Глава XVII

С роковых июльских событий, с того несчастного для армии и всей страны наступления на фронте, закончившегося ужасным Тарнопольским прорывом немцев, на деятельность Временного правительства легла печать чуть ли не оцепенен-ности. Только Керенский в тот момент не колебался. Пропагандистским маневром – обвинением Ленина и других большевиков в связях с германским генштабом – и силовым давлением – вызовом войск с фронта он несколько отсек тогда большевизирующую часть революционной демократии. В целом же большевики как партия не были разгромлены, напротив, сравнительно быстро начали восстанавливать свои силы.

Почему? У власти не хватило решимости? Что помешало?

Керенский как юрист понимал, что все обвинения против большевиков в связях с немецким генштабом и причастности к июльским событиям необходимо еще доказать законным следственным образом. Однако не это все-таки было главным. Опять сыграл свою роль авантюризм Александра Федоровича.

До поры до времени политический авантюризм Керенского приносил прибыль, исчислялась ли она в золоте или в нематериальных проявлениях – министерских портфелях, популярности и даже обожании. Керенский был героем и предметом обожания для обывателей, принимавших его политический авантюризм, разбухающий на каждом витке карьеры, за мужество, волю и твердость позиции. В то же время колебания в отношении к Керенскому среди союзников, лидеров кадетов и мелкобуржуазных партий сотрясали воздух прямо-таки по шкале землетрясений. То он – «единственная светлая надежда», только он способен провести утлый челн Временного правительства через разбушевавшуюся стихию революционного океана к вожделенной пристани, то его уже считают политическим трупом и сговариваются заменить на военного диктатора Корнилова, то снова возрождение. И так – до тех пор, пока Октябрьский переворот не вынудил Керенского бежать из Зимнего дворца – покинуть столь льстившие его тщеславию царские апартаменты.

– Если бы мы все, подобно товарищу Керенскому, горели тем же огнем пламенной веры и любви и эти чувства приложили к делу устроения русской жизни, около нашего военного министра сгруппировалась бы такая армия сильных духом людей, которой не страшны были бы ни анархия, ни разруха, – заявлял крупный военный промышленник С. Н. Третьяков в мае 1917 г., а 23 октября на завтраке в английском посольстве тот же Третьяков, но уже в должности председателя Экономического совета, весьма презрительно отзывался о министре-председателе.

Биография Керенского так и освещается «авантюрным светом».

В ноябре 1914 года он выступает в качестве одного из защитников пяти членов Государственной думы – большевиков Петровского, Бадаева, Шагова, Муранова, Самойлова. Керенский прогремел тогда, это щекотало ему нервы, утоляло самолюбие. А после Февральской революции та защита в 1914 году оказалась козырной картой для его зажигательных речей.

На I съезде Советов Керенский расписывался в уважении «к доктрине Маркса», защищая Маркса от Ленина.

Судя по тому, какую подозрительную активность проявлял министр юстиции первого состава Временного правительства на перекрестках дорог, далеких от правосудия, баловень Фемиды решился на измену богине, едва получив портфель. Видно, полагал он, и не без оснований, что военно-морское министерство – самый высокий трамплин для прыжка в кресло министра-председателя. Тем более что в отсутствие князя Г. Е. Львова – тогдашнего главы Временного правительства – председательствовал на заседаниях, на что было специальное постановление.

И вот он начинает исподволь, но весьма энергично «приручать» общественное мнение, дабы не возмутилось оно тем, что присяжный поверенный берет на абордаж армию и флот.

Он оседлал своего конька. Иноходью, галопом, аллюром нес он своего седока, и если спотыкался или припадал на ногу, седок знал, как его пришпорить.

«Ничто не поражает так, как его появление на трибуне с его бледным, лихорадочным, истеричным, изможденным лицом. Взгляд его то притаившийся, убегающий, почти неуловимый за полузакрытыми веками, то острый, вызывающий, молниеносный. Те же контрасты в голосе, который – обычно глухой и хриплый – обладает неожиданными переходами, великолепными по своей пронзительности и звучности. Но что за этим театральным красноречием? За этими подвигами трибуны и эстрады? – Ничего, кроме утопии, комедиантства и самовлюбленности!» – писал французский посол в России Морис Палеолог.

5 мая Керенский получает портфель военного и морского министра в 1-м коалиционном правительстве. А чуть позже становится главой правительства.

После Октября сподвижники Керенского в своих мемуарах воздали «по заслугам» главе Временного правительства, обвиняя при этом в его карьере злой рок, подчеркивая свою якобы непричастность к взлету и падению присяжного поверенного. Трагическим комиком называл Керенского Милюков.

– У Керенского не было ни надлежащей государственной головы, ни настоящей политической школы, – говорили о нем меньшевики. – Без этих элементарно необходимых атрибутов Керенский не мог не шлепнуться со всего размаха и не завязнуть в своем июльско-сентябрьском состоянии, а затем не мог не погрузиться в пооктябрьское небытие.

В точности частных оценок не откажешь. Но в этом запоздалом развенчании министра-председателя читается и позиция меньшевиков: дескать, будь на месте присяжного поверенного «надлежащая государственная голова» с «настоящей политической школой», все могло быть иначе.

То есть они отрицают исторические предпосылки пролетарской революции в России, ее неизбежность, как об этом заявляли большевики.

Фигура Керенского устраивала кадетов и меньшевиков с эсерами как буфер в их коалиции. Кадеты под вывеской министра-председателя из эсеров рассчитывали укрепить свой авторитет в правительстве, а эсеры и меньшевики – удержать начавшее уже падать доверие масс.

Поддерживающие Керенского эсеры и меньшевики смотрели на большевизм пусть как на крайнюю, экстремистскую, но все же органическую часть социал-демократии, революционной демократии. Поэтому удар по ним, приведя к ослаблению социал-демократического лагеря, мог быть отрицательно воспринят ВЦИК Советов.

Но и это не все. Имелось еще одно важное обстоятельство, определявшее сдержанность Керенского, не говоря уже о ВЦИК в июльские дни. Разрушение крайнелевой части революционной демократии, ослабление ее неминуемо должно было привести к укреплению и консолидации правых сил, также неоднородных по своему составу.

Так оно в действительности и произошло. Именно после июльских событий началось возвышение генерала Корнилова, который стараниями помощников Керенского Б. Савинкова и М. Филоненко, вознамерившихся укрепить власть, соединив красный флаг премьер-министра с крепкой генеральской рукой, в 20-х числах июля стал Верховным главнокомандующим.

Корнилов и его окружение выдвигали собственную программу – «Программу трех армий»: армии на фронте, армии в тылу, армии на железных дорогах. Это была программа милитаризации страны, фактически предрешавшая разгром Советов, других революционно-демократических организаций и радикальную перестройку власти – либо с включением в нее политиков правого толка, либо построенную как военная диктатура.

Керенский не мог не знать об этом, так как соответствующая информация поступала к нему по разным каналам, усиливая подозрения и опасения. Если в июле главной представлялась, и в действительности была, левая опасность, то во всяком случае к середине августа главной становится правая угроза.

Но Керенский упорно хотел сохранить позицию центра.

«Мне трудно потому, что я борюсь с большевиками левыми и большевиками правыми, – говорил он, – а от меня требуют, чтобы я опирался на тех или других. Или у меня армия без штаба, или штаб без армии. Я хочу идти посредине, а мне не помогают».

Левые и правые вели ожесточенную борьбу, Керенский пытался гасить ее, а страна стремительно шла к катастрофе.

Как писал один из журналистов того времени: «Вспыхнули тысячи аппетитов. Появились тысячи сепаратизмов. Каждый аппетит заявлял себя суверенным. Всякий требовал, требовал и требовал». В результате ухудшилось все: и экономическое, и политическое, и военное положение. Разочарование, опустошенность, апатия и злоба заполнили души.

В канцелярию Керенского валом шли письма. Писали: берите назад вашу свободу, при царе хоть хлеб был. «Вами опозорена Россия, опозорено русское имя». «Вы сеяли ветер и заставляете всех нас пожинать бурю». «Что вы дальше думаете делать с Россией, какие эксперименты?… Не пора ли вам понять, что из этого состояния анархии и произвола, в котором очутилась Россия, из состояния полной потери и совести, и разума единственный выход – диктатура. Конечно, диктатура не пролетариата, не охлократия. Я монархист, но не боюсь сказать, что нужна диктатура военная, что необходимо участие в ней непременно военного и твердого человека. Вы хотите поменьше крови, но не обольщайтесь мечтами… Дождетесь диктатуры Советов, а затем социалистической или немецкой…»

Страшась реальной анархии больше, чем проблематичного монархизма, Керенский после Государственного совещания двинулся вправо. У Корнилова была армия, и с нею, держа Корнилова под контролем, он мог рассчитывать на блокировку левых и стабилизацию власти. Важно было только сдержать Корнилова и тех, кто стоял за ним, в приемлемых, допустимых для Керенского и демократии рамках.

Однако с каждым днем становилось яснее, что именно это-то и составляет труднейшую задачу. Августовская «правая волна» становилась все более крутой. И как в июле правительство решилось остановить левую атаку, так теперь, в конце августа, Керенский попытался затормозить правую. 27 августа, использовав подходящий предлог, встречу с В. Львовым, явившимся к нему из Ставки, он разорвал свой, казалось бы, налаженный альянс с Корниловым.

Это была провокация. Дело в том, что войска были выдвинуты на Петроград с целью наведения там общественного порядка по решению Керенского. Сам Керенский должен был прибыть в ставку Корнилова для согласования действий. Но провокационная поездка Львова противопоставила генерала Корнилова Керенскому. Львов, попросту говоря, обманул Керенского, сказав, что Корнилов взял всю полноту власти в свои руки и хочет установить диктатуру. Керенский испугался и поддался уговорам большевиков, которые обещали не выступать против Временного правительства, встретить Корнилова единым фронтом. Лавр Георгиевич, будучи настоящим русским офицером, старался не лезть в политику а просто честно выполнять свой долг. И утверждение о том, что он был монархистом, является не совсем точным. Генерал Корнилов считал, что военные должны привести Россию к учредительному собранию, которое и решило бы судьбу государства.

Корнилов и в самом деле разительно отличался от многих царских генералов. Прежде всего – храбростью и готовностью брать на себя ответственность. Правда, решительность его нередко оборачивалась безрассудством, авантюризмом, азартностью игрока. По мнению командующего Юго-Западным фронтом Брусилова, у которого Корнилов командовал в Карпатах дивизией, он – начальник лихого партизанского отряда.

Но столичная буржуазная пресса превозносила «народного генерала, казака-крестьянина» Лавра Корнилова.

Он действительно родился в августе 1870 года в глуши Сибири, в Семипалатинской губернии, в семье коллежского секретаря. Служил в разных местах азиатской части империи, с объявлением мобилизации 1914 года отправился на театр войны против Австро-Венгрии.

В Галиции, в апреле 1915 года, после разгрома вверенной ему дивизии Корнилов попал в плен. Там он встретился с сослуживцем по русско-японской войне – генералом Мартыновым, который находился в плену с августа 1914 года.

«Как хороший солдат, Корнилов томился в плену, – вспоминал Мартынов. – В то время он был еще черносотенцем и, читая в австрийских газетах о борьбе царского правительства с прогрессивным блоком Государственной думы, неоднократно говорил, что он с удовольствием перевешал бы всех этих Гучковых и Милюковых.

Он рвался к боевой деятельности, его непрерывно точил червь неудовлетворенного честолюбия».

Через год, весной шестнадцатого, оба генерала решили бежать из плена. Мартынов нашел сообщника из числа служащих замка, где они находились под стражей, предложил ему деньги, но тот, посчитав сумму недостаточной, донес обо всем начальству. Мартынова перевели в тюрьму, а Корнилова, заболевшего нервным расстройством, отправили для лечения в соседний госпиталь.

Там он подкупает фельдшера и, переодетый в австрийскую солдатскую форму, благополучно переходит румынскую границу. Фельдшера же арестовали, он был приговорен к смертной казни через повешение.

«Геройский» побег из плена сделал известным имя начальника дивизии генерала Корнилова: «Вождь-герой!» – кричали тогда газеты.

Генерал был замечен Родзянко и был назначен командующим войсками Петроградского военного округа 2 марта 1917 года.

Вчерашний монархист тут же заговорил языком республиканца:

– Я считаю, что происшедший в России переворот, – заявил новый командующий корреспондентам, – является верным залогом нашей победы над врагом. Только свободная Россия, сбросившая с себя гнет старого режима, может выйти победителем из настоящей мировой войны.

На радость Милюкову и Гучкову, которых он еще год назад не прочь был повесить, Корнилов самолично произвел арест императрицы.

Командующего столичным округом раздражали два обстоятельства: слабость правительственной власти и «распущенность» народных масс.

– Министры обнаруживают признаки переутомления, – зло острил командующий, когда у него спрашивали о текущих событиях. Он соглашался с английским послом Бьюкененом, что в борьбе с Совдепом нужен человек действия, способный воспользоваться первой же благоприятной возможностью, чтобы подавить незаконного соперника и избавиться от него навсегда.

Корнилов считал себя именно таким человеком. И вот, став Главкомверхом, он решил, что настало время, чтобы воплотить свои планы в жизнь.

Корниловские войска по согласованию с Савинковым уже двигались к Петрограду, чтобы обеспечить там военное положение, когда Керенский внезапно для всех объявил Корнилова изменником и сместил его с поста Верховного главнокомандующего.

Наверное, победа над Корниловым не далась бы Керенскому столь легко, если бы его неожиданное решение не получило полную поддержку всей революционной демократии и даже ее крайне левой части – большевиков.

Но произошло именно так. В критическую минуту борьбы с правыми Керенский прибег к помощи левых и выиграл. На помощь ему пошла и нерешительность Корнилова в решительный момент. Застрелившийся Крымов будто бы сказал перед смертью: «Если бы мне попался в руки Корнилов, я бы его собственноручно застрелил».

Это похоже на правду, так как предсмертную записьсу Крымова Корнилов уничтожил и никому и никогда не говорил о ее содержании.

Корниловцы и все поддерживающие их были разгромлены без единого выстрела, фактически рассеяны и деморализованы. Сам Корнилов и его сторонники оказались под арестом.

Но, увы, это была пиррова победа Керенского. Как в июле он затормозил победу правых сил, не дав им добить большевиков, так теперь, в начале сентября, пытался ограничить победу левых сил. Керенский сужал следствие над корниловцами, объявлял о юридической невинности корниловских войск, которые, по его утверждению, были обманно двинуты против правительства. Он назначил, в сущности, корниловца генерала Алексеева начальником штаба Ставки, рассчитывая, что это успокоит правых. Вместе с тем, не дожидаясь Учредительного собрания, провозгласил Россию республикой: это должно было внести успокоение в другой лагерь – в ряды революционной демократии.

Как и в июле, теперь, в сентябре, он лихорадочно стремился сохранить баланс сил. Но провал выступления Корнилова усилил анархию в стране, особенно в армии.

В середине сентября ВЦИК Советов и Исполком Совета крестьянских депутатов созвали Демократическое совещание, чтобы обсудить вопрос о создании новой, демократической власти, формирования правительства из представителей социалистических партий и тех общественных организаций, которые готовы были их поддержать.

Но демократическое совещание раскололось, пожалуй, еще больше и глубже, чем Государственное совещание.

В этих условиях Керенский не нашел ничего лучшего, чем повторение ходов. В двадцатых числах сентября, при поддержке сторонников, он сформировал еще одно, третье по счету, коалиционное правительство, состоявшее из 6 кадетов, 3 меньшевиков, 4 эсеров и трудовиков и 4 независимых.

Это означало, что власть после потрясения корниловщиной оставила в «низах» убеждение, что она оказалась способной вернуться лишь «на круги своя». Доверие к власти стремительно падало. Существовать ей оставалось недолго.

25 октября открылось экстренное заседание ЦИК первого созыва. В составе ЦИК преобладали меньшевики и эсеры.

Было уже за полночь, когда Гоц занял председательское место, а на ораторскую трибуну поднялся Дан.

