Некий житель Казани, человек явно консервативных взглядов, в декабре 1915 года писал члену Государственной думы И.В. Годневу: «У нас “слава Богу”, парламента нет. Есть только нечто при неограниченном монархе. Монарх этот избирает министров, облекает их своим доверием и утверждает; перед ним они только ответственны, а они действуют от его лица только и по его доверию. При таких условиях за все поступки этих лиц отвечает монарх. Злоба на него и на нем благодаря этому накапливается. Почему-то никто из избранников народа не подчеркнул этого министрам и императору, и не подчеркивает и теперь. Это ведь необходимо. Не может он совсем не дорожить мнением народа и уважением или неуважением к помазаннику. Не может же он не понять, что хулиганы не могут быть друзьями и помощниками его, не могут облекаться его доверием и не могут не разрушить обаяние и любовь к помазанникам. Ясно, что народ в конце концов вынужден будет признать, что помазанники перестали быть достойными помазания и обратились только во врагов народа. Все эти хулиганы роняют только престиж всего: и государя, и власти, и государства, это проповедь полной анархии, а не монархии».

Автор, по всей видимости убежденный монархист, не исключает возможности того, что для людей его взглядов царь в силу своего особого положения может превратиться во «врага народа» в глазах самого «народа» вследствие политических ошибок и неудачного выбора помощников. Непредсказуемая траектория развития народного монархического сознания может в известной ситуации представлять опасность для государя, разрушить его обаяние, уничтожить народную любовь к нему. В начале войны ничто, казалось, не предвещало подобного изменения настроений.

 

1. Единство царя и народа:

Репрезентации императорской власти в начале войны

С раннего утра 20 июля (2 августа) 1914 года толпы жителей российской столицы устремились к Неве, ожидая важного события.

Около часу дня император, императрица и царские дочери прибыли в Санкт-Петербург из Петергофа на яхте «Александрия» (наследник престола великий князь Алексей Николаевич был болен и не смог присутствовать на этой важной для династии церемонии). В устье Невы дредноуты «Гангут» и «Севастополь», новейшие и самые мощные корабли российского флота, приветствовали царский штандарт залпами своих орудий. На Английской набережной царь и члены его семьи пересели на паровой катер, который доставил их к Зимнему дворцу, выстрелы пушек Петропавловской крепости оповестили город о прибытии императора в его главную резиденцию. Царя и царицу встречали восторженные толпы, многие вставали на колени, люди кричали, пели гимн «Боже, Царя храни». Великая княжна Татьяна Николаевна записала потом в своем дневнике: «Масса народа на коленях крича ура и благословляя Папа и Мама».

Царь подписал манифест об объявлении войны в Малахитовом зале Зимнего дворца. Манифест призывал к сплочению всего общества, всех народов России вокруг престола: «В грозный час испытания да будут забыты внутренние распри. Да укрепится еще теснее единение ЦАРЯ с ЕГО народом и да отразит Россия, поднявшаяся, как один человек, дерзкий натиск врага».

Затем в Николаевском зале дворца, заполненном членами императорской семьи, придворными, высшими чиновниками империи, генералами, адмиралами, офицерами гвардии и столичного военного округа, после торжественного зачтения манифеста в присутствии императора духовник царской семьи о. А. Васильев совершил торжественное молебствие о даровании победы над врагом. На аналое находились специально перенесенные во дворец почитаемые верующими образа – чудотворная икона Спаса Нерукотворного из часовни Спасителя у домика Петра (этот образ сопровождал в походах первого российского императора) и «Казанская заступница» – чудотворная икона Казанской Божьей Матери из Казанского собора.

Илл. 1. Почтовая открытка (1914). Император Николай II, король Великобритании и Ирландии, император Индии Георг V, король Бельгийский Альберт I

После молебствия император обратился с речью к присутствующим сановникам, придворным, представителям армии и флота, членам иностранных миссий. Он, в частности, сказал: «Я здесь торжественно заявляю, что не заключу мира до тех пор, пока последний неприятельский воин не уйдет с земли Нашей». Речь эта была встречена приветственными криками.

Призыв императора нашел отклик у некоторых влиятельных современников, эти слова запомнились, так, великий князь Константин Константинович, через несколько дней приехавший в столицу, записал в своем дневнике 21 июля: «Узнаем, что накануне был Высочайший выход в Зимнем дворце и что Государь в чудесной речи сказал, что не положит оружия, пока хоть один неприятель не будет изгнан из пределов России».

Илл. 2. Почтовая открытка (1914). Император Николай II, король Великобритании и Ирландии, император Индии Георг V, президент Французской республики Р. Пуанкаре

Подобная оценка выступления императора подтверждается и описаниями реакции на выступление царя. В конце речи Николая II многие присутствующие во дворце опустились на колени, некоторые плакали. Раздались крики «ура», зазвучал гимн, затем началось пение молитв «Спаси, Господи, люди Твоя» и «Многая лета». Военные, высшие гражданские чины и придворные, собравшиеся во дворце, горячо выражали свою преданность императорской семье. Царь записал впоследствии в своем дневнике: «…дамы бросились целовать руки и немного потрепали Аликс и меня». Великий князь Николай Николаевич, только что назначенный Верховным главнокомандующим, провозгласил «ура» и опустился перед Николаем II на одно колено. Он вынул из ножен свою саблю и потрясал ею в воздухе, другие присутствовавшие генералы и офицеры также салютовали императору обнаженными клинками. Весь зал присоединился к пению гимна. Великая княжна Татьяна Николаевна так описала атмосферу, царившую во дворце: «Потом Папа им несколько теплых слов сказал, и они ужас как кричали. Чудно было хорошо».

Илл. 3. Обложка журнала (1914)

Современники заметили, что текст царского манифеста напоминал обращения Александра I при начале войны с Наполеоном в 1812 году. И сам император, если верить воспитателю наследника П. Жильяру, сравнивал 27 июля начавшуюся войну с Отечественной войной 1812 года: «Я уверен теперь, что в России поднимется движение, подобное тому, которое было в Отечественную войну 1812 г.».

Подобное настроение в начале войны разделяли многие русские патриоты самого разного толка. Очевидно, память о давнем конфликте, оформленная во многом романом Л.Н. Толстого и актуализированная во время недавнего юбилея, широко отмечавшегося в России в 1912 году, определяла и отношение к новой войне: «Россия чеховских рассказов вдруг переродилась в эпическую Россию толстовской “Войны и мира”», – писало «Новое время» в самом начале войны. Женский журнал уже в номере от 1 августа отмечал: «Современная война – война народов, но для нас, русских, это такая же отечественная война, какой была война 1812 г.». Начавшуюся войну уже в августе 1914 года газеты называли «Второй отечественной войной», потом это наименование проникло в официальные документы, затем она именовалась и Великой отечественной войной.

После зачтения манифеста император и императрица появились на Среднем балконе, выходящем на Дворцовую площадь. Появление царской четы было встречено с восторгом большой толпой, собравшейся перед дворцом. Манифестанты держали государственные флаги и большие портреты императора. Перед Николаем II склоняли флаги, часть собравшихся на площади опустилась на колени, раздались звуки гимна.

Реакцию толпы на Дворцовой площади невозможно понять, если не учитывать совершенно особую атмосферу, царившую уже на протяжении нескольких дней в столице Российской империи. С 13 июля жители города стали свидетелями патриотических манифестаций солидарности с Сербией. Как правило, манифестации формировались на Невском проспекте, одним из сборных пунктов был угол Садовой улицы, там, в витрине газеты «Вечернее время», вывешивались плакаты с последними новостями. Чаще всего манифестанты направлялись к зданию сербского посольства на Фурштадтской улице, где русские общественные деятели и сербские дипломаты обменивались речами. Известие об объявлении Австро-Венгрией войны Сербии, весть об объявлении мобилизации в России, наконец, новость об объявлении Германией войны России еще более подогревали настроение. Демонстранты выкрикивали лозунги: «Да здравствует Сербия!», «Долой Австрию!», «Долой немцев!». Постоянно исполнялся гимн «Боже, царя храни» и песнопение «Спаси господи».

Обилие возбужденных людей на улицах столицы не могло не беспокоить власти, полиция вначале пыталась предотвратить патриотические манифестации. Впрочем, огромные толпы прорывали оцепления и доходили до сербского посольства. Однако полиция все же не допускала распаленных манифестантов к германскому и австрийскому посольствам, с этой целью даже устраивались импровизированные баррикады: полиция преграждала улицы, останавливая трамваи, дрожки извозчиков и телеги ломовиков. Уже 13 июля толпа поднимала национальный флаг, затем использование флагов стало массовым, манифестации иногда возглавлялись живописными группами знаменосцев. В тот же день отдельные группы манифестантов провозглашали здравицы в честь императора. Не позже 16 июля манифестанты стали использовать и большие портреты царя.

В эти дни патриотические манифестации состоялись также в Москве, Киеве, Нижнем Новгороде, Одессе, Тифлисе и других городах империи. Однако движение на улицах столицы явно выделялось своим размахом. Полиция первоначально пыталась не пустить манифестантов и на Дворцовую площадь, однако к 8 часам вечера 17 июля несколько тысяч манифестантов, несущих национальные флаги, портреты царя и наследника, были туда допущены. «Знаменосцы», несущие портреты, выстроились перед дворцом большим полукругом, портреты осенили флаги. По команде руководителей манифестации тысячи людей опустились на колени и троекратно пропели «Боже, царя храни».

В последующие дни корреспонденты фиксировали все большее число портретов императора и цесаревича. Так, по Невскому циркулировал автомобиль, украшенный национальными флагами, его пассажиры, двое студентов, держали в руках большие портреты царя. Экзальтированная атмосфера на улицах столицы заставила писателя В.В. Розанова сравнить патриотические манифестации с великим христианским праздником: «Что-то неописуемое делается везде, что-то неописуемое чувствуется в себе и вокруг. Какой-то прилив молодости: на улицах народ моложе стал, в поездах моложе… В Петербурге ночью – то особенное движение и то особенное настроение, разговоры, тон, то же самое выражение лиц, какое мы все и по всем русским городам знаем в Пасхальную ночь».

События 20 июля на Дворцовой площади были подготовлены манифестациями предшествующей недели, имевшими большое общественное значение, влиявшими на процессы принятия политических решений. Выход царя к народу стал кульминационной точкой этого движения. В нем стихийные импровизации уличной толпы дополнялись действиями различных организаций, прежде всего славянских обществ, которые направляли манифестации, организовывали порядок и, по-видимому, поддерживали контакты с властями.

Одним современникам запомнилось, что царь, вышедший на дворцовый балкон, крестился и плакал, но председатель Государственной думы М.В. Родзянко вспоминал эту сцену иначе: «Государь хотел что-то сказать, он поднял руку, передние ряды зашикали, но шум толпы, несмолкаемое “ура” не дали ему говорить. Он опустил голову и стоял некоторое время, охваченный торжественностью минуты единения царя со своим народом, потом повернулся и ушел в покои». И современной монархической пропагандой эта сцена, в которой царь безмолвствовал, а народ выражал свое мнение восторженными криками, изображалась как символ полного единства царя и народа. Газета «Новое время» писала даже не о единении, а о «полном и безраздельном слиянии Царя с народом»: устами царя-де говорит сам народ. Автор газеты, развивая эту тему взаимной любви народа и императора, писал: «В эту минуту казалось, что Царь и Его народ как будто крепко обняли друг друга и в этом объятии встали перед великой Родиной. Всюду глядели на Государя сквозь слезы – и это были слезы умиления и любви». В этих условиях никакие речи монарха и не были нужны: «Не слыша Государя, не зная, что Он говорил недавно там, во дворце, все понимали, что Он – сама любовь к народу, и в Его невольном безмолвии среди бури этих приветствий… Это был особенный разговор Царя с Его народом, им только понятный, после которого укрепляется еще сильнее взаимная любовь, растет мужество и смело глядят глаза в будущее. … Кто разорвет этот союз? Да живут Царь и народ!»

Некоторые свидетели событий ценили сдержанность русского царя, противопоставляя ее театральным жестам германского императора в начале войны: «В то же самое время Вильгельм в Берлине произносил речи с балкона дворца перед огромной толпой, пытаясь разжечь своим красноречием патриотизм в сердцах людей. А Николай стоял перед своими подданными, не произнося ни слова, не делая ни жеста, и они опускались на колени в преклонении перед “белым царем”, даруя ему величайший час в его жизни!»

Провинциальные издания, авторы которых не могли быть свидетелями событий на площади, добавляли новые живописные детали, преувеличивая масштаб и без того значительного события. Газета, выпускавшаяся во Львове после занятия города русскими войсками, так «вспоминала» тот день:

И когда была объявлена война, на огромной площади Зимнего дворца собралось более ста тысяч самой разнообразной публики. Тут были и рабочие, и чиновники, и студенты – тут были все.

Четыре часа стояла эта толпа, ожидая своего Государя, четыре часа титанический хор пел русский гимн, и когда на балконе Зимнего дворца появился Государь, поднялась буря, понеслось бесконечное ура, все как один упали на колени, и в воздух полетели тучи шапок.

Под влиянием восторженных сообщений прессы в сознании ряда мемуаристов эта торжественная грандиозная церемония на Дворцовой площади также запечатлелась еще более величественной, чем она была на самом деле. С. Булгаков, не бывший в это время в Петрограде и узнавший о церемонии объявлении войны из газет, вспоминал ее так: «Начавшаяся война принесла неожиданный и небывалый на моем веку подъем любви к Царю. …особенно потрясло меня описание первого выхода в Зимнем Дворце, когда массы народные, повинуясь неотразимому и верному инстинкту, опустились на колени в исступлении и восторге, а царственная чета шла среди любящего народа на крестный подвиг. О, как я трепетал от радости, восторга и умиления, читая это. … Для меня это было явление Белого Царя своему народу, на миг блеснул и погас апокалипсический дух Белого Царства. Для меня это было откровение о Царе, и я надеялся, что это – откровение для всей России».

