Час кентавра

В начале VII века до нашей эры на границах цивилизованных государств Передней Азии внезапно появились невиданные ранее воины. Они вели бой не спешиваясь, не соскакивая с коней, как это было принято до того у всех остальных народов. Такое поведение всадника казалось диким и абсурдным, но оно давало последнему огромное, неоспоримое преимущество над врагом. Опешившим земледельцам показалось даже, что с окраины Ойкумены в их уютный мир ворвались толпы фантастических существ: лошадей с человеческими туловищами и головами. Так возник древний миф о кентаврах. Настолько уверенно себя чувствовали в седле эти непостижимые конники.

В течение весьма короткого по историческим меркам времени новые племена установили свое господство на всем Ближнем Востоке, разгромили тех, кто до этого был грозой всего цивилизованного мира. Имя этого народа на долгие века — почти на тысячелетие — стало синонимом воинственного, свободолюбивого кочевника, варвара из далеких северных стран. Древние греки и римляне звали их скифами.

Скифское нашествие в Переднюю Азию и Юго-Восточную Европу — часть мощного передвижения этносов внутри Великой степи, одного из первых, о котором имеются достоверные исторические знания. Но прежде чем рассказать о нем, давайте сделаем одно необходимое отступление.

Современному человеку близка и понятна мысль о том, что в Европе проживают народы по преимуществу европеоидной расы, а в Азии, в основном, — монголоидной, которая, как известно, делится на узколицых китайцев и широколицых круглоголовых монголов и тюрок. В древности же этническая картина Евразии была более пестрой.

Почти два тысячелетия до нашей эры на Дальнем Востоке прошли под знаком борьбы «черноголовых» ханьцев (предков современных китайцев) с «рыжими дьяволами», как древние жители Поднебесной называли своих ближайших соседей, населявших степные и горные районы на запад от Китая. Это были рослые светловолосые и голубоглазые люди с орлиными носами, совсем не похожие на окружавшие их монголоидные племена. Позже летописи «желтой империи» будут именовать своих белокожих соседей жунами или народом ди. А эллины и римляне на своих картах вплоть до первых веков нашей эры неизменно станут отмечать Страну Серов — нынешний Западный Китай, различая ее население и обитателей долин Хуанхэ и Янцзы. Похоже, речь идет об одном и том же европеоидном этносе, обосновавшемся на границах Поднебесной{47, 50, 55}.

Более десяти веков истинные китайцы, со свойственным этой нации упорством, методично вытесняли и истребляли своих расово непохожих конкурентов. Правда, иногда «рыжим» случалось брать реванш. Так в середине XI века до нашей эры на Северо-Западе Китая возникло княжество Чжоу, чье население составлял смешанный тип потомков китайцев и жунов. Князь этого государства Вэнь-ван силами, как сообщают древние хроники, «белокурых и черноголовых варваров», имевших «сердца тигров и волков», завоевал значительную часть Поднебесной.

Сын победоносного князя У-ван завершил дело отца, расширив территорию Чжоу до берегов обеих великих рек — Хуанхэ и Янцзы. В результате этнического смешения в Китае стали появляться люди с «возвышенными», то есть европейскими носами и пышной растительностью на лице (расовые признаки, совершенно не характерные для монголоидов). Даже некоторые китайские императоры предстают пред потомками с орлиными профилями, густыми бородами и бакенбардами{57}.

Впрочем, образование государства Чжоу не положило конец войне «черноголовых» с «белокурыми». Весь IX век и начало VIII столетия до нашей эры прошли под знаком борьбы этнических китайцев против европеоидных завоевателей. Последние были сильны и мужественны, но разобщены и малочисленны: 15–16 миллионам китайцев противостояло 300–400 тысяч жунов. Наконец, сплотившись, воины-ханьцы смогли нанести несколько чувствительных ударов своим врагам. Победа для жителей Поднебесной была столь значительна, что известный мудрец Конфуций полагал — не случись этого, китайцам «пришлось бы ходить непричесанными, застегивать одежду налево и испытывать иноплеменный гнет»{19}.

Естественно, что расовые войны в Китае могли вызвать определенные подвижки в среде прочих народов Великой степи.

Между тем пока голубоглазые жуны, или серы на Дальнем Востоке беспокоили китайцев, на противоположном конце континента, в Передней Азии ломали голову над тем, что делать с другими блондинами — киммерийцами.

Название «киммериец» широкой публике знакомо по фильмам про Конана-варвара, роль которого играет блистательный Арнольд Шварценеггер. Хотя голливудский «киммериец» Конан и размахивает огромным двуручным железным мечом, его реальные предки предпочитали воевать при помощи топоров, луков и боевых колесниц. В ближнем бою они активно использовали кинжалы.

Длинный, почти полутораметровый, обоюдоострый железный меч, так любимый кинематографистами, не столь удобное и эффективное оружие, как это представляется некоторым. Особенно для пехотинца. Чтобы обрушить его с силой на голову врага, недостаточно замаха на уровне собственного уха. Двуручный меч вращали перед собой, выделывая им фигуры в виде колеса или восьмерки, дабы придать смертоносному железу необходимое ускорение. Нанести им сильный удар, а уж тем более орудовать такой тяжестью в течение нескольких часов на поле боя было под силу только физически очень развитым и хорошо подготовленным воинам.

Наверное, поэтому в конце бронзового и начале железного веков в массовом вооружении большинства древних народов такие мечи либо уступили место более коротким (как у римской пехоты, например) либо оказались заменены боевыми молотами или топорами. Чекан, или секира на длинной рукояти — грозное оружие, одним ударом которого можно разбить щит врага, разрубить его шлем или панцирь. Тем более, умение ими пользоваться не требует столь долгой подготовки, как искусство владеть мечом.

Киммерийцы, подобно другим индоевропейским племенам, не были исключением из этого правила, предпочитая боевые топоры мечам. Кроме того, возможно, они были неплохими стрелками. Одна из дошедших до нас греческих ваз VI века до нашей эры, так называемая «ваза Франсуа», в сцене «Калидонской охоты» (ловля огромного легендарного вепря) содержит изображение человека, пускающего стрелу из лука, привстав на колено. На голове стрелка изображена характерная высокая шапка, верх которой слегка загнут вперед, — знаменитый фригийский колпак. Рядом надпись — KIMERIOS (киммериец).

Киммерийские племена жили на крайнем севере тогдашнего обитаемого мира — в районе современного Причерноморья и Северного Кавказа. Их пребывание в этих краях запечатлено и в географических названиях. В течение многих веков, когда о самих киммерийцах уже все забудут, Керченский пролив будет зваться Боспором Киммерийским.

Великий Гомер так описал эту землю:

«Там киммерян печальная область, покрытая вечно Влажным туманом и мглой облаков; никогда не являет Оку людей там лица лучезарного Гелиос…»{40}.

Климат Причерноморья в те века был, безусловно, холоднее, чем сейчас. Дунай замерзал, Азов и в значительной части Черное море зимой покрывались льдом. Не случайно теплолюбивые эллины-греки полагали, что где-то там, в киммерийских пределах, на границе Ойкумены расположен вход в Аид — царство мертвых. Но проживавшие на Южной Украине, в Крыму и на Кубани голубоглазые блондины приспособились к этим нелегким климатическим условиям (говорю без иронии). Они разводили лошадей и были прекрасными наездниками. История сохранила изображения скачущих на конях киммерийцев в своих знаменитых головных уборах, рядом с лошадьми бегут крупные охотничьи собаки. Их, возможно, тоже использовали в бою{79, 90}.

Главной ударной мощью армии киммерийцев, как и прочих индоевропейцев, оставались боевые колесницы — эти танки бронзового века. В VIII веке до нашей эры воины-блондины проникли в Закавказье (Геродот полагал, что они двигались, все время держась берегов Черного моря) и вышли на равнины Передней Азии. Поражения от киммерийцев потерпели ведущие державы того времени. Руса I, царь Урарту, бросил свою столицу на растерзание врагам и бежал в горы, а повелитель всесильной Ассирии Саргон пропал без вести после одной из битв с захватчиками. Разграбленными оказались Фригия, Вифиния, Лидия (государства, которые располагались на территории современной Турции). Разбитый наголову белокурыми пришельцами, покончил с собой царь Фригии Мидас, тот самый, которому приписывали способность легким прикосновением руки превращать любой предмет в золото. Его царство — Фригия, удачно расположенное на стыке Азии и Европы, торгуя чужими товарами, накануне этих событий успело сказочно разбогатеть. Не случайно мифический Мидас обладал столь редким волшебным даром. Впрочем, несметные сокровища не спасли процветавших фригийцев от ярости пришельцев с Севера{45, 139}.

Ассирийские хроники сохранили имена некоторых киммерийских вождей — Теушпы, Лигдамида и Шандакшатру. Прозвище последнего намекает на родство киммерийцев с легендарными индоариями, захватившими с помощью колесниц древнюю Индию. На языке ариев «кшатрий» значит «воин». Общность этих народов подчеркивают и солярные знаки, символы солнца, встречавшиеся как у киммерийцев, так и у других арийских племен. В том числе и незабвенная свастика.

 

Натиск длинноволосых

Цари киммерийцев вступили в военный союз с мидийцами — своими близкими родственниками из числа ираноязычных народов, жившими к югу от Каспийского моря на территории Иранского нагорья. Этот мощный военно-политический блок северных варваров был создан против сильнейшей мировой державы того времени — Ассирии. Причем мидийцы и их подданные — персы наступали с востока, а киммерийцы с запада, взяв империю ассирийских владык в жесткие клещи. Над народами Передней Азии нависла реальная угроза арийского завоевания. В этих условиях правитель Ассирии Асархаддон I призвал на помощь других кочевников — скифов, жителей Средней Азии, и даже пообещал одному из их царей свою дочь в жены. Скифы оправдали возложенные на них надежды и разгромили грозных киммерийцев. Впрочем, некоторые античные умы, в частности Геродот, полагали, что эти кочевники появились в Причерноморье и Передней Азии сами по себе, без помощи ассирийцев, теснимые своими восточными соседями.

Отец всех историков приводит легенду о том, что пред лицом наступающих многочисленных скифов киммерийское общество раскололось на две части — «народ» и «царей». Причем «народ» стоял за то, чтобы как можно скорей покинуть родные степи, а «цари» предлагали принять вызов врага. В результате якобы у киммерийцев началась внутренняя гражданская война. Они самоистребились, и скифам досталась безлюдная страна и одни только могилы павших в братоубийственном конфликте, украсившие берега реки Днестр{38}. Конечно, это всего лишь легенда, но ряд Ученых считает, что у рассказа Геродота есть некие реальные основания — под натиском скифов киммерийцы и в самом деле раскололись. Часть из них бежала знакомыми путями в Переднюю Азию, другие, видимо, господствующие племена этого этнического союза — двинулись в район Днестра, где и приняли бой со скифами. В результате грозные киммерийцы оказались вынуждены бежать куда-то на Север. Далее следы этого племени теряются во мраке веков{79}.

В одном из самых известных скифских погребений — кургане Солоха — археологи обнаружили накладку на колчан для лука и стрел, изображающую, по мнению ряда авторитетных исследователей, сцены из скифо-киммерийской войны. Два киммерийца изображены сражающимися пешими со скифским всадником. Пехотинцы имеют типично «арийскую» внешность (светлые волосы, тонкие, «аристократические» черты лица), их лики дышат красотой и благородством. Один из них сражается при помощи топора, другой держит в руке кинжал. В то время как их конному противнику присущ так называемый степной евразийский тип внешности: широкое лицо, стройный нос с легкой горбинкой, чуть более темный цвет волос. Бородатое лицо всадника искажено гримасой ярости и гнева. Вообще, многочисленные изображения скифов, попавшие в руки археологам, свидетельствуют о том, что мужчины этого племени обычно носили густые бороды и длинные волосы, выбивающиеся в бою из-под шлемов{33, 132}.

Но отчего же так испугались воинственные киммерийцы длинноволосых агрессоров, отчего были вынуждены уступить им свои отчие земли?

Скифские племена принесли с собой из глубин Азии новую тактику боя — стреляющих всадников. Конское седло, появившееся в это время у некоторых кочевых народов, и виртуозное умение наездников в нем держаться помогли скифским племенам обучиться стрельбе из лука, не только не спешиваясь, но на полном скаку. Это было большое искусство, так как руки стрелка занимало оружие, и балансировать, сидя верхом, он мог только с помощью ног и наклона корпуса.

По свидетельству Геродота, скифы натягивали тетиву лука не к груди, как все прочие народы, а к противоположному плечу. Таким образом обеспечивалось максимальное натяжение тетивы, и стрела летела с убойной силой на немыслимое для тех времен расстояние — двести-триста метров. Причем стреляли конные лучники одинаково хорошо как с левого, так и с правого плеча, а это значит, что в сражении они практически не имели зон, закрытых для обстрела{209}.

Всю Переднюю Азию заполонили изображения скачущего на коне северного варвара, который развернул корпус и стреляет в противоположном движению лошади направлении, — знаменитый «скифский выстрел». Видимо, он очень поразил воображение современников.

Подобному приему ведения боя не было противодействия. Скифы, о которых Геродот сообщает, что все они «конные лучники» (по-гречески — «гиппотоксоты») и «воюют верхом», сходились с противником на расстояние выстрела из лука и осыпали врага тучей стрел. Затем, когда тот пытался сблизиться, поворачивали вспять и удалялись, не переставая при этом стрелять{38}. Таким способом они могли уничтожить любую армию, не вступая с ней в ближний бой, обстреливая противника и держась на безопасной для себя дистанции. Высокая скорость скифских лошадей позволяла им избежать непосредственного столкновения с врагом.

Тем не менее, ранние скифы кроме лука и стрел имели на вооружении так называемые штурмовые копья длиной до двух с половиной метров, опасные для врагов в ближнем бою. Но применять этот вид оружия скифам приходилось нечасто. Одновременно у всадников были и другие, более короткие полутораметровые копья. Такой пикой, а также коротким мечом — акинаком — длиной 40–60 сантиметров скифский воин, скорее всего, пользовался уже спешившись, чтобы добить опрокинутого и смятого противника.

Грудь конного воина защищал пластинчатый панцирь: на кожаную основу нашивались ряды железных и бронзовых пластинок таким образом, чтобы верхний ряд несколько перекрывал нижний. Получался вариант «рыбьей чешуи». Такой гибкий доспех не стеснял движений всадника. Шлем у скифов был вовсе не обязательным атрибутом. Видимо, сказалось то, что в непосредственном столкновении с противником, способным нанести удар сверху, скифы практически не участвовали. В наиболее ранний период кочевники использовали для защиты головы специальную войлочную или кожаную шапку — башлык. По виду она напоминает буденовку с округлым верхом, несколько выступающим вперед и, возможно, восходит к древним доспехам всех арийских племен. У киммерийцев похожий же головной убор был более высоким. Позже на кожаную основу скифского шлема стали нашивать металлические пластины, точно так же, как на панцири. Подобный доспех надежно прикрывал голову и шею всадника. Кроме того, поздние скифы охотно использовали шлемы греческой работы — коринфские, аттические, южно-греческие — цельнокованые, легкие, сделанные из блестящей полированной бронзы. Пожалуй, это чуть ли не единственный вид воинской атрибутики, который скифы заимствуют у других народов. Все остальное — изобретение гения самих кочевников{36, 207, 209}.

Имелись у скифов и щиты, крепившиеся сзади на плече всадника для дополнительной защиты спины — круглые или в форме боба.

И все же любимым оружием их оставался лук. Сложный, асимметричный (верхнее плечо чуть больше нижнего), сделанный из твердых пород дерева, сухожилий и роговых пластин, он по внешнему виду напоминает тот, с которым у нас обычно рисуют бога любви Амура, или Купидона, — два полукружья, соединенные небольшой ровной планкой посредине. До того на вооружении у большинства армий имелись большие, тяжелые луки в форме треугольника (тупым углом вперед) или единого полукруга, сделанные из цельного куска дерева. Аммиан Марцеллин, римский историк, сам опытный воин, сравнивал вид скифского лука с очертаниями северного побережья Черного моря, где в роли центральной планки выступает Крымский полуостров. Или с двумя узкими полумесяцами, соединенными меж собой ровным отрезком, удобным для захвата кистью стрелка. Он писал: «В то время как луки всех народов сгибаются из гнущихся древков, луки скифские, …выгнутые с обеих сторон широкими и глубокими внутрь рогами, имеют вид луны во время ущерба, а середину их разделяет прямой и круглый брусок»{7}.

Такой лук длиной всего 70–80 сантиметров мог посылать стрелы на расстояние почти в полкилометра. В греческой колонии Ольвии, на берегах Днепра, археологи обнаружили каменную стелу, увековечившую рекордный выстрел некого Анаксагора. Стрела, пущенная из скифского лука, пролетела 520 метров. Интересно, что до появления в этих краях всадников-стрелков рекорд подобного рода принадлежал царю Урарту Аргишти, выстрелившему на 476 метров. Хотя его лук был намного массивнее и в несколько раз длиннее. Было у этого скифского оружия и еще одно очень важное преимущество: он мог постоянно находиться в боевом состоянии, в то время как во всех предшествующих моделях, во избежание ослабления гибких свойств дерева, тетива натягивалась непосредственно перед битвой{209}.

Неотъемлемым атрибутом стреляющего всадника являлся горит — уникальное, присущее только Скифии приспособление. Это был изготовленный из кожи или бересты, но непременно с твердой деревянной вставкой внутри (для жесткости формы) футляр из двух отделений: для лука и стрел. Его носили на поясе слева, причем лук помещался ближе к телу воина, а стрелы, их входило до 150 штук, размещались во внешнем отделении. Скифские гориты подчас представляли собой настоящие произведения искусства. Их покрывали затейливыми кожаными тиснениями, золотыми или бронзовыми накладками, клали в могилы знатных кочевников. Сам лук, по каким-то, наверное, ритуальным соображениям, скифы своим покойникам не оставляли. Внимание к такой детали, как футляр для лука, могущей кому-то показаться ничтожной, далеко не случайно. Твердый горит позволял воину почти мгновенно выхватывать лук и уже через секунду выпускать первую стрелу. Для всадников-стрелков такая возможность была вопросом жизни и смерти.

Наверное, именно поэтому скиф почти никогда не расставался со своим поясом, к которому крепился полный набор жизненно необходимых вещей: во-первых, горит с луком и стрелами, затем меч-акинак, чаша для пиршеств, дополнительный колчан, боевая секира, нагайка и точильный камень.

Сам пояс, первоначально очень широкий с поперечными бронзовыми, железными или золотыми накладками, кроме прочего играл роль дополнительного доспеха, защищая живот и спину всадника. В этом месте панцирь не обшивали пластинами. Помимо функций дополнительного доспеха и древней портупеи, этот атрибут кочевника служил своего рода разновидностью погон, поскольку свидетельствовал о знатности и заслугах воина. Чем старше и прославленней был всадник, тем роскошней и богаче делался его неразлучный помощник и защитник.

Доспехи защищали также и скифских верных коней. Головы лошадей украшали бронзовые литые или кованые налобные пластины, груди — кожаные нагрудники с набором металлических бляшек.

Непревзойденные воины, скифы до мелочей продумали снаряжение всадника, все работало на его защиту и одновременно не должно было перегружать коня или стеснять движений воина, руки которого всегда оставались свободными для стрельбы из лука. Как пишет украинский исследователь Евгений Черненко: «Скифское вооружение по праву считалось одним из наиболее совершенных для своего времени. Скифами был создан комплекс вооружения, не претерпевший сколько-нибудь серьезных изменений и дополнений вплоть до изобретения огнестрельного оружия…»{209}.

Между тем у самих скифов некоторые его виды явно носили ритуальный характер. Например, украшенные золотом топоры-секиры, а также железные мечи длиной до метра, которые, в отличие от акинака, в бою степняки практически не использовали, тем не менее, весьма почитали. Их часто находят в могилах знатных скифов. Причем, большинство из них не боевые, а парадные. Мечи помещали в деревянные ножны, обтянутые кожей. Все это покрывалось аппликацией, отделывалось золотыми накладками, щедро декорировалось. Длинный железный меч и боевая секира были, очевидно, своеобразными атрибутами власти. Вероятно, древнее искусство владения ими передавалось из поколения в поколение в царских родах.

Геродот отмечал, что меч был у этого племени символом наиболее почитаемого бога — Бога Войны — и ему поклонялись. Возможно, что некогда предки скифов покоряли земли соседей при помощи секир и длинных мечей.

 

Властители Азии

Однако вернемся к подробностям скифской истории. Преследуя по пятам убегающих киммерийцев, всадники-стрелки преодолели Кавказский хребет и оказались в Передней Азии, где напали на войско мидийцев и персов, осаждавшее столицу Ассирии — Ниневию, блестящий Город львов. Геродот полагал, что кочевники просто «заблудились», взяв восточнее, чем следовало, от побережья Черного моря. В действительности же эти арийские племена, как мы знаем, были близкими родственниками и союзниками враждебных скифам киммерийцев, и война с ними вряд ли была случайной{44, 79}.

Впрочем, некоторые исследователи вообще полагают, что первоначально все три ираноязычных народа: киммерийцы, мидийцы и скифы — составляли единый союз арийских племен против Ассирии, но затем хитроумным ассирийцам удалось противопоставить скифов остальным своим врагам. Как бы то ни было, на помощь осажденной столице тогдашнего мира пришло «огромное войско скифов, которых вел царь Мадий». По свидетельству Геродота, «мидийцы, вступив со скифами в бой и потерпев поражение в битве, лишились власти, а скифы завладели всей Азией… Отсюда они пошли на Египет. Когда они достигли Сирийской Палестины, Псамметих, царь Египта, встретив их дарами и мольбами, убедил далее не продвигаться».

Несколько десятилетий войско скифов пребывало на Ближнем Востоке и, не имея достойных соперников, покорило народы почти целого континента. И лишь потеряв своих вождей, предательски убитых на пиру у коварного мидийского царя Киаксара, повернуло в Причерноморские степи, попутно разорив дотла закавказское государство Урарту. Как пишет Геродот: «28 лет властвовали скифы в Азии и за это время, преисполненные наглости и презрения, привели все там в полное расстройство. Они собирали с каждого народа дань, разъезжали и грабили все, что попадалось»{38}.

Откройте «Ветхий завет», почитайте древние пророчества иудеев и вы поймете, каких страхов нагнали кочевники на весь регион: «Вот идет народ от страны северной, и народ великий поднимается от краев земли. Держат в руках лук и копье; они жестоки и немилосердны, голос их шумит как море, и несутся на конях, выстроены как один человек. Мы услышали весть о них, и руки у нас опустились, скорбь объяла нас, мучения как женщину в родах». Так стращает потомков Иеремия, глава 6, стих 22–23{21}.

Ужас, который навели скифы на все ведущие страны Передней Азии, был настолько велик, что те дружно бросились перевооружать свои армии. На ассирийских стелах можно увидеть изображения двух всадников, скачущих на одной лошади. У одного из них в руках лук, и дабы он мог выстрелить, второй спешивался и держал узду их общего скакуна. Понятно, что такая «конница» не могла угнаться за легкокрылыми скифскими лучниками.

Наибольших успехов в послескифском перевооружении народов достигли разбитые ими наголову иранцы — мидийцы и персы. Они впоследствии, опираясь на усвоенные уроки, создадут Великую Персидскую державу.

Переднеазиатские походы скифов прославили имена их царей: Ишпакая, Прототия (Партатуа в ассирийской транскрипции), Мадия. Но было ли у скифов государство, в нашем понимании? В спорах по вопросу о «Скифском царстве» сломано копий не меньше, чем в походах этих кочевников.

Главная трудность для ученых состоит в том, что скифы (по крайней мере, их царское, господствующее племя) еще со времен переднеазиатских приключений не вели, да и не могли вести никакой хозяйственной деятельности, кроме, конечно, грабежей и выколачивания дани с народов Ближнего Востока. Неужели перед нами целое общество воинов-грабителей? Тем не менее, археологические исследования подтверждают это мнение тем, что все обнаруженные к югу и северу от Кавказского хребта скифские курганы раннего этапа являются могилами, во-первых, мужчин, а во-вторых, воинов, без каких-либо намеков на иной пол и другой вид хозяйственной деятельности{84, 170}.

В классическую схему исторической науки о том, что все народы делятся на земледельческие, скотоводческие, племена охотников и рыболовов, ремесленников и торговцев, упрямые скифы укладываться никак не хотели. Более того, и возвратившись в Северное Причерноморье, скифы обустроили общество, где одно племя, кочующее в местах своего постоянного обитания в традиционных кибитках на колесах, было как бы коллективным господином остальных скотоводческих и земледельческих племен.

Кстати, по рассказу Геродота, благодаря которому мы так много знаем об этом народе, по возвращении из 28-летнего похода скифов ожидал неприятный сюрприз: «Ведь жены скифов вступилив связь с рабами… От этих же рабов и жен скифов выросло молодое поколение. Узнав свое происхождение, юноши стали противиться скифам, когда те возвратились из Мидии. Прежде всего, они оградили свою землю, выкопав широкий ров — от Таврийских гор до самой широкой части Меотийского озера»{38}.

После того как истинные скифы расквитались со своими рабами и их потомками, применив вместо мечей нагайки, они, если верить греческому историку, создали державу, в состав которой входили три разных племени: царские скифы (или сколоты, как они сами себя называли), скифы-земледельцы и скифы-кочевники, а рабов стали ослеплять. Видимо, для профилактики.

Несмотря на кажущуюся невероятность этой легенды, она во многом подтверждается данными современных археологических раскопок. Так, на окраине скифского мира, в предполагаемых местах обитания скифов-пахарей, находят множество могил древних земледельцев с их весьма скромным инвентарем. Среди них изредка встречаются более богатые захоронения воинов-всадников с насыпными курганами. Как будто царственные всадники надзирают за покорными им землепашцами.

В центре же скифского мира захоронения земледельцев и скотоводов исчезают вовсе, и все могилы принадлежат более или менее знатным воинам. Такое своеобразное государство, где коллективный господин, в качестве которого выступает племя царских скифов, не смешивается с покоренным населением, но живет отдельно в собственных землях.

До нас дошло несколько легенд о происхождении этого удивительного народа. По одной из них, собственно скифской, у прародителя этноса, сына бога Зевса от дочери реки Борисфен (Днепр), человека по имени Таргитай, было трое сыновей: Липоксай, Арпоксай и младший — Колоксай. В период их царствия на землю упали пышущие жаром золотые предметы: плуг, ярмо, секира и чаша. В руки это золото далось лишь младшему брату. От него и произошло племя паралатов. От среднего сына — катиаров и траспиев, от старшего — авхатов. Все вместе они составили союз царских скифов — сколотов.

По другой, греческой, легенде, скифы ведут происхождение от легендарного героя Геракла и полудевы-змеи Гилеи, которая, завладев конями последнего, вынудила сына Зевса вступить с ней в связь. После чего Гилея спросила у Геракла, как ей поступить с будущими сыновьями — воспитать при себе или отправить отцу. Герой передал свой лук и тяжелый пояс с золотыми застежками в виде чаши и велел оставить в этих краях только того из потомков, кто сумеет натянуть тетиву на лук, что до этого под силу было только Гераклу, и надеть тяжелый золотой пояс.

Родилось трое сыновей. Как и следовало догадаться, только один из них смог справиться с заданием отца — младший, его звали Скиф. Двое старших его братьев — Гелон и Агафирс — не смогли натянуть тетиву и надеть пояс и были изгнаны на чужбину. Легенда, по-видимому, отражает представления эллинов о якобы имевшемся родстве скифов с соседними народами: гелонами и агафирсами{38}.

Впрочем, говоря об этнической принадлежности этого народа, необходимо подчеркнуть, что хотя по языку скифские племена принадлежали к арийцам, то есть ираноязычным индоевропейцам, в антропологическом плане они слегка выделялись среди прочих своих лингвистических родственников.

Арийские народы, как и многие другие индоевропейские племена, причисляются антропологами к длинноголовому североевропейскому расовому типу: они были высокорослы, стройны, белокожи, светловолосы. Однако если представители западно-арийских племен имели более узкие, вытянутые и высокие лица, развитые нижние челюсти, то скифы отличались широкими и низкими лицами. Кроме того, их носы часто имели легкую горбинку. В народе такие именуют «орлиными».

Хорошо знакомые со скифами греки описывали их как красивых людей крепкого телосложения. Поскольку спартанцы и афиняне были известными эстетами во всем, что касалось строения тела и в целом внешнего облика человека, к тому же не склонными к пению дифирамбов иноземцам, то можно не сомневаться в справедливости этой оценки. К тому же она подтверждается данными ученых-антропологов. Вот как описывает внешность европейских скифов один из мэтров отечественной антропологии академик Валерий Алексеев: «Это были классическиеевропеоиды, отличавшиеся… удлиненной формой головы, относительно низким и широким лицом, довольно массивным скелетом и сравнительно высоким ростом»{4}.

В известном древнегреческом трактате «О воздухе, водах и местностях», который часто приписывают перу знаменитого целителя Гиппократа, хотя труд этот был создан гораздо позже, автор обратил внимание на необычный оттенок волос у жителей Северного Причерноморья. «Все скифское племя, — свидетельствует неизвестный эллинский врач, — рыжее, вследствие холодного климата, так как солнце не действует с достаточной силой, и белый цвет как бы выжигается от холода и переходит в рыжий»{39}.

 

Амазонки и гипербореи

По мнению ученых, далеко не все родственные скифам племена покинули Среднюю Азию. Часть из них осталась в тех краях и была известна на Востоке под именем саков и массагетов. Впрочем, персы всех скифов называли «сака», что, видимо, означало «олени». Среднеазиатские кочевники, хотя и жили всегда беднее своих причерноморских собратьев, тоже отличались воинственностью и свободолюбием. Это почувствовал на собственной шкуре Александр Великий, царь Македонии и всей Передней Азии, когда вздумал пересечь Сырдарью и покорить упрямых степняков. Впоследствии некоторая часть этих народов окажется в Европе и получит от греков и римлян этноним «савроматы», или «сарматы», что, возможно, переводится как «управляемые женщинами».

Действительно, издревле многие из среднеазиатских кочевых племен подчинялись воле представительниц слабого пола. Причем справлялись с этой ответственной ролью древние дамы совсем не плохо. Под властью легендарной царицы Томирис степняки, в частности, наголову разгромили войско повелителя многих народов Кира II, создателя великой державы персов. Отрубленную голову завоевателя кочевники бросили в кожаный бурдюк, доверху наполненный кровью, и со словами: «Напейся же вволю» — отправили этот дар на родину царя. Длительные пережитки матриархата у сарматов, видимо, породили знаменитую легенду о непобедимых амазонках. Хотя отдельно живущее племя воинственных представительниц слабого пола в реальной истории Востока пока не обнаружено, археологи часто находят среди сарматских захоронений могилы женщин-воительниц, погребенных с оружием в руках и в полной боевой выкладке.

По свидетельству Геродота, у этих народов женщины «одевались в мужское платье» и в бою «сражались наравне с мужчинами»{38}. Псевдо-Гиппократ со своей стороны сообщал: «Их женщины ездят верхом, стреляют из луков и мечут дротики, пока они в девушках; а замуж они не выходят, пока не убьют трех неприятелей… Та, которая выходит замуж:, перестает ездить верхом, пока не появится необходимость выступить в поход. У них нет правой груди, ибо еще в раннем детстве матери их, раскалив приготовленный именно с этой целью медный инструмент, прикладывают его к правой груди и выжигают ее. Так что грудь теряет способность к росту, и вся сила и изобилие соков переходит в правую руку, и она остается свободной для нанесения ударов по противнику»{39}.

Восточноарийские племена скифов и савроматов (позже — аланов), будучи самыми близкими родственниками, очень походили друг на друга в одежде, привычках, языке и расовом типе. Античный историк Лукиан, сравнивая внешность и речь этих народов, писал: «…ибо и то и другое одинаково у алан и скифов; аланы не носят только таких длинных волос, как скифы»{130}.

Рассказывая о стреляющих всадниках, Геродот не забывает упомянуть и их соседей. В низовьях Днепра в его время живут смешанные греко-скифские племена, называющие себя ольвиополитами. К северу от них обитает племя невров, о котором ходят слухи, что все они — оборотни, умеющие превращаться в волков. Рядом с греко-скифами и неврами, на левом берегу Борисфена (Днепра) проживают людоеды, по-гречески — «андрофаги», «особое, не скифское племя». Геродот отмечает, что среди всех народов этого региона у андрофагов «самые дикие нравы. Они не знают ни судов, ни законов и являются кочевниками».

В Крыму располагались склонные к разбою и пиратству тавры, а в Кавказских горах — меоты, зависимые кузнецы и плавильщики, добывавшие железо для своих владык — скифов.

В степных пространствах между низовьями Днепра и Дона кочевали хозяева этих мест — царские скифы — «самое доблестное и многочисленное племя». По соседству с ними располагались и скифы-кочевники. На север от владений царских скифов жили меланхлены — люди, одевавшиеся в черные наряды. «За рекой Танаис, — пишет Геродот, — уже не скифские края, но первые земельные края там принадлежат савроматам». Как видим, хотя савроматы (сарматы) и не входили в состав скифского объединения племен, их близость к царственным кочевникам по обычаям, языку и внешнему виду ни у кого не вызывала сомнений. На родство данных народов намекает и легенда, рассказанная Геродотом.