– Переживаемый момент окрашен в самые трагические тона, – заговорил он. – Враг стоит на путях к Петрограду, силы демократии пытаются организовать сопротивление, а в это время мы ждем кровопролития на улицах столицы и голод угрожает погубить не только наше правительство, но и самое революцию.

Массы измучены и болезненно настроены: они потеряли интерес к революции. Если большевики начнут что бы то ни было, то это будет гибелью революции.

– Ложь! – раздался возглас из зала. – ЦИК имеет власть и право действовать, и все обязаны повиноваться ему. Мы не боимся штыков! ЦИК прикроет революцию своим собственным телом.

– Он уже давно мертвое тело, – несется опять из зала.

Дан, ударив кулаком по столу, выкрикивает:

– Кто ведет подстрекательскую работу, тот совершает преступление.

Голос из зала: – Вы уже давно совершили преступление! Вы взяли власть и отдали ее буржуазии!

Следующий выступающий заявил:

– Маркс и Энгельс говорили, что пролетариат не имеет права брать власть, пока он не созрел для этого… захват власти массами означает трагический конец революции.

Ему вторит Мартынов, которого ежеминутно прерывают выкриками с мест:

– Интернационалисты не возражают против передачи власти демократии, но они осуждают большевистские методы. Сейчас не время брать власть.

Они еще не знают, что в главный штаб Красной гвардии связной доставил приказ ВРК, в котором говорилось:

1. Немедленно мобилизовать все силы и направить в Смольный отряд в 1500–2000 красногвардейцев.

2. Занять все важные пункты в районах, установить охрану фабрик и заводов, подготовить отряды к захвату правительственных учреждений.

3. Провести немедленную мобилизацию всего транспорта.

Заседание ЦИК длилось до четырех часов утра. От большевиков выступил Троцкий.

– История последних семи месяцев показывает, что меньшевики покинуты массами. Меньшевики и эсеры побили кадетов, а когда им досталась власть, они отдали ее тем же кадетам.

Дан говорит, что вы не имеете права восставать. Восстание есть неотъемлемое право революционера! Когда угнетенные массы восстают, они всегда правы.

Говоря о «неотъемлемом праве» революционера на восстание, Троцкий сделал еще одну попытку его предотвратить. Он предложил ЦИК способствовать передаче власти Временным правительством, как он выразился, в рамках «советской легальности», то есть мирным путем.

Призрак власти воодушевил меньшевиков и эсеров. Посыпались различные предложения по принятию резолюции. Но выступил В. Володарский. Он заявил, что накануне съезда Советов ЦИК не имеет права брать на себя функции съезда. И большевики покинули заседание.

Когда об итогах заседания доложили Керенскому, он сообщил, что к нему явилась делегация от стоящих в Петрограде казачьих полков.

– Казаки желают знать, какими силами я располагаю для подавления мятежа. Казачьи полки только в том случае будут защищать правительство, если лично от меня получат заверения в том, что на этот раз «казачья кровь не прольется даром», как это было в июле, когда мной будто бы не были приняты против бунтовщиков энергичные меры.

Керенский не преминул и тут козырнуть якобы своей популярностью: Делегаты особенно настаивали на том, что казаки будут драться только по особому, моему личному приказу», – подчеркнул в разговоре он.

Но не надо было быть провидцем, чтобы понять: казачьи полки в октябре были не те, что в июле, когда проявляли, как отмечалось в донесениях, «сравнительную устойчивость» и «дисциплинированность».

В одном из последних предписаний генерала Верховского перед уходом в бессрочный отпуск говорилось:

– Казачьи полки в Петрограде застоялись и попадают под большевистскую пропаганду. Поэтому прошу произвести смену этих полков.

Военный министр знал о настроениях казаков, а главнокомандующий Керенский, оказывается, даже не подозревал и, вопреки развивающимся событиям, хранил уверенность в безусловной верности казаков Временному правительству.

Впрочем, и союзники делали ставку на казаков. 20 октября глава английской военной миссии генерал Нокс в беседе с американским полковником Робинсом сказал:

– Необходима военная диктатура, необходимы казаки, этот народ нуждается в кнуте.

Но в ночь на 25 октября это было уже поздно. Площадь перед Смольным была залита людским морем. В глухом гуле слышались, однако, четкие отрывистые команды, – они направляли революционные отряды в горячие точки, к важнейшим пунктам Питера, чтобы захватить их, удержать любой ценой, чтобы оттеснить правительственные войска к Дворцовой площади, к Зимнему, где доживало последние часы Временное правительство.

Из штаба округа доносили:

«Положение в Петрограде угрожающее. Уличных выступлений, беспорядков нет, но идет планомерный захват учреждений, вокзалов, мостов. Никакие приказы не выполняются. Юнкера сдают караулы без сопротивления. Казаки, несмотря на ряд приказаний, до сих пор из своих казарм не выступили».

Восстание началось и успешно развивалось. К утру 25-го под контролем комиссаров ВРК находились городская электростанция, Центральный телеграф, Петроградское телеграфное агентство, Центральная телефонная станция, Государственный банк, предприятия связи, мосты, вокзалы. Всю ночь восставшие получали подкрепления. Шли вооруженные отряды рабочих, из Гельсингфорса взяли курс на Петроград эскадренные миноносцы, за ними последовали линейные корабли и заградители. По приказу ВРК крейсер «Аврора» отошел от стенки Франкорусского завода и медленно пошел вверх по Неве.

К 10 утра Керенский вызвал министров на экстренное совещание в штаб, но начал его раньше, спешил. Совещались втроем: министр-председатель, Коновалов и Кишкин. Остальные еще не подъехали. Керенский передал свои полномочия Коновалову и заявил, что вынужден выехать из столицы.

Министр юстиции Малянтович, прибывший позже, встретил Керенского уже у выхода.

– Куда он направляется? – спросил Малянтович у Коновалова.

– Навстречу войскам, в Лугу..

– А в Петрограде, значит, нет войск, готовых защищать Временное правительство?

– Ничего не знаю, – Коновалов развел руками. – Плохо.

– А какие войска идут?

– Кажется, батальон самокатчиков.

– Поистине плохо, если для защиты Временного правительства надо ехать в Лугу.

К 6 часам вечера 25 октября Дворцовая площадь оказалась в плотном кольце революционных войск. Солдаты и красногвардейцы убеждали юнкеров, охранявших Зимний, сложить оружие и сдаться, но юнкера колебались. Вскоре они отошли к самому дворцу, за баррикады, площадь опустела. На нее тут же выехали броневики ВРК, заняв все выходы с площади.

А в Смольном после долгого ожидания и волнений в 22 часа 45 минут открылся II Всероссийский съезд Советов. Повестка дня включала следующие вопросы: об организации власти, о войне и мире, об Учредительном собрании.

Начало работы съезда было осложнено обструкцией меньшевиков и эсеров. Мартов предложил приостановить военные действия. Лидеры заявили, что съезд заседает в тот момент, когда Зимний дворец подвергается артиллерийскому обстрелу, а там среди членов Временного правительства находятся представители социалистических партий. Одно заявление следовало за другим, съезд стал превращаться в антибольшевистскую демонстрацию. Настроение рядовых делегатов было колеблющимся.

Решили сделать перерыв.

Лишь в первом часу ночи 26 октября революционные солдаты, матросы и красногвардейцы во главе с Антоновым-Овсеенко и Чудновским ворвались во дворец и начали занимать комнаты и залы Зимнего. Наконец они вошли в кабинет, где находились члены Временного правительства, Керенского среди них не было: накануне ему удалось бежать, воспользовавшись посольской машиной американцев. «Именем Военно-революционного комитета объявляю вас арестованными!» – заявил Антонов-Овсеенко.

Это произошло в 1 час 50 минут 26 октября. Временное правительство России прекратило свое существование.

Можно много анализировать, определяя разные причины поражения и победы Ленина, но в том, что произошло в действительности, все-таки не заключалось ничего фатального. Соперничали и боролись люди. Выиграть мог любой, в том числе и Керенский. Дорога к демократии России не была заказана. Керенскому не хватило политической энергии и политического искусства в борьбе с ненадежными союзниками и искусными противниками.

Остальное известно: поездка Керенского в Псков, попытка организовать движение войск Северного фронта на Петроград, поход казачьих сотен генерала Краснова, поражение, отступление в Гатчину.

Разговор с Красновым, по-видимому, окончательно укрепил Керенского во мнении, что уходить надо немедленно. Сохранился неполный листок бумаги, на котором плохоразборчивым почерком Керенского были набросаны слова о сложении им постов премьер-министра и Верховного главнокомандующего.

В Петрограде еще шли переговоры между большевиками-победителями с одной стороны и меньшевиками и эсерами – с другой о создании однородного социалистического правительства, но все это было уже обречено. Власть находилась в руках большевиков, и ни Ленин, ни Троцкий не намерены были ею делиться. Троцкий уже произнес свою крылатую фразу, что меньшевиков и эсеров следует отправить в мусорную корзину истории.

Перед решающим выступлением он – главный мотор большевистского восстания – напутствовал большевиков – делегатов II Всероссийского съезда Советов: «Если вы не дрогнете, гражданской войны не будет, наши враги сразу капитулируют, и вы займете место, которое вам по праву принадлежит».

Дух якобинства витал над ним.

Троцкий вспоминал момент, который сегодня воспринимается как предвидение: «Когда я доложил о свершившейся ночью смене власти, воцарилось на несколько секунд напряженное молчание. Потом пришли аплодисменты, но не бурные, а раздумчивые. Зал переживал и ожидал… Когда мы шагнули через порог власти, нерассуждающий энтузиазм сменился тревожным раздумьем».

Один из участников писал позднее: «Монументальность, с которой неистовый Ленин… принялся за создание коммунистического общества, сравнима разве только с сотворением мира, как оно рассказано в книге Бытия». Но… «Но в ответ на ленинское “да буде так”, жизнь отвечала не библейским “и стало так”, но всероссийским “и не стало так”. Марксистской идеей Ленин намеревался перевернуть Россию, в корне перестроить ее жизнь, но жизнь корежила, перевертывала эту идею…»

Началось страшное в революции: пьяные погромы, разгул анархии. Забастовали служащие большинства учреждений, новой власти грозил паралич. Политические партии и группы, враждебные большевикам, развернули против них яростную борьбу через еще не запрещенную печать, еще не подавленые Советы и другие демократические организации. Часть наркомов и членов ЦК требовали соглашения с другими социалистическими партиями, создания коалиционного социалистического правительства. Лишь настырность Ленина, энергия Троцкого и, может быть, излишний ультиматизм меньшевиков и эсеров сломили оппозицию в большевистских рядах.

Но генеральное сражение с большевиками готовилось теперь в Учредительном собрании, где они оказались в явном меньшинстве.

Часть боевого офицерства тайно уходила на Дон, к генералу Алексееву, формировавшему Добровольческую армию. Стремительно разваливалась армия: потоки солдат устремлялись в тыл, грозя смести все на своем пути.

Казалось, большевики обречены. Некоторые из них и сами считали дни, не веря в прочность и длительность своей власти. До сих пор силой своей энергии большевики творили события, теперь эти события начинали переделывать и творить их. Большевики во многом становились заложниками дела рук своих. Они оказались перед дилеммой: власть или поражение. Они не отступили, решив идти до конца. Из арсенала революционных методов, уже опробованных во Французской революции, они готовы были взять самое страшное оружие – террор.

Патриарх Московский и всея Руси Тихон в своем послании Совету Народных Комиссаров от 13 (26) октября 1918 года писал: «Целый год вы держите в руках своих государственную власть. Но реками пролитая кровь братьев наших, безжалостно убитых по вашему призыву, вопиет к небу и вынуждает нас сказать вам горькое слово правды. Наша Родина завоевана, умалена, расчленена, и в уплату наложенной на нее дани вы тайно вывозите в Германию не вами накопленное золото. Отказавшись защищать Родину от внешних врагов, вы, однако, беспрерывно набираете войска. Против кого вы их ведете? Вы разделили весь народ на враждующие между собой станы и ввергли его в небывалое по жестокости братоубийство. Любовь Христову вы открыто заменили ненавистью и вместо мира искусственно разожгли классовую вражду.

Не России нужен был заключенный вами позорный мир с внешним врагом, а вам, задумавшим окончательно разрушить внутренний мир. Казнят епископов, священников, монахов и монахинь, ни в чем не повинных. Но вам мало, что вы обагрили руки русского народа его братской кровью. По вашему наущению разграблены или отняты земли, усадьбы, заводы, фабрики, дома, скот, грабят деньги, вещи, мебель, одежду. Соблазнив темный и невежественный народ возможностью легкой и безнаказанной наживы, вы отуманили его совесть, заглушили в нем сознание греха.

Где свобода слова, печати, где свобода церковной проповеди?

Особенно больно и жестоко нарушение свободы в делах веры. Вы положили свою руку на церковное достояние, собранное поколениями верующих людей, и не задумались нарушить их посмертную волю…

Вы закрыли ряд монастырей и домовых церквей без всякого к тому повода и причины. Вы заградили доступ в Московский Кремль – это священное достояние всего верующего народа.

Да, мы переживаем ужасное время вашего владычества, и долго оно не изгладится из души народной, омрачив в ней образ Божий и запечатлев в ней образ зверя. Ныне же к вам, употребляющим власть на преследования ближних, истребление невинных, простираем Мы Наше слово увещевания. Обратитесь не к разрушению, а к устроению порядка и законности, дайте народу желанный и заслуженный им отдых от междоусобной брани. А иначе взыщется от вас всякая кровь праведная, вами проливаемая, и от меча погибнете сами вы, взявшие меч».

Патриарх Тихон (в миру Василий Иванович Белавин). Родился в 1856 году в Псковской губернии в семье священника. Окончил курс духовного училища, семинарию, академию. В 1891 году принял постриг с именем Тихон.

Когда в 1917 году Всероссийский поместный собор восстановил патриаршество, после четырех туров голосования на Патриарший престол были избраны три кандидата. Жребий пал на митрополита Тихона.

5 мая 1922 года заключен под домашний арест, в московском Донском монастыре. 19 апреля 1923 года препровожден во внутреннюю тюрьму ГПУ, 8 мая возвратился под арест в Донской монастырь. 21 марта 1925 года допрошен на Лубянке по делу о «шпионской организации церковников», которую, по замыслу следствия, возглавлял.

Скончался 25 марта 1925 года. В 1989 году прославлен Русской Православной церковью Московского Патриархата как святой.

 

Глава XVIII

1917 год был особым как в истории России, так и в истории казачества.

Созданное еще в марте 1917 года казачье правительство заявляло станичникам: «Временно придется жить без царя, а затем его придется избрать». «Вы не торопитесь, – говорил его глава, атаман Караулов, – пройдет дождик, засияет солнце, и вы пойдете по торной дороге». Но казаки сразу же засомневались. Ибо они видели, что дороговизна в области принимает огромные размеры. Достаточно только того, что в июле все продукты подорожали на 500 процентов в сравнении с довоенным временем. Тот же атаман Караулов в своем воззвании к производителям хлеба указывал: «Недалек тот час, когда голодные массы, впав в отчаяние, могут двинуться на наш край и все истребят на своем пути».

Среди казачества начинает все более усиливаться стремление к внутренней обособленности. «У казаков, веками искавших “воли”, явилось стремление самим обеспечить себе максимум независимости». Поэтому казаки Дона, Кубани и Терека, горские народы, понимая сложившуюся в стране ситуацию, на конференции в сентябре 1917 года в Екатеринодаре образовали Союз казачьих войск и горских народов. В резолюции конференции указывалось: «Содействовать образованию и укреплению законной государственной власти в стране, обеспечению порядка и спокойствия на территории Союза». Там же было предложено образовать Союз юго-восточных автономных и федеральных областей, без выхода из состава России, пока в ней не восстановится «сильная власть». В станицах проходят выборы атаманов. Были они и в станице Пришибской. Казаков в станице было не много, так как шла мировая война и многие были на фронте, но выборы проходили согласно уложению.