Действительно, сцена выхода императора на балкон обрастала все новыми подробностями. Автор одной газетной статьи писал о реакции простодушных призывников-крестьян, которые не были осведомлены о последних событиях. С жадностью они расспрашивали знающего человека, приехавшего в деревню из столицы, который смог, наконец, удовлетворить их любопытство:

Но больше всего произвело на них впечатление того, как Государь выходил на балкон Зимнего дворца и говорил с народом, что был на площади. Их особенно поразило то, как два десятка тысяч человек стали на колени и как все готовы были пролить кровь за отечество.

– Вот это так! – одобряли они и с грустью прибавляли:

– И ничего-то мы не знаем.

Между тем их собеседник, воспринимавшийся крестьянами как эксперт, нарисовал воображаемую картину разговора императора со своим народом, разговора, которого в действительности не было. Воображение патриотов создавало такой идеальный образ объявления войны русским императором, который соответствовал их представлениям о единении царя и народа.

Даже авторы обличительных брошюр, в обилии появлявшихся в 1917 году после свержения монархии, вспоминали ту величественную церемонию:

В Петербурге народ опустился на площади перед царем на колени. Царь произнес речь, в которой, подражая своему прадеду, дал торжественное обещание не заключать мира до тех пор, «пока хоть один вооруженный неприятель останется на земле русской». Это был великий момент, когда монархия вновь могла окружить себя нравственным ореолом, вновь утвердить себя в сознании народном…

Некоторые современники, однако, считали, что Николаю II следовало бы ознаменовать начало войны более внушительными и торжественными символическими акциями: «Каким надо быть тупым и глупым, чтобы не понять народной души, и каким черствым, чтобы ограничиться поклонами с балкона… Да, Романовы-Гольштейн-Готторпы не одарены умом и сердцем», – записал в своем «дневнике» М.К. Лемке. Подразумевалось, что царская семья, давно уже породненная с немецкими правящими династиями, не может осознать величие национального сознания русского народа, поднявшегося на решительную борьбу с Германией. Однако, как уже отмечалось выше, весьма вероятно, что перед публикацией Лемке отредактировал свой «дневник», рисуя задним числом свои собственные взгляды более радикальными, ретроспективно делая их более оппозиционными, более враждебными царю и всей династии Романовых.

В то же время на некоторых современников манифесты военного времени произвели прямо противоположное впечатление. Москвич А. Шенрок в октябре 1914 года сравнивал высочайшие манифесты разных эпох: «Обыкновенно они бывали довольно официальны. Манифесты же Николая II чем дальше, тем больше становятся привлекательны по своей искренности и полному отсутствию германской надменности. Эти Манифесты вполне соответствуют духу Православного народа и Белого ЦАРЯ, Сына и Защитника Православной Церкви». Очевидно, автор, человек монархических взглядов, был заведомо предрасположен к положительному восприятию обращений императора. Однако, как видно, ранее он все же замечал в них некоторые черты «неискренности» и «германской надменности». Особая атмосфера, царившая в начале войны, и особенности монархической риторики военного времени способствовали национализации образа царя в его глазах.

После окончания церемоний в Зимнем дворце царская семья вновь поднялась на борт своей яхты, корабль взял курс на Петергоф. Современница, стоявшая в этот момент на берегу Невы, описывала императора, покидавшего столицу, она запомнила «одинокую фигуру на мостике яхты, в скованном приветствии поднявшую руку к козырьку морской фуражки, посреди столь шумных изъявлений народного почтения и любви, какие, несомненно, редко выпадают на долю любого государя».

Император был главным действующим лицом важного в политическом отношении церемониала объявления войны, он же, очевидно, был главным его сценаристом и режиссером. Однако церемония предоставляла возможность и для других импровизаций политического свойства. После отъезда царской четы манифестации перед дворцом продолжались. Порядок на Дворцовой площади охранялся добровольной охраной, во главе которой стоял член Государственной думы Н.Н. Лихарев, политик правых взглядов. Он разъезжал верхом на лошади в живописном боярском костюме. Затем многие манифестанты переместились на Марсово поле, деятели славянских обществ произносили речи, манифестации состоялись у английского, французского, сербского и болгарского посольств.

Однако вскоре выяснилось, что патриотические манифестации, использующие национальные и монархические символы, могут в известной ситуации представлять немалую опасность для общественного порядка на улицах столицы. Возбужденные толпы срывали вывески с надписями на немецком языке, били стекла в окнах немецких магазинов, крушили витрины в редакциях немецких газет. 22 июля толпы манифестантов с национальными флагами, состоящие в значительной степени из рабочих, стали собираться у германского посольства. С пением русского гимна они пытались пробиться в здание, и, хотя полиции удалось оттеснить большую часть манифестантов, кому-то удалось проникнуть в посольство. Из здания выкидывались немецкие флаги, знамена, портреты германского императора, которые рвались и сжигались. На месте германского герба был водружен российский флаг. С крыши посольства были сброшены массивные скульптуры. В то же время царские портреты, находившиеся в немецкой миссии, были торжественно вынесены, манифестанты пронесли их по улицам с пением русского гимна.

Действия толпы представляли собой своеобразную символическую победу над врагом, уничтожение символов противника освящалось почитанием национальной символики, и в том и в другом случае портреты монархов играли большую роль. Между тем в здании начался пожар, впоследствии в посольстве был обнаружен труп 62-летнего немецкого переводчика, который уже долгие годы жил в России. Хотя следствие, проведенное русскими властями, утверждало, что он был убит кинжалом еще до штурма германской миссии, вся история со штурмом посольства и убийством служащего была крайне невыгодна России, она, казалось бы, подтверждала тезисы германской пропаганды, изображавшей своего восточного противника страной варварской и дикой. Русские власти арестовали до сотни манифестантов, участвовавших в этом погроме. Однако немалая часть общественного мнения с одобрением восприняла нападение на немецкое посольство. Публика в кинематографах столицы с восторгом встречала кадры кинохроники, демонстрирующие здание после разгрома, воспринимавшегося как первая русская победа над врагом .

Опасность неконтролируемых проявлений патриотизма и монархизма была осознана властями, 23 июля все манифестации в столице были запрещены распоряжением градоначальника, затем эта мера была распространена и на Санкт-Петербургскую губернию.

Эти распоряжения предотвратили в Санкт-Петербурге манифестации, вызванные вступлением в войну Великобритании. К зданиям Русско-английской торговой палаты и британского посольства направлялись большие толпы людей с флагами и портретами царя и английского короля, однако полиция препятствовала публике собираться. Полиция не могла полностью запретить состоявшуюся через несколько дней франко-бельгийскую демонстрацию, участники которой склоняли национальные флаги перед большим портретом царя, выставленным в конторе газеты «Вечернее время» на углу Невского и Садовой. Однако затем они по предложению полиции спокойно разошлись. Последовавшие 21 августа манифестации по случаю занятия русскими войсками Галича и Львова также предотвращались властями, полиция предлагала публике расходиться.

В других городах империи манифестации не отменялись, но и там патриотические демонстрации перерастали порой в погромы. Так, в Николаеве толпа демонстрантов учинила разгром популярного в городе «петербургского» кафе, принадлежащего германо-подданной.

Запрещая в столице уличные манифестации, власть использовала для патриотической мобилизации хорошо организованные официальные церемонии. 26 июля в Зимний дворец прибывали члены Государственного совета и Государственной думы, ранее распущенных до осени, но специально созванных по случаю начала войны. Набережная перед дворцом вновь была усыпана народом, ожидавшим приезда императора. В залах же дворца, по сообщению корреспондента, «расшитые мундиры придворных и министров смешались с сюртуками и фраками депутатов». Подобное стилистическое «смешение» символизировало единство правительства и представительства, власти и общества. К моменту же прибытия императора «мундиры» были отделены от «сюртуков» и «фраков»: присутствующие расположились, следуя указаниям церемониймейстеров, в строго установленном порядке в громадном Николаевском зале.

Во время этой церемонии Николай II издал и новый манифест об объявлении состояния войны с Германией и Австро-Венгрией. Составителям царского манифеста удалось подобрать удачные образы, запоминающиеся слова, которые нашли отзвук в сознании многих жителей империи. Там, в частности, говорилось: «Да благословит Господь Вседержитель Наше и союзное Нам оружие, и да поднимется вся Россия на ратный подвиг с железом в руках, с крестом в сердце».

Этот яркий призыв к религиозно-милитаристской мобилизации страны впоследствии не раз цитировался современниками. Патриотическое стихотворение, опубликованное в массовом журнале, гласило:

Показательны и названия нескольких художественных произведений, опубликованных в годы войны, они также цитировали слова царя. Под заголовком «С крестом на груди, с железом в руках» иллюстрированный журнал «Искры» опубликовал рисунок английского художника, который был посвящен дню объявления войны в русской столице: старый дворцовый гренадер, ветеран былых сражений, украшенный боевыми наградами, смотрит вслед уходящим войскам с тревогой и надеждой.

Вернемся к событиям 26 июля. Император, одетый в походную форму, вместе с Верховным главнокомандующим великим князем Николаем Николаевичем вышел к депутатам Государственной думы, членам Государственного совета, министрам и придворным чинам, собранным в Николаевском зале. Царь произнес речь, посвященную монархическо-патриотической мобилизации, он, в частности, отметил, что «огромный подъем патриотических чувств любви к родине и преданности к Престолу, который как ураган пронесся по всей земле Нашей, служит в моих глазах и, думаю, в ваших, ручательством в том, что Наша великая матушка Россия доведет ниспосланную Господом Богом войну до желанного конца». После речи царя зазвучали крики «ура», раздалось пение государственного гимна.

Затем выступили председатели палат. Прием в Зимнем дворце выглядел как яркая демонстрация патриотической и монархической мобилизации всего общества – представители всей страны демонстрировали свою готовность объединиться вокруг императора. Генерал Д.Н. Дубенский, «летописец царя» эпохи войны, так описывал это событие в официальном издании, подготовленном Министерством императорского двора: «В ответ на государев призыв выступили председатели обеих палат и выразили от лица всех собравшихся глубокое чувство преданности своему монарху…» Действительно, эта тема звучала в обоих выступлениях. И.Я. Голубев, председатель Государственного совета, заявил: «Единение возлюбленного Государя и населения империи Его усугубляет ее мощь». М.В. Родзянко, председатель Государственной думы, отметил: «Пришла пора явить миру, как грозен своим врагам русский народ, окруживший несокрушимою стеной своего венценосного вождя с твердой верой в небесный Промысел». По свидетельству некоторых современников, царь слушал эти речи со слезами на глазах. Когда император покидал зал, присутствующие пели «Спаси, Господи, люди Твоя».

Рисунки торжественного приема в Зимнем дворце 26 июля печатались в иллюстрированных журналах. Очевидно, художники либо лично присутствовали на церемонии, либо опирались на рассказы присутствовавших (во дворец на этот раз были приглашены и видные представители русской печати – всего до тридцати человек).

После приема во дворце состоялись раздельные заседания Государственной думы и Государственного совета. Дубенский писал, что они были «единодушным выражением горячего патриотизма и горячей любви к царю и родине».

Это категорическое утверждение «царского летописца» не вполне соответствовало действительности. Некоторые депутаты Думы, призывавшие к патриотической мобилизации в своих речах, не упоминали вообще об императоре, а социал-демократ, меньшевик В.И. Хаустов вообще осудил войну и милитаризм. В то же время для ряда думцев и членов Государственного совета монархизм и патриотизм были слиты воедино, об этом свидетельствуют их выступления.

Тема единства царя и народа звучала и в выступлении представителя Центра графа В.В. Мусина-Пушкина, депутата от Московской губернии: «…бывают моменты в жизни народа, когда все мысли, все чувства, все порывы народа должны выразиться в одном клике. Да будет этот клик: “Бог, Царь и народ” – и победа над врагом обеспечена». Пресловутую традиционную верность остзейского дворянства поспешил засвидетельствовать барон Г.Е. Фелькерзам, депутат Курляндской губернии: «Искони верноподданное население Прибалтийского края готово, как всегда, встать на защиту Престола и отечества». Лидер националистов П.Н. Балашев, депутат Подольской губернии, утверждал: «В полном единении с нашим Самодержцем пройдем сквозь строй всех испытаний, каковы бы они ни были, и достигнем святой цели».

Перед депутатами Думы выступили представители правительства – председатель Совета министров И.Л. Горемыкин, министр финансов П.Л. Барк, но наибольший успех выпал на долю министра иностранных дел С.Д. Сазонова, передавали, что текст его речи подготовил князь Г.Н. Трубецкой. Министр закончил свое выступление со слезами в голосе, все депутаты, стоя, приветствовали его.

Консервативных публицистов необычайно умиляли патриотически-монархические манифестации большинства депутатов Думы. М.О. Меньшиков, преувеличивая степень единства думцев, писал в «Новом времени»: «Левые так же бурно и так же единодушно кричали “ура”, рукоплескали патриотическим девизам, восторженно пели “Боже, Царя храни”, – как Пуришкевич и Марков».

Еще более определенно тема единства царя и народа звучала в выступлениях многих членов Государственного совета. И.Я. Голубев отметил, что «Россия всегда черпала силы и крепость в непрерывном единении со своим Царем. При наступившем тяжелом испытании это единение усугубляет мощность России». Д.П. Голицын-Муравлин заявил: «С Царем и за Царя, и Россия победит». Д.Д. Гримм трактовал тему единения несколько по-другому, он отмечал, что императору «благоугодно было созвать Государственный совет и Государственную думу, дабы быть в полном единении со Своим народом». Иначе говоря, лишь работа палат может служить необходимым условием выражения единства царя и народа. В этой же ситуации, по словам Гримма, «мы обращаем наши взоры на Верховного Вождя нашей русской армии и флота, на нашего Монарха, который в своей священной Особе олицетворяет единство, мощь и славу нашего отечества».

