дел Сазонов, и военный министр Сухомлинов, – все подталкивали его к войне, клялись, что страна и армия уже готовы, что славянство ждет, что нельзя отдать Сербию ее трагическому жребию. Он вспомнил, как доносили ему верные люди: когда он вторично наконец отдал приказ о мобилизации, то в Военном министерстве все телефоны отключили, идиоты. Боялись, что он снова отменит приказ о мобилизации и тогда война не состоится.

«Вот и получили, – подумал он со злорадством. – Такую войну, какой никогда не бывало! Уже почти три года воюем. И никак ни мы, ни немцы, ни союзники не можем добиться какого-то решающего перевеса. Недаром Вильгельм, между прочим, достойный монарх, многое в нем заслуживает уважения, хоть он, Господи прости, и наш противник сегодня, недаром он столько раз и тайно и открыто нам мир предлагал. Совсем недавно рейхстаг там у них в Германии принял “мирную резолюцию”. И папа римский, который держит сторону австрияков и с немцами заодно, тоже выступает за “почетный мир”.

Если бы только можно было заключить его сейчас, если бы…

Но никак нельзя, не дадут. Россия еще 5 сентября 1914 г. подписала обязательство: не заключать сепаратного мира.

А как его заключить? Польша потеряна, Курляндию забрали. И сколько всего наболтали: трехцветное знамя победы водрузим над рейхстагом, Восточную Пруссию заберем, Турцию разделим! Долгов-то сколько понаделали. Мурманск, Архангельск и Владивосток забиты снаряжением и оружием, вывозить ничего не успеваем. Чего только нет – воюйте на здоровье? Куда от союзников отвертишься. В пятнадцатом году все больше просили да умоляли, а теперь все чаще требуют! Вот и пришлось опять перед Новым годом присоединиться к коллективному отказу союзников от предложения Германии начать переговоры о мире. Так что придется воевать, господа солдаты». Царь выпрямился и заложил правую ногу за левую.

4

… Оторвавшись от раздумий, Николай вынул часы и долго смотрел на них, определяя время. Сообразив, что пора уже спать, он расстегнул китель и потрогал приготовленную для него постель. Адъютанты ушли к себе, с тамбура доносились запах махорки, сдержанный смех и говор охраны. Царь стал раздеваться, наблюдая за иконой Николая-чудотворца, которая висела над его кроватью. Ему казалось, что тот читает его сокровенные мысли.

«…Или это – искушения Судьбы, или предопределение? – думал он. Тогда зачем так мучать меня, если это можно осуществить и легче, и проще».

Лик чудотворца колеблется и мигает и хорошо видно, что угоднику эти мысли не нравятся. Николай подходит к иконе и долго глядит на нее умоляющим, страдальческим взглядом. На глазах появляются слезы, губы шепчут молитву:

– Господь… Ты слышишь, Ты понимаешь меня. Ниспошли мне успокоение вечное, сохрани от насмешки потомков и мучительного позора на скрижалях Истории…

Он выключает свет и ложится в постель. В темноте слышнее становится шум непогоды, свист и возня ветра, бросающего на крышу и в окна охапки снега.

Он вспомнил своего деда – Александра II, погибшего от рук террористов в далеком 1881 году.

В один из таких же февральских дней тому доложили об аресте анархиста Желябова. Министр внутренних дел Лорис-Меликов, несмотря на свою болезнь, сам приехал доложить о первых допросах Желябова. Анархист оказался разговорчивым и дал показания, из которых обнаружилось, что готовится новое покушение на государя и что, несмотря на этот арест, оно все равно состоится.

Новость насторожила, стали уговаривать Александра поберечься и не ездить на развод, намеченный на воскресенье, и посидеть дома.

– Но, я полагаю, опасность не так велика? – спросил тогда царь и, получив заверения министра, что все меры будут приняты, решил не откладывать выезд.

А злоумышленники уже давно следили за выездами царя, а к концу февраля уже знали его главные маршруты, количество охраны и цели поездок.

В воскресенье около часа пополудни государь выехал из Зимнего дворца в Михайловский манеж на развод с церемонией, назначенный в этот день от лейб-гвардии саперного батальона. Конвой, сопровождающий экипаж, состоял из унтер-офицера Козьмы Мачнева, который сел рядом с кучером, и шести конных казаков. Разводом государь остался доволен и возвращался с него «в самом милостивом расположении духа». Следом в санях на паре ехал полицмейстер Дворжицкий, а за ним тоже в санях – телохранители: капитан Кох и ротмистр Кулебякин.

Крупной рысью шли от Михайловского дворца к Екатерининскому каналу. Не доезжая ста шагов до угла, обогнули караул 8-го флотского экипажа. Повернули на канал, миновали двух-трех полицейских, дворника, подметавшего тротуар, парнишку с корзиной. Обогнали двух преображенцев, навстречу которым шел фельдшер Василий Горохов, а следом за ним – невысокий молодой человек с длинными светло-русыми волосами, одетый в драповое пальто. В руках он держал белый узелок. Это и был студент Николай Рысаков.

Когда карета поровнялась с ним, он бросил свой узелок под колеса. Раздался страшный взрыв, два казака упали с лошадей, застонал раненный парнишка. В карете лопнули стекла, кузов получил повреждения. Но путь можно было продолжать. К месту взрыва бегом устремились моряки и прохожие, а Рысаков побежал к Невскому, но поскользнулся, упал и был пойман городовым и сторожем конки Назаровым. Подбежал Кох.

– Это ты взорвал?

– Я, ваше благородие, я! – ответил с вызовом Рысаков.

– Арестовать, – приказал Кох.

Сделали обыск, отобрали револьвер и кинжал.

Государь приказал остановить лошадей, отворил левую дверцу кареты и вышел. Прервал жестом Дворжицкого, подоспевшего сказать, что преступник пойман, и направился к Рысакову. Подбежал Кулебякин с просьбой быть осторожнее и вернуться к карете. Государь промолчал и не вернулся.

На вопрос Коха об имени и звании Рысаков назвался мещанином Глазовым.

Подбежавший поручик Рудыковский спросил:

– Что с государем?

– Слава Богу, я цел, – ответил государь.

– Еще слава ли Богу, – заметил Рысаков, когда царь подошел к нему.

В это время неизвестный лет тридцати человек, стоявший боком, прислонясь к решетке канала, выждал приближения государя, поднял руки и бросил что-то ему под ноги. Опять грянул взрыв, царь и те, кто был поблизости, упали. Когда рассеялся дым, человек двадцать лежали на мостовой среди снега, мусора и крови, среди лохмотьев одежды, эполет и окровавленных обрывков человеческой плоти. Царь сидел на земле, откинувшись назад и стараясь опереться сзади руками. Изорванная фуражка лежала рядом, шинель упала с плеч, из раздробленных ног лилась кровь, на лице зияли кровоточащие раны. Он кого-то искал глазами в толпе, губы едва заметно шевелились. «Жив ли наследник? – шептали они. – Холодно, холодно». И наконец, когда предложили внести его в ближайший дом для оказания помощи, он сказал:

– Несите во дворец… там… умереть.

Преступник имени своего не назвал и умер в тот же день в госпитале от полученных ранений. Следствие установило, что это был мещанин Николай Степанович Ельников, проживаювший на Выборгской стороне.

Мысли царя останавливаются, уходят в сторону С некоторых пор ему стало трудно удерживать внимание на одном предмете, особенно если он волнует, выводит из привычной колеи. Голова устает, в висках появляется и пульсирует боль…

Нельзя сказать, что он испуган или как-то обескуражен – нет. Но что-то гложет душу Поэтому с необыкновенной рельефностью предстало убийство деда, а оно готовилось вот в это же время. Подготовка покушения на отца в день его рождения 26 февраля, тоже приходится на это время. Господь тогда сохранил его, но где гарантия, что сейчас где-то не кроется рука опытного и серьезного врага, для которого убийство русского императора составляет задачу и цель существования?

По делу отца тогда выявились 15 злоумышленников. Для восьми человек смертную казнь (тогда) заменили каторгой и ссылкой на различные сроки. А пятерых казнили.

Грузно поднявшись, Николай оперся обеими руками об кровать. Словно застигнутый врасплох, он вспомнил, что среди казненных был студент Ульянов.

– Этот оказался опаснее, чем предполагалось, – рассказывали Николаю позже. – Он оказался идейным вдохновителем, так сказать, этого дела. Его признания, сделанные на предварительном следствии, в которых он всю вину брал на себя, подтвердились. А речь, произнесенная на суде, показала, как далеко ушел он в своих заблуждениях. Его речь сравнивали с речью Желябова.

– Вот как?

Всплывшая фамилия обожгла государя, он резко выпрямился у стула.

– Ульянов. – Царь произнес фамилию вслух, и что-то знакомое послышалось в этом. – Ленин.

Он стал вспоминать: да, это брат того самого злоумышленника, покушавшегося на моего отца. И казненного за это!

Конечно, этого следовало ожидать. Кто следил за событиями, знали и про покушения террористов, и про казни их, и про суды над ними, и про диктатуру Лорис-Меликова, и про карканье журналистов. Стали обычными фразы вроде «Куда мы идем?», «Чем это кончится?», «Живем как на вулкане», или «Крадут как перед концом». Газеты заполнены недомолвками, рассказами о взятках чиновников, о растратах в министерстве финансов, о расхищении Башкирских земель, о высоком покровительстве ворам, о промахах Горчакова, о страшном падении курса после победоносной войны. А тут еще слухи о нечистоплотности в семейной жизни государя, о браке его с Долгорукой всего через три месяца после кончины императрицы.

Но ничего этого Александр тогда всерьез не воспринимал, как и сейчас Николай II. Согревшись в постели и успокоившись, с божьей помощью, он, крепко обняв влажную от слез подушку, засыпает.

В Могилеве царя встретил начальник штаба Ставки генерал Алексеев. Автомобили быстро доставили их в губернаторский дом. У подъезда в дубленых «романовских» полушубках стояли часовые Георгиевского батальона, а в садике перед домом дежурили полицейские. На крыше дома генерал-квартирмейстера ясно виднелись зачехленные пулеметы, установленные на случай налета неприятельских аэропланов, а возле них – фигуры часовых в папахах и постовых в шинелях.

Тихий снег спускался с неба – начиналась оттепель.

Никто еще не знал и не мог знать, что в Петрограде начались события, которые всего лишь через несколько дней приведут к полному, тотальному крушению многовековой монархии.

Непосредственные истоки этих событий лежали в озлоблении хлебных очередей, вызванных снежными заносами, не позволившими своевременно подвезти в Петроград вагоны с мукой. Ничего иного, никаких политических замыслов или планов тут еще не было. Но почти сразу же возникли забастовки, перерастающие в митинги и демонстрации: начало свою работу быстро пробудившееся партийное подполье. Появились плакаты от рабочих с девизом: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». И жутковато повеяло от них. Это крайние меры. Никаких компромиссов, но резкостей нет. Ни одного выкрика вроде «Долой самодержавие!» и прочее. Правда, уже 23 февраля для разгона рабочих демонстраций в Петрограде применялись конная и пешая полиция, жандармерия и кавалерийские части. Но огнестрельное оружие в ход не пускалось.

Как городские власти, так и находившаяся в Царском Селе императрица были вполне уверены, что ситуация под контролем. Александра Федоровна писала царю в Ставку, что беспорядки не имеют серьезного значения и положение в руках командующего Петроградским военным округом генерала С. Хабалова.

На следующий день, 24 февраля, войска начали оцеплять мосты, занимать главные перекрестки улиц, чтобы изолировать демонстрантов и блокировать подступы к центру. С утра 25-го, казалось, положение стало восстанавливаться. Открылись магазины, уличное движение нормальное. Однако днем столкновения с силами порядка участились, появились первые раненные и даже убитые.

Но и теперь никто не думал, что это – революция.

Государственная Дума решала продовольственный вопрос, критикуя при этом правительство. Но даже самая резкая отповедь звучала в основном предостерегающе: необходимо удовлетворить требование общественности раньше, чем оно, по словам кадета Ф. Родичева, «раздастся из истерзанной груди всего русского народа».

В качестве первой меры примирительного характера правительство согласилось передать снабжение населения продовольствием органам городского управления. В «Прогрессивном блоке» придавали этому большое значение, видя в этом дальнейшее усиление позиций общественности в ее затянувшейся конфронтации с властью.

Со своей стороны Совет министров склонился к поиску путей соглашения с думским «Прогрессивным блоком».

Но 26 февраля генерал Хабалов, получивший из Ставки повеление «завтра же прекратить в столице беспорядки», дал инструкцию: «Если толпа наступает, открыть по ней огонь после трехкратного сигнала, в остальных случаях действовать кавалерией». И огонь был открыт… Когда на другой день представитель «Прогрессивного блока» кадет В. Маклаков снесся с министрами, чтобы выяснить их решение о возможном компромиссе, у него спросили:

– Вы знаете, что теперь происходит?

– Что же?

– Войска взбунтовались.

Это произошло 27 февраля – в день перелома событий.

Собравшиеся в градоначальстве представители гражданских и военных властей были сильно растеряны и расстроены. У генерала Хабалова во время разговора дрожала челюсть.

А он был ключевой фигурой в системе петроградских властей в дни Февраля. В молодости он служил в артиллерии Терского казачьего войска, позднее окончил Академию Генштаба, некоторое время находился во Франции. Затем – штаб гвардейского корпуса в Петрограде, а потом служба по «военно-учебному ведомству»: он командир Николаевского, затем Московского (Алексеевскою) и, наконец, петроградского Павловского офицерских училищ. Перед самой войной был отправлен на Урал, где назначен наказным атаманом Уральского казачьего войска. Могла ли не задрожать челюсть такого человека, столкнувшегося с солдатским бунтом? Он сформировал отряд под командованием полковника лейб-гвардии Преображенского полка А. Кутепова, отряд запасного батальона Измайловского полка под командованием полковников П. Данильченко и Б. Фомина, некоторые другие части. Готовились защищать с ними Адмиралтейство, пока подойдут войска с фронта. Затем, однако, решили перейти в Зимний и держаться там.

Ранним утром 28 февраля во дворец прибыл великий князь Михаил Александрович, брат царя. Его вызвал из Гатчины председатель Государственной Думы М. Радзянко в надежде, что тот свяжется со Ставкой по прямому проводу и попытается склонить царя на уступки думской оппозиции, уговорив его согласиться на формирование нового кабинета министров, пользующегося «доверием страны». Николай II решительно отклонил эти рекомендации.

С прибытием великого князя в штабе хабаловского отряда сумятица и неразбериха, пожалуй, еще больше усилились. Все теперь охотно готовы были передать ему бразды правления, чтобы сложить ответственность с себя. Неизвестно было, кто же тут командует. Все страшно боялись захвата восставшими Петропавловской крепости: в этом случае дворец оказался бы под угрозой удара с двух сторон…

Созвали военный совет. Обсуждался один вопрос: способен ли отряд пробиться через Троицкий мост и взять крепость? Не решились. Большинство сошлись на том, что надо возвратиться в Адмиралтейство. Двинулись…

Возвращение плохо подействовало на моральное состояние солдат. Разложение усиливалось по мере того, как к зданию подходили все новые массы людей.

Первой «заколебалась» 2-я рота: ее солдаты заявили, что в Адмиралтействе больше не останутся, уйдут в свои казармы. Удержать роту удалось с большим трудом. Хабалов передал в Ставку на имя генерала Алексеева фактически сигнал SOS.

«Число оставшихся верными долгу уменьшилось до 600 человек пехоты и до 500 всадников при 15 пулеметах и 12 орудиях… Положение до чрезвычайности трудное».

 

Глава XI

Перед февральскими событиями семнадцатого года обстановка на Тереке складывалась такой, как бывает в природе перед бурей.

Если раньше старые казаки после церкви обычно приходили в правление и, уткнув бороды в стол, уверяли друг друга в одном и том же: «Мы немчуру шапками закидаем», тут вдруг приумолкли, приуныли. Что происходило в то время в Петрограде – казаки не знали. Но что во Владикавказе, Нальчике, Грозном рыскала полиция и тайные агенты вынюхивали крамолу – слышали.

Большую тревогу у начальника области вызывала революционная работа на Тереке.

– Хотя в настоящее время революционное движение в области подавлено, – сообщал он, – но нет никакого сомнения, что подпольная работа антиправительственных деятелей продолжается, с той, однако разницей, что они действуют с осторожностью, выжидая удобного случая, чтобы начать более активные выступления.

Добиваясь продления действия усиленной охраны, начальник области рассчитывал предупредить этим новые революционные выступления. Но из этого ничего не выходило. Наоборот, ее сохранение, расширение карательных экспедиций приводили к еще большему усилению антиправительственных настроений среди населения.

Предпринимателям все труднее становилось сдерживать взрывы гнева и возмущения рабочих и противостоять им.