Собравшимся на круг казакам была предложена кандидатура Коцюбы Ивана Харитоновича, писаря правления, гвардейца.

– Он неимущий! – выкрикнуло несколько человек, нарушая порядок, имея в виду, что он не зажиточный.

– Зато у него четыре сына и он грамотный, – поднявшись, сказал один из казаков.

Альтернативой была предложена кандидатура Ефима Попова – владельца станичной лавки. Разгорелся спор. Но круг есть круг. Большинством в несколько голосов был избран Попов. А решение круга – закон для казаков.

Через день выехали в станицу Михайловскую, что под Владикавказом, для представления атамана вышестоящему начальству. Чтобы скоротать дорогу, вели разговоры об обстановке в стране и в войске, об убранном урожае. Кто-то завел разговор: сможет ли нынешнее правительство вывести страну из хаоса, и все как-то разом посмотрели на ехавшего впереди атамана. Все знали, что физический недостаток не позволил ему дослужить действительную службу.

Да и внешность его явно не располагала казаков к нему. Низкого роста, горбатенький, с неуклюжей походкой, он и раньше вызывал усмешки. А борода, отпущенная для солидности, – жиденькая и рыжая – больше вызывала смех, чем уважение. «И этот человек взял на себя смелость повести станичников за собой», – думал каждый казак про себя. Думал об этом и Никита Петрович Казей, ехавший рядом с атаманом. Это был средних лет казак, плотно сбитый и с хорошей осанкой. Он был предусмотрительным и осторожным, умел хорошо видеть все вокруг и должным образом оценивать. «Да, не такой атаман нам нужен», – думал Никита, мерно качаясь в седле, но вслух, конечно, этого сказать не смел.

В Михайловской их ждали. Как только они въехали во двор правления, на крыльцо вышел атаман войска. Приняв рапорт Попова, он поздоровался с казаками, и они зашли с тем в дом. Казаки спешились и, разминая ноги, весело разговаривали и шутили.

Они с нетерпением ожидали выхода атамана и команды «Отдыхать». Но прошло совсем немного времени, и из правления вышел побледневший и какой-то поникший их атаман.

– На конь! – зло, как будто выдавил из себя команду, и в ту же минуту казаки были в седле.

– Пришибцы! – обратился к казакам вышедший на крыльцо войсковой атаман. – Я вас ценю и уважаю. Но неужели у вас в станице не нашлось казака более достойного?

И он, посмотрев в сторону их атамана, перевел взгляд на Казея, который в строю был первым:

– Передавайте привет от меня станичникам. Бог вам в помощь, доброго пути!

И депутация молча двинулась обратно.

Какой разговор состоялся в правлении, что там произошло, никто не знал, а расспрашивать атамана было не принято. Но когда казаки приехали в станицу, Попов подал в отставку, и она была принята. Бурным был казачий круг, но атаманом был избран Никита Петрович Казей. Получив благословение священника, он там же на круге обратился к станичникам:

– Братья казаки! В сложное время вы мне оказали доверие. Но, поверьте, я все силы приложу, чтобы не померкла в ваших душах казачья честь и чтобы не было стыдно нам перед будущим поколением за наши с вами дела.

И в своих опасениях он оказался прав. Октябрьская революция 1917 года вновь расколола общество. Было много правительств. И трудно было разобраться, где кончается одна власть и начинается другая. Только во Владикавказе находилось сразу четыре правительства – Казачье во главе с Карауловым, Горское – во главе с Чермоевым, Терско-Дагестанское – во главе с Каплановым и Владикавказский совет рабочих и солдатских депутатов.

В борьбе за власть все они не брезговали никакими средствами. В декабре 1917 года они спровоцировали стычки между чеченцами и казаками на Сунженской линии. Затем они попытались спровоцировать бойню между казаками Пятигорья и окружающими горцами. В этой обстановке атаману станицы нужно было держать ухо востро. I съезд народов Терской области, проходивший с 25 по 31 января 1918 года в Моздоке, Советской власти не признал, а в умах казаков посеял сомнение. Да еще стало известно, что в феврале пройдет II съезд Терской области в Пятигорске.

Заинтересованные люди предупреждали казаков, что Советская власть, обещая народу землю, у казаков собирается ее отнять. В одном из воззваний по этому поводу было записано: «Нам, истинным сынам Терека и потомкам славных дедов и отцов, необходимо призадуматься, чтобы не разбросали зря доставшееся наследство». То есть звучала у казаков тревога за свою собственность – землю, не захваченную, а выкупленную когда-то государством у горских князей и переданную казакам за службу.

Казаки, конечно, понимали, что изменения будут. Но они считали, что это будет решено в законодательном порядке. В одном из документов так об этом и было записано: «Несомненно, такие важные вопросы может решать только правомочное Всероссийское Учредительное собрание, а не самозванные съезды».

Но события разворачивались по-иному. 4 марта 1918 года на II съезде Терской области в Пятигорске была признана Советская власть и провозглашена Терская народная Советская республика. А созданная 22 мая того же года на III съезде народов Терека в Грозном земельная комиссия предложила переселить на другие земли казачьи станицы Сунженскую, Аки-Юртовскую, Терскую, Фельдмаршальскую и др. Казаки заволновались.

В ответ на призыв о создании Красной Армии казаки-делегаты данного съезда заявили: а не проще ли восстановить прежние казачьи и национальные полки? Ибо они уже тогда видели, что дело идет к гражданской войне.

Газета «Терский казак» за 1 июня 1918 года писала: «Терское казачество вновь осознало себя». Но на Грозненском съезде, конечно, устроители съезда (большевики) отвергли это предложение. А казакам это было непонятно. Когда же началось практическое разрешение аграрного вопроса, обстановка в станицах осложнилась, и значительная часть казаков заколебалась. Не лучше стало и приходом на Терек деникинщины. В захваченных районах отменили все декреты Советской власти и восстановили старые порядки. В результате грабежей и насилия, реквизиций лошадей, волов, бричек и арб в корне была подорвана основа хозяйственной жизни. Для пополнения своей армии они проводили насильственную мобилизацию. Поэтому казаки-пришибцы с опаской смотрели на службу в «Добровольской армии». Сомневаясь в искренности политики белогвардейцев, они всячески не подчинялись их властям. Они, часто голодая и замерзая, прятались в камышовых плавнях Терека, лишь бы не участвовать в экспедициях нового режима. У пришибцев были неплохие отношения с жителями Большой и Малой Кабарды, и резонно у них возникал вопрос: «А кому это надо, чтобы мы убивали друг друга?» А деникинцы стремились подавить волю горцев и казачества, применяя все ту же формулу: «Разделяй и властвуй».

Как нужно вести себя в той обстановке атаману, можно только предположить. Разными были его отношения с казаками. Но зла на него никто не имел.

 

Глава XIX

1

Сразу после захвата власти на II Всероссийском съезде Советов был сформирован новый кабинет, во главе которого стал Ленин. Большевики не смогли отменить выборы в Учредительное собрание, которое должно было выработать конституцию демократической России. Однако, не получив в его составе большинства, 6 января 1918 года они силой оружия разогнали этот орган, окончательно узурпировав власть в стране.

Это послужило одним из поводов для начала Гражданской войны, которая в течение двух лет разрывала страну на части.

По договоренности с германским правительством сразу после прихода к власти большевики 26 октября 1917 года приняли Декрет о мире и 7 ноября вывели свою страну из войны, прекратив боевые действия. Уже 20 ноября советская и германская делегации встретились в занятом германской армией Бресте и начали переговоры. Однако Троцкий, рассчитывая на скорое начало революции в Германии, отказался подписать договор, выдвинув тезис «ни войны, ни мира». После этого 18 февраля 1918 года немецкая армия продолжила боевые действия, без сопротивления занимая территории, которые должны были отойти к Германии по проекту договора.

На следующий день Ленин согласился подписать договор на условиях немцев. К Германии отходили огромные территории бывшей Российской империи площадью 1 миллион квадратных километров с населением более 50 миллионов человек, на которых были созданы независимые государства: Украина, Польша, часть Беларуси, Прибалтика, Закавказье. Советская Россия должна была уничтожить флот и подписать невыгодные экономические договоры.

Еще в январе 1918 года Ленин подписал декрет о создании Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Руководил ее строительством Лев Троцкий, в марте 1918 года назначенный наркомом военно-морских дел.

Первым серьезным противником большевиков стало донское казачество. Однако непопулярный союз атамана Каледина с командованием только что созданной белой Добровольческой армии Корнилова и политиками, бежавшими из Петрограда, вызывал недовольство тем, что белые генералы стояли за возрождение великой и неделимой России; казаки же были за создание собственного независимого государства. Десятого февраля 1918 года на съезде фронтового казачества А. Каледин был лишен власти атамана и вскоре застрелился. Обстоятельства вынудили Корнилова покинуть Дон и повести только что созданную Добровольческую армию на Кубань. Избегая встреч с красными, он достиг столицы Кубани Екатеринодара. Этот тяжелый марш вошел в историю как «Ледовый поход». Попытка захватить Екатеринодар закончилась полной неудачей. После смерти Корнилова командование принял Деникин, который отвел войска от Екатеринодара. К февралю 1918 года немцы продвинулись до Нарвы. Опасность, грозившая Петрограду, заставила Ленина принять решение о переезде Совнаркома в Москву, где большевистская верхушка с семьями разместилась в Кремле.

Весной того же года пала Советская власть на Дону. В мае на Дону избрали атаманом генерала Краснова, который отдал приказ расстрелять членов Донского ревкома. Казаки начали продавать хлеб Германии, что позволило им неплохо вооружиться.

Летом и осенью 1918 года набиравшей силу Красной Армии пришлось столкнуться на юге не только с казаками П. Краснова, но и с Добровольческой армией генерала Деникина.

Усиленный новейшим вооружением и пополнением личного состава, генерал начал наступление на Екатеринодар, который весной Добрармии не удалось занять. В августе войска Деникина вошли в столицу Кубани, а вскоре заняли второй по величине город на юге – Ставрополь.

К концу осени красные были полностью разгромлены и оттеснены к краю полупустынной степи. В ноябре 1918 года в Черное море вошли английские и французские корабли. Десанты высадились в Одессе и других портах Черноморского побережья.

От полного и окончательного разгрома большевиков спасло отсутствие единства среди их противников, поддержка беднейшего населения. Кроме того, у большевиков появилось самое необходимое для удержания власти – численно возросшая, окрепшая, боеспособная Красная Армия.

В феврале 1919 года Красную Армию приветствовал Киев, надеясь, что большевики вернут политическую стабильность. Но весна началась с более успешных военных действий белых.

С юга начал наступление Деникин, на Урале угрожающий характер приобрело наступление адмирала Колчака. В марте 1919 года его армия заняла Уфу, а к концу апреля отвоевала огромные пространства с населением более 5 миллионов человек. Однако в середине мая оборона белых на востоке была прорвана. В июне пала Уфа, затем Пермь, Екатеринбург, Златоуст. В середине октября красные были в 500 километрах от Омска. Колчак покинул Омск 12 ноября, за два дня до вступления Красной Армии в город. Пятнадцатого января 1920 года Колчак был арестован и через три недели расстрелян.

Теперь все надежды белых были связаны с югом.

Еще весной 1919 года Деникин начал наступление с Северного Кавказа. В середине июня был занят Крым, а 26 июня белые вступили в Белгород. В сентябре 1919 года Деникин подошел так близко к Москве, как это не удавалось ни одному белому генералу. Его войска взяли Орел и остановились в 200 километрах от Тулы с ее оружейными заводами, в 400 километрах от Москвы. Казалось, победа не за горами. Но с продвижением на север у Деникина обострялись проблемы в тылу.

На Украине значительно окрепла армия анархиста Н. Махно, который ненавидел Деникина, понимая, что с его победой придет конец мечтам украинского крестьянства о земле. Осенью 1919 года после рейда махновцев по тылам белых А. Деникин вынужден был отправить на борьбу с ним армейский корпус. Деникин начал терять поддержку и на других территориях.

В ноябре красные перешли в наступление, которое возглавила Первая Конная армия. В декабре Красная Армия отбила Харьков, Киев, Одессу, Екатеринослав, а в начале января вошла в Ростов-на-Дону. Деникин уехал в Крым, назначил своим преемником барона Врангеля, а сам эмигрировал во Францию.

В июне 1920 года в разгар советско-польской войны Врангель начал успешное наступление на Кубани и Украине. Ему удалось застать врасплох большевиков, большая часть сил которых в то время была сосредоточена на Польском фронте. Но уже осенью 1920 года после мощного удара Красной Армии белые отступили в Крым, превращенный в неприступную крепость. Турецкий вал на Перекопе, отделяющий полуостров от материка, считался неприступным. В ночь на 8 ноября М. Фрунзе начал штурм Крыма, в котором приняли участие и войска Махно.

Поскольку лобовые атаки Турецкого вала, которые оборонял генерал Кутепов, успеха не имели, красные по мелководью озера Сиваш обошли его и ударили в тыл Перекопского укрепления. Врангелевцы покатились на юг.

2

27 октября (9 ноября) 1917 г., на второй день после переворота, на первом заседании ВЦИК Председателем ВЦИК был избран Л. Б. Каменев (Розенфельд). Но в связи с дезорганизаторской политикой и неподчинением ЦК Каменев через 11 дней был смещен с поста Председателя ВЦИК. 8 (21) ноября 1917 г. его на этом посту сменил Свердлов. Выдвинул эту кандидатуру В. И. Ленин. Как вспоминала Н. К. Крупская, «выбор был исключительно удачен».

«Удачным» оказался и выбор Лениным Троцкого на пост председателя Высшего военного совета Республики.

Насколько «выбор был исключительно удачным», говорят события, происшедшие за время (1 год и 4 месяца) пребывания Свердлова у власти.

В своей речи при открытии Учредительного собрания 5 января 1918 г., которого все ждали, Свердлов делает упор на «беспощадное подавление эксплуататоров, установление социалистической организации общества и победы социализма во всех странах». Здесь же «в интересах обеспечения всей полноты власти… «декретируется вооружение трудящихся».

Свое выступление Свердлов закончил странными, далеко идущими словами: «Позвольте надеяться, что основы нового общества, предуказанные в этой декларации, останутся незыблемыми и, утвердившись в России, постепенно охватят и весь мир».

Когда Свердлов сказал, что Исполнительный комитет Советов рабочих и крестьянских депутатов поручил ему открыть заседание Учредительного собрания, в зале раздались голоса справа и в центре: «У вас руки в крови, довольно крови…» Известно, что Учредительное собрание просуществовало только 12 часов 40 минут. Большевики набрали всего 25 процентов голосов, и выборы были признаны ими недействительными, контрреволюционными. Учредительное собрание было распущено.

В своем выступлении на заседании ВЦИК 4-го созыва 20 мая 1918 г. Свердлов откровенно говорит, что «если в городах нам уже удалось практически убить нашу крупную буржуазию, то этого мы пока еще не можем сказать о деревне». Неоднократно он подчеркивал в своей речи: «Только в том случае, если мы сможем расколоть деревню на два непримиримых враждебных лагеря, если сможем разжечь там ту же гражданскую войну, которая не так давно шла в городах, если нам удастся восстановить деревенскую бедноту против деревенской буржуазии – только в том случае мы сможем сказать, что мы и по отношение к деревне сделаем то, что смогли сделать для городов». Чем не призыв к гражданской войне? Он и сам этого не скрывает: «Если мы не сумеем расколоть деревню на два непримиримых враждебных лагеря, то нам придется пережить очень и очень тяжелые дни».

С болью о массовом терроре говорит очевидец тех событий, писатель В. Г Короленко. В одном из писем Горькому он пишет: «История сыграла над Россией очень скверную шутку… Лишенный политического смысла, народ тотчас подчинился первому, кто взял палку… Вот к чему привело раздувание вражды – самая трудолюбивая часть народа положительно искоренилась». То есть в раздувании вражды Свердлов занимает отнюдь не последнее место.