Согласно ей, сарматы произошли от скифских юношей и мифических женщин-воительниц — амазонок. Якобы некогда отряд пленных амазонок греки перевозили на корабле по Черному морю. Те сумели освободиться и перебить охрану. Но, не зная матросских премудростей, не смогли управиться с непокорным судном. Волны и ветра прибили их к скифскому берегу.

Любопытные скифы, увидев амазонок, отправили к ним своих юношей, наказав жить рядом, подражать во всем, в случае нападения отходить, держа дистанцию. Амазонки, сделав несколько попыток напасть на юных скифов, наконец убедились, что те не враждебны, и привыкли к такому соседству. Затем одна девушка, отлучившись из своего племени, встретила в лесу юношу, и природа взяла свое. На следующий день они появились на прежнем месте, причем молодой человек привел друга, а амазонка пришла с подругой. Постепенно два племени стали одним.

Юные скифы принялись уговаривать подруг присоединиться к их народу, но девушки отказались, ибо мирный образ жизни тамошних женщин не подходил свирепым воительницам. Поэтому вновь образованное племя стало обитать рядом, и таким образом возник народ сарматов{38}.

Несколько слов хотелось бы сказать о реке, которую древние греки называли Танаис. Это была одна из самых важных водных артерий в геополитических представлениях людей той эпохи. Ибо именно она, по мнению многих, отделяла Европу от Азии. Традиционно историки Танаисом полагают современный Дон. Но по этому поводу существуют определенные сомнения. Часть исследователей считает, что в наибольшей степени русло древнего Танаиса напоминает нынешнее течение Северского Донца, правого притока Дона. Тем более что в междуречье Дона и Донца находится немалое число древних сарматских захоронений.

Севернее владений этих кочевников (очевидно в верховьях Дона или Донца) упоминаются рыжеволосые обладатели светло-голубых глаз будины, тоже кочевники, среди которых нашли убежище еще одни полускифы-полугреки — гелоны, строители большого деревянного города. Далее лежала безлюдная и протяженная пустыня, за которой находились угодья охотничьих племен фиссагетов и иирков. Восточнее, по Геродоту, кочевали прочие скифские племена, бежавшие от власти царских скифов и им не подчинявшиеся. После длительного перехода по еще одной каменистой пустыне можно было попасть в страну, где проживали лысые люди — аргиппеи. Их мужчины и женщины с младых лет были лишены волос, обладали «широкими подбородками и плоскими носами». «Говорят они на особом языке, а одеваются по-скифски… Скота у них немного, потому что пастбища там плохие. Каждый живет под деревом. На зиму дерево всякий раз покрывают белым войлоком, а летом оставляют без покрышки. Никто из людей их не обижает, так как они почитаются священными, и у них нет боевого оружия»{38}.

Некий полусказочный налет не мешает, тем не менее, разглядеть в данном отрывке довольно точное описание быта и внешнего облика предков монголоидных народов. Основные антропологические признаки этой расы — отсутствие волос на лице у мужчин, форма носа, широкие скулы, а равно такие этнографические подробности, как например, жизнь в войлочных юртах — отражены безукоризненно верно.

Еще восточнее, по Геродоту, проживали исседоны, за ними начинались владения почти сказочных народов и существ, в реальность которых древнегреческий историк не верит, хотя и записывает терпеливо повествования соседних племен о тамошних обитателях.

У подножия высоких гор Рипеев, согласно этим свидетельствам, располагались владения аримаспов — «богатых скотом» одноглазых кочевников. Они вели непрерывную войну со «стерегущими золото грифами»{38}. Впрочем, к широко известным африканским и южноамериканским птицам-падальщикам эти древние сторожа драгоценного металла отношения не имеют. Напротив, сами экзотические птицы были названы в свое время в честь грифов, или, как точнее будет перевести, грифонов греческой мифологии. В представлениях эллинов это были фантастические создания — полульвы-полуорлы. От царя зверей диковинный гибрид наследовал туловище, лапы и хвост, от владыки всех птиц — крылья, а иногда и клюв. Псы Зевса жили, по представлению древних, на окраине обитаемого мира и стерегли несметные богатства. «Берегись остроклювых безгласных собак Зевса, грифов» — восклицает Эсхил в «Прикованном Прометее», имея в виду, конечно же, наших героев — грифонов{76}.

Но не они оказались последними из обитателей Ойкумены — выше крылатых львов, по сути дела практически в потустороннем мире, располагалась страна легендарных гипербореев. Мифический, священный этот народ, якобы обитавший на Крайнем Севере недалеко от божественного Полярного моря, в долине с мягким теплым климатом, привлекал внимание множества греческих и римских авторов. Помимо Геродота о гипербореях писали Плиний и Страбон, Тимаген, Симмий Родосский и многие другие авторы. Поскольку данный загадочный этнос и поныне будоражит воображение исследователей прошлого и разного рода околонаучных авантюристов, не откажем себе в удовольствии выслушать древних хронистов.

Земля гипербореев, по их сведениям, несмотря на расположение на Крайнем Севере, «обладает счастливым климатом и свободна от всяческих вредных ветров». В этой стране «дождь идет медными каплями, которые подметают», а «реки несут золотой песок». Гипербореи «учатся справедливости, не употребляя в пищу мяса» и, наверное, поэтому «раздоры им не ведомы». Счастливые жители приполярной области живут очень долго, почти до тысячи лет, и когда им это дело надоедает, приходят к берегу божественного моря, дабы, бросившись в его воды, окончить свои дни{127, 144, 157, 188}.

Как видим, перед нами типичная страна-мечта, характерная для мифов многих древних народов. Сладкая небылица о земле несбыточного счастья, которую по традиции помещают за пределами обитаемого мира. Но есть одно обстоятельство, сбивающее с толку исследователей и не позволяющее безоговорочно отнести легенду о Гиперборее в раздел мифов и сказок.

По сведениям многих античных писателей, в честности и беспристрастности которых сложно усомниться, гипербореи поклонялись тем же самым богам, что и древние греки. В частности, солнечному богу — Аполлону и покровительнице природы — Артемиде. Поэтому многие годы легендарные северяне отправляли своих девушек с дарами к наиболее почитаемым и древним храмовым комплексам Эллады. А позже, после случая надругательства над девами, северяне просто стали передавать свои подношения, используя посредников из представителей народов, живущих вдоль священных путей меж ними и эллинами. Эти дары — в основном плоды, бережно завернутые в солому и переправленные через множество племен и народностей, — некоторые греческие историки видели своими глазами. Павсаний писал, что «скифы доставляют подношения в Синопу» (город на южном побережье Черного моря), далее их передают уже эллины{153}.

Кроме того, граждане городов, на территории которых были расположены храмы Аполлона и Артемиды, чуть ли не в полном составе клятвенно уверяли, что действительно знались с подлинными гиперборейскими девами, что те некоторое время жили среди них. Еще во времена Геродота на острове Делос историку показывали могилы гипербореянок, за которыми местные жители любовно ухаживали, к ним приносили пожертвования молодожены. Хотя сам Геродот в существование этого племени все же не верит, но, верный долгу историка, он приводит множество известных ему свидетельств в пользу наличия на Севере этой фантастической страны{38}.

 

Собиратели черепов

Последним народом, в существовании которого отец всех историков не сомневался, являлись исседоны. По одной из версий, именно их натиск заставил скифов покинуть Среднюю Азию. Данное племя было знаменито тем, что разрезало на куски трупы своих умерших, варило их с прочим мясом и поедало, а выделанным, покрытым позолотой черепам собственных предков поклонялось как идолам.

К черепам, кстати, неравнодушны были и скифы. По сведениям Геродота, головы особо лютых врагов, даже родственников, если с ними враждовали, скифы превращали в застольные чаши и чрезвычайно гордились подобными трофеями. Любили снять с противника скальп, а также кожу с руки или даже со всего тела целиком. Этой «добычей» обтягивали гориты, делали из нее полотенца или просто привязывали к уздечке в качестве доказательства доблести воина. Вообще, поскольку у скифов добыча после боя делилась не поровну, а по участию, то воины отрезали головы убитых противников, приносили их своим царям и по количеству умерщвленных в битве получали свою долю трофеев. Те же из юношей, кто еще не успел убить ни одного врага, не могли пить вино из чаши во время пиршества — видимо, полагались детьми и лишены были гражданских прав. Юный скиф, умертвив свою первую жертву, должен был глотнуть ее крови, обретая таким образом, по древнему поверию, энергию и силу побежденного{38}. Впрочем, все эти рассказы древних греков о своих ближайших соседях многие ученые долгое время считали досужими баснями.

Если верить Геродоту, степняки Северного Причерноморья изобрели древнейшую в мире паровую баню. Для ее устройства приспособили войлочный шалаш, причем на раскаленные камни кочевники лили не только воду, но и бросали растертое конопляное семя, от вздымающихся испарений они впадали в наркотический экстаз{38}. Скифы весьма любили всяческие взбадривающие вещества, в том числе и алкоголь. У древних греков они имели в связи с этим весьма нелестную репутацию, поскольку употребляли знаменитое эллинское вино, не разбавляя его ключевой водой, причем в изрядном количестве. Существовало даже выражение: «Пить, как скиф», явно не одобрительного свойства. Впрочем, даже на пиру эти грозные воины не расставались с оружием. Плутарх замечал: «…разве скиф, когда пьет, не прикасается часто к луку и не пощипывает тетиву, призывая этим пропадающее от опьянения сознание?»{158}.

Пищу кочевники, в основном, потребляли мясную — конину, баранину. Любили также конское молоко и особый сыр, на его основе приготовляемый, — иппаку. Еще Гомер именовал северных кочевников не иначе как «млекоедами». А Геродот, пораженный скифским обычаем доить кобылиц, подробно описал весь этот экзотический процесс.

В целом же образ жизни этого народа постоянно ставил цивилизованных эллинов в тупик. Те понимали, что скифы в качестве воинов не имели себе равных. Данное обстоятельство охотно признал весь тогдашний мир еще со времен переднеазиатских походов. Они легко могли подчинить своей власти множество царств и народов, но довольствовались покорностью тех, кто жил рядом. Они в состоянии были захватить и занять любую страну Азии с ее теплым климатом, но отчего-то поселились в холодном и неприветливом Северном Причерноморье. Наконец, в скифской земле греческие колонисты, признающие власть кочевых царей, выстроили великолепные, благоустроенные города. Но скифы упорно отказывались селиться в них, предпочитая степной простор каменным клеткам эллинских полисов.

Псевдо-Гиппократ, описывая их образ жизни, отмечал: «Называются они кочевниками потому, что нет у них домов, а живут они в кибитках, из которых наименьшие бывают четырехколесными, а другие — шестиколесными; они кругом закрыты войлоками и устроены подобно домам: одни с двумя, другие с тремя отделениями; они непроницаемы ни для дождевой воды, ни для света, ни для ветров. В эти повозки запрягают по две и по три пары безрогих волов; рога у них не растут от холода. В таких кибитках помещаются женщины, а мужчины ездят верхом на лошадях; за ними следуют их стада овец и коров и табуны лошадей»{39}.

Кстати, скифские кони принадлежали к особой породе — были довольно крупными, с изящно изогнутой высокой шеей, небольшой головой и тонкими ногами, похожими на современных ахалтекинцев. Они прославились не только красотой, но, и в первую очередь, выносливостью и силой. Ибо легко несли на своей спине всадников, вес доспехов которых, по подсчетам современных исследователей, превышал двадцать пять килограммов.

Поэтому в древности эти скакуны ценились чрезвычайно высоко. Когда царю Македонии Филиппу удалось захватить табун скифских кобылиц в двадцать тысяч голов, он немедленно отправил их к себе на родину, для замены местной македонской породы. Возможно, что знаменитый конь Александра Македонского Буцефал ведет свою родословную из Причерноморских степей{229}.

Одежды кочевников были просты, но удобны. Мужчины носили длинные пестрые штаны, заправленные в сапоги, и кафтан, перехваченный неизменным поясом. Их жены наряжались в просторные платья — сарафаны и надевали высокие островерхие головные уборы с накидкой сзади, типа кокошников.

Что касается политической истории Скифского царства, то она довольно незатейлива. После создания своего кочевого государства, скифы более не совершали широкомасштабных набегов на цивилизованный мир, довольствуясь покорностью тех народов, которых они себе подчинили. Зависимые земледельцы поставляли им продукты своего труда, кочевники — овец и коров, кавказские меоты ковали им доспехи и оружие. Греческие колонии, возникшие на берегах Черного моря, исправно платили дань, кроме того через них вольнолюбивые кочевники вели взаимовыгодную торговлю, поставляя в Элладу скот, зерно и рабов и получая взамен вино, оливковое масло и предметы роскоши.

Удивительно, но эти кочевники проявили себя тонкими ценителями прекрасного. По заказам знатных скифов эллинские и местные мастера создавали настоящие шедевры из золота и бронзы, по технике исполнения и глубине замысла не уступающие самым выдающимся произведениям высокой античной скульптуры. Знаменитый скифский «звериный стиль» — изображения животных в движении — до сих пор поражает своим изяществом и совершенством. Кстати, подобные же фигурки зверей археологи обнаруживают и в других местах евразийского континента, не только в Средней Азии, откуда якобы скифы и появились, но и на Урале, в Южной Сибири, Монголии и Северном Китае.

Видный русский историк Георгий Вернадский, изучая древности Саяно-Алтайского региона, предположил, что истоки скифского искусства находятся в этих краях. О южносибирских находках он пишет: «Глаза и ноздри животных, так же как и концы ступней и хвостов имеют округлое очертание, плечи и ляжки выпирают, уши длинны и временами направлены вперед. В то время как стилизация более выражена, чем в скифских предметах Южной России, основа орнамента та же»{33}.

К великому сожалению, людская алчность во многом затруднила достоверное изучение тех мест, откуда, судя по найденным предметам, возможно, вышли некогда предки причерноморских скифов. Когда в Южную Сибирь добрались русские переселенцы, среди них пошли легенды о золоте «нехристей», хранящемся в «буграх» (то есть курганах). В результате ушлые русаки разворотили в поисках драгоценного металла половину Азии, в некоторых зауральских губерниях среди крестьян бытовала даже признаваемая официально профессия «бугровщик», то есть кладоискатель.

Власти спохватились, как всегда, когда спасать многое было уже поздно — ценнейшие находки безбожно переплавлялись и сдавались на вес. Царь Алексей Михайлович (отец Петра I), прослышав о такой беде, начал скупать у населения древние диковины. Но хотели как лучше — получилось, как всегда в России: эти меры лишь подстегнули гробокопателей или, как сейчас говорят, «черных археологов».

Петр Великий, напротив, под страхом кары сей промысел запретил, но к тому времени нетронутых могильников в Сибири практически не осталось. Поэтому золото ранних скифов, приписанное к так называемой Сибирской коллекции Петра, мало что может поведать ученым мужам{138}.

 

Тайна скифских богов

Надеюсь, подробный рассказ о жизни скифов не успел утомить вас и притупить внимание? Поверьте: в этой книге нет лишней информации, практически все, здесь упомянутое, — далеко не случайно. Это как ружье в театре Станиславского, если висит на сцене, значит, должно выстрелить. То, что мы с вами узнали о скифах, еще пригодится нам в дальнейшем. Однако понимаю, что читателю не терпится побыстрей окунуться в мир исторических тайн и загадок. Что ж, их будет у нас в достатке.

Одну из них задал нам старик Геродот, рассказывая о богах, которым поклонялись скифы. Ибо, по словам древнегреческого летописца, эти кочевники чтили тех же небесных покровителей, что и сами эллины. Вот как это выглядело, с точки зрения отца исторической науки: «Что же до скифских обычаев, то они таковы. Скифы почитают только следующих богов. Прежде всего — Гестию, затем Зевса и Гею (Гея у них считается супругой Зевса); после них — Аполлона и Афродиту Небесную, Геракла и Ареса. Этих богов признают все скифы, а так называемые царские скифы приносят жертвы еще и Посейдону. На скифском языке Гестия называется Табити, Зевс (и, по-моему, совершенно правильно) — Папей, Гея — Апи, Аполлон — Гойтосир, Афродита Небесная — Агримпаса, Посейдон — Фагимасад»{38}.

Если вдуматься, то данный отрывок из Геродота окажется самым непонятным и загадочным, куда более любопытным, чем даже пассажи о гипербореях и амазонках. Во-первых, удивителен сам по себе пантеон скифов: среди наиболее почитаемых закоренелыми кочевниками небесных покровителей оказались вдруг Гестия — богиня домашнего очага, Гея — богиня, покровительствующая земледелию, и уж совсем непонятно, отчего завзятые сухопутные жители, явившиеся в Европу откуда-то из пустынь Средней Азии, принялись исповедовать культ Посейдона — владыки морей и океанов.

Во-вторых, боги скифов оказываются настолько близки к обитателям Олимпа, что Геродот, не смущаясь, дает их греческие имена. Это значит, что вся мифология эллинов и северочерноморских степняков практически полностью совпадает, за исключением отдельных деталей — например, Геи в качестве жены Зевса. Можно было бы, конечно, предположить, что скифы заимствовали свои религиозные представления у греческих колонистов, обосновавшихся с VI–V веков до нашей эры на северных берегах Понта Евксинского, но то, что далее повествует Геродот о традициях этого племени, начисто такую возможность перечеркивает.

Отец всех историков, в частности, пишет: «Скифы, как и другие народы, также упорно избегают чужеземных обычаев, причем сторонятся не только обычаев прочих народов, но особенно эллинских. Это ясно показала судьба Анахарсиса и потом Скила». Анахарсис был скифом из царского рода, он много путешествовал по свету и прославился всюду как мудрец и остроумец. Восхищенные его талантами эллины признали его одним из семи известнейших мудрецов древности. Кстати, он оказался единственным не греком в их числе. Рассказывают, что когда Анахарсис прибыл в Афины, то отправил гонца передать умнейшему из афинян, знаменитому реформатору Солону, что хочет его увидеть и стать его другом. Ответ был по-эллински высокомерен. Афинский правитель заявил, что друзей заводят на родине. «Солон как раз на родине, почему бы ему ни завести друга?» — парировал остроумный скиф.

Именно этот мудрец Анахарсис по дороге домой, в Скифию, посетил расположенный в Малой Азии греческий город Кизику, где принял участие в празднике, посвященном Матери богов — Кибеле. Он дал обет в случае благополучного возвращения принести этому божеству жертву и устроить всенощное бдение. Что и исполнил. Как пишет Геродот: «При этом Анахарсис навесил на себя маленькие изображения богини и бил в тимпаны. Какой-то скиф подглядел за совершением этих обрядов и донес царю Савлию. Царь сам прибыл на место и, как только увидел, что Анахарсис справляет этот праздник, убил его стрелой из лука. И поныне еще скифы на вопрос об Анахарсисе отвечают, что не знают его, и это потому, что он побывал в Элладе и перенял чужеземные обычаи».

Не менее трагичной оказалась и судьба Скила, скифского вождя, который, «царствуя над скифами, вовсе не любил обычаев этого народа», поскольку в силу полученного от матери воспитания тяготел к эллинской культуре. Поэтому данный правитель кочевников стал вести двойной образ жизни. В городе греческих колонистов Борисфене он заимел себе «большой роскошный дворец, обнесенный стеной. Кругом стояли мраморные сфинксы и грифоны… и поселил там жену, местную уроженку». Приходя в этот город, Скил приказывал запереть ворота, чтоб никто из скифов его не видел, переодевался в греческие одежды и жил как богатый эллин. «Месяц или больше он оставался в городе, а затем вновь надевал скифскую одежду и покидал город». Как-то раз двуличный Скил решил совершить обряд, посвященный богу виноделия и пьянства Вакху. «Скифы ведь осуждают эллинов за вакхические исступления. Ведь по их словам, не может существовать божество, которое делает людей безумными. Когда царь, наконец, принял посвящение в таинства Вакха, какой-то борисфенит, обращаясь к скифам, насмешливо заметил: «Вот вы, скифы, смеетесь над нами за то, что мы совершаем служение Вакху и нас охватывает в это время божественное исступление. А теперь и ваш царь охвачен этим богом: он не только свершает таинства Вакха, но и безумствует, как одержимый божеством. Если Вы не верите, то идите за мной, и я вам покажу это!» Скифские главари последовали за борисфенитом… При виде Скила, проходившего мимо с толпой вакхантов в вакхическом исступлении, скифы пришли в страшное негодование». Все войско тут же восстало против своего царя и не успокоилось, пока изменнику не отрубили голову. «Так крепко скифы держатся своих обычаев, — подводит итог своих рассказов Геродот, — и такой суровой каре они подвергают тех, кто заимствует чужие»{38}.

Любопытно, что возмущение скифов вызывало поклонение тем богам, как в случае с Вакхом и Кибелой, которые у самих греков появились достаточно поздно и были заимствованы ими у прежнего населения Эгеиды, покоренного предками эллинов в ходе знаменитых нашествий ионийцев и дорийцев. Эти боги были весьма популярны у жителей малоазийских городов, а именно они были первыми греческими колонистами на побережье Черного моря. Стало быть, если б скифы заимствовали свой культ у греческих колонистов, в их пантеоне оказались бы в первую очередь те самые боги, за поклонение которым погибли Скил и Анахарсис. Значит, скифские божества ничего общего с греческими иметь не могут. Но почему же они так похожи на последних?

Выходит, что скифы, чья прародина то ли Средняя Азия, то ли вообще Юго-Восточная Сибирь, в частности Саяно-Алтайский регион, принесли с собой из глубин материка практически тех же самых небесных покровителей, что обитали на греческом Олимпе? Чем не загадка истории?

Но еще более любопытно то обстоятельство, что Геродот, называя скифские имена общих богов, относительно прозвища Зевса у кочевников — Папей — вдруг замечает, что оно, по его мнению, более правильное, чем у греков{38}. Представляете феномен — просвещенный, цивилизованный грек, представитель нации, всегда высокомерно относившейся ко всем без исключения соседям, вдруг признает, что имя главного бога эллинского пантеона, отца всех богов, на языке варваров звучит вернее! «Папей», или точнее «папай», происходит, безусловно, от арийского наименования отца, предка. Сравни русское «папа». Очевидно, что некогда так же звался верховный бог у эллинов и память об этом была еще свежа в эпоху Геродота. Но оставим пока без ответа странную загадку скифских богов, поговорим о других обычаях этого уникального племени.

Храмов своим богам скифы не строили, за исключением святилищ Богу Войны. В честь него сооружали курганы из хвороста, в вершину которых вонзался длинный железный меч. Этому кумиру приносили человеческие жертвы, меч в ходе обрядов окроплялся кровью врагов.

Многое может поведать пытливым умам скифский похоронный обряд. Тело умершего возлагалось на повозку и перевозилось по степи к родственникам и знакомым. Повсюду устраивались угощения, и часть еды и питья предлагалась покойному. По истечению сорока дней подобного путешествия усопшего предавали земле. Тела же царей бальзамировали и тоже возили по округе. Все выражали скорбь — обрезали кружком свои роскошные длинные волосы, отрезали часть уха, прокалывали стрелой левую руку.

Затем прах вождя отправляли в Герры (Город мертвых), где размещались царские могилы{38}. Геродот полагал, что место это находится где-то на Днепре (Борисфене), но расположение Герр было у скифов великой тайной и возможно, что древнего историка скрытные кочевники сознательно вводили в заблуждение. По крайней мере, до сих пор археологи не сумели отыскать в тех краях компактно расположенный Город мертвых.

С царем хоронили, предварительно умертвив, одну из наложниц, слуг, коней. В могилу помещали оружие и золотые чаши. Затем над усыпальницей сооружали высокий курган. Через год, отобрав 50 слуг и 50 самых красивых лошадей, их умерщвляли, превращали в чучела и расставляли этих «наездников» на торчащих из земли кольях вокруг кургана. Эти мумии всадников и их лошадей должны были, по замыслу создателей композиции, отпугивать всех путников, случайно попавших в данное священное место. Хотя суровая слава воинственных северных варваров охраняла покой мертвых владык Северного Причерноморья, пожалуй, лучше всяких сторожей. Великий древнегреческий драматург Эсхил в «Прикованном Прометее» говорил о негостеприимных варварах, которые:

 

Птица, мышь и лягушка

Впрочем, соседние народы, трепещущие пред воинственными скифами, и без того не осмеливались вторгаться в их земли. Единственное полномасштабное нашествие царство кочевников пережило в 512 году до нашей эры, когда великий персидский завоеватель Дарий I задумал наказать скифов Причерноморья. До этого ему покорилась практически вся Передняя Азия.

Интересно, что этот поход не был вызван какой-либо политической или экономической целесообразностью. Современные историки, правда, пытаются найти в действиях Дария некое рациональное зерно и как-то прояснить смысл данной грандиозной экспедиции, но их версии звучат не совсем убедительно. Говорят, например, что персы пытались обезопасить собственные северные границы в преддверие похода на греков. Или что это была глубокая разведка{44, 187, 208}.

Однако скифы того времени вовсе не собирались нападать на империю Дария, а значит, персам ничто не угрожало. Следовательно, ни о какой превентивной войне или профилактическом карательном мероприятии речи быть не может. С другой стороны, Дарий прекрасно сознавал, что вторгается в страну, где нет городов и поселений и поэтому завоевать ее в принципе невозможно.

Единственно внятное объяснение целям экспедиции дает все тот же Геродот: достигнув величия, персы захотели отомстить скифам за унижения, нанесенные Мидии во время переднеазиатских походов{38}. Как видим, негативная историческая память, проще говоря — жажда мщения, лелеемая столетиями, иногда становится реальной силой, вершащей судьбы народов.

Персы готовились к этой войне, как к никакой иной. Набранная из подвластных им народов армия, по словам Геродота, насчитывала 700 тысяч воинов и 600 кораблей. Другой историк, Ктесий Книдский, считает, что у Дария было 800 тысяч солдат. В любом случае, это было самое большое войско того времени. И не скоро еще такое количество вооруженных людей кому-либо удастся собрать вновь.

Перед началом похода по приказу царя выдающимся древним архитектором Мандроклом, греком с острова Самос, был построен грандиозный мост через Боспор, соединивший Европу с Азией. Затем многотысячная армада подчиненных Дарию народов двинулась по нынешнему болгарскому побережью Черного моря к месту, где горло Дуная разделялось на множество рукавов. Здесь была сооружена понтонная переправа, охранять которую по мудрому совету одного из сподвижников владыки Азии оставили ее строителей — подвластных персам ионийских греков.

Во время продвижения по территории современной Болгарии Дарий без труда подчинил себе все живущие там фракийские племена. Большинство из них, устрашившись огромного войска, сами признали себя подданными владыки персов. «Однако геты, самые храбрые и честные среди фракийцев, оказали царю вооруженное сопротивление, но тотчас были покорены».

Перед лицом широкомасштабной персидской агрессии скифы обратились за помощью ко всем соседним племенам. На совете скифских царей присутствовали посланники множества народов.

Гелоны, будины и савроматы согласились поддержать скифов. Остальные же уклонились, сказав: «Если бы вы прежде не нанесли обиды персам и не начали войны с ними, то мы сочли бы вашу просьбу правильной и охотно помогли бы вам. Однако вы без нашей помощи вторглись в землю персов и владели ею, пока божество допускало это. Теперь это же божество на их стороне, и персы хотят отплатить вам тем же… Нам кажется, что персы пришли не против нас, а против своих обидчиков»{38}. Как видим, кроме мести, у персов не было других причин начинать эту войну, и соседи скифов это прекрасно понимали.

Получив такой ответ от потенциальных союзников, скифы разделили свое войско на два отряда и начали отступать, угоняя скот, засыпая колодцы и родники, сжигая за собой траву. Кибитки с женщинами и детьми они заблаговременно отправили на север. Одна из армий, во главе ее стоял царь Скопасис, отходила к Танаису вдоль берега Азовского моря (Меотиды). Второй отряд, под управлением царей Иданфирса и Таксакиса, начал заманивать армию Дария в глубь своей территории, держась от персов на расстоянии одного дневного перехода.

Почему же непобедимые и неустрашимые скифы не приняли бой с войском царя персов и предпочли отступление битве? Ответ чрезвычайно прост, и он коренится в знании тех приемов боя, которыми владели как скифы, так и персы, а точнее, народы, подвластные персам. Для скифов разноплеменная армия Дария в открытом столкновении была самым неудобным противником. И дело не только в численном превосходстве агрессоров.

В составе персидской пехоты были лучники с большими, почти в человеческий рост луками, посылающие стрелы далее, чем скифские конные стрелки. Были и копьеносцы с длинными копьями, чей частокол мог остановить любую кавалерию мира. Тяжелая индийская конница, вооруженная на манер самих скифов «ударными» копьями, хотя и уступала в скорости легкокрылым кочевникам, но в открытом сражении могла обойти с флангов скифское войско и сковать его действия до подхода копьеносной пехоты.

Некогда скифы сами обучили разбитых ими иранцев всем этим воинским премудростям, и теперь пожинали плоды своих наставлений. Ученики пришли в причерноморские степи «поблагодарить за науку» своих учителей. Но мудрый преподаватель всегда оставляет нечто про запас, на всякий случай, если вдруг понадобится провести дополнительный урок.

У скифов этим «нечто» оказалась стратегия отступления. Медлительная армия Дария не могла угнаться за стремительной скифской конницей, особенно отставала персидская пехота. А кавалерия персов, сколько-нибудь способная сблизиться с врагом, была крайне уязвима для стрел конных лучников.

Более того, отступая, скифское войско завело персов в земли тех народов, которые отказали им в поддержке, — в первую очередь меланхленов (одетых в черное), андрофагов (кочевников-людоедов) и оборотней-невров. Только происходившие со скифами от одного легендарного предка Геракла агафирсы, любители роскоши и злата, имевшие общих жен, «дабы не было меж ними зависти», не позволили скифам войти в свои пределы, придвинув к границе собственную армию{38}. Остальные народы в страхе разбежались. Скифы же решили оставить фракийское племя агафирсов в покое и повернули из страны невров назад, в родные края. На всем протяжении этого беспрецедентного похода армии персов не нашлось чем поживиться, лишь в землях будинов, где-то на берегах Донца или Дона, им посчастливилось сжечь дотла деревянный город гелонов. Любопытно, что на крайнем севере будинских владений, на берегах реки Оары, впадающей в Меотиду, Дарий внезапно остановился и «приказал построить восемь больших укреплений на равном расстоянии — около 60 стадий друг от друга. Остатки этих укреплений, — замечает далее Геродот, — сохранились еще до нашего времени»{38}.

Но когда войско скифов обошло его армию с севера и вернулось в собственные земли, царь персов повелел бросить незаконченные укрепления и повернул на запад.

Осознав, что преследование более быстрых скифов, сопровождаемое к тому же постоянными партизанскими вылазками последних, может продолжаться бесконечно долго, Дарий отправил гонца к верховному царю скифов Иданфирсу с посланием следующего содержания: «Чудак! Зачем ты все время убегаешь, хотя тебе предоставлен выбор? Если ты считаешь себя в состоянии противиться моей силе, то остановись, прекрати свое скитание и сразись со мной. Если же признаешь себя слишком слабым, тогда тебе следует также оставить бегство и, неся в дар своему владыке землю и воду, вступить с ним в переговоры».

В ответ скифы сообщили, что никого не боятся и ни от кого не бегают, а живут «как обычно в мирное время». У них ведь нет городов и нив, чтобы их оборонять. А если персы непременно желают сражаться, то пусть они обнаружат отеческие могилы скифов — тогда они узнают силу гнева последних{38}. Скифы небезосновательно полагали, что персы никогда не сумеют отыскать их легендарный Город мертвых — Герры.

Персидская империя в середине первого тысячелетия н. э. и поход Дария.

Разгневанные речами Дария, который назвал себя их владыкой, а самих скифов — рабами, всадники-стрелки усилили натиск на врага. Одну часть армии они отправили к мосту через Дунай — уговаривать ионийских греков разрушить переправу и освободиться от гнета Дария. «Остальные, — пишет Геродот, — решили не завлекать персов дальше, а напасть на них, когда те выходили на поиски пищи… Скифская конница постоянно обращала в бегство вражескую. Бегущие персидские всадники нападали на своих же пехотинцев (здесь правильнее будет перевести — опрокидывали собственную пехоту), которые являлись к ним на помощь. Тогда скифы, отбив нападение конницы, поворачивали назад из страха перед пехотинцами. Подобные же нападения скифы проводили и по ночам».

Единственное, что хоть немного помогало персам, — страх скифских коней перед ревом неведомых им животных — ослов, в избытке находившихся в лагере Дария.

Чтобы царь персов как можно долее задержался в их земле, скифы время от времени давали вражеской армии возможность как бы случайно захватить одно из своих стад. И все же персы, так и не сумевшие разыскать могилы вражеских вождей, попали в очень тяжелое положение. Именно тогда скифские цари послали в подарок Дарию птицу, лягушку, мышь и пять стрел. На словах при этом передали, что персы наверняка достаточно умны, чтобы понять значение этих даров.