Вслед за рабочими поднялось на борьбу и многонациональное крестьянство Терека, в том числе и иногородние русские крестьяне, проживающие в казачьих станицах и оказывающие влияние на казачью бедноту.

Увеличение удельного веса иногородних в станицах и рост их влияния на остальное население, стали вызывать сильное беспокойство у начальства, особенно после революции 1905–1907 г. г. Так, атаман Пятигорского отдела Попов в рапорте начальнику Терской области и наказному атаману Терского казачьего войска с тревогой отмечал, что «в настоящее время нет ни одной станицы, где не было бы иногородних, а есть станицы, как например Горячеводская, Ессентукская и Незлобная, где иногородних насчитывается почти половину населения».

А что заставило атамана отдела заняться выяснением соотношения населения войскового и невойскового сословий в станицах, видно из того же рапорта, где он в заключение еще раз вернулся к вопросу об иногородних, считая его «в высшей степени важным в жизни казачества». Он писал, что «если присмотреться внимательно к влиянию иногороднего населения на казачество, то смело можно сказать, что это ржавчина на булате».

Подобные рапорты поступали и из других отделов.

Атаман Сунженского отдела писал в войсковой штаб о том, что он находит «настоятельно необходимым очистить станицы от иногороднего элемента», благодаря которому «казачьи станицы в близком будущем потеряют колорит казачества, забудут старину и весь патриархальный и бытовой старинный уклад». В данное время, писал он, казаки теряют облик казаков, «омужичиваются, а с обстоятельством этим надо считаться». В качестве радикальной меры против влияния на казачество иногородних атаман предлагал совершенно выселить последних из Терской области.

Что же из себя представляла Терская область?

Терская область была образована 3 мая 1860 г. С 1905 года она была разделена на 4 отдела (Пятигорский, Кизлярский, Моздокский и Сунженский) и 6 округов (Владикавказский, Грозненский, Хасавюртовский, Нальчикский, Назрановский, Веденский). В отделах преимущественно жили казаки. В Кизлярском же отделе северо-восточную часть, кроме казаков, населяли русские крестьяне, а северную – кочующие ногайцы. В округах жили в основном горцы, а именно: во Владикавказском – осетины, Нальчикском – кабардинцы и балкарцы, Грозненском и Веденском – чеченцы, Хасавюртовском – кумыки, Назрановском – ингуши.

Во главе Терской области стоял начальник области, одновременно являющийся и наказным атаманом Терского казачьего войска. В военном отношении он пользовался правами начальника дивизии, и в его подчинении находился войсковой штаб, а по гражданскому управлению – правами губернатора.

Во главе отделов стояли атаманы отделов, а во главе округов – начальники округов.

В отношении отбывания воинской повинности территория, заселенная (по преимуществу) войсковым, казачьим сословием делилась на четыре полковых округа: Волчский (в Пятигорском отд.), Сунженско-Владикавказский (в Сунженском отд.), и Кизляро-Гребенской (в Кизлярском отд.). Из этих полковых округов набирались одноименные им строевые и льготные полки Терского казачьего войска.

Территория области составляла 6 630 805 десятин земли (72 337 км2), население всего же на 1 января 1913 г. проживало 1 235 223 человека, из которых горцев было 614 194 человека, в том числе чеченцев – 245 538, осетин – 139 784, кабардинцев – 101 189, ингушей – 56 367, кумыков – 34 234, остальных горцев – 37 084 человек. В целом в Терской области проживало до двух десятков народностей с разным уровнем экономического, политического и культурного развития. Эти многочисленные народы имели различные вероисповедания. Православное население составляло 56,46 %, а мусульманское и другое – 43,54 %. Поэтому религиозный вопрос, как и национальный, играл здесь немаловажную роль.

Крестьянская реформа 1861 г. на Северном Кавказе подорвала основы феодальной системы хозяйства, создала необходимые условия для ликвидации остатков старинной патриархальной замкнутости в хозяйстве и в быту горских народов Терека, способствовала втягиванию Терской области в систему всероссийского рынка, шире открыла дорогу русскому капитализму для экономического освоения этого района, создала предпосылки для развития буржуазных отношений.

В Терской области начинает постепенно развиваться местная промышленность, получившая особенно заметный толчок с окончанием строительства Владикавказской железной дороги. Последняя способствовала в значительной мере возникновению здесь очагов капиталистической промышленности. Центрами фабрично-заводской промышленности в области становятся города Грозный, Владикавказ, Георгиевск.

Решающую роль в превращении Грозного в основной район Терской области сыграли его нефтяные промыслы. Начало промышленной добыче и разработке грозненской нефти положено в 1893 году, когда на Ермоловском участке фирмой «Ахвердов и К» была заложена первая буровая скважина. Из года в год стала быстро расти добыча нефти.

Если в 1900 г. в Грозном добывалось 4,9 % всей нефти страны, то в 1905 г. эта добыча составляла 10 %, а в 1914 г. – 17,7 %. В 1901 г. грозненский бензин уже покрывал внутреннюю потребность России, освобождая страну от необходимости его импорта.

Быстро происходит монополизация этой промышленности. Так, если в 1900 г. в нефтяной отрасли Грозного насчитывалось 40 акционерных обществ, то в 1911 г. их осталось только 10, из которых 6 составляли две объединенные группы.

Грозненская нефтяная промышленность оказалась в руках таких могущественных монополистических объединений, как «Шелл», «Ойль» и «Нобель».

В начале июля 1914 г. был подписан договор между Нобелем и крупнейшей грозненской фирмой Ахвердова, согласно которому Ахвердов сдавал Нобелю «все свое имущество по транспортированию, хранению и продаже нефтяных продуктов».

А в феврале 1913 правление общества Владикавказской железной дороги писало в департамент железнодорожных дел: «Весь нефтяной рынок в данный момент захвачен в крепких руках немногих, но весьма сплоченных фирм, преимущественно иностранных, объединившихся посредством негласных соглашений и синдикатов в такую организацию, которая, устранив всякую конкуренцию, диктует цены и держит страну в состоянии хронического нефтяного голода. При себестоимости грозненской нефти в 12 копеек за пуд, включая амортизацию, цена приподнята до 37–71 коп.».

С особой жадностью протягивал в это время свои щупальца к богатейшим источникам сырья Терека американский капитал. И русские капиталисты, с санкции царского правительства, готовы были отдать их американцам для хищнической эксплуатации. В 1916 г. во время переговоров, происходивших по инициативе Русско-американской торговой палаты, они предлагали дельцам Уолл-стрита заняться разработкой лесных богатств Севера и Кавказа, добычей нефти на Тереке. Американский консул в Тифлисе Смит откровенно заявил, что богатый Кавказ представляет «особый интерес для американцев».

Основную массу рабочих грозненской промышленности составляли русские, среди которых было немало прибывших из Баку и центральных губерний России и имевших богатый опыт борьбы с предпринимателями. Происходил постепенный процесс формирования и национальных кадров в промышленности.

Рабочие в Терской области, как и всюду в царской России, подвергались жестокой эксплуатации. Рабочий день доходил до 15–16 часов, заработная плата на промышленных предприятиях Терской области была значительно ниже, чем у рабочих Центральной России. Так, при среднегодовом заработке рабочего в центральной части страны 202 руб. заработок на нефтепромыслах Терека не превышал 100–120 рублей в год.

Рабочих часто лишали выходных дней, заставляли работать в праздничные дни, не платили за сверхурочную работу. Рабочие маслобойного завода купца В. Лыжина в г. Георгиевске в своей жалобе на имя старшего фабричного инспектора писали, что «хозяин за сверхурочную работу никогда и никому не платил, а если кто и осмелится просить, то его всегда рука показывает на ворота, с присовокуплением потом «вон».

С каждым годом количество жалоб росло. Рабочие, как и прежде, жаловались на их плохое материальное положение, на грубый произвол предпринимателей.

Крайне неудовлетворительно было поставлено медицинское обслуживание рабочих. Плохие жилищно-бытовые и антисанитарные условия приводили к частым эпидемическим заболеваниям.

Страшным бичом для рабочих была безработица. На почве постоянной безработицы на Тереке широко развилось нищенство. В Пятигорске был учрежден комитет для оказания помощи безработным.

В общем, вовлечение Терской области в общую экономическую систему России привело к возникновению здесь промышленного капитализма и вместе с тем обострило классовые противоречия.

В целом горские районы Терека, в силу неизменной политики царизма, направленной на увековечивание экономической отсталости окраин, оставались аграрно-сырьевыми придатками русского капитализма.

Основными занятиями населения оставались земледелие и животноводство.

С развитием капитализма происходила постепенная интенсификация горского земледелия. Усиливалась распашка земли под посев в степных и предгорных районах Терской области. Особенно стали расти посевы таких культур как кукуруза и пшеница, на которые существовал повышенный спрос как на внутреннем, так и на внешнем рынке.

Под влиянием и воздействием всероссийского рынка на торгово-капиталистический лад перестраивалась и другая важная отрасль – скотоводство. В 1910 г. по сравнению с 1900 г. общее поголовье скота в Терской области возросло более чем на 20 % и составило 3 388 394 головы. На рынок поступал не только скот. В значительных размерах продавались шерсть, мясо, овчина и т. д. Развитие торгового скотоводства привело к появлению в населенных пунктах перекупщиков скота, даже к возникновению организации крупного капитала – съезда овцеводов Терской области.

Характерно, что в это время развиваются не только земледелие и скотоводство, но и другие отрасли сельского хозяйства: пчеловодство, садоводство и огородничество, виноградарство. Общая площадь, занятая под виноградниками, в 1911 г. в Терской области составила 11 566 десятин, с которых было собрано 1 315 644 пуда винограда и выделано 1 310 845 ведер вина. Виноградарство особенно было развито в Кизлярском отделе, где оно издавна являлось одним из важнейших занятий жителей станиц, сел и Кизляра. В довоенное время отдел этот давал ежегодно свыше трех миллионов ведер вина, часть которого потреблялась на месте, а около половины сбывалось в Астрахани, на Нижегородской ярмарке и в Москве.

Развитие товарно-денежных отношений привело к увеличению количества базаров и ярмарок в области, расширению магазинной и лавочной торговли, к росту торговых оборотов, к зарождению местной торговой буржуазии. Купцы беззастенчиво обирали население, наживались на его трудовых копейках. Тружеников села грабили и скупщики, перекупщики, ростовщики. И грабеж этот с каждым годом принимал все большие размеры.

О крайне тяжелом положении жителей нагорной части Терской области говорил в своей речи на заседании II Государственной думы в 1907 г. чеченец Т. Эльдарханов: «Здесь не рациональное хозяйство, а каторжный труд, отчаянная борьба человека с природой, а в итоге полуголодное существование на кукурузе и ячменном хлебе». Даже начальник Терской области в своем отчете за 1912 г. вынужден был отметить, что «значительная часть туземного населения страдает от малоземелья».

Но землю арендовали не только горская беднота и иногородние крестьяне, но также и бедняцкая часть казаков. Согласно переписи 1917 г. казаки Терека арендовали 214 488 десятин земли. Только в шести станицах: Бургустанской, Прохладной, Гражданской, Зольской, Александровской и Екатеринаградской из общего количества 5292 казачьих хозяйств земли арендовало более двух тысяч казаков-бедняков.

Казачество уже не представляло собой единого целого. «Между романтическим представлением о казачестве» – писали современники, – «как о вольнице и действительным положением вещей существует громадная разница».

«Тяжелая борьба за существование, – констатируется в “Статистической монографии”, – уже, видимо, наложила на казаков какой-то чернорабочий, фабричный отпечаток: все они точно подавлены и угнетены, все озлоблены и с безнадежностью смотрят в будущее».

Гигантским ускорителем классовых противоречий в стране, в том числе и на Тереке, явилась Первая мировая война. В результате неоднократных мобилизаций значительно сократилась работоспособная мужская часть населения области. Война пожирала и скудные материальные ресурсы.

Поражение царских войск на фронте, новые мобилизации, голод, дороговизна, полный упадок промышленности и сельского хозяйства, общехозяйственная разруха вызывали недовольство в широких слоях народа. О тяжелом, все ухудшающемся положении, о революционных событиях в тылу вовремя узнавали солдаты и казаки на фронте. И наоборот, истинное положение на полях сражений, ужасы фронтовой солдатской жизни не оставались секретом для гражданского населения.

Настроение своих односельчан отразил известный впоследствии кабардинский ученый и поэт Тута Борукаев, служивший всадником в кабардинском полку «дикой дивизии» и награжденный Георгиевским крестом. Написав плач «Джигиты Кабарды», глубоко скорбя о погибших соотечественниках, он сурово осудил войну, сказав, что зря «племена и народы коней оседлали для защиты царя».

Волна недовольства охватила Терек и к началу 1916 г. достигла особой остроты.

Бастовали рабочие Грозного и Владикавказа. В январе не вышли на работу мастеровые «Северокавказского общества», в апреле забастовали рабочие глубокого бурения товарищества «Молот».

Начальник Терской области Флейшер в секретном предписании от 23 мая 1916 г. обращал внимание начальника Грозненского округа и окружного инженера на то, «что одновременность начала забастовки указывает на наличие организации, ею руководящей». И предлагал принять меры. Но забастовка, начавшись 21 мая, продолжалась до 9 июня.

В мае же забастовку с экономическими и политическими требованиями провели и рабочие завода «Разлив» в Ессентуках.

О настроениях населения в области в июне 1916 г. временный генерал-губернатор, наказной атаман Терского казачьего войска Флейшер секретно доносил в департамент полиции, говоря, что «нельзя не отметить того тревожного и нервного, переходящего в открытое недовольство настроения, которое замечается среди населения и которое вызывается все возрастающей дороговизной жизненных продуктов и отсутствием некоторых из них».

Здесь же сообщалось о продовольственном «бунте» в Кисловодске, происходившем 21 июня. Во Владикавказе произошла демонстрация женщин. Возбужденные до крайности, женщины шли к городским властям с детьми на руках, с плакатами, на которых было написано: «Мы хотим хлеба. Отпустите наших мужей с фронта. Дети требуют отцов домой».

Всего за 1916 г. в Терской области произошло 29 забастовок, что составляло почти половину всех рабочих выступлений на Северном Кавказе за этот год.

Но революционные события 1905–1907 г. и дальнейшее больше затронули неказачье население, а станицы жили своим распорядком, установленным правительством и безоговорочно признанным всеми общинниками.

Отсутствие массового выступления терских казаков в первой русской революции не исключало, конечно, участия в ней отдельных лиц войскового сословия, отказов казаков от выполнения полицейских функций в последующие годы. Но это не влияло и не могло повлиять на ход революционных событий, тем более – поднять станичные общества на борьбу с царизмом. Казачество оставалось замкнутой и обособленной структурой государства. И на него влияли многие факторы, служившие связующими звеньями в этом замкнутом сословном круге.

Во-первых, высокое идейное единство, которое насаждалось веками: казак сызмальства впитывал убеждение в своем нравственном и социальном превосходстве над другими сословиями и классами. Воспитанный в духе идейного превосходства, далеко не каждый казак, даже самый бедный, легко пойдет на сближение с «мужиками» – рабочими и крестьянами.

Во-вторых, внутреннее единство и сплоченность держались исключительно на высокой дисциплине и соблюдении армейских субординаций на всех уровнях казачьей иерархии, фанатичной верности своему долгу и присяге. Причем для казака жить в условиях постоянного соблюдения воинской дисциплины и контроля со стороны местных властей не было чем-то обременительным, так как он к этому приучен с детства.

Нельзя сбрасывать со счета и религиозную убежденность терских казаков. Как правило, казаки были люди глубоко верующие и безусловно находились под большим влиянием своих пастырей. И если учесть, что церковь была не на стороне революции, то нетрудно будет понять, что мировоззрение у паствы (православной, старообрядческой) формировалось не в поддержку революционного движения.

 

Глава XII

1

А в правительственных сферах в это время царил переполох. Узнав об отъезде царя, Родзянко – председатель Государственной думы, обзвонил руководителей всех фракций Думы и сообщил об этом. Всех встревожил внезапный отъезд царя. А для самого председателя Думы он означал крушение совсем, казалось, близкой к исполнению надежды получить из рук царя пост главы «ответственного министерства» или правительства доверия.