Как видим, столь распространенная после начала войны тема единства царя и народа имела различные оттенки: в одних случаях это единство рассматривается как величина постоянная, в других же оно обуславливается, оно является следствием определенных верных действий императора, который должен опираться на народных представителей.

Различные патриотические резолюции 1914 года также всячески развивали тему единства народа и государя, которое служит залогом грядущей победы. Так, резолюция, вынесенная Саратовской городской думой 25 июля, гласила: «Сильная своим единением с царем Русь вынесет все испытания войны». О том же писали и многие ведущие газеты. Московское «Утро России» заявляло: «В этот великий момент вся Россия в едином порыве доверия и любви сплачивается вокруг своего Державного Вождя, ведущего Россию в священный бой с врагом славянства».

Другая важная церемония, связанная с объявлением войны, состоялась в начале августа в Москве, куда отправилась царская семья. В официальной пропаганде цель визита объяснялась так: «Ища благодатной помощи свыше, в тяжелые минуты переживаний Отечества, по примеру древних русских Князей и Своих Державных предков ЕГО ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЕЛИЧЕСТВО с ГОСУДАРЫНЕЙ ИМПЕРАТРИЦЕЙ и со всем Августейшим Семейством изволил прибыть в Первопрестольную столицу, чтобы поклониться московским святыням и помолиться древней Троице, у гробницы Небесного Заступника и Предстателя у Престола Божия за Русскую Землю, Св. Преподобного Сергия». Царь на глазах у всей страны обращался к древней (в действительности же «изобретенной») традиции, стремясь использовать ее для патриотической мобилизации.

4 августа император и его семья прибыли в Москву. На вокзале исполняющий обязанности городского головы В.Д. Брянский преподнес царю хлеб и соль, его приветственная речь также была посвящена теме несокрушимого и полного единства императора и народа: «Великий народ слился со своим царем. Никто не разлучит их. Он знает, что с державным вождем, призвавшим его к государственному строительству, он придет в царство силы и мира».

Эти слова точно передавали замысел императорского визита в древнюю столицу: он должен был стать демонстрацией абсолютного «слияния» народа и царя. В разных вариациях эта тема развивалась консервативной печатью, «Новое время» писало: «Царь в сердце России, в Москве! Сюда пришел Державный вождь в годину испытаний, чтобы здесь в единении с народом помолиться и принять благословение вековых русских святынь на великое бранное дело за родину».

Огромный город торжественно встречал российского императора. Задолго до приезда царской семьи Москва готовилась к его приезду. Город расцветился флагами, многие дома были задрапированы цветами национальных флагов, в витринах богатых магазинов белели элегантно декорированные бюсты царя и царицы. Затем появилась и востребованная покупателями новинка – бюст наследника в казачьей форме. На окнах и балконах были выставлены портреты царя, его бюсты. На Тверской улице на всех трамвайных столбах устроены корзины с цветами. Накануне визита пресса специально оповещала, что доступ к путям царского проезда будет совершенно открыт для народа, очевидно, власти были заинтересованы в том, чтобы встреча императорской семьи стала действительно народной, массовой. Таковой она и была: по пути следования императорского кортежа в Кремль за рядами войск, одетых в походную форму, стояли сотни тысяч москвичей. Царский автомобиль забрасывали цветами, гремели колокола церквей, духовенство выходило из своих храмов и благословляло императора.

Между тем наследника и по приезде в Москву продолжали беспокоить сильные боли, однако на этот раз царская чета пожелала, чтобы великий князь Алексей Николаевич непременно принял участие в важной официальной церемонии. Воспитатель цесаревича записал в своем дневнике: «Когда сегодня Алексей Николаевич убедился, что не может ходить, он пришел в большое отчаянье. Их Величества тем не менее решили, что он все же будет присутствовать при церемонии. Его будет нести один из казаков. Но это жестокое разочарование для родителей: они боятся, будто в народе распространится слух, что царевич калека».

Действительно, эти опасения подтвердились: болезнь наследника способствовала распространению всевозможных слухов, неблагоприятных для царской семьи. Генерал Спиридович впоследствии вспоминал:

В народе много про это говорили. И когда, как в сказке, прошел по устланным красным лестнице и помосту блестящий кортеж из дворца в Успенский собор и скрылся там, в толпе стали шептаться о больном наследнике, о Царице.

А та, бедная, не менее его больная нравственно, чувствуя на себе как бы укоры за больного ребенка, сжав губы, вся красная от волнения, старалась ласково улыбаться кричавшему народу. Но плохо удавалась эта улыбка Царице, бедной больной Царице… И, теперь, после прохода шествия, народ по-своему истолковывал эту улыбку. И не в пользу бедной Царицы, так горячо и искренно любившей свою вторую родину и принесшей ей, того не желая, так много вреда. И когда, после службы, принимая доклады, я выслушивал немногословные, но выразительные фразы, которые слышны были в толпе про Царицу и «старца», нехорошее чувство закипало по адресу тех, кто провел его во дворец.

Разные периодические иллюстрированные издания по-разному осветили этот эпизод, по-разному знакомили с ним своих читателей. «Огонек», например, поместил на обложке снимок выхода царской семьи, при этом казак императорского конвоя, несущий царевича на руках, оказался в центре композиции. Но, как правило, публиковались такие фотографии, на которых внимание читателей привлекали прежде всего фигуры царя и царицы, больной наследник оказывался на втором плане либо вообще не попадал в кадр. Впрочем, и публикация «Огонька» не могла не пройти цензуру Министерства императорского двора. Поэтому нельзя не признать, что редакторы иных иллюстрированных изданий по собственной инициативе проявили известный такт, не привлекая внимания общественного мнения к болезни цесаревича.

5 августа в старых залах Большого Кремлевского дворца состоялся высочайший выход. При вступлении императорской семьи в Георгиевский зал были произнесены приветственные речи губернским предводителем дворянства, исполняющим должность московского городского головы, председателем Московского губернского земства и старшиной купеческого сословия.

Затем выступил император. Николай II подчеркивал особое значение своего патриотического паломничества в Москву: «В час военной грозы, так внезапно и вопреки моим намерениям надвинувшейся на миролюбивый народ мой, я, по обычаю державных предков, ищу укрепления душевных сил в молитве у святынь московских, в стенах древнего Московского Кремля». Царь также отмечал, что вся страна в дни войны объединилась вокруг престола: «Такое единение Моих чувств и мыслей со всем Моим народом дает Мне глубокое утешение и спокойную уверенность в будущем».

Император и его семья вышли на Красное крыльцо, по помосту они проследовали в Успенский собор, где приложились к святыням. Из собора царская семья направилась в Чудов монастырь. Там было совершено молебствие, после чего император и императрица прикладывались к мощам св. Алексия, митрополита Московского. Затем царская семья возвратилась в Большой Кремлевский дворец.

Последующие дни пребывания императорской семьи в Москве также были заполнены различными мероприятиями, официальные приемы чередовались с посещением госпиталей и поездками к святыням. Император принял городских голов, съехавшихся в Москву для обсуждения вопросов об оказании помощи раненым и больным воинам.

8 августа царская семья посетила Троице-Сергиеву лавру. В лаврском соборе было совершено молебствие. Затем император и императрица приложились к раке с мощами преподобного Сергия. Архимандрит Товия благословил Николая II иконой явления Божией Матери преподобному Сергию, написанной на гробовой доске преподобного Сергия. Эта икона со времен Алексея Михайловича сопровождала русских царей во время военных походов (впоследствии она по повелению царя была перевезена в походную церковь Верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича). Приняв благословение, император, императрица и их дети посетили Серапионовскую палату, Никоновскую церковь, митрополичьи лаврские покои.

После этого царская семья выехала в Царское Село (до отъезда в Москву она жила в Петергофе).

Итак, в первые недели войны император уделил много времени и внимания государственным и религиозным церемониям, которые должны были способствовать патриотической, монархической и религиозной мобилизации общества в условиях войны. Центральное место в этих церемониях занимала тема единства, взаимной любви царя и его народа, этот мотив доминировал в официальной пропаганде и в последующее время.

С одной стороны, отмечалось, что любовь императора к своей стране во время войны проявилась особым, невиданным ранее образом. «Летописец» царя генерал Д. Дубенский писал: «Мы… стремились передать только наиболее характерные черты трудовой жизни ЦАРЯ в минувшие месяцы первого года войны, когда безграничная ГОСУДАРЕВА любовь к России, русскому народу, русскому солдату выразилась так ярко, так завлекательно». С другой стороны, и нарастание патриотических настроений в стране описывалось как усиление любви народа к своему императору: «Мы не погрешили бы против истины и справедливости, если бы сказали, что каждый месяц войны укреплял в сознании всех граждан российских убеждение своего единства с ЦАРЕМ и Отечеством…» О неуклонном нарастании верности народа своему монарху автор писал и на других страницах этого издания: «…в настроении крестьянства, рабочих, без всякого преувеличения видна искренняя преданность ЦАРЮ, и никогда еще за последние годы ВЫСОЧАЙШАЯ Власть, Самодержавие Государя не ценились так высоко в общем сознании народной массы, как в это трудное время на Руси».

Можно с уверенностью утверждать, что монархические церемонии, ознаменовавшие начало войны, вызвали немалый общественный интерес. Фотографии, зафиксировавшие их, печатались в ведущих иллюстрированных изданиях. Они перепечатывались, легально, а порой нелегально, или не вполне легально (т.е. без соответствующего одобрения цензуры Министерства императорского двора) производителями почтовых открыток, которые, очевидно, рассчитывали на массовый спрос, что является косвенным, но убедительным свидетельством усиления монархических настроений в связи с началом войны.

Но этот процесс имел и оборотную сторону. Современный исследователь придворной цензуры обоснованно отмечает, что уже к середине XIX века прежняя монополия царской власти на репрезентацию своего образа оказалась фактически утраченной, это было связано прежде всего с развитием издательского дела. Производители посуды, платков и прочих предметов быта также постоянно стремились использовать портреты членов императорской семьи, их вензеля и пр. – одни руководствовались монархическими и патриотическими соображениями, а другие желали извлечь прибыль, используя в своих интересах популярный и востребованный образ, «бренд». Этот процесс «неконтролируемой репрезентации» русские монархи пытались регулировать с помощью цензуры Министерства императорского двора. Однако решить эту задачу полностью не удалось: постоянно возникали ситуации, когда соответствующие товары производились без всякого разрешения придворной цензуры. Положение еще более изменилось после начала войны: начиная с 1914 года придворная цензура начинает давать на производство таких товаров разрешения, получение которых ранее было крайне затруднительно, а то и вовсе невозможно. В предреволюционные годы цензурой Министерства императорского двора был разрешен к выпуску еще целый ряд изделий с портретами особ императорской фамилии, предназначенных для продажи населению, пропуск которых раньше, до войны был немыслим. В продажу поступили металлические шкатулки и жестяные коробки для конфет, фарфоровые и стеклянные стаканы, кувшины и вазы, настенные клеенки и даже швейные машинки с высочайшими портретами. Современный исследователь С.И. Григорьев, изучавший историю придворной цензуры, отмечает, что война заставила Министерство императорского двора отказаться от одного из важнейших цензурных правил – контроль придворного ведомства над продукцией, содержавшей изображения членов царской семьи, был существенно ослаблен.

Илл. 4. Пребывание царской семьи в Москве 4 – 7 августа 1914 г. Шествие в Кремле

Возможно, ситуация была еще более драматичной. Так, многие открытки с изображением Николая II и членов его семьи были одобрены не придворной, а военной цензурой, влияние которой существенно возросло, т.е. цензура Министерства императорского двора потеряла свое монопольное положение контролера царской репрезентации в общей системе цензурных ведомств. Порой же издатели явно печатали подобные открытки на свой страх и риск, вообще не испрашивая разрешения у какого-либо цензурного ведомства. Очевидно, что преследование нарушителей закона, тиражировавших образы монархии без надлежащих разрешений, в военных условиях было сопряжено с очевидными политическими издержками: инициаторов подобных расследований и дознавателей сами обвиняемые могли бы обвинить в антипатриотическом поведении, препятствующем единению царя и народа.

В годы Первой мировой войны контроль над репрезентацией монархии был полностью утерян, и это стало косвенным результатом масштабной монархически-патриотической мобилизации: публичные демонстрации любви к императору, вне зависимости от степени их искренности, в условиях войны невозможно было полностью регламентировать, направлять и дозировать даже в том случае, если они внушали опасения властям разного уровня. Складывалась парадоксальная ситуация: именно подъем патриотических и монархических настроений явно подрывал монополию Министерства императорского двора, стремившегося полностью поставить под свой контроль производство и тиражирование образов монархии. Вызов министерству бросали не только военные цензоры и энергичные предприниматели, но даже… некоторые члены императорского дома. Уже в январе 1915 года киевский губернатор издал циркуляр, основанный на послании Канцелярии Министерства императорского двора. Указывалось, что конторы дворов особ императорского дома дают разрешения на помещение в печатных изданиях статей и рисунков, относящихся к одному из членов императорской фамилии. Отмечалось, что и в этом случае статьи и рисунки должны быть предварительно представлены на рассмотрение придворной цензуры.

С большой долей уверенности можно предположить, что речь прежде всего могла идти о публикациях, посвященных Верховному главнокомандующему великому князю Николаю Николаевичу. В августе 1915 года, при обсуждении вопроса о военной цензуре в Государственной думе, киевский депутат А.И. Савенко критиковал цензурные учреждения в своем крае: «В течение целого года не позволяли напечатать кому бы то ни было портрет великого князя Николая Николаевича». Возможно, киевские цензоры не желали содействовать чрезмерной популяризации Верховного главнокомандующего, затмевающего образ царя. Однако, скорее всего, они действовали формально, в соответствии с имеющимися установлениями, требуя представить разрешение от придворной цензуры. Но как могли воспринимать русские патриоты весть о том, что публикация портретов прославляемого официальной пропагандой полководца, популярного в обществе великого князя, встречает препятствия со стороны различных цензоров и самого Министерства императорского двора?