Сам Дарий, правда, столь лестной оценки не оправдал: он полагал, что послание означает покорность скифов. Мышь — символ земли, лягушка — воды, птица — лошадей, а стрелы — оружия, и все это подносится к ногам завоевателя. Но более сообразительный советник растолковал дар следующим образом. Если вы, персы, как птицы, не улетите в небо, как мыши, не заберетесь в землю или как лягушки, не поскачете в болото, то не вернетесь назад, пораженные этими стрелами.

После принесения «даров» скифская армия выступила, наконец, в полном составе навстречу сильно ослабленному к тому времени войску персов. Внезапно перед боевым строем скифов проскочил заяц, и те тотчас же бросились в погоню с шумом и криками. Услышав этот гам и разобрав в чем дело, Дарий понял: скифы настолько уверены в своей будущей победе, что готовы развлекаться охотой на пустячного зверя накануне решающего сражения. Эта картина сломила волю непобедимого доселе царя, и он, оставив для прикрытия обоз с ревущими ослами и наиболее ослабевших воинов, с остальными силами бежал к Дунаю.

На следующий день брошенные в лагере ратники взмолились о пощаде, и скифы поняли, что персы улизнули. Кочевники устремились к мосту через Дунай, но обогнали по дороге заплутавшую армию персов и появились у реки раньше. Ионийцы, охранявшие понтонный мост, сделали вид, что поддались на уговоры, изобразили разбор переправы. Обрадованные скифы повернули в степь на поиски врагов. В это время измученное войско Дария наконец добралось до Дуная и, благодаря верности греков, смогло перебраться на другую сторону великой реки. Боги пощадили Дария. И хотя его грандиозный поход на скифов полностью провалился, персидская империя была на время спасена.

«Из всех известных нам народов, — свидетельствует Геродот, — только скифы обладают одним, зато самым важным для человеческой жизни искусством. Оно состоит в том, что ни одному врагу, напавшему на их страну, они не дают спастись, и никто не может их настичь, если только они сами не допустят этого. Ведь у них нет ни городов, ни укреплений, и свои жилища они возят с собой»{38}.

 

Куда они ушли?

Много веков царские скифы владели Северным Причерноморьем. За время, прошедшее после неудачного похода Дария, лишь однажды кочевники встретились с серьезным противником.

В IV веке до нашей эры могучая скифская держава царя Атея распространила свое влияние далеко на запад, во Фракию и на берегах Дуная столкнулась с возвышающейся империей Филиппа Македонского, отца великого Александра. Хитроумный Филипп сделался их союзником и даже помог завоевать племя истриян, однако затем внезапно напал на войско скифов и, как писали древние авторы, одолел кочевников не столько силой, сколько хитростью{89, 229}. Подробности этой битвы, состоявшейся в 339 году до нашей эры, до нас не дошли. Но, видимо, македоняне сумели отрезать скифской коннице все пути к отступлению, и знаменитая, модернизированная царем Филиппом фаланга сумела с помощью своих чудовищных длинных копий опрокинуть строй стреляющих всадников. Предводитель кочевников Атей, которому к тому времени уже исполнилось 90 лет, погиб в этом бою.

Правда, вторгшись в ближние скифские пределы, владыка Македонии не обнаружил богатой поживы — ни золота, ни серебра, и предпочел в скором времени вернуться, не дожидаясь, когда враги соберут новое войско, и вполне, видимо, довольствуясь пленниками и табунами скифских кобылиц. Впрочем, сохранить даже эту добычу полностью македонскому правителю было не суждено. Союзники скифов — фракийцы-трибаллы — напали на отступавшую армию, отбили часть трофеев, сам царь Филипп едва избежал плена. Римский писатель Помпоний Мела по этому поводу довольно ехидно заметил: «Некогда два царя, осмелившиеся не покорить Скифию, а только войти в нее, а именно — Дарий и Филипп — с трудом нашли путь оттуда»{229}.

Ученые полагают, что одержимый планами создания мировой державы Филипп II, готовя поход на Восток, побоялся оставить у себя в тылу сильных и опасных варваров. Если они правы, то главной задачей владыки был захват дунайских переправ, призванный раз и навсегда обезопасить северные границы великой державы.

Впрочем, достичь этой цели коварному Филиппу так и не удалось. В затяжной войне с придунайскими фракийцами-трибаллами он потерпел поражение, и вторжения варваров, в том числе и скифов, на Балканы продолжались всю последующую эпоху.

Его сын, Александр Македонский также мечтал о покорении всей Ойкумены. Однако посланное им за Дунай войско во главе с полководцем Зопирионом, фракийским наместником, в 331 году, спустя восемь лет после гибели царя Атея было наголову разбито под стенами Ольвии. Бежавший к Дунаю военачальник сложил голову на его берегах, опорные пункты македонян в Причерноморье — гавань Истриян и город Никония, были захвачены наступавшими варварами и сожжены. Римский историк Помпей Трог так описал этот поход: «Зопирион, оставленный Александром Великим в качестве наместника Понта, полагая, что его признают ленивым, если он не совершит никакого предприятия, собрал 30 тысяч войска и пошел войной на скифов, но был уничтожен со всей своей армией»{229}.

Некоторые современные исследователи полагают, однако, что экспедиция фракийского наместника была вовсе не его личной инициативой, а частью амбициозных планов молодого македонского царя по достижению мирового господства. Она была предпринята в то время, когда сам Александр разгромил основные силы персов и двигался через Иранское нагорье в глубь Азиатского материка. Две македонские армии должны были огнем и мечом пройтись по северу и югу Черного и Каспийского морей и соединиться на территории Средней Азии. Но неудача Зопириона сорвала этот грандиозный проект.

По случаю блестящей победы город Ольвия, осаду которого безуспешно вел незадачливый македонский военачальник, выпустил золотую монету, где наряду с местным богом войны Борис-феном изображено было покрытое славой оружие их союзников — скифов.

Сам Александр Великий столкнулся с некими скифскими племенами на территории Средней Азии. Поход против них, предпринятый великим полководцем древности, сорвался по причине трудностей пустынной местности — жары и безводья. Словом, так и осталась эта страна никем не покоренной{217, 218}.

Миновало еще почти полстолетия. Уже распалась на множество враждующих царств величественная, но недолговечная империя Александра Македонского. Уже взошла звезда Рима, теснящего на Западе Средиземноморья гордых карфагенян, когда где-то в самом начале III века до нашей эры племена царских скифов внезапно исчезают со страниц исторических хроник.

Кажется невероятным предположение, что столь прославленный, многочисленный и воинственный народ в одночасье был кем-либо истреблен. Да и не было масштабных войн в это время в Северном Причерноморье. Скорее всего, легкие на подъем кочевники просто снялись со своих мест и, погрузив добро на коней и неизменные кибитки, отправились в не ведомом науке направлении.

Отчего же оставили они тучные земли Причерноморья, по Которым кочевали почти четыре столетия, держа в страхе окрестные народы? Отчего бросили храмы Бога Войны с вонзенными вверх мечами? Отчего предали забвению могилы своих царей, окруженные вечными всадниками, чьи пустые глазницы и оскаленные черепа еще долго будут отпугивать путников, случайно попавших в Город мертвых?

Климат на севере Черного моря не стал холоднее — напротив, в эту эпоху отмечается общее потепление в Европе. По-прежнему весело бился о свои берега Понт Евксинский, известный нам под именем «Черное море», шумели, торговали, ловили рыбу и пили вино обитатели греческих городов на его побережье. Все было как обычно. Только скифов не стало. Точнее «царских» скифов — сколотов. Ибо «скифами» римские и эллинистические авторы к тому времени уже именуют практически все народы, некогда попавшие в орбиту влияния бывшего Скифского царства.

Никто им не угрожал, да и была ли в мире сила, способная их испугать? В III веке до нашей эры таковой в Европе точно не существовало. Римская империя лишь начала возвышаться. Занятая тяжкими войнами с Карфагеном и кельтами, она ничем не могла угрожать народам Причерноморья. Диадохи — потомки полководцев Великого Александра, разорвавших его царство на куски, враждовали меж собой и делами Севера абсолютно не интересовались. Время германцев еще не настало, они только-только стали выбираться из болот Дании и Скандинавии, тесня галлов с равнин Рейна и Эльбы.

Не разражались ужасные эпидемии, которые позже, в Средневековье, будут губить до трех четвертей населения отдельных стран и целых континентов. Не случалось и гигантских катаклизмов — территория Причерноморья не погружалась в одночасье в пучину вод подобно мифической стране атлантов. Ни землетрясение, ни пожары, ни наводнение, ни нашествие иноплеменников — словом ничего, что обычно заставляет народы бросать привычные области обитания, не тревожило покой Северного Причерноморья, но хозяева этих мест покинули ставшие им родными земли.

Куда же делась непобедимая армия всадников-стрелков? Куда ушли царственные скифы?

Очевидно, что на восток. Ибо на север по доброй воле никто не уходит, на западе или юге их появление наделало бы слишком много шума, затронув судьбы известных истории народов. И только на восток Великой степи могло уйти войско «гиппотоксотов», не привлекая внимания античных хронистов того времени. Те, и в самом деле, практически не заметили их ухода, продолжая звать скифами или тавроскифами жалкие остатки прежней великой державы.

Именно поэтому Полибий, например, утверждает, что сарматы напали на скифов и быстро их одолели. Скифское государство еще полтора века якобы будет существовать на территории внутренних районов Крыма{160}. На самом деле там всегда обитали тавры, а не скифы, и именно тавров покоряли новые хозяева этих мест — сарматы.

В одной из исторических энциклопедий для подростков мне встретилась иллюстрация того, что, по мнению ученых, происходило в это время в регионе. Картина называлась «Битва сарматов со скифами». Сарматское войско представлено тяжеловооруженными, закованными в броню всадниками с длинными штурмовыми копьями наперевес. Среди них немало женщин-амазонок. Несчастные скифы почти не имеют доспехов, затравленно отстреливаются из луков и, конечно же, по общему замыслу сего художественного шедевра, обречены на неминуемое поражение.

Только могло ли быть так на самом деле? «Битва сарматов со скифами» в том виде, как она привиделась редакторам исторической энциклопедии, в реальности была невозможна. Ее вероятность не больше, чем у поединка слона и кита за звание сильнейшего животного нашей планеты. Ибо данные монстры принадлежат к разным стихиям и им не дано встретиться.

Типичный сарматский или аланский воин — это всадник с ног до головы одетый в металл, в чешуйчатой или кольчужной броне, с длинным штурмовым копьем, конец которого подвешивался на специальную цепочку, наброшенную на шею коня. Лошади также были покрыты защитными доспехами. Подобная сверхтяжелая кавалерия имелась только у нескольких родственных народов степного мира — помимо европейских «потомков амазонок», еще у североиранских парфян и некоторых среднеазиатских кочевников. Таких воинов именовали катафрактариями, и в бою эти древнейшие рыцари были чрезвычайно опасны. По команде своих вождей всадники выстраивались в ровную длинную линию на небольшой Дистанции друг от друга и, разогнав лошадей, направляли на врага свои штурмовые копья. Не раз таким способом тяжеловооруженным всадникам сарматов и парфян доводилось сокрушать даже римские легионы — лучшую пехоту той эпохи. Если противнику и удавалось уклониться от копейного острия, его сбивала с ног масса несущейся конной лавы. В ближнем бою смятого и подавленного противника катафрактарии добивали с помощью прямых и узких мечей. Но были у этой тяжелой конницы и свои недостатки: в первую очередь невысокая скорость и быстрая утомляемость перегруженных лошадей{36, 207}.

А теперь представим, что могло случиться, если эта грозная кавалерия вторглась бы в скифские владения. Скифы не были столь беззащитны, какими их изобразили на картинке в энциклопедии. Они обладали и доспехами, и самым разным вооружением, их конница, несомненно, была более легкой и чрезвычайно выносливой. Недаром ни один враг так и не сумел догнать легкокрылых стреляющих всадников. Поэтому скифам никакого труда не составило бы уклониться от прямого столкновения с катафрактариями сарматов и, держа их на дистанции, осыпать тучей метких стрел. Несомненно, скифы избрали бы ту тактику, которая привела к полному конфузу гигантскую армию Дария I. Это было сделать даже легче, потому что сарматам необходимо было все время останавливаться и приводить в порядок собственный строй. Ведь только в ровной вытянутой линии сарматский воин был защищен от атаки с флангов и тыла, весьма для него опасной ввиду ограниченного прорезью шлема обзора и общей неповоротливости всадника в тяжелых доспехах. Сарматам было не дано настичь скифов в чистом поле, поэтому любая попытка вторгнуться в земли царских скифов была для них равносильна самоубийству.

Разумеется, никакой войны между настоящими скифами-сколотами и родственными им по происхождению сарматскими племенами никогда в реальности не было — это лишь вольные фантазии современных историков. Нашествие «управляемых женами» на бывшее скифское Причерноморье случилось почти через столетие после исчезновения истинных хозяев этих мест.

Обратите внимание — все якобы скифские армии, упомянутые в свидетельствах о войнах и конфликтах II–I веков до нашей эры, состоят в основном из пехотинцев. Что еще раз подтверждает нашу догадку — царские племена к этому времени давно оставили родные пределы. И скифами именовали их бывших подданных.

Лишь изредка ученые честно признают, что не знают подлинных причин перемен, случившихся на рубеже IV–III столетий до Рождества Христова. Например, в «Истории Крыма» Александра Андреева по этому поводу откровенно сказано: «Достоверно неизвестно, как проходил процесс вытеснения скифов из причерноморских степей — военным или мирным путем. В Северном Причерноморье не найдены скифские или сарматские захоронения III века до нашей эры. Распад Великой Скифии отделяет от образования на той же территории Великой Сарматии не менее ста лет. Возможно, в степи была большая многолетняя засуха, исчез корм для лошадей и скифы сами ушли на плодородные земли…»{8}.

Это значит, что некоторое время места скифских кочевок оставались пустыми — грозное имя сколотое витало над просторами Северного Причерноморья, отпугивая возможных пришельцев и незримо охраняя покинутый край. Потом постепенно брошенные угодья и оставленные без присмотра народы стали занимать и покорять: с запада — кельтские племена, с востока — родственные скифам сарматы.

Впрочем, большинство современных историков предпочитает не замечать несоответствий, а, следовательно, и не биться над разгадкой тайны ухода царских скифов. В учебниках и специальных научных трудах об этом сказано уклончиво: «В Причерноморье скифов сменили сарматы». Понимай как хочешь — то ли сарматы покорили скифов, то ли сами скифы стали вдруг сарматами.

Скифы, конечно же, доводились последним родней, но все же это были два разных этноса. Любой историк без труда укажет десятки различий в обрядах, оружии и внешнем облике скифов и сарматов. Археологические исследования показывают — не было постепенного вытеснения сарматами скифов, как и не было медленного поглощения одной культуры другой. Была единовременная смена сарматами царских скифов в этих местах без малейших признаков какой-либо войны между данными племенами.

Когда-нибудь кто-либо из ученых — археологов, историков, этнографов или лингвистов — с достаточной долей вероятности сумеет разгадать эту великую загадку Истории и откроет человечеству тайну исчезновения легендарного племени. Пока же царство скифов, как русская Атлантида, свято хранит свои секреты. Лишь одинокие курганы в степи напоминают о величии и былой славе скифских царей.

Спустя пять с лишним столетий с момента ухода всадников-стрелков некий пастух, бродивший со своим стадом в этих краях, заметил, что одна его телка хромает. Озабоченный причиной ее ранения, он проследил кровавые следы животного до места, где оно неосторожно наступило на торчащий из земли меч. Это оружие, как известно, было у царских скифов символом Бога Войны и водружалось на вершинах специально возводимых святилищ. Выкопав ритуальный меч, испуганный пастух отнес его своему властителю. Тот вообразил себя избранником Бога Войны, бичом всех живущих народов. Звали этого владыку Аттила, правитель гуннов.

Но это уже совсем другой век, иной народ и новое царство. И повествование о нем — впереди.

 

Возвращение белокурых варваров

Появление скифов в Причерноморье, равно как их переднеазиатские походы, хотя и потрясли мир, все же не ввергли его в состояние хаоса, да и границы древнейших государств не претерпели в целом серьезных изменений. Более того, само существование в течение почти четырех веков на Северо-Востоке Европы обширного и непобедимого Скифского царства стало важным фактором стабильности для большинства древних цивилизаций этого региона. Довольные своей кочевой жизнью и не претендующие на земли дальних соседей, царские скифы-сколоты служили щитом для Европы, надежно прикрывая ее от миграционных волн из глубин Азии. Под их сенью расцвела Греция, а затем окреп Рим.

Великое переселение народов случилось гораздо позже — в IV веке нашей эры, и возможно, именно потому, что непреодолимого барьера более не стало. Начальной датой этого грандиозного события считается 376 год нашей эры, когда через Дунай перебрались посланцы везеготов — восточногерманского племени. Они рассказали о приближении к границам империи страшных и жестоких дикарей — гуннов и просили у римского императора Валента защиты и покровительства, а также земель по эту сторону Дуная для безопасного поселения. И завертелся безумный хоровод — готы, вандалы, аланы… Нашествия, пожары, гибель Рима и его спасение, предательства и братоубийственные войны — столетие, до неузнаваемости изменившее лик старушки-Европы, вступало в свои права.

Но было бы несправедливо открыть 376 годом главу о самом знаменитом в истории человечества этапе переселения древних племен. Ибо созревал этот этнический нарыв, сокрушивший в конечном счете Великий Рим, всю предшествующую эпоху. С нее и начнем.

Неизвестно, дошла ли весть о внезапном исходе скифов с привольных причерноморских равнин к далеким северным берегам свинцово-серого Балтийского моря. Но, только почти одновременно с исчезновением кочевого царства на юг с холодных гор полуострова Скандинавия (острова Скандза, как его называли римские писатели) покатились бесчисленные волны германских народов: кимвров и тевтонов, затем вандалов, лугиев, ругов, герулов, позже — готов, гепидов, бургундов, тайфалов, борусков и множества других более мелких племенных союзов. Последнее нашествие по имени самого сильного этноса древние авторы иногда именуют «готским».

«С этого самого острова Скандзы, как бы из мастерской, изготовляющей племена, или, вернее, как бы из утробы, порождающей народы, вышли некогда готы с королем своим по имени Бериг», — пишет историк этого племени Иордан, сам по происхождению гот{96}.

Римляне узнали о существовании «германцев» как таковых лишь в ходе галльских завоеваний Цезаря. Первоначально они назвали так племя, обитавшее на самом краю Ойкумены — в низовьях Рейна, отличавшееся весьма странным обычаем запивать кусок жареного мяса смесью вина и молока. Одним словом — дикари, обитатели лесов и болот да еще и большие любители выпить. Самое парадоксальное, что, как полагают ученые, этнос, давший свое имя целой группе народов, не был германским в чистом виде, а представлял собой некое смешанное кельто-германское племя.

Однако в дальнейшем потомкам Цезаря и Августа пришлось познакомиться с народами этой языковой семьи поближе. Ибо по мере того, как империя расширяла свои владения между Рейном и Эльбой, забираясь в дебри Центральной Европы, из бескрайних лесов Севера стали появляться бесчисленные племена белокурых варваров, которые, двигаясь к югу, теснили кельтов и попадали в зону интересов Рима. Словом, шел непрерывный перекрестный процесс: одни вползали в полосу мировой цивилизации, другие несли римских орлов в медвежьи углы Европы. Однако чем дальше проникали непобедимые легионы на север, подчиняя попутно германские племена свевов, маркоманов, хаттов и херусков, тем в более дремучие места, изобилующие хвойными лесами и топкими болотами, с суровым холодным климатом им приходилось забираться. Все больше усилий нужно было прилагать Риму для захвата каждого следующего плацдарма, все меньше становилась добыча. Наконец император Тит, решив, что овчинка выделки не стоит, приостановил наступление, заложив основу великой оборонительной линии, получившей название Лимес Романум. Она была призвана защищать земли державы от набегов враждебных северных варваров{150}.

Если бы в этот период кто-нибудь сообщил гордым патрициям, что их нерушимое государство падет от рук германцев — ничего иного, кроме гомерического хохота, такое предсказание не вызвало бы. Как горстка дикарей, прячущаяся во мраке холодных лесов, может сокрушить могучую империю и уничтожить Вечный город? Но все повернулось именно таким невероятным образом.

Во-первых, дальний Север отчего-то извергал из себя воинственные и многочисленные племена с постоянством гигантского этнического вулкана. Во-вторых, как выяснилось, варвары варварам рознь. Те, что в начале нашей эры двинулись на юг от скалистых берегов Скандинавского полуострова, оказались не чета прежним и мало походили на тех германцев, чьи обычаи и повадки римлянам были давно известны.

Суровые, высокие, белокурые и бородатые, одетые в шкуры и вооруженные длинными копьями, они были отважны, выносливы, любили войну, сражались исступленно, их воины в бою вводили себя в особое состояние — превращались в берсеркиров (дословно — «некто, в шкуре медведя», то есть — «оборотень, человекозверь»), обретали силу и отвагу могучего лесного хищника. Огнем и мечом эти орды пробивали себе дорогу на юг, к берегам Черного и Азовского морей.

Новые варвары решительно отличались от ближайших соседей римлян — кельтов. Во-первых, почти все как на подбор были высоки и светловолосы. Во-вторых, выделялись строгой дисциплиной, а некоторые, в частности готы, еще и сильной властью племенных вождей. В-третьих, для народов, вышедших из лесов Севера, они оказались удивительно цивилизованны и культурны.

Да и обычаи германцев порой поражали воображение соседей. Во многих германских племенах мужчины и женщины традиционно носили длинные волосы и очень ими гордились. У готского народа это был знак их отличия от прочих, символ власти или даже этнического превосходства. Спереди они оставляли короткую челку, сзади мягкая волна ниспадала на спину и плечи. Для ухода за своей необычной прической каждый гот имел при себе специальный гребень, очень красивый, порой — подлинное произведение искусства. Некоторые не расставались с ним и после смерти, унося этот предмет личной гигиены с собой в могилу. Свевы завязывали локоны в огромный узел, носимый сбоку, над правым виском, а у франков длинные волосы были привилегией племенных вождей, прическу которых сейчас бы назвали «конский хвост»{25, 26}.

Откуда же пришли эти длинноволосые, белокурые варвары, и почему мы не слышали о них раньше? Что делали эти сильные и многочисленные народы в дебрях Скандинавии, и отчего столь могущественные этносы оказались в подобном захолустье Европы?

Немецкие историки времен Адольфа Гитлера выводили племена прагерманцев, обитавших на Скандинавском полуострове, от древних ариев, покоривших Индию и написавших бессмертные Веды. Сначала, дескать, предки отличились на Востоке, затем вернулись на северную прародину и, не найдя там подходящих условий для жизни, отправились на завоевание всей Европы. Данная романтическая версия хотя и объясняла внезапное появление многочисленных блондинистых племен на равнинах Европы, увы, оказалась не вполне научной. Знания начала XX века не противоречили подобным утверждениям, но более поздние изыскания в области лингвистики установили, что выделение языковых предков германцев из степной арийской группы народов, включавшей индоариев, случилось еще во втором тысячелетии до нашей эры. То есть покорители Индии, конечно же, доводились некими родственниками германцам (также славянам и балтам), но прямыми предками быть не могли.

Поиски археологических памятников, связанных с древнейшими германцами, привели ученых к открытию ясторфской археологической культуры, получившей свое название от имени деревеньки Ясторф, расположенной недалеко от нынешнего Берлина. Наиболее ранние слои данной общности традиционно датируют VII веком до Рождества Христова. Между тем общая территория, занятая могильниками и поселениями ясторфских племен, оказалась относительно невелика — низовья Эльбы, полуостров Ютландия (нынешняя Дания), южная Скандинавия и неширокая полоса Балтийского взморья между Одером и Вислой. А в начальный период и того меньше — только датские и южношведские земли. Все территории севернее 60-й параллели, то есть большая часть полуострова Скандинавия, представляли собой в те времена ледяную пустыню — тундру и всецело принадлежали оленеводам — предкам лопарей, или саамов, на материке располагались кельтские народы. Словом, жизненного пространства, отводимого учеными прагерманцам, было явно недостаточно, чтобы породить и прокормить то количество племен, что заполонили Европу на рубеже тысячелетий. Тем более, если сделать поправку на суровый климат европейского Севера.

Вот как красочно описал погодные условия этих мест готский историк Иордан: «Говорят, там расположены также какие-то мелкие, но многочисленные острова; рассказывают еще, что если в случае замерзания моря от сильного мороза на них переходят волки, то они лишаются от холода зрения. Таким образом, эта земля не только негостеприимна для людей, но жестока даже для зверей»{96}.

Зато какой простор для творчества исторических романистов — темный ельник, покрытый колючим белым инеем, высокие сугробы снега и бредущие по ним, проваливаясь по колено, бесчисленные толпы людей: вооруженные мужчины, женщины с детьми на руках, старики. Это движутся на захват европейского континента непонятно откуда вышедшие древние племена. Впрочем, если заглянуть в серьезные научные труды, легко убедиться, что картина начальных этапов германского завоевания подается в них аналогичным образом. Хотя история как научная дисциплина в принципе и должна слегка отличаться от детских сказок, но порой это почти незаметно.

Стоит ли так упорно игнорировать некоторые общие законы природы? Один из них гласит, что человек не может существовать вне окружающей его среды. Именно она кормит всех нас. Но делает это по-разному на знойном юге и на суровом севере. Те земли, что выдвигаются учеными на звание германской прародины, Дания и Южная Скандинавии — в самые благословенные свои времена не могли похвастать многочисленностью населения. Вот, что сообщает, к примеру, Андерс Стриннгольм, автор книги о норманнских завоеваниях: «Население всех скандинавских стран в эпоху викингов не превышало 1 миллиона человек, из которых 0,5 миллиона приходилось на Данию»{190}. Да и тем не хватало природных ресурсов, чтобы содержать свои семьи, они подавались в морские пираты или шли в наемники к римским и константинопольским владыкам. Именно нехваткой плодородных земель объясняют ученые феномен викингов. При этом начало их знаменитых походов пришлось на фазу глобального потепления в Северной Европе. Что же в таком случае говорить о германцах, живших здесь в VI–V веках до нашей эры, когда даже причерноморский климат эллины именовали «скифской стужей»? Где же скрывались в таком случае прагерманцы, не в тундре же у оленеводов, в самом деле?

Письменные источники и данные археологических раскопок, однако, упрямо свидетельствуют, что начиная с III века до нашей эры Центральная Европа переживала период невиданной ранее миграционной активности. Под давлением германцев кельтские племена вынуждены были покидать привычные места обитания и сдвигаться южнее — на Дунай, в Грецию, Италию и даже Малую Азию. В конце столетия кельты — скордиски и галаты — разорили могущественную Македонию и разграбили блистательную Элладу{83}. Одновременно галльские народы оккупировали Северную Италию, римляне и этруски с трудом справлялись с их натиском. Только на территории современной Турции эти варвары были остановлены войском самого сильного государства того времени — державы Селевкидов. Диадох Антиох Сотер, чье прозвище означает «Спаситель», властитель самого крупного осколка империи Александра Македонского, бросил против беспощадных и свирепых европейцев свое секретное оружие — боевых индийских слонов и в 275 году до нашей эры сумел разгромить полчища кельтов-галатов, остатки которых были тогда же поселены в Малой Азии.

Таким образом, это было нешуточное нашествие, и вполне очевидно, что его причина — непрерывное давление на жителей центральной части Европы со стороны их северных соседей. Причем сил и населения у германцев хватало на то, чтобы практически одновременно двигаться сразу в двух направлениях. Западные германцы наступали в сердце Европейского континента, там, где впоследствии будет создана собственно Германия, а их многочисленные восточные сородичи чуть позже займут все пространство от Балтики до берегов Черного моря. Здесь возникло государство народа готов, оставившее после себя археологам так называемые Черняховские древности. Питерский историк Марк Щукин свидетельствует: «…период приблизительно от 280 до 350/380-х годов, с пиком на 330–360 годы, был эпохой наибольшего расцвета Черняховской культуры. Именно к этому времени обширная территория от восточной Трансильвании до верховьев рек Псла и Сейма в Курской области России, на площади, немногим уступающей всей Западной и Центральной Европе, оказалась покрыта густой сетью поселений и могильников, удивительно однообразных по своему культурному облику. Эти памятники занимают и всю территорию Молдовы и, практически, почти всю Украину. Каждый, кому доводилось проходить археологической разведкой хотя бы один из участков этого пространства, знает, что черепки блестящей серой Черняховской керамики, которую ни с какой другой не спутаешь, можно найти чуть ли не на каждом вспаханном поле украинско-молдавских черноземов. Следы Черняховских поселений иногда тянутся на несколько километров. Походке, мы имеем дело с неким весьма многочисленным населением, и плотность заселенности в IV веке немногим уступала современной»{223}.

Как видим, это было отнюдь не покорение обитателей Восточной Европы кучкой «варягов», а самая настоящая широкомасштабная миграция: перемещение с Севера на Юг огромных масс людей, оставивших после себя «удивительно однообразные» могильники и городища.

Все сказанное, по идее, должно наводить исследователей на мысль о существовании некой страны или даже стран, где предки германских этносов могли бы развиться и размножиться до такой степени, что превратились в реальную угрозу своим соседям. И эта древняя их прародина не могла быть столь мала, как первоначальная зона ясторфской археологической культуры, расположенная к тому же в очень суровых климатических условиях.

Распространение германских племен в Европе в эпоху Великого переселения народов.

Впрочем, в последнее время ученые перестали ломать себе головы над подобными «мелочами». Дело в том, что с подачи великого отечественного историка Льва Гумилева у них появилась любимая «игрушка» — теория этногенеза, универсальным образом объясняющая процесс образования любых народов нашей планеты. Все чрезвычайно просто: могучие и сильные этносы, если верить, конечно, Льву Николаевичу, рождаются вследствие так называемого «пассионарного толчка».

Одним словом, живет себе небольшой народец, никого из соседей не трогает. Затем в Космосе возникают некие излучения: то ли волны из иной галактики, то ли просто выбросы солнечной короны, но внезапно через владения этого племени проходит «линия энергетического разлома». Подобных линий Лев Гумилев, вороша историческое прошлое разных народов, обнаружил почти с десяток, с этим явлением связывал он этногенез тюрок и хунну, славян и германцев, а также множества других этносов.

Конечно, сами по себе космические лучи или энергетические выбросы новые племена не создают, но благодаря им проистекают необратимые изменения в наследственности некоторых людей, попавших в зону разлома, начинается своего рода «мутация». Она, по словам Гумилева, «…почти никогда не затрагивает всей популяции своего ареала. Мутируют только отдельные особи… Такая мутация не затрагивает (или затрагивает незначительно) фенотип человека, однако существенно изменяет стереотип поведения людей. Но это изменение — опосредовано: воздействию подвергается, конечно, не само поведение, а генотип особи. Появившийся в генотипе признак пассионарности обусловливает у особи повышенную по сравнению с нормальной ситуацией абсорбцию энергии из внешней среды. Вот этот-то избыток энергии и формирует новый стереотип поведения, цементирует новую целостную общность», то есть, иными словами, он-то и создает этнос{58}.

В переводе с научного на русский данный пассаж видного историка означает, что некое воздействие из Космоса приводит к появлению в племени энергичных людей, недовольных имеющимся положением и стремящихся к чему-то большему — «пассионариев». Внешне их почти не отличишь от остальных («не затрагивает фенотип»), но на генном уровне эти сверхлюди приобретают способность подпитываться энергией извне, наверное, все из того же Космоса («повышенная… абсорбция энергии из внешней среды»). Эти переполненные внешней энергией до краев пассионарии формируют новый этнос, влекут его на великие дела, завоевывая пространства и создавая новые империи.

Обратите внимание — какая удобная для ученых теория! Не надо разыскивать, откуда пришли, к примеру, готы. Ибо прежнее место жительства, оказывается, не имеет ровно никакого значения. Не надо задумываться над тем, за счет чего этим северным варварам удалось одолеть своих соседей. Ибо и так все понятно — у них был избыток «пассионариев». Словом, поцеловал германцев Боженька в лоб — то есть прошел через их земли энергетический разлом — взяли они в руки копья и пошли завоевывать всех подряд. А если бы линия пассионарного перенапряжения прошла чуть стороной, стало быть, не готы, а какие-нибудь оленеводы-лапландцы сели бы на свои оленьи или собачьи упряжки и поехали сокрушать Великий Рим.

Красота! Достаточно знать всего три выражения: «энергетический разлом», «пассионарный толчок» и «этнический взрыв», чтобы легко и непринужденно объяснять любой самый неожиданный поворот событий, вершившихся когда-либо в прошлом где угодно на территории нашей планеты. Правда, древние жрецы обходились в подобных случаях всего одним словосочетанием: «Такова воля Богов!». Но с тех пор наука шагнула, как видим, далеко вперед.