А дело было так. После ноябрьской сессии Думы 1916 г. Николай II вынужден был сменить председателя Совета министров Б. В. Штюрмера, подвергшегося гонениям и обвинениям в «измене» со стороны буржуазных либералов за свое немецкое происхождение. Новым премьером был назначен А. Ф. Трепов, бывший министр путей сообщения. Родзянко быстро сошелся с Треповым и начал вести разговоры об «ответственном министерстве» из членов Думы. Трепов очень сочувственно относился к этой идее. Родзянко был уверен, что на этот раз, действуя с двух сторон, он добьется успеха. Обещал Трепов сменить сразу же министра внутренних дел А. Д. Протопопова. Но этого-то он и не смог добиться. Снять того мог только царь. А он Родзянко не принимал. Только в середине ноября Родзянко добился, наконец, приема у царя с докладом. Он состоялся в Могилеве в Ставке. Председатель Думы завел разговор про «измену» Штюрмера, но царь оборвал его. Николай сказал Родзянко, что не может быть и речи об отставке Протопопова. Разговор был очень резким с обеих сторон. И все протесты Родзянко против вмешательства императрицы в государственные дела, против назначения министров по ходатайству Распутина были жестко отклонены.

19 ноября 1916 г. Дума после десятидневного перерыва, который был объявлен, чтобы новый премьер успел осмотреться, начала работу. Главной сенсацией дня стало выступление В. М. Пуришкевича. Он был известен всей стране как отъявленный черносотенец и монархист. Любитель скандалов, шумных выпадов в Думе, даже драк. Его бритая голова, пенсне и бородка не сходили с листов карикатуристов, с удовольствием отзывавшихся на все выходки Пуришкевича. И вдруг Пуришкевич выступил так, будто и он перешел в оппозицию! Он метал громы против произвола полиции, против гонений на печать, которые проводит новый министр внутренних дел Протопопов, затмевая собой недобрую память о Н. А. Маклакове.

– Откуда все это зло? – спрашивал Пуришкевич и отвечал: – Я позволю себе здесь с трибуны Государственной думы, сказать, что все зло идет от тех темных сил, от тех влияний, которые двигают на места тех или других лиц и заставляют взлетать на высокие посты людей, которые не могут их занимать, от тех влияний, которые возглавляются Гришкой Распутиным!

Он призывал министров собраться с силой и просить царя: «Да не будет Гришка Распутин руководителем русской внутренней и внешней жизни!»

Страстная речь Пуришкевича увлекла юного офицера Феликса Юсупова, женатого, кстати, на племяннице самого Николая II. 20 ноября он позвонил Пуришкевичу и встретился с ним. Вдвоем они составили заговор с целью убийства Распутина. Они наивно думали, что устранение Распутина развяжет руки Николаю II и облегчит ему переход к либерализации внутренней политики. В заговор они вовлекли также врача Лазоверта и великого князя Дмитрия Павловича, тоже офицера. Они заманили Распутина в Юсуповский дворец под предлогом знакомства с женой Феликса. Заговорщики решили отравить Гришку, но по неопытности положили цианистый калий в пирожные. Сахар нейтрализовал действие яда. Со страхом наблюдали заговорщики, как «святого старца» и яд не берет! Тогда пришлось брать пистолет в руки и стрелять… Тело Распутина выбросили из санитарного фургона в полынью на Малой Невке.

Послужила ли смерть Григория Распутина предостережением Николаю II, неясно. Правда, все были поражены мягкостью кар убийцам. Сменены были несколько министров и заменены именно распутинскими ставленниками. Надежды Родзянко на назначение главой ответственного министерства на сей раз рухнули.

Среди главарей октябристской и кадетской буржуазной оппозиции Родзянко занимал особое место. Вроде бы он и поддерживал согласованную линию Прогрессивного блока и его главы Милюкова. Но в то же время всегда вел свою личную политику.

Родзянко в первую очередь помещик: он владел 1625 десятинами земли в Екатеринославской губернии. Имел он чин действительного статского советника. Уже будучи председателем Думы, получил придворное звание камергера.

Для своего времени он получил хорошее образование. Пять лет прослужил в лейб-гвардии кавалергардском полку, где завязались его многочисленные знакомства среди высшей дворянской знати и придворной аристократии. По своим политическим убеждениям Родзянко принадлежал к правым октябристам, был искренним сторонником монархии и вполне правоверным подданным императора Николая II. В то же время своеобразное положение, которое он занял в обществе и государстве, заставляло его принимать участие в той борьбе за власть, которую развернули русские либералы. Обладая правом испрашивать личную аудиенцию у царя для представления всеподданейших докладов, Родзянко использовал его для изложения требований Прогрессивного блока IV Государственной Думы. Он не упускал при этом ни одной возможности и для удовлетворения собственных амбиций.

После убийства Распутина царь не принимал Родзянко и только 7 января 1917 г. принял.

Председатель Думы привез с собой, как обычно, письменный доклад. Но царь разрешил ему не читать, а изложить устно – такое бывало почти каждый раз, – Родзянко попытался изобразить картину неправильных действий правительства, сомнительных назначений недостойных лиц на высшие государственные посты, пренебрежение народом и оскорблением его, произвол и безнаказанность «темных сил». Родзянко стал развивать эту тему и заявил, что через императрицу «темные силы» склоняют Россию к позорному сепаратному миру. Но тут царь не выдержал и перебил:

– Помилуйте, да ведь теперь их нет больше! – имея в виду убийство Распутина.

На слова об императрице он ничего не отвечал, только бледнел. Молча слушал и жалобы на Протопопова. И развеселился, когда Родзянко рассказал о своей недавней ссоре с Протопоповым. Он оскорбил того, а тот «секундантов не прислал».

– Теперь я могу бить его палкой!

– Ну, это вы здорово. Молодец!

Ободренный Родзянко опять стал говорить о том, что общество находится в состоянии брожения, что чудовищные и волнующие слухи передаются повсюду.

– Не заставляйте, Ваше Величество, – возвысил голос Родзянко, – чтобы народ выбирал между вами и благом Родины. До сих пор понятия эти были неразделимы, а в последнее время их начинают разъединять.

– Ну, это вы уж слишком, – возмутился Николай. Он сжал обеими руками голову и сказал: – Неужели я 22 года старался, чтобы все было лучше, и все 22 года ошибался?

– Да, Ваше Величество, – набрался духу и ответил Родзянко.

Все же царь отпустил Родзянко не только вежливо, но вроде и сердечно. Опять обещал обо всем подумать и, в частности, – насчет введения ответственного министерства. Вся эта сцена тронула Родзянко. Снова вспыхнула у него надежда, что он убедил царя или сможет убедить пойти все же на сделку с думскими заправилами и тем предотвратить революцию.

Все одобряли поведение Родзянко на последней встрече с императором и в один голос утверждали, что настало время «говорить правду, как бы она ни была не приятна».

В начале февраля Родзянко снова направляет Николаю II прошение о приеме для доклада. Против ожидания ответ пришел сразу. Все эти дни до встречи, а она состоялась 10 февраля, царь провел в обществе Александры Федоровны и Протопопова. Они начисто смыли ту взволнованность и озабоченность, которые заметил Родзянко в Николае II во время предыдущего доклада вскоре после убийства Распутина. Теперь царь вел себя вызывающе и зло. Вид у него был решительный, бодрый. Ведь именно в эти дни царь метнулся в объятия крайне правых и поручил Маклакову подготовить записку о роспуске Думы до конца войны.

На этот раз Николай не разрешил Родзянко сделать устный доклад, а попросил читать, чтобы быстрее все закончить. В докладе высоко оценивалась работа Государственной думы в организации обороны страны, содержались обвинения в адрес правительства, которое вело репрессивную политику даже против либералов и меныиевиков-оборонцев. Особо подчеркивалось требование удалить министра внутренних дел Протопопова.

– Кончайте скорей, времени нет, – оборвал царь Родзянко, а второй доклад и слушать отказался.

С большим трудом удалось председателю Думы уговорить царя дослушать первый доклад. Затем он спросил:

– Верны ли, государь, слухи о предстоящем роспуске Думы?

– Нет. Думаю, проработает до Пасхи (т. е. до 2–3 апреля). Впрочем, все от вас зависит. Если не будет резких и неприличных выражений, то Дума не распустится.

– Простите, Ваше Величество, но не поручусь за все 400 человек. Особенно если у власти останется Протопопов и все другие распутинские министры.

– Его уже давно нет. Не забывайтесь, Михаил Владимирович!

– А как же другой доклад? Тут сведения об экономическом положении страны. А оно ужасно, ужасно!

– Не знаю, не согласен с вами. Мне известно, что надо знать, а ваши сведения всегда противоречат моим.

Родзянко тяжело вздохнул и покачал головой. Потом сказал в раздумье:

– Я вас предупреждаю, государь, что этот мой доклад у вас – последний… Это мое личное предчувствие и убеждение. Да-с…

– Почему?

– Потому, что Думу вы распустите, а направление правительства не предвещает ничего доброго… Еще есть время! Возможность все повернуть и дать, наконец, ответственное перед палатами правительство. Но этого, по-видимому, не будет. Вы, Ваше Величество, со мною не согласны. И все останется по-старому. И будет такая революция, которую ничто не удержит!

– Да бросьте вы, какая революция?!

– Ей-Богу, государь. Ох, не пройдет и трех недель – уж вы простите великодушно, – как вы царствовать больше не будете. Предупреждаю вас!

– И откуда вы все это берете? – задумчиво спросил царь.

– Да из всех обстоятельств, которые складываются. Нельзя так шутить народным самолюбием и народной волей, как шутят те лица, которых вы ставите. Нельзя ставить во главу угла всяких Распутиных! Вы пожнете, государь, то, что посеяли…

– Ну, Бог даст, Бог даст. Все, прощайте, – сказал напоследок Николай.

С этими словами Родзянко и уехал. После этого визита и он стал склоняться к мысли о необходимости отречения царя от престола.

Но вот в конце второй декады февраля в правительственных сферах пронеслось какое-то дуновение в сторону компромисса с Думой. Родзянко донесли, что царь созвал некоторых министров во главе с главой правительства Голицыным. На созванном им совещании царь решил обсудить последствия возможного решения о даровании ответственного министерства. Князь Голицын был очень доволен таким поворотом дела, который снял бы с него непосильную ношу. Но вечером 21 февраля его снова вызвали в Царскосельский дворец.

– Я завтра срочно уезжаю в Ставку, – сказал Николай.

– Как же, Ваше Величество? Ведь вы же хотели завтра в Думу ехать и говорить о даровании ответственного министерства?

– Да. Но я изменил свое решение и уезжаю.

Вот почему Родзянко и Милюков, которому он позвонил, сидели теперь у себя по домам в полном разочаровании. Они предвидели подвох, предвидели близкий роспуск Думы. Но то, что ждало их завтра, не предвидел никто.

До отречения Николая II от российского престола оставались считанные дни.

2

А события приобретали крутой оборот.

Около часу дня пришло известие, что взбунтовавшиеся солдаты овладели Петропавловкой. Прошел панический слух, что крепость готовится открыть огонь по Адмиралтейству, и как бы в подтверждение по окнам здания действительно было сделано несколько шальных выстрелов.

Перед вторичным уходом из Адмиралтейства отряд разоружился, и восставшие не проявили к ним никакой враждебности. Напротив, минутное оцепенение толпы прорвалось и вылилось в форму шумных приветствий: винтовки опустились, толпа кричала «ура» и кидала в воздух свои шапки. Фомин подал команду, и роты, четко печатая шаг, грянули песню: «Взвейтесь, соколы, орлами…»

Так закончилась эпопея защитников последнего бастиона монархии.

Между тем события развивались невероятно стремительно. Поздно вечером 1 марта, когда царь уже находился в Пскове, Алексеев телеграфировал ему, что нужно даровать не «министерство доверия», а министерство, прямо ответственное перед Думой.

– Поступающие сведения, – сообщил генерал, – дают основания надеяться на то, что думские деятели, руководимые Родзянко, еще могут остановить всеобщий развал и что работа с ним может пойти.

Торопясь не упустить момент, Алексеев тут же передал от имени царя текст составленного в Ставке манифеста:

– Объявляем всем верным нашим подданным: грозный и жестокий враг напрягает последние силы для борьбы с нашей Родиной. Близок решительный час. Судьба России, честь геройской нашей армии, благополучие народа, все будущее дорогого нам отечества требуют доведение войны во что бы то ни стало до победного конца. Стремясь сильнее сплотить все силы народные для скорейшего достижения победы, я признал необходимым призвать ответственное перед представителями народа министерство, возложив образование его на председателя Государственной думы Родзянко, из лиц, пользующихся доверием всей России… Во имя нашей возлюбленной Родины призываю всех русских людей к исполнению своего святого долга перед ней, дабы вновь явить, что Россия столь же несокрушима, как и всегда, и что никакие козни врагов не одолеют ее. Да поможет нам Господь Бог.

Но, увы, этот манифест безнадежно опоздал. В Петрограде думские лидеры сделали новый шаг: пришли к мысли о необходимости отречения Николая II в пользу наследника – тринадцатилетнего Алексея при регентстве его дяди – младшего брата царя, великого князя Михаила Александровича.

В оппозиционных кругах считали, что малолетство нового царя и отсутствие государственного опыта у «слабовольного» Михаила позволит новому либеральному правительству беспрепятственно проводить свою программу. Как триста лет тому назад один из московских бояр обосновывал избрание на престол Михаила Федоровича Романова: «Миша Романов молод, разумом еще не дошел и нам будет поваден…»

Антимонархические настроения стали усиливаться. Родзянко звонит генералу Рузскому и сообщает ему о новой «комбинации».

– Династический вопрос поставлен ребром, а это означает отречение царя в пользу сына при регентстве Михаила Александровича, – говорит он. И напрасно ошеломленный генерал в просительном тоне пытался убедить Родзянко повременить.

– К вам уже выехали Гучков и Шульгин, – ответил тот.

Уже через час-полтора после окончания этого разговора А. Лукомский вызвал к аппарату начальника штаба Северного фронта генерала Ю. Данилова. От имени Алексеева он решительно потребовал, чтобы Рузский немедленно разбудил царя и сообщил ему все, что говорил Родзянко.

– Генерал Алексеев, – говорил Лукомский, – убедительно просит безотлагательно это сделать, так как теперь важна каждая минута, и всякие этикеты должны быть отброшены. От себя Лукомский добавил, что «выбора нет, и отречение должно состояться».

В 10 часов утра Рузский направился к царю. Стиснув зубы, он положил перед Николаем длинную ленту своего ночного разговора с Родзянко. Царь стоя читал ее. Затем взволнованно стал говорить, что лично он готов отойти в сторону для блага России, но у него имеются опасения, что «народ этого не поймет».

– Мне, – говорил царь, – не простят старообрядцы, что я изменил своей клятве в день своего коронования; меня обвинят казаки, что я бросил фронт.

Николай не решался на новую уступку. И Рузский, не желая брать на себя всю ответственность, предложил отложить разговор. Но уже через несколько часов царь в присутствии трех генералов заявил: «Я решился. Я отказываюсь от престола» и перекрестился. Перекрестились и генералы.

Приняв решение об отречении, Николай, по-видимому, еще с некоторой надеждой ждал Гучкова и Шульгина. Знал о цели их поездки, и ему было интересно, а что скажут они? Этим ожиданием, возможно, и объясняется то, что он никому не сообщил о своем новом решении.

И вот встреча Николая II с Гучковым и Шульгиным.

В салон-вагоне Николая находились генерал Рузский, министр двора граф В. Фредерикс, начальник военно-походной канцелярии Нарышкин, Гучков и Шульгин. Всего 6 человек.

Начал Гучков. Он волновался, говорил глухо, глядя на царя, руки его лежали на столе, как бы ища опору:

– Положение в высшей степени угрожающее: сначала рабочие, потом войска примкнули к движению… Москва тоже неспокойна. Это не есть результат какого-нибудь заговора или заранее обдуманного переворота, а это движение вырвалось из самой почвы… Так как было страшно, что мятеж примет анархический характер, мы образовали так называемый Временный комитет Государственной думы… Кроме нас заседает еще комитет рабочей партии, и мы находимся под его властью и цензурой. Опасность в том, что, если Петроград попадет в руки анархии, нас, умеренных, сметут. Их лозунги: провозглашение социальной республики. Это движение захватывает низы и даже солдат… Пожар может перекинуться по всему фронту, так как нет ни одной воинской части, которая, попав в атмосферу движения, не заражалась бы…

В народе глубокое сознание, что положение создалось ошибками власти, а потому нужен какой-нибудь акт, который подействовал бы на сознание народное… Если вы, Ваше Величество, объявите, что передаете свою власть вашему маленькому сыну, если вы передаете регентство великому князю Михаилу Александровичу… тогда, может быть, будет спасена Россия… Вот, Ваше Величество, только при этих условиях можно сделать попытку водворить порядок. Вот что нам, мне и Шульгину, было поручено вам передать. Прежде чем на это решиться, вам, конечно, следует хорошенько подумать, помолиться, но решиться все-таки не позже завтрашнего дня.

В тот момент, когда Гучков сказал об отречении в пользу наследника Алексея, Рузский нагнулся к нему и прошептал:

– Это уже дело решенное.