С другой стороны, и явные мошенники пользовались патриотическим подъемом в своих целях. В феврале 1915 года киевский губернатор циркулярно извещал, что «за последнее время участились случаи незаконных сборов, при этом, под видом патриотической цели, неблаговидные люди эксплуатируют доверчивую публику». Трудно представить, чтобы предприимчивые дельцы, продававшие патриотические и монархические открытки, заручались одобрением цензуры. Однако подобное направление преступной деятельности служит самым убедительным свидетельством патриотического подъема в начале войны. Так, некие «аферисты благотворительности» продали два миллиона открыток, вырученные средства должны были пойти на изготовление респираторов, предохраняющих солдат от газов, однако большая часть денег была присвоена циничными дельцами. Весьма вероятно, что среди проданных этими правонарушителями открыток были и портреты членов царской семьи, они выпускались в это время различными организациями, чтобы собрать деньги на патриотические нужды. Так, например, община Св. Евгении Красного Креста, известная своими художественными изданиями, издала известный красочный портрет царя работы Б.М. Кустодиева. Портрет, наклеенный на паспарту, стоил 1 рубль, а портрет в особой рамке под стеклом – 4 рубля. Очевидно, подобные издания находили спрос.

В некоторых случаях на почтовых открытках воспроизводились и тексты речей царя. Так, на одной из них было напечатано выступление Николая II в Большом Кремлевском дворце, оно сопровождалось публикацией известной фотографии императора, на которой он запечатлен в облачении московского царя XVII века. Интересно, что в условиях обращения Николая II к «древней» традиции поездки в Москву оказалась востребованной именно такая репрезентация царя. Она, однако, встречается крайне редко. С самого начала войны император культивировал совершенно иной образ.

Как убедительно показал профессор Р. Уортман, Николай II ориентировался во время своего царствования на некоторые образцы. Это образы «московского» царя, царя-«богомольца» и, наконец, образ «венценосного труженика».

Образы «московского царя» и «богомольца» в какой-то степени использовались и в связи с началом войны, прежде всего во время упоминавшегося уже визита-паломничества в Москву. Но все же доминировал образ «венценосного труженика», который в соответствии с задачами момента еще более милитаризировался, а отчасти и «демократизировался», представлялся все более народным, намеренно-простым.

Разные периодические издания по-разному описывали форму, избранную императором для церемонии подписания манифеста 20 июля. «Новое время», например, утверждало, что царь был в форме лейб-гвардии Преображенского полка, с Андреевской лентой. Между тем «Газета-копейка» сообщала: «Верховный Вождь русской армии был в походной форме, так много и красноречиво говорившей в данный момент». Действительно, император носил кожаный ремень, в то время как всем присутствующим военным и гражданским чинам предписывалось явиться во дворец в парадной форме, соответственно военные носили парадные ремни. Интересно, однако, что журналисты желали видеть царя в походной армейской форме еще до того момента, как он ее надел.

Свою приверженность походной форме император демонстрировал и позднее. Царь тем самым подчеркивал свою связь с многочисленными пехотными армейскими полками, на которые и должна была лечь главная тяжесть испытаний военного времени.

Переодевание в походную армейскую форму было своеобразной международной монархической модой 1914 года, европейские государи в это время отказывались от обычных ярких парадных мундиров своих излюбленных гвардейских полков. На новом официальном портрете и германский император был изображен «в походной форме». Правда, Вильгельм II все же не смог отказаться от аксельбантов и нескольких орденов, однако на прусскую каску с высоким шишаком был надет чехол защитного цвета. Во всяком случае, по сравнению с русским императором он выглядел более парадно. А при поездках на фронт германский император прикреплял даже к поясному ремню пистолет в кожаной кобуре.

Многие российские периодические издания сопровождали публикацию царского манифеста официальными портретами императора. Нередко использовался погрудный портрет, на котором Николай II был запечатлен в парадной форме лейб-гвардии Преображенского полка. Пользовался популярностью также портрет царя в парадной морской форме капитана 1-го ранга: император картинно облокотился на рукоятку палаша. Между тем царь продолжал корректировать свой официальный образ.

Как уже отмечалось выше, к депутатам Государственной думы и членам Государственного совета он вышел в походном обмундировании. На официальных церемониях во время визита в Москву Николай II также носил ордена и орденскую ленту. Однако, например, во время посещения Солдатенковской больницы он также был одет в полевую форму с ремнями.

Приверженность полевой форме император сохранил и в последующее время, хотя иногда церемониал требовал от него ношения множества наград. «Пошел пораньше к докладу, оделся в китель со всеми орденами и в 12 ч. поехал с Алексеем встречать японского принца Канина», – записал царь в своем дневнике 11 сентября 1914 года. Но сама запись такого рода свидетельствовала о том, что ношение множества орденов становилось для императора чем-то особенным, не вполне обычным.

Новому внешнему виду царя уделяли внимание и официальные издания. Снимок, сделанный в Ставке Верховного главнокомандующего в сентябре 1915 года, запечатлел императора в простой шинели без пуговиц. И позднее царь предпочитал носить такую шинель. В официальных изданиях подписи к портретам специально указывали: «Его императорское величество государь император Николай Александрович в походной форме».

Образ императора, носящего простую полевую форму армейского офицера, стал важной частью его постоянной официальной репрезентации. Именно такие образы тиражировались и распространялись, а это, по крайней мере первоначально, не могло происходить без одобрения цензуры Министерства императорского двора. Очевидно, такие образы пользовались и некоторым спросом: показательно, что подобные портреты выпускали коммерческие издательства, назначая при этом солидную продажную цену. Так, например, в феврале 1915 года в книжных магазинах «Нового времени» продавалась репродукция в красках с портрета царя в походной форме, написанного художником Н.И. Кравченко, составляющая собственность императора (в рекламном объявлении указывалось, что по своей величине этот портрет самая большая фототипия в красках, исполненная известной художественной типографией «Голике и Вильборг»). Стоимость репродукции составляла 3 рубля.

Илл. 5. Николай II. Гравюра М.В.Рундальцева (1914)

Со временем Николай II даже заменял армейский китель простой гимнастеркой, она стала его повседневной одеждой (до войны он часто использовал шелковую малиновую рубашку – особую «русскую» форму стрелков императорской фамилии): «По своему обыкновению, он был в простой суконной рубахе, цвета “хаки”, с мягким воротником и полковничьими погонами с вензелями Александра III, в высоких шагреневых сапогах и подпоясан обыкновенным форменным ремнем», – вспоминал генерал Ю.Н. Данилов, часто видевший императора в Ставке Верховного главнокомандующего.

Вплоть до награждения орденом Св. Георгия 4-й степени царь, как правило, не носил никаких наград. Он, пожалуй, выглядел скромнее, чем большинство офицеров его армии, от которых его отличали лишь вензеля на погонах. Демонстративно скромный император порой явно выделялся на фоне своей свиты, выглядевшей гораздо более живописно. Это, очевидно, и соответствовало намерениям царя: его невероятная «обычность» должна была выглядеть необычной, его скромный вид должен был поражать воображение верноподданных, которым следовало восхищаться величественной простотой великого царя, объединяющегося со своим народом. О подчеркнутой простоте Николая II писало и официальное пропагандистское издание: «Эта простота ГОСУДАРЯ, эта любовь к труду, к русскому обиходу составляют одну из замечательных характерных особенностей жизни ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА. Ничего показного, ничего торжественного».

И русская газета, выходившая во Львове, также сочла необходимым отметить эту царственную простоту императора: «Новых подданных Белого Царя приятно порадовала ласковая простота обращения Государя, Его простой мундир и, несмотря на всю простоту, царственный вид».

В июле 1915 года, в годовщину начала войны ряд изданий опубликовали портреты Николая II. Официальная «Летопись войны», одно из наиболее популярных изданий той поры, серьезно повлиявшее на традицию формирования зрительных образов Первой мировой войны в России, напечатала портрет Николая II в гимнастерке, с орденом Св. Георгия 4-й степени (работы художника академика П.С. Ксидиаса). Этот же портрет открывал и пропагандистское издание Министерства императорского двора, посвященное царским поездкам по стране. Вряд ли это было случайным.

Именно подобное изображение императора – георгиевского кавалера должно было стать его новым официальным образом, так он изображался на различных патриотических плакатах. Портрет работы Ксидиаса был выпущен известной петроградской типографией «Голике и Вильборг». Министерство императорского двора рекомендовало его для приобретения различным правительственным ведомствам, находя портрет «наиболее удачным как по сходству, так и по художественности исполнения». Поэтому придворное ведомство сочло желательным «возможно большее» распространение его среди народа. Рекомендовалось украсить присутственные места империи именно таким изображением императора. В январе 1916 года Министерство юстиции циркулярно информировало председателей и прокуроров судебных мест о необходимости приобретения данных портретов.

Илл. 6. Портрет Николая II (1915)

Правда, в некоторых ситуациях император носил иную форму. Иногда он считал нужным облачаться в китель с аксельбантами. Так, например, он был одет во время политически важного заседания Совета министров в Ставке Верховного главнокомандующего 14 июня 1915 года. При посещении военных кораблей и морских портов Николай II носил морскую форму, при посещении казачьих областей и казачьих воинских соединений – казачью. Если верить официальным пропагандистским изданиям, то облачение царя то в походную шинель, то в кавказскую военную форму (при посещении Кавказа) с необычайной радостью воспринималось русскими солдатами и местным населением.

Однако показательно, что в гимнастерке царь запечатлен на официальных портретах военной поры и даже на семейных групповых фотографиях (некоторые из них публиковались в прессе уже в годы войны).

Очевидно, для императора ношение простой армейской полевой формы не было случайным – он необычайно внимательно относился к подобным знакам своей репрезентации, меняя свои мундиры в различных ситуациях. Можно с большой долей уверенности предположить, что тем самым царь демонстрировал свою постоянную солидарность с простым армейским офицерством, с фронтовиками. Подобная внешняя «демократизация» образа монарха должна была служить задачам патриотической мобилизации населения огромной империи.

 

2. «Державный хозяин» объезжает свои владения:

Поездки императора и монархически-патриотическая мобилизация

Важным элементом репрезентации монархии в годы войны были поездки царя по стране. Первый после посещения Москвы такой визит состоялся во второй половине сентября 1914 года.

Члены императорской семьи издавна считали, что поездки царя по России, прежде всего его встречи с войсками, служат важнейшим средством монархической и патриотической мобилизации общества. Императрица Александра Федоровна писала Николаю II еще в годы Русско-японской войны: «Я люблю милых солдат и хочу, чтобы они увидели тебя, прежде чем отправиться сражаться за тебя и за твою страну. Совсем другое дело – отдать жизнь, если ты видел своего императора и слышал его голос …» По мнению царицы, разделявшемуся некоторыми другими представителями правящей династии, личная встреча русских воинов со своим царем необычайно воодушевляла офицеров и солдат, помогала им преодолеть страх смерти.

О том же она писала императору и во время Первой мировой войны: «…надеюсь, тебе удастся повидать много войск. Могу себе представить их радость при виде тебя, а также твои чувства – как жаль, что не могу быть с тобой и все это видеть!» Очевидно, это мнение разделяли и другие члены царской семьи. В то же время и великая княжна Ольга Николаевна писала отцу: «Когда Тебя увидит войско, и после им будет еще легче сражаться, и Тебе будет хорошо увидеть их». Письмо царицы было написано 19 сентября, великой княжны – 20-го, как раз в этот день императорский поезд покинул Царское Село, и на следующий день Николай II прибыл в Барановичи, рядом с этой железнодорожной станцией находилась Ставка Верховного главнокомандующего. Царя встречали Верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич и его брат, великий князь Петр Николаевич. Царский поезд проследовал затем в Ставку. Сразу же по прибытии в военно-походной церкви состоялся молебен.

На следующий день в Ставку приехал генерал Н.В. Рузский, герой недавних боев. Император побеседовал с Рузским и произвел его в генерал-адъютанты. 23 сентября царь пожаловал ордена великому князю Николаю Николаевичу и высшим чинам его штаба. Момент встречи царя с Рузским был зафиксирован фотографами, этот снимок воспроизводился в разных иллюстрированных изданиях.

Но главным снимком, символизирующим пребывание императора в Ставке, была фотография, изображающая доклад командования царю. В комнате, увешанной большими картами военных действий, за столом, также покрытым картой, сидят Николай II и Верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич. За ними стоят начальник штаба Верховного главнокомандующего генерал Н.Н. Янушкевич и генерал-квартирмейстер Ю.Н. Данилов, уже украшенные новыми орденами. У руки императора лежат карандаши, зритель должен был представить, что царь лишь на мгновение оторвался от работы с картой, лично вырабатывая важные стратегические решения.

Этот снимок воспроизводился и в виде почтовых открыток. Иллюстрированное издание союзной Франции пошло еще дальше, художник создал графическую композицию на основе этой фотографии: Николай II заинтересованно и активно работает с картой, а три генерала, включая Верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича, почтительно и внимательно за ним наблюдают. Рисунок воспроизводился и в русских изданиях.

Поездку собственно на фронт царь начал 24 сентября 1914 года. Сначала император поехал в Ровно, где он посетил лазарет своей сестры, великой княгини Ольги Александровны, которая сама работала в качестве сестры милосердия, а 25 сентября царский поезд направился к Белостоку. Там, пересев в заготовленные заранее военные автомобили, император нанес визит в крепость Осовец, которая совсем недавно еще подвергалась ожесточенным вражеским атакам. Эта поездка Николая II была неожиданностью и для коменданта крепости, и для Ставки.

Посещению крепости предшествовала закулисная борьба в верхах. Верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич всячески противился посещению фронтовых частей императором. Он объяснял это стремлением оберегать драгоценную жизнь монарха, но, возможно, известную роль играло и некоторое репрезентационное соперничество: сам великий князь редко посещал войска. Несмотря на советы своих подчиненных, призывавших его воодушевлять полки, он предпочитал оставаться в Ставке.