Он же причастен к убийству царской семьи. Вечером 18 июля в Кремле заседал Совет Народных Комиссаров под председательством В. И. Ленина. Слово предоставляется Свердлову: «Я должен заявить следующее, – говорит он. – Из Екатеринбурга получено сообщение о том, что по постановлению Уральского областного Совета там расстрелян бывший царь, Николай Романов… Заседавший сегодня президиум ВЦИК постановил: решение и действие Уральского Совета признать правильными».

В ответ на убийство Володарского (Гольдштейна Моисея Марковича) в июле 1918 г. создается Верховный революционный трибунал, первыми шагами в работе которого стали постановления о смертной казни.

А «красным террором» массовый террор стал называться после убийства Моисея Соломоновича Урицкого. И тоже с «легкой руки» Свердлова. 2 сентября 1918 г., выступая на заседании ВЦИК, он подчеркнул, что «на белый террор врагов рабоче-крестьянской власти, рабочие и крестьяне ответят массовым красным террором против буржуазии и ее агентов». А в середине сентября на заседании коллегии Петроградской ЧК выступил Зиновьев (Апфельбаум), который возбужденно потребовал немедленно вооружить всех рабочих с предоставлением им права самосуда. Напирая на классовое чутье, он призывал к расправе над «контрой» прямо на улицах, без суда и следствия. Действия Зиновьева поддержал Свердлов. Он, как известно, (пин из главных организаторов истребления казачества.

Да, переход казачества на сторону Советской власти происходил медленно и трудно. Как записано в энциклопедии «Гражданская война и военная интервенция в СССР», (1983 г., с. 248), это «объясняется не только политическими и социально-экономическими условиями того времени, но и в известной мере ошибками, допущенными в отношении казачества в центре и на местах».

Одной из таких ошибок, наиболее существенной, была подписанная единолично Свердловым 24 января 1919 г. директива Оргбюро ЦК РКП(б) о поголовном истреблении казаков. Вот некоторые фрагменты из этой зловещей директивы: «Провести массовый террор против богатых казаков, истребив их поголовно; провести беспощадный, массовый террор по отношению ко всем казакам, принимавшим какое-либо прямое или косвенное участие в борьбе с Советской властью… Конфисковать хлеб и заставить ссыпать все излишки в указанные пункты, это относится как и к хлебу, так и ко всем сельскохозяйственным продуктам… Всем комиссарам, назначенным в те или иные казачьи поселения, предлагается проявить максимальную твердость и неуклонно проводить настоящие указания. Центральный комитет постановляет…»

Вот так и пошло со времен Свердлова: «Центральный комитет постановляет…». На самом деле ЦК ничего не постановлял. Росчерком пера одного человека миллионы шли на эшафот.

Голоса ушедших обращаются к нам, ныне живущим, как набат, стучатся в наши сердца, взывают к нашей совести:

И слышен их роковой тембр. Мальчишки, волею судьбы ставшие юнкерами, прапорщиками, поручиками, деникинские добровольцы, которых история «того берега» назвала рыцарями белого движения. Это были люди из благородных семей, где слово «Отечество» произносилось с трепетом, у них был один обет: «Пасть или победить! Мила за Родину могила». Они воспитывались на заповедях Л. Н. Толстого: «Верьте, русские офицеры, в великое ваше призвание».

И они верили до конца.

Тысячи казаков вступали в конные армии Буденного и Миронова, в красногвардейские отряды на Кавказе. Однако немало служило и у Деникина. Одни уходили добровольно, другие – по мобилизации. Белые офицеры, как и большевистские агитаторы, добирались до самых отдаленных хуторов и действовали не только путем агитации, но и силой оружия.

Но были моменты, когда казаки, уставшие от братоубийственной войны, поверив листовкам, где обещали мир и прощение тем, кто служил в белой армии, спешили к своим куреням, чтобы заняться мирным трудом. Поверил этому и подъесаул Терского казачьего войска Никита Казей.

Избранный атаманом своей станицы, он, сторонник вооруженного нейтралитета, насколько у него хватало мудрости, ума и знаний, старался вести казаков по правильному курсу. Вместе с атаманами соседних станиц он наладил связь и отношения с руководством соседних кабардинских, балкарских и осетинских сел. Совместно приняли ряд мер по обеспечению порядка и спокойствия населения, по пресечению грабежей, хотя на Тереке повсюду свирепствовала разнузданная, оголтелая реакция.

С приходом белых был восстановлен Терский казачий круг, существовавий при царе, в котором теперь главенствующую роль играли белогвардейские офицеры и генералы, зачисленные в «почетные казаки», иностранные офицеры из числа советников «Добрармии». На войсковом круге (22 февраля – 3 марта 1919 г.) выбрали войсковым атаманом Терского казачьего войска генерал-лейтенанта Вдовенко. Председателем войскового правительства стал Абрамов.

В казачьих станицах была восстановлена власть атаманов. В городах, волею деникинцев, возродились городские думы во главе с городским головой, управы, приставы. На свои места вернулись старые царские чиновники.

В захваченных районах деникинцы отменяли все декреты Советской власти и восстанавливали старые дореволюционные порядки.

Для пополнения своей армии деникинцы проводили насильственную мобилизацию населения. К середине мая 1919 г. из мобилизованных в Терской области ими было сформировано 10 кавалерийских полков и несколько пластунских батальонов.

Заподозренных в сочувствии большевизму бросали в тюрьмы, расстреливали и вешали. Анархия и беззаконие, полный произвол и бесчинства тяжелым прессом давили на все слои населения, в том числе и казачество.

В результате насилия и грабежа, неоднократных реквизиций лошадей, волов, бричек, арб и т. д. в корне была подорвана основа хозяйственной жизни на Тереке. Почти прекратились полевые работы, некому и нечем было пахать землю; скот, что еще оставался у людей, катастрофически падал от бескормицы. Ужасающие масштабы приняли спекуляция, воровство и мародерство.

Население всячески не подчинялось деникинским войскам.

Как и горцы, казаки решительно уклонялись от службы в «Добровольческой армии», что приводило в бешенство белогвардейцев и их приспешников.

Казаки Терека находились между «молотом и наковальней».

Вершители судеб казачества знать не знали уклад жизни этого удивительного общества, в котором никогда не было духа преклонения перед насилием и подчинения несправедливости. А Свердлов, Троцкий, Донбюро и РВС южного фронта своими действиями последовательно и систематически превращали друзей Советской власти в ее врагов.

Пленум ЦК РКП(б) 16 марта 1919 г. отменил январскую директиву Свердлова, но Донбюро не посчиталось с этим и 8 апреля 1919 г. обнародовало еще одну директиву: «Насущная задача – полное, быстрое и решительное уничтожение казачества как особой экономической группы, разрушение его хозяйственных устоев, физическое уничтожение казачьего чиновничества, распыление и обезвреживание рядового казачества…»

То есть Донбюро не только не вступилось за казаков, но и приняло решения, усиливающие террор. Вот что написано дальше в этой директиве:

«Во всех станицах, хуторах немедленно арестовать всех видных представителей данной станицы, пользующихся каким-либо авторитетом, хотя и не замешанных в контрреволюционных действиях, и отправить их как заложников в районный революционный трибунал.

При опубликовании о сдаче оружия объявить, что в случае обнаружения по истечении указанного срока у кого-либо оружия будет расстрелян не только владелец, но и несколько заложников.

Составить по станицам под ответственность ревкомов списки всех бежавших казаков, то же относится и к кулакам, всякого без исключения арестовывать и направлять в районные трибуналы, где должна быть применена высшая мера наказания».

Страшное опьянение властью… Ведь здесь уже и речи не идет об активных врагах Советской власти. Тут откровенно казачество объявляется вне закона. Подумайте только: кто же они – самые авторитетные люди в станице, кого надлежит брать в заложники? По традиции – отважные казаки, доблестно сражавшиеся за Отечество. В любой станице знали и почитали отличившихся в службе. И теперь именно их в первую очередь ждала расправа.

О содержании директив казачеству не было известно. Репрессии в станицах начались неожиданно. Скорый суд вершили ревкомы, состоявшие из людей пришлых. В станицу входили вооруженные отряды. Выволакивали казаков и баб, вели на расстрел на виду у всего люда. Были станицы, где в несколько дней расстреливали по сотне человек. Увозили заложников на подводах. Куда, зачем, за что? Стон и крик неслись над куренями. Одна трагедия повлекла за собой другую. Казаки взялись за оружие.

На Верхнем Дону вспыхнул мятеж. От одной станицы к другой скакали конные отряды. В самое короткое время на стороне мятежников оказалось 30 тысяч штыков.

Нельзя обойти молчанием и то, с какой жестокостью действовали казаки, поднявшиеся на восстание. Виселицы, расстрелы… Казаки веками защищали страну от иноземного врага, а теперь воевали против своих. Никто в точности не знает, сколько под острыми казачьими шашками пало красноармейцев, шедших усмирять Донскую вольницу. И сколько погибло казаков. А сколько их оказалось потом в эмиграции – в Болгарии, Греции, Турции, Франции. Репрессии против казаков продолжались.

Мы привыкли и знаем только о репрессиях 30-50-х годов. Но мало кто знает, что настоящая репрессия была проведена коммунистами не в эти годы, а в 20-е. Например, в 1922-28 годы в Кабардино-Балкарской республике репрессировано более 15 тысяч человек, принадлежавших к наиболее зажиточным слоям населения, а казачество вообще было уничтожено и казачий район (округ) был ликвидирован.

 

Глава XX

1

Оказался за границей и терский казак Никита Казей. Когда армия Деникина начала отступление с Северного Кавказа, кто-то из «доброжелателей» шепнул ему:

– Уходи, Никита, иначе ты первым в станице пойдешь в расход, – сообщил тот, зная откуда-то о директиве.

И Никита с небольшой группой станичников решился.

Красное закатное солнце смотрело вслед уходящим казакам. Впереди всадников на земле дрожали и пересекались уродливо длинные тени, они взбегали на пригорки, а потом полого вытягивались по всей равнине до края земли, до тех небесных тучек, что спустились на востоке преждевременной сумеречной мглой.

Кони шли резво, а в людях чувствовалась какая-то усталость и разбитость. Подъесаул Казей, назначенный командиром сотни, то и дело придерживал повод, оглядывая походный строй из конца в конец, подбадривал, подтягивал взводных командиров. Командир полка ехал впереди, о чем-то сосредоточенно думал. Когда Казей нагнал его, он посмотрел на темнеющее восточное небо, стрелы пересекающихся теней впереди, в багровом от зари пространстве, таившем в себе некую обреченность, и негромко сказал:

– Пусть запоют, что ли. Для души!

И когда они выехали на высокий берег Терека, откуда уже еле угадывалась только что покинутая станица, кто-то не очень верным, почему-то осевшим голосом запел:

Казаки подхватили, сначала нестройно, каждый со своей ноты и места, разобрали по голосам, выровняли. Кони пошли бойчее, дружным и отчетливым стал топот копыт.

В оранжевой закатной степи звучала старая казачья песня, с которой не одно поколение терцев уходило в далекие походы:

Пели все, от головы строя до замыкающего. Каждый пел по-своему, кто – тихо, с раздумьем, кто – громче и с безотчетной лихостью. В середине колонны кто-то грязным кулаком вытирал слезы. Рядом кто-то высморкался с храпом и толкнул соседа локтем: «Не поет душа, братуха, а плачет…» – и в ответ услышал злобное, отчетливое: «Ага, поплачь, братишка, оно помогает!».

Никита Казей, объезжавший колонну, услышав сквозь неровное пение чьи-то слова: «Поплачь, братишка…», как бы очнулся. Боже, что же такое творится на русской земле, как оно могло раскрутиться до такой степени, что мы теряем облик человеческий? Казаки, веками защищавшие страну от иноземного врага, теперь воюют против своих. В самом деле, кто заглянул в душу казачью? Никто. Называли жизнь казака вольной. Однако какая это была воля? У казака двойная ноша. Работал в поле и нес службу. И срок службы – 20 лет. А что касается «нагаечников», так Никита сам знает, что казаки протестовали, когда их посылали против своего народа. Депутаты говорили об этом в Думе.

И вот их разделили на белых и красных. Ну что ж, что некоторые казаки отошли недавно к красным? Они ведь не подличали сознательно, они попросту искали безопасности для своих животов, для семей, отцов и малолетних детей, – неужели так велика и неискупима вина их? Темных, простых, не искушенных в этой политической борьбе «двух стихий», которые почти и не проявляются на поверхности событий. За что на нас такая кара? Где же справедливость?

Меланхолия души продолжалась у Казея не долго. Он сумел погасить ее холодком мысли расчета, сознанием опасности, хотя почувствовал в душе прилив яростной и неукротимой злобы.

Он даже заскрипел зубами и огладил чуткими пальцами холодноватый эфес шашки, висевшей на боку.

«Кто же его истинный враг? – Вот кого бы он рубанул с великим вожделением и лютой радостью. Нельзя… Надо еще разобраться. Не может быть, чтобы волчок судьбы не смешал направления, не набрал нужной скорости».

Тьма впереди сгущалась, солнце давно упало за горы.

Бесстрашно сражались добровольцы на полях сражений, но фортуна повернулась в сторону красных.

К весне 1920 г. их войска изгнали деникинцев с Украины. Войска Кавказского фронта ликвидировали группировку противника на Северном Кавказе. Остатки деникинских войск были прижаты к морю и вынуждены эвакуироваться морем из Новороссийска в Крым. Деникин отстранил себя от должности, и командование войсками перешло к генералу Врангелю.

Врангель создал сильные укрепления на Перекопе, в районе Сальского перешейка и Чонгарского полуострова. Главная линия обороны проходила по старинному Турецкому валу, имевшему высоту до 10 метров. Перед валом имелся широкий и глубокий ров, впереди рва – две линии окопов с проволочными заграждениями. По вершине вала тянулась линия окопов и блиндажей. С востока Турецкий вал прикрывался Сивашем, с запада – огнем кораблей. Сильно был укреплен и Чонгарский перешеек.

Военные специалисты Антанты считали Крым неприступной крепостью.

Но войска красных в ночь на 8 ноября форсировали Сиваш и укрепились на Литовском полуострове. На рассвете Турецкий вал загремел и задымился от непрерывной канонады. На расстоянии десятка верст слышался грохот тяжелых батарей, вздрагивание земли, вспышки залпов, – там бились и умирали на крутых скатах мерзлой земли штурмовые батальоны 51-й дивизии Блюхера и Особой ударноогневой бригады красных курсантов.

Первые атаки к полудню 9 ноября были полностью отбиты белыми. Неся огромные потери, цепи красных откатились и залегли. Началась лихорадочная переформировка, передвижка частей, подход резервов, но и второй штурм не принес успеха.

Поздно вечером Фрунзе вызвал по телефону Блюхера и коротко сказал:

– Ветер изменил направление, Сиваш заливает водой. Наши части на Литовском полуострове могут быть отрезаны. Надо взять вал во что бы то ни стало.

– Хорошо, – сказал Блюхер.

– Я надеюсь, – повторил Фрунзе. Голос его не предвещал ничего хорошего.

В два часа ночи вновь поднялись в смертельную атаку изреженные цепи красноармейцев.

На рассвете стало известно, что Турецкий вал взят. Белые откатились под защиту Юшуньских укреплений, на 20 верст к югу. Там были еще окопы в полный профиль и шесть проволочных заграждений.

Поздно вечером 10 ноября Врангель пригласил к себе генерала Барбовича.

– Генерал! Красным удалось потеснить нас на Перекопе. Но прорвалась через укрепления лишь небольшая горстка… Да! Более десяти тысяч их легло при штурме вала, генерал! Но, как я сказал, эта небольшая горстка все-таки прорвалась на перешейке и настойчиво штурмует Юшуньские линии нашей обороны. Я возлагаю на ваш сводный корпус, генерал, священную задачу: уничтожить всех, кто посягнул на крымскую землю. В этом – успех сражения, успех всей зимней кампании.

Барбович пристально смотрел чуть выше плеча Врангеля, на карту Крыма и Северной Таврии, размеченную красными и синими флажками позиций. Он, подобно главнокомандующему, верил и надеялся, что эту зиму еще удастся провести в Крыму, за надежной преградой Перекопа и Сивашских болот, с тем, чтобы ранней весной начать полный разгром изнуренной голодом и разрухой Красной Совдепии.