Он, как и все другие, не знал, что Николай изменил свое дневное решение и сейчас объявит новое:

– Раннее вашего приезда, – заговорил царь, – я думал в течение утра, и во имя блага, спокойствия и спасения России я был готов на отречение от престола, в пользу своего сына, но теперь, еще раз обдумав свое положение, я пришел к заключению, что ввиду его болезненности мне следует отречься одновременно и за себя, и за него, так как разлучаться с ним не могу.

Все были так огорошены совершенно неожиданным решением государя, что наступила пауза. Гучков и Шульгин переглянулись между собой.

– Я такого решения не ожидал, – проговорил Гучков и обвел взглядом присутствующих.

– Я тоже не могу дать на это категорического ответа, – продолжил его Шульгин, – так как мы ехали сюда, чтобы предложить то, что мы предлагали.

Конечно, царь не мог не заметить некоторую растерянность и колебания думских делегатов, да и других присутствующих. Но это его не остановило.

Последовал его вопрос, переводивший разговор в ту плоскость, с которой он начал:

– Давая свое согласие на отречение, – говорил он, – я должен быть уверенным, что вы подумали о том впечатлении, какое оно произведет на всю остальную Россию. Не отзовется ли это некоторою опасностью?

– К междоусобице может привести не отречение царя в пользу наследника, а возможное провозглашение республики, – заверил царя Гучков.

Вмешался Шульгин:

– В Думе ад, сумасшедший дом. Нам придется вступить в решительный бой с левыми элементами, а для этого нужна какая-нибудь почва.

– Это точно, – поддержал его Гучков.

– Мы согласны на ваше новое отречение, – он посмотрел на Шульгина, – если ваш брат, великий князь Михаил Александрович, как полноправный монарх, присягнет конституции одновременно с вступлением на престол, это будет обстоятельством, содействующим успокоению.

Между тем проект манифеста об отречении был уже готов. Его переписали набело, царь подписал его и, войдя в салон-вагон, передал Гучкову. Часы показывали 23 часа 40 минут.

Выйдя из царского вагона, Гучков и Шульгин тут же телеграфировали в Петроград начальнику Главного штаба о состоявшемся отречении Николая в пользу великого князя Михаила Александровича.

Временное правительство к этому времени было уже сформировано и заседало.

Неожиданный шаг царя произвел на членов правительства и присутствовавших членов Временного комитета Государственной думы шокирующее впечатление.

«Наступила мгновенная тишина, а затем Родзянко заявил, что вступление на престол великого князя Михаила невозможно, – вспоминал позже Керенский, ставший в то время министром юстиции. – Собравшиеся не возражали, мнение казалось единодушным».

Через некоторое время только Милюков стал доказывать, что «царь на Руси необходим». Его плохо слушали.

Манифест отречения в пользу Михаила повис в воздухе, хотя текст его уже кое-где начал «спускаться» по нижестоящим армейским инстанциям для принятия присяги.

Что же произошло с Михаилом?

Напомним, что утром 28 февраля через дворы Эрмитажа и дома великого князя Николая Михайловича его тайно привели из Зимнего на Миллионную, 12, в квартиру княгини О. Путятиной.

Рано утром 3 марта здесь раздался телефонный звонок. Звонил Керенский. Он просил великого князя срочно принять членов Временного комитета Думы и Временного правительства. Михаил, все эти дни поддерживавший связь с Родзянко, решил, что они едут предлагать ему регентство при воцарении Алексея, на что он готов был согласиться. Но когда на «благоусмотрение» великого князя было предложено две точки зрения: большинства, считавшего невозможным вступление Михаила на престол, и меньшинства, видевшего в его воцарении единственный шанс на спасение, он заколебался.

После того как все представители сторон высказались, Михаил выразил желание побеседовать наедине с Родзянко и Львовым. Трое удалились в соседнюю комнату. Через полчаса Михаил вышел к ожидавшим его решения. Со слезами на глазах он заявил, что его «окончательный выбор склонился в сторону мнения, защищавшегося Председателем Государственной думы». Согласие с Родзянко и другими, учитывая приемлемую для всех формулу Учредительного собрания, давало, пусть даже теоретическую, возможность выиграть время, надежду на изменение обстановки, на спад революционной волны, когда вопрос о монархии можно будет решать не по «законам» революции, а по законам обычного, мирного времени.

С помощью юристов-государствоведов был выработан манифест, который гласил:

«Тяжелое бремя возложено на Меня волею Брата Моего, передавшего Мне Императорский Всероссийский престол в годину беспримерной войны и волнений народных.

Одушевленный одной со всем народом мыслью, что выше всего благо Родины нашей, принял Я твердое решение в том случае восприять Верховную власть, если такова будет воля великого народа нашего, которому надлежит всенародным голосованием, через представителей своих в Учредительном собрании, установить образ правления и новые основные законы Государства Российского.

Посему, призывая благословение Божие, прошу всех граждан Державы Российской подчиниться Временному правительству, по почину Государственной думы возникшему и облеченному всею полнотою власти, впредь до того, как созванное в возможно кратчайший срок, на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования Учредительное собрание своим решением об образе правления выразит волю народа. Михаил. 3/III-1917, Петроград».

Не отречение Николая II, а именно этот отказ Михаила от престола до решения Учредительного собрания формально, да и фактически упразднили монархический строй в России. Ибо, отказавшись от власти лишь условно, Михаил как бы прервал законную «цепь» порядка в престолонаследовании. Никто из Романовых теперь не мог претендовать на престол «в обход» Михаила, и тем самым даже юридическая возможность монархической реставрации оказалась парализованной. На протяжении марта многие из великих князей заявили о своей полной поддержке Временного правительства.

В ночь на четвертое марта в Таврическом дворце были окончательно оформлены для публикации два документа – «Акт об отречении императора Николая II в пользу великого князя Михаила Александровича» и «Акт об отказе великого князя Михаила Александровича от восприятия верховной власти и о признании им всей полноты власти за Временным правительством, возникшим по почину Государственной думы». Когда на другой день их опубликовали, в Думе началось ликование. Никто еще не знал, что ожидает Россию…

9 марта Англия и Франция признали Временное правительство.

 

Глава XIII

1

По Невскому идет бравый терский казак – офицер с боевыми орденами, оглядывается по сторонам, рассматривает серые монументальные здания, скользит взглядом по зеркальным стеклам витрин. Не без удовольствия он замечает почтительное внимание встречных.

Извозчик, высадивший только что пассажира, знаками предлагает ему услуги.

– Не трудись, любезный, я пешком пройдусь, – бросает в ответ тому казак, продолжая свой путь.

– Садись, прокачу! – настаивает удивленный извозчик.

А Никита Казей продолжает с прежним удовольствием разглядывать Невский проспект. Здесь он впервые, и город ему нравится.

– Вот это столица! – восторгается он. – Расскажу в станице – не поверят?

Он на минуту остановился около Елисеевского магазина, чтобы полюбоваться памятником Екатерине на противоположной стороне, и тут же с брезгливостью вспомнил рассказанную в поезде историю возвышения Гришки Распутина, о чем раньше не знал. Поручик-фронтовик показал ему перефотографированную картинку, изображавшую Распутина, царя и царицу под общей короной.

То немногое, что он уже услышал о дворе, Распутине, Вырубовой, ворюгах-подрядчиках, наживающихся на военных поставках, оскорбило его и озадачило.

– Скорее бы разделаться с делом и скорее бы домой, – говорил он сам себе.

Прогулка по Невскому продолжалась, вернее, продолжался путь к Главному штабу, куда он шел со своими бумагами.

Через Морскую он вышел на Дворцовую площадь, и лицо его осветилось неподдельным восхищением. Он вновь был потрясен совершенством и парадной строгостью архитектуры, красотой вознесенного в центре площади Александрийского столпа, классическими пропорциями Зимнего дворца и отстоящего слева Адмиралтейства.

Принял Казея в штабе генерал для поручений. Получив документы, генерал расспросил Никиту о положении на фронте, хотя сам был отлично информирован. А потом стал расспрашивать, какие задачи выполняют казаки. Выслушав рассказ Казея, за что тот получил Георгия, генерал выразил восхищение умелыми и дерзкими действиями казаков в разведке. Да так, что неробкий Никита засмущался.

– Для меня это тоже неожиданно, ваше превосходительство, – скромно ответил Казей, не считавший возможным хвастаться своими заслугами. – Спасибо товарищам!

Генерал улыбнулся.

– А дальше куда путь держишь, казак?

– Домой. На Терек. Отпущен до особого.

– Счастливого пути, – пожелал генерал и остановился. – А не посетить ли тебе «Казачий союз», – посоветовал он Никите и стал рассказывать о новой казачьей организации, о которой Никита ни там, на фронте, ни здесь еще не слышал.

Союз казачьих войск был создан после февральской революции представителями казачества Дона, Кубани, Терека, Оренбурга и др. для защиты своих интересов. Председателем его был избран казачий офицер Оренбургского войска Дутов, впоследствии выбранный атаманом этого войска.

После визита в штаб Казей снова проделал путь по Невскому, где на углу Фонтанки находился Совет «Союза».

…Когда он представился полковнику Дутову, тот его обнял и представил сидевшему в глубине комнаты человеку.

– Михаил Александрович, ваш земляк, с фронта.

– Караулов, – сказал гость Дутова. И, не выпуская руки Казея, с интересом осмотрел его с головы до ног, как бы оценивая силу и сообразительность.

Караулов родился в станице Тарской Терской области. Окончил Петербургский университет. Во время русско-японской войны служил в Сунженско-Владикавказском полку. В 1905 г. вышел в запас в чине подъесаула и вскоре после этого получил должность секретаря Терского областного статистического комитета. Он основал свою газету под названием «Казачья неделя», принимал участие в учреждении Общества любителей казачьей старины, публиковался в изданиях этого Общества, а в 1912 г. была издана его книга «Терское казачество в прошлом и настоящем». А сейчас он думский депутат. В 1907 и 1912 г.г. жители Терской области избирали его своим депутатом в Государственную думу 3 и 4 созывов. Будучи председателем надпартийной казачьей фракции, Караулов защищал интересы казаков и кавказских горцев.

В обиходе же Караулов был простецким человеком, казаком до мозга костей и любил не только «приличное общество» и себя в нем, но и пуще того – станичный круг и карают, старые казачьи песни. Все это пело и звенело в нем, переполняло душу, поэтому он способен был даже в столичной компании разом сбросить с себя постоянную интеллигентную сдержанность и заходить, что называется, колесом, забросать собеседников байками-анекдотами, станичным говорком. Он и сейчас, поглаживая усы и острую бородку, стал с жаром говорить:

– Да, да! Господин полковник, – обратился он к Дутову, – вот перед вами, совсем новый так сказать, тип казачьего офицера-терца.

– Вижу, вижу, – отвечал с улыбкой Дутов.

А Караулов, смахнув напускное шаловливое ухарство, продолжил:

– Расскажи, дорогой товарищ, за что Георгия получил, – и потрогал крест.

Никита стал рассказывать о положении на фронте, о меняющемся настроении солдат.

– Война становится все ожесточеннее. Применяются удушливые газы, огнеметные батареи, аэропланы, а что же мы этому всему противопоставим?

«Да, всего этого мы в пятнадцатом году не знали», – подумал Караулов, и, не прерывая, продолжал слушать.

– Не хватает даже патронов, – в запальчивости продолжал Никита, – с продовольствием стало совсем туго.

– Может, прав новоиспеченный министр земледелия Шингарев, что говорит: «Нужно или сокращать едоков и лошадей, или уменьшать норму продуктов».

– А что говорят о мире? – закинул вопрос Караулов.

– Фронтовики поговаривали о мире давно, но никогда это не делалось столь открыто, – ответил Никита и рассказал о случаях братания. – Только и держат марку казаки!

– Народ портится, – в сердцах произнес Караулов. – А тут еще большевики подливают масла в огонь.

Он стал растолковывать суть социал-демократической программы со своей точки зрения:

– Оголтелость, знаете… В один мах разрешить все мировые вопросы и скорбь тысячелетий. А отсюда – максимум во всем, вплоть до вооруженных экспроприаций.

– Я, дорогой Михаил Александрович, этого тоже не могу понять, хоть убей, – этот социализм.

– А что же нам делать? – удивился Казей. – Кругом агитаторы, кого слушать?

– Вот я и решил прийти поспрашивать. А то все кругом временное: Временный комитет, Правительство временное, министры временные – кого слушать?

– Кому казак присягает: Вере, царю и Отечеству.

– Царь отрекся. Будем же служить Вере нашей и Отечеству, – ответил Караулов.

Никита заметил, каким заинтересованным становится прищур депутата и серьезней – его лицо.

– Временно придется жить без царя, а затем его придется избрать. Так и объясняй станичникам.

– А вообще я за умеренный подход к решению жизненных проблем, реформы, использование старых демократических традиций.

– Каких еще демократических традиций? – спросил Дутов.

– Хотя бы – наших, староказачьих традиций! История казачества – разве это не ценнейший опыт устроения жизни на началах свободы и равенства? Это, правда, не книжный, зато практический путь, и с каких времен! – ответил Караулов.

– Увлечен ты этим, увлечен! – сказал Дутов. – Но время катит в другую сторону! Не замечаешь?

– Замечаю братец, замечаю, но – с горечью. И беспокоит особо судьба народа моего, рядового темного казака!

– Обо всей России надо думать, – трезво сказал Дутов. – Вся Россия в петле задыхается.

– А кто спорит? – согласился Караулов, когда они расположились в креслах. – Но нет более трагичной страницы в русской истории, чем эта наша, окровавленная, железом паленная казачья страница! Да что там – из глубины веков!.. Легко ли было рязанцам подняться и уйти на далекий Терек, волжанам к ним прибиться. Что их ждало на «приволье», если каждому чуть ли не всю жизнь приходилось винтовкой и шашкой защищаться? Иван Третий отписывал сестре своей, княгине Рязанской Агриппине, чтобы казнила тех, кто ослушается и «пойдет самодурью в молодечество». Борис Годунов тоже с казаками не ладил и не преуспел в жестокостях лишь по причине краткого своего владычества.

– И что же ими руководило? – усмехнулся Дутов, предчувствуя занятный рассказ из прошлого терской вольницы, на которые Караулов был мастер.

– Они исстари говорили: нам не пир дорог, дорога честь молодецкая, – ответил тот.

– Так и наши казаки говорили, – вступил опять Дутов, посматривая на Казея, который с интересом слушал этот разговор.

– Приток беглого люда на Терек особенно усилился после 1576 г., когда стольник Мурашкин разгромил на Дону многие поселения вольных казаков, часть из которых казнил, а часть отправил на каторгу. Напуганные такими решительными мерами правительства, волжские казаки решили, не дожидаясь участи донских казаков, покинуть Волгу. Одна часть с атаманом Ермаком ушла служить к именитым купцам Строгановым и покорила затем Сибирское ханство; другая с атаманом Нечаем перебралась на реку Яик и положила начало яицкому казачеству, а третья часть – с атаманом Андреем Шадрой ушла на Терек и заняла там пустующий городок, названный по имени атамана – Андреевским.

По своему общественному устройству казачьи общины, независимо от их местоположения – будь то на Дону, Яике или Тереке, – имели чисто русские свойства: они строились по образу существовавших в Древней Руси народных собраний – вече и имели в основе много общих черт. Это сходство видно, в первую очередь, в демократическом и организационном устройствах: подчинении меньшинства большинству, обязательном выполнении постановлений центрального собрания – Войскового круга, для всех остальных общин – в свободном изложении своих мыслей при обсуждении важнейших вопросов.

Ведению Войскового круга подлежат те же вопросы, что и у древнерусского вече – избрание должностных лиц, составление отписок в другие государства, допрос пленных, отправка посольств и т. п.

– Ну, теперь понятно, это же альфа и омега казачества! – согласились с ним присутствующие.

Михаил Александрович был, что называется, в родной стихии.

– Отношение казачества к выполнению своего долга всегда строилось на глубоких чувствах любви к родной земле и преданности Отечеству. Во имя этой любви казачество шло на любые жертвы и трудности, и, неся свой тяжкий крест, верило, что их деяния приближают светлый день победы, – закончил он. И было видно, что тут каждое слово пережито и выстрадано.

– А сейчас, чтобы снять с казаков традиционный ореол свободы, славы, – вступил в разговор Никита, – нас втравливают целыми полками в позорную полицейскую работу, делают из нас карателей. Всего один-два года такой «службы» – и насмарку трехсотлетняя репутация, прощай гордость и слава!

– Ты, сотник, с такой горячностью говоришь, будто оправдываешься, – прервал Дутов. – Я тут запрашивал военное ведомство. Оказалось, что полицейской работой царь занимал сотни тысяч пехотинцев и кавалеристов, так что наши «сотни» составляют небольшую толику этого воинства.