23 сентября Николай II писал царице: «Увы! Николаша, как я и опасался, не пускает меня в Осовец, что просто невыносимо, так как теперь я не увижу войск, которые недавно дрались. В Вильне я рассчитываю посетить два лазарета – военный и Красного Креста; но не единственно же ради этого я приехал сюда!» Между тем и царица, и Распутин считали, что царю следует отправиться в Осовец, 24 сентября императрица сообщала Николаю II о разговоре со «старцем»: «Он расспрашивал о тебе и выражал надежду, что ты посетишь крепость». И после некоторых колебаний император так и поступил, 25 сентября он писал жене: «Все-таки остановился в Белостоке и посетил Осовец, нашел гарнизон в очень бодром виде».

Не следует полагать, однако, что царь отправился в крепость, ставшую после напряженных боев известной всей стране, лишь под влиянием жены и Распутина, хотя, по-видимому, маршрут поездки обсуждался им с императрицей еще до отъезда Николая II в Ставку, а царица, очевидно, просила совета у «старца». Сопровождавшие императора генералы В.Н. Воейков, дворцовый комендант, и В.А. Сухомлинов, военный министр, также убеждали его посетить Осовец. Царь, необычайно довольный своим визитом, впоследствии горячо благодарил их.

Но император и сам прекрасно понимал пропагандистское значение своих поездок в боевые части. К тому же образ «простого офицера» не был для Николая II просто результатом хладнокровных репрезентационных расчетов: царь издавна считал себя профессиональным военным, он искренне хотел выглядеть как офицер, желал действовать так, как подобает храброму офицеру в условиях войны.

Не следует сбрасывать со счетов еще одно обстоятельство: главы всех воюющих государств, представители правящих династий часто посещали фронтовые войска, среди монархов не могло не возникнуть известное репрезентационное состязание. Между главами царствующих домов Европы существовало негласное соревнование в героизме, умеряемое личной осторожностью, а также позицией служб охраны и протокола. Трудно было состязаться с необычайно популярным бельгийским королем Альбертом, «королем-рыцарем», который часто посещал фронтовые части, попросту общался с солдатами, которых именовал «товарищами», лично брал у них письма для пересылки семьям. Наконец, бельгийский монарх в качестве наблюдателя даже поднялся в небо на боевом аэроплане и пролетел над вражескими позициями, сопровождаемый другими самолетами (этот полет стал сюжетом для немецких карикатуристов, но принес Альберту огромную популярность в странах Антанты). Так рисковать главы великих держав не могли. Но известную степень храбрости непременно следовало демонстрировать всем монархам воюющих стран – ведь даже наследник турецкого престола в 1915 году посещал позиции в Галлиполи во время Дарданелльской операции. К этому негласному соревнованию в мужестве европейских монархов впоследствии подключилась и королева нейтральной Голландии: однажды она поднялась на борт подводной лодки и два часа пробыла под водою. В таком контексте монархических репрезентаций военного времени у российского императора было достаточно оснований для того, чтобы не считаться с позицией осторожного Верховного главнокомандующего и его Ставки.

Илл. 7. Почтовая открытка (1914). Надпись: «Его Императорское Величество Государь Император принимает доклад о ходе военных действий от Его Императорского Высочества Верховного Главнокомандующего, Великого Князя Николая Николаевича в присутствии начальника штаба Верховного Главнокомандующего Генерала-от-инфантерии Янушкевича».

К тому же царь, очевидно, ощущал и скрытое давление общественного мнения, которое постоянно ожидало от него новых эффектных и решительных политических жестов. Эти монархические по сути ожидания проявлялись даже в оскорблениях императора его подданными, в которых он противопоставлялся предположительно бравому и энергичному германскому императору. 19 сентября, когда Николай II как раз готовился отправиться в свою первую поездку на фронт, что еще не было известно стране, 34-летний мещанин города Стародуба заявил: «Вот Вильгельм победит, потому что у него сыновья в армии, и сам он в армии со своими солдатами, а где нашему дураку ЦАРЮ победить… Он сидит в Царском Селе и переделывает немецкие города на русские».

Иногда же император противопоставлялся своим царственным предкам, предположительно храбрым и деятельным. Ветеран Русско-турецкой войны, неграмотный 62-летний крестьянин Курской губернии подвергся довольно суровому наказанию: был приговорен к четырем месяцам заключения в крепости за то, что он с возмущением заявил во время коллективного чтения газеты: «Как мы воевали, то с нами на позициях был Сам ГОСУДАРЬ с Князьями, мы тогда брали и побеждали, а этот ГОСУДАРЬ не бывает никогда, только гуляет по саду с немцами, спит и ничего не делает».

И грамотные люди обвиняли императора в том, что он уклоняется от поездок на важные и опасные участки фронта. Киевский купец Б. – У.Я. Бродский был приговорен к годичному сроку заключения в крепости за то, что в ноябре 1914 года он заявил: «Государь император должен был из Петрограда прямо в Варшаву, а поехал кругом, вот сукин сын». Нам неясно, считал ли этот патриот царя трусом, однако очевидно, что он желал видеть своего государя вблизи места решающих боев.

Можно с уверенностью предположить, что если бы царь согласился с мнением великого князя, если бы он вовсе отказался от посещения войск действующей армии, то подобные настроения получили бы еще большее распространение.

В крепости Осовец император был в зоне действия вражеского артиллерийского огня, впрочем крепость в это время не подвергалась обстрелу. Верховный главнокомандующий, хотя он и был противником посещения крепости царем, прекрасно понимал пропагандистское значение этой несогласованной с ним поездки и использовал ее для воодушевления войск. Великий князь Николай Николаевич отдал специальный приказ, посвященный этому визиту: «Таким образом Его Величество изволил быть вблизи боевой линии. Посещение нашего державного Верховного Вождя объявлено мною по всем армиям и я уверен воодушевит всех на новые подвиги, подобных которым святая Русь еще не видала».

После посещения крепости Осовец Николай II поехал в Вильно. В здании железнодорожного вокзала ему представились высшие военные и гражданские чины. Затем к императору обратились депутации города, старообрядцев, крестьян, земских начальников и евреев. С вокзала царь отправился в православный Свято-Духовский монастырь. Путь следования императорского кортежа был усыпан цветами, толпы горожан приветствовали Николая II восторженными криками «ура». В православном монастыре императора встретил архиепископ Тихон. Царь приложился к мощам виленских мучеников.

Николай II посетил военный госпиталь и лазарет дамского комитета Красного Креста. Он беседовал с ранеными, награждая их Георгиевскими медалями, а сестер милосердия – нагрудными крестами.

Возвращаясь на вокзал, император остановился у Островоротной часовни, там он был встречен представителями католического духовенства. В изданиях, рассчитанных для общероссийского читателя, отмечалось, что царь поклонился иконе, особо чтимой католиками. В воспоминаниях же генерала В.Ф. Джунковского, сопровождавшего императора, действия Николая II описывались более подробно: «Государь приложился к чудотворной иконе и выслушал краткое молитвословие». Можно предположить, что авторы и редакторы официальных изданий не исключали негативной реакции части православных в том случае, если бы они узнали об этом жесте царя, рассчитанном прежде всего на его подданных-католиков.

Когда императорский поезд отошел от виленского вокзала, раздался гимн, зазвучали крики «ура». Свидетели отмечали, что «повышенное настроение» населения вылилось затем в патриотическую манифестацию.

Как видим, уже первое путешествие царя состояло из визитов разного рода. Ритуалы первой поездки впоследствии неоднократно повторялись. Можно выделить посещение армии (гарнизоны, соединения войск) и посещения городов империи.

Военные визиты предусматривали проведение смотров и парадов, беседы с героями, награждение отличившихся, а в некоторых случаях – посещения мест недавних боев, сопровождавшиеся пояснениями военачальников, ставших уже известных стране. Такие поездки Николая II должны были поднять боевой дух армии, прежде всего тех соединений, которые он осматривал.

Этим визитам официальная пропаганда уделяла особое значение, «летописец» царя генерал Д. Дубенский писал:

За время настоящей войны ГОСУДАРЬ ИМПЕРАТОР сроднился, сжился с походною жизнью, и без преувеличения можно сказать, что ЕГО ВЕЛИЧЕСТВУ стали близки все условия боевой жизни русских офицеров и солдат. Нет в военной жизни такого уголка, куда бы не проникало око Царево – все знает, все видит и, если возможно, – все испытает в солдатской жизни – таково желание ГОСУДАРЯ. Русский солдат, в строю или уже выбывший из строя и находящийся на излечении в лазарете, является для ГОСУДАРЯ предметом особых забот и внимания. В самом деле, с какою любовью посещает ГОСУДАРЬ лазареты. Видеть раны, может быть, даже агонии умирающих – ведь это, как хотите, не простой интерес, нет, в этом сказывается только одно – великая святая Царева любовь к Своему солдату, своею грудью и кровью отстаивающему славу и честь Великой России.

Не следует, однако, полагать, что при планировании царских визитов в действующую армию Николай II и его приближенные руководствовались лишь расчетом того пропагандистского эффекта, который эти поездки могли бы вызвать. Посещение войск доставляло императору особое и искреннее удовольствие, он был доволен боевыми полками, и ему действительно казалось, что его присутствие воодушевляет армию. Это мнение царя разделяли и некоторые приближенные. Воспитатель наследника записал: «Его поездки на фронт удались великолепно. Его присутствие повсеместно возбуждало сильнейший энтузиазм не только среди солдат, но также и среди крестьян, которые на каждой остановке поезда толпами сбегались из окрестностей, стараясь увидеть царя. Государь был убежден, что должен сделать все усилия, чтобы оживить в народе и в армии чувство патриотизма и привязанности к нему».

Однако кадровый офицер лейб-гвардии Семеновского полка сохранил иную память о царском смотре, состоявшемся 17 декабря 1914 года: «Была оттепель. Переминаясь на грязной земле, мы ждали часа два. Наконец, когда уже стало смеркаться, подошли царские автомобили. Из первой машины вышел маленького роста полковник. … На этого, идущего по фронту низенького, с серым и грустным лицом человека некоторые смотрели с любопытством, а большинство равнодушно. И “ура” звучало равнодушно. Никакого воодушевления при виде “вождя” мы тогда не испытывали. А воинам нужно воодушевление, и чем дольше они воюют, тем оно нужнее». Следует отметить, что мемуарист, продолжавший придерживаться монархических взглядов, писал свои воспоминания в эмиграции, т.е. особых советских обстоятельств самоцензуры, требовавшей максимальной критики «старого режима», он не ощущал, хотя, возможно, и мечтал о том, чтобы его книга была опубликована и на родине.

Между тем сам император сохранил об этом смотре первых полков своей гвардии прекрасное воспоминание. «Вид частей чудный. После раздачи Георгиевских крестов обошел все части и благодарил их за службу», – записал он в своем дневнике. О том же он писал и императрице: «Утром видел первую дивизию и роту ее величества гвардейского экипажа. Чудный здоровый веселый вид». Разумеется, и автор официального пропагандистского отчета описал этот смотр в весьма восторженных выражениях.

Сложно найти источники, которые бы позволили точно замерить степень энтузиазма, порожденного в войсках и в населении во время визитов царя. Бесспорно, они возбуждали немалый интерес. Несомненно, что император считал свои посещения армейских соединений и городов империи необычайно важным аспектом монархически-патриотической мобилизации. Однако, как мы увидим и далее, разочарование ряда солдат, ждавших совершенно особенной встречи с великим царем, можно ощутить и при изучении некоторых иных источников.

Поездка в Вильно была первым с начала войны визитом императора в центр одной из губерний империи. И последующие посещения крупных городов проходили по подобной схеме, они содержали некоторые постоянные элементы. Как правило, царский поезд прибывал на вокзал губернского города в 10 часов утра. Императору на вокзале делали доклад представители местной власти, а затем его приветствовали делегации, представлявшие различные группы местного населения, первыми всегда выступали дворяне. После этого царь посещал главный местный православный храм. Неизменно Николай II посещал лазареты, где он общался с ранеными, раздавал награды, в этом отношении царь следовал примеру Александра I и Николая I.

При посещении госпиталей царь никогда не надевал белого халата, даже в тех случаях, когда он ему предлагался. Очевидно, он полагал, что это облачение в больничную одежду может несколько снизить императорский образ. Создается впечатление, что войска Николай II посещал охотно, с искренним интересом, а многочисленные лазареты – из чувства долга, по обязанности. Во всяком случае, в своем письме матери, написанном в ноябре 1914 года, царь отмечал, что чувствует себя хорошо, однако несколько устал от посещения множества госпиталей.

Если напряженный график поездки оставлял некоторое время, то царь посещал и местные учебные заведения, прежде всего военные – юнкерские училища, кадетские корпуса, школы прапорщиков.

Нередко визиты императора провоцировали монархические и патриотические манифестации разного рода в тех городах, которые он посещал. Cоздается впечатление, что нередко они возникали и по инициативе «снизу», т.е. не всегда были следствием специальной заблаговременной организации со стороны местных властей. Во всяком случае, во многих городах императора встречали такие огромные толпы, что это никак не может быть объяснено лишь энергичными действиями губернских и областных администраций, желавших порадовать царя.

В то же время визит в Вильно отличали некоторые особенности. Важным было посещение императором католических святынь. Показательно и присутствие еврейской делегации при встрече царя на вокзале (хотя она и представилась царю последней).