– Ваше высокопревосходительство, – подтянувшись, сказал Барбович. – Насколько мне известно, у красных имеется кавалерийский резерв. Не введут ли они его вслед за остатками пехотных частей, взявших вал?

– Чтобы бросить на колючую проволоку под Юшанью? – ответил Врангель. – Вряд ли. Вырубите красных поголовно, генерал! В ваших руках все.

Врангель был прав. Корпус Барбовича оставался последним конным резервом армии, который еще мог переломить ход сражения на перешейках.

Барбович взял белую папаху на руку, почти доставая алым верхом до крестов и медалей на левой стороне груди, и склонил большую, седеющую на висках голову в полупоклоне.

Врангель сделал шаг вперед. Значимость минуты была такова, что ни он, ни Барбович не думали о какой-либо церемонности. Просто на кон ставилось нынче все – это понимал каждый.

2

И вот корпус у Юшаньских позиций. Мелькают густые, но чахлые от соли камыши Красного озера, от озера Старого выкатывается в сизой мгле багроволикое солнце. Вся степь, розоватая от холодного тумана, впереди засеяна бегущими фигурками пехотинцев. Это красные в панике бросают позиции. Проблесками крошечных молний засверкали в пыли шашки атакующих. Огромная белая лава, разгоряченная азартом погони и кровью близкой и неминуемой победы, шла на предельном карьере, рвущем из-под копыт землю и ощущение страха. Она как бы стаптывала и обращала в пыль, в ничто отдельных настигаемых ею пехотинцев, праздновала и вымещала злобу за потерянный Перекоп. Мало того, именно в ближайшие часы все красные силы, просочившиеся на полуостров, должны быть сметены, уничтожены, и спокойная зимовка обеспечена для всей белой армии до самой весны.

Но тут из гнилой зыби Сиваша, нестройной, жидковатой лавой стала вылезать конница красных и пробовала встать на пути.

Барбович перекрестился столь удачному стечению обстоятельств и махнул рукой – с Богом! – будучи уже не в состоянии выйти из этой главной атаки во всей своей жизни. И вот уже две конные лавы мчались навстречу друг другу, и померкло солнце в глазах каждого всадника, и смерть опахнула крылом узкое пространство между озерами.

Среди красных случилась сумятица. Их конница распалась, всадники уходили влево и вправо.

– Ура-а! – неслось со стороны белых.

– Ага, дрогнули, проклятые христопродавцы, пошли в рассыпную, мать вашу! Руби!..

Орали бородатые урядники, вахмистры, прикрывая собой вторую, сплошь офицерскую лаву.

Вставали на стременах, опуская правые руки с шашками к лампасу для «затека», тяжести скорого удара. И, подчиняясь некоему закону сходящихся лав, клином шли в образуемый красными разрыв.

Но именно в этот момент, в доли минуты из тыла красных выскочили тачанки.

Скакавший рядом с командующим Казей с высоты седла видел своими глазами всю эту удивительную и страшную операцию пулеметных тачанок.

Они образцово отработали маневр. И грянул гром небесный: конница генерала Барбовича попала в шквал шестислойного пулеметного огня.

Первые же очереди пулеметов срезали начисто передние линии атакующих. Кони падали, летели через головы, растягивались намертво в полете, всадники то никли в седлах, то вскидывали руки и картинно, как в дурном сне, вылетали из седел, пропадали внизу, в густой и уже кровавой пыли.

Сколько времени продолжалось все это, Никита Казей не помнит. Он был ранен, и верный конь вынес его к своим. Ранение оказалось тяжелым, он потерял много крови. Придя в себя, Никита с ужасом почувствовал, что койка, на которой лежал, проваливается куда-то вниз, в бездну. И без того тяжелая голова пошла кругом, и он снова впал в забытье. Очнувшись, увидел, что комната до отказа заставлена койками с перебинтованными людьми. По-прежнему качало, и Казей наконец догадался, что находится на пароходе.

Мучительно хотелось пить. Слабым голосом попросил у женщины в белом халате воды. Она странно посмотрела на него и принесла неполную кружку. Хватило едва на несколько глотков, вода была невкусной и плохо утоляла жажду. Он попросил еще, однако сестра лишь развела руками и сказала, что вода кончается. От нее Казей узнал, что пароход следует в Константинополь. Это было начало исхода русской армии генерала Петра Врангеля из Крыма. Более 140 тысяч несогласных с террором большевиков покинули Россию вместе с Черноморским флотом (переименованным в Русскую эскадру), регулярными частями под командованием генерала Александра Кутепова и рассеялись по всему миру.

В Константинополе на берег сошла лишь небольшая часть пассажиров, остальные, в том числе и Казей, поплыли дальше и высадились на греческом острове Лемнос – последнем пристанище тысяч беженцев, а с ними терских, донских и кубанских казаков.

Это был воистину крестный путь. Осенью 1920 года на Лемнос прибыло более 18 тысяч кубанских казаков генерала Фостикова, здесь уже находился Донской корпус, терские и астраханские станичники. Французское командование продержало прибывших больше месяца на кораблях, не позволяя им сходить на берег, не обеспечивая необходимым количеством воды, провизии и медикаментов.

Никита Казей, которого вынесли на носилках, увидел полуразрушенные дома, стены которых хранили следы пуль и снарядов. Потом он узнал, что во время войны здесь высадился десант английских и французских войск и произошел кровопролитный бой.

Надвигалась зима. Задули холодные, пронизывающие ветры с моря. В бараках, палатках и землянках было холодно и голодно, однако его молодой организм брал свое. Скоро Казей уже мог ходить на костылях. В глубине души он был даже рад этому – ранение избавляло от изнурительной муштры, которую насаждал генерал Врангель, лелея мечту возобновить вооруженную борьбу с большевиками. Дисциплина в лагере была драконовская. Особенно жестоко, вплоть до расстрела, карали тех, кто выражал желание вернуться на родину.

На плацу лемносского лагеря Врангель приказал выложить камнями свое изречение, гласившее: «Только смерть может избавить тебя от исполнения долга».

Умирать Казею не хотелось, ну а что насчет долга… Свой долг перед Россией он выполнил, кажется, до конца, халупником никогда не был, воевал честно, в армии Врангеля тоже служил не за страх, а за совесть, пока не оказался на этом забытом Богом и людьми острове за тридевять земель от России.

– Что ожидает меня и тысячи других русских, потерявших в одночасье родину? – задавал он сам себе вопрос. – Кому они теперь нужны и нужны ли вообще?

Эти вопросы мучили не одного Казея. Длинными зимними вечерами в бараках шли нескончаемые, по-русски беспорядочные споры. Одни доказывали, что борьба не окончена и белую армию Европа использует для крестового похода против Совдепии. Другие полагали, что все само собой устроится, третьи мечтали вернуться на родину, однако вслух об этом говорить не решались, потому что это могло стоить жизни.

Помалкивал и подъесаул Казей. У него были свои счеты с Советской властью, хотя, казалось бы, богатств она у него не отобрала. Единственным «богатством» его был чин есаула, но и это «богатство» было весьма сомнительным в глазах окружающих его военных, что ему не раз недвусмысленно давали понять. И в самом деле. Пройдя ускоренные курсы при штабе корпуса, он в 1916 году получил чин сотника, подъесаула, а есаула ему присвоил уже Врангель, и это обстоятельство как раз вызывало скептические усмешки.

После беспорядочных споров он долго лежал с открытыми глазами, слушая вой ветра за тонкими стенами барака. Надвигалась страшная, безысходная тоска, до жути зримо перед глазами вставали сверкающие на зимнем солнце деревья, все в снегу, улицы родной станицы, церковь в центре, уютный теплый дом, старенькая мать и моложавая, красивая жена. Где все это теперь, что стало с родными? И что ждет его самого?

К весне 1921 года французское правительство, убедившись, что большевиков нельзя победить русскими или иностранными силами, опорная база которых находилась вне России, и вдобавок победить с помощью солдат, которые в момент наилучшего состояния армии в Крыму, на родной почве оказались не в силах защитить его от прямого нападения советских войск, прекратило помощь остаткам врангелевской армии.

Граф и простой станичник, барон и мелкий служащий ели из одного котла, искали дрова, пытались спасти и хоронили детей, объединенные общим горем.

Англо-французские власти обнесли лагеря проволочными заграждениями, которые в последствии убрали при условии перехода на собственное иждивение. Это многое объясняет, когда узнаешь их истинные цели – сломить дух, разобщить, рассеять по миру крупные и боеспособные подразделения Белой армии, которые еще могли отстоять Россию. В лагеря свободно пропускались агитаторы, записывающие желающих на работы в Бразилию и другие страны, приезжали даже из Советской России, обещали, что вернувшихся реабилитируют. Их дружно освистывали. Но, к сожалению, некоторые поверили и были расстреляны, сгинули в советских концлагерях. Генерал Врангель, русское командование всячески противостояли разобщению в рядах солдат и офицеров, среди казаков. И тем не менее многие покинули Лемнос в поисках лучшей доли.

Беженцы начали уезжать с острова в начале лета 1921 г. Они отправлялись на материковую Грецию, в Югославию, Болгарию.

Казей снова оказался на пароходе, на сей раз французском, который держал курс на Константинополь. Стояли теплые, почти летние дни, пассажиры все время проводили на палубе и по своему обыкновению спорили. Казей, как всегда, только слушал. Его внимание привлек сравнительно молодой мужчина с бородкой в пенсне, резко выделявшийся среди военных не только типично интеллигентной внешностью, но и манерой говорить. «Большевистская революция, – говорил он, – была чудовищной исторической ошибкой, вызванной случайным стечением обстоятельств, гримасой истории. Если бы ее не было, Россия все равно пошла бы по пути демократии и прогресса. История все расставит на свои места, и Россия пойдет вместе с другими цивилизованными странами по пути демократии и прогресса. Большевизм в России доживает свои последние дни».

Он говорил складно, убедительно, как по писанному. Человека с бородкой Казей видел впервые и поинтересовался у стоящего рядом худого поручика с мрачным лицом, слушавшего интеллигента.

– Не знаете, кто этот человек?

– Новиков, – недовольно буркнул поручик. – Газетный издатель. Типичный халупник. Смотрите, как разошелся. А спросите его, где он был, когда мы краснопузых били? Из-за таких, как он, мы и проиграли. Россия не созрела для демократии. Давить надо этих краснопузых жидомасонов. Только силой оружия можно спасти Россию от большевиков, а мы тонем в словесах.

Фамилия Новиков где-то встречалась Казею в газетах. Но познакомились они здесь, на пароходе. Казей заинтересовался рассуждениями Новикова. В отличие от большинства офицеров Новиков был противником монархии и видел будущее процветание и величие России в демократии и прогрессе. Правда, для Казея осталось неясным, что именно подразумевает его новый знакомый под этими словами. Видимо, и Новикову он чем-то понравился, скорее всего, его самолюбию льстил неподдельный интерес, который казачий офицер проявил к его персоне.

Когда пароход пришвартовался в бухте Золотой Рог, они были почти друзьями.

В Константинополе их пути разошлись. Новиков вынашивал планы создания собственной газеты и понимал, что в Турции, где русских эмигрантов было сравнительно мало, издание заранее обречено на провал. Он решил ехать в Софию, звал с собой Казея, однако тот отказался. Он подумывал о возвращении на родину и рассудил, что всегда легче уехать из Константинополя. Однако сделать это оказалось совсем не просто. Советские суда в порт не заходили, небольшие деньги, которые у него были, таяли, в Константинополе никакой работы найти не мог, да и почти ничего делать не умел, разве что воевать. В порту, правда, можно было подработать на разгрузке судов – амбалом, как здесь называли грузчиков, однако какой из него, с покалеченной ногой, амбал.

Как-то во время скитаний по пыльным и грязным портовым улочкам с ним заговорил на немецком языке иностранец. Казей, общавшийся на фронте с немцами и австрийцами, знал кое-какие слова, и они друг друга поняли Иностранец оказался помощником капитана грузового судна. Видимо, ему стало жаль русского офицера, своего сверстника, и он привел его к капитану. На судне нужен был разнорабочий, и его взяли. В Марселе он сошел на берег и больше на судно не вернулся.

Его дальнейшая судьба мало чем отличалась от судеб тысяч таких же русских эмигрантов. На чужбине сполна пришлось вкусить эмигрантского лиха: был мойщиком посуды в ресторане, закручивал гайки на конвейере автомобильного завода «Рено». По вечерам ходил на собрания Союза офицеров и постепенно понял, что господа офицеры озабочены не столько судьбами бывшей родины, сколько своими собственными распрями и дележом эфемерных должностей. Их объединяла лишь ненависть.

Вести с родины находились в разительном противоречии с тем, что говорили на собраниях. Советская Россия крепла и набирала силы. Да и сам Казей, начав зарабатывать свой кусок хлеба тяжелым трудом, по-иному уже смотрел на события и все реже ходил на собрания.

Однажды Казей узнал, что он вместе с другими рабочими фирмы «Рено» уволен в связи с сокращением производства. «Все верно, – с горечью подумал он, – эмигрантов берут последними и увольняют первыми». Времени у безработного достаточно, и Казей целые дни проводил на улице, скитаясь по Парижу, только теперь открывая для себя этот город. Как-то в русском кафе ему попалась на глаза газета «За свободную Родину». Он стал просматривать ее без особого интереса, заранее зная, о чем пишут эмигрантские газеты. Однако он в своих предположениях ошибся. Внимание привлекла статья о притязаниях Большевистской России на Бессарабию, отошедшую по итогам войны (Версальскому договору) к Румынии. Жизнь в этой бывшей русской губернии описывалась в радужных красках. Патриотические чувства Казея – сторонника единой и неделимой России – были уязвлены.

Внизу последней страницы значилась фамилия редактора: Новиков. Казей не сразу сообразил, что это тот самый Новиков, с которым он познакомился в свое время на французском пароходе, и отправился по адресу, указанному в газете.

Новиков его узнал, не выказав, впрочем, особой радости, посетовал, что газета, как он выразился, идет неважно, решив, видимо, по внешнему, весьма жалкому, виду своего гостя, что тот пришел просить денег. И ошибся. Старый знакомый ничего не попросил. Новиков повеселел, стал расспрашивать о житье-бытье. Узнав, что тот ищет работу, неожиданно предложил место курьера, сразу предупредив, что жалованье весьма скромное. Казей был рад и этому.

Свои обязанности бывший есаул исполнял добросовестно, редактор был доволен, и постепенно между ними установились если не дружеские, то доверительно-приятельские отношения.

Однажды вечером, когда они сидели в кафе, Казей как-то непроизвольно заметил, что в газетах последнего времени уж очень много материалов из Румынии и Бессарабии.

– Румыния – это форпост против большевизма на Востоке, – отделался общими словами редактор. Но позже, подогретый несколькими рюмками водки он с пафосом произнес:

– Мы – активисты, а это значит, что в священной борьбе против большевизма хороши любые средства и любые союзники. Пора понять, что собственными силами сковырнуть Совдепию мы не в состоянии.

Ответ звучал убедительно. Так считали все сторонники «активизма», приверженцы активной борьбы с Советской властью, считавшие, что в этой борьбе допустимы все средства, вплоть до террора.

В маленькой редакции все на виду, и Казей заметил, что редактор часто уединяется с какими-то непонятными, явно не русскими людьми, а потом с подобострастным видом провожает их чуть ли не до первого этажа. Кто-то из газетчиков сказал Казею, что это румыны.

Иногда Новикова неделями не было в редакции. В Париже его тоже в это время не было. Где он пропадал, никто толком не знал, поговаривали, что он ездит куда-то за границу.

Как-то после недельного отсутствия редактор пригласил в свой кабинет Казея и стал жаловаться:

– В Париже слишком много конкурентов – русских газет, – говорил он. – Тираж газеты падает, и я подумываю переехать в Бессарабию и издавать газету там.