Самое замечательное в этой теории то, что измерить каким-либо образом этот самый уровень «пассионарности» нельзя. И даже современники его порой не чувствуют. «Разумеется, сам факт мутации в подавляющем количестве случаев ускользает от современников или воспринимается ими сверхкритично: как чудачество, сумасшествие, дурной характер и тому подобное. Только на длительном, около 150 лет, отрезке становится очевидным, когда начался исток традиции»{58}.

Представляете, как удобно для ученых? Прошло полтора столетия после событий — если готы всех врагов победили, с умным видом сообщаешь: «была мутация». Если потерпели поражение, то на нет, как говорится, и суда нет. Все равно, что делать прогноз вчерашней погоды — ошибиться невозможно. Недаром нынче историки в массе своей становятся сторонниками гумилевской теории. Какую статью о древних народах ни откроешь — везде сплошные «пассионарные толчки», этногенезы и гомогенезы.

Жаль только, что представители других наук не всегда эту точку зрения разделяют. Несознательные медики, к примеру, одержимые «сверхкритичным» отношением к происходящему, продолжают прятать в специальные заведения тех, кто отличается «чудачеством, сумасшествием, дурным характером», то есть подлинных творцов этноса по Гумилеву. Зайдите в обычную психиатрическую лечебницу, поговорите с любым из ее обитателей и вам откроется, что, во-первых, ее пациенты, с их же слов, регулярно подпитываются энергией из Космоса, а во-вторых, вне всякого сомнения, являются «пассионариями» — Наполеонами, Цезарями или, на худой конец, Гитлерами. Понятно, что пока в России эти ценнейшие, согласно теории Льва Николаевича, кадры используются не по назначению, не видать нашей стране «этнического взрыва» и связанного с ним национального подъема.

 

Загадка германской прародины

Новомодные концепции, вроде теории этногенеза, представляются мне неким научным шаманством, сродни вызову духов, которых никто, кроме посвященного в таинство, ни увидеть, ни осязать не в состоянии. В потусторонний мир можно верить или нет, но доказать или опровергнуть его существование никому не удается. То же самое касается и теории космического воздействия на процесс образования этносов. Поэтому оставим гумилевские изыскания свято верующим в них последователям и спустимся с небес на грешную землю, где люди научились размножаться и без помощи «энергетических разломов». Была бы земля и пища.

Наверное, ввиду того, что ваш покорный слуга не принадлежит к славному племени академических историков, ученые заклинания типа «мутаций», «пассионарного толчка» и прочих «абсорбции энергии из внешней среды» не способны заменить в его глазах здравый смысл, житейскую логику и знание некоторых природных законов. А следовательно, не могут объяснить того, откуда пришли толпы германцев в Центральную и Восточную Европу в начале нового времени.

Готское нашествие второго века нашей эры было, вне всякого сомнения, связано с миграцией откуда-то с севера огромных масс людей. Вместе с готами передвигались и другие восточные германцы. А еще раньше, на рубеже тысячелетий, практически из тех же мест вышли многочисленные вандалы, руги и герулы. Почти десяток огромных племенных союзов, каждый из которых насчитывал до сотни тысяч воинов.

И опять-таки это было не первое нашествие северных варваров. На рубеже II–I веков до нашей эры Римская империя пережила натиск на свои земли других германцев — кимвров и тевтонов. По сведениям Плутарха, которому вполне можно доверять, в Риме «вести о количестве и силе наступающих войск вызвали сначала недоверие, но впоследствии они оказались преуменьшенными сравнительно с действительностью. На самом деле двигалось 300 тысяч вооруженных воинов и, по рассказам, толпы детей и женщин шли вместе с ними еще в большем числе — они нуждались в землях, чтобы было где прокормить такое множество»{158}. Как видим, римские историки, в отличие от своих современных российских коллег, прекрасно сознавали, что масса народа не может существовать в пустоте, без кормящих ее территорий, подпитываясь только «энергией из внешней среды». Правда, Плутарх в темноте своей не знал модного ныне слова «мутация». Но что такое «этнический взрыв», он, похоже, представлял себе достаточно ясно. Поскольку Римская империя его времени только после череды тяжких поражений и с большим напряжением сил сумела остановить кимвро-тевтонское нашествие. Великий римский полководец Гай Марий, накануне радикально реформировавший армию, разбил варваров по частям, воспользовавшись несогласованностью их действий. Только в плен тогда попали 60 тысяч человек, еще больше было перебито в долинах Галлии и Северной Италии.

Что же у нас, таким образом, получается? Сравнительно небольшая территория Северной Европы — Дания и Южная Швеция с частотой минимум раз в сто лет выплевывает из своих недр миллионные орды людей, жаждущих новых земель для поселения. Именно этот феномен заставил историка Иордана обозвать Скандинавию «утробой, порождающей народы» или, в более точном переводе, «вагиной наций».

Итак, мы столкнулись с подлинной исторической загадкой, назовем ее для простоты тайной германской прародины. И попробуем разобраться с тем, где же могло располагаться такое бесчисленное множество народов и какая сила непрерывно подталкивала их к завоевательным экспедициям?

Когда официальная наука демонстрирует удивительную близорукость, ученые отмалчиваются либо заходят в тупик в своих рассуждениях, беспомощно разводя руками, а традиционные способы анализа информации не дают никаких результатов, лично у меня всегда возникает соблазн использовать приемы, хорошо зарекомендовавшие себя в детективной литературе. Образно говоря, призвать на помощь Шерлока Холмса. В принципе любую историческую задачу можно представить в виде чрезвычайно простого детективного сюжета, такого, к примеру, как преступление в замкнутом помещении, когда мы знаем всех действующих лиц, их круг не может быть расширен и необходимо определить среди них подлинного правонарушителя.

В данном случае все как раз наоборот: виновник событий заранее известен — это древние германцы. Сформулируем наше дело следующим образом. Есть «жертва» (кельты), находящаяся в «маленькой комнатке» (Центральной Европе). Имеется «обидчик» (прагерманцы), есть даже «шкаф» (Дания и южная часть Скандинавии), где предположительно он может скрываться. Но вот беда, втиснуть габаритное тело потенциального «преступника» полностью в столь узкое пространство никак не удается. Меж тем сам факт пребывания «злоумышленника» в данном месте сомнений не вызывает — зафиксированы многочисленные «следы» и «отпечатки пальцев» в виде памятников ясторфской археологической культуры и древнегерманских наименований местности (топонимов), таких, как острова Готланд и Готска-Санден в Балтийском море.

Первое, что приходит на ум в такой ситуации, — не было ли у «шкафчика» еще одной дверцы. Действительно, хотя древние авторы и называли Скандинавский полуостров в своих трудах «островом Скандза», полагая, что он окружен со всех сторон водной гладью, на самом деле, по крайней мере в наши дни, территория Финляндии представляет собой широкий сухопутный мост, соединяющий древнюю прародину германцев с Евразийским материком. Может быть, секрет в том, что часть предков нынешних германских народов проживала где-то рядом — в северных российских землях, к примеру? И лишь затем через тундру Скандинавии двинулась в Центральную Европу?

Но в том-то все и дело, что никаких материальных следов пребывания высоких и узколицых блондинов в археологических слоях Северо-Востока Европы не обнаружено. Не говоря уже о том, что данная местность в античный период представляла собой бескрайнюю ледяную пустыню; чтобы выжить в ней, хотя бы и временно, германцам пришлось бы перейти к разведению северных оленей.

Кроме того, археология оказывается далеко не единственной наукой, позволяющей, пусть и приблизительно, установить, с кем соседствовали те или иные племена в древности. Языковеды, изучая состояние единого прагерманского языка, установили, что с момента выделения его из индоевропейской лингвистической семьи данный народ активно обменивался лексикой только с кельтами. В готском и некоторых других родственных наречиях, к примеру, найден кельтский корень для термина «железо»{224}. Можно не сомневаться в том, что с этим металлом северных варваров познакомили именно жители Центральной Европы. В то время как языковые контакты прагерманцев с финнами, угорцами, славянами и балтами, то есть традиционными обитателями восточной части Европы, оказались минимальны. Из сказанного следует неизбежный логический вывод: в начале «эпохи железного меча» древние германцы жили по соседству с кельтскими народами Центральной Европы, но вдалеке от финнов и прочих восточноевропейцев.

Выводы археологов и лингвистов о некоторой изолированности германцев находят подтверждение и в трудах древних историков. Например, Публий Корнелий Тацит под «Германией» подразумевал некую обширную и неприступную страну, лежащую на просторах северного океана. Вот что он пишет: «Я думаю, что сами германцы являются коренными жителями (своей страны), совсем не смешанными с другими народами вследствие ли переселения (их) или мирных сношений (с ними), так как в прежние времена те, кто хотел переселиться, прибывали не сухим путем, а на кораблях. Океан же, простирающийся по ту сторону Германии на огромное пространство и, так сказать, противоположный нам, редко посещается кораблями с нашей стороны. Притом, не говоря уже об опасностях плавания по страшному и неизвестному морю, кто же оставит Азию, Африку или Италию для того, чтобы устремиться в Германию с ее некрасивыми ландшафтами, суровым климатом и наводящим тоску видом вследствие невозделанности, если только она не его родина»{166}.

Обратите внимание, римский писатель полагает, что северные варвары первоначально прибывали на материк исключительно «на кораблях», а «не сухим путем». Он же одним из первых указал на относительную чистоту их расового типа, как доказательство существования длительного периода изоляции в истории древних германцев. «Сам я, — замечает по этому поводу Тацит, — присоединяюсь к мнению тех, кто думает, что народы Германии не смешивались посредством браков ни с какими другими народами и представляют собой особое, чистое и только на себя похожее племя; вследствие этого у них одинаковый внешний вид, насколько это возможно в таком большом количестве людей: свирепые темно-синие глаза, золотистого цвета волосы, большое тело, но сильное только для нападения, а для напряженной деятельности и трудов недостаточно выносливое…»{166}.

Между прочим, современные исследователи полагают сам факт осветления волос результатом длительного периода близкородственных, перекрестных браков. Иначе говоря, решительно все указывает на то обстоятельство, что прародина германцев находилась где-то на отшибе, недалеко от материковой Европы, но особняком от нее.

Получается, мы снова оказались в логическом тупике? Что ж, давайте вспомним, чему нас учат все без исключения выдающиеся литературные сыщики: от патера Брауна до Шерлока Холмса. Прежде всего тому, что обыкновенный человек (а ученые мужи, как правило, те же обычные люди) всегда невнимателен к деталям, не способен оценить всю картину творящегося прямо у него под носом, а иногда даже на его глазах. Более того, человеческое сознание — штука весьма консервативная, мы привыкаем к некой сущности тех или иных вещей и явлений, не в состоянии уйти от традиционных представлений о них. Стоит убийце, например, использовать вместо ножа сосульку, и рядовой полисмен сломает голову в поисках орудия преступления, а заодно и ответа на вопрос, откуда появились водяные пятна на полу или одежде жертвы.

 

В поисках древней Германики

В чем же коренится одна из главных, причем постоянных, ошибок историков и археологов? Следы древних народов они ищут, глядя на современные географические карты. Следовательно, какое обстоятельство никогда не должен упускать из виду опытный исторический следопыт, вооруженный дедуктивным методом Шерлока Холмса? Конечно же, речь идет об учете климата той эпохи, которая нас интересует. Колебания температуры и влажности, на что мы неоднократно уже указывали, всегда приводили к значительным изменениям размеров материков, подъему или спаду уровня морей и океанов. Кроме того, имеют место и случаи естественного прогиба земной поверхности. Словом, не случайно еще в первых главах книги автор предупреждал вас, что береговая линия в далеком прошлом могла быть принципиально иной.

Взглянем на современную карту Северной Европы. Полуостров Скандинавию и материк разделяют два обширных, но мелководных моря — Северное и Балтийское. Оба ведут непрерывное наступление на свои берега. Вспомним голландцев, издревле строивших для защиты своих земель дамбы и давно уже живущих в стране, где значительная часть территории находится ниже уровня мирового океана. А как обстояло дело с соотношением суши и моря в этом регионе во времена античности и раннего Средневековья?

Для ответа на этот вопрос обратимся к описаниям Северной Европы в трудах древних историков. Современные их коллеги, столкнувшись с некими «несуразицами» в сочинениях античных авторов, зачастую объясняют это обстоятельство тем, что их давние предшественники плохо представляли себе те страны, которые находились на окраине обитаемого мира. Между тем средиземноморские купцы того времени заплывали в самые отдаленные уголки нашего континента. Вряд ли это было возможно без достоверных картографических исследований. Более того, некоторые фрагменты греческих и римских географических и исторических трактатов прямо свидетельствуют, что их авторы пользовались какими-то картами.

Например, историк VI века Иордан, ссылаясь на сведения Клавдия Птолемея, сообщает: «На просторах северного океана расположен большой остров по имени Скандза, подобный лимонному листу, с изогнутыми краями, вытянутый в длину и закругляющийся… Скандза лежит против реки Вистулы (Вислы), которая, родившись в Сарматских горах (Карпатах), впадает в северный океан тремя рукавами ввиду Скандзы, разграничивая Германию и Скифию»{96}. Стоит заметить, что ныне Скандинавский полуостров отнюдь не напоминает своей формой лист, тем более — лимона, скорее похож на рысь, изготовившуюся к прыжку. Согласимся, что это довольно разные фигуры.

Более того, нынешнее устье реки Вислы (одинарное, не тройное, как в старину) и южный берег Швеции разделяет водный простор шириной минимум 350 километров, тогда как Иордан утверждал, что данная река «впадает в океан ввиду Скандзы». В ясный солнечный день человеческий глаз, не вооруженный оптикой, способен разглядеть противоположный берег на расстоянии 30–40 километров, не более. Если мы вдруг, в отличие от большинства современных историков, безоговорочно поверим Иордану, то вынуждены будем признать, что польское взморье и южная часть Скандинавского полуострова некогда были почти в десять раз ближе друг к другу. Нельзя ли в таком случае допустить, что Балтийское море в древности не было в целом столь широко, как ныне, а представляло собой узкий, причудливой формы залив, глубоко врезающийся в сушу? На противоположной, скандинавской стороне мы получим таким образом большую страну, назовем ее Балтия, ныне оказавшуюся на дне одноименного моря. То, что теперь считается островом Готланд, окажется наиболее возвышенным фрагментом обширной области, где некогда, видимо, обитали предки готов и прочих восточных германцев.

Но почему же тогда племена, проживающие в Балтии, не контактировали с древними финнами и прочими восточноевропейцами? В поисках ответа снова обратимся к Иордану, который сообщает, что «Скандза имеет с востока обширное, углубленное в земной круг озеро, откуда река Ваги, волнуясь, извергается, как некое порождение чрева, в океан»{96}. В этом регионе немало озер, крупнейшие из них — Ладожское и Онежское на территории России и Сайма в Финляндии. Все пространство и между ними, и к северу от них занимают небольшие озерца и речушки. Нетрудно предположить, что в древности это был один огромный водоем. В любом случае река Ваги, без сомнения, — это бурная и своенравная Нева, несущая избыток озерных вод в лоно Балтийского моря. Только в те времена она была гораздо полноводней и длиннее. То, что сейчас называют Финским заливом, на самом деле когда-то было лишь нижней частью невского русла. Ее быстрое, бурное течение создавало естественную преграду, отрезая Балтию и Скандинавию от Старого Света. Если предположить, что Карелия, которая и ныне — край болот и озер, в древности представляла собой одну непроходимую топь, то вполне объясняется феномен изолированности прародины древних германцев. Они на самом деле жили, практически, на острове и добраться до Европы по суше не могли.

Напоминающее ныне своей формой шестиугольник Северное море (в древности именуемое Германским) следующим образом описано Иорданом: «С Запада Скандза окружена огромным морем, с севера же охватывается недоступным для плавания широчайшим океаном, из которого, будто какая-то выступающая рука, образуется Германское море, вытянутое вроде залива»{96}. Кто-нибудь из современных историков может объяснить, отчего огромнейшее и бескрайнее Северное море готский писатель считал «заливом», имеющим форму «выступающей руки»? И как можно увидеть человеческую кисть в нынешней конфигурации этой части мирового океана? А ведь этот водный бассейн относительно хорошо был известен мореходам Средиземноморья еще со времен плавания за оловом на Британские острова древних финикийцев.

Меж тем, нет-нет да и облетит мировые информационные агентства очередное сообщение о том, что водолазы, аквалангисты или рыбаки в который уж раз обнаружили на шельфе мелководного Северного моря руины каких-то древних городов и поселений.

Несомненно, именно здесь, на морском дне покоится еще одна область исторического проживания германцев, которую мы, по праву первооткрывателей, назовем Германикой. Будь историки, однако, повнимательней, они бы и без трудов Иордана догадались о том, что некогда Британские острова и Скандинавский полуостров были соединены широким сухопутным мостом. Дело в том, что и на Севере Скандинавии, и в Шотландии археологи зафиксировали пребывание древних оленеводческих племен лапланоидного типа, очевидно родственных меж собой. Остатки этого народа, еще в неолите широко распространенного по всему Северу Европы, ныне проживают лишь в труднодоступных районах Финляндии, Швеции и Норвегии. Их именуют лопарями или саамами. На Руси этих мирных и пугливых обитателей тундры звали «самоедами» и вовсе не потому, что те поедали сами себя, а в качестве производного от двух слов из речи туземцев: «саам» и «една», то есть «саамская страна».

Данный доисторический народ всегда жил в условиях примитивного каменного века и, конечно же, не знал мореходства. Поэтому попасть в Шотландию он мог лишь по суше, кочуя вслед за своими стадами.

Некогда, очевидно, Британские острова, Германика, Ютландия (Дания), Скандинавия и Балтия были одним гигантским полуостровом, примыкающим к Европе с Севера. Затем, медленное, но неумолимое наступление моря разорвало его на части и погребло в пучине две пограничные области. Еще во втором веке нашей эры великий географ из египетского города Александрия Клавдий Птолемей знал о четырех крупных островах, лежащих на просторах северного океана неподалеку от Кимврского (Ютландского) полуострова. И Скандза был лишь одним из них{104}. А византийский историк Прокопий Кесарийский свидетельствует о существовании в его время большого острова по имени Фуле, причем находился тот, очевидно, где-то между Великобританией и Скандинавией, поскольку германцы-герулы возвращались туда, на родину, кратчайшим путем — отправившись на кораблях от нынешнего датского побережья. Он пишет: «Этот остров Фуле очень велик. Полагают, что он вдвое больше Британии. Он лежит от нее далеко на Север. На этом острове земля по большей части пустынна, в обитаемой же части живут 13 племен, очень многолюдных и у каждого свой вождь»{164}.

Но морские волны неуклонно продолжали свой натиск, и все новые области уходили на дно океана. Сведения об этом, хотя и в виде смутных слухов, все же дошли до римлян и греков. К примеру, Страбон, описывая кимвров и тевтонов, отмечал, что «причиной их превращения в кочевников и разбойников было то обстоятельство, что они были изгнаны из своих жилищ сильным приливом, когда жили на полуострове»{188}.

Именно водная стихия, регулярно захватывающая земли германцев, как западных, так и восточных, вынуждала их пускаться в опасные странствия и поиски новых территорий. Так решилась наша почти детективная задача: пресловутый германский «шкафчик» (Дания и Южная Швеция) имел пару потайных «ниш» (Германику и Балтию), ныне обернувшихся дном Северного и Балтийского морей. В совокупности они и составляли древнюю прародину всех германских племен — изолированную от остальной Европы морскими, речными и болотными преградами страну с суровым, но подходящим для жизни данных народов климатом.

Необходимо заметить, однако, что эта тайна — далеко не единственная головоломка из числа заданных ученым северными варварами. К примеру, исследователей удивляет необычно высокая степень развития готской державы. Сильная царская власть, передающаяся по наследству, твердая воинская дисциплина, уникальная письменность на основе загадочных рун, развитое стекольное производство, металлообработка и ювелирное ремесло, изготовление керамики при помощи гончарного круга — ничего подобного не встречалось им в других частях варварской Европы. Историк Марк Щукин следующим образом оценивает уровень гончарного ремесла этого государства: «Одним из наиболее ярких элементов… Черняховской культуры является специфическая серая гончарная керамика, поражающая высоким качеством своего изготовления, разнообразием форм и изяществом пропорций мисок, кувшинов, трехручных ваз, кубков и так далее. Это, безусловно, изделия мастеров высочайшей квалификации, достигающие подчас совершенства и гармоничности шедевров прикладного искусства, подобного набора форм мы не найдем для того времени ни у мастеров-гончаров античности, ни в Барбарикуме Европы»{223}.

Меж тем ученые справедливо полагают, что большинство элементов человеческой культуры — результат не самостоятельных открытий, а заимствований со стороны. Образно говоря, цивилизация расползается по свету из определенных очагов. Для Европы роль «культурного учителя» всегда играло Средиземноморье. Поэтому долгое время исследователи готских древностей многие высшие достижения этого народа: керамику, стекольное производство, оружейное дело, развитое кораблестроение и прочее — считали привнесенными с Юга, в первую очередь, заимствованными у причерноморских греков-колонистов. Но затем выяснилось, что готская керамика, к примеру, не имеет аналогов в Приазовье и Причерноморье, то же самое оказалось справедливым и в отношении многих других ремесел восточных германцев. Все тот же Щукин замечает: «Исследователей давно уже мучает вопрос: где Черняховские гончары научились своей технике, откуда взяли они прототипы этих форм»{223}.

Но, пожалуй, вопрос надо ставить гораздо шире: отчего пришедшие с далекого Севера варвары оказались столь цивилизованны. Ведь кораблестроение, к примеру, они должны были усвоить еще до того, как оказались в материковой части Европы. Каким образом пришельцам удалось построить цивилизацию, почти не уступающую по уровню развития римской?

И наконец, имеется еще одна загадка готского народа. Отчего, покорив почти всю Восточную Европу, господствующее племя этой державы, остготы, заняли самые неудобные и удаленные земли — междуречье Днепра и Днестра? Причем стремились они на жительство именно сюда. Историк готского народа Иордан эту ничем не приметную, скромную область, весьма далекую от традиционных центров цивилизации, возвышенно именует «желанной страной Ойум»{96}.

Но позвольте пока сохранить интригу. Давайте вместе разберемся в том, что происходило в регионе в ходе германского этапа переселения народов, а там, глядишь, дойдут руки и до этих готских тайн.

 

Эра длинного копья

Как бы то ни было, во II веке нашей эры очередная волна восточногерманских народов вынуждена была оставить исчезающие под напором морских вод земли острова Скандза и высадиться на южном побережье Балтики. Готы, отправившиеся в поход одними из самых последних, дали новому месту имя Готискандзы (Готского берега). Вероятно, их десант случился где-то в районе устья реки Вислы.

По сведениям Иордана, одновременно с ними в эти края перебрались и гепиды. Согласно легенде, германцы плыли на трех «кораблях» (видимо, эскадрах). Тех, кто добрался до берега последними, задержавшись в пути, остальные прозвали «лентяями», на восточногерманском наречии — «гепидами». Отсюда якобы появилось затем общепринятое название данного племени. Впрочем, древние авторы отмечали, что имя это как нельзя лучше подходит гепидам — из всех пришельцев они были наиболее медлительны и ленивы.

В целом же у германцев частенько случалось так, что этнонимом становилось прозвище, порой даже обидное. Так, аллеманы в переводе значило «сброд», саксы — «ножовщики» (от длинных ножей саксов, которые те постоянно с собой носили), лангобарды — «длиннобородые», а свевы — «бродяги».

На новых для себя берегах готы поначалу покорили племя ульмеругов, «которые жили по берегам океана»{96}. «Ульме» по-восточногермански означает «остров». Отсюда выходит, что первой жертвой готов стали островные руги, германское племя, обитавшее на побережье и островах Балтики. До сих пор в этих местах имеется остров Рюген («Остров ругов»). Затем наступила очередь отведать силу готского оружия другому родственному племени — вандалам. Этот народ несколько раньше переселился на материк, занял междуречье Вислы и Эльбы, изгнав оттуда кельтов.

При пятом своем короле Филимере, если считать от легендарного Берига, готы двинулись на юго-восток, «в земли Скифии, которые называются на их языке Ойум». Эту страну, лежащую на берегах Днепра, Иордан называет «желанной» для восточных германцев. Именно там, как мы знаем, расположилось главное их племя — остготов или иначе — грейтунгов.

В самое короткое время новым хозяевам Восточной Европы были вынуждены подчиниться практически все восточноевропейские народы: от самоуверенных и гордых герулов, поставлявших всем соседям легковооруженных, ловких и быстрых воинов, до отдаленных и мирных предков современной мордвы. Возникла огромная держава готов, за власть в которой боролись два царских рода: Амалов, что значит «благородных», и Балтов — «отважных».

Наивысшего могущества Царство готов достигло в IV веке при мудром короле Германарихе из рода Амалов. Именно при нем были покорены славяне и прочие обитатели Восточной Европы.

«После поражения герулов Германарих двинул войско против венедов, которые хотя и были достойны презрения из-за слабости своего оружия, были, однако, могущественными благодаря своей многочисленности и пробовали вначале сопротивляться. Но ничего не стоит великое число негодных для войны, особенно если Бог попускает, и множество вооруженных подступает. Эти венеды исходят из одного корня и ныне известны под тремя именами: венетов, антов, склавенов. Хотя теперь, по грехам нашим, они и свирепствуют повсеместно, но тогда все они подчинялись власти Германариха. Умом своим и доблестью он подчинил также племя эстов, которые населяют отдаленнейшее побережье Германского океана»{96}.

Создав государство от Балтики до Черного моря, второе по территории и численности населения в Европе после Римской империи, готы на этом не успокоились. На берегах Черного моря они построили мощный флот и стали совершать морские набеги — в Малую Азию, Грецию и фракийские провинции.

Готские короли, предшественники Германариха (Острогота, Книва), собрав покоренные ими народы, порой переходили Дунай и грабили прилегающие провинции Римской империи: Мезию и Фракию. Богатства, накопленные готами, вызвали зависть У их соседей и родственников — гепидов, попытавшихся захватить власть в этом восточноевропейском государстве, но в битве У города Гальтис ленивцы-гепиды были наголову разбиты готским оружием.

Ибо не только сила духа и решимость создать великое государство помогали готам — на их стороне была и новая тактика ведения войны. Готские воины появились в Причерноморье, укрытые кольчугами и небольшими круглыми, типично германскими щитами, вооружены они были стальными мечами и, главное, длинными, почти трехметровыми копьями. Владение таким необычным оружием требует особой подготовки воина, но длинное готское копье оказалось чрезвычайно эффективным в борьбе как с пехотой, так и с конницей врага. Такое копье могло приподнять в воздух всадника вместе с лошадью, а выставленный из копий частокол — стать непреодолимым препятствием для любого противника.

Готские копьеносцы сражались против конницы примерно так же, как русские мужики с рогатиной ходили на медведя — длинное копье выставлялось вперед под углом примерно 45 градусов, нижний конец со специальным штырем вонзался в землю и придерживался ногой. После чего ревущий зверь или мчащийся всадник губили себя сами, с размаху нарываясь на смертельное острие всем своим весом.

Нельзя сказать, что готы первыми изобрели тактику пехотного боя с длинными копьями. Отнюдь. Знаменитая македонская фаланга, создавшая империю Александра Великого, например, явилась ярким образцом использования этого же вида оружия — правда, несколько иным образом. Пехотинцы-копьеносцы входили в состав армий Персии, Ассирии, Египта. Просто в тех краях, где объявились готы, их соседям не нашлось, что противопоставить длинному копью и связанной с этим оружием новой тактике ведения войны.

В Северном Причерноморье, на Дону и Северном Кавказе жили в это время кочевые ираноязычные племена: савроматы, аланы, роксаланы, язиги. В отличие от своих предшественников скифов, основой армии которых были более легкие кавалеристы-лучники, сарматские племена делали ставку на тяжелую кавалерию — катафрактариев.

Однако в бою против пехоты с длинными копьями, как то водилось у готов, эти «прарыцари раннего средневековья» оказывались в затруднительном положении. Во-первых, лошади могли напороться на копье врага, во-вторых, пехотинцу, твердо стоящему на земле, сподручнее было владеть копьем, чем всаднику, сидящему в мягком седле и лишенному опоры на ноги. Поэтому сразу после первого ударного столкновения, в ближнем бою с таким противником катафрактарий, обладающий длинным мечом и бесполезным штурмовым копьем, оказывался весьма уязвим.

Но если аланы не могли сокрушить готов, то готы в свою очередь были не в состоянии своей пехотной армией угнаться за аланами. Может быть, из-за этого столкновений между этими двумя могущественнейшими племенами Восточной Европы вначале не было — обе стороны держали нейтралитет. Другие здешние народы — славяне и герулы — были вооружены всего лишь метательными дротиками, им было сложно противостоять мощному готскому натиску.

Наиболее опасной для готов с их боевыми навыками была знаменитая римская пехота. Некогда более маневренные легионы, хотя и с огромным трудом, но все же сокрушили вооруженную страшными длинными копьями македонскую фалангу, чей строй нарушался на пересеченной местности. Короткий меч — самый удобный воинский инструментарий против «фирменного» готского оружия. Им легко можно отсечь острие копья, после сблизиться с обезоруженным врагом и добить его в непосредственном столкновении.

Римские легионеры были одеты с ног до головы в железные доспехи, защищены большими квадратными щитами. Руки солдат сжимали короткие мечи и копья. Дисциплина этого войска в бою была выше всяких похвал. Полководцы опытны и мудры. Долгая победоносная история приучила армию потомков Ромула к успешным сражениям с любым врагом. Казалось бы, у готов, как бы ни были длинны их копья и мужественны их сердца, не было ни малейших шансов устоять против обученной военной машины. Но длинноволосым варварам удалось перехитрить капризную богиню воинского счастья Нику.

Вот как это было. Император Деций, бывший римский сенатор, которого восставшие легионы насильно принудили стать главой государства, угрожая в противном случае смертью, был разозлен очередным дерзким набегом восточных германцев на балканские провинции. Против зарвавшихся варваров он двинул регулярные войска. Ему удалось снять осаду города Никополя и обратить готскую армию в бегство. Но когда владыка римлян начал преследование врага в его землях небольшими силами и беспечно расположил уставших солдат на отдых, «беглецы» внезапно повернули вспять и напали на императорский авангард. Сам Деций с частью войска лишь чудом спасся и с трудом прорвался к границе на соединение с основной армией.

Готам, вновь вторгшимся в римские земли, удалось захватить город Филлипполь, в сражении у стен которого погиб сын императора. Говорят, что, узнав о смерти наследника, повелитель римлян воскликнул: «Пусть никто не печалится: потеря единственного воина — это не ущерб для государства»{150}.

Однако с той поры владыка и полководец потерял покой и осторожность, желая любой ценой отомстить дерзким варварам. Чем и не преминули воспользоваться последние.

В 251 году в Мезии (современная Болгария) недалеко от города Абритта готская армия сумела притворным отступлением заманить римскую пехоту в болотистую местность. Под тяжестью собственных доспехов легионеры где по щиколотку, а где и по колено стали проваливаться в вязкую жижу, потеряли скорость и возможность маневра. Не сближаясь с римлянами, более легкие готы окружили их и принялись поражать почти беззащитных воинов своими длинными копьями. Римская армия погибла, а с ней пал смертью храбрых император Деций.

Новые властители Рима — Галл и Волузиан — предпочли подписать с могучими варварами мирный договор. Но натиск готов на балканские провинции империи продолжился вплоть до 259 года, когда император Клавдий нанес готам поражение при городе Нисе. Победа была столь значительна, что Клавдий получил почетное прозвище Готского. Было захвачено множество пленных, часть из которых тут же приняли в состав римской армии, другую — поселили в качестве колонов (своеобразных крепостных крестьян раннего средневековья) в тех провинциях, которые обезлюдели из-за набегов германских варваров.

В дальнейшем отношения римлян и готов складывались в основном дружески. Да иначе и быть не могло. Империя римлян трещала по швам. Помимо обычного системного кризиса, который на определенном этапе развития подстерегает любое цивилизованное общество, в середине III века нашей эры невиданное ранее бедствие обрушилось на Римское государство. Это был некий мор или, как тогда говорили, «чума». Первая вспышка этой заразы произошла в египетском городе Александрии в годы правления Галла и его сына Волузиана (251–253), и оттуда эпидемия неумолимо распространилась по империи, повсюду свирепствуя на протяжении полутора десятка лет, разоряя провинции и опустошая целые города. Численность армии серьезно сократилась. С этого времени военные удачи оставляют ранее непобедимых наследников Ромула, их восточные провинции оказываются добычей персов, неспокойно становится и на северных рубежах.

Понятно, что великое государство в этих условиях явно нуждалось в притоке свежей крови. Готы же из всех окрестных варваров были наиболее сильны, отличались высокой культурой, легко впитывали в себя достижения цивилизации, их цари стремились к союзу с наследниками Ромула, рядовые воины охотно шли в римскую армию. Изнеженные потомки суровых легионеров Гая Мария и Юлия Цезаря предпочитали увиливать от военной службы. Для германцев же, с детства привыкших к войнам и суровому бытию, поступление в имперское войско означало приобщение к римской цивилизации и веселую жизнь — термы, гетеры, вино и зрелища.