– А нам что от этого? Разве нашей так называемой общественности впервой валить с больной головы на здоровую? Казак – нагаечник, и все тут, – обиженно произнес Никита.

– Обязательно завтра скажу на заседании Думы, – пообещал Караулов, который уже знал, что будет назначен Комиссаром Временного правительства в Терской области и скоро покинет Петроград.

2

А Никита Казей уже на следующий день выехал в Москву, что бы оттуда отправиться домой.

Москва… Перрон вокзала. Никита с заросшими щеками ждет поезда, который умчит его на юг – в Терскую область. Кругом суета.

– Во сколько отправляется поезд? – несется с одной стороны.

– С этого вокзала идет поезд во Владикавказ? – раздается с другой.

Казей оборачивается.

– Ба! Ефим Гордеевич, ты ли это? – обращается он к спросившему.

– О, земляк! – ответил тот ему после того, как внимательно рассмотрел.

Ефим Попов был хозяином лавки у них в станице и сюда, наверное приезжал за товаром.

– Никак с фронта едешь, Никита Петрович? – спросил он Казея.

– С фронта, брат, с фронта! – толкнул его Никита, и они обнялись.

– Поди, и в Петрограде побывал? – Спросил он Никиту.

– Пришлось. Потом расскажу, – ответил Никита. И они стали пробираться к вагону.

Ефим был в гражданской одежде, военных сторонился и старался выглядеть сугубо гражданским. Никита же, рослый и подтянутый, в своей казачьей форме вызывал восхищение, и ему даже уступали дорогу.

– Что там дома? – спросил Никита, когда они подошли к вагону.

– Что дома… Уже того, что было, нету. В Петрограде разве не видел? Такое же и у нас, ничего не поймешь. Вашему брату, офицеру, – плохо, – посмотрел он на погоны Казея.

– Чего это?

– Сомневаются казаки, воевать не очень охота.

– Еще что?

– Атамана хотели переизбрать. Правда, пока он речь держал, круг опустел и его закрыли, перенесли. Не знаю, что будет. Хочу свою кандидатуру предложить.

В вагоне, по тем временам, публика была приличная: какие-то мужчины опрятного вида, две-три дамы, несколько актеров, офицеры, среди которых были переодетые, начиная с элегантного сумского гусара, кавалергарда с холеными ногтями, и кончая молодыми людьми в защитном и в сапогах. Еще недавно, до войны, они с удовольствием подъезжали к вокзалу на извозчике, за ними носильщик волок багаж. А сейчас поезд тронулся, и что они ехали, не было никакого события – обычная жизнь. Теперь они должны молить господа Бога, чтобы поезд довез их до нужной станции.

В купе говорили отвлеченно. Но потом познакомились и поняли втихомолку, кто есть кто.

Когда поезд застучал, разгоняясь, оставляя за окном предместья Москвы, Казей вздохнул и перекрестился.

Ефим уже болтал о ценах, возмущался их стремительным ростом.

– Хорошо хоть поезда еще ходят, – сказал кто-то из попутчиков.

Мест в купе не четыре, а шесть – по два на нижних диванах и по одному наверху. Казей и Ефим улеглись бок о бок, отвернулись, чтобы не дышать друг на друга.

Ночью на одной из подмосковных станций проверили документы, а утром в Туле они выпили не очень вкусного черного кофе и только в Орле истратили по 14 рублей на брата за обед из двух блюд, посердились на цены и вернулись в вагон.

– Старики вздыхают: пропала Россия! – проговорил в сердцах Ефим.

– За Россию не знаю, а армия уже не та, – отвечал ему Никита. – А как начинали! Бывало, как пойдет наша сотня широким наметом за австрияками… Те наутек. А мы лавой. По восемьдесят душ пленными брали, а сколько лошадей. Да что там говорить, что только один Брусиловский прорыв стоил. И вот на тебе – отступаем.

– Без царя еще хуже будет, – заметил кто-то из попутчиков.

– А генерал Алексеев сказал: переворот совершился волей божьей. У царя якобы на счету больше миллиона. Да у царицы, да у дочерей не меньше, им до России дела нет.

– А кто подсчитывал? Алексеев?

– Ну, наше дело маленькое.

– Наше дело такое, чтоб домой быстрее добраться, – сказал Казей, давая понять, что разговор этот надо прекратить.

Вскоре они были в Новочеркасске. Здесь поезд стоял долго, и можно было сходить в город.

В соборе, куда они зашли с Ефимом, угрожающе гудели проповеди святых отцов:

– Бога бойтесь, с мятежниками не сообщайтесь; они снуют везде, чтобы обольщать народ несбыточными обещаниями. Они обещают водворение порядка, а водворят разруху. Не слышно будет звука молотилок; остановится колесо, заржавеет соха и борона. Невозможно будет ни пройти, ни проехать безопасно: в городах – денной и ночной грабеж, и некому будет спасать от этого. Да сохранит нас Бог от печали…

При проверке документов чисто одетыми донскими казаками от сердца отлегло что-то тяжелое и вновь нахлынули фронтовые воспоминания. Зашибленное старорежимное чувство патриотизма вздохом выходило из груди. Рукой подать и до Терека.

Ефим раздобыл себе черкеску, шашку и кинжал, почему-то поспешил обзавестись кокардой и погонами.

Тут была еще прежняя жизнь.

Офицеры отдавали друг другу честь. Казаки козыряли офицерам. На Платовском проспекте часовой так лихо брал на караул своей шашкой, что Казей, не смея приписывать себе такую честь, вздрагивал от неловкости.

В местном саду играл духовой оркестр. На террасе им подали во льду николаевскую водку, к жаркому – бордоское вино и отличное рейнское к персикам. От полноты чувств Никита даже дал официанту на чай.

А вскоре новочеркасская гора с домишками и азиатски величавым собором оседала на глазах, и до темноты, до тумана вечерних сумерек все поблескивал золотой купол, все маячил и наконец растаял белой точкой, как звезда в небе.

Под серпом месяца, разрезая встречную темень, поезд нес Никиту на Терек, в родную станицу.

Спать не хотелось, и Никита с Ефимом пустились в воспоминания о своей станице, природе края и казачьей истории.

– Казаки с детства прикипают к родной станице, – говорит Ефим.

– Это точно, – отвечает ему Никита.

– Стоит только закрыть глаза, забыться – и видится луна над лесом, то снежная крупа шуршит по серым стволам бука и не опадающим до весны листьям дуба, то молнии уходят змеиными хвостами в самую чащу, туманную от полосы дождя, то кружатся в солнечной лени бабочки над высокими травами поляны. Коренастые круглые кусты дубняка в разнобой бегут со взгорий вниз, где стоят плотно, как толпа в ненастье, но уже размастно-смешанные с кизилом, дикими грушами, бучиной. Там, где течет родник, царствуют могучие ивы, гигантские лопухи и кувшинки. Колючий шиповник с ягодами, точно розовые желуди, топорщится отдельно от всех – то ли в силу своей витаминной исключительности, то ли колючести.

– Это как казак отличается от других, – заметил Никита.

– А чем казак отличается от других? – спросил их сидящий рядом попутчик. – Службой, укладом?

– И военно-трудовым укладом, и одеждой, – ответил ему Ефим.

– А как получилось с одеждой? – спросил тот же попутчик.

– Долго думать нашим предкам не пришлось. Покрой одежды заимствовали у горцев, а цвета рядом – синие да белые горы, серые скалы, темные дубравы, серебро рек, а ведь и зверь, и птица окрашены местностью, где обитают.

– Ты посмотри, и местность имеет влияние? – с удивлением вступил в разговор второй попутчик.

– А как же! Потому форма терских казаков и стала такой: черного каракуля папаха с синим верхом и белым галуном, черная как ночь бурка, серые черкески, синие и темные бешметы, синие и белые башлыки, тонкие бесшумные сапоги, на оружии, поясах и газырях – серебро с чернью.

– А за что казакам определили такие льготы?

– За то, что казак являлся на службу на собственном коне, при своем оружии, получая от казны лишь винтовку и порох, сам обмундировывался, а зачастую и харчился сам, он освобождался от всех российских налогов и поборов – даже станичных и войсковых атаманов содержала казна.

Это и была, помимо вольной земли, царская привилегия казакам.

Вернувшись со службы, казак не имел права продать строевого коня и оружие. Был он обязан всегда держать торока снабженными: в одной седельной суме – овес и патроны, в другой – смена одежды, котелок, подковы, гвозди-ухнали, три фунта сухарей, цыбик чая и тридцать три золотника сахара.

Годами висели торока на сухих чердаках, как знак готовности выступить в любую минуту за веру, царя и отечество, посягни на них враг внешний или внутренний.

Была еще одна привилегия любимцам царя – запрещалось селиться в казачьих станицах иноверцам и иноземцам. Однако с течением лет «расовая» чистота казачества утратилась.

Царь не только любил казаков, но и боялся, чтобы не получилось государства в государстве, республики в монархии, ибо случались атаманы, которые Терек и Кубань ставили превыше Москвы и Петербурга.

Замкнутый казачий круг внутри делился на множество кружков, вплоть до семьи. На Кавказе селились донские, хоперские, уральские, волжские казаки, не смешиваясь с терскими, гребенскими, кизлярскими, моздокскими станицами.

Неприветливы и грозны были горы первым поселенцам. Их дети уже веселее, с присвистом пели в такт конской рыси: «Полно вам, снежочки, на талой земле лежать, полно вам, казаченьки, горе горевать…» Мачеха-земля кормила щедро, стала матерью. И на службе в дальних странах пели сытые казачьи сотни: «О тебе тут вспомина-ючи, как о матери поем, про твои станицы вольные, про родной отцовский дом».

И уже ревниво смотрели на новых пришельцев – мужиков, иногородних, старались с ними не смешиваться.

Поразительно: в терских казачьих станицах наблюдалось редчайшее высокомерие темных, неграмотных землеробов и скотоводов по отношению даже к аристократии, особенно интеллигенции.

«Кому чего, а барыне зонтик», – язвительно говорили они.

С чиновными, знатными, богатыми считались, кланялись им, но посмеивались над их одеждой, культурой, словами, считая все это несерьезным для истинного человека, то есть казака.

Как в первую ночь у гор казаки укрылись в кругу телег, так потом замкнулись от других казаки в кругу своих традиций, песен, трудов, веры, не смешиваясь с русским народом, лишь свято блюдя, не щадя жизни, границы Российского отечества, раздвинутые ими же, казаками, так, что Россия занимала одну шестую часть земной поверхности.

– Под щитом князя Дмитрия Ивановича Донского вывели они землю Русскую из беды на поле Куликовом. Воевали царю Сибирь. В Аляске фортеции ставили. Чертов мост перешли с генералиссимусом Александром Васильевичем Суворовым. И никакой награды себе не требовали, окромя воли, – конь, шашка, парус – вот владенья казака. Потому и селились на дальних окраинах, расширяя Русь плечом, плугом и «вогненным боем», – восторженно говорил Никита.

– Потому селились на окраинах, – морщит лоб Ефим, – что горькой была мужицкая доля. Бежали из помещичьей крепости на рыбные раки, в богатые леса, ставили городки и станицы, обносили их частоколом из колючек, жили в землянках, лаптем щи хлебали – зато сами себе атаманов и попов выбирали.

3

Разговор продолжается. Но теперь к нему присоединяются все попутчики по купе, внимательно слушавшие до этого казаков.

– А казаки всегда действуют на лошадях, или есть пешие? – спросил кто-то из них.

– Есть и пешие, пластуны, но это больше у кубанцев, наши же – терские – больше конные, – заговорили казаки. – Нас этому учат с малолетства.

И пошел разговор дальше.

– Иной казачонок только ходить научился, а его уже сажают на шею коня – приучайся.

– У казака конь, что родной брат, – делятся они со спутниками. И их взору за окном вагона представляются ночные пастбища. Черным серебром месяц осыпает склоны балок, листву, речку. У костра казачата рассказывают сказки. Рядом табун, с которым не страшен ни гробовой выползень, ни оборотень, ни волк. Круты склоны Кавказских гор. Тяжко водят боками умные кормилицы, тащат из ущелий возы с сеном и хлебом.

Причудится запоздалому казаку некто. В страхе скачет домой, а горная ночь гонится следом облаками, кустами, туманами. Чует конь тревогу всадника, скачет, аж в гриве свистит. Ночь свищет, гогочет, за плечи казака хватает, а конь уже влетел в переулок – не выдал казачий братец!

А купанье коней в вечерней тихой воде! Голые казачата смело направляются туда, где коню с головой, и от коней видны только ноздри и уши.

Коней любят казаки до бешенства. Зимой бегают в конюшню проведать любимцев – щель соломой заткнуть, сена подкласть, сунуть корку хлеба в мягкие подвижные губы или просто прикоснуться к атласной шее четвероногого члена семьи.

– Невесту так не готовили к венцу, как коня на службу, – шутит Ефим.

А Никите почему-то вспомнился недавний военный случай.

Казаков тогда пустили в бой. Стена неприятельской кавалерии появлялась всюду. Пружина окрепшей вражеской стратегии вытягивалась со зловещим свистом. Их теснили. Впервые они стали испытывать на себе дьявольскую остроту фланговых ударов и прорывов тыла – укусы того самого оружия, которое так счастливо служило им.

Фронт держала пехота. Вдоль ровно вырытых окопов и устроенных блиндажей, что создавало противнику обстановку относительной безопасности.

Казачье гиканье перестало действовать на воображение неприятеля, а конные атаки на окопавшегося противника сделались невозможными. Требовалась работа инженерных войск, которые смогли бы проделать проходы в ограждениях и дать возможность прорыва казачьей конницы.

Шел третий час летнего, просторного дня. В воздухе сияла радужная паутина зноя. Казакам поступил приказ выйти на исходную.

В авангарде полка, вместе с казаками, на степной раскаряченной лошаденке ехал командир полка Стрижак. Рядом с ним ехали Никита и его друг, урядник Матвей Колодей.

Осмотрев позиции и приняв доклады разведчиков, Стрижак отдал приказ Казею на наступление.

– Повод! – скомандовал Никита и казаки перешли на рысь. Они горячили лошадей и мчались на окопы, из которых на них глазели опешившие вражеские солдаты.

– К бою готовсь! – приказал Казей, и казаки бросились в атаку.

Преодолев сделанные проходы, казаки кружили по-над окопами и траншеями первой линии, но противника в них не обнаружилось.

– Где же противник? – недоуменно спрашивали друг друга казаки.

– Похавались, – в шутку отвечал им один.

– Побежали блох давить, – дерзили другие.

И только потом стало ясно, что противник преднамеренно отошел на вторую линию обороны.

Казаки кружились по полю и с необыкновенным искусством вертели в руках шашки. Но что это? Вражеская кавалерия стала охватывать казаков. В бинокль было видно, как сперва одиночные всадники, а за тем и группы выскакивали из лесочка и устремлялись на казаков.

Те подались вперед. Но только к ним, на открытую местность, вступила пехота, на них обрушился шквал огня.

Над головами стояло бешущееся небо, невыразимо пустое, как всегда в часы опасности. Пули летели в сторону казаков.

Оказалось, полк попал в полосу пулеметного обстрела.

Полковник Стрижак, расположившийся у дороги, что вела в сторону деревушки, где располагался вражеский штаб, распорядился атаку прекратить.

– Назад, – продублировал команду Казей.

Казаки бросились в рассыпную и стали продираться сквозь кустарник в лесок, что был по правую сторону дороги. Пехота тоже остановила движение и стала прятаться по кустам.

Отставший в суматохе Колодей догонял свою сотню.

Он ехал по самой обочине дороги, оглядывая местность и обнюхивая воздух. Стрельба на мгновение ослабла, и Матвей, вздумав воспользоваться передышкой, двинулся карьером. В это мгновение пуля пробила шею его лошади. Матвей проехал еще шагов сто, и здесь, в наших рядах, конь круто согнул передние ноги и повалился на землю.

Матвей не спеша вынул из стремени подмятую ногу. Он сел на корточки и поковырял в ране, потом выпрямился и обвел блестящий горизонт томительным взглядом.

– Прощай, Буян, – сказал он деревянным голосом, отступив от издыхающего животного, и поклонился ему, – как ворочуся без тебя в станицу? – Прощай, Буян, – повторил он сильнее и заплакал. Клокочущий вой достиг слуха казаков, и они увидели Матвея, бьющего поклоны своему боевому другу – коню.

– Не покорюсь судьбе-шкуре, – закричал он, отнимая руку от помертвевшего лица. – Я их еще порублю – при станичниках, дорогих товарищах, обещаю тебе, Буян…

Матвей прилег к лошади и закрыл рану рукой. Устремив на хозяина сияющий глубокий фиолетовый глаз, конь слушал рвущееся Матвеево хрипение. Он в нежном забытьи поводил по земле упавшей мордой, и струи крови, как две рубиновые шлеи, стекали по его груди.