Новиков намекнул о каких-то своих влиятельных друзьях в Бухаресте, которые обещали помочь, и пригласил Казея с собой. Казей согласился, рассудив, что новую работу ему найти придется не скоро, а эта вполне устраивает.

Новиков, не ожидавший, видимо, скорого согласия, обрадовался и, к удивлению Казея, предложил поехать в Румынию для переговоров вместе.

В Бухаресте Новиков где-то пропадал целыми днями, оставляя Казея одного. Однажды, возвратившись вечером в гостиницу, он с огорчением сообщил:

– Министерство иностранных дел Румынии разрешения на издание газеты не дает.

– Почему? – задал вопрос Казей.

– Мотивирует тем, что в Кишиневе и так слишком много русскоязычных газет.

В тот же вечер Новиков впервые пригласил Казея на важную встречу. С кем конкретно предстояла встреча, он не уточнил. Такси, которое они взяли возле гостиницы, быстро доставило их в двухэтажный особняк на тихой улице недалеко от центра. В богато обставленной старинной мебелью гостиной их встретил представительный мужчина с аристократическим, несколько надменным лицом. Он с подчеркнутым радушием приветствовал Новикова и повернулся к Казею. Новиков представил того, как своего коллегу, казачьего есаула, служившего при штабе Врангеля.

Пожимая руку Казею, тот сказал, что уже слышал о нем от господина Новикова и рад видеть в своем доме собрата по оружию.

– А вы на каком фронте служили? – воспользовавшись паузой, спросил Казей.

– Разве господин Новиков вам не говорил? – Он взглянул на редактора. – А, понимаю, продолжал он с улыбкой, – господин Новиков известный конспиратор.

– У меня была другая служба, дорогой есаул. Я полковник Круду, бывший начальник разведки Юго-Западного фронта, а сейчас полковник генерального штаба румынской армии. Служу во втором отделе.

«Из этих… халупников, – с неприязнью подумал Казей. – Неплохо устроился во время войны, да и после».

Новиков с озабоченным лицом молча сидел в кресле.

– Не огорчайтесь, господин Новиков, – наигранно бодрым тоном произнес Круду. – Эти господа из министерства иностранных дел осторожничают, полагая, что создание еще одной русской газеты сейчас, когда наметилось некоторое сближение с Советами, может отрицательно отразиться на их дипломатической игре. Они до сих пор не поняли, что с большевиками можно разговаривать только с позиции силы.

Новиков сидел молча, понурив голову.

– Посмотрим, как они запоют, когда Советы вплотную поставят бессарабский вопрос, – продолжал полковник, недовольно поджав тонкие губы. – Однако нет худа без добра. Вы, господин Новиков, и ваша газета в это сложное и тревожное время больше нужны нам там, в Париже, а не здесь, в Бессарабии.

Он улыбнулся натянутой улыбкой и уже деловым тоном спросил:

– Надеюсь, я могу быть откровенным в присутствии господина Казея?

– Безусловно, господин полковник, – подтвердил тот.

– Мы здесь, в Бухаресте, высоко ценим, господин Новиков, вашу работу по разъяснению среди русской эмиграции правильного понимания акта исторической справедливости – воссоединения Бессарабии с Румынией. К сожалению, далеко не все еще русские понимают и поддерживают этот исторический акт. Не только во Франции, но даже здесь, в Румынии, немало сторонников великой, единой и неделимой России. Пора кончать с этими иллюзиями, – сказал полковник и остановил взгляд на Казее.

Кровь прихлынула к лицу Казея, но он выдержал этот взгляд. А полковник, переведя взгляд на Новикова, продолжал:

– Румыния естественный геополитический союзник западных демократий, противостоящий коммунизму на Востоке. И вы, господин Новиков, призваны внести достойный вашего публицистического таланта вклад в наше общее дело. Можете рассчитывать, как и прежде, на нашу помощь и поддержку.

Круду и Новиков заговорили о своих делах, понимая друг друга с полунамека, будто старые добрые знакомые. Казей не вникал в разговор, потому что он касался большой политики, которая его никогда особенно не интересовала.

В гостиницу они возвратились уже ночью. Несмотря на позднее время, Новиков зашел в номер к Казею и заявил, что обстановка и интересы дела требуют, чтобы его газета имела в Кишиневе своего представителя, и этим представителем должен быть он, Казей. Предложение было неожиданным, застало Казея врасплох, и он молчал, не зная, что ответить.

Новиков расценил молчание как согласие и добавил:

– Обязанности представителя газеты будут не очень обременительными, но жалованье будет конечно, выше прежнего.

Он даже пообещал оказать услугу Казею: дать денег, чтобы открыть в Кишиневе маленькую лавку.

– Когда разбогатеешь, – с улыбкой говорил Новиков, – вернешь долг.

И Казей вспомнил, что не раз говорил Новикову о своем заветном желании: открыть в тихом провинциальном городке свое «дело», скопить к старости капиталец и доживать свои дни на покое.

Но, прежде чем дать согласие, Казей все же попросил уточнить, в чем именно будут заключаться его обязанности.

– В Кишиневе много беженцев из Советской России, и ты должен этих людей опрашивать и передавать полученную информацию мне в Париж, – сказал редактор. – Это обычная журналистская работа, – сказал он, и, видя колебания Казея, добавил, – Тебе помогут наши румынские друзья.

Казей чувствовал, что Новиков чего-то не договаривает, однако предложение было слишком заманчивым, и он согласился.

Накануне отъезда в Париж Новиков дал ему несколько адресов друзей в Кишиневе. Казей проводил редактора и в тот же вечер уехал в Кишинев.

Когда на следующее утро он вышел из поезда и смешался с толпой, заполнившей привокзальную площадь, ему почудилось, что попал в Россию: всюду звучала русская речь.

Сняв номер в дешевой гостинице, он отправился бродить по городу.

Тихий, утопающий в свежей зелени Кишинев являл разительный контраст с шумным, пропахшим бензином Парижем. Слух ласкали исконно русские названия улиц: Пушкинская, Купеческая, Михайловская, Мещанская, Жуковская. Впрочем, у них были и другие, официальные названия, но они не прижились. И русская речь, и названия улиц будоражили, бередили тоску по родине.

Один из друзей Новикова, которого Казей посетил в первый же вечер, любезно его встретил, угостил бокалом красного вина, очень напомнившего Казею терский чихирь. Выслушав гостя, хозяин пообещал ему поскорее выбить разрешение на торговлю и подыскать подходящее помещение под лавку.

«Однако, как время быстро летит», – подумал Казей, закончив приборку в лавке. Он присел на скамью, машинально поглаживая разболевшуюся ногу. – «Видать, к перемене погоды, ничего не поделаешь, – весна. Или просто перетрудил».

Мелодичный звон колокольчика, укрепленного на двери, отвлек Казея от воспоминаний. В вошедшем он узнал Чаркела. Их первая встреча произошла здесь, в лавке. Случилось это вскоре после того, как Казей открыл свое дело. Он находился в подсобке, когда звякнул колокольчик, и поспешил к покупателю. При его появлении человек в поношенной одежде испуганно вздрогнул, как будто ему помешали. «Мелкий воришка или бродяга», – решил тогда Казей, разглядывая давно небритое, испитое лицо посетителя. Тот заискивающе поздоровался, голодными глазами пожирая выставленные на полках продукты. Его жалкий, униженный вид живо напомнил Казею годы собственных скитаний, и у него возникло чувство, похожее на жалость. Они разговорились. Незнакомец рассказывал о себе сбивчиво, путано, явно что-то утаивая. Казей пообещал его накормить, если поможет перетаскать тяжелые мешки с сахаром и мукой. Тот охотно согласился.

Еда и вино, выставленные Казеем, развязали язык незнакомцу. Говорил он по-русски чисто, как российский житель. Пояснил, что он из Воронежской области. Отец был крепким хозяином, раскулачен. А ему удалось бежать сюда. Здесь ему нравится: тепло, вина полно, пей – не хочу. Вот только работы постоянной нет – перебивается случайными заработками.

Казей сказал, чтобы заходил еще – помогать по хозяйству. Не думал, не гадал, что его судьба так тесно переплетется с этим человеком.

Однажды вечером, когда он собирался закрывать лавку, в ней появился маленький человек со стертым, неприметным лицом и тихим голосом сообщил, что господина Казея сегодня вечером ждет у себя господин Ломакин. Эту фамилию он произнес почтительным шепотом. Казей вспомнил, что Ломакин – это фамилия человека, которого он посетил в первый же вечер с письмом Новикова.

– Нехорошо, Никита Петрович, забывать друзей, – с упреком произнес Ломакин, пожимая ему руку. – Где это вы пропадаете? Заглянули бы вечерком запросто, тем более, что вы нам очень нужны.

– Все некогда, – пробормотал Казей. – С утра до вечера в лавке, в открытии которой вы оказали содействие. Еще раз разрешите поблагодарить.

О том, зачем именно он понадобился Ломакину и кого тот имел в виду, говоря «нам», он спросить не решился.

– Я слышал, – с улыбкой продолжал Ломакин, – вы делаете большие успехи на торговом поприще. Далеко пойдете, господин Казей. – Он сделал паузу и продолжил: – Если, конечно, палата не аннулирует разрешение на торговлю.

Озадаченный, Казей растерянно молчал. За намеком о возможном аннулировании разрешения скрывалась явная угроза.

Угадав состояние собеседника, Ломакин продолжал:

– Видите ли, господин Казей, местные торговцы не любят конкурентов, особенно иностранцев. У них большие связи в жандармерии и сигуранце, я хочу по-дружески предостеречь. Может случиться так, что даже я со своими связями не сумею помочь. Надеюсь, вы меня поняли?

Хотя Казей и не понял, к чему клонит Ломакин, он молча кивнул.

– Вот и прекрасно, Никита Петрович, продолжим. Будем говорить откровенно, как подобает военным людям.

При упоминании о военных людях Казей с удивлением взглянул на Ломакина.

– Вот именно, господин Казей. Вы – есаул, хотя, к сожалению, бывший, а я майор, но зато на действительной службе в румынской армии, заместитель начальника разведотдела армейского корпуса, который призван обеспечить порядок и спокойствие в Бессарабии. У нас здесь очень много врагов, господин Казей. Вы удивлены? Вы нам можете и должны помочь.

– Каким образом? Я же всего лишь мелкий лавочник…

– Не скромничайте, Никита Петрович. Начну с того, что вы в Кишиневе человек новый, не примелькавшийся, еще не расшифрованный вражеской агентурой. Скажу вам доверительно: Бессарабия кишит агентами Третьего интернационала. От них вся смута. Иногда просто не знаешь, кто друг, кто предатель. Трудно стало работать, да и не с кем.

– А с меня какой же помощник? – робко спросил Казей. – Я же бывший.

– Извините, я не хотел вас обидеть. Ближе к делу. Нам нужны люди, на которых можно положиться. Вам, торговцу, приходится каждый день сталкиваться со многими, самыми разными людьми. Присматривайтесь к ним повнимательнее, завязывайте знакомства, ищите таких, кто пригоден для разведработы. Особый интерес представляют те, у кого остались родственники в Советском Союзе. Кстати, кто у вас там остался?

– Отец умер еще во время мировой. Мать старенькая была еще жива, когда я там был. Жена с сыном оставались. В первые годы переписывался я с ними, а потом перестал писать, боялся повредить им письмами. В Париже до меня дошел слух, что жену забирали в ЧК как жену белого офицера. Ну а сын… Он же теперь большой. Словом, не знаю.

– Могу обрадовать вас, Никита Петрович, – несколько торжественно объявил Ломакин. – Супруга ваша, Марина Алексеевна, так ее, кажется, зовут, на свободе и проживает по прежнему адресу с сыном. А матушки уже нет.

Пораженный неожиданной новостью, Казей растерянно молчал.

– Значит, Марина жива, – не веря услышанному, выдавил он. – А я думал, пустили, как они выражаются, в расход.

Ему очень хотелось верить, что все обстоит именно так, как говорит Ломакин, однако сомнения не исчезали.

– Я очень хотел бы верить вашим словам, господин Ломакин – Ровным голосом произнес Казей. – Однако насколько достоверны эти сведения? Если, конечно, не секрет.

– Вообще-то секрет, но вам я скажу. Вы недооцениваете наши возможности. Мы дали задание нашим людям за кордоном поинтересоваться вашими родственниками. Со временем, может быть, поможем вам передать им весточку. Но об этом позже, а пока ваша задача – подыскивать нужных нам людей. Я сведу вас с председателем беженского комитета, это наш человек. Среди перебежчиков попадается подходящий человеческий материал. Будете также контактировать с комиссаром кишиневской сигуранцы Мунтяну. Он, правда, не нашего ведомства, но мы делаем одно дело. И еще. Через вас я буду поддерживать связь с господином Новиковым, – голос майора звучал так, будто он отдавал приказ. – Само собой разумеется, вся эта работа будет соответственным образом вознаграждаться. Я полагаю, три-четыре тысячи леев в месяц вам не помешают. Не правда ли?

Этот разговор для Казея был совершенно неожиданным. Он догадывался, что Новиков втягивает его в какую-то темную игру, однако не предполагал, что все произойдет так стремительно. Он только начал становиться на ноги. Отказаться – значит все начинать сначала. Новиков его обратно не возьмет. А начинать новую жизнь в его возрасте и с его здоровьем совсем не просто. «И потом, – размышлял Казей, – они, может быть, помогут связаться с семьей, если этот Ломакин не лжет».

– Согласен, господин майор, – по-военному сказал Казей.

– Я так и думал. Более подробные инструкции получите позднее, а пока займитесь вербовкой, – ответил тот.

Чаркел стал первым, кого звербовал Казей. Тот согласился сразу, не раздумывая. Потом были и другие, но этот – первый.

И вот этот «первенец» стоял в лавке, обнажив в улыбке гнилые желтые зубы.

– Здравствуйте, Никита Петрович! – Чаркел подошел совсем близко к прилавку, протянул скользкую потную руку, которую с неохотой пожал Казей. – Небось соскучились?

Казей всмотрелся в его глаза: вопреки обыкновению Чаркел был трезв.

– Знаете, Никита Петрович, я же только что оттуда, из-за кордона, – с откровенностью бормотал он. – Живет матушка Россия. Кругом свои, русские люди, тоска взяла… Какая ни есть, а все же родина. Не хотелось возвращаться сюда, да еще шкурой рисковать.

«Похоже на провокацию», – подумал Казей и осторожно спросил: – А что же помешало тебе остаться? Повинился бы, отсидел годика три – и все.

– Годика три… Шутите, уважаемый. Тремя годами там не отделаться. Как бы к стенке не поставили.

– Вот именно, – поддакнул Казей. Он все еще не исключал провокации.

– Выпить чего не найдется? Горло совсем пересохло, – спросил Чаркел.

– Найдется, найдется, только пьянка тебя до добра не доведет. Ломакин очень недоволен.

– Да пошел он… – Чаркел грязно выругался.

– Ну, ты полегче, – на всякий случай сказал Казей, хотя сам к Ломакину не питал симпатий.

– Да ладно вам, – отмахнулся Чаркел. – Мы же с вами русские люди и можем говорить откровенно. Думаете, я не вижу? Да вы этого Ломакина и всех их терпеть не можете.

– Ну, ты не только за тем пришел, чтобы выговориться, – спросил его Казей, наливая в стакан вина.

– В том-то и дело, Никита Петрович. Угощали меня вчера два беженца в кабаке. Ребята хорошие, деревенские, тихие. Только уселись – входит солидный такой господин, одет чисто, по-городскому, и вид городской. Штирбу к нему. Поговорили они и к нашему столу подходят. Я очень удивился, откуда у них такой знакомый. Оказалось, на той стороне еще познакомились, заготовителем вроде работал в Тирасполе. Сидим выпиваем на шар-мачка. Он за все заплатил. Видать, при деньгах. Слово за слово, начал я его потихоньку щупать. Говорит, из Херсона сам, отца, коммерсанта, посадили, а ему удалось перейти на эту сторону. Коммерсант. Живет в Югославии. И сюда прибыл по своим торговым делам. Что-то мне не нравится этот коммерсант, Никита Петрович. – Чаркел снова приложился к стакану.