С рубежа III–IV веков армии императоров состоят преимущественно из варваров, где римляне в лучшем случае занимают офицерские должности. «Было время, — пишет Иордан, — когдабез готов римское войско с трудом сражалось с любыми племенами»{96}. Готы активно воюют вместе с римлянами в Персии, помогают защитнику христианства Константину одолеть своего соперника — «старшего августа» Лициния.

Правда, не обходилось и без конфликтов. В 332 году восточные германцы напали на небольшое сарматское племя, обитавшее в Подунавье. Племя полагало себя подвластным императору и поэтому пожаловалось Константину. Тот направил против зарвавшихся союзников своего сына Констанция, который, разгромив варваров, взял в заложники сына готского царя.

Но в целом звезда Вечного Города непрестанно катилась к закату. Рим безнадежно дряхлел, и, пытаясь вдохнуть новую жизнь в империю, Константин Великий задумал перенести столицу на Восток. К 330-му году он превратил маленький городок Византий, расположенный в стратегически важном месте пересечения Европы с Азией, в блистательный Константинополь. Дабы раз и навсегда обезопасить Второй Рим от северных варваров, на Дунае, в районе Сучидавы был выстроен грандиозный каменный мост (328 год). Отныне имперская армия постоянно угрожала западному флангу Готского царства. Впрочем, понимая, что одним террором ничего не добиться, император, позже объявленный Святым за поддержку христианства, охотно шел и на уступки. Готским царям была отдана целая провинция — Дакия (Румыния), население которой организованно вывезли в Мезию (Болгарию).

Константин постарался сделать Готию своего рода буферным государством. С готскими царями был заключен договор, согласно которому готы становились «федератами» империи, обязанными защищать ее северные границы от остальных варваров и, кроме того, ежегодно поставлять 40 тысяч призывников в армию императора. В обмен они получали каждый год стипендию золотом, серебром и продуктами. Граница по Дунаю объявлялась открытой для торговли.

По сути дела, Готия в это время превратилась в составную часть великой Римской империи. Казалось, что восточные германцы прочно заняли освободившееся место скифов и с этой стороны потомкам Ромула и Рема уже ничего не угрожает.

Таков был мир и порядок на Востоке Европы, когда неожиданно для всех свирепое племя безбородых, косоглазых дикарей преодолело Меотиду и напало на соседей готов — аланов.

 

Ужас народов

Звали этих дикарей гунны. Но кто же они такие и откуда свалились на головы римлян, готов, аланов и прочих почти цивилизованных народов Европы?

Еще в XIX веке мнения исследователей этой темы радикально разделились. Одни в них увидели местное, восточноевропейское племя, финно-угорское по языку, другие выводили гуннскую орду из степей Северного Китая, где еще в III веке до нашей эры сложилась держава кочевников сюнну, или хунну. Причем поначалу сторонники первой версии пребывали в большинстве. Вот, что писал в 1874 году выдающийся российский историк Дмитрий Иловайский: «Гунны, по мнению многих ученых, будто бы составляли одно из племен Восточнофинской или Чудской группы и принадлежали к ее Угорской ветви. Гунны издревле обитали в степях Прикарпатских, между Уралом и Волгой, по соседству со Скифскими народами Арийской семьи, и вовсе не были каким-то новым народом, прямо пришедшим в Европу из глубины Средней Азии от границ Китая во второй половине IV века». Сам Иловайский, правда, придерживался совсем уж экзотической точки зрения — он считал гуннов славянами, ссылаясь при этом на мнение византийского писателя Прокопия, который «замечает, что Славяне в обычаях и образе жизни имеют много общего с Гуннами»{92}.

Но постепенно версия происхождения гуннов (Huns) от орды азиатских хунну (Hiung-nu) в научном мире набрала множество сторонников и в конце концов сделалась общепринятой. После же выхода известной монографии Льва Гумилева «История народа Хунну» сомневаться в этом, по крайней мере в отечественной науке, стало вроде как неприличным{57}. В самом деле, если бегать за миражами-этнонимами, то от хунну до гуннов, как говорится, рукой подать. Но давайте попробуем разобраться, что нам известно о тех и других.

Итак, хунну. 210 год до Рождества Христова. Северный Китай, граница с современной Монголией. Старый шаньюй (вождь) племени хунну Тумэнь имеет двух сыновей от разных жен — любимого и нелюбимого. Поскольку нелюбимый был старше и мог претендовать на власть после смерти отца, шаньюй отдает его в заложники согдианцам, жителям Средней Азии, и тут же затевает с ними войну.

Но сынок оказался не промах. Он убивает своих охранников, крадет лошадь и возвращается к отцу-изуверу. В орде все восхищены подвигами Модэ или Маодуня, так по-разному звучало имя наследника в речи ближайших соседей, и старый вождь вынужден наградить беглеца — отдать ему в управление Тюмень (10 тысяч семейств).

Модэ начинает обучать своих воинов дисциплине. Он вводит новые метательные снаряды, издающие звуки при полете (для создания этого эффекта в полой трубочке перед наконечником делались специальные отверстия), и приказывает: «Все, кто не станет стрелять туда, куда полетит свистящая стрела, будут обезглавлены». Сначала новый вождь сразил на лету собственного ручного сокола. Потом убил своего великолепного коня. Затем жертвой безжалостного лучника стала его молодая красивая жена. Каждый раз тех, кто не выполнял приказ и не стрелял, тут же казнили. Затем на охоте Модэ увидел своего отца и пустил стрелу в его сторону. На этот раз воздержавшихся уже не было, и старый вождь упал, пораженный сотней метких выстрелов. Так Модэ стал шаньюем{192}.

Он объединил вокруг себя все 24 рода хунну. Но явились соседи — дунху (по-китайски любой кочевник был «ху», «дун» значит «восточный»). Скорее всего, речь идет о предках монголов или тунгусов. Их вождь потребовал себе в дар жену Модэ. Надо полагать, уже новую. Хотя в орде все были возмущены наглостью пришельцев, Модэ уступил, сказав, что не стоит вступать в конфликт из-за женщин.

Но аппетит, как известно, приходит во время еды, и алчный предводитель дунху захотел в подарок «тысячемильную лошадь». Это был чрезвычайно быстрый и выносливый конь, единственный подобный в государстве, наследство покойного шаньюя. Модэ снова уступил, заявив возмущенным соплеменникам: «К чему, живя в соседстве с людьми, жалеть для них одну женщину и одну лошадь?». Дунху, жадные и ограниченные, как все примитивные народы, посчитали, что хунну их боятся, и потребовали себе еще и безлюдный участок на границе между двумя племенами, размером в тысячу миль. На этот раз многие не возражали против передачи куска безжизненной пустыни. Но молодой шаньюй сказал, что землю отдавать нельзя, она — основа государства, и повел своих людей на расслабившихся дунху. Практически не встречая сопротивления, рассеял их войско, ворвался во дворец предводителя этих кочевников и лично зарубил ненасытного вождя{192}.

Китайский историк Сыма Цянь приводит это сказание в назидание потомкам, как пример мудрости, терпения и удачной политики уступок. Яркая иллюстрация современной русской поговорки про «бесплатный сыр, который бывает только в мышеловке». Известно, что Маодунь воевал с Китаем, мог пленить и казнить императора, но отпустил его с миром, сказав, что если погубить этого, китайцы выберут себе нового и таким образом ничего не изменится. Вообще, хунну, как свидетельствуют сами китайцы, были одними из самых миролюбивых и цивилизованных варваров, когда-либо пересекавших границы Поднебесной. Может быть, именно поэтому империя Хань с готовностью заключила договор «мира и родства» с державой Модэ, признав последнего ровней своему владыке (подобное случалось нечасто).

Сами хунну стремились породниться с китайцами и впоследствии образовали на севере «желтой империи» новое государство Чжао со смешанным населением. Но и те кочевники, которые сохранили степные обычаи, охотно окружали себя китайской роскошью: ходили в шелковых одеждах и лакомились изысканными яствами. В расовом отношении этот был смешанный европеоидно-монголоидный тип (причем в смешении в основном участвовали монголоиды узколицые, то есть китайского типа){69, 103}.

Суммируя имеющиеся у нас сведения, можно сказать, что пред строгим ликом Истории хунну предстают вполне цивилизованным полукочевым этносом, переходящим к оседлости, но резко выделявшимся в плане антропологии среди окружавших их монголоидных народов: бородатым, с европейскими «орлиными» носами, имеющим чуть более плоские лица и узкие глаза, чем большинство других европеоидов.

Когда в державе Чжао (Северный Китай) в 350 году нашей эры к власти прорвался ханьский националист Жань Минь — неблагодарный приемыш знатного хуннского рода, началось всеобщее истребление северных варваров. При этом погибло почти 200 тысяч китайцев «с возвышенными носами», то есть уничтожали в том числе собственных соотечественников, имеющих в лицах некие признаки европеоидности. Это значит, что сами хунны несли в себе заметную европеоидную наследственность, которая даже через ряд поколений превалировала у их китайских потомков{57}.

Хунны прекрасно владели обработкой железа, меди, бронзы, золота, имели достаточно развитую культуру, свое высокоорганизованное государство, замечательное искусство.

В середине II века нашей эры эта уникальная степная держава была уничтожена соседями — кочевниками сяньби во главе с их вождем Таншихаем. Шаньюй Хюли покончил жизнь самоубийством в 142 году, а часть северной хуннской орды якобы тогда же бежала на Запад. Вот эти-то последние беглецы-хунну, по мнению большинства современных историков, включая Льва Гумилева, и стали в IV веке грозными дикарями — гуннами{62}.

Теперь давайте посмотрим на агрессоров глазами античных европейцев.

Клавдий Клавдиан: «У них (гуннов) безобразная внешность и постыдные на вид тела»{110}. Ему вторит Иордан: «Они побеждали не столько войной, сколько внушая величайший ужас своим страшным видом… потому что их образ пугал своей чернотой, походя не на лицо, а, если можно так сказать, на безобразный комок с дырами вместо глаз. Их свирепая наружность выдает жестокость их духа, они зверствуют даже над потомством своим с первого дня рождения. Детям мужского пола они рассекают щеки железом, чтобы раньше, чем воспринять питание молоком, попробовали они испытание раной. Поэтому они стареют безбородыми, а в юношестве лишены красоты, так как лицо, изуродованное железом, из-за рубцов теряет своевременное украшение волосами»{96}.

Аммин Марцеллин, офицер римской армии, лично участвовавший во многих военных кампаниях и видевший гуннов своими глазами, свидетельствует: «Щеки детей глубоко избороздила сталь от самого рождения, с тем, чтобы рост волос, когда они появляются в должное время, контролировался морщинками-шрамами, они взрослеют без бороды и без какой-либо красоты, подобно евнухам… Все они отличаются плотными и крепкими членами, толстыми затылками и вообще столь страшным и чудовищным видом, что их можно принять за двуногих зверей или уподобить сваям, которые грубо вытесываются при постройке мостов»{7}.

И снова слово Иордану: «Свирепейшее племя, …малорослое, отвратительное и сухопарое, понятное как некий род людей только в том лишь смысле, что обнаруживало подобие человеческой речи… Ростом они невелики, но быстры проворством своих движений и чрезвычайно склонны к верховой езде; они широки в плечах, ловки в стрельбе из лука и всегда горделиво выпрямлены благодаря крепости шеи. При человеческом обличии живут в звериной дикости».

Вот как выглядит, по его же описанию, царь гуннов Аттила: «По внешнему виду низкорослый, с широкой грудью, с крупной головой и маленькими глазами, с редкой бородой, тронутой сединой, с приплюснутым носом, с отвратительным цветом кожи, он являл все признаки своего происхождения»{96}.

Итак, подведем некоторые итоги. Внешний вид гуннов поразил современников, ибо был абсолютно непривычен для европейцев того времени. Ни одно племя не удостаивалось такого количества негативных эпитетов — звериный, нечеловеческий, грязный, отвратительный, уродливый и так далее, — как гунны. Между тем римляне навидались разных народов — и африканских, и азиатских, стоящих на самых низких ступенях развития. Видимо, внешние данные гуннов, вкупе с их дикостью, и в самом деле производили отталкивающее впечатление на современников.

Они явно представляли монголоидный расовый ствол человечества: низкий рост, широкая грудь, толстая шея, непропорционально большая голова, приплюснутый нос, маленькие глаза, темный цвет кожи, отсутствие растительности или наличие редких волос на лице у мужчин — его характерные признаки. Может быть, именно поэтому сразу возникла версия восточного происхождения этого племени.

Однако необходимо заметить, что внутри азиатского ствола имеется несколько антропологических вариантов. Китайцы, к примеру, хотя и относятся в целом к монголоидной расе, довольно стройны, отличаются средним ростом, узкими лицами и, в принципе, симпатичны, несмотря даже на некоторую экзотичность своей внешности, с точки зрения европейцев, конечно. Ни один из путешественников — первооткрывателей Поднебесной не написал об отталкивающем виде или отвратительной наружности тамошнего населения, наоборот, многие подчеркивали красоту их женщин, изящество сложения.

В случае с гуннами мы имеем какой-то почти карикатурный вариант коренастого темнокожего монголоида сибирского типа. Очагом формирования низкорослых и круглоголовых людей монголоидной расы издревле было Забайкалье, Восточная и Западная Сибирь вплоть до Урала. Именно там некогда проживали предки монголов, бурятов, прототюрок, тунгусов, эвенков и других народов, носителей тех черт внешности, которые подметили античные историки у свирепых агрессоров{70}.

Между почти европеоидными хунну из северокитайских степей и звероподобными гуннами слишком большая антропологическая дистанция. Сторонники теории происхождения гуннов от хунну, видимо, понимают это и пытаются по возможности объясниться: «Короче говоря, гунны были в таком отношении к хуннам, как американцы к англичанам, или, что еще точнее, мексиканцы к испанцам». Это так оправдывается Гумилев{59}. Тут Лев Николаевич слегка поскромничал — гунны так же относятся к хуннам, как шведы к африканским неграм.

Каким образом за какие-то 200 лет средний рост мог стать малым, орлиный нос — приплюснутым, светлая кожа — темной, густые бороды — безбородостью, а длинные головы — круглыми?

Ах да, я и забыл: совпадают целых две буквы в названии обоих племен. Ну, конечно же, это сразу все меняет.

 

Отчаянные сыроеды

Еще в середине XX века американский историк Отто Мэнчен-Хелфен утверждал, что нет никаких письменных или археологических доказательств родства или даже какой-нибудь связи между двумя этими народами{233}. Что языки их решительно не совпадают. А искусство гуннов, насколько оно известно, радикально, коренным образом отлично от хуннского. Гунны на раннем этапе своей истории убивали стариков, дабы избавиться от лишних ртов. О хунну же китайские летописцы сообщали: «Они уважают старших…»{192}. Впрочем, наивный американец пытался плыть против господствующего течения и оказался потому одними не услышан, другими — высмеян. В науке критика устоявшейся концепции порой напоминает попытку плюнуть против ветра — что называется, себе дороже.

Впрочем, не будем отвлекаться, давайте лучше проверим общепринятую версию со всех возможных сторон. Присмотримся к образу жизни гуннов. Может быть, в нем обнаружится сходство с теми порядками, которые царили у окитаевшихся, почти цивилизованных кочевников хунну?

Вот что пишут римские писатели о привычках «сотрясателей Вселенной»: «Никто в их стране никогда не вспахивал поля или не дотрагивался до рукоятки плуга. У них всех нет постоянного дома, очага или оседлого типа жизни, и они скитаются с места на место, как беженцы, сопровождаемые фургонами, в которых они живут; в фургонах их жены ткут для них отвратительные одежды, в фургонах они спят со своими мужьями, вынашивают детей и воспитывают их до зрелого возраста. Никто из потомков в ответ на вопрос не скажет вам, откуда он, поскольку он был зачат в одном месте, родился вдалеке от него и выращен еще дальше от него». «Они никогда не прикрываются никакими строениями и питают к ним отвращение… У них нельзя найти даже покрытого тростником шалаша…». «Найдя место, густо укрытое травой, они размещают свои кибитки кругом и кормятся по-звериному; уничтожив весь корм для скота, они опять двигаются»{7}.

А северокитайские хунну занимались земледелием, имели свои поселения — города с огромными дворцами, выстроенными в китайском стиле, да и те из них, кто разводил скот, четко делили кочевья между своими родами. Историк Сыма Цянь писал о них: «Каждый имел выделенную ему землю, по которой кочевал в зависимости от наличия воды и травы». Как мы помним из легенды о Модэ, данный народ был готов биться за любой клочок родного края{192}.

О гуннах европейские летописцы сообщали: «Они почти приклеены к своим коням, которые, это правда, отважны. Но уродливы, и иногда они сидят на них, подобно женщинам, и таким образом делают повседневные дела. На своих конях каждый из этой нации покупает и продает, ест и пьет и, склонившись над узкой шеей животного, предается такому глубокому сну, в котором видит множество снов… Они столь отважны в жизни, что не нуждаются ни в огне, ни во вкусной пище, а едят коренья диких растений и полусырое мясо любых животных, которое кладут между своими бедрами и спинами собственных коней и таким образом немного согревают»{7}.

А северокитайские хунну помимо традиционных у скотоводов продуктов любили баловать себя сладким печеньем и засахаренными фруктами, равно как иными яствами изысканной китайской кухни. В их ежедневном рационе было не только мясо и молоко, но также рис и просо. Между прочим, остатки именно этих злаков археологи часто находят в могилах знатных северокитайских кочевников.

«Они одеваются в одежды холщовые или сшитые из шкурок лесных мышей; у них нет различия между домашней и выходной одеждой; раз одетая туника… снимается или меняется не прежде, чем расползется в лохмотья. Головы они прикрывают кривыми шапками, а волосатые ноги — козьими шкурами; обувь, не пригнанная ни на какую колодку, мешает выступать свободным шагом. Поэтому они плохо действуют в пеших стычках», — сказано современниками о привычках европейских гуннов{7}.

Хунну же, обитавшие у границ Поднебесной, по свидетельству китайских историков, напротив, изначально были народом с глубокими традициями разнообразных ремесел: «Женщины вышивают щелком по коже и ткут шерстяные материи; мужнины делают луки и стрелы, седла и уздечки, делают оружие из золота и железа». Впоследствии многие знатные кочевники в подражание китайцам перешли на ношение традиционных одеяний южных земледельцев — халатов с длинными полами и широкими рукавами, скроенных из самых роскошных и нежных шелковых тканей. Впрочем, такие наряды были непрактичны для жизни в степи. Некто Юе, приближенный сына Модэ, советовал соплеменникам не поддаваться чужому влиянию: «Получив от китайцев шелковые или бумажные ткани, рвите их, бегая по колючим зарослям, и тем показывая, что такое одеяние не может сравниться с шерстяной или кожаной одеждой. Получив от Китая съестное, не употребляйте его и тем показывайте, что вы предпочитаете сыр и молоко»{192}.

Действительно, китайское платье оказалось крайне неудобно для верховой езды. Может быть, именно поэтому кавалерия Поднебесной в III столетии до нашей эры сама переходит на ношение традиционных у хунну шаровар и кафтанов. В связи с этим произведенные хуннскими ремесленниками одеяния, сапоги, кожаные пояса, уздечки и седла начали в массовом количестве поступать на рынки Северного Китая, причем покупатели никогда не жаловались на плохое качество северных товаров. Наверняка, эти изделия были мало похожи на «отвратительные одежды» гуннов, их «кривые шапки» и «козьи шкуры», «обувь, не пригнанную ни на какую колодку».

Никто из китайских летописцев никогда не обвинял хунну в том, что они живут в грязи, в то время как все европейцы, без исключения, постоянно отмечали неопрятность гуннов. Между прочим, обычай носить без стирки и перемены одну и ту же одежду был распространен среди народов Сибири, причем сохранялся там вплоть до конца позапрошлого века. В суровых условиях северного быта слой грязи и жира на человеческой коже играл определенную защитную роль. Когда в годы Советской власти оленеводов Дальнего Востока стали принудительно мыть «в целях санитарии», многие из них тут же погибли от простудных заболеваний. Иначе говоря, привычка не снимать наряды в какой-то степени указывает на северо-восточное, сибирское происхождение предков гуннского племени.

«Они (гунны) не знают строгой царской власти, а довольствуются случайным предводительством знатнейших и сокрушают все, что попадется на пути»{7}.

У хунну, однако, было достаточно высокоорганизованное государство и непосредственная царская (шаньюйская) власть. С народами, жившими по соседству, они, как мы знаем, пытались выстроить нормальные, доверительные отношения. В сочинениях китайских историков они предстают мудрыми, миролюбивыми и справедливыми людьми, чьи доблести постоянно ставят в пример жителям Поднебесной. Их тезки из северопричерноморских степей, напротив, всеми античными авторами, кто упоминал о них, характеризуются как алчные, кровожадные и абсолютно беспринципные дикари. Словом, трудно отыскать на Земле два народа настолько непохожие меж собой, как наши герои.

Причину столь разительных отличий между гуннами и хунну современные исследователи видят в катастрофической деградации той части северокитайских кочевников, которые бежали в сторону Европы под натиском соседей. Гумилев пишет: «На запад в 155–158 годах ушли только наиболее крепкие и отчаянные вояки, покинув на родине тех, для кого седло не могло стать родной юртой. Это был процесс отбора, который повел к упрощению быта и одичанию, чему способствовала крайняя бедность, постигшая беглецов»{59}.

«Деградация», конечно, серьезный аргумент, под нее при желании можно подвести почти любые, самые радикальные изменения образа жизни народа. Вот только с чего бы такому несчастию выпасть на долю переселенцев, если «на запад ушли… наиболее крепкие и отчаянные вояки»? Это же не толпа беспомощных стариков, женщин и детей, а самый цвет нации, ее ядро. Попав в чужую страну, дабы выжить, они должны были либо покорить тамошние народы силой оружия, либо сложить головы в борьбе за это. В первом случае победители получили бы все — женщин, ремесленников, рабов — для создания в ином месте нового очага привычной для них цивилизации. Во втором — они безвестно бы погибли, и нам просто не о чем было бы говорить.

Гумилев настаивает, что беглецы спаслись. Прекрасно. Значит, они должны были воспроизвести свою державу на другой территории. Понятно, что вещи, изготовленные новыми, менее умелыми ремесленниками, порой оказывались не столь изысканны и изящны, но ведь творческие задания спускались им непосредственно представителями правящей группировки. Следовательно, хуннские вещи на Западе, пусть и созданные в упрощенной технике, более топорно, в целом должны быть принципиально похожи на свои восточные аналоги. Меж тем в реальности гуннские и хуннские вещи отличны друг от друга, как ночь и день. Это признает даже Гумилев: «Действительно, в Ордосе для хуннов работали одни мастера, а в Паннонии для гуннов другие. Но это различие — не довод для кочевого племени, не имеющего собственных ремесленных традиций»{59}. На этот счет, правда, отечественный классик слегка погорячился. В настоящее время историки считают северокитайских хуннов племенем, достигшим выдающихся высот в искусстве и ремесле, имеющим в этом плане самые глубокие традиции среди всех народов Великой степи{114}.

Точно так же обстоит дело и с обычаями «отчаянных вояк», якобы покинувших степи Монголии ради просторов Восточной Европы. К чему им было менять собственные привычки столь радикально? В этой связи обратим внимание на полусырую пищу европейских гуннов. Эта традиция никак не связана с отсутствием огня. Гунны им активно пользуются — ибо знают металлы. Да и в принципе, народ, не укротивший огненную стихию, не имел шансов на выживание в то время. Между тем обычай сыроедения, до сих пор распространенный у многих народов северного происхождения, связан не с отсутствием очагов, а с тем естественным обстоятельством, что в условиях морозного климата рыбные и мясные продукты оказывается вовсе не обязательно подвергать термической обработке. Они долго хранятся и без этого. Строганина, поныне популярная в Сибири и на Дальнем Востоке, великолепна на вкус, богата витаминами и питательными веществами. Болезнетворные микробы на морозе гибнут не менее эффективно, чем от высоких температур, такая пища прекрасно усваивается организмом.

Подобное обыкновение у народа, знающего огонь, не может быть признано свидетельством деградации или отсталости. Иначе нам бы пришлось считать дикарями японцев только потому, что они вкушают сырую рыбу — знаменитое блюдо суши. Но эти гастрономические предпочтения гуннов доказывают их, скорее, северное, чем восточное происхождение. В теплом климате Монголии — родины хунну — сырое мясо быстро разлагается, тухнет, становится ядовитым.

До какой же степени «упрощения быта и одичания» надо было дойти «крепким и отчаянным воякам» из числа северокитайских степных хунну, чтобы, владея огнем, перейти на потребление абсолютно им непривычной сырой пищи?

«Хунну и гунны были действительно не похожи друг на друга», — признает этот факт Гумилев, а далее выдает в оправдание своей версии поистине гениальную фразу: «И задача историка — объяснить потомкам истоки этого несходства, что можно и должно сделать…»{59}.

Обратите внимание на это, в запале полемики вырвавшееся у видного ученого откровение: ведь он фактически сам расписался в очевидном несходстве двух народов, равно как и в том, что прямых доказательств их предполагаемого родства не существует. Иначе не понадобилось бы ничего «объяснять потомкам», равно как ставить перед историками какие бы то ни было задачи. Но явные нестыковки общепринятой версии, по мнению самого известного отечественного востоковеда, это вовсе не повод подвергать сомнению выводы научных авторитетов.

В переводе на русский сказанное Гумилевым означает, что исследователь, вместо изучения и осмысления реальных фактов, должен заниматься подгонкой и тенденциозной трактовкой их в угоду сложившейся исторической традиции. Иначе говоря, если академики назвали дворового сторожа по кличке Шарик «белым котом», а в реальности он всего лишь черная собака, то нам надлежит, ни чуточку не сомневаясь, объяснить, отчего вдруг кот потемнел, почему у него вытянулась морда, вылезли такие крупные зубы и так далее. Дело дилетантов, стало быть, не спорить с классиками, а напротив, поддакивать им и всячески оправдывать несуразности их теорий.

Итак, племя пылких следопытов, нам с вами предстоит нелегкий выбор: либо следовать совету великого ученого Гумилева и свернуть любые наши поиски на том основании, что академики и профессора свои мнения уже высказали, либо, проявляя неслыханную дерзость и пренебрегая мнением научных светил, все же рискнуть и попробовать найти свой, самостоятельный ответ на эту и прочие загадки истории. Сторонникам первой точки зрения рекомендую данную, явно еретическую книгу закрыть и положить ее куда-нибудь подальше от детей на полку, остальных — милости прошу в следующую главу.

 

Потомки готских «ведьм»

Ну что ж, раз основная версия современных историков показалась нам не слишком убедительной, значит, пришел черед напрячь собственные извилины, как и положено поступать следопытам в любой спорной ситуации. Для начала ознакомимся с мнениями абсолютно беспристрастных свидетелей — писателей, живших в ту эпоху, когда о грозных победах гуннов никто не слышал, а, следовательно, фантазировать на темы их истории было просто не с руки.

Первое упоминание европейского народа «хуни» или «гуни» восходит к трудам Дионисия Периегета (160 год нашей эры), затем выдающийся астроном и географ II века Клавдий Птолемей помещает их под этим же именем на своей знаменитой карте в скифских пределах: между бастарнами и роксаланами{104}. Бастарны Птолемея, обитавшие «выше Дакии», — это хорошо известное науке кельтское или кельтогерманское племя. Ученые связывают с ними древности зарубинецкой археологической культуры, обнаруженные на территории Белоруссии, Южной Польши и Северной Украины{83}. Роксаланы — сарматский, ираноязычный народ — кочевали в Северном Причерноморье, между Днепром и Доном.

Стало быть, если верить Клавдию Птолемею, гунны, практически под своим именем, первоначально жили где-то на землях современной Украины, скорее всего, на левом берегу Среднего Днепра. Затем на какое-то время они полностью исчезают из поля зрения цивилизованных народов и объявляются как свирепый, дикий ураган («рой пчел», по образному выражению античных авторов) откуда-то из-за Меотиды. Что же могло вынудить их покинуть родные украинские лесостепи и перебраться в более отдаленные края?

Вполне очевидно, что самым большим потрясением для кочевых народов Восточной Европы стало готское нашествие на берега Черного моря II века нашей эры. Тем более что древние легенды впрямую связывают появление «диких гуннов» с владычеством готов в Поднепровье. Вот что, к примеру, сообщает нам Иордан: «Король готов Филимер (тот самый, что привел германцев к Днепру), сын великого Гардариха, пятым по порядку держал власть над готами, как мы рассказали выше, вступил в скифские земли. Он обнаружил среди своего племени (надо понимать, среди вновь покоренных народов, своих-то людей этот вождь знал изначально прекрасно) несколько женщин-колдуний, которых он сам на родном языке назвал галиуруннами. Сочтя их подозрительными, он прогнал их далеко от своего войска и, обратив их, таким образом, в бегство, принудил блуждать в пустыне. Когда их, бродящих по бесплодным пространствам, увидели нечистые духи, то в их объятиях соитием смешались с ними и произвели то свирепейшее племя, которое жило сначала среди болот… (то есть, гуннов)»{96}. Итак, некие ведьмы, «галиурунны», согласно Иордану, были изгнаны с территории Готского царства. Между прочим, в их прозвище уже слышен корень «унны», который затем многие античные писатели будут употреблять наравне с термином «гунны» для именования этого племени.

Таким образом, и те писатели, которых нельзя заподозрить в предвзятости (Птолемей, Периегет), поскольку они умерли до того, как этот народ прославился, и готский историк Иордан, опиравшийся на древние народные сказания восточных германцев, отнюдь не считают гуннов пришельцами в Причерноморье, но напротив, выводят их предков с берегов Днепра.

Может быть, стоит поверить этим свидетелям и перенести наши поиски прародителей свирепых гуннов от границ Китая на равнины нынешней России? В таком случае нам надлежит открыть самостоятельное историческое следствие. И, в первую очередь, сравнить облик и навыки «сотрясателей Вселенной» с тем, что известно науке о жизни традиционных обитателей этих мест.

Для начала поинтересуемся оружием, при помощи которого гунны добились выдающихся военных успехов. По сведениям античных авторов эти агрессоры не пользовались свистящими стрелами, прославившими северокитайских хунну, более того, в принципе не употребляли металл для производства своих стрел. «Они воюют на расстоянии с метательными снарядами, имеющими заостренную кость вместо обычных (то есть металлических) наконечников, с чудесным мастерством присоединенными к древку, они также галопируют по местности и сражаются в боевом столкновении мечами, не задумываясь о своих собственных жизнях; и в то время как враги пытаются уберечься от ранения мечом, они кидают арканы из завязанных узлами полос материи на своих противников и вяжут их», — свидетельствует Аммиан Марцеллин{7}.

Обратите внимание, гунны знают металлы, ибо применяют длинные мечи в сражениях верхом, а также прижигают раскаленным железом щеки своих младенцев. Однако острия стрел делают из кости. Кость при хорошей обработке пробивает защиту врага ничуть не хуже, чем сталь. Правда, на производство такого оружия уходит масса сил и времени, для этого требуются особые навыки. Резьба из кости и рогов животных в десятки раз более трудоемка, чем плавка бронзы или меди. Но наконечник получается чрезвычайно легким — следовательно, стрела летит дальше. Это не деградация, как представляется отдельным ученым. Это абсолютно иные традиции — традиции северных лесных охотников на зверя, а не южных кочевников-скотоводов.

Известно, что кость заменяла труднодоступный металл многим древним народам Восточной Европы. Римский историк Корнелий Тацит, например, следующим образом описал финские племена, обитавшие на Русской равнине в начале нашей эры: «Фенны отличаются удивительной дикостью и ужасающей бедностью, у них нет оружия, нет лошадей, нет пенатов. Их пища — трава, одежда — шкуры, ложе — земля. Вся надежда их на стрелы, которые они за неимением железа снабжают костяными наконечниками. Одна и та же охота кормит мужчин и женщин, которые всюду их сопровождают и участвуют в добыче… Не опасаясь ни людей, ни богов, они достигли самого трудного — им даже нечего желать»{166}.

После ухода царских скифов из Восточной Европы этот регион надолго утратил роль одного из передовых центров мировой металлообработки. Античный автор Павсаний, отличавшийся вниманием к деталям и скрупулезной точностью в описаниях, так характеризовал обитателей этих мест II века нашей эры: «У савроматов нет железа, ни добываемого ими самими, ни привозного; ибо они менее всех местных варваров вступают в сношение с иностранцами. Но они нашли способ восполнять этот недостаток: на копьях у них костяные острия вместо железных, луки и стрелы деревянные, а наконечники стрел также костяные; на попадавшихся им врагов они накидывают арканы и затем, повернув лошадей, опрокидывают попавшихся в петли»{153}. Нельзя не отметить, насколько описание боевых навыков савроматов Павсания схоже с характеристикой модели поведения в битвах самих гуннов.