Порой программа визитов была необычайно плотной, за один день царь мог посетить несколько городов. Официальная пропаганда, однако, стремилась подчеркнуть, что во время своих поездок царь осуществляет непосредственное руководство политикой на местах: «…все сословия России так горячо, так искренне ценят, что ЦАРЬ Сам всюду ездит, Сам все видит и дает Свои Государевы указания в это трудное время на Руси». Однако очевидно, что выполнение напряженной обязательной программы визитов не оставляло порой времени для серьезных деловых совещаний с местными властями. Можно с большой долей уверенности предположить, что главной задачей императорских путешествий была именно патриотическая и монархическая мобилизация общественного сознания. Города и дивизии, заводы и военные корабли почтительно докладывали Николаю II о своих патриотических деяниях и ждали его оценки. Император же своими жестами давал понять стране о желательных направлениях использования патриотического воодушевления. Царь представал перед страной прежде всего не как энергичный организатор победы, а как ее величественный вдохновитель, предполагалось, что само присутствие «венценосного вождя» должно было пробуждать в населении энтузиазм и даже «экстаз».

В патриотически-монархической риторике того времени поездки Николая II описывались как «труд» и «подвиг». Показательна речь епископа Агапита, произнесенная при встрече императора в Екатеринославе 31 января 1915 года: «Это Ваш подвиг, Ваше Императорское Величество, – говорил владыка, – Вы трудитесь, наблюдая русскую жизнь и душу православного человека в наши скорбные, но святые дни. Вы лично видите, как Святая Русь, вместе со своим Царем, ничего не жалеет для блага своей родины». В других приветственных речах звучала мысль о том, что «подвиг» императора пробуждает невиданный энтузиазм: «…раз ЦАРЬ так близко стал к народу, народ все сделает, чтобы добиться успеха в нашей великой войне с немецким государством».

В официальной пропагандистской литературе отмечалось, что визиты царя оказывали необычайно благотворное воздействие на посещаемые им местности. Порой фиксировался даже некий социально-терапевтический эффект – болезненные давние конфликты, религиозные и этнические, якобы смягчались при одной лишь вести о предстоящем высочайшем визите. «Летописец царя» генерал Дубенский так описывал атмосферу в Тифлисе, столице Кавказа: «В пламенном патриотическом порыве разноплеменного населения, с трепетом ожидавшего приезда МОНАРХА, исчезли обычные перегородки национальной обособленности. Чувствовалось, что все, без различия веры и национальности, слились в единую великую семью, объединенную любовью к России и ее Верховному Вождю».

Визиты царя создавали картину близости царя, всей императорской семьи к народу и армии.

Вместе с тем утилизировался потенциальный ресурс репрезентационных акций: поездки Николая II ставили также задачу вдохновения, поощрения и направления патриотических усилий общества, прежде всего в деле оказания помощи раненым и членам их семей. При этом подчеркивалось, что все социальные группы, все сословия участвуют в решении этих задач. Так, в разных городах император посещал госпитали, организованные всевозможными общественными организациями (местное дворянство, дамские комитеты, земство, городское самоуправление, предприниматели, крестьяне). Особенно выделялась роль «первого» сословия: представители дворянства представлялись царю первыми, а дворянские лазареты Николай II посещал особенно часто, в официальном отчете нередко особенно упоминались госпитали, размещенные «в великолепных комнатах старинных дворянских собраний». Тем самым подчеркивались патриотизм и самопожертвование традиционной российской элиты, это должно было способствовать созданию атмосферы социальной и политической стабильности в стране. Состав депутаций и маршрут поездки царя по городу, выбор мест для посещения должны были продемонстрировать также единство всех народов империи, всех этнических и религиозных групп в борьбе против врага. Исключение, пожалуй, делалось для этнических немцев, составлявших немалую часть населения некоторых российских губерний, хотя в Екатеринославе ему представилась и делегация меннонитов, а в официальном отчете о поездке царя в Москву в конце 1914 года упоминалось о службе меннонитов в медицинских учреждениях. В то же время император и организаторы его поездок стремились создать образ монарха, покровительствующего всем подданным его империи, вне зависимости от их этнической и религиозной принадлежности, как видим, в некоторых случаях ему представлялись даже еврейские делегации.

Царь являл себя народу, а различные города и губернии, ревностно соревнуясь друг с другом, представлялись императору, демонстрируя свои особые усилия в деле патриотически-монархической мобилизации. Это проявлялось и в демонстрации Николаю II прекрасно оборудованных образцовых местных лазаретов, и в денежных сборах, передававшихся царю, и, наконец, в пышности и оригинальности тех церемоний, которые организовывались в честь императорского визита местными властями и общественными организациями. Подготовка к таким встречам государя требовала много времени и немалых затрат из местного бюджета.

Следующая поездка Николая II началась 21 октября 1914 года, в день его восшествия на престол. Император посетил Минск, Ставку Верховного главнокомандующего вблизи Барановичей, Холм, Луков, Седлец, Ровно, Люблин, крепость Ивангород, Гродно (там к царю присоединилась императрица), Двинск. 2 ноября царская чета возвратилась в Царское Село.

В Ровно Николай II вновь посетил госпиталь своей сестры великой княгини Ольги Александровны. Визит в крепость Ивангород, гарнизон которой отбил недавно германское наступление, в отличие от раннего импровизированного визита в крепость Осовец, тщательно готовился. Посещение императором фортов крепости, мест боев, массовых захоронений русских солдат описывалось корреспондентами разных изданий и фиксировалось фотографами. Этот визит особенно должен был способствовать поднятию боевого духа армии.

Царь направился и в поселения, пострадавшие от военных действий. В прессе отмечалось, что император посещал разрушенные католические соборы, особо оговаривалось, что костелы пострадали от огня вражеских орудий. Император беседовал со священниками, присутствовал на молебствиях, жертвовал деньги на восстановление католических храмов. В печати эти действия императора широко освещались. Так, например, в журнале «Огонек» была напечатана фотография, на которой изображались царь, лица его свиты, польский католический священник и гминный войт. На снимке ксендз почтительно указывал Николаю II на костел, разрушенный огнем неприятельской артиллерии.

С уверенностью можно утверждать, что действия царя были важным эпизодом грандиозной пропагандистской борьбы, которая велась за сердца и умы российских католиков. И Россия, и Германия, и Австро-Венгрия в это время усиленно старались привлечь на свою сторону симпатии польского общественного мнения: населенные поляками провинции были важнейшим театром военных действий, а поляки сражались в рядах противостоящих друг другу армий. Соответственно немецкая и австрийская пропаганда не упускала случая напомнить о богатой трагическими событиями истории гонений католиков и униатов в России, а русские средства информации с возмущением сообщали о «кощунственном» уничтожении врагом костелов, изображений Христа, статуй святых и римских пап в Бельгии, Франции и, разумеется, в Польше. На фотографиях, публиковавшихся в русских иллюстрированных изданиях, демонстрировалось, как русские солдаты тщательно и бережно восстанавливают католические святыни, разрушенные врагом.

Какие чувства испытывал царь, жертвуя деньги на восстановление католических храмов? В какой степени подобный «военно-полевой экуменизм» был вынужденным? Во всяком случае, царица не очень верила в религиозное примирение русских и поляков даже во время войны, она не испытывала никаких теплых чувств к своим подданным католикам: «Нельзя доверять этим полякам – в конце концов, мы их враги, и католики должны нас ненавидеть», – писала она императору 23 сентября, еще до посещения Николаем II разрушенных костелов и католических святынь.

18 ноября император отправился в новое большое путешествие, которое заняло почти месяц. Вновь царица написала Николаю II особое письмо накануне его отъезда, вновь она выражала уверенность в том, что поездка царя окажет благотворное воздействие на посещаемые им местности, ссылаясь на этот раз и на важное для нее мнение Распутина: «…сей радость кругом себя, придай всем твердости и утешь страждущих! Ты всегда приносишь с собой обновление, как говорит наш Друг…»

Официальная пропаганда рассматривала поездки Николая II как центральный, ключевой момент процесса монархически-патриотической мобилизации: «Получается грандиозная картина титанической войны, где САМ ЦАРЬ вдохновлял Своим присутствием одних, являл нравственную поддержку для других, облегчал страдания третьих, и вся народная масса тянулась за “Работником за всех”».

Схожий язык использовали и лица, встречавшие императора, они уверяли его, что его торжественный визит отвечает насущным потребностям общественной мобилизации. Образцом монархически-патриотической риторики можно считать слова тверского предводителя дворянства, приветствовавшего царя в апреле 1915 года: «Светлым праздником искони было для всех городов и всей державы Ваше царское посещение. Но в грозный час народных бедствий общение с Царем не только великая радость, но и насущная потребность. Предстать в такой день пред Ваши, Государь, очи – значит приобщиться ко всей неодолимой мощи Государства Российского».

Вернемся к визиту императора, начавшемуся в ноябре 1914 года. Сначала он вновь посетил Ставку, а затем отправился в Смоленск. Императорский поезд обгонял воинские эшелоны, спешившие на фронт. Поезд Николая II не останавливался, но и глубокой ночью и ранним утром в императорском поезде были слышны громкие крики «ура»: войска приветствовали своего государя. Затем царь посетил Дорогобуж, Тулу, Орел, Курск, Харьков, Ростов-на-Дону, Екатеринодар, Дербент, Баладжары, Баку, Тифлис, Карс, Саракамыш, Меджингерт, Александрополь, Елисаветполь, Владикавказ, Ростов-на-Дону, Новочеркасск, Воронеж, Тамбов, Рязань, Москву. Затем император вновь посетил Ставку Верховного главнокомандующего, Гавролин, Ново-Минск и Седлец. В трех последних пунктах император провел смотр полкам своей гвардии. Он вернулся в Царское Село 16 декабря, это был самый продолжительный его визит за годы войны.

Представление делегаций царю стало порой сопровождаться передачей денежных сумм, жертвуемых на нужды раненых и их семей. Так, в Харькове Совет съезда горнопромышленников Юга России в ознаменование визита императора ассигновал один миллион рублей. Такое большое пожертвование влиятельной предпринимательской организации было, однако, исключительным, обычно жертвовались меньшие суммы.

Посещение Саракамыша и особенно Меджингерта имело особое значение для императора, оно было связано с известной опасностью – в тылу русских войск активно действовали враждебные отряды курдов. Разумеется, были приняты необходимые меры безопасности, путь царя в горах охраняли специально для этого выделенные войсковые части. Однако этот эпизод был психологически необычайно важен для царя, представлял он и очевидную пропагандистскую ценность. Рассматривался вопрос о награждении Николая II за эту поездку боевым орденом Св. Георгия, однако соответствующее решение на этом этапе так и не было принято.

Задним числом официальная пропаганда преувеличивала и значение визита императора, состоявшегося накануне наступления турецкой армии, и ту опасность, которой Николай II подвергал себя. Официальный «летописец» царя генерал Дубенский впоследствии отмечал:

При такой обстановке посещение ЕГО ВЕЛИЧЕСТВОМ Меджингерта превращается как бы в смелый осмотр той местности, тех путей сообщения, которые через несколько дней сделались ареной героических подвигов наших войск.

Потом подтвердилось, что когда автомобили с Русским ЦАРЕМ и ЕГО Свитой неслись от Саракамыша к Меджингерту по этой красивой, дикой, горной местности, то там вблизи шоссе, в ущельях и на горах, действительно скрывались и курды, и турецкие передовые части, производившие рекогносцировку местности на путях к Саракамышу при участии германских офицеров.

Вряд ли визит царя можно хоть в какой-то степени назвать настоящим осмотром театра военных действий, но, очевидно, эта поездка способствовала подъему боевого духа войск, никак не ожидавших видеть Николая II на далеком фронте.

В Воронеже к императору присоединилась императрица со старшими дочерьми, великими княжнами Ольгой и Татьяной. Дальнейшее путешествие они уже совершали вместе. В Москву же приехали наследник и младшие дочери царя. Из Москвы императрица с детьми отправились в Царское Село, последнюю часть путешествия, поездку на фронт царь совершал без них.

На часть современников визиты императора производили большое впечатление. Местные власти проявляли немалую энергию и изобретательность, чтобы придать визиту царя в их город особое своеобразие, несмотря на непременное сохранение обязательных его составляющих. Современник так описывал приезд Николая II в Одессу 14 апреля 1915 года:

Широкая дорога была украшена флагами, зеленью, но наибольший наряд придавали улицам бесконечные цепи учащихся с цветами и флагами и многочисленная нарядная толпа. Все балконы, все окна были усеяны публикой. На деревьях сидели мальчуганы. Все учащиеся, корпорации были уставлены по одну сторону улицы, войска – по другую. Царский кортеж двигался тихо, тихо и ему навстречу летел целый дождь цветов. Гремела музыка, неслось оглушительное ура и звон колоколов, напоминавший Москву.

В частной переписке, освещающей визиты царя, порой встречаются те же самые слова, которые можно найти и в монархических изданиях. Впрочем, порой визиты императора провоцировали оскорбления в его адрес. Местную жительницу, турецко-подданную немку М. Мель, обвиняли в том, что она так отозвалась о посещении императором Екатеринодара: «… видела и я вашего Императора, какой-то он замученный – наверно, испугался Вильгельма». Правда, жандармы, расследовавшие дело об оскорблении царя, высказали предположение, что доносители-коммерсанты желали таким образом устранить Мель, которая была их конкуренткой. Однако донос, очевидно, передает какие-то настроения разочарования, оставшиеся после визита Николая II у местных жителей: нередко ожидания многих монархистов, желавших увидеть царя, не были оправданы, с их точки зрения, он выглядел недостаточно величественно.

Ставропольская крестьянка, находившаяся в Екатеринодаре во время посещения города императором, также без особого почтения вспоминала этот визит: «Он не раненых посещал, а был целых два часа в б……м институте. Он такой же дурак, как Лукашка шестипалый, у Него голова с мой кулачок, у Него мозги совсем не работают». Очевидно, посещение царем во время визита в Екатеринодар Кубанского Мариинского женского института вызвало негодование обвиняемой (в действительности Николай II посетил и несколько городских больниц).

Когда же харьковский приказчик узнал, что ввиду предстоящего визита императора в город решено украсить витрину магазина парадным портретом императора, то он сказал в присутствии свидетелей: «Едет кровопивец, а вы наводите суету». Можно предположить, что какая-то часть современников полагала, что немалые расходы, связанные с торжественным приемом императора в посещавшихся им городах, являются чрезмерными и несвоевременными.