– А фамилию этого коммерсанта и где он остановился, небось, не узнал?

– Обижаете, господин есаул. – Чаркел сделал вид, что в самом деле обиделся.

– Стратулат его фамилия, остановился в центральной гостинице. При деньгах, – еще раз с нескрываемой завистью сказал он. – Нутром чую, не тот, за которого себя выдает. Сам вроде русский, а фамилия у него какая-то…

Казей, слушавший сначала болтовню Чаркела вполуха, теперьловил каждое слово. В самом деле. Откуда и почему взялся этот бывший русский со странной фамилией там, где живут беженцы? И эта странная встреча с двумя из них в кабаке? Откуда простые крестьянские парни могли знать, причем близко, этого коммерсанта?

– Ты кому-нибудь о нем говорил? Из наших или из сигуранцы?

– Никому, Никита Петрович, не успел. А что? – тревожно спросил Чаркел.

– Нет, ничего, все правильно. Ты пока о нем никому не говори. Я сам займусь этим человеком.

Он немножко помолчал, принимая решение.

– Сходи к нему в гостиницу сегодня и скажи, что с ним хочет познакомиться твой друг, такой же, как он, русский коммерсант. Если согласится, приведешь вечером его ко мне. Понял? – сказал он.

– Так точно, – по-военному ответил агент.

А Казей уже про себя думал: «Если верить Чаркелу, ему в сети идет крупная рыба – интеллигентный человек, недавно с той стороны, с родственными и дружескими связями – и не где-нибудь, а в Херсоне.

Если же это шпион, или, как они там говорят, разведчик, то он утрет нос этим бездельникам и взяточникам из сигуранцы. Все лавры пожнет разведотдел, и ему лично кое-что перепадет.

А вечером произошла встреча. Некоторое время они молча разглядывали друг друга. Первым на правах хозяина нарушил молчание Казей.

– Рад с вами познакомиться, господин… Стратулат. Всегда приятно встретить на чужбине соотечественника, к тому же коллегу. Я слышал, вы тоже коммерсант? Давно оттуда?

– Откуда именно?

– Оттуда, из России.

Только вчера Стратулат получил через связного соответствующую легенду и чувствовал себя уверенно.

– Года два назад удалось уйти. Сразу после ареста отца. Мы жили в Херсоне на Старомещанской. Я уже рассказывал вашему… – он запнулся, не зная, как назвать Чаркела, – вашему знакомцу.

– Он мне говорил, – сдержанно, как бы между прочим, ответил Казей.

– Вообще, мне показалось, что этот Чаркел, – продолжал с улыбкой Стратулат, – проявил ко мне повышенный интерес. Отчего бы это?

– Он мне иногда помогает, – неопределенно отвечал Казей. И, меняя тему разговора, осведомился, что конкретно интересует фирму, которую тот представляет. – У меня есть некоторые связи в торговых кругах, – любезным тоном добавил Казей, – и я готов помочь соотечественнику. Между нами говоря, среди здешних торговцев много нечестных людей. Могут обмануть.

Извинившись перед гостем, он вышел из комнаты. Стратулат заметил, что он припадает на левую ногу. Оставшись один, он огляделся по сторонам. Старая потрескавшаяся мебель, оклеенные выцветшими обоями стены. Ничего в обстановке и убранстве комнаты не выдавало привычек или увлечений ее обитателя. Над диваном приколота фотография. Стратулат всмотрелся в пожелтевший снимок. В молодом бравом казаке с трудом можно было узнать хозяина квартиры. Рядом сидела красивая женщина с чисто русскими чертами лица, держа на руках ребенка двух-трех лет. В нижнем углу снимка было написано: «Владикавказ. 1914 г.».

– Это я с женой и сыном. Перед отъездом на фронт сфотографировались.

Казей разлил в бокалы красное густое вино.

– За знакомство и успехи в делах! – он отпил из своего бокала. – Отличное вино, не уступает хваленому бургундскому. И в несколько раз дешевле. Вы, господин Стратулат, присмотритесь, может, закупите партию этого вина, не прогадаете.

Гость с видом знатока посмаковал вино, поблагодарил и сказал, что подумает.

Казей подошел к фотографии, которую только что рассматривал Стратулат, и сказал:

– Это все, что у меня осталось в России.

– Не так уж и мало, – серьезно сказал гость. – Где сейчас жена и сын? Вам что-нибудь известно об их дальнейшей судьбе? – Стратулату показалось, что его собеседник подавил вздох.

– Первые годы переписывались, а потом я перестал: боялся повредить ей своими письмами. ЧеКа, как известно, не любит жен царских офицеров, тем более эмигрантов. Может, замуж вышла. Она ведь красавица. Сын совсем теперь взрослый. Так и умру на чужбине, не повидав. Однако заговорил я вас, господин Стратулат. Вы уж простите старика.

– Ну какой же вы старик, Николай Петрович, – запротестовал гость. – Вам еще жениться не поздно. Вы же один живете? Нет, что ни говори, а хозяйка в доме нужна.

– А у меня и дома своего нет, – Казей горько улыбнулся. – Разве это дом? – он обвел рукой комнату. – Да и кому я вообще нужен? Нет, так и умру бобылем на чужбине. А до России отсюда рукой подать, вот она, рядом.

– А если вернуться? – Стратулат решился на откровенный разговор.

– Чтобы в расход?

– А если бы к стенке не поставили? Другие же возвращаются, – Он, кажется, нащупал самую болезненную струну в душе сидевшего напротив него человека: тоска по жене и сыну, страх перед надвигающейся старостью… На этой струне можно было сыграть.

– Странный у нас разговор получается. Вы, добровольно покинувший Россию, как будто уговариваете меня вернуться. Здесь нет логики, господин Стратулат, если это действительно ваше настоящее имя.

– Логика здесь простая, господин Казей. Мой отец был богатым человеком в Херсоне. Я уже говорил об этом вашему приятелю. Еще до войны он предусмотрительно поместил ценности в швейцарский банк. Кое-что удалось спрятать при обыске. Мне не было смысла оставаться там, если за границей можно жить припеваючи. В общем, «Уби бене иби патрия», как говорили римляне. Где хорошо, там и родина. Ну, насчет фамилии вы правы. Отец давно поддерживал не только деловые, но и дружеские связи с сербами. Влиятельные люди и помогли мне не только получить паспорт, но и сменить фамилию. Так, знаете ли, проще. Фамилия отца – Шатохин Сергей Дмитриевич, Старомещанская, 18. Будете в Херсоне – можете убедиться, – с улыбкой закончил Стратулат.

– Все может быть, – неопределенно отвечал Казей. Но Стратулат чувствовал: он ему не верит.

– Кстати, и здесь немало бывших русских, – с неприязнью в голосе сказал Казей. – Вчера был Дмитриев, сегодня, глядишь, уже Димитриу, Васильев – Василиу, Петров – Петреску, Пономаренко – Паскалуца. И так далее. Однако черт с ними. Я родился русским и умру русским.

– Будем надеяться, это случится еще не скоро. Куда торопиться?

Непритязательная шутка немного разрядила напряженную обстановку. Они расстались не столько довольные, сколько заинтересованные друг другом.

Шло время. Как-то, идя в лавку, Казей купил свежий номер «Бессарабского слова». Пробежав заголовки и несколько сообщений из-за рубежа, он хотел уже отложить газету, как внимание его остановила заметка в разделе «Происшествия». Корреспондент сообщал, что в лагере, где размещены беженцы из СССР, обнаружен труп некоего Чаркела Паскалуца со следами тяжких побоев. Подробности пока не известны, однако предполагают, что несчастный беженец, которому удалось проскочить невредимым сквозь огонь чекистских пулеметов, стал жертвой большевистских агентов.

Казей перечитал заметку. Участь своего агента его не взволновала. Скорее наоборот. В глубине души он даже почувствовал нечто похожее на удовлетворение. «Закономерный конец, этого следовало ожидать», – холодно констатировал Казей. И тут же со смутным чувством тревоги и беспокойства вспомнил о русском коммерсанте из Югославии, с которым его познакомил покойный Чаркел. Этот неведомо откуда взявшийся русский человек со странной фамилией не выходил у него из головы. Он интуитивно чувствовал, что это не тот человек, за которого себя выдает. А вдруг существует связь между смертью Чаркела и появлением этого человека? Если этот Стратулат – советский агент, то в его интересах было убрать Чаркела, который их познакомил. Неужели этот русский все так хорошо рассчитал и подбирается к нему?

Рассуждая так, Казей даже с собой не был до конца откровенен. Его удерживало другое. Встреча затронула за живое, напомнила о России. Мысли о родине, жене, сыне в последнее время неотвязно преследовали даже во сне. Он просыпался среди ночи в холодной сырой комнате и с открытыми глазами дожидался утра. Жизнь в Кишиневе складывалась не так, как ему представлялось. Здесь он так ни с кем и не сблизился, его мучило одиночество, чувство собственной неполноценности, даже унизительности своего существования. Есаул терского казачьего войска, атаман станицы – а кто он теперь? Мелкий лавочник, содержатель явки, вербовщик, осведомитель.

В таком состоянии и застал его в лавке Стратулат. Казей не ожидал этого визита, однако встретил любезно, раскупорил бутылку вина, подвинул полный бокал гостю. Тот кивком поблагодарил и, не прикасаясь к бокалу, осведомился:

– Что это с вами сегодня, Никита Петрович? На вас лица нет. Неужели смерть Чаркела Паскалуца так подействовала?

– А вы откуда знаете, что он умер… вернее – погиб? Хотя, что это я спрашиваю, в газете ведь написано.

– Вот именно, – Стратулат отхлебнул из бокала. – Знаете, Никита Петрович, я давно хотел спросить вас: что связывало вас с этим Чаркелом?

– А вас, господин Стратулат? – вопросом на вопрос ответил Казей.

– Меня? – удивленно переспросил тот. Досолки но ничего. Мы встретились случайно. Я уже рассказывал.

Казей, припадая на левую ногу, прошелся по комнате, постоял возле двери.

– Извините, господин Стратулат, я вам не верю. Кто вы?

В жизни разведчика бывает свой звездный час, когда на карту поставлено все, и решение надо принимать сразу, немедленно. Он машинально взглянул на черный кожаный портфель, который принес с собой и поставил в углу Казей поймал этот взгляд и по выражению гостя догадался, что с портфелем связано нечто важное. Внутренний голос подсказывал Стратулату: «Сейчас ты должен это сделать». В портфеле лежало письмо жены Казея и ее снимок с сыном, доставленные вчера курьером с той стороны. Он открыл портфель и достал пакет.

– У меня есть кое-что для вас, Никита Петрович, – он передал пакет.

Казей обеспокоенно повертел пакет в руках, надорвал бумагу. В нем оказался конверт без надписи. Он быстро вскрыл его, достал исписанный лист бумаги, узнал почерк жены и изменился в лице. Стратулат, чтобы не мешать, отошел в сторону, издали наблюдая, как на лице Казея сменилась целая гамма чувств: удивление, радость, недоверие, надежда…

– Откуда это у вас, господин Стратулат? – наконец пробормотал он, не выпуская из рук листок.

– С той стороны, разумеется, откуда же еще. Что пишет супруга? – он мог бы и не задавать этого вопроса, потому что знал содержание письма.

Разыскать Марину Алексеевну во Владикавказе не составило его коллегам из Центра труда, и они сумели убедить ее передать письмо и фотографию.

– Марина пишет, что у них все в порядке, – он положил письмо на стол и стал рассматривать фотографию. – Почти не изменилась, а ведь сколько лет прошло. Зато сына не узнать. Совсем взрослый. Пишет, что учится в Политехническом институте. Нет, этого не может быть. Мистика какая-то. Не поверю, пока не увижу своими глазами.

– Так в чем же дело, Никита Петрович? Что вам мешает, что вас удерживает здесь?

– Ничего. – Он сказал это не раздумывая, как о давно решенном. – Но куда мне деваться, кому я нужен?

– Знаете, что я вам скажу? Возвращайтесь-ка на родину. Там вас ждут.

– Чтобы поставить к стенке, – он невесело усмехнулся.

– Вы уже наделали в своей жизни ошибок, не делайте еще одну, самую, может быть, непоправимую. Никто вас к стенке не поставит. Никогда не поздно искупить вину перед родиной.

– А кто вы такой, собственно, чтобы говорить от имени родины? – в голосе Казея проскользнули нотки недоверия и злости. – Я на своем веку достаточно повидал патриотов, все говорят от имени России, а на деле… – он не договорил и махнул рукой.

– Кто я такой, не так уж важно. Главное уже сказал – я с той стороны. И представил веские доказательства, – Стратулат показал на письмо и фотографию. – Теперь все зависит от вас. Решайте, Никита Петрович.

Они проговорили до рассвета. Вернее, говорил один Казей. Стратулат слушал, изредка прерывая уточняющими вопросами. Его собеседник вел рассказ сбивчиво, перескакивая с одного на другое. Стратулат чувствовал, что Казей ничего не утаивает и хочет выговориться до конца. У него оказалась хорошая память, но у слушателя еще лучше. Стратулат многое узнал о Новикове, Ломакине, Чаркеле, о недавно приходившем к нему офицере Летнинском, фамилии и приметы агентов, завербованных Казеем и засланных на советскую сторону.

За окном забрезжил рассвет, когда Казей передал свой разговор с Летнинским, с Ломакиным и устало откинулся на спинку стула.

– Значит, Летнинский – резидент «Интел-лидженс» и предлагал вам сотрудничать.

– Да. А сотрудничать с ним мне порекомендовал Ломакин. Он же напомнил мне о сотрудничестве с Новиковым, сообщив, что тот тесно сотрудничает с «Сюрт э женераль», а особенно с ее «Сервис д’Ориан». Службой Востока. Из их разговора я понял, что готовится солидная акция по переброске опытных сотрудников на ту сторону для оседания.

– А что же вы ему ответили? – переспросил Казея разведчик.

– «Я подумаю», – но он мне грозно ответил: некогда думать. Надо действовать, и немедленно.

Ну вот и все, господин Стратулат.

– Нет, не все, Никита Петрович. Постарайтесь помириться с Летнинским и примите его предложение.

Казей некоторое время размышлял, потом улыбнулся и тихо произнес:

– Мне надо все хорошенько обдумать.

– Думайте, Никита Петрович, думайте!

Стратулат пришел в гостиницу только под утро. А после обеда, в назначенный час, в Москву ушла зашифрованная телеграмма.

* * *

Москва. В центральном аппарате разведки шло совещание.

– Теперь нам известен еще один канал шпионской деятельности и диверсий, – сообщил присутствующим начальник. – Я уже доложил наверх. Стратулату передайте – пусть продолжает начатую работу. У него, судя по всему, появились новые возможности, и он должен их полностью использовать. Передайте ему мою личную благодарность.

Начальник помолчал, о чем-то размышляя, а потом продолжил:

– Казея тоже поблагодарите. Он нам очень помог и, я думаю, еще не раз поможет. Срочно разрабатывайте план по его внедрению.

3

А в верхних эшелонах власти в стране в то время не прекращалась борьба за лидерство. После смерти Ленина власть в стране формально перешла к Политбюро ЦК, но на деле коллективное правление продолжалось не долго. Лидерство все больше захватывал Сталин. Однако положение Сталина было не столь непоколебимо, как может показаться. К началу 1926 года внутри партийного и советского руководства, внешне лояльного к Сталину, сложился заговор с целью отстранения его от должности генсека и передачи этого поста Дзержинскому. Во главе этой группы стояли Рыков и Томский. Но их планы стали известны Сталину, который среагировал мгновенно.

Во время июльского пленума ЦК 26-го года после очередной «схватки» с Зиновьевым и Каменевым Дзержинскому внезапно стало плохо, и он умер от сердечного приступа, его место главы карательной машины занял Менжинский.