Следует только подчеркнуть, что к этому времени римляне называли сарматами всех кочевников Восточной Европы, пользуясь этим этнонимом подчас столь же широко, как чуть раньше словом «скифы». Потомков настоящих ираноязычных сарматов они тогда же стали именовать аланами, роксаланами или язигами. Эти племена, несомненно, отличались европеоидной внешностью. Аммиан Марцеллин следующим образом описал их облик: «Почти все аланы высоки ростом и красивы, с умеренно белокурыми волосами, они страшны сдержанно-грозным взглядом своих очей, очень подвижны… и во всем похожи на гуннов, отличаются только большей человечностью»{7}. Перефразируя римского офицера-историка, можно сказать, что гунны образом жизни вполне напоминали настоящих сарматов, только очень диких и чрезвычайно безобразных внешне.

В этой связи обращает на себя внимание одна реплика, вырвавшаяся у Тацита в его труде «Германия». Характеризуя живших На Востоке Европы бастарнов (кельтов) и феннов (финнов), он замечает, что «смешанными браками они в значительной степени уродуют свою внешность, наподобие сарматов»{166}. При этом автор книги о германцах не уточняет, от смешения с кем именно так «испортился» вид народов данного региона, однако, думаю, нам по силам дать ответ на этот вопрос и самим.

Принципиально важно для нашего расследования то обстоятельство, что гуннский этнос, вне всякого сомнения, имел смешанное происхождение. На это намекает не только древняя легенда, где его предками выступают, с одной стороны, изгнанные из Готии «ведьмы», с другой — обитавшие в пустыне «нечистые духи». Ярким доказательством факта метисации служит также обычай прижигания младенцам мужского рода кожи лица, чтобы избавить их в будущем от роста усов и бороды, на что обращали внимание почти все римские авторы, писавшие об этом племени. Вы спросите, как связано одно с другим? Чрезвычайно просто. Обыкновенно антропологический тип племени (проще, типичная для представителей этого народа внешность) складывается в глубокой древности. Поэтому и является для окружающих эталоном красоты. Иначе говоря, волосатым нравится обилие волос, лысым — тому полная противоположность, курносым кажутся естественными маленькие, вздернутые носы, орлиноносым — наоборот, крупные с горбинкой.

То обстоятельство, что этнос стал «исправлять» недостатки собственной внешности, убеждает нас — долгое время у этих людей от природы отсутствовали волосы на лицах у мужчин, что, как известно, является характернейшим признаком монголоидной расы. Значит, к преобладающим в массе абсолютно лысым монголоидам на каком-то этапе добавился генотип людей, у которых мужская растительность, хоть и в небольшом количестве, но все же проявляла себя. Скорее всего, новички при этом пребывали в явном меньшинстве или занимали более низкий статус (например, как в готской легенде — принадлежали к женскому полу), их мнением относительно того, что есть красиво и эстетично, племя просто пренебрегло.

Любопытно, насколько гуннам не нравилась собственная внешность. Ведь кроме прижигания щек, они, если верить античному историку Сидонию, изменяли формы своих голов. Между прочим, это еще один сарматский след в гуннской истории. Дело в том, что задолго до того как гунны стали известны в Европе, подобное же действо практиковали кочевые ираноязычные племена Средней Азии. Вот как это выглядело, согласно сочинению «О воздухе, воде и местности» Псевдо-Гиппократа: «А обычай такой: как только рождается ребенок, руками формируют его череп, пока он еще мягкий. При этом используют повязки и шины, благодаря которым уменьшается округлость черепа. Так осуществляется насильственное вмешательство в изменение формы…»{39}. В результате голова становилась длинной, лоб — скошенным, лицо — узким и выступающим в профиль. Деформированные черепа часто встречаются археологам и считаются ярким признаком сарматских древностей, как в Азии, так и в Европе. При этом антропологи подметили, что этот обычай чаще всего встречался у кочевников, имевших резко выраженную монголоидную внешность{199}. От признаков азиатской расы сарматы как бы пытались избавиться столь экстравагантным способом. И это их решительно отличает от гуннов, которые, как мы знаем, напротив культивировали данные черты.

Самые ранние деформированные черепа археологи обнаружили на территории Средней Азии. Находки из Ферганской долины датируют V–III веками до нашей эры, из Туркмении — практически тем же временем, в Центральном Казахстане носители данных обычаев появились позже — в III–I столетиях до Рождества Христова. На рубеже тысячелетий племена, практикующие вытягивание голов, объявляются в Поволжье{9}. Чуть позже эта традиция широко распространяется среди сарматов Восточной Европы. В целом же ученые отмечают, что в начальный период сарматской истории подобная практика была сравнительно редкой, а в позднее время, напротив, до 80 процентов черепов подвергалось «исправлению»{199}. Видимо, в это время доля монголоидов у кочевых племен региона существенно выросла. Возможно, к тому времени появились и такие народы, которые, напротив, стали подчеркивать монголоидные черты своей внешности — круглые головы, отсутствие волос у мужчин и так далее.

Что касается северокитайских хунну, то они, насколько ученым известно, были вполне довольны своей внешностью и никогда не пытались каким-либо способом править собственный облик.

Надо ли говорить, что нелепые формы голов и перекошенные лица людей, еще в детстве подвергшихся грубому вмешательству в человеческое естество, вряд ли производили на их соседей приятное впечатление. Может быть, именно поэтому Тацит отметил, что сарматы «смешанными браками уродуют себя»? А гунны показались европейцам настолько звероподобными и безобразными, как о том писали многие авторы?

Не помешает в этом случае внимательно разобраться с тем, что происходило в мире сарматских народов на рубеже тысячелетий. А творилось у них, по крайней мере в Северном Причерноморье, и в самом деле нечто необычное. Археолог Сергей Яценко, например, сообщает: «Примерно в середине III века нашей эры в степях Восточной Европы разразилась настоящая катастрофа… Запустели многие ранее заселенные кочевниками регионы: верховье и правобережье низовьев Дона, Прикубанье, Центральная Украина, Молдавская лесостепь»{230}. Одновременно пали многие боспорские города, в первую очередь те, что были расположены на восток от реки Танаис. В 239 году уничтожены Горгиппия и Раевское городище (район Анапы и Новороссийска), около 251–254 годов разрушен город-порт Танаис (устье Дона). Потомки греческих колонистов перебирались в Крым и на Тамань, которая тогда была островом Фанагорией. Кочевники, ранее обитавшие в этих местах, бежали за Волгу, на Урал либо в горы Кавказа. Поначалу грандиозные запустения историки связывали с нашествием германцев, в первую очередь готских племен, в Северное Причерноморье. Но, как справедливо замечает Яценко: «Военная угроза Боспору возникла первоначально на азиатской стороне, в районах, максимально удаленных от германских поселений, обращенных в глубь Степи»{230}. Иначе говоря, германцы оказались ни при чем. Но кто же тогда превратил цветущие степи в пустыни и разрушил древнегреческие колонии?

Между тем римляне того времени вскользь замечают, что в годы правления Константина (307–337) возник некий, как они пишут, «тайный заговор порабощенной части сарматов против сарматов-господ». При этом вооруженные рабы победили и выгнали бывших хозяев из их владений{127}.

Таким образом, мы наблюдаем в Сарматии первых веков нашей эры несколько важных процессов. Это, в первую очередь, некие миграционные волны с Востока, которые принесли с собой усиление монголоидного элемента и обычай грубого вмешательства в человеческую природу в виде деформации черепов. С другой стороны, параллельно началась борьба за власть внутри причерноморских племен, причем победили в ней сарматы «рабского происхождения», иначе говоря, наиболее отсталые племена, составлявшие ранее окраины кочевых царств — Скифского и Сарматского. Результатом этих потрясений, своего рода гражданской войны на Западе Великой степи, вполне возможно, и стало разрушение тех греческих городов, что располагались к востоку от Танаиса, а также превращение многих раннее благодатных районов в безлюдные пустыни.

Куда вполне могли бежать от готского гнева «ведьмы» Иордана и где они легко, может статься, повстречали «нечистых духов» в лице монголоидных кочевников, новых обитателей Азиатской Сарматии.

 

Чудная чудь

Но если с духами, бродившими в пустыне, при нашей реконструкции хода событий все становится более-менее ясно, кто же в таком случае сыграл роль «подозрительных» готских колдуний?

Безусловно, предками гуннов, судя по их привычкам, были народы, стоявшие на самых низких ступенях человеческого развития, иначе говоря, очень дикие. Среди восточноевропейцев наиболее отсталыми в древности числились народы финно-угорской группы. По своим традициям, обычаям и особенностям восприятия мира, равно как и языку, эти племена всегда стояли в Европе особняком, резко отличаясь во всем от германцев, славян, кельтов и ираноязычных кочевников. И финны, и угры ведут свою родословную не от общего индоевропейского народа-предка, а, вероятнее всего, являются потомками древнего полумонголоидного населения севера Русской равнины. По крайней мере, многие представители данной языковой семьи унаследовали в очень смягченном варианте такие характерные для азиатских рас черты, как слегка приплюснутый нос, пониженную волосатость, чуть более плоское лицо.

О дикости этих аборигенов Северо-Востока Старого Света среди цивилизованных народов ходили легенды. Помните, как поэтически описал жизнь финнов Корнелий Тацит: «Их пища — трава, одежды — шкуры, ложе — земля»?

Но согласимся с тем, что одной только дикости было явно недостаточно, чтобы вызвать гнев новых хозяев этих мест — германцев. Отсталых народов в регионе — пруд пруди, но на блуждания в пустыне обречено оказалось только одно племя. Значит, изгнанники должны были еще чем-то отличаться от остальных собратьев. Может быть, в качестве этого что-то выступала склонность к колдовству, недаром Иордан называет их «ведьмами»?

Европейцы приписывали пристрастие к черной магии и умение наводить порчу на соседей большинству финно-угорцев. В какой-то степени ведьмачество можно считать неотъемлемым свойством многих народов этой группы. Отечественный историк Николай Карамзин еще в начале XIX века отмечал, что «не тольков Скандинавии, но и в России финны и чудь славились волшебством»{98}. О тяге финноязычных этносов к чародейству и ворожбе бесстрастно свидетельствует их древнейший эпос — «Калевала».

Дело в том, что волшба, конечно, встречается в древних сказаниях практически всех этносов планеты Земля, но в подавляющем большинстве случаев это привилегия отрицательных персонажей, вредящих при помощи черной магии главным героям, изредка она удел второстепенных фигур: добрых фей и волшебниц, ставящих свое искусство на службу добрым людям. И только в «Калевале» колдуют все без исключения. Магия здесь не оправдывается и не осуждается, не выступает в качестве исключительного средства, а является повседневным, глубоко рутинным и обыденным делом, как утреннее умывание или ежедневная растопка печи.

Вот собирается за невестой в чужую холодную и мрачную страну Похъелу молодой охотник Лемминкяйнен из цветущего и приветливого края Калевалы. Родители его отговаривают от задумки, ведь Похъела славится как страна злых волшебников. Но сынок и сам оказывается не без талантов. Явившись в гости к хозяйке этой северной местности, редкозубой ведьме по имени Лоухи, в избе которой сидят чародеи по лавкам, а колдуны на печи, Лемминкяйнен заявляет:

«Знай, что я сюда к вам прибыл Не без знанья и искусства, Не без мудрости и силы, Не без отческих заклятий, Не без дедовских познаний».

И тут же все упомянутое «искусство» демонстрирует, превратив грозных колдунов в серые камни и разбросав их по полям и болотам{97}.

Иначе говоря, в финском эпосе одни маги и волшебники, добрые, противостоят другим, злым, а сама волшба выступает синонимом силы, мудрости и высших знаний. Кто ею не обладает, тот не может быть героем.

Стало быть, само по себе колдовство вряд ли могло спровоцировать столь бурный гнев германцев. Иначе им пришлось бы выселить в пустыню добрую половину обитателей Северо-Востока Европы. Со своей стороны нам необходимо как-то сузить круг наших поисков. Обратим внимание при этом на ряд важных обстоятельств. Во-первых, судя по всему, изгнанные финно-угорцы должны были проживать гораздо южнее основной массы своих сородичей, скорее всего на Днепре, непосредственно в местах проживания самих готов. Поскольку Иордан пишет о том, что обнаружились «ведьмы» «в скифских землях», среди германцев. Во-вторых, козни их проявились сразу же, как только готы пожаловали в здешние места, еще при царе Филимере. Следовательно, какие-то привычки и обычаи будущих гуннов тут же сделали их «подозрительными» в глазах новых хозяев Восточной Европы.

Что же могло поразить воображение готских владык настолько, чтобы подвигнуть их на самые решительные меры? Ведь немало этносов они видели, множество народов покорили и присоединили к своему царству. Готы явились в эти края через пять веков после внезапного исчезновения скифов. Однако поскольку вплоть до появления германцев на Днепре этническая ситуация здесь в целом отличалась завидной стабильностью, не исключено, что завоеватели еще застали на своих местах племена, жившие на северных окраинах скифской державы. Окружение кочевников, как известно, было детально описано Геродотом.

Эврика! В сочинении великого грека, безусловно, есть один народ, который наверняка должен был вызвать ненависть к себе со стороны пришельцев. Как там записано у отца исторической науки? «Среди всех племен (Скифии) самые дикие нравы у андрофагов. Они не знают ни судов, ни законов и являются кочевниками. Одежду носят подобную скифской, но язык у них особый. Это единственное племя людоедов в той стране»{38}.

Конечно же, андрофаги со своими отвратительными привычками, скорее всего, показались готам более чем «подозрительными». При этом водились геродотовы любители человечины именно там — на левом берегу Среднего Днепра, — куда географ Птолемей впоследствии поместит своих «хуни» и где столетием позже объявятся восточные германцы.

Если наша догадка верна, становится предельно ясно, за какие именно прегрешения лесное финно-угорское по языку племя колдунов и каннибалов, происходившее от геродотовских кочевников — андрофагов, в готское время подверглось принудительному изгнанию. Людоедство, в древности широко распространенное у многих народов Земли, встречающееся изредка и сейчас у наиболее отсталых представителей Африканского и Азиатского континентов, вовсе не реакция на голод, как это представляется многим. Но практически везде и всегда — элемент примитивной магии, первобытного чародейства, желания посредством поглощения чужой плоти овладеть силой, энергией и мужеством другого человека. И это первобытное колдовство было воспринято пришедшими в регион готами как вредоносное, направленное лично против них. Тем более что объявившиеся в Поднепровье восточные германцы вполне могли в новой для себя области столкнуться с болезнями, иммунитета против которых у них не было. Данные напасти в древности частенько увязывали с кознями иноплеменников.

Конечно, споров нет: андрофаги — самый подозрительный этнос Северного Причерноморья, первые претенденты на роль готских ведьм. Но было бы неплохо проверить нашу версию со всех сторон. Что ж, давайте попробуем проделать это, опираясь на сведения этнографии.

Финно-угорские племена хорошо были известны не только римлянам или германцам. Еще лучше их знали восточные славяне — предки русских, которые называли своих ближайших лесных соседей «чудью» или даже «чудаками». Еще дореволюционный классик науки Василий Ключевский подметил, что предки считали их более чем странными людьми. Возможно, что слова русского языка «чудо», «чудной» (в значении «диковинный, необычный») произошли от этнонима этих загадочных и колдовских этносов.

«Древнейшие жители сего края — поганые сыроеды и белоглазая чудь, кои, приходя в пределы Белозерские, делали великие опустошения: поджигали селения, младенцев и отроков пожирали, взрослых и престарелых разнообразно умерщвляли», — записано в XVIII веке по местным преданиям в Белозерских летописях. Сыроедение — то есть потребление пищи, в первую очередь мясной, не прошедшей тепловую обработку, — черта, которую античные авторы отмечали у гуннов. Людоедство, как известно, отличало андрофагов. Получается, что древняя чудь совмещала в себе привычки обоих племен. Любопытно также, что среди чудских племен еще, по крайней мере, вплоть до XII века существовал довольно нелепый, с европейской точки зрения, обычай. Девушки, выходя замуж, начисто избавлялись от волос. Новгородский архиепископ Феодосий с омерзением писал о погрязших в язычестве чудаках: «Замужние жены и вдовы головы бреют и тем безчинием велико поругание женскому полу» наносят. Как тут не вспомнить, что волосатость у гуннов в целом рассматривалась в качестве отклонения от нормы, с ней всячески боролись{7, 127}.

Похоже, пробил час подвести некоторые промежуточные итоги нашего исторического следствия. В отличие от большинства современных историков, мы решились пойти по следам древней легенды, рассказанной Иорданом, и обнаружили, что большинство привычек, навыков и особенностей этих свирепых дикарей сближает их с традиционными обитателями Восточной Европы, а не с далекими кочевниками монгольских полупустынь. По нашей версии событий, готские «ведьмы» — не кто иные, как финноязычные охотники Левобережья Днепра, которых раньше греки называли андрофагами. Они бежали в степи Азиатской Сарматии, обезлюдевшие в результате гражданской войны, где и встретились с некими монголоидными племенами, выходцами из Сибири или Средней Азии.

Между прочим, в самом факте появления людей североазиатского расового типа в этих местах ничего необычного нет. Сибирские монголоиды издревле проникали на территорию Восточной Европы. Достаточно сказать, что все финские и угорские племена несут в своей крови некоторую толику этого элемента. Кроме того, античные писатели наблюдали в регионе и чистых монголоидов. Таковы, к примеру, аргиппеи Геродота — лысые люди, о которых сказано: «Все они, как мужчины, так и женщины, лысые от рождения, плосконосые и с широкими подбородками»{38}.

Археологи также фиксируют широкое распространение азиатской расы по всей Северной Европе еще со времен неолита. Хотя центр сложения сибиридных монголоидов находился, безусловно, несколько восточнее, в землях собственно Сибири и Забайкалья. Именно там, еще в начале каменного века большая часть племен примитивных таежных охотников и рыболовов отличалась теми же чертами внешности, что были подмечены античными писателями у гуннов, — коренастостью, коричневым цветом кожи, узкими глазами, приплюснутыми, вдавленными носами, широкими и круглыми лицами.

Но черепа подобных монголоидов во множестве встречаются археологам и несколько западнее — на территории Восточной Европы. Причем наиболее ранние находки датируют V–IV тысячелетиями до нашей эры. Проще говоря, низкорослые, темнокожие сибиряки проникали сюда во все времена. Скорее всего, именно они и были тем элементом, что, по словам античных авторов, портил породу восточноевропейцев — бастарнов, феннов и сарматов на рубеже тысячелетий.

Словом, для готских «ведьм» — андрофагов не составило особого труда отыскать темнокожих и узкоглазых «нечистых духов» в степях Северного Причерноморья, чтобы, слившись с ними в единое целое, породить новый народ — свирепых гуннов. Для возникновения этого этноса оказалось вовсе не обязательно «гнать» кучку бедных хунну так далеко на Запад из-под Великой китайской стены.

Конечно, современные историки, включая того же Гумилева, не могут не сознавать, что различий между гуннами и теми, кого они им прочат в прародители, слишком много. Одной лишь «деградацией» все объяснить невозможно. Под давлением аргументов своих оппонентов Гумилев вынужденно признает участие в генезисе будущих «сотрясателей Вселенной» местных восточноевропейцев, не отказываясь, впрочем, при этом от своей главной идеи: «Тезис о широкой метисации пришлого, тюркского элемента и местного, угорского, элементов, — пишет он, — при нашей реконструкции хода событий подтверждается, а это объясняет проблему несходства хунну и гуннов»{59}. Оставим пока без внимания тот факт, что Лев Николаевич безапелляционно записал хунну в разряд тюрок, хотя само это замечание более чем спорно.

Поговорим об ином. Обратим внимание на тот антропологический вариант смешения, что нам предлагает отечественный классик. Итак, обладающие незначительной монголоидной примесью северокитайские хунну завоевали и поглотили еще более европеоидных угров (неких родственников современных венгров) и в результате образовались гунны с их ярко выраженной монголоидной внешностью — низкорослые, темнокожие, круглоголовые, плосконосые, почти лысые, своим видом шокировавшие римлян и готов. Можно ли в это поверить? Если какой-нибудь собаковод-любитель будет уверять всех, что, скрестив английского дога с немецкой овчаркой, он получил в потомстве болонок, разве не подымут в обществе на смех подобного фантазера? Или законы генетики на человеческие расы уже не распространяются?

Факт участия в этногенезе гуннов какого-то из местных — очевидно, угорских или финских — племен на сегодняшний день, как видим, уже никем не оспаривается. Но чтобы получить на выходе людей с гуннским обликом, необходимо в качестве другого элемента метисации взять народ с резким преобладанием тех черт внешности, которые отметят европейцы у «сотрясателей Вселенной». Хунну таковыми быть не могли.

 

След оленя

Есть еще одно обстоятельство, подтверждающее нашу догадку о том, что гунны, скорее, все же выходцы из южнорусских степей. Так уж повелось в истории, что каждый отсталый народ ориентируется на своих более передовых и прославленных соседей, стремится им подражать, заимствовать у них достижения, а если получится — их заменить. Периферия той или иной цивилизации всегда как бы стремится к ее центру. Это непреложный Закон Истории. Сколько, например, ни разбивали китайцы северных кочевников, те, стоило им чуть окрепнуть, норовили вновь напасть на Поднебесную или хотя бы приблизиться к ее границам, дабы торговать и получать ценные китайские товары. Еще бы, ведь центр цивилизации — это всегда, по мнению завистливых соседей, — роскошь, красивая жизнь, блага и удобства, богатства и слава, возможность увековечить свое имя в памяти многих народов.

Если бы жившие где-то невдалеке от Азовского побережья гунны хоть сколько-нибудь помнили о своих связях с Поднебесной, то наверняка, усилившись, тотчас устремились бы к центру своего Мира — то есть в сторону Китая. Гунны же демонстрируют полное небрежение к делам на Дальнем Востоке. Духовный фокус их цивилизации обращен к северным берегам Черного моря, в ту сторону, где некогда лежало Царство скифов. Стоило Аттиле обрести знаменитый священный меч царских скифов, он теряет голову от счастья и воображает себя орудием Бога Войны, бичом Божьим, коему вручена власть над всеми народами.

Этот любопытный эпизод биографии вождя гуннов пересказан многими писателями того времени. Приск Понтийский, знавший Аттилу лично, заявляет, что драгоценная находка решительно его изменила: владыка стал заносчив и высокомерен{74}. Но позвольте, как могли знать или даже хоть что-нибудь слышать о причерноморских древностях северокитайские кочевники? Очевидно, что предки Аттилы должны происходить из ближайшего окружения царских скифов, в течение столетий пребывать среди племен, откровенно завидовавших им и ревновавших к их великой славе.

В самый отчаянный миг кровавой битвы на Каталаунских полях, когда решалась судьба как гуннского, так и прочих народов, Аттила обратился к своим воинам со словами ободрения. Он напомнил им о победах предков и о том, что боги благоволят гуннам: «Кто же, наконец, открыл предкам нашим путь к Меотидам, столько веков пребывавший замкнутым и сокровенным?» — восклицает «сотрясатель Вселенной», вдохновляя своих воинов на подвиги{96}.

«Сокровенная дорога к Меотидам» означает, что на протяжении веков и смены целых поколений кочевники мечтали вернуться в степи Поднепровья. Ведь грезить можно лишь о тех землях, которыми когда-либо обладал и отчего-то их лишился, которые стремишься вернуть. По чужим странам не страдают так, как по Некогда утраченной прародине.

И наконец, в период расцвета своего государства гунны делают именно Северное Причерноморье главной своей базой. Здесь располагается загадочная столица государства Аттилы, здесь кочует его «царская» орда. Причем для того, чтобы построить эту «столицу» на свой, разумеется, вкус, гуннам понадобилось издалека подвозить камень для постройки бань и дерево для дворцов и палат. Они идут на эти затраты и сооружают становище именно там, где, по их представлениям, должны жить владыки Мира, — в Северном Причерноморье, в бывших скифских землях. В центре их Ойкумены.

Но кем бы эти странные гунны ни были, где-то в 360 году от Рождества Христова они оставили приютившие их на время земли и напали на аланов Северного Причерноморья. Где они жили до этого? Как смогли одолеть своих соседей? Вся ранняя история гуннов — одна большая загадка. Сведений о ней в трудах античных авторов ничтожно мало. Именно это последнее обстоятельство и позволило современным историкам во всем положиться на свое богатое воображение и предаться безудержным фантазиям на гуннские темы.

С тем, как ученые умудрились поселить их предков в Северном Китае, мы уже разобрались. Столь же дерзко они обошлись и с древней Гуннией — областью обитания этого племени накануне его грандиозных завоевательных походов. Одни историки помещают ее в Поволжье, другие — еще дальше, за Волгу и в Предуралье, а Гумилев — даже за реку Урал, в Прикаспийские степи. При этом большинство исследователей не особенно утруждают себя какими-либо доказательствами подобной отдаленности первоначальной страны жительства гуннов. Видимо, подразумевается, что раз эти кочевники бежали от стен Китая, то где же им еще быть, как не на Востоке Великой степи. Короче говоря, одно весьма спорное предположение тянет за собой другое — не менее дискуссионное и очень шаткое по части аргументов.

Надо ли говорить, что представление о таком дальнем, но не очень определенном положении Гуннии — где-то там, в степях за Волгой, — стало в научном мире общепринятым? Это значит, что ученые переписывают данный тезис друг у друга, из монографии в монографию, из учебника в учебник, не особенно уже задумываясь о том, как, собственно, он возник. Но если вы хотите стать следопытами тысячелетий, то должны помнить — порой нет ничего ошибочней и ущербней мнения большинства. Большинство, вообще, частенько бывает не право даже в жизни, а уж в науке и подавно. Любую версию, даже самую, на первый взгляд, очевидную, необходимо тщательно проверять. Кто говорит: «Это верно, потому что так считают все вокруг», — уже ошибается.

В то время как в писаниях древних историков на столь отдаленное местожительство гуннов нет ни малейшего намека. Хотя свидетельств об их ранней истории немного, тем не менее, таковые имеются. И ни один из авторов, о событиях этого периода писавших, ни словом не обмолвился о том, что данные дикари появились откуда-то издалека, являлись пришельцами с Востока. Между тем интерес к прошлому гуннского народа после одержанных им великих побед был значителен. Если бы европейские гунны, пусть даже в виде легенды, сохранили память о своем восточном происхождении, такого рода информация непременно попала бы на страницы средневековых хроник.

Напротив, как мы знаем, отец географии Птолемей разместил их где-то на днепровском Левобережье, а историк готов Иордан напрямую говорит о том, что они были изгнаны германцами из своих приднепровских земель. Византийский писатель Зосима, видимо, собрав все мнения предшественников по данному вопросу, замечает следующее: «Некоторые называют этот народ «уннами», другие говорят, что его следует именовать царскими скифами или что это тот народ, о котором говорил Геродот, что он живет у Истра «с приплюснутыми носами»»{34}. Как видим, древние хронисты упорно искали предков этого племени в Европе, в том числе среди геродотовских скифов и аргиппеев, о пришлом азиатском характере этого этноса в их трудах нет даже тени подозрений.

Аммиан Марцеллин отмечает, что гунны редко упоминались историками, творившими в прежние времена. Тем не менее, судя по этим его словам, подобные упоминания все же встречались, а значит, гунны всеми воспринимались в ту эпоху как местный, восточноевропейский народ. Что касается относительной редкости сведений об их ранней истории, то она с лихвой объясняется тем обстоятельством, что данное племя долгое время пребывало среди отсталых и слабых. Поэтому ими никто всерьез не интересовался.

Впрочем, давайте послушаем непосредственно древних авторов и начнем с Иордана: «Вот эти-то гунны, созданные от такого корня (имеется в виду легенда о «готских ведьмах», нам уже знакомая), и подступили к границам готов. Этот свирепый род… расселившись на дальнем берегу Меотийского озера, не знал никакого другого дела, кроме охоты, если не считать того, что он, увеличившись до размеров племени, стал тревожить покой соседних племен коварством и грабежами»{96}.

Меотида во все времена означала у всех, без исключения, древних народов один-единственный географический объект — нынешнее Азовское море. Следовательно, биограф готского племени Иордан размещает область расселения гуннов непосредственно на берегах этого водоема, точнее, озера или болота, каковым его полагали писатели той эпохи. Затем Иордан пишет: «Охотники из этого племени, выискивая однажды, как обычно, дичь на берегу внутренней Меотиды, заметили, что вдруг перед ними появился олень, вошел в озеро и, то ступая вперед, то останавливаясь, представлялся указующим путь. Последовав за ним, охотники пешим ходом перешли Меотийское озеро, которое до того времени считалось непереходимым, как море… Вовсе не зная, что кроме Меотиды существует еще другой мир, и приведенные в восхищение скифской землей, они, будучи догадливыми, решили, что путь этот, никогда ранее не ведомый, показан им божественным соизволением. Они возвращаются к своим, сообщают о случившемся, расхваливают Скифию и убеждают все племя отправиться туда по пути, который они узнали, следуя указаниям оленя»{96}.

Итак, биограф готов называет страну, где ранее проживали гунны, «внутренней Меотидой». Она представляла собой некую заболоченную область («свирепейшее племя, которое жило сначала среди болот»), расположенную на отдаленном от Европы побережье Азовского моря («расселившись на дальнем берегу Меотийского озера»). Согласно этой информации, гунны долгое время не знали внешнего мира, были отрезаны от него непреодолимыми для них преградами, в первую очередь водными. Следовательно, широкие реки и озера данное племя форсировать не умело. Как видим, вариант с поселением гуннов за Волгой отпадает сам собой. В противном случае этим дикарям пришлось бы вначале вызывать своего знаменитого оленя на крутые волжские берега.

Иордану вторят и другие писатели, с теми или иными вариациями излагавшие легенду об олене или, в более точном переводе, самке оленя. Церковный историк Зосима говорит о том, что готы и гунны долго жили рядом, не подозревая о существовании друг друга, ибо были разделены водами некого обширного озера. Однажды бык, которого гнал назойливый овод, перешел вброд это водное пространство, указав дорогу своему пастуху{34}. Как видим, детали расходятся, но суть остается прежней.

Что на самом деле лишь повышает достоверность данной истории, ибо свидетельствует — свои сведения античные авторы черпали из разных источников, которые, акцентируя внимание на мелких не совпадающих подробностях, оказались едины в главном: область жительства гуннов носила замкнутый характер, не имела связи с внешним миром, была заболоченной и малопригодной для нормальной жизнедеятельности.

Вся загвоздка в том, что нынче на берегах Азовского моря эту «внутреннюю Меотиду» не найти — все прилегающие районы имеют широкий и свободный выход к внешнему миру. Может быть, именно поэтому ученые и отказались от поисков первоначальной страны расселения гуннов в Приазовье, «волевым» способом перенеся ее на восток, в заволжские края?

Впрочем, вольность, с которой обращаются современные историки со сведениями своих средневековых коллег, просто потрясающа, граничит с откровенной развязностью. Например, из почти десятка древних авторов, информировавших о переходе гуннов через Меотиду, ни один не написал о том, что данный поход состоялся в зимнюю пору, по замерзшей глади вод. Тем не менее, отечественный историк Васильев предполагает именно такой вариант развития событий{110}. Наверное, он считает, что древние хронисты были настолько ограниченны, что не знали о существовании зимы, льда и возможности форсировать реки и озера именно в это время года.

Увы, приходится разочаровать коллегу — знали и многократно писали о подобном применительно к другим народам и ситуациям. Следовательно, водоемы в местах обитания гуннов в IV веке нашей эры либо вовсе не покрывались льдом, либо он был настолько тонок, что не выдерживал веса человека. Иначе ни о какой замкнутости речь бы не шла.

 

Отрезанная Гунния

Но оставим на время поиски «внутренней Меотиды», попробуем подойти к решению проблемы с другой стороны. А именно — давайте разыщем местность, куда попали гунны, пройдя по дну Азовского моря. Может быть, это даст нам какую-то дополнительную информацию?

Практически все современные историки считают, что переход состоялся в районе нынешнего Керченского пролива. К этому их подталкивают наблюдения некоторых средневековых авторов, прямо указывавших в этом плане на Боспор Киммерийский.

Однако необходимо заметить, что у наиболее информированных хронистов — Иордана, Аммиана Марцеллина и других почти современников событий — ничего подобного не встретишь. Ибо версия эта просто невероятна. Керченский пролив — одно из самых глубоких мест Азовского моря. Во все времена корабли греков и боспоритов проходили здесь в Меотиду, и не было эпохи, когда пролив стал так мелок, что с навигацией возникли бы трудности.

Между тем христианский историк Зосима безапелляционно заявляет: «Я нашел и такое известие, что Киммерийский Боспор, обмелевший от снесенного Танаисом ила, позволил им перейти в Европу»{34}. Думается, однако, что песчано-глинистая взвесь из устья Дона имеет немного шансов попасть на дно Керченского пролива, расположенного, как известно, в другом углу Азовского моря, но вполне могла заилить лежащий рядом Таганрогский залив.