Действительно, подготовка к встречам императора поглощала немало ресурсов. Порой свидетельства этого встречаются и в официальных пропагандистских изданиях. Генерал Дубенский, «летописец» императора, так характеризовал обстановку в Тифлисе накануне высочайшего визита: «Жители, забросив повседневные работы, отдались исключительно делу приготовления встречи ЦАРЯ». Действительно, в столице края сделано было немало: сооружались триумфальные ворота, развешивались гирлянды зелени, множество ковров и кусков материи, соответствующих цветам национального флага, красиво переплетаясь, создавали яркую картину необычайного убранства. Москва же, по свидетельству официального издания, «более недели» готовилась к встрече императора, возвращавшегося из поездки по Кавказу. Можно предположить, однако, что не все тифлисцы и москвичи радовались тому, что они были оторваны от своих повседневных дел, а ресурсы городской казны используются во время войны подобным образом.

Немало времени и средств было потрачено и в других городах, посещавшихся императором. Порой же люди считали, что посещения императором провинциальных центров являются бесполезной для него тратой времени, уклонением царя от своих непосредственных профессиональных обязанностей. Жительница столицы Кавказа заявила: «Вот дурак, приехал в Тифлис гулять, а Вильгельм не гуляет, он дело делает, берет русские города, возьмет Варшаву, возьмет другие города».

Не всегда отношение к визиту царя было однозначным, порой восхищение императором сочеталось с осуждением поведения его окружения. Житель Тифлиса писал: «Своим приездом Государь многое сделал. Народ благоговеет перед ним, все поголовно очарованы, на всех он произвел самое отрадное и чудное впечатление. <…> Жаль, и даже очень, что такой Государь окружен далеко не симпатичными людьми». Таким образом визит царя подтверждал в данном случае слухи о «плохих советниках царя», которые были распространены даже в монархической среде.

Новое путешествие царь также начал с посещения Ставки (он прибыл туда 23 января 1915 года). 26-го император поехал в Ровно, где он вновь посетил госпиталь великой княгини Ольги Александровны. Фотография, запечатлевшая посещение Николаем II этого лазарета, получила широкое распространение. Оттуда император отправился в Киев, Полтаву, Севастополь, Екатеринослав, 1 февраля он вернулся в Царское Село.

Документы, сохранившиеся в архивных фондах Киевского жандармского управления и управления попечителя Киевского учебного округа, позволяют составить некоторое представление об организации царского визита в этот город. Начальник Юго-Западных железных дорог заведомо узнал по своим каналам о предстоящем посещении города императором, об этом он доверительно проинформировал губернатора. Уже 17 января последний собрал частное совещание, на котором помимо самого губернатора и начальника железных дорог присутствовали также губернский предводитель дворянства, председатель губернской земской управы, начальник жандармского управления, исполняющий обязанности городского головы и полицмейстер. На совещании был намечен план и график посещения Киева царем, в значительной степени этот план и был осуществлен. Однако в него были впоследствии внесены и отдельные изменения, очевидно, это было связано с некоторыми соображениями безопасности, окончательный маршрут поездки царя должен был известен ограниченному кругу лиц. Различные ведомства развили лихорадочную деятельность, так, 24 января попечитель учебного округа провел совещание руководителей учебных заведений, обсуждались вопросы организации встречи. Между тем жандармы провели аресты лиц, подозреваемых в принадлежности к революционным партиям (можно предположить, что повальные аресты такого рода не способствовали профессиональной оперативной работе). Проверялись и служащие, медицинский персонал, больные и раненые тех лазаретов и госпиталей, которые предполагал посетить император (среди них были выявлены люди, совершавшие ранее государственные преступления, в том числе и несколько лиц, осужденных в свое время за оскорбление царя). Полицейские же приступили к проверке гостиниц, меблированных комнат, постоялых дворов, трактиров, чайных, подозрительных квартир, выявляя всех сомнительных лиц. Особое наблюдение было установлено за квартирами германских, австрийских и турецких подданных, а 27 января, в день царского визита, проверялись квартиры всех иностранцев, живущих в Киеве. Полицейские «освещали» всех лиц, живущих в районе 100-саженной полосы вдоль железной дороги. За заборами же городских построек по пути возможного проезда императорского кортежа были установлены посты городовых, которые наблюдали за тем, чтобы там не собирались лица, которым воспрещалось выходить на улицу во время высочайшего проезда. Визит царя потребовал и приведения в порядок городских путей, секретный приказ по киевской полиции гласил: «Так как теперь выяснилось, что места посещения Его Императорского Величества неизвестны, предлагаю произвести уборку улиц по всему городу». В 7 часов утра 27 января на свои посты заступили околоточные надзиратели, городовые и конные полицейские, их точная численность и места расположения тщательно определялись приказами. Полицейские не допускали движения ломовых извозчиков, а также тех автомобилей и экипажей, владельцы которых не имели специальных билетов на шапках. Было прекращено всякое трамвайное движение по пути возможного следования царя. Для пересечения улиц пешеходами были установлены специальные пропускные пункты. На одной стороне улиц располагались выстроенные войска гарнизона, на другой – учащиеся высших и средних учебных заведений, предводительствуемые своими наставниками. За ними лицом к «обычной» публике стояли полицейские. Городовые следили за тем, чтобы публика не разгуливала по тротуару, а стояла на месте, лица с узелками, свертками и «всякими ношами» не допускались.

Заблаговременно на улицах города выстраивались войска, школьники и студенты. Распоряжения строго определяли количество учащихся определенных учебных заведений, число сопровождавших их преподавателей и служителей, место построения. Зима была холодной, поэтому учащимся рекомендовалось обернуть ноги газетной бумагой, а в случае особенно сурового мороза школьники младших классов и учащиеся слабого здоровья могли быть освобождены от участия во встрече императора.

Перечисление даже части мероприятий, предшествовавших визиту царя, дает представление о масштабах подготовки к встрече царя, о тех организационных усилиях и материальных затратах, которые ей сопутствовали.

Посещение Киева во многих отношениях напоминало и визиты в другие города – делегации, молебен в главном соборе города, визиты в лазареты. Как и при посещении ряда других городов, участники встречи награждались – так, учащиеся всех учебных заведений Киева на три дня освобождались от занятий.

Посещение же Екатеринослава имело некоторые особенности. Император не мог не осмотреть Запорожский музей, известную местную достопримечательность, но значительную часть времени царь уделил посещению гигантского Александровского Южно-русского завода (уже ранее, 21 ноября царь был на Тульском оружейном заводе, однако тот визит не был столь продолжительным). Император осмотрел цеха, наблюдал за производством, слушал пояснения администрации и инженеров, беседовал с рабочими. У доменных печей мастеровой, когда подошел император, направил огненный ручей чугуна по нарочно сделанной форме; и, шипя раскаленной массой и сверкая искрами, в начавшихся сумерках заблестели слова – «БОЖЕ ЦАРЯ ХРАНИ».

И в последующие свои визиты царь заезжал на крупные промышленные объекты, уделяя подчеркнуто много внимания их осмотру. Можно предположить, что возрастающая потребность в индустриальной мобилизации на нужды войны повлияла на выбор маршрутов путешествий царя и организацию его визитов.

25 февраля император с однодневным визитом посетил Гельсингфорс, очевидно, царь просто не мог посетить главную базу Балтийского флота, к этому времени он уже объехал штабы всех фронтов, посетил и Севастополь. Впервые за время своего правления император прибыл в столицу Великого княжества Финляндского. Отношение же финского общества к своему монарху, царствование которого было ознаменовано существенным усилением русификации края и наступлением на его права, было, по меньшей мере, неоднозначным. Приближенные Николая II высказывали некоторые опасения по поводу этого визита. В целом они оказались необоснованными. Прибытие царя вызвало бесспорный интерес у жителей Гельсингфорса, хотя их реакция была более холодной по сравнению с приемом царю, оказанным населением городов империи, посещавшихся ранее императором. Правда, официальное издание отмечало, что войска, учащиеся и население приветствовали государя громкими криками ура, но солдаты, матросы и школьники кричали, разумеется, по команде. Реакция же местного населения была иной: «Масса народа заполняла путь, но ура не кричали», – вспоминал генерал Спиридович. Холодность населения местные чиновники объясняли давними традициями, сложившимися веками под воздействием сурового климата Финляндии. «Кто хотел – верил», – писал впоследствии Спиридович. Правда, при отъезде царя имела место стихийная манифестация, инициированная местными русскими, к которой присоединились и некоторые финны. Но вряд ли реакция финнов объяснялась только особенностями национального характера. Так, большинство делегаций, приветствовавших царя на вокзале, никак не упомянули войну, которую вела Российская империя. Это было явной демонстрацией, намеренно подчеркивающей совершенно особый статус Финляндии. В целом, однако, визит Николая II в столицу Великого княжества прошел на удивление неплохо.

28 февраля царь вновь прибыл в Ставку Верховного главнокомандующего. Затем он посетил Белосток, Остроленку, Ломжу. После этого он вернулся в Ставку. Очевидно, уже в ходе визита царь менял маршрут своей поездки, стремясь чаще посещать боевые части. Генерал Янушкевич, начальник штаба Верховного главнокомандующего, писал военному министру генералу Сухомлинову: «Куда поедет государь, еще не известно. Очень хочет ближе к шрапнели».

Верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич вновь стремился ограничить поездки царя в армию. Это пробуждало подозрения царицы, император пытался ее успокоить: «Мне кажется, ты думаешь, что Н. удерживает меня из удовольствия не давать мне двигаться и видеть войска. В действительности это совсем не так». Далее царь объяснял невозможность посещения ряда армейских корпусов необходимостью спешной переброски войск.

В Ставке Николай II оставался, ожидая вести о падении Перемышля, осаждавшегося российскими войсками. Наконец 9 марта поступили известия о том, что вражеская крепость пала. Состоялось торжественное молебствие в походной церкви. Затем император возвратился в поезд, проходя между шпалерами приветствовавших его войск. 11 марта царь отправился в Царское Село.

Очевидное пропагандистское значение имело посещение Николаем II и Путиловского завода 31 марта. Он пробыл там три с половиной часа, посетил все мастерские, беседовал с рабочими, которых благодарил за то, что они исполняли срочные заказы даже во время религиозных праздников. И этот визит также должен был способствовать решению весьма актуальной в то время задачи – мобилизации промышленности. Как и в других случаях, организация визитов царя должна была сигнализировать обществу о наиболее актуальных общественных проблемах.

4 апреля царь снова отбыл в Ставку. Среди проблем, которые император, чины его свиты напряженно обсуждали в штабе Верховного главнокомандующего, был вопрос о царском визите в Галицию, занятую русскими войсками. Между окружением Николая II и чинами Ставки, самим Верховным главнокомандующим возникли серьезные разногласия по этому поводу, порой дискуссия проходила весьма остро.

Против посещения царем Галиции выступал Верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич. Противником поездки царя был Распутин, некоторые сомнения высказывала и царица. Во всяком случае, она была категорически против того, чтобы в Галицию Николая II сопровождал Верховный главнокомандующий: «Но меня беспокоит твоя мысль о поездке во Л[ьвов] и П[еремышль], не рано ли еще? Ведь настроение там враждебно России, особенно во Л[ьвове]. Я попрошу нашего друга особенно за тебя помолиться, когда ты там будешь. Прости мне, что я это говорю, но Н[иколаша] не должен тебя туда сопровождать – ты должен быть главным лицом в этой первой поездке. Ты, без сомнения, сочтешь меня старой дурой (old goose), но если другие об этом не думают, то приходится мне. Он должен оставаться и работать, как всегда. Право, не бери его, ведь ненависть против него там должна быть очень сильна, а твое присутствие обрадует всех любящих тебя».

Великий князь Николай Николаевич не смог отстоять свою точку зрения, и, хотя он решил сопровождать императора во время посещения Галиции, современники отмечали плохое расположение его духа.

Наконец 9 апреля император прибыл на галицийскую землю. Он совершил продолжительный автомобильный переезд. Во время остановок царь посещал братские могилы русских солдат, слушал пояснения военачальников.

Важным элементом визита стало посещение Львова, столицы края. Многие городские дома были разукрашены, на улицах были установлены триумфальные арки, везде были развешены русские национальные флаги, на улицах толпились львовяне: «Казалось, все население вышло приветствовать русского царя», – писал один из приближенных императора. Помимо горожан на улицах было немало жителей окрестных деревень в живописных костюмах, некоторые крестьянские депутации пришли издалека со знаменами своих организаций.

Вечером во дворце генерал-губернатора начался торжественный обед. Между тем перед дворцом собралось много жителей, пришедших со знаменами, певших русский гимн и песню галичан «Пора за Русь святую». Царь вышел на балкон, он был встречен овацией, продолжавшейся четверть часа, звучал русский гимн, перед царем склоняли знамена галичан. Царь провозгласил: «Спасибо за прием. Да будет единая, могучая, нераздельная Русь». Эти слова, фактически торжественно провозглашавшие аннексию края, были покрыты громкими криками ура.

К описанию этой картины умилительной встречи императора с народом новой провинции Российской империи следует подходить осторожно. Вряд ли энтузиазм манифестантов отражал настроение всех львовян и тем более всех галичан. Однако, очевидно, не следует ставить под сомнение ни масштаб этой встречи, ни искренность настроения многих ее участников.

Эмоциональное отношение местных жителей к этому визиту весьма растрогало Николая II. В официальном издании также выделялся особый интерес населения края к визиту императора:

Но, что всего удивительнее, местное население также приняло весьма горячее участие в русских торжествах. Еще с утра весь город разукрасился флагами, со всех сторон из-под окрестных селений потянулись толпы народа, желая приветствовать прибытие Русского Царя. Весь город словно преобразился, и на лицах местных жителей, по преимуществу галичан-словаков, был тот же неподдельный, нескрываемый восторг, что и у русских.