– Собирай сбрую, Матвей, – сказал подошедший к нему Казей, – пойдем в полк.

Казаки с пригорка увидели, как Матвей, согбенный под тяжестью седла, с лицом, посеревшим от горя, брел к своей сотне, беспредельно одинокий в пыльной, пылающей простыне полей.

– С дому коня вел, – участливо сказал кто-то из казаков. – Такого коня где еще найдешь?

– Конь – он друг, – ответили ему.

– Конь – он отец и брат, – вздохнул снова тот же казак, – бесчисленно раз жизнь спасает. Пропасть Матвею без коня…

А на следующий день Колодей изчез.

– Добывает коня, – говорили о нем.

Целых три дня отсутствовал Матвей в расположении. И вот в день выступления полка он появился.

– Мое вам почтение, – произнес он, расталкивая казаков, и занял в рядах свое место.

Командир полка, смотревший в бесцветную даль, не оборачиваясь, прохрипел:

– Откуда коня взял?

– Собственный. У противника отбил, – ответил Колодей.

Казаки подъезжали к нему один за другим и здоровались. А потом на бивуаке, полукругом обступив его, расспрашивали. Они задирали жеребцу хвост, щупали ноги, считали зубы.

– Отличный конь! – первым похвалил тогда коня Казей, и все согласно закивали.

– Лошадь справная, – за всех подтвердил снова Казей. Отчего Матвей благодарно улыбнулся.

 

Глава XIV

1

С каждым днем все больше казаков возвращалось домой. Их встречали за околицей шумной толпой. Когда фронтовики подходили, слова тонули в криках, причитаниях, поцелуях. Казаки, почти со страхом, брали детей на руки, заглядывая им в глаза, смущенно смеялись, видя, что ребята не узнают отцов, робко смотрят на их бородатые высохшие лица.

Из толпы спрашивали:

– А где наши?

Вернувшиеся быстро и сбивчиво отвечали, что одних они видели еще в Польше или Пруссии, о других слышали, что они по пути домой.

– Григорий лежит в госпитале, – отвечал кто-то спросившему. – Поправляется, шлет вам привет, скоро приедет.

Толпа приходит в движение и идет по станице. Жены вернувшихся вели мужей под руку, прижимались, терлись об их плечо щекой, смеялись или плакали, чтобы вся станица видела, как они счастливы.

Прибывшие бездельничали день-другой, засиживались то в одной, то в другой компании, рассказывая о местах, где побывали, о сражениях, об австрийцах и немцах.

С каждой новой рюмкой – новые, все более красочные истории. За выпивку охотно платили старики, им не верилось, что последняя война была тяжелее, чем те, в которых они сражались под Шипкой и Ловечем – в Турецкую, и под Ляояном и Мукденом – в японскую.

Никто не знал, что принесет завтрашний день. Год обещал быть тяжелым. Многие хозяйства в станице были разорены. Поэтому, расстроенные и обозленные, уходили люди в черную, как деготь, ночь.

С самого рассвета вернувшиеся казаки бесцельно, как куры вокруг яйца, суетились в своих дворах. Вытаскивали откуда-то ржавый гвоздь и вбивали в другое место с такой злостью, что он гнулся и ломался. Пытались чинить брички. Но колеса полопались, и брички рассыпались при первом пинке. Бессмысленная возня во дворе утомляла казака больше, чем целый день работы в поле.

Старики поговаривали о «добрых старых временах», но больше втихомолку, так, чтобы не услышали это вспыльчивые казаки-фронтовики.

Время от времени неведомо откуда возникали самые невероятные слухи, вплоть до таких, что наступит небывалая засуха, так как миллионы пушечных и ружейных выстрелов разогнали тучи, которые поднялись высоко в небо и не опустятся оттуда много лет.

И тогда кто-либо из фронтовиков говорил:

– Вы не имеете понятия о том, что сейчас происходит в стране?

– А что там? – спрашивали его.

– Нищета, страх, голод, холод, – отвечал фронтовик, – торжество и хозяйничанье иноземцев.

– Да, большую ошибку совершил царь, – вступал в разговор урядник Челапкин. – Он должен был либо идти до конца, либо уступить свое место другому, более достойному. Эту войну он должен был продолжать до конца и победить.

– А ты сам-то был на фронте? – задал вопрос кто-то из фронтовиков.

– Ваш намек мне понятен, – невозмутимо отвечал Челапкин. – Конечно, был. Хотя и не долго, Я же был ранен.

– Вот это твое счастье, что сразу был ранен и уцелел. А многие наши хлопцы уже никогда не вернутся, также как и миллионы русских солдат, полегших в боях незнамо за что.

Челапкин промолчал. Послышался глубокий вздох собравшихся и чье-то предложение:

– Наливай еще по стаканчику.

2

Очередная команда казаков, возвращающихся с Кавказского фронта, пребывала с Владикавказа. Алексей Чумак с Чередником во главе колонны подъезжали к станице. Его конь шел спокойно и легко. Конь Тимофея мудрил, притворно пугался птиц, кустов, прядал ушами, норовил укусить соседнего коня. Переехали глубокую балку и выехали на пригорок.

С возвышенности виден тракт, круто и прямо летящий на станицу. Дорогу проколеили лошади, сотню лет назад. Тут мчались по пути в Персию Грибоедов и Деннис Давыдов, ехал в Арзерум Пушкин, покупавший в станице яички и другую снедь. Ехали солевары, купцы, курьеры. Шли богомольцы, нищие, бродяги.

– В каком это было году? – вспоминает Алексей. – Спускались мы тут с отцом. Дождь со снегом, ветруган дул, вода по буркам текла, на сапогах пуды грязи с соломой, отвалится ком – коленкой до борозды достанешь, так легко становилось. – Он замолчал.

– Что задумался? – спросил его Тимофей.

– Да свое опять вспоминаю, – ответил Алексей.

Его пленяли казаки Пушкина, Лермонтова, казаки Сибири, Средней Азии – охотники, землепроходцы, строители, воины – люди особой воинской породы.

Сзади осталась балка, впереди станица, а вдалеке виднелся Эльбрус. Балка сверху похожа на рыжий хвост огромного быка, снизу – на его чудовищный мощный лоб, заросший кустарником. Прорезанные дождями ребра, поросшие ясеневой и кизиловой шерстью, источают ледяные родники, собирающиеся в звонкую речушку.

С детства знает Алексей эти яры, сизую дымку, смирное весеннее солнышко, трепетный шепот листвы деревьев.

День полон шорохов трав, синей нежности, воспоминаний. Вдруг защемило сердце.

Станица лежала на возвышенности, просматриваемая от края до края. А под ней важно нес свои воды Терек.

Сзади белели грани Главного Кавказского хребта. На одной высоте с хребтом перемещалось белое руно застывших, как на гравюре, облаков.

Надо всем этим – над пашнями, горами и облаками – неправдоподобно высоко поднималась исполинская масса Эльбруса.

Любуясь неоглядной панорамой, Алексей продолжал вспоминать. Чудилось, что горы еще красноватые под пеплом вулканов, в неостывшей окалине магмы. Он представил, как ярко освещали Кавказ факелы вулканов в доисторические времена. Как нехотя отступало море. Надвигались ледники. Потом тут ревели бронтозавры, бились с южными мамонтами саблезубые тигры. В этих же балках ходили обезьяно люди. Их пещеры завоевали племена охотников на зубров и медведей. Это же солнце освещало шалаши первобытных кузнецов и пастухов. Тут справляли кровавые обряды, хранили огонь в глиняных сосудах, изобретали лук, колесо, топор.

Бесчисленные орды людей прошли здесь, где снежные горы соседствуют со знойными степями, лесными дебрями и плодородными полями, а солнце тропиков – с лютым северным бореем. И неспроста в преданиях земных народов возникли тут картины рая, земли богов и героев, и тысячи лет племена тянулись сюда… Следы великого переселения здесь на каждом шагу. Цари Кавказа упоминаются в Ветхом Завете как нечто древнее. Жизнь здесь била ключом.

Терек, вытекающий из предгорий Казбека, делает здесь свой последний изгиб перед поворотом на восток. Здесь по его берегам и поселили казаков станицами для охраны Военно-Грузинской дороги. Никому не сгибались в угоду казаки. Устраивались, жили и несли свою нелегкую справу.

Закапал дождь. Казаки накинули на головы башлыки. А сердце стучало: они в самой чудесной стране – дома…

Все трижды перекрестились. А вокруг все потонуло в тумане. Но ненадолго. Дождь как начался, так быстро и закончился. Над лесом появилась белая полоса света, а первые проблески солнца осветили далекий Эльбрус.

Казаки въехали в станицу, Вскоре Алексей увидел свое подворье.

Чумаки жили небогато, но жизнью своей были довольны. Род их исходил из древних запорожцев и здесь, на терской земле, ни в чем не уступал старым казачьим родам станицы.

В лето от Рождества Христова тысяча восемьсот тридцать восьмое прибыли их предки сюда, на Терек, с Украины. Тут, в среднем течении Терека, и поселились они, записанные казаками, вольными людьми, исправляющими лишь царскую службу по охране отечества. Кавказские горы, расположенные как будто и рядом, остались для станичников загадкой. Вроде недалеко Эльбрус, а недоступен.

Первые дома казаки поставили на месте небольшого военного укрепления, возникшего еще во времена Ермолова. Отвели землю под пашню, под выпасы и кладбище. Сами ютились на первых порах в землянках, а потом стали строить крошечные хаты. Несли караульную службу по Военно-Грузинской дороге на постах и пикетах.

Чумаки поставили рубленную из целых бревен хату, но стены внутри обмазали и побелили по-кавказски. Как водится, дом обмыли, окропили святой водой. Первыми пустили походить по горнице кошку и петуха, привезенных с Украины. На счастье к порогу прибили подкову.

Славились казаки удальством, померной хозяйственностью, и когда старому Чумаку предлагали что-то новое, он отказывался, отвечая что жизнью доволен, как говорится, сыт, пьян и нос в табаке.

Подворье у Чумаков чистое, благодаря додельным рукам стареющей теперь матери, отца и его родной женушки – Наташи.

Он наследует его. Так повелось исстари: девок выдавали замуж в чужую семью, старших сыновей выделяли на сторону, а родовое именье доставалось младшему, докармливающему родителей. Двор тянулся по-над Тереком, обнесен высоким, крепким плетнем. Строения крыты ровно подстриженным камышом. Хата уже врастала в землю и чуть покосилась. Пол земляной. На чердаке – битые горшки, сломанные грабли, вилы, разбитые кадушки, тряпье.

Из трубы вился дымок. Со двора доносился запах свежеиспеченного хлеба. Хлеб пекли по субботам на всю неделю, по десять-пятнадцать хлебин, учитывая животы работников и побирушек.

В лавках покупали соль, сахар, керосин, бечеву, гвозди, материю, рис, деготь, мыло, синьку. Все остальное давало свое хозяйство – кожи, шерсть, топливо, муку, мясо, масло, птицу, овощи. Лес давал калину, барбарис, кизил, яблоки и груши-дички. Хотя кое-где уже появлялись сады.

Запасы хранили в леднике. Зимой запасали холод на все лето. На реке рубили лед и на подводах возили во двор. Ледник, как правило, был в летней кухне, в подвале. Там хранили масло, сметану. Молоко в глубоком колодце не пропадало неделю. Сало, селедку и т. п. хранили в ящиках или кадушках, густо пересыпая солью.

Обед начинался с пирогов с капустой или мясом. За пирогами три первых – борщ с мозговой костью, казачий суп с салом, лапша. На второе – мясо, жареная картошка, курятина. Следом вареники, лапшевник, пирог с рисом и яйцами, пирог сладкий с вареньем или изюмом. И потом узвар.

Понятно, пища менялась по сезонам и дням – свинина, баранина, говядина, весной окрошка с луком и редиской, осенью арбузы и виноград, зимой тыквенная каша, соленья, моченья, копчености.

Неизменными оставались хлеб, молоко и сало – в скоромные дни. Алексей иногда после обеда «на десерт» натирал горбушку салом с чесноком. С детства любил он хлеб с сахаром и кружкой ледяной воды. Дыни, груши, сливы тоже ели с хлебом.

3

Много за войну повидали казаки, о многом подумали, и вот, возвратившись в станицы, встали перед дилеммой: царя нет, а как же земля, останется за казаками или как?

– Земля дана всем, и она одинаковая к человеку, – говорили одни.

– Нет, казачья земля – особенная, – говорили другие. – Она царями нам дана испокон веку.

– А царя нет.

– Верно, казаки, – оглядывая собравшихся, сказал атаман Щербина, – кажется мне, братцы, придут сюда люди землю требовать, вот что указывает в своем воззвании атаман казачьего войска: «Недалек тот час, когда голодные массы солдат и населения, впав в отчаяние, могут двинуться на наш край и все истребить на своем пути».

– Это ж какие массы? Что по горам прячутся, или заводские кацапы?

– А мы не от кацапов пошли, – рубит кто-то наперекор вечным истинам казачества.

– Эх ты, – раздается тому в ответ, – кабы не знал твою матушку и отца Максима Гавриловича, так подумал бы: не от залетного ли коробейника произошел ты?

– Ну, ты потише, потише, куда повернул, – отвечает казак. – А то мы не знаем.

– Что ты знаешь?

– Я из гребенских, сами сюда прибыли, наши уже и забыли, когда это было…

– Весьма от давних лет по Тереку у реки жительство свое имеем, а каким случаем, по указу или без указу, при котором государе сначала поселились, того за давностью сказать не можем, – говорят они.

– А что стоят наши городки и станицы по-над Тереком, как крепости духа, это точно – все знают.

– Царь Иван Грозный признал нас, гребенцов.

– А Петр Великий узаконил казачье войско. Люто боролся он с двоеперстием и бородами, а терцев самолично прибыл жаловать старым крестом и бородой. Как же казак мог бунтовать против государя, если виноделие, ловля рыбы, соль, промысел не облагались налогами.

– Это было при царе Горохе! И соль, и вино, и морской промысел давно стали царской монополией, – уже спокойно отвечают спорщику.

– Ладно, – соглашается тот, – Но взамен этого монархи поставили казаков на казенный кошт, как первых защитников отечества. Выдавали порох, свинец, денежное довольствие, хлебное жалованье – столько-то фунтов соли, четвертей и четвериков муки, овса, крупы, каждому по чину. Давали и казачьим вдовам, если растили царю сынов. Из оружейной палаты нам отправляли бердыши, палаши, стрелецкие знамена и секиры, хотя и секиры и камзолы казаку ни к чему – вот она, шашка острая!

Казаки смеются – знай наших.

Заговорили о богатстве казачьем, о вечной неустроенности.

– Главное богатство казака – не дом, а верность присяге, войску. Живи под плетнем, а церковь чтоб восьмиглавая. В старых письменах нас именуют горестью. Сто человек держали однажды Азово-Моздокскую линию, от моря до моря. А налетали на Линию разные хангиреи тысячами конников.

Али ту бабу – казачку сравнить с мужицкой? Про наурские щи слыхали?

– Чего, чего? – придвинулись к рассказчику казаки.

– В станице Наурской было. Налетели Магометы. На валы бросились и бабы, в нарядах, монистах – отмечали годовой праздник. Орудовали вилами, топорами, вар лили и – туда же! – поспевшие щи со свининой. Так потом спрашивали у обожженных горцев: «Не в Науре ли щи хлебал?»

– А казаки не пробовали на вкус, какой он черкесский или чеченский кинжал? – заступился за горцев один казак. – Только посинелые языки вываливались. Горцы – это тоже казаки, что остались на кручах со времен великого переселения народов. Перемешали тогда гунны котел человеческий медными мечами. Кто уцелел, прижился в горах, привык видеть тучи снизу, отбивался от всех, пускал корни в камни. У нас крест в станице, а за спиной Петроград. У горцев Коран и аул – отступать некуда. Потому и верят в своего магометанского бога так, что молитву не могли прервать наши николаевские солдаты.

– Земля у них богатая, а за пшеничный хлеб с яра сигнут – только и знают мамалыгу кукурузную, – заметил кто-то. – Да, яблоки ели лесные. Налетела конница Шамиля на славный садами Кизляр. Сады и помешали штурму. Муллы и наибы орут – бесполезно: джигиты ихние полезли на ветки, набивают пазухи грушами да виноградом, известными им лишь по Корану. Виноград-то лучше пороха на вкус… – отвечает спорщик.

– Виноград, он, конечно, сладкий, – как бы соглашаются с ним казаки. – Но сам говоришь, что молитву горца не прервет ни выстрел, ни шашка. Потому что война тут была священной, религиозной.

– Богами всегда прикрывали войны.