Весной 1926 года Зиновьев, Каменев и Троцкий выработали единую платформу, противопоставив ее большинству партии. Тогда Зиновьева вывели из состава Политбюро. А в ноябре 1927 года все трое был исключены из партии. В 1928 году Лев Троцкий вместе с женой и сыном были сосланы в Алма-Ату, а менее чем через год изгнаны из страны.

Эту расправу Сталин осуществил при поддержке Бухарина, Рыкова и Томского, которые не только одобрили репрессии против «левой оппозиции», но и сами приняли активное участие в ее разгроме. И вскоре об этом пожалели.

Занимая главные символы революционной власти: должность главы правительства, авторитет партийного теоретика, Коминтерн и профсоюзы, они не учли, что теперь в СССР была только одна реальная власть – партийный аппарат, который полностью подчинялся воле Сталина.

В начале января 1928 года по настоянию Сталина Политбюро ЦК проголосовало за применение чрезвычайных мер к крестьянам, «скрывающим» излишки зерна. В деревни посылались вооруженные отряды, которые производили реквизиции, произвольный и незаконный захват зерна и аресты, разгоняли местные органы власти, закрывали рынки и пытались насильно загнать крестьян в коммуны.

Весной 1928 года страну захлестнул зерновой кризис, что вызвало усиление полемики Бухарина – Рыкова – Томского со Сталиным, разногласия между которыми все явственней превращались в непреодолимую пропасть. Бухаринцы продолжали настаивать на том, что кризисные явления суть следствия неправильной политики правительства, тогда как сталинисты, сами спровоцировавшие подобную ситуацию, с пеной у рта доказывали, что все кроется в порочной природе НЭПа.

В сентябре 1928 года была оглашена новая программа индустриализации, базирующаяся на концентрации всех средств на развитие тяжелой промышленности любой ценой, включая нарушение устойчивости экономики и активное сопротивление населения. Финансы же для этого предполагалось выжать из сельских жителей. Задерганный Томский подал заявление об отставке. Вслед за ним Бухарин подал в отставку с постов редактора «Правды» и главы Коминтерна.

К осени 1929 года чрезвычайные хлебные заготовки стали нормой, а в стране впервые после окончания Гражданской войны ввели продуктовые карточки. В деревнях начались крестьянские бунты.

В самом начале 1930 года было издано распоряжение удвоить и утроить темпы коллективизации, и крестьянство накрыла новая волна насилия. Поскольку понятие «кулак» было довольно растяжимым, пострадало большое количество середняков. Как правило, около 20 % записывали в кулаки, грузили в вагоны и везли в Сибирь на голодную смерть.

Насильственная коллективизация обернулась полным крахом и без этого далеко не блестящего советского сельского хозяйства.

Результатом такой политики стал страшный голод, от которого особенно пострадали Украина, Поволжье, Северный Кавказ и Казахстан. Крестьяне умирали миллионами.

А Иосиф Сталин утвердился как единовластный правитель страны. Теперь каток репрессий, подмяв основную массу простого населения Советского Союза, неумолимо приближался «верхам».

В самом начале 1934 года прошел XVII съезд партии, названный «Съезд победителей», так как на нем было объявлено о победе социализма в СССР. Но его можно назвать и съездом «обреченных», так как вскоре из 1966 его делегатов 1108 было арестовано, а из избранных 139 членов и кандидатов в члены Центрального Комитета 98 расстреляно. Причиной этого стали результаты тайного голосования на выборах нового ЦК. Против генсека подали свои голоса 270 делегатов, тогда как против Кирова только 3. Тогда-то Сталин и решил, что пришло время заняться основательной чисткой рядов партии.

В июле создается Народный комиссариат внутренних дел (НКВД), во главе которого был поставлен Генрих Ягода. При НКВД было создано Особое совещание, которое имело право приговаривать к ссылке до 5 лет, депортации или направить на работу в концентрационный лагерь.

Сигналом для начала крупномасштабной чистки послужило убийство Кирова. Начались репрессии с Ленинграда, где было обнаружено гнездо убийц – «Ленинградский террористический центр», члены которого были приговорены к высшей мере наказания и в тот же день расстреляны. Затем в течение 1935 года из Ленинграда были депортированы все дворяне, бывшие царские госслужащие и офицеры, а также представители купеческого сословия. Также из города в Восточную Сибирь были высланы 40 тысяч рабочих вместе с семьями.

Вал репрессий несся по стране.

В сентябре 1936 года Ягода был смещен с поста главы НКВД, а через два года расстрелян. Его сменил Николай Ежов, которому предстояло выполнить самую грязную часть «великой чистки», а затем последовать за своим предшественником.

Если, уничтожая своих оппонентов, Сталин добивал политические трупы не первой свежести, то затеянная им чистка командного состава армии носила совсем другой характер – генсек неожиданно для всех пустил под нож почти все руководство РККА.

Уже в январе 1937 года органы НКВД арестовали по обвинению в троцкизме полтысячи офицеров. В конце мая все главные фигуры будущего процесса были арестованы и переданы в руки Ежова. Через несколько дней, 11 июня 1937 года, состоялся закрытый суд над Тухачевским, Якиром, Уборевичем, Корком, Эйдманом, Фельдманом, Примаковым и Путной. Судебное дело длилось несколько часов, после чего все были приговорены к расстрелу.

Процесс над Бухариным и чистка в армии стали лебединой песней Ежова. Внимание Сталина привлек его земляк, партийный босс из Закавказья, Лаврентий Берия, которого в июле 1938 года генсек сделал заместителем Ежова, а в декабре 1938 года он занял место Ежова, который бесследно исчез в подвалах Лубянки.

Но всего этого ни Стратулат, ни, конечно, Казей не знали. Поэтому, ведя работу, каждый думал, размышлял о своем.

«Почему Стратулат заинтересовался именно мною?» – прокручивал в голове Никита. А когда он задал этот вопрос разведчику, тот натянуто ухмыльнулся:

– По той же причине, что и Ломакин с Летнинским.

– Все как в старом анекдоте – скидай штаны, власть переменилась, – пошутил Казей.

– Выходит, так.

Казей понял идея расспрашивать его исходила не от Стратулата, а от кого-то постарше. Он заподозрил это во время «прокачки» – уж больно наивными и беспомощными были вопросы, так как Стратулат знал о нем гораздо больше.

«Правда, не о том периоде, что начался в жизни в Крыму, у Врангеля, – думал Никита. – Но так или иначе Стратулат попытается вывернуть меня на изнанку, любыми методами и средствами. И его понять можно: в мою историю трудно поверить, тем более профессиональному разведчику, привыкшему любую проблему рассматривать под углом происков разведслужб других государств».

Тем более, что Никита сообщил ему о готовящейся операции по внедрению агентов.

«У разведчиков свои законы и кодекс поведения, – размышлял Никита. – Хочешь мира – готовься к войне. Так говорили древние».

И тут ничего не поделаешь.

Несмотря на изменившуюся ситуацию в стране, поневоле втянувшую военную разведку в грязные разборки власть имущих, Стратулат как профессионал продолжал выполнять свой долг, как его учили и как он этот долг себе представлял.

– Ну, что вы решили? – спросил он.

– Я отказываюсь, – сказал Никита.

В его груди проснулся и ворочался протест.

– Осточертели! Красные и белые, правые и неправые. Зачем я вам нужен?

– В свое время узнаете. Вы не просто нам нужны, а очень нужны.

– Я сомневаюсь, что смогу быть вам полезен. Христа ради прошу, помогите мне – и я исчезну для всех навсегда.

– Не могу. И не хочу, – жестко отрезал Стратулат.

– Почему?

– Я не имею права сорвать важную операцию только потому, что поддался сентиментальному порыву. Говорю сейчас абсолютно честно. Не могу! Не имею права.

– Тогда о чем дальше говорить, – Казей пожал плечами и встал. – Здесь шлепнете или куда отведете?

Стратулат сделал вид, что не понял его отказа.

– Садитесь! Садитесь и не прикидывайтесь простаком. Тупых мы не берем.

– Да? – Никита скептически улыбнулся.

– Да! Вы прошли тщательную проверку. А чтобы попасть в нашу контору, нужно пройти жесточайший отбор. Да, мы разные по личным качествам, характерам и устремлениям, среди нас есть и очень неприятные типы, но вот что касается чутья и профессионализма – этого у нас не отнять.

– Какой профессионализм? – удивился Казей.

– Самый непосредственный. Вы же видите, как давно я за вами наблюдаю. Вы, наверное, отметили, как быстро и полно собрано на вас досье.

– Чего проще, – буркнул Никита. Хотя сам перед этим удивлялся. – Вы можете сейчас лепить мне все что угодно. Я как чистый лист бумаги – что вы напишете, то можно считать правдой. Только это совсем не так.

– С вашим утверждением можно спорить, но это не все, – сказал Стратулат.

– У меня для вас есть сюрприз. И пока вы с ним не познакомитесь, не нужно принимать окончательного решения. Игры, в которые мы играем, весьма серьезны, а ставки в них настолько высоки, что вам даже трудно представить.

– Плевать мне на ставки! И на ваш сюрприз.

– Напрасно. Вам все равно придется узнать, – Стратулат принял стойку «смирно», – у нас теперь будет шеф.

– Кто? – ошеломленный вестью, спросил Никита.

– Я его не знаю. Сказали из самой Москвы.

«Вот, я и предполагал, что над ним кто-то стоит», – прокручивал в голове Казей.

– А как же ваши обещания?

– С семьей будет все в порядке, даю слово, – ответил Стратулат.

– Слово к делу не пришьешь. Вы ведь не всесильны, а ситуация в любой момент может меняться.

– Может. Но мы постараемся минимизировать всякие неожиданности.

– Я требую гарантий.

– Что вы подразумеваете под понятием «гарантий»?

– А нельзя ли вывезти жену и сына?

– Куда, за рубеж?

– Хотя бы сюда.

– Ни в коем случае, – отрезал Стратулат, – надеюсь, вам не нужно объяснять, почему.

– Тогда вы рискуете, – глухо сказал Никита.

– Вы мне угрожаете? – Стратулат налился кровью.

– Предупреждаю.

– Никита Петрович, не забывайтесь! Здесь командую я.

– Но я еще не сказал свое «да». Поэтому не нужно наступать мне на горло.

– Все это верно, – ответил ему Стратулат. – Но в ваших требованиях упущен из виду один важный момент – вы ведь не рядовой гражданин, вы казачий есаул, атаман, агент зарубежной разведки. Вы преступник. И мы даем вам шанс искупить вину. Так кто должен требовать гарантий?

– Вы рискуете… – Никита закусил удила. – Я и впрямь не вправе что-либо требовать.

– Но вы можете быть спокойны за семью, – успокоил его Стратулат. – У меня нет причин вас обманывать.

– К вам в голову не залезешь.

– Верно, придется, Никита Петрович, принять все на веру.

– Наверное, придется.

– Все остальное в ваших руках.

– Еще бы.

– Будем стараться вместе. У вас задание настолько ответственное и опасное, – скрывать не буду, – что ни о каких подвохах с нашей стороны просто не может быть и речи.

– Вы хотите сказать, что только дурак рубит сук, на котором сидит?

– Что-то в этом роде. Так вы согласны?

– А у меня есть альтернатива?

– Значит, договорились. – Стратулат смотрел на Казея угрюмо, жестко и с некоторым сомнением. – И учтите, в Центре на вас тоже надеются.

– Я польщен.

Стратулат сделал вид, что не понял Никитин сарказм. Он сказал:

– Теперь мы более тщательно проработаем некоторые моменты вашей биографии, пройдем курс занятий и будем ждать. У нас на подготовку к внедрению есть еще месяц.

– К внедрению?

– Именно. Теперь уже можно открыть карты: вы должны проникнуть в одну из интересующих нас разведок.

Никита мысленно продолжал бороться с собой, чтобы не сорваться. Когда тебе тридцать, дальнейший путь тебе представляется ясным: конь да сабля, ратные тяготы да лихая смерть.

А когда тебе за пятьдесят перевалило, тут и задумаешься: дать согласие или нет на неизвестную тебе работу.

Никита знал, что в жизни ничего случайного не бывает, она наполнена и стройностью, и смыслом, просто не каждый смертный способен еще прозреть.

Он посмотрел на себя в зеркало. Несмотря на немолодые годы, он был высок, осанист, собою важен. Не сказать, что пригож – слишком резки были черты хищного ястребиного лица, но, что называется, виден.

Первое, что отметил, – морщины с первого гляденья стали резче, черные волосы там и сям засерели первой сединой. Это пускай. Главное – зубы белые, крепкие – хоть глотку ими рви.

Казей уже лет пять как вышел в свой коренной, настоящий возраст, с тех пор менялся мало, и видно было, что выпадет из него еще не очень скоро, разве что седины будет прибавляться да морщин.

Решать надо было. Быстро. А ошибешься – сам пропадешь и семью погубишь.

Он опять стал перед зеркалом. Глядел на себя, ибо ни от кого иного подсказки все одно не будет.

– Хватит думать, – решил Казей. – Что это на меня страх напал?

Он где-то уже слышал, что существует три формы страха. Первая – это астеническая форма. Когда человек начинает паниковать и к осмысленным поступкам не способен. Это, так сказать, трус по натуре. Но у шестидесяти процентов людей существует нормостемическая форма страха. При этом у них снижается осмысленность поведения, но разумные поступки не исключаются. Наконец, третья форма страха – стеническая. Люди, обладающие ею, при любой опасности проявляют повышенную находчивость и выдержку, ощущают прилив сил, боевое возбуждение.

– Ну, это у меня, конечно, есть, – подумал Никита. – Я не трус. И мне надо совершить разумный поступок.

Додумать до сего места было самое трудное. Дальнейшее прыткий ум Никиты Петровича скорехонько выстроил.

Перед важным делом Казей, бывало, подолгу колебался, и так вертел, и этак. Но уж если что решил – не медлил. Устраивалось все так, что унывать – только Господа гневить. Жена жива, здорова, сын пристроен, как мечталось, – это главное. А что расстаться придется, не увидевшись, и, может навсегда, то это лишь по-глупому, по-земному, так говорится. У Бога кого любишь, того не потеряешь, ибо истинная любовь вечна и нетленна.

Сердце у Никиты прыгало, мысли тоже. Выбор у есаула был примерно такой: либо в гроб пасть, либо на гору Олимп взлететь. И он подумал: «Может новая власть простит ему все, ведь кому-то она простила. Тем более, что он станет ей помощником».

И он сказал Стратулату свое: «Да!»

Тот провел с ним несколько занятий, потом по два занятия провели незнакомые Никите люди, и он стал готовиться к поездке самостоятельно, как и договорились. По мере приближения срока Никита старался все обдумать, как бы мысленно сжиться с предстоящей работой, присмотреться к людям, которые поедут вместе с ним, послушать, о чем они говорят.

Все это важно для успешной работы на месте, в незнакомой обстановке.

Со Стратулатом он больше не виделся, да и не к чему. Задание он получил, обещание всяких благ в случае успеха выслушал. А то, что он не вполне уяснил, что представляет собой организация, в которой он теперь будет состоять…

Право, что за важность! Он и прежде не знал, на кого работал.

Главное – он поверил Стратулату.

Накануне отъезда Никита увиделся с человеком, который когда-то приглашал его к Ломакину.

Тот позвонил Никите домой и сказал, что нужно поговорить. Они назначили встречу у гостиницы, где поздно вечером в толпе тот безошибочно определил Никиту.

Он передал ему внушительную пачку денег и сообщил, что информацию от него будут ждать уже через неделю после прибытия на место.

– Если в течение месяца не поступит никаких вестей, то это значит, что вы либо погибли, либо скрылись, – сказал напоследок человек, делая вид, что рассматривает фасад гостиницы.

Что это могло значить, Никита прекрасно понял. Если вдруг выяснится, что он жив, но скрывается… Тогда очень скоро превращаешься в труп, и никаких иллюзий. Можешь сбежать куда угодно – все равно умрешь там от какой-то недостаточности. Или врачи подтвердят, что ты отравился несвежими продуктами. Вариантов много, но конец всегда один.

Нет, он не собирается никуда исчезать. Ему предстоит еще многое сделать.