Обратим внимание на то, что Иордан впрямую именует область, в которой оказались гунны, Скифией. В его время Скифией, или Великой Скифией, называлось все пространство Северного Причерноморья от Дуная до Дона. Правда, была еще так называемая Малая или, по-гречески, Микро Скифия, — внутренние степные районы Крыма. Но, во-первых, Иордан говорит о Скифии вообще, следовательно — речь идет о Скифии Великой, а вовсе не о землях полуострова.

Вдобавок те крымские территории, что непосредственно прилегают к берегам Керченского пролива, давно уже были обжиты греческими колонистами, принадлежали Боспорскому царству и соответственно звались Боспором, Херсонесом, Таврикой, но никак не Скифией, пусть даже Малой.

Следовательно, если б гунны форсировали Азовское море в районе Керченского пролива (что само по себе почти невероятно), они бы вторглись во владения оседлых боспоритов, а никак ни кочевников-аланов. Принять оплот цивилизации — Боспор за степную и кочевую скифскую область древние историки не могли. Для них это было равносильно тому, как если б современный политолог спутал Францию с Папуа-Новой Гвинеей.

Между тем большинство нынешних отечественных историков с упрямством, достойным лучшего применения, продолжает утверждать, что гунны вначале напали на аланов, живших между Доном и Кубанью, затем преодолели по дну Керченский пролив, оказались в Крыму и оттуда уже обрушились на готов. Такова, если можно так выразиться, академическая версия тех исторических событий.

Некоторые историки пошли в этом вопросе дальше других. Они предположили, что гунны двигались двумя путями одновременно: «Одна группа шла на запад степными пространствами, а вторая — через Керченский пролив… Пройдя Крым, гунны вышли в степи Причерноморья и в Поднепровье, где соединились с той частью племен, которая прошла степями». Так представляет себе их поход доктор исторических наук Дмитрий Козак, ссылаясь на мнение видной исследовательницы гуннского прошлого Ирины Засецкой{87, 110}.

Когда современные ученые начинают откровенно фантазировать на темы средневековых войн и стратегий, получается почти всегда смешно. Удивительно при этом только одно — откуда что берется? Где хоть капля логики и здравого смысла, не говоря уж о таких недоступных для историков вещах, как элементарное знание военного дела? Если гунны могли свободно пройти степями в область готов, зачем им было по горло погружаться в вязкую жижу Меотийского болота и, рискуя собственными жизнями, брести десятки километров по вонючей и топкой грязи? Неужели только для того, чтобы потешить теперешних ученых? С этой же, видимо, целью и армию они разделили на две части, дабы врагам ее легче было разбить. И главное, ну где, в каком труде какого античного автора вы обнаружили хоть малейший намек на эту откровенную благоглупость?

Но вернемся из области современной околоисторической фантастики в зону трезвого реализма древних писателей. Иордану, прямо указавшему на Скифию, как область первоначального проникновения гуннов, фактически вторит Аммиан Марцеллин, который, в отличие от нынешних коллег-историков, хорошо знал военное дело, ибо был офицером римской армии: «Гунны, пройдя через земли алан, которые граничат с грейтунгами и обыкновенно называются танаитами, произвели у них страшное истребление и опустошение, а с уцелевшими заключили союз и присоединили их к себе. При их содействии они смело прорвались внезапным нападением в обширные и плодородные земли Эрманариха (Германариха — царя готов)»{7}.

Итак, первым народом, принявшим на себя гуннский удар, оказались аланы-танаиты. Со времен Птолемея, поместившего это племя «у поворота реки Танаис», все древние авторы непременно отводили ему территории между Северским Донцом и Днепром. То есть земли в европейской части Сарматии, а вовсе не в тогдашней Азии — между Доном и Кубанью. Грейтунгами же называли остготов, живших чуть севернее, также на берегах Днепра. Иначе говоря, древние историки прямо указывали, что гунны, пройдя мелководьем Азовского моря, вначале оказались в междуречье Днепра и Донца, где покорили алан-танаитов, а затем при помощи последних обрушились на остготов Германариха и сумели их одолеть.

Итак, по крайней мере, мы определились с местом высадки гуннского десанта. Вопреки устоявшемуся мнению, произошло данное событие отнюдь не на Керченском полуострове Крыма, а в районе нынешнего Таганрога. Судя по всему, именно Таганрогский залив, «обмелевший от снесенного Танаисом ила», форсировали дикие агрессоры. Осталось нам найти ту самую «внутреннюю Меотиду», ограниченное и замкнутое со всех сторон пространство, откуда вышла в свой стремительный поход гуннская орда. Но для начала задумаемся над тем, отчего не сумели найти эту загадочную страну наши предшественники.

Конечно, их поиски во многом губило небрежное отношение к писаниям древних, своего рода комплекс морального превосходства, беспричинно одолевший многих современных исследователей. Все неясные места в сочинениях античных авторов их нынешние коллеги склонны считать заведомыми ошибками, следствием слабых познаний своих предшественников. Но не только традиционное высокомерие препятствует достижению желанного результата.

Как всегда, историки ищут древнюю область на современных картах, естественно, не находят ее там, злятся на средневековых хронистов, полагая, что те несли в своих трудах ахинею. В самом деле, где на просторах нынешнего Приазовья может находиться некая страна, отрезанная от остального мира? Между Северским Донцом и Доном? Между Доном и Волгой? На Кубани? Или в Тамани? Все не то, ни один район решительно не подходит, если судить, конечно, по его теперешним конфигурациям.

Но не лучше ли, прежде чем обвинять первопроходцев исторической науки в невежестве и легковерности, внести необходимые поправки на климат той эпохи, которую изучаешь? Как мы уже не раз убеждались, это многое меняет.

С IV века до Рождества Христова Евразийский континент переживал потепление. Пик его пришелся на первые века уже нашего времени. Озера пересыхали, реки мельчали, степи расширялись. Азов и Черное море уже не замерзали зимой, как это было в эпоху Гомера и Геродота. Напротив, начиная с IV века нашей эры начнется похолодание, самые суровые морозы придутся на середину следующего столетия. Следовательно, в интересующий нас период климат в Причерноморье был еще сравнительно теплый и влажный. Азовское море, широко раздвинув свои берега, превращало окрестности в болотистые топи и плавни.

Взглянем на карту Азиатской Сарматии, принадлежащую перу великого географа Птолемея, и сравним ее с современной{104}. Даже невооруженным взглядом мы заметим ряд существенных отличий. Азовское море в пять-шесть раз превосходит размерами Крымский полуостров, в то время как ныне они вполне соизмеримы меж собой. Территория Краснодарского края, напротив, предстает длинным, узким полуостровом, вытянутым в сторону Керчи. Очевидно, что ко II веку нашей эры многие донские и кубанские земли оказались на дне древней Меотиды. Равнинные местности Крыма также исчезли в пучинах Понта Евксинского. Танаис в нижнем течении разделился на два рукава, на просторах Азовского моря напротив его устья возник большой, одноименный реке остров.

Конечно, можно, подобно некоторым нынешним историкам, объяснять все эти «несуразности» тем обстоятельством, что Птолемей плохо знал географию столь отдаленного региона, как Северное Причерноморье. Между тем, на самом деле, греческие моряки и торговцы исплавали здешние моря вдоль и поперек, эллинские города густо покрывали побережье Понта и Меотиды. Обратите внимание — все возвышенные береговые участки на птолемеевой карте вполне соответствуют современным очертаниям, исчезли исключительно низменности. Не проще ли предположить, что уровень моря в эту эпоху был несколько выше, чем ныне?

К IV веку, то есть к интересующему нас периоду, в связи с продолжающимся увлажнением Азов, разливаясь в своих берегах, должно быть, мельчал, превращаясь в подобие огромного болота. Остров Танаис в это время уже никому не был известен — вероятно, он погрузился на дно. Птолемей на своей карте помещает в пространство между Кавказом и Танаисом семь больших рек. Ныне нам известна только одна — Кубань. Остальные превратились в скромные речушки и ручьи. Однако вполне вероятно, что в ту эпоху ледники Большого Кавказского хребта обильно питали их своими талыми водами. Кубань, могучая и сегодня, оборачивалась одним бурным, ревущим горным потоком и служила непреодолимым барьером с юга вплоть до своих истоков. Скромная речка Егорлык ныне впадает в систему Манычских озер и водохранилищ, протянувшуюся до самых низовий Дона. Возможно именно она, либо параллельные ей реки Калаус и Кума, превращаясь в полноводные артерии, протянувшиеся от Приэльбрусья до Азова, надежно замыкали эту область с востока.

Таким образом, «на дальнем берегу Меотийского озера», если, конечно, смотреть на него из Европы, действительно находилась область, с трех сторон огражденная водой. Низовья ее вблизи Азовского моря превращались в обширный болотистый край, остатки которого, в виде лиманов, сохранились кое-где и поныне. Верховья же упирались в высочайшие вершины Кавказа, как раз в том месте, где он практически непроходим. Интересно, что соседство первоначальной страны расселения гуннов с некой горной системой не ускользнуло от внимания древних историков. У Павла Орозия находим: «…Племя гуннов, долгое время отрезанное горами, возбужденное внезапным неистовством, двинулось против готов и, приведя их в замешательство, выгнало их из старинных мест жительства»{127}. Ему вторит Аммиан Марцеллин, утверждавший, что гунны «кочуют по горам и лесам»{7}. Меж тем на берегах Азова есть лишь одна область, где имеются сразу все указанные древними историками ландшафты: болота, леса, горы и где реки, скорее всего, не замерзали в этот период времени. Сейчас она именуется Кубанью.

 

Битва с «Драконами»

Что ж, с первой частью гуннской задачи мы, с Божьей помощью, справились. Осталось выяснить, за счет чего новоявленные агрессоры сумели превзойти в бою всех своих соседей. Гумилев, твердо убежденный, что гунны представляют собой «деградировавших» хунну, отмечая их будущие успехи, как всегда, приписывает их соответствующей фазе этногенеза. Вот его мнение: «Аммиан Марцеллин и Иордан объясняют победу гуннов над аланами их специфической тактикой ведения войны… Почему же аланы не переняли тактику гуннов? У них было время — целых 200 лет. Гунны, как известно, разбивали и готскую пехоту, вооруженную длинными копьями, на которые легко поднять и коня и всадника, и, наконец, у алан были крепости, которые гунны брать не умели. Так что версия обоих авторов недостаточна для выяснения сути дела. Сравним теперь фазы этногенеза…»{62}. Далее начинается уже привычный перепев одной и той же теории, с помощью которой ее автор тщится разъяснить любые повороты исторических судеб всех народов Земли. Вряд ли есть смысл ее пересказывать.

Но вот абзацем выше историк Гумилев позволяет себе следующий пассаж: «Хочется сказать слово в защиту Аммиана Марцеллина и его современников. Они писали чушь, но не из-за глупости или бездарности, а из-за невозможности проверить тенденциозную информацию. Но вот кого следует осудить, так это источниковедов XX века, убежденных, что буквальное следование древнему тексту есть правильное решение задачи…»{62}.

Ах, спасибо Льву Николаевичу, защитил он честь Аммиана и его коллег. Все ими написанное, разумеется, «чушь». И ничем иным быть не может, поскольку эти древние бумагомараки не знали великой гумилевской теории этногенеза. А посему объясняли победы полководцев раннего Средневековья всякими там пустяками: более совершенным оружием, высочайшей дисциплиной, талантом военачальника, правильной тактикой или даже просто удачей — вместо грамотного сравнения «уровней пассионарности» и «фаз этногенеза». Но много хуже, разумеется, те, кто верит на слово античным историкам, вместо того чтобы, отвергнув их жалкие писания, предаваться вольным фантазиям на темы гумилевской этнологии. Признаюсь: ваш покорный слуга — тот самый «бездарный источниковед», правда уже XXI века, который наивно полагает, что «следовать древнему тексту» гораздо полезней, нежели вчитываться в теоретический бред отдельных научных светил современности.

Впрочем, иногда прислушиваться к мнениям древних хронистов необходимо даже тем, кто ими явно пренебрегает. Например, если бы Лев Николаевич внимательно читал Иордана или Марцеллина, он знал бы, что никаких двухсот лет ни у аланов, ни у готов не было. Нападение гуннов, до того живших изолированно, было внезапным, разгром аланов, а затем готов — почти мгновенным. Глядишь, почитал бы великий ученый труды своих средневековых коллег и не попал бы в неловкое положение, сморозив явную, как он любит выражаться, «чушь», которая тем более непростительна, что у него имелись все «возможности проверить тенденциозную информацию».

Но вернемся к тем преимуществам, за счет которых эти «деграданты» гунны вдруг добились столь поразительных военных успехов. Поскольку сторонники гумилевской версии ничего путного в этом плане дать нам не смогли, попробуем самостоятельно разобраться в данном вопросе.

Ко времени появления гуннов в степях Северного Причерноморья в экипировке кочевников Великой степи произошли значительные изменения. Во-первых, появилось новое, твердое седло с деревянными вставками и высокими луками. Ранее, как известно, в таковом качестве использовали плоские кожаные подушечки, набитые овечьей шерстью.

Более жесткое седло, составленное из деревянной основы и обтянутое сверху кожей, повторяющее очертания нижней части тела и дающее дополнительную опору спине всадника, придало посадке конного воина дополнительную устойчивость, существенно облегчило его положение в ближнем бою. Отныне он мог опереться при замахе на высокую переднюю луку, следовательно наносить удары мечом стало сподручней. Это новое седло оказалось настолько удобным, что гунны, к примеру, проводили в нем большую часть своей жизни.

Изменилось и стрелковое оружие — лук. В первые столетия нашей эры кочевые народы евразийских степей, во всем подражавшие знаменитым скифам, удлинили их традиционное метательное орудие, костяные или роговые пластинки стали крепить не только посредине, рядом с соединительной планкой, но и на концах плечей. Места крепления тетивы таким образом делались более жесткими и выгибались вперед под острым углом. Если вы не забыли форму скифского лука, то представьте, что «рога» его на концах стали длиннее и развернулись в сторону выстрела.

В результате, как пишут английские исследователи истории этого вида оружия Макьюэн и Миллер, «на конце каждого плеча образовался составной рычаг. Такие рычаги позволяли лучнику сгибать более жесткое плечо лука с меньшим усилием»{131}. Иначе говоря, по своим техническим характеристикам такой относительно легкий лук почти не уступал современному спортивному, где используется специальная система блоков и самые совершенные материалы.

Это грозное оружие позволяло гуннам пробивать своими стрелами с костяными наконечниками кожаные и металлические доспехи своих врагов. Правда, у этого изобретения были и свои минусы. Лук оказался несколько длиннее скифского, а значит, не столь удобен для всадника. Тем не менее в целом, как видим, в выигрыше от новшеств оказались те из кочевников, кто предпочитал стрелковую тактику или рубку мечами в ближнем бою, как, например, гунны, а не любители длинных копий, каковыми являлись аланы или их сарматские родственники.

Каждый вид оружия предполагает свой способ ведения войны. Гунны в этом плане были в основном продолжателями традиций царских скифов. Основу их войска составляли стреляющие всадники. Недаром древние о них сообщали: «Они воюют на расстоянии». Аммиан Марцеллин, оценивая гуннов как воинов весьма высоко, писал об их тактике: «В бой они бросаются клином, и издают при этом грозный завывающий крик. Легкие и подвижные они вдруг рассеиваются и, не выстраиваясь в боевой порядок, нападают то здесь, то там, производя страшные опустошения…» Хотя, как мы знаем, эти дикари могли выдержать и непосредственное столкновение с противником. Они смело сражались в контактном бою при помощи узких длинных мечей и арканов{7}.

Гумилев удивляется тому обстоятельству, что соседи не заимствовали их тактику. Но, во-первых, все произошло слишком быстро для того, чтобы какое-либо из окружающих племен смогло бы перевооружиться и обучить своих воинов новому способу ведения битвы. А во-вторых, нельзя сказать, что оружие гуннов, их воинское искусство были намного совершенней, чем у тех, с кем довелось им сражаться.

Напротив, в целом, они были дикарями во всем, включая вооружение. Если их соседи, сарматы или готы, вступали в битву в кольчужных доспехах, со шлемами и щитами, то гунны покрывали свои тела лишь звериными шкурами. И дело не столько в совершенности их оружия, сколько в том, что оно оказалась чрезвычайно эффективным в борьбе именно против соседей.

Как бы это проще объяснить? Знаете детскую игру — «камень, ножницы, бумага»? Сам по себе любой из этих символов не лучше остальных и может проиграть. Но в определенном сочетании он превосходит другие. «Бумага» накрывает «камень», «ножницы» режут бумагу. Примерно то же самое происходит и в столкновении меж собой различных воинских тактик. Вариант «конный лучник» вовсе не идеален. Но оказался чрезвычайно удобен в войне как с сарматами, так и с готами.

Посмотрим, что произошло при встрече гуннской орды с сарматскими племенами Причерноморья. Хотя легендарные потомки амазонок и скифов и дробились на многочисленные народы, наиболее воинственные из них, покорившие к этому времени прочих, звались аланами. Они и приняли на себя первый удар гуннской орды. «Аланов, хотя и равных им в бою, но отличных от них общей человечностью, образом жизни и наружным видом, они также подчинили себе, обессилив частыми стычками», — сообщает Аммиан Марцеллин{7}. В этих трех словах: «обессилив частыми стычками», показавшихся Гумилеву полной «чушью», между тем заключена вся суть стратегии гуннов.

Аланы, как и их предшественники сарматы, — великолепные конные бойцы. Одетые в доспехи и вооруженные длинными копьями, они воевали сомкнутым строем, устремляясь на врага единой вытянутой линией по команде своих предводителей. Помимо физической силы удара тяжеловооруженной конной лавы, враг Испытывал глубокий психологический шок: вид несущейся лавины коней, грохот тысяч копыт, оскаленные морды лошадей, крики всадников и их воздетое и нацеленное оружие могли повергнуть в ужас почти любого противника.

Недаром во всех древних уставах пехоте категорически запрещалось поворачивать вспять и спасаться от кавалерии бегством. Оставшись в строю, ратник, особенно копьеносец, мог выиграть сражение, бегство же означало неминуемую гибель. Устрашить противника были призваны и необычные штандарты — развевающиеся на ветру изображения драконов, которые сарматскому войску заменяли знамена.

Римляне впервые увидели этих летящих над войском крылатых змеев во втором веке нашей эры, когда новые племена сменили скифов на просторах Причерноморья, и были очень поражены новшеством. Вот что пишет в своей «Тактике» (137 год) Квинт Флавий Арриан: «Скифские (здесь в смысле — сарматские) военныезначки представляют собой драконов, развевающихся на шестах соразмерной длины. Они сшиваются из цветных лоскутьев, причем головы и все тело делаются наподобие змеиных, как можно представить страшнее. Выдумка состоит в следующем. Когда кони стоят смирно, видишь только разноцветные лоскутья, свешивающиеся вниз, но при движении они от ветра надуваются так, что делаются очень похожими на названных животных и при быстром движении даже издают свист от сильного дуновения, проходящего сквозь них»{11}.

Нельзя не увидеть в этих летящих по ветру сарматских драконах почти точную копию тех воздушных змеев, которые были изобретены в Китае и до сих пор радуют жителей этой страны. Тем более что и отлитые в металле изображения этих сказочных чудовищ, в изобилии обнаруженные археологами на территории Средней Азии, также выполнены в стилистике, близкой Поднебесной. Но откуда у кочевников азиатских пустынь и степей могли появиться дальневосточные художественные традиции? Не говоря уже о китайской технике воздушных змеев? Впрочем, оставим пока этот вопрос без ответа, вернемся к сарматскому войску.

Согласитесь, — это было эффектное и устрашающее зрелище: мчащиеся всадники, острые копья, свистящие, шевелящиеся в воздухе драконы.

Но гунны не испугались тряпично-кожаных китайских воздушных змеев. Они не боялись и отступать пред несущейся аланской конной лавой. Ибо использовали против наследников амазонок типично скифскую тактику всадника-стрелка, который разворачивается и ретируется от противника, осыпая последнего тучей стрел. Очевидно, что легковооруженные (никаких доспехов, только одежда из звериных шкур) кавалеристы-гунны на своих невысоких, но быстрых и выносливых лошадках просто не позволяли более тяжелым аланам себя догнать. При этом их выстрелы были опасны для сарматских всадников, ибо те не имели щитов, но только чешуйчатые или кольчужные доспехи, которые пробивали пущенные гуннами стрелы.

Таким образом, будучи неуязвимы для длинных, трехметровых копий аланов, гунны сами вполне могли нанести им существенный ущерб. Вконец измотанные, потерявшие стройность рядов тяжеловооруженные всадники-катафрактарии, к тому же, становились жертвами гуннских арканов. Набросив петлю на врага, гунн разворачивался и применял тактику, хорошо известную более поздним татаро-монголам. Быстро удаляясь, за счет своей скорости сбивал опутанного веревками пехотинца с ног, а всадника стягивал с лошади.

Поражение аланов от вторгшихся в их землю дикарей было неминуемо. Тем не менее, к чести первых, они бились до конца. Лишь часть сарматских народов покорилась пришельцам и далее воевала в составе орды гуннов. Большинство же предпочло уйти из родных степей, сначала в земли современной Молдовы, затем в Подунавье, а далее они окажутся на просторах Франции, Италии, Испании и даже в Африке. Но об этом чуть позже.

Кроме того, некоторые аланские племена сумели укрыться от гуннов в крепостях Черноморского побережья Кавказа. Дикие кочевники тогда еще не умели брать штурмом каменные бастионы и вынуждены были оставить врагов в покое. Эти засевшие в горах и предгорных укреплениях аланы и стали предками нынешних осетин.

Гунны же, сокрушив сарматов Северного Причерноморья и присоединив к себе некоторых из них, тут же обрушились на готское царство, не ожидавшее удара с этой стороны.

Держава восточных германцев переживала глубокий застой, растрачивая силы на мелкие конфликты с покоренными ранее народами. Престарелый царь Германарих, разменявший к тому времени вторую сотню лет, покоритель множества племен, пытаясь наказать вождя неких росомонов за измену, приказал зверски убить его жену Сунильду. Ее привязали к степным лошадям и разорвали на части. Братья последней Сар и Аммий, улучив момент, набросились на царя готов, и один из них успел ударить царя в бок своим мечом. Отважных мстителей на месте убила охрана, но Германарих от раны так и не оправился.

Больной, дряхлый старик не мог твердо держать в руках царство предков, и готы фактически раскололись на две части. Те из них, кто жил между Днепром и Доном, остались верны престарелому вождю, западные же, обитавшие между Днепром и Днестром, избрали себе предводителя из другого царственного рода — Балтов, что значит «отважных»{96}.

Однако «отважные» Балты (их подданных стали называть везеготами, или вестготами — западными готами), как только на горизонте показались гунны, тотчас ретировались на берега Днестра. Остготы пробовали драться. Но что может пеший копьеносец против конного лучника?

Как пишет Прокопий Кесарийский: «Гунны, внезапно напав на живших на этих равнинах готов, многих из них перебили, остальных же обратили в бегство. Те, которые могли бежать от них, снявшись с этих мест с детьми и женами, покинули отеческие пределы»{164}. Не перенеся тяжести поражения, царь остготов Германарих свел счеты с жизнью. Было ему при этом 110 лет.

Восточную Европу заполонили орды пришельцев, чья дикость и свирепость поразили современников. «Этот неукротимый народ, пылающий неудержимой страстью к похищению чужой собственности, двигался вперед среди грабежей и резни соседей», — писал о гуннах Аммиан Марцеллин{7}. «Весь Восток задрожал при внезапно разнесшихся вестях» о том, что «от крайних пределов Меотиды вырвались рои гуннов, которые, летая туда и сюда на быстрых конях, все наполнили резней и ужасом», — отметил Евсей Иероним в 389 году{127}.

Разбитые остготы отступили к Днестру, где в лесах пытались укрепиться их западные собратья во главе с королем Атанарихом. Высланный на разведку отряд везеготов гунны обошли стороной и, форсировав Днестр, всей силой обрушились на лагерь германцев. В ужасе бежали готы к Дунаю и в слезах стали умолять римлян переправить их на другой берег, обещая принять христианство, быть друзьями и союзниками на вечные времена. Только бы спастись от этого бедствия — гуннов. Это и был пресловутый 376 год — начальная дата Великого переселения народов.

 

Деревянное царство гуннов

Низкорослые и темнокожие кочевники своим нападением на Готское царство вызвали к жизни огромную миграционную волну германских и сарматских племен, прокатившуюся по всей Европе от Азовского моря до Гибралтарского пролива, сокрушившую, в конце концов, Западно-Римскую империю — Гесперию, как ее тогда называли, заставившую капитулировать Вечный город, основанный легендарным Ромулом. Подобно тому, как некогда германцы вынудили кельтов бежать в Северную Италию и даже Малую Азию, гунны в IV веке обрекли на скитания потомков тех блондинов, что некогда под натиском моря вышли из лесов Скандинавии, Балтии и Германики. Изменилось только направление движения: не с севера на юг, а с востока на запад, спасаясь от жестоких агрессоров, перемещались вандалы, везеготы, аланы и множество других народов-изгнанников, судорожно пытаясь в течение всего столетия закрепиться на землях Апеннинского или Пиренейского полуостровов или даже на побережье Северной Африки.

А что же в это время делали те, кто вошел в историю в качестве «сотрясателей Вселенной», то есть гунны? Как ни странно, достаточно мирно обитали на берегах Черного и Азовского морей, правда, неуклонно при этом раздвигая границы своего и без того обширного царства. Когда дунайские земли покинули вандалы и аланы, туда тотчас хлынули гуннские орды, превратив эту выгодную в стратегическом плане область в плацдарм, с которого они угрожали и Западной Римской империи — Гесперии, и Восточной — Византии. Гуннские цари контролировали огромную территорию Центральной и Восточной Европы, от Венгрии до Северного Кавказа. В Дакии жили подвластные им германцы-гепиды, на Днепре — оставшиеся на родине остготы, в глухих лесах Вислы, Днестра и Днепра скрывались славяне и анты.

Правда, за мир и спокойствие своих границ римляне должны были платить гуннам дань, причем началось это еще со времен первого известного истории гуннского царя Баламбера. В среднем эти поборы составляли около 100 килограммов золота ежегодно. Для спасения престижа державы византийские императоры признавали гуннских вождей как бы своими полководцами, и деньги перечислялись на «содержание войска». Что не мешало этим «полководцам» нападать на пограничные территории Византийской империи и разорять их, в первую очередь Фракию и Мезию. В своем движении с берегов Азовского моря на запад гунны, очевидно, увлекли за собой немало родственных им народов, ранее неизвестных европейцам. Хроники сообщали о каких-то акацирах (акатирах), сарагурах (соросгах), савирах и прочих «скифских племенах». Все они в той или иной степени подчинялись гуннам, но иногда пытались «взбрыкнуть» и проявить самостоятельность.

Так, Приск Понтийский пишет о войне гуннов с акацирами, после которой гуннский царь назначил своего старшего сына вождем этого племени{74}. Воевали гунны и с сарагурами, жившими, как полагают ученые, на Северном Кавказе.

Похоже, приведя в движение Великую степь, гунны порой оказывались не в состоянии полностью проконтролировать все кочевые племена на столь огромном пространстве. При этом самих гуннов было не так уж много. Кстати, историки по-разному исчисляют воинов этого племени, называя цифры от 25 до 500 тысяч всадников. Должно быть, истина где-то посередине.

Естественно, что, оказавшись среди множества других народов Восточной Европы, большинство из которых были на тот момент куда более цивилизованными по сравнению со своими победителями, гунны не могли остаться неизменными, постоянно впитывали культурные достижения своего окружения.

Но как же жили эти владыки половины Мира?

К сожалению, археологические раскопки почти ничего не прибавили к нашим знаниям об образе жизни этого племени. Поселения гуннов не найдены, их погребения разбросаны на огромной территории, причем в хаотичном порядке, большинство могил не имеет насыпных курганов сверху и обнаружены совершенно случайно. Их нелегко отличить от захоронений прочих кочевников. Долгое время ученые считали гуннскими погребения с деформированными черепами. Но затем выяснилось, что принадлежат они, в большинстве случаев, сарматам, а некоторые, возможно, даже готам, оказавшимся в Крыму. В настоящее время главными отличительными признаками гуннского погребения считаются украшения полихромного стиля. Но, честно говоря, предметы, выполненные в этой технике, встречаются у народов, применявших разные похоронные обряды: как обычное трупоположение, так и кремацию. Поэтому точно определить, какие могильники принадлежат правящему гуннскому племени, археологи не берутся до сих пор{110}.

Известно, что эти кочевники любили все блестящее и стремились пустить пыль в глаза своим богатством. Поэтому оружие и веши домашнего обихода они покрывали золотой фольгой и инкрустировали драгоценными и полудрагоценными камнями (гранатом, сердоликом, янтарем). Камни, преимущественно красного цвета, размещались довольно бессистемно, можно сказать — россыпью, а фольга хоть и была тонкой, создавала впечатление, что все вещи гуннов — сбруи, седла, ножны мечей, пояса, обувь и т. д. — сделаны из золота.

Характерные для искусства скифов и сарматов изображения животных в движении у новых хозяев Великой степи не встречаются. Узоры кажутся чрезвычайно простыми и носят, в основном, примитивно-геометрический характер. Словом, решительно все указывает на то, что некий малокультурный народ, лишенный художественного вкуса и глубоких традиций ювелирного ремесла, вдруг дорвался до известной степени богатства, но хочет показать себя еще состоятельней, чем он есть на самом деле. Таков их полихромный стиль. Интересно, что зародился он в недрах сарматской культуры и поначалу генетически связан был с предшествующим художественным направлением. Среди ювелирных произведений сарматских ремесленников I–II веков нашей эры попадаются фигурки животных, выполненные в полихромной технике. Но затем, у поздних сарматов, данный стиль деградирует и в таком виде в гуннскую эпоху широко распространяется по всей варварской Европе.

Вот, пожалуй, и все, что может сказать археология об этом необычном племени. В этой связи особое значение приобретают свидетельства очевидцев — так нелюбимые современными историками писания древних авторов. Одному из них особенно повезло. Византиец по имени Приск в составе константинопольского посольства гостил в столице гуннов и удостоился чести побывать на пиру у грозного царя Аттилы.

Поэтому у нас сегодня есть уникальная возможность совершить путешествие в Северное Причерноморье V века нашей эры и глазами умного и образованного современника увидеть гуннов в пору их расцвета.

Приск и его сотоварищи столкнулись с гуннским владыкой еще до подхода к его ставке: «Когда мы прибыли к шатрам Аттилы, которых у него очень много, и хотели поставить наши шатры на холме, случившиеся тут варвары не позволили этого, так как шатер самого Аттилы стоял в низине»{74}. Одна маленькая деталь, а как много она может рассказать наблюдательному исследователю о прежней жизни этого племени. Сразу видно, что в прошлом гунны были, скорее, болотными обитателями, чем степными кочевниками. На холмистых равнинах главное — спрятаться от сильного ветра, поэтому у степняков самым престижным местом была бы укромная низменность, а не продуваемый всеми ветрами высокий холм. Напротив, жители болот полагают лучшим участком тот, который повыше.

Увидев посольство, Аттила пришел в негодование, он полагал, что римляне не выполнили условий предыдущего договора: «Царьгуннов, еще больше рассердившись и осыпав его (посла) бранью, крикнул, что посадил бы его на кол и отдал бы на съедение хищным птицам, если бы это не показалось нарушением посольского устава»{74}.

Судя по этим угрозам, гунны времен Аттилы сажали несчастных на кол. Это один из самых мучительных видов умерщвления, когда под тяжестью собственного тела человек насаживался на вкопанный в землю ствол дерева с заостренным верхним концом. Очевидно, что такая казнь могла прийти в голову людям, обитавшим в местах, изобилующих лесом. У степняков дерево ценилось слишком дорого, его было очень мало. Степные кочевники обычно приводили в исполнение смертный приговор с помощью лошадей — разрывая ими на части несчастную жертву или привязывая ее к хвосту коня и пуская животное вскачь. Даже вождь готов Германарих, как мы помним, не брезговал подобным способом.

Однако движемся вместе с византийским посольством далее. «Правившая в деревне женщина, оказавшаяся одной из жен Бледы (соправитель Аттилы), прислала нам съестных припасов и красивых женщин для компании согласно скифскому обычаю почета. Этих женщин мы угостили предложенными нам кушаньями, но от общения с ними отказались и провели ночь в хижинах». Сомнений быть не может — перед нами широко распространенный в древности на северо-востоке Европы и по всей территории Сибири обычай предоставления жены гостю, он фиксировался у народов Дальнего Севера вплоть до начала XX века.

Наконец, с Божьей помощью, добрались до гуннской ставки: «При въезде в эту деревню Аттилу встретили девицы, шедшие рядами под тонкими белыми и очень длинными покрывалами, под каждым покрывалом, поддерживаемым руками шедших с обеих сторон женщин, находилось по семи и более девиц, певших скифские (здесь и далее в значении гуннские) песни; таких рядов женщин под покрывалами было очень много. Когда Аттила приблизился к дому Онегесия (одного из своих приближенных), мимо которого пролегала дорога к дворцу, навстречу ему вышла жена Онегесия с толпой слуг, из коих одни несли кушанья, другие вино (это величайшая почесть у скифов), приветствовала его и просила отведать благожелательно принесенного угощения. Желая доставить удовольствие жене своего любимца, Аттила поел, сидя на коне»{74}.