– Матвей? – спросил Никита Казей товарища, – помнишь того пленного австрийца, что рассказывал нам старую чешскую поговорку: «Не видать Праге свободы, пока русский казак не напоит коня из Влтавы»? У русского народа наверное, есть миссия: спасти мир, утвердить христианство. Народ наш богоносный, избранный.

– Но войной не обратить, а озлобить, – возразили ему.

– Вот в России сейчас и спорят две силы: одна – за войну до победного конца, а другая – долой войну.

– А нам как же быть? Идти за толстопузых министров? – послышался вопрос.

– Конечно. Министры в солдатской цепи и в казачьей лаве не атакуют. Надо, чтобы министры не раздували войну, а как-то ее гасили. Надо действовать миром, вот как мы тут гутарим, как на митинге мы видели во Владикавказе: и большевик выступает, и кадет длиннопатлый, и эсер, и есаул кубанский.

– Это они попервой говорят, а потом начнут землю нашу делить. И будет война братская, а это самоубийство.

– Что же получается: казачий круг смыкается? Смотри, был казак Илья Муромец. Кем он стал потом? Крепостным смердом. Микулой-пахарем. Бежал в казачью вольницу. Куда попал? В царские слуги. Цари кончились. Теперь куда? А туда, как всех называют: в граждане новой России. А она, Россия, голодная, измученная, три года кровью умывается.

– И еще будет умываться, – кричит кто-то.

– Так что же, нам Россию иноземцам отдать?

– Ну ладно, хватит ерепениться, – оборвал заспоривших атаман Щербина. – Скажи-ка?

– Россия – республика! Как это? Как такое могло случиться? Разве можно всему царству повалиться в один день?

Только что, в январе-феврале, все текло по другому, по волею божиею укоренившемуся закону. «Казаки! – поздравлял царь с Новым годом. – С новым счастьем, родные». И где оно, великое царство? Какая, казалось, твердыня! Какие парады, обеды, сколько горячих молитв в церквах, какие манифестации патриотизма у Зимнего дворца и на площадях российских городов!

– Много было самоуверенности и самомнения.

– Нет, просто ничего не бывает. Заслужили.

– Война проклятая! – сказал кто-то в сердцах.

– Воевали и раньше, – поправил Щербина. – Прозевали опасность крамолы. Плакали по усадьбам, по собственности, а оно нынче не о том плакать придется.

– Ничего, надо привыкать. Все вырождается, – сказал старый казак Дзюба. – И царь, и знать.

– Государь не подлежит обсуждению, – сказал атаман.

– Пропала Россия!

– Рано, рано дали свободу русскому народу.

Еще будут локти кусать, воображаю, какая грустная жизнь наступит лет через двадцать. И сквозь золото льются царские слезы. Намучаются и поймут, что при государе жилось не так плохо.

Казей и Чумак вышли на улицу.

Их взору открылся Терек. Под обрывом реки плоско текла вода, а вдали, за Джулатом, маленькими точками темнели кабардинские аулы.

В лицо дул теплый ветерок. Всякий раз, когда млела душа чувством к родной вольной округе, хотелось запеть что-то дедовское.

Никита вспомнил:

 

Глава XV

В правящих кругах Англии, США, Франции понимали, что политическая ситуация в России чревата переменами, способными серьезно поколебать Временное правительство. Содействие его укреплению было одной из важнейших задач союзных миссий, устремившихся в Россию весной и летом 1917 года. Именно через них правящие круги Запада пытались добиться от Исполкома Петроградского Совета, а затем и ВЦИК первого созыва всемерной поддержки Временного правительства.

Но к концу июня Временное правительство и поддерживающий его ВЦИК Советов совершили, пожалуй, свой самый большой политический промах. Расчитывая впечатляющей военной победой добиться ощутимого перелома в борьбе за стабилизацию внутреннего положения, они предприняли наступление на фронте, хотя для многих было ясно, что быстро разлагающаяся армия не выдержит сколько-нибудь серьезных испытаний.

Так оно и произошло. После некоторого успеха на Юго-Западном фронте, особенно 8-й армии генерала Корнилова, не выдержав германского контрудара, русские войска начали беспорядочное, порой паническое отступление. В результате десятидневных боев они потеряли около шестидесяти тысяч человек.

Один из главных организаторов этой военной авантюры Керенский писал:

«План наступательной операции 18 июня в общих чертах состоял в том, что все фронты, один за другим, в известной последовательности наносят удары противнику с таким расчетом, чтобы противник не успевал сосредотачивать вовремя свои силы на месте удара. Таким образом, общее наступление должно было развиваться довольно быстро. Между тем на деле все сроки были разрушены, и необходимая связь между операциями отдельных фронтов быстро утеривалась. А следовательно, исчезал и смысл этих операций. Я предлагал генералу Брусилову прекратить общее наступление. Однако сочувствия не встретил. На фронтах продолжались отдельные операции, но живой дух, разум этих действий исчез. Осталась одна инерция движения, только усиливающая разруху и распыляющая армию».

О себе самом, как видим, ни одного плохого слова: виноват Брусилов. Военный министр подзабыл, с каким исступлением и напором уговаривал он и посылал в огонь наступления фронтовые части. Заложив по-наполеоновски руку за борт френча и размашисто пробегая вдоль строя солдат, он и впрямь мнил себя в ту пору полководцем:

– Солдаты! Вы пойдете вперед! Туда, куда поведут вас вожди и правительство! – призывал он.

Но вместо этого началось отступление. Поражение на фронте немедленно отозвалось в тылу. Реакция радикализованной массы, прежде всего солдат Петроградского гарнизона, постоянно опасавшегося отправки на фронт, была мгновенной. Начались митинги и демонстрации, в том числе и вооруженные. Левацкие настроения били через край. Большевистское руководство колебалось: возглавить это движение и свергнуть Временное правительство или сдержать всплески социальной стихии. В самом Временном правительстве тоже не было единства. В нем задавали тон находившиеся в большинстве кадеты и представители монархо-помещичьих кругов. Кадетская «Речь» высказывала тосьсу о прошлом, звала вернуться к однородному буржуазно-помещичьему кабинету, доказывая:

– Если при прежнем составе правительства возможно было хоть некоторое руководство ходом русской революции, то теперь, видимо, ей суждено развиваться далее по стихийным законам всех революций.

Сами же, боясь ответственности, кадеты 2 июля заявили о своем решении уйти в отставку.

– На вас кровь, кровь! – вне себя прокричал военный министр Керенский. – Там, на фронте наши армии ведут бои, а вы здесь дезертируете с постов и взрываете правительство.

Слухи о выходе кадетов из правительства поползли по городу.

– В чем причина? – задавали вопросы обыватели. – Как понять их неожиданный уход?

А кадетская партия, развязывая правительственный кризис, хотела оказать давление на министров-социалистов, добиться от них проведения своей программы. Кадеты требовали: разоружить Красную гвардию, вывести революционные войска из Петрограда, запретить партию большевиков. Дельцы не только в торгово-промышленных делах, но и в политике, они решили припугнуть товарищей из Советов. Рассуждали: безусловно, Чернов и Церетели пойдут на уступки, побоятся остаться без поддержки кадетской партии и ясно просматривающегося за их спиной англо-американского капитала.

А у мелкобуржуазных лидеров не хватило характера. Меньшевики и эсеры, имевшие большинство в Советах, по-прежнему проявляли нерешительность. Взять власть – значит рассориться с банкирами, дипломатами, а это, полагали они, граничит с авантюризмом.

Но идея сожительства с кадетами рушилась на глазах.

Пока верхи искали очередной компромисс, события стали развиваться по новому, более драматическому сценарию.

– Бери винтовки, штыки, буржуазия мобилизовалась! – призывали агитаторы солдат Петроградского гарнизона.

И первыми на улицы вышли солдаты 1-го пулеметного полка и 180-й пехотный полк.

– Мы будем ходить вооруженными до тех пор, пока власть не перейдет к советам рабочих и солдатских депутатов, – заявляли они после того, как были обстреляны в разных местах города.

Чхеидзе, сжавшийся и растерянный, встречал толпы демонстрантов у Таврического дворца. Он совершенно охрип, убеждая солдат и рабочих разойтись, но успеха не имел. Стихийные выступления уже захлестнули Выборгскую рабочую заставу. Поднялись «Лесснер», «Нобель», «Порвнайнен», Металлический и другие заводы. Тревожное настроение столицы перекинулось и на окраины.

В бюро ЦИК готовились к расправе с поднявшимися рабочими районами и солдатскими казармами.

В воззвании ЦИК было сказано: отправляйтесь по домам, иначе вы будете предателями революции. Штаб военного округа, не надеясь на войска гарнизона, вел переговоры со Ставкой о присылке с фронта надежных частей. Керенский, находившийся в Могилеве, отправил ночью на имя министра-председателя князя Львова телеграмму:

– Петроградские беспорядки произвели на фронте губительное, разлагающее действие. Категорически настаиваю на решительном прекращении предательских выступлений, разоружении бунтующих частей и предании суду всех зачинщиков, всех мятежников.

О намерении властей расправиться с непокорными сразу же было объявлено в пространном обращении главнокомандующего войсками Петроградского военного округа:

– Исполняя приказ Временного правительства очистить столицу от людей, с оружием в руках нарушающих порядок и угрожающих личной и имущественной безопасности граждан, предлагаю жителям не выходить без крайней необходимости на улицы, запереть ворота домов и принять меры против возможного проникновения в дома неизвестных лиц. Воинским частям предлагаю приступить немедленно к восстановлению порядка на улицах.

А в Таврическом дворце заседали члены ВЦИК и Петросовета. Решали, что делать.

Вероятно, с февральских дней здесь не было такого скопления народа. У солдат и рабочих, окруживших дворец, озабоченные, злые лица. Настроение у толпы такое, что они с наслаждением бы свернули шею всем соглашательским вождям.

– Министров сюда! – слышатся выкрики из толпы.

– Их уже и так звали, – ехидно отвечает кто-то. – Не выходят, бестии, не хотят.

– Так – штыками!

Пришлось кому-то доказывать, что штыки преждевременны, что надо еще подождать.

Атмосфера была накаленной.

Вышедший к демонстрантам Чхеидзе предложил выделить от пятидесяти четырех заводов четырех товарищей, которые сделают заявления.

И вот они во дворце.

Взял слово первый рабочий:

– Странно, когда приходится читать воззвание Совета: рабочие и солдаты называются в нем контрреволюционерами. Наше требование, общее требование рабочих – вся власть Советам рабочих и солдатских депутатов.

Второй представитель:

– На заводах нам грозит голод. Мы требуем ухода министров-капиталистов. Мы доверяем Советам, но не тем, кому доверяет Совет. Министры-социалисты пошли на соглашение с буржуазией, но буржуазия – наш кровный враг. Мы требуем, чтобы немедленно была взята земля, чтобы немедленно был учрежден контроль над промышленностью. Мы требуем борьбы с грозящим нам голодом.

Третий представитель:

– Довольно кормить нас словами. Я спрашиваю авторов воззвания: кто же посягнул на власть Советов? Нам нужен немедленный переход власти в руки революционного народа.

Четвертый представитель:

– Перед вами не бунт, а вполне осознанное выступление. Мы требуем принять все меры борьбы с саботажем и локаутами капиталистов. Необходимо установить рабочий контроль за производством. Пока соглашательская политика с буржуазией будет продолжаться, не может быть успокоения в стране. Довольно согревать эту гадину за нашей пазухой!… Сейчас, когда кадеты отказались с вами работать, мы спрашиваем: с кем вы еще будете сторговываться? Мы требуем, чтобы власть перешла в руки Всероссийского Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. В этом единственный выход!

На выступления рабочих делегатов в Екатерининском зале первым откликнулся Церетели. Он заявил:

– Пролетариат требует захвата власти. Но это будет уступка насилию меньшинства!

Его поддержал Дан:

– Мы ответственные представители власти, отвечаем под штыками, стоящими вокруг нас: власти этой взять не можем и ответственность с себя снимаем. Если время наступило, то пусть ее берут в руки те, кто и раньше на этом настаивал. Страна с Лениным не примирится! – закончил он.

С призывом к разуму появился на трибуне и правый эсер Чайковский, «народный социалист»:

– Мы ведем мировую войну, от которой мы не можем отказаться, – сказал он, – и в то же время волей-неволей должны совершать социальную революцию. В этой коллизии заключается трагедия нашего положения. Я – за войну! – бросил он негодующий упрек в сторону левых скамей.

Если социалисты возьмут всю власть в свои руки, они через месяц окажутся банкротами!

Пока Чайковский рисовал мрачные картины большевизации революции, в зал вбежал близкий к Керенскому эсер Гоц и восторженно объявил:

– Во дворец явились Семеновский и Измайловский гвардейские полки. Они отдают свои силы в наше распоряжение и приветствуют ЦИК!

Депутаты встали, запели «Марсельезу».

К вечеру над Петроградом разразился проливной дождь. Настроение демонстрантов было сбито, ряды расстроены. Люди прятались от дождя в подъездах, сбивались группами в подворотнях.

Семеновцы и Измайловцы расположились биваком в Таврическом дворце. Спасать им было некого: делегаты Совета расходились по домам.

Зато бодрствовал Мариинский дворец и штаб военного округа. Правительство, опасаясь дальнейшего роста большевистского влияния в массах, планировало силой расправиться с «гидрой революции».

Но опасение, что периферия и, главное, фронт не поддержат выступление в столице, заставили ЦК большевиков быть сдержанными. Политическая атмосфера в Петрограде быстро изменилась. Те, кто еще вчера готовы были идти за большевиками – сегодня так же готовы обрушиться на них. Была разгромлена «Правда», арестованы большевистские руководители. В. Ленин и Г. Зиновьев ушли в подполье. В разных местах города демонстранты и митингующие оказались под обстрелом. И вот в Петроград вступили войска, прибывшие с фронта.

Правительство могло торжествовать победу: стихийное выступление рабочих и солдат 3–4 июля было подавленно. Уже вечером 6 июля оно из штаба округа переехало в Зимний дворец, поближе к английскому посольству. Наутро Керенский, встретившись с послом Бьюкененом, подвел его к окну и, не скрывая торжества сказал:

– Правительство теперь является в полной мере господином положения и будет действовать независимо от Совета. Видите, в сквере – арестованные и разоруженные бунтовщики. Они вскоре будут посланы на строительство Мурманской железной дороги как военнопленные. Исполком Совета наделил меня всей полнотой власти в отношении армии. И я уже уполномочил офицеров, в удовлетворение требований боевого генерала Корнилова, расстреливать без суда солдат, не повинующихся приказам.

– Необходимо применение тех же дисциплинарных мер и в тылу, – советовал сэр Джордж. – необходимо подавить рабочие беспорядки и включить Корнилова в состав правительства. Иначе произойдет новое большевистское восстание.

– Я разделяю ваши взгляды, – соглашался Керенский, – но у меня связаны руки.

– Не позже как завтра князь Львов заявит о своем уходе, – заметил посол и покровительственно добавил: – Союзники и Россия ждут от вас энергичных действий. Рабочие не разоружены, Ленин не арестован.

Керенский успокаивал посла, что малейшие попытки восстания со стороны большевиков заранее обречены на поражение.

А июльские события явили собой первые грозные раскаты гражданской войны.

Эти события внушили Керенскому беспокойство за судьбу царской семьи, и, опасаясь какой-либо новой революционной вспышки, он решил отправить ее из Царского Села в более безопасное место.

Предложение отправить их в Крым, где уже находились некоторые члены бывшей императорской фамилии, в том числе и мать Николая II Мария Федоровна, он отклонил. Остановились на далеком сибирском городке Тобольске, находящемся на расстоянии 250 км от ближайшей железнодорожной станции Тюмень.

 

Глава XVI

1

На Тереке, как и по всей стране, после Февральской революции так назывались те события после отречения от власти Николая II был создан свой орган власти.

5 марта 1917 г. во Владикавказе был образован орган Временного правительства – областной так называемый Гражданский комитет. Его почетным председателем был избран член IV Государственной думы, казачий есаул А. Караулов, назначенный Временным правительством комиссаром Терской области.

Начальником области стал полковник Михайлов. А бывший начальник Терской области генерал Флейшер и его помощник генерал Степанов «по настоятельному требованию населения города, представителей казаков и горцев были арестованы».

Вслед за отстранением от должности начальника Терской области были смещены начальники округов и созданы окружные гражданские комитеты.

Во главе округов так же были поставлены комиссары: Хасавюртовского – князь Капланов, Владикавказского – мировой судья Платов, Назрановского – чиновник Джабагиев, Нальчикского – дворянин Чежоков, Веденского – полковник Адуев, Грозненского – присяжный поверенный Ильин.

В городах сохранились городские думы. Были образованы городские гражданские исполнительные комитеты.

А в казачьих отделах сохранилась власть начальников отделов, в станицах – атаманов, как и при царе.

В станице Пришибской, что расположена в восточной дуге Терека, атаман Щербина собрал расширенное заседание правления.

– Что будем делать, казаки? Как жить? – задал он сразу вопрос.

– По старому, своим уставом, – раздалось сразу несколько голосов.

– Значит, я так понимаю, мы поддерживаем нашего нового атамана М.А. Караулова.

– Конечно. Раз выбрали, надо поддержать!

– А он говорит, что наша единодушная поддержка послужит могучей моральной и материальной поддержкой Временному правительству в его священной задаче – провести страну через все грозящие внешние и внутренние опасности к Учредительному собранию, которое установит новый строй.

– Раз власть назначена, ей и надо подчиняться, – сказал старый казак Дзюба. – А то что же получается – анархия?

– Да вот, появляются такие агитаторы с городов, которые предлагают не подчиняться Временному правительству, оно де не законное.

– И что же они предлагают, конкретно?

– Они призывают крестьян к революционному действию, к решительному натисьсу на помещичье землевладение, советуют отбирать земли у владельцев, не дожидаясь Учредительного собрания.

– Так могут вести себя только абреки.

– И не абреки это вовсе.

– А кто?

– Большевики!

– А слышал я их – еще на японской, – вступил снова в разговор Дзюба. – Агитировали против войны. Кацапня.

– Кацапня не кацапня, а попадают люди под их влияние, – продолжал атаман. – Вот недавно в Безенги (Балкария) один оратор заявил: «Чем отличается Временное правительство от царя, если помещик Суншев Далхат, который при царе сидел на нашей шее, и сейчас остается правителем – старшиной? Мы боролись за землю, свободу и мир, а их у нас нет».

– Пусть переизберут старшину, – сказал один из казаков.

– Кого они изберут, если у них между собой согласия нет, – ответил другой.

– Недавно комиссар Нальчикского округа Хамид Чежоков выезжал с целой свитой в Малую Кабарду, требовал от крестьян, чтобы они не только освободили княжеские и кулацкие земли, но и вернули владельцам все имущество «до единой черепицы», поклялись на Коране, что ничего из награбленного не скрыто, все возвращено.

– И что, этим большевикам никто не противостоит? – спросили у атамана.

– Противостоят эсеры и меньшевики. Вот, что они пишут в возвании, – атаман развернул газету: «В некоторых местах темные люди начали грабить частные хутора и самочинно отбирать у них землю. Партия социалистов-революционеров громко заявляет: те, кто сейчас призывает к погромам и захватам, делают страшное дело».

– Это они верно говорят. Не свое – не хапай! – сказал зажиточный станичник Семен Белоконь.

– Семен, а ты недавно был в Грозном, что там нового? – спросили у него.

– Проявляется солидарность, – ввертывает тот не понятное ни атаману, ни присутствующим слово и, не переставая крутить цигарку, рассказывает, как на старых промыслах в Грозном рабочие друг за друга «горой стоят, солидарно, значит».

В городе действительно прошла всеобщая забастовка. Рабочие требовали повышения заработной платы, улучшения условий труда, строгого соблюдения 8-часового рабочего дня и заключения коллективных договоров. Предприниматели, видя твердую решимость рабочих забастовщиков стоять на своем, вынуждены были пойти на удовлетворение их требований.

– Ну, эти молодцы! Своего добиваются! – по ходу рассказа Семена резюмировали казаки. – А то эти собственники уже совсем зарвались. Все за границу хотят увезти. А что нельзя увезти или реализовать, прикрывают.

Вопрос о тяжелом положении на Грозненских нефтяных промыслах обсуждался 14 июля 1917 г. на заседании нефтяной секции особого совещания по топливу. Как отмечалось в журнале заседания, помощник Кавказского уполномоченного инженер Турьян доносил, что «Грозный затопляется нефтью, которую некуда поместить за отсутствием свободных хранилищ и недостатком транспортных средств, вследствие этого грозненские нефтепромышленники, преимущественно Нового района, прекратили эксплуатацию более 30 скважин, в том числе заглушили до семи действующих фонтанов с суточным дебитом более 300 тыс. пудов нефти, из которой 1/3 беспарафинистой». К этому инженер Турьян добавляет, что указанное положение грозит вызвать волнение рабочих, что может повлечь приостановку действий всех промыслов.

Разруха в промышленности и транспорте дополнялась продовольственным кризисом. Дороговизна в области принимала огромные размеры. Катастрофически росли цены на все. На почве дороговизны и голода в области происходили продовольственные волнения.

Когда этот разговор завершился, кто-то сказал:

– Слава Богу, у нас еще терпимо.

– Потому что вместе держимся, – сказал другой.

– Вот тебе и солидарность, правда, Семен? – попытался кто-то пошутить.

2

Но положение на Тереке, как и в стране в целом, с каждым днем продолжало усложняться и ухудшаться. Временное правительство требовало хлеба для снабжения армии и продолжения войны. Местные власти тоже призывали к новым напряжениям и жертвам. Газеты писали о нуждах Кавказской армии. Терская область являлась одним из районов, за счет которых власти тщетно старались выйти из крайне тяжелого положения с продовольствием на фронтах. Так, в телеграмме министра продовольствия Пешехонова от 16 июля 1917 года в адрес Ставропольской губернской продовольственной управы указывалось, что необходимость снабжения продовольствием армии и населения «ставит министерство перед неотложной задачей взять возможно большее количество хлеба из районов с вышесредним урожаем, каковыми, несомненно, являются Северный Кавказ и Донская область».

27 сентября 1917 года начальник штаба Верховного главнокомандующего генерал Духонин в телеграмме Керенскому просил в спешном порядке учредить особое бюро для Кубанской и Терской областей и Ставропольской губернии от имени Временного правительства на гибельные последствия наступающего на фронте продовольственного кризиса, вызванного продолжительным недовозом.

В это же время в обзоре продовольственного положения на местах за период с 21 сентября по 6 октября 1917 года (по данным информационного подотдела особого организационного отдела министерства продовольствия) по Северному Кавказу отмечались продовольственные волнения. В нем, в частности, указывалось: «увеличение твердых цен не усилило подвоз» (Владикавказ).

С 3 по 7 августа 1917 г. в Пятигорске проходил съезд партийных организаций Северного Кавказа, а съезд прибыло 24 делегата от 14 партийных организаций Грозного, Ставрополя, Новороссийска и Екатеринодара, от объединенных организаций Пятигорска, Владикавказа, Туапсе, Армавира, Тихорецкой, Геленджика. Среди делегатов было 9 большевиков, 1 интернационалист и 14 меньшевиков.

На повестке дня были поставлены вопросы о текущем моменте, выборах в Учредительное собрание и задачах партии социалистического направления, создание Северо-Кавказского краевого центра партии.

Доклад о текущем моменте на съезде сделал лидер меньшевиков Владикавказа Н. П. Скрынников. С резкой критикой оборонческих, соглашательских взглядов, изложенных в его докладе, выступили большевики.

– Революция на этом не остановится, а пойдет дальше, – утверждал делегат владикавказских большевиков М. Д. Орахелашвили и указывал на ее движущие силы.

– В дальнейшем развитии революции заинтересованы лишь пролетариат и революционное крестьянство, – говорил он. – Тактика большевиков опирается именно на эти классы. Новая революция, новый натиск революционных сил – вот выход, – заявил он и призвал рабочий класс с трибуны съезда «готовиться к новым наступлениям». Он также выступил по поводу условий объединения социал-демократов Северного Кавказа.

– Объединиться мы можем только на началах интернационализма, – говорил он, – что несовместимо с революционным оборончеством.

По текущему моменту были внесены две резолюции – большевистская и меньшевистская. Численным перевесом меньшевистских голосов резолюция, внесенная большевиками, была отклонена. Тогда большевистская фракция отказалась от дальнейшего участия в работе съезда и покинула зал заседаний.

Контрреволюционные силы не складывали оружия. Они не успокоились на том, что в июльские дни захватили полностью власть в стране, и делали все, чтобы закрепить эту победу, предотвратить надвигавшуюся пролетарскую революцию.

Контрреволюция мобилизовала свои силы как в центре, так и на местах. Спешно консолидировались казачьи и горские верхи на Тереке. Атаман Терского казачьего войска М. А. Караулов то выезжал в Тифлис, в штаб Кавказской армии «для истребования» с фронта казачьих полков, то по вызову Керенского ездил в Петроград, где он согласовывал планы своих контрреволюционных действий, получал задания.

На Тереке решено было нанести удар прежде всего по пролетарскому Грозному – опорному пункту революции в области. Для этого уже к концу июля 1917 года был создан сводный казачий отряд под командованием помощника атамана Терского казачьего войска есаула Медяника.

В начале августа по приказу главнокомандующего Кавказской армии отряд этот был введен в Грозный. Командир его – есаул Медяник – объявил город на военном положении, окружил здание Совета и потребовал прекращения всякой работы. Казаки разоружили застигнутых в расплох солдат революционного 21-го Кавказского стрелкового полка, захватили казармы с оружием и арестовали руководителей.

Вслед за отрядом Медяника в город вступил 2-й Кизлярский казачий полк. Об этих фактах перехода в наступление казаков Грозненский комитет большевиков сообщал 20 августа 1917 г. в ЦК: «На днях у нас расформирован 21-й полк. Из города выводится почти весь местный гарнизон. Прибыл 2-й Кизлярский полк казаков… Арестованы двое членов нашей партии… Казачество держит себя вызывающе».

Вслед за Карауловым и его сподвижниками стали «спасать революцию» и члены ЦК Союза объединенных горцев. Они разъехались по округам и развернули лихорадочную деятельность. По их указанию созывались различного рода съезды и совещания, главной задачей которых было, по признанию самого комиссара Терской области эсера Б. Шаханова, «единение туземцев с русской демократией» с целью создания «сильной власти». На них выносились национальный и земельный вопросы, вопросы об организации Советов крестьянских депутатов и земельных комитетов. Кое-где они даже создавались.

Буржуазия, которая после июльских событий в Петрограде целиком сосредоточила в своих руках власть и взяла курс на установление в стране диктатуры, продолжала сплачивать контрреволюционные силы России.

Важное место в подготовке генеральской диктатуры российской буржуазией отводилось так называемому государственному совещанию, которое открылось в Москве 12 августа.

В центре совещания были кандидаты в военные диктаторы – генералы Корнилов и Каледин. Они выступили на совещании с открытым ультимативным требованием установления в стране военной диктатуры. Они настаивали на запрещении митингов и собраний, разгоне Советов и солдатских комитетов, установлении «сильной власти», восстановлении в армии старых царских порядков, введении смертной казни не только на фронте, но и в тылу.

Генерал Каледин по-солдатски прямо поставил точку над i, требуя «… выбросить на свалку все демократические организации, прежде всего Советы».

На Московском совещании выступил и атаман Терского казачьего войска Караулов. Он вслед за Корниловым и Калединым также потребовал ликвидации всех комитетов и демократических организаций и создания твердой власти.

Когда Каледин выступал и требовал упразднить все Советы и комитеты как в армии, так и в тылу, Караулов кричал с места: «Совершенно правильно».

Буржуазия, напуганная организованным выступлением рабочих, их готовностью на удар ответить ударом, решила повременить с установлением в стране военной диктатуры.

Но, как подтвердил дальнейший ход событий, заговор против революции продолжался. Во главе его был «герой» Московского государственного совещания генерал Корнилов, назначенный после июльских событий Верховным главнокомандующим вооруженными силами России.

В плане подготовки корниловского мятежа важное место отводилось и Кавказу Заговорщики рассчитывали опереться на казачьи части, находящиеся на Кавказском фронте. Главнокомандующий этим фронтом, его начальник штаба, вся руководящая часть генералитета Кавказского фронта были участниками заговора.

О тесных связях контрреволюционной терской казачьей верхушки с заговорщиками говорят и такие факты: накануне выступления Корнилова Терское областное казачье управление отозвало из Совета рабочих и солдатских депутатов представителя от казачества. В созданный затем во Владикавказе для борьбы с корниловщиной Комитет спасения оно своих представителей не послало. Чтобы успокоить казачьи массы, выступавшие против Корнилова, управление выпустило воззвание, в котором говорилось, что казачество «будет бороться с анархией, откуда бы она ни исходила».

25 августа 1917 года генерал Корнилов, пытавшийся кровавыми мерами предотвратить надвигающуюся социалистическую революцию, двинул войска на революционный Петроград. В составе войск, стянутых к Петрограду для удушения революции, была «Дикая дивизия», в которой в основном были горцы Северного Кавказа и Дагестана.

По замыслам Корнилова, Кавказской туземной дивизии предназначено было сыграть крупнейшую роль в деле захвата революционного Петрограда. Она была одной из трех дивизий, входящих в состав «Петроградской отдельной армии», задачей которой было восстановить порядок в Петрограде, Кронштадте и во всем Петроградском военном округе.

Но солдаты Кавказской туземной дивизии не только решительно отказались идти на подавление революционного Петрограда, но и потребовали немедленного возвращения на родину, на Кавказ. Они арестовали своих офицеров, а наиболее ненавистных им расстреляли.

Наивные расчеты организаторов мятежа на то, что «туземцам все равно, куда идти и кого резать», провалились с треском.

Горцы и слышать не хотели о возвращении на фронт, чтобы умирать, защищая интересы кучки капиталистов и помещиков и их правительство, возглавляемое Керенским.

Об активных настроениях солдат-горцев, о том, насколько глубоко проникла в их среду революционная агитация, свидетельствует письмо генерала Половцева, назначенного Временным правительством в Кавказскую туземную дивизию, П. Пальчинскому – Петроградскому военному генерал-губернатору. Оно датировано 4 сентября 1917 года, сразу же после жарких дней корниловского путча.

«Прочти рапорт, посылаемый мною Керенскому, – писал Половцев Пальчинскому. – Официальным языком не описать того кавардака, который я здесь нашел. Развал полный. Дошло до того, что вчера примерные по поведению кабардинцы отцепляют паровозы, заявляя, что в газетах написано, что их везут на фронт, а Керенский обещал на Кавказ, и если он обещания не исполнит, то сами уйдем. Словом, ведут себя вроде кронштадтских товарищей. Хотя пока болтают языками, но скоро заработают кинжалами».

Автор письма с большой тревогой предупреждает: «Если обещание А. Ф. не будет исполнено, тузенцы-горцы окончательно потеряют всякое доверие к начальству, и скандал может быть огромный и кровавый».

«Боеспособность равна нулю, – сетовал Половцев, – в случае приказа идти против врагов внешних или внутренних не могу быть уверенным, что приказ будет выполнен».

Страшась возможных последствий дальнейшего задержания горцев, Половцев сетовал: «Необходимо отвезти их на Кавказ, там горский съезд поможет, старики в аулах набьют молодежи морды, и порядок можно будет восстановить. Нужно мне сейчас же дать возможность заверить, что это будет сделано через неделю или две, и это исполнить». Это была робкая надежда на периферию одного из главарей контрреволюции, провалившейся в центре. Но и там в дни корниловского мятежа она получила должный отпор.

Характеризуя положение, создавшееся в воинских частях Кавказского фронта после этих событий, генерал Пржевальский вынужден был признать, что «после корниловского выступления… авторитет войсковых начальников всех степеней был окончательно подорван; между офицерским корпусом и солдатами образовалась непроходимая пропасть. Командный состав окончательно потерял доверие солдат».

Факты со всей отчетливостью показывали, что терский областной Гражданский исполнительный комитет, Союз объединенных горцев, Национальные советы и другие при поддержке меньшевиков и эсеров делали все, чтобы изолировать население от революционной России, подорвать авторитет и влияние большевиков и не допустить социалистической революции.

Один из пятигорских эсеров Иевлев, выступая с докладом в городской думе 7 сентября 1917 года, говорил: «Мы должны сказать, что если власть будет передана в руки пролетариата, кризис власти неминуем. К чему же нам изменять свою линию поведения? Мы должны согласиться с основным положением, что революция наша является буржуазной, а не социальной. Да мы и не предполагали произвести социальную революцию; социалисты-революционеры и социал-демократы меньшевики этого не проповедовали. У нас – революция политическая с надбавкой капитализма. Единственно большевики это проповедовали. В попытках выступления большевиков скрыта гибель революции».

«Дальше уже идти гибельно, – пугал докладчик, – не следует увлекаться социализацией и освобождением труда, от громких лозунгов пора перейти к ограничительным».

«Недисциплинированная толпа, – говорил он, – опаснее всяких химер». И далее: «Наша революция всколыхнула дно, откуда выплыли подонки… В деревне, где в первые дни революции прекратилось хулиганство, более и более возрастает разлад и разруха, и все с полным правом говорят, что все это дала революция. То, что происходит теперь в Петрограде, – начинает сжимать мое сердце ужасом и болью».

А на страну быстро надвигался общенациональный революционный кризис. Все отчетливее слышались раскаты приближавшейся грозы.