Ни дать ни взять, возвращение русского барина в родную усадьбу. Тут тебе и хоровод девок под покрывалами, и песни, и хлеб-соль. Причем такого рода обычаи (встреч, угощений и прочего) не могли быть заимствованы победителями у побежденных, то есть гуннами у славян в IV–V веках. Либо гунны их восприняли от славян в ту эпоху, когда были скромным, мало кому известным племенем, либо, наоборот, наши предки стали подражать победителям многих народов в пору их могущества.

Переходим к описанию гуннской столицы: «Внутри ограды было множество построек, из которых одни были из красиво прилаженных досок, покрытых резьбой (!), а другие из тесаных и выскобленных до прямизны бревен, вставленных в деревянные круги, начинаясь от земли, поднимались до умеренной высоты. Стоявшими у двери варварами я был впущен к живущей здесь жене Аттилы и застал ее лежащей на мягком ложе: пол был покрыт войлочными коврами, по которым ходили… Царицу окружало множество слуг, служанки, сидевшие против нее на полу, вышивали»{74}.

Очевидное смешение культур Степи и Леса — войлочные ковры и сидящие на полу служанки — с одной стороны, и резьба по дереву, высокая техника деревянного зодчества — с другой. Вне всякого сомнения, перед нами народ, сложившийся в результате слияния двух очень разных по своим традициям этнических элементов.

Теперь побываем на пиру у гуннского владыки: «В назначенное время мы явились на обед вместе с послами от западных римлян и остановились на пороге против Аттилы. Виночерпии подали нам по туземному обычаю кубок, чтобы и мы помолились, прежде чем садиться. Сделав это и отведав из кубка, мы пошли к креслам, на которых следовало сидеть за обедом. У стен комнаты с обеих сторон стояли стулья. Посредине сидел на ложе Аттила, а сзади стояло другое ложе, за которым несколько ступеней вело к его постели, закрытой простынями и пестрыми занавесями для украшения…»

Кресла, стулья, ложе, столы — все из дерева, и во всем этом явные признаки не степных, а лесных элементов культуры гуннов. Дело отнюдь не во вновь обретенном богатстве, как может показаться некоторым, и уж, конечно, не в желании обеспечить себе элементарные удобства. На мягком ворсистом ковре возлежать можно с не меньшим, если не с большим комфортом, нежели сидеть за столом или покоиться на деревянном ложе. Вопрос лишь в том, кто к чему привык.

«Первым рядом пирующих считались сидевшие направо от Аттилы, а вторым — налево. Старший (сын) сидел на его ложе, но не близко к отцу, а на краю, смотря в землю из уважения к отцу… Для прочих варваров и для нас были приготовлены роскошные кушанья, сервированные на круглых серебряных блюдах, а Аттиле не подавалось ничего кроме мяса на деревянной тарелке. И во всем он выказывал умеренность: так, например, гостям подавались чаши золотые и серебряные, а его кубок был деревянный… При наступлении вечера были зажжены факелы, и два варвара, выступив на середину против Аттилы, запели сложенные песни, в которых воспевали его победы и военные доблести… После пения выступил какой-то скифский шут (дословно: умом поврежденный скиф) и начал молоть всевозможный вздор, который всех рассмешил… и во всехвозбудил неугасимый смех, кроме Аттилы. Последний оставался неподвижным, не менялся в лице и никаким словом или поступком не обнаруживал своего веселого настроения. Только когда самый младший из сыновей Эрна вошел и встал около него, он потрепал его по щеке, смотря на него нежными глазами…»{74}.

Нежность к младшему сыну объяснялась тем, что кудесники предсказали владыке грядущее падение рода Аттилы, который будет восстановлен только последним из сыновей. Но нас интересует сейчас не это, а сам странный вид пиршества гуннского царя. Не правда ли, это совсем не то, что мы ожидали: вместо юрт — деревянные хоромы, вместо войлочной кошмы — ложа и кресла, традиционные и наверняка старинные кубки и посуда из дерева. И одновременно — полная отстраненность владыки во время пира, его надменность — даже шуту не улыбнулся, не принимает участия в общем разговоре. Сын, сидящий потупив взор, не смеет взглянуть на отца. Странная помесь «страны березового ситца» с нравами какого-нибудь восточного ханства. Но именно таковыми и увидели гуннов римляне.

 

Владыка и полководец

Они с детства были друзьями: будущий владыка половины Мира, «сотрясатель Вселенной», «осиротитель Европы», самый знаменитый предводитель гуннов — царь Аттила, чьим именем еще долго будут пугать народы, и тот, кто положил конец безраздельному гуннскому владычеству, лучший стратег своего времени, блестящий политик, без пяти минут император Западной Римской империи — полководец Аэций.

Как причудлива память человечества! Спроси у любого: кто такой Аттила, — и многие ответят: «Вождь гуннов». Задай вопрос, кто такой Аэций, — и вряд ли хотя бы один из сотни что-либо припомнит. А между тем первый собирался уничтожить весь цивилизованный мир, второй же его спас. Впрочем, в детстве, когда два мальчугана вместе играли в свои боевые игры, гнали наперегонки скакунов или состязались в стрельбе из лука, вряд ли кто мог предположить в этих двух обычных подростках будущих вершителей судеб человечества.

Аэций был сыном римского военачальника, магистра конницы Гауденция — простого солдата из фракийских провинций, который за счет своих воинских талантов сумел сделать значительную карьеру и добился высоких чинов. Потом он женился на богатой и знатной римлянке, и у него родился сын. Во время службы на Дунае полководец Гауденций, по обычаям того времени, вынужден был отдать своего отпрыска — юного Аэция — в заложники кочевавшим на противоположном берегу реки гуннам. (Позже будущий полководец таким же образом попадет и к германцам.)

Именно поэтому подросток вырос в компании юных варваров, среди его приятелей — будущие цари Ругила, Аттила и Бледа, и он с детства превосходно овладел большинством распространившихся в Европе языков. Кроме того, Аэций имел великолепную возможность изучить военное дело своих будущих врагов — видел, как строятся в ряды подвластные гуннам аланы, как наступают с копьями наперевес готы, как галопируют конные стрелки-гунны.

Много позже об Аэции скажут, что он был единственным из римлян, кто заставил подчиняться варваров и умело командовал любым их войском. В те времена это было великим искусством, ибо легионы, состоявшие по преимуществу из германцев, сарматов, кельтов и прочих народов, попавших в орбиту влияния Рима, вели себя весьма неспокойно. Восстания в войсках вспыхивали то тут то там. Во время одного из таких бунтов в 424 году в Галлии был зверски убит отец Аэция — магистр Гауденций.

Молодому человеку не надо было выбирать жизненный путь. Уже с детских лет он был записан в телохранители императора, затем в качестве офицера среднего звена отправился в Галлию, где прославился на полях сражений с германцами. В царствование нового вождя гуннов Ругилы (Руа) — приятеля Аэция по детским играм — отряды свирепых кочевников нередко сражались бок о бок с римлянами под командованием юного стратега. Были разбиты воинственные бургунды. В 428 году свое полное поражение от римлян признал король франков Хлодион.

«Выносливый в воинских трудах, — писал об Аэции Иордан, — особенно удачно родился он на благо Римской империи: ведь это он после громадных побоищ заставил заносчивое варварство свевов и франков служить ей»{96}.

Двадцать лет спустя, уже в третье свое консульство, Аэций при помощи вандалов, свевов и особенно короля аланов Гоара сумел подавить в Галлии самое упорное народное движение того времени. Это было восстание багаудов — крестьян-кельтов, бушевавшее в этих краях с III века и получившее новый размах после того, как на территории современной Бретани (север Франции) из Уэльса (Британия) высадилось новое кельтское племя — армариканцы (предки современных бретонцев).

Но не только на полях сражений прославился Аэций, ставший в первый раз консулом в 432 г. и получивший чин патриция. Был он к тому же и заправским интриганом. Его соперник в воинских талантах полководец Бонифаций, наделенный массой достоинств (Прокопий считает его, как и Аэция, последним из великих римлян), получил назначение в самую богатую провинцию того времени — Африку (нынешние Марокко, Ливия, Тунис).

Аэций, вероятно, рассчитывал получить это назначение сам, возможно, намереваясь таким образом слегка поправить собственные финансовые дела. Гесперией в это время управляла Галла Плацидия — сестра умершего императора Гонория.

Явившись к ней, Аэций сообщил, что у него есть сведения о том, что Бонифаций Африканский — изменник. И лучшее доказательство этому то, что если наместника вызовут в Рим, он ни в коем случае не приедет. Одновременно в столицу Африки — Карфаген — Аэций отправил «своему другу» Бонифацию письмо, в котором предупреждал, что того собираются арестовать и казнить. Доказательство — в скором времени полководца должны беспричинно вызвать в Рим.

Интрига привела к непредсказуемым последствиям. Запаниковавший Бонифаций обратился за помощью к соседним варварам — вандалам, жившим в то время в южной Испании, и предложил на условиях союза поселиться в Северной Африке и совместно отражать нападения всех врагов, включая Рим. Конечно, это было предательством в чистом виде со стороны «достойнейшего» Бонифация, но ведь первопричиной послужила интрига не менее «честнейшего» Аэция.

Вандалы в то время почти слились в одно племя с сарматами-аланами. По крайней мере, их правители носили титул царя вандалов и аланов. (Впрочем, отдельные группы кочевников встречались также в Галлии, Паннонии, а позже и на нижнем Дунае.) Как и другие восточные германцы, вандалы были прекрасными мореходами, первыми викингами южных морей. Им не составило труда перевезти свое войско на берег нового континента, тем более что в Испании на них наседали соседи — везеготы.

Пока вандалы как хозяева располагались в Африке, захватывая для себя самые лучшие угодья и изгоняя бывших землевладельцев — римлян и ливийцев, Бонифаций списался со своими римскими друзьями и понял, что его провели. Он явился в Рим и сумел оправдаться в глазах Галлы Плацидии, предъявив письма интригана Аэция. Но изгнать германцев из Африки оказалось не столь легко. В нескольких сражениях с теми, кого он сам пригласил, Бонифаций был наголову разбит и бежал в Рим. Там его тут же назначили командующим римским войском.

Осознав, что это означает его немилость, Аэций собрал свое войско в Галлии и вторгся на территорию Италии. Рим, как во времена Цезаря и Помпея, а потом — Августа и Антония, раскололся на две партии, симпатизировавшие двум разным полководцам. В состоявшемся генеральном сражении «итальянская» армия Бонифация разбила «галльское» войско Аэция. Последний вынужден был бежать к гуннам, которыми правил его друг Ругила.

Но и сопернику его Бонифацию не суждено было насладиться плодами победы — получив в сражении тяжелейшую рану, он вскоре скончался. Партия Аэция в Риме опять набрала силу, и уже где-то через год тот смог вернуться в Италию, полностью прощенный.

К этому времени у гуннов умирает их вождь Ругила, и к власти приходят одновременно вдвоем его племянники — Аттила и Бледа. Судя по всему, гуннские рода были поделены между этими братьями. Из двоих соправителей именно Аттила отличался природной величественностью, которую отмечали все, кто лично видел гуннского царя, необыкновенной властностью (он умел одним знаком заставить повиноваться прославленных царей и целые народы), а также жестокостью и агрессивностью.

С его приходом к власти боевые действия на границах Византии стали почти ежегодными. Его родной брат-соправитель Бледа, по-видимому, был помехой грандиозным планам владыки, и посему был убит. Как утверждали римляне, по личному приказу Аттилы. После первых же военных кампаний молодого гуннского царя против Восточно-Римской империи та увеличила размер выплат варварам с 300 до 700 либров золотом (около 230 килограммов ежегодно).

В 437 году Аттила совершил новый большой поход на Константинополь. На берегах пролива Дарданеллы, разделявшего европейскую и азиатскую части империи, гунны нанесли византийцам сокрушительнейшее поражение и продиктовали византийскому императору кабальные условия мирного договора. Две тонны золота римляне отдают Аттиле в счет «старых долгов», почти 700 килограммов желтого металла обязуются уплачивать ежегодно, не имеют права принимать беглецов из гуннской земли и даже за бежавших из плена византийцев обязуются платить выкуп.

Это была катастрофа. Казна Константинополя, и без того пустая, не могла выдержать такого напряжения. «Римляне (здесь в смысле византийцы) притворялись, что добровольно заключают такой договор; но на деле они благодаря необходимости и страху, который обуял их начальников, стремились к заключению мира и готовы были принять всякое, даже самое тягостное требование, поэтому они согласились на условия дани, весьма для них тяжкие…»{74}. Современникам казалось, что Византия обречена, что эта греко-римская Химера вот-вот испустит свой последний вздох.

К национальным противоречиям внутри восточно-римского мира, где греки, армяне, фракийцы, исавры, германцы и прочие выживали в рамках одного государства, порой ненавидя друг друга, добавились противоречия политические и особенно — религиозные. Христианство, вытеснившее язычество, раскололось на множество конфессий: германцы, из которых в основном состояла армия, были ариане, греки — основное население — православные. На востоке империи симпатизировали монофизитам.

Казалось, что эту державу развалит спор о сущности Бога. Вот как не без горького сарказма писал об этом Григорий, епископ из города Ниса: «Все полно людей, которые рассуждают о непостижимых предметах — улицы, рынки, площади, перекрестки; спросишь, сколько нужно заплатить оболов (денег), — в ответ философствуют о рожденном и не рожденном; хочешь узнать о цене хлеба — отвечают: Отец больше Сына; справишься, готова ли баня, — говорят: Сын произошел из Ничего»{34}.

Но кому суждено быть повешенным, тот не утонет. Византийская империя спаслась в середине V века, чтобы быть уничтоженной турками почти через тысячелетие.

Феодосий II, император Византии, погиб в результате несчастного случая на охоте. Новым императором Восточного Рима стал бывший простой солдат Маркиан. Некогда он, после неудачного похода византийцев на Карфаген, попал в плен к вандалам. Когда измученные военнопленные лежали под палящим африканским солнцем, к ним подъехал царь этих германцев, хромой Гизерих, чтобы первым, по обычаям того времени, выбрать из них свою долю рабов. Он вдруг заметил, что над пленными парит орел, причем тень от птицы все время падает на лицо одного из безмятежно спящих солдат. Это и был Маркиан. «Если Бог так заботится об этом человеке, значит, это неспроста», — решил дальновидный Гизерих и отпустил воина домой, взяв с него слово никогда не воевать с вандалами{165}.

Будущий император сдержал слово. Византия при нем не воевала в Африке. Первое, что сделал Маркиан, став императором, — отказался выплачивать дань гуннам. Это было разумно: государство трещало по швам, отдавая золото соседям-врагам и не имея возможности платить деньги собственной армии. Но подобный шаг был и смертельно опасным. Все ожидали ответного удара Аттилы, а он неожиданно повернул совсем в другую сторону.

 

Кольцо Гонории

А как удачно все складывалось! По логике исторических событий, Аттила должен был захватить практически беззащитный Константинополь, его друг Аэций находился всего в полушаге от трона римских августов. Еще немного, и друзья-соперники поделили бы мир меж собой. Но История, как все женщины, падка на веселые выходки. Впрочем, как всегда при этом не обошлось без коварства реальных представительниц женского пола.

Поводом к неожиданной войне гуннов с Западом — Гесперией и, следовательно, в конечном итоге к решительной перемене судеб всего человечества, послужила безделушка — золотое колечко юной девственницы Гонории. Эта девушка приходилась дочерью фактической правительнице Рима Галле Плацидии и старшей сестрой молодому императору Валентиниану III. Поскольку власть последнего не была прочна, а дети Гонории, появись они у нее, вполне могли стать законными претендентами на престол, девочку с младенчества заточили в замок и лишили общества мужчин.

На беду Рима, девица оказалась нимфоманкой. После двух неудачных попыток лишиться девственности при помощи прислуги ей удалось переправить могущественному царю Аттиле с верным евнухом свое кольцо в знак согласия выйти замуж за гуннского вождя и настоятельную устную просьбу вызволить ее из заточения.

Аттила к тому времени уже был готов воевать чуть ли не со всем миром разом — так велико было самомнение этого владыки. И хотя военная и политическая целесообразность подсказывали гуннам напасть в первую очередь на соседнюю, откровенно слабую Византию, Аттила начинает собирать великую армию для похода на запад. Никогда еще, за исключением первой войны Баламбера, поход гуннов не готовился с подобной тщательностью.

Практически все подвластные Аттиле племена послали свои отряды в его войско. Историки называют имена почти десятка народов, вовлеченных в западный поход гуннов. И хотя славян или антов ни один из древних авторов не упоминает, можно предположить, что и их не миновала сия стезя и какие-то вспомогательные отряды из их числа тоже воевали под знаменами Аттилы. Между тем основу войска последнего составляли, помимо собственно гуннов, отряды остготов во главе с братьями Валамиром, Тудимиром и Видимиром, и гепидов («ленивцев») — во главе с Ардарихом, чья преданность Аттиле не знала границ.

Выступая на запад, Аттила попробовал посеять зерна раздора в стане врагов. Римлянам и везеготам он отправил по письму.

Первым говорил, что не имеет плохих намерений против Рима, но хочет поквитаться с германцами, вторым же предлагал союз против империи. «Под крайней дикостью таился человек хитроумный, который раньше, чем затеял войну, боролся искусным притворством»{96}. Но этот фокус не удался. И римляне, и их союзники отдавали себе отчет, что решается судьба Мира и, покончив с одним врагом, гунны тотчас уничтожат другого.

Опытный Аэций, вовремя получив донесение разведки о готовящемся походе кочевников на запад, еще с весны принялся собирать войска. Помимо римлян в войско были мобилизованы германцы (везеготы, свевы, бургунды, саксы), кельты (армариканцы и галлы), сарматы-аланы и множество других народов Галлии, Германии и Испании. По сути дела, это была первая общеевропейская война, в которой друг против друга стояли войска, состоявшие подчас из тех же племен, что и армия неприятеля.

Вторгшееся на территорию современной Франции войско Аттилы насчитывало в своих рядах до 500 тысяч человек. Примерно такова же была численность и армии Аэция. Стороны сошлись в провинции Шампань на территории так называемых Каталаунских полей.

Царь гуннов Аттила колебался, не решаясь вступить в сражение. Видимо, он не ожидал от врагов столь серьезной подготовки к отпору. Кроме того, Аттила знал военные таланты Аэция. С другой стороны, отступать — значит, терять авторитет среди покоренных народов и ставить под сомнение само существование Гуннской империи.

Решив, что «бегство гораздо печальнее самой гибели», царь гуннов велел своим предсказателям бросить жребий об исходе битвы. Вглядываясь во внутренности убитых животных и изучая положение неких выемок и точек на костях, те сообщили, что гуннам грозит беда. Некоторым утешением служило лишь то, что верховный вождь врага должен был погибнуть в этой схватке{96}.

Посчитав, что речь идет об Аэции, стоявшем на пути к свершению его грандиозных планов, Аттила решился на битву. Но неуверенный в исходе сражения, лучшую часть своего войска — гуннов — он поставил в центре. При таком расположении король был надежно защищен, поскольку он, находясь внутри сильнейшей части своего войска, не подвергался опасности. Левое крыло возглавлял Валамир со своими остготами. На правом расположились гепиды Ардариха.

По-иному было выстроено войско Аэция. Полководец знал, что в маневренном бою конные стрелки-гунны не имеют себе равных. И главную свою задачу он видел в том, чтобы сковать действия наиболее подвижной части армии врага. Тем более что предводитель противника сам сделал ошибку, расположив свои элитные части по центру. Аэций с римским войском дислоцировался на левом фланге своих сил, напротив гепидов. В центре поставил тяжелую, вооруженную длинными копьями аланскую конницу.

Он боялся, что король аланов Сангибан будет искать сепаратного мира с Аттилой, и постарался окружить его наиболее верными войсками. По счастью, эти опасения оказались пустыми: аланы мужественно сражались и не подвели союзников. Правый фланг держал пылавший гневом на своих родственников остготов царь везеготов Теодорид со своими старшими сыновьями Торисмундом и Теодорихом.

Грандиозному сражению предшествовала схватка за господствующую над равниной высоту. Здесь расторопность проявил Аэций, и его войска начали битву с более выгодных позиций.

Увидев, что армия его от этого пришла в смятение, Аттила обратился к воинам с воззванием: «После побед над таким множеством племен, после того, как весь мир — если вы устоите! — покорен, я считаю бесполезным побуждать вас словами как не смыслящих, в чем дело… Итак, быстрые и легкие, нападем на врага, ибо всегда отважен тот, кто наносит удар. Презрите собравшиеся здесь разноязычные племена, признак страха — защищаться союзными силами. Смотрите! Вот уже до вашего натиска повержены враги ужасом: они ищут высот, занимают курганы и в позднем раскаянии молят об укреплениях в степи… Идущих к победе не достигают никакие стрелы, а идущих к смерти рок повергает и во время мира. Наконец, к чему Судьба утвердила гуннов победителями стольких племен, если не для того, чтобы мы ликовали после этого боя? Кто же, наконец, если не боги, открыл нашим предкам путь к Меотидам, столько веков пребывавший замкнутым и сокровенным? Я не сомневаюсь в благоприятном исходе этого боя, который сулят нам все наши удачи! И я первый пущу стрелу во врага. Кто может пребывать в покое, если Аттила сражается, тот уже похоронен!»{96}

С этими словами вождь гуннов выстрелил в сторону вражеского войска, и схватка началась. Выпущенная стрела была единственным участием Аттилы в сражении, после чего он, совершенно отстраненный, ждал исхода боя. Между тем битва развивалась совсем не так, как это было обещано в призывных речах гуннского царя. Римляне, аланы и везеготы не дрогнули и не обратились в бегство. Более того, отразив первый натиск гуннов, они перешли в контратаку. Вот как это описывают древние авторы:

«Сходятся врукопашную; битва лютая, переменная, зверская, упорная… Если верить старикам, то ручей на упомянутом поле, протекавший в низких берегах, сильно разлился от крови из ран убитых… Те же, которых нанесенная им рана гнала туда в жгучей жажде, тянули струи, перемешанные с кровью. Застигнутые несчастным жребием, они глотали, когда пили, кровь, которую сами они — раненые — и пролили…»{96} В битве с обеих сторон погибли почти двести тысяч воинов — немыслимая для тех времен цифра.

Опрокинув фланги врага, армия Аэция почти окружила гуннов, сам Аттила остался в живых только благодаря своей предусмотрительности — позади своих войск он расположил лагерь, окруженный сцепленными между собой кибитками гуннов. Кроме того, он начал битву, когда солнце уже высоко поднялось над горизонтом, и поэтому наступившая в конце боя ночная мгла позволила отступающим гуннам укрыться в этом убежище.

Но окруженные со всех сторон римлянами, аланами и готами, войска Аттилы оказались в ловушке. Хотя гунны и храбрились, шансов вырваться у них не было. Аттила приказал сложить в огромную кучу деревянные седла, чтобы зажечь из них костер, когда римляне пойдут на штурм. Он намеревался броситься в огонь, дабы никто не смог сказать, что «владыка Мира» попал к нему в руки.

Никто не знает, о чем думал Аэций, видя, как друг его детства готовится покончить с собой. Вспоминал ли он паннонские степи, где выросли в играх и шалостях двое мальчишек, один из которых должен был сейчас прикончить другого? Смотрел ли он на восходящее солнце, закат которого вождю гуннов уже не суждено было увидеть, если бы войска вновь пошли в атаку? Но далее случилось нечто странное. То, что историки до сих пор не могут убедительно объяснить.

В битве погиб царь везеготов Теодорид, и его старший сын Торисмунд тут же был провозглашен вождем. Как верный союзник он спросил у Аэция, что ему предпринять. И в ответ услышал, что надлежит срочно ехать в Тулузу, пока никто из братьев не захватил его трон. Встревоженный подобной перспективой Торисмунд поднял свое войско и отбыл в Галлию. Когда непримиримые враги гуннов ушли, Аэций тоже отвел свои войска.

Иордан считает, что полководец ромеев сознательно спас остатки гуннской армии, опасаясь чрезмерного усиления везеготов. Но, может быть, на то были и другие причины — более личные. Кто знает? Но как бы то ни было, решение Аэция не добивать побежденных сохранило жизнь гуннскому царю.

Долго еще Аттила оставался в своем лагере, опасаясь покинуть спасительные стены и подозревая врагов в коварстве и устройстве западни, пока не осмелел и прежняя вера в собственное величие и грандиозную миссию не вернулись в сердце грозного владыки. Вырвавшись на свободу, он возвратился в родные пределы, возблагодарив своих богов и вынашивая планы мести. Ибо тот, кто был унижен, всегда ненавидит благородных победителей.

Между тем в Риме зрел заговор против Аэция. Вышло это так. Император Валентиниан с детства был воспитан своей матерью Галлой Плацидией в «распущенной неге и роскоши» и обожал предаваться порочным страстям. Он общался с гадателями, знахарями, звездочетами, но истинной его слабостью были женщины, особенно чужие жены. Хотя его собственная супруга Евдоксия и была, по мнению современников, «исключительной красавицей», не было ничего слаще для Валентиниана, чем приключения на стороне. Но однажды он встретил не женщину, а бастион — жена сенатора Максима была не только безумно хороша собой, но честна и скромна. Все попытки императора добиться ее благосклонности не увенчались успехом{165}.

Тогда дарственный сластолюбец пошел на хитрость. Он пригласил сенатора Максима на игру в шахматы. Постоянно повышая ставки, он выиграл у мужа красавицы кучу денег, которых у того с собой не было. В залог император потребовал у Максима перстень с печатью, заменявшей в то время подпись. И пока муж пытался отыграться, Валентиниан отправил его жене послание от имени Максима с требованием явиться во дворец. Когда ничего не подозревавшая красавица прибыла в одну из дальних комнат, туда ворвался Валентиниан и овладел предметом своей страсти.

Обесчещенная жена во всем винила мужа. Максим поклялся отомстить императору и разработал свой план, первым пунктом которого значилось уничтожение Аэция — главной силы, на которой зиждилась власть в Риме. Подкупая евнухов дворца, прорицателей и гадателей, Максим сумел вложить в пустую голову императора мысль о том, что Аэций ему опасен. Вызвав своего полководца во дворец, Валентиниан лично убил его ударом меча. Позже, когда уже не столь убежденный в своей правоте император спросил одного из сановников, правильно ли он поступил, тот ответил, что не может знать, хорошо это или плохо, но твердо знает, что император левой рукой отрубил себе правую.

Случилось это вскоре после Каталаунского триумфа Аэция (451 год), а вовсе не в 454 году, хотя последняя дата и утвердилась в официальной истории. Но последующее наступление Аттилы на Северную Италию, по общепризнанной версии, состоялось в 452 году, а Прокопий прямо пишет, что было оно «после смерти Аэция»{164}. К тому же те, кто придерживается позднейшей даты, никак не могут объяснить, где скрывался Аэций все эти годы и почему он не принимал участия в отражении нового гуннского похода.

С моей точки зрения, Аэций, безусловно, был убит в конце 451 — начале 452 годов, и его смерть означала распад антигуннской коалиции. Любившие полководца варвары открыто презирали его убийцу, который отныне остался без союзников. Преступление не бывает без наказания, и через несколько лет гот Тотила, один из сподвижников великого Аэция, с наслаждением вонзит свой меч по рукоять в хилое тело императора Валентиниана. Новым императором станет интриган Максим, но и ему не уйти от карающей десницы Судьбы.

 

Аттила и судьба

Тяжкое поражение на Каталаунских полях всерьез подорвало мощь и авторитет гуннов в Европе. Поход на Рим, прерванный в связи с эпидемией в войске кочевников, не смог восстановить их пошатнувшийся престиж. А через несколько лет смерть, простившая Аттилу на поле боя, внезапно пришла к нему на брачное ложе. Впрочем, гибель гуннского царя настолько таинственна и необычна, что заслуживает отдельного исторического детектива. Может быть, когда-нибудь ваш покорный слуга его напишет. Современникам же кончина великого полководца на его собственной свадьбе представлялась жалкой и презренной. «Желанная для всех племен, а также для римлян смерть Аттилы оказалась настолько ничтожна, насколько жизнь его была удивительна»{96}.

В ту самую ночь, когда Аттила во сне задохнулся от собственной крови, пошедшей горлом, в Константинополе императору Маркиану, которому орел помог в свое время освободиться от плена, приснился необычный сон. Ему явилось божество и показало золотой лук. Он был сломан. На следующее утро встревоженный император рассказал приближенным об этом ночном видении, а уже через день пришла благая для империи весть о смерти вождя гуннского племени. Никто не сомневался в правдивости этой истории, ибо «настолько страшен был Аттила для великих империй, что смерть его была явлена свыше взамен дара царствующим»{96}.

Похороны Аттилы по гуннскому обряду поразили воображение современников. Тело вождя было помещено в стоящий в чистом поле шатер, и к нему в течение нескольких дней прибывали желающие поклониться покойному царю. Отборные гуннские всадники устроили конные ристания: объезжая кругом шатер, они демонстрировали чудеса джигитовки и исполняли песни, прославляющие Аттилу. На кургане, насыпанном в степи, справляли то, что они называли «стравой».

Так называлось у гуннов, впрочем как и у славян, похоронное пиршество над могилой. В случае с Аттилой вся разница заключалась лишь в том, что тело великого царя погребли ночью, тайно и совсем в другом месте. Были убиты все, кто участвовал в этом ритуале, и место захоронения разровняли при помощи табуна лошадей{96}.

Эти меры предосторожности были вызваны желанием обезопасить покой вождя, уберечь захоронение от алчности древних гробокопателей. Ибо, по легенде, Аттилу поместили сразу в три гроба: железный — он символизировал его власть над гуннским племенем, затем серебряный — означавший покорение Скифского (сарматско-аланского) царства, и золотой — знак господства над восточноевропейским Готским царством. В могилу царя положили оружие, добытое в битве с врагами, драгоценную посуду и предметы обихода, по гуннскому обычаю щедро украшенные золотом и каменьями.

Кто знает, возможно, когда-нибудь в будущем какой-нибудь удачливый археолог-любитель или ковш экскаватора строителей где-то в Северном Причерноморье совершенно случайно наткнется на могилу с тремя гробами. И древняя легенда в одночасье станет явью.

Смерть Аттилы обернулась трагедией для всего гуннского племени, поскольку дележ державы между многочисленными наследниками привел к восстанию подчиненных народов — германцев и аланов. Его возглавил вождь гепидов Ардарих, разбивший гуннов в «битве народов» на берегах реки Недао. Затем кочевники потерпели поражение от готских царей и распались на несколько орд, враждующих друг с другом.

В 463 году выдающийся византийский полководец Аспар, алан по происхождению, расправился с остатками племени гуннов и отправил голову сына Аттилы и последнего видного гуннского царя — Денгизиха в подарок своему императору. После, уже при императоре Зеноне, некие остатки гуннов по их слезной просьбе поселили в Малой Скифии недалеко от Добруджи (Причерноморская Румыния). Другие гуннские племена продолжали истреблять друг друга, испытывая давление с востока уже новых кочевых народов.

Пара слов и о других героях этой книги. Любвеобильная Гонория — виновница Каталаунского сражения и несостоявшаяся невеста Аттилы — еще при жизни последнего будет срочно вывезена в Константинополь и там, от греха подальше, выдана замуж за первого встречного. Сенатор Максим станет императором Рима и женится на бывшей супруге Валентиниана. Она его и погубит. Выведав, кто подстроил интригу с Аэцием, императрица напишет письмо царю вандалов Гизериху, правителю Африки. И тот, воспользовавшись случаем, нападет на Рим, разграбит Вечный город. Именно после этого случая само слово «вандалы» станет синонимом безжалостного разрушителя. Император Максим будет убит восставшими горожанами.

Усилится не принимавшая участие в гунно-римской войне Византия. При василевсе (так, на греческий манер, будут звать теперь ее императоров) Юстиниане Великом она соберет под свое крыло большую часть владений Римской державы, покорит Италию, часть Испании, Северную Африку.

Это было время, когда цивилизованные оседлые народы вновь взяли верх над кочевыми варварами. Константинополь стал столицей мира — новым Римом, и все пред ним трепетали.

Но далеко-далеко на востоке, в Алтайских горах уже появилось неприметное пока племя Ашина, что в переводе значит «благородный волк». Эти люди думали, что когда истребили всех гуннов, остался один-единственный царевич из рода Аттилы. Враги отрубили ему руки и ноги и бросили умирать в болото. Но он не умер — его пригрела волчица, которая бежала в горы и родила от царевича в некой пещере десять сыновей. Потомки волчицы и «последнего из гуннов» — желтокожие, узкоглазые и широколицые тюрки вскоре заставят содрогнуться Вселенную. Вторая волна переселения народов уже набрала силу в дальнем краю Великой степи.