Интересно, что «летописец царя» был удивлен поведением галичан. Можно предположить, что и в окружении императора не все официальные лица ожидали подобной манифестации. Возможно, многие жители Львова и его окрестностей руководствовались простым любопытством, но посещение города стало важным политическим событием, за которым наблюдали в России. Благодаря кинохронике и многочисленным фотографиям страна могла не только прочитать об этом событии, но и увидеть его.

На следующий день император отправился в Самбор. По дороге царь посетил санитарный поезд, он обошел все вагоны, беседовал с ранеными. В Самборе Николая II встречал герой боев в Галиции генерал А.А. Брусилов, который почтительно поцеловал руку императора. В присутствии царя состоялось награждение героя недавних сражений: прапорщику Шульгину, особенно отличившемуся в боях, были вручены сразу три Георгиевских креста. Во время завтрака император поздравил Брусилова генерал-адъютантом и лично передал ему погоны и аксельбанты.

По пути, на песчаном берегу Днестра царь произвел смотр прославленным войскам 3-го Кавказского корпуса, командовал которым генерал В.А. Ирманов, герой Порт-Артура. Особое внимание было уделено Апшеронскому полку, солдаты которого со времен Семилетней войны имели особое отличие, сапоги с красными отворотами – согласно полковой легенде, апшеронцы во время одной из битв стояли по колено в крови. Военные условия не позволяли апшеронцам соблюдать их традиционную полковую форму, но они обернули голенища своих сапог кумачом.

Генерал Спиридович вспоминал:

В одном месте тяжелый царский автомобиль зарылся в песок, завяз. Великий Князь дал знак рукой, и в один миг солдаты, как пчелы, осыпали автомобиль и понесли его как перышко. Люди облепили кругом, теснились ближе и ближе, глядели с восторгом на Государя. Государь встал в автомобиле и, смеясь, говорил солдатам: «Тише, тише, ребята, осторожней, не попади под колеса». «Ничего, Ваше Величество, Бог даст, не зашибет», – неслось с улыбками в ответ, и кто не мог дотянуться до автомобиля, тот просто тянулся руками к Государю, ловили руку Государя, целовали ее, дотрагивались до пальто, гладили его. «Родимый, родненький, кормилец наш, Царь-батюшка», – слышалось со всех сторон, а издали неслось могучее у-рр-аа, ревел весь корпус. Картина незабываемая.

Об этом колоритном эпизоде сообщало, разумеется, и официальное издание.

Награждение героев, посещение прославленных отборных боевых частей – все это были важные элементы «сценария власти», который особенно импонировал русскому императору. Такой он хотел видеть свою армию, таким он хотел быть увиденным страной. Однако великий князь Николай Николаевич, который был противником визита в Галицию, не скрывал своего плохого настроения. Очевидно, он предчувствовал, какой силы вражеский удар придется испытать вскоре этим знаменитым полкам русской армии.

Официальное издание оптимистично утверждало, что посещение войск оказало чудодейственное воздействие на солдат: «Сила воодушевления русского войска растет почти бесконечно, при виде Своего ЦАРЯ, Своего Державного Повелителя, Своего Помазанника Божия, и нет тех преград, которые не сломит наше Христолюбивое воинство, когда Сам ГОСУДАРЬ благословляет свою рать на бой».

Важным эпизодом путешествия было посещение крепости Перемышль. Многочисленные фотографии запечатлели императора и великого князя, осматривавших мощные укрепления, разрушенные русской тяжелой артиллерией; военачальники, руководившие осадой мощной австрийской крепости, давали им пояснения.

Затем царь покинул Галицию и простился с великим князем, возвратившимся в Ставку. Перед своим отъездом император пожертвовал десять тысяч рублей нуждающемуся населению Львова и три тысячи рублей населению Перемышля. Действия подобного рода нетипичны для царских визитов в губернии империи. Можно предположить, что такими жестами Николай II стремился особенно подчеркнуть свое расположение к населению края, симпатии которого он стремился завоевать. В отчетах о пребывании императора во Львове специально указывалось, что во время следования императора по улицам «населению были предоставлены беспрепятственный доступ и возможность видеть Государя». В ходе визита важно было продемонстрировать, что галичане доброжелательно относятся к русским войскам и русскому царю. Военный генерал-губернатор оповестил население края и, особенно, жителей Львова о благодарности императора за радушный прием. Особо подчеркивалось, что на путях следования Николая II царил образцовый порядок, который «поддерживался самими местными жителями». Последнее утверждение, разумеется, никак не соответствовало действительности, генералы, отвечавшие за охрану царя, серьезно опасались за его безопасность в ходе этого визита, возможно, для этого имелись серьезные основания. Неудивительно, что в Галиции были предприняты полицейскими и военными властями чрезвычайные меры для охраны императора. Однако официальное упоминание о том, что само население Галиции защищает и охраняет русского царя, было необычайно важно в политическом отношении, оно должно было служить доказательством русского характера аннексируемого края.

Визит императора в Галицию должен был стать важнейшим элементом кампании патриотической мобилизации. Русская печать уделяла этому визиту большое внимание. Показательны заголовки популярных изданий: «Государь Император во вновь завоеванной Червонной Руси»; «Торжество Червонной Руси».

Российская военная газета, издававшаяся во Львове, опубликовала в день приезда императора приветственные стихи:

Образ освобожденной страны, приветствующей своего «истинного» государя, использовался и в других изданиях. Автор «Нового времени» писал: «Православный Царь посетил свою отчину и дедину, в течение семи веков оторванную от России и наконец отвоеванную подвигом народной рати. …родовую землю Русского народа посетил Царь и ввел Россию во владение ее исконным достоянием». В другой статье, опубликованной в том же издании, значение визита императора оценивалось более откровенно: «Еще до аннексии завоеванной новой земли все почувствовали, что вековые оковы навеки пали и началась заря возрождения Галичины». О фактической аннексии Галиции, символом которой была поездка царя, писал и другой автор той же газеты: «…прибытие Государя Императора во Львов является актом воссоединения многострадальных червенских городов». Автор же русской газеты, выпускавшейся во Львове, призывал выйти на новые рубежи, надежно защищающие присоединенную провинцию: «С каждым днем наши доблестные войска идут все дальше и дальше, и близок час, когда карпатский хребет встанет как часовой на границе Русской империи». Автор «Нового времени» предлагал не ограничиваться и этими территориальными приобретениями, визит царя, по его мнению, станет сигналом для новых завоеваний: «С прибытием Государя Императора во Львов Галицкая Русь испытывает такое чувство, как будто после многовекового ненастья густой мрак черных туч, нависших над нею в длинный период лихолетья, был, наконец, пронизан ярким лучом солнца, обещающего бесповоротную победу весны над зимней тьмою, и впереди теплые, лазурные, счастливые дни… окрылят наших чудо-богатырей на новые подвиги в Карпатах для того, чтобы скорее получили заслуженную свободу попираемые ныне врагом Русь “Зеленая”, буковинская и Угорская Русь за высокими Карпатскими горами».

Патриотически настроенные поэты также воспевали визит царя, служивший знаком присоединения края к империи. Автор русской газеты, выпускавшейся во Львове после занятия города российскими войсками, писал:

Образ царя, приезжающего в «свой» город, пробуждающего своим визитом истинный характер края, рисовали и столичные поэты:

Другой поэт также восхвалял императора:

Новые подданные российского императора, по мнению монархистов, также должны были с волнением пережить праздник единения царя и народа. Русская газета, выходившая во Львове, писала: «И когда великое единение народа и царя, мечта каждого честного русского человека становится явью, и как молниеносная искра зажигает веру в будущее отчизны».

Илл. 8. Царская ставка. Император Николай II и наследник цесаревич Алексей Николаевич. Фото Петра Оцупа (1915)

Энтузиазм части общественного мнения, восторженно оценившего поездку царя в славянскую провинцию, занятую русскими войсками, свидетельствовал о том, что эта акция на какое-то время способствовала росту популярности императора. Однако некоторые источники описывают совершенно иначе восприятие обществом посещения Галиции. Французский посол записал в своем дневнике:

Все были поражены тем безразличием, или скорее той холодностью, с которой императора встречали в армии. Легенда, сложившаяся вокруг императрицы и Распутина, нанесла серьезный удар по престижу императора среди солдат и офицеров. Никто не сомневается, что измена нашла приют в царскосельском дворце и что дело Мясоедова – доказательство реальности всех этих подозрений. Недалеко от Львова один из моих офицеров подслушал следующий разговор между двумя поручиками:

– О каком Николае ты говоришь?

Конечно о великом князе! Тот другой – просто немец!

Возможно, что источники информации М. Палеолога были весьма пристрастны, нельзя исключать и возможность того, что и сами его дневники при публикации подверглись существенному редактированию автором либо публикатором. Однако наверняка слухи о Распутине, об измене во дворце, подтверждаемые, казалось бы, делом Мясоедова, сфабрикованным Ставкой, снижали пропагандистское значение посещения царем Галиции.

Завершив свой визит в Галицию, Николай II посетил Проскуров, Каменец-Подольск, Одессу, Николаев, Севастополь. 20 апреля император осмотрел Брянские заводы, а затем проехал через Тверь в Царское Село.

Можно предположить, что сценарий царских визитов после поездки в Галицию был несколько скорректирован, большее внимание уделялось непосредственному общению царя с «простым народом». Так, если ранее на железнодорожные платформы для встречи императора допускались только специально организованные группы (заранее подобранные депутации, военнослужащие во главе со своими командирами, учащиеся, находящиеся под пристальным наблюдением своих наставников), то теперь разрешали появляться и «простой публике». Ответственность за соблюдение порядка во время этих встреч возлагалась на чинов железнодорожной жандармской полиции.

Впервые встреча такого рода состоялась на станции Здолбуново 12 апреля 1915 года. На следующий день, 13 апреля, непосредственное общение императора с народом получило новую форму. Во время переезда из Проскурова в Каменец-Подольск царский автомобильный кортеж остановился в лесу для завтрака. Остановка большого числа машин привлекла внимание местных крестьян, работавших на полях. Охрана царя установила селян в определенном порядке, после завтрака Николай II подошел к местным жителям, стал их расспрашивать. После этого крестьян пожаловали серебряными часами. Благодарные местные жители упали на колени, начали целовать одежду и руки царя. Сконфуженный император стал поднимать коленопреклоненного старика, однако этой встречей он остался необычайно доволен. Показательно, что и в официальном издании, освещавшем поездки царя, приведены фотографии, запечатлевшие и раздачу часов, и крестьянина, стоявшего на коленях. Автор также счел нужным подчеркнуть изменение самого характера встречи царя и народа во время этих визитов: «И, надо правду сказать, дивную прелесть настоящих поездок ГОСУДАРЯ по России составляет именно полная их простота и доступность. Всякий может видеть ЦАРЯ, и многие даже слышат Его голос. Это большое счастье для народа».

Показательно, что при описании визитов в города в официальных сообщениях стали всячески подчеркивать непосредственную, стихийную реакцию «простого народа». Так, например, приезд царя в Николаев 15 апреля описывался в следующих выражениях: «По улицам народ не только стоял, но он бежал за ЦАРЕМ, восторженно крича ура, с глубоким душевным волнением выражая радость при виде ГОСУДАРЯ». Генерал Спиридович, отвечавший за охрану царя, вспоминал посещение этого города: «Население встречало Государя попросту, по-провинциальному. Ему не только кричали ура и махали платками и шапками, но за ним и бежали. Казалось, двигалась вместе вся улица. Попросту. Бежали и мои охранники. Народ стоял на заборах, на крышах низких домов, сидели на деревьях и размахивали оттуда шапками». Можно, впрочем, с уверенностью предположить, что местные власти заведомо получили инструкции, допускавшие подобные формы проявления спонтанного народного энтузиазма.

Визит в Николаев, важнейший центр судостроения, позволил продемонстрировать воюющей стране и другие образцовые формы единения царя и народа. Когда Николай II прибыл на Русский завод, то там его наряду с председателем правления завода и другими начальствующими лицами приветствовал и рабочий Белый (в официальном отчете специально указывалось – «простой рабочий»). Поднеся царю хлеб-соль, Белый заявил: «Мы верим, что наши труды не пропадут даром, и Россия узрит на Святой Софии, в Константинополе, православный крест вместо мусульманского полумесяца». Николай II вручил «простому рабочему» серебряные часы и, принимая царский подарок, Белый поцеловал руку императору. При этом начальствующие лица сообщили царю, что Белый не является все же совершенно «простым рабочим», директор завода сказал: «Вот как люди меняются, в 1905 году это был самый яркий агитатор». Один чин царской свиты сообщил, что Белый был социал-демократом. Интересно, что в официальном пропагандистском издании о сложном политическом прошлом «простого рабочего» не упоминалось, не писалось и о том, что он поцеловал царю руку. На публиковавшейся фотографии видно, что левый рукав тужурки Белого украшает повязка, очевидно, цветов национального флага. Во всяком случае, патриотически настроенный «простой рабочий» Николаевского завода, пересмотревший свои былые политические убеждения, становился полезным символом единения царя и народа.

Илл. 9. Николай II на смотре кавалерийского корпуса (1916)

По-видимому, это было уже не первое публичное выступление «простого рабочего». В июле 1914 года столичная пресса сообщала, что некий Белов, социал-демократ, обратился к николаевскому градоначальнику от имени многотысячной манифестации рабочих. Он, в частности, заявил тогда: «Пусть враг наш знает, что русская рабочая семья слилась в одном чувстве любви и преданности Государю и родине со всей Россией, и она грозна своим единодушием и сплоченностью». Растроганный градоначальник трижды поцеловал оратора. Очевидно, фамилия выступавшего рабочего была спутана в одной из публикаций. Вероятнее всего, при встрече царя администрация выставила уже испытанного в первые дни войны патриотически и монархически настроенного оратора.

Посещение императором Одессы и Севастополя, смотры отборным войскам, сосредоточенным в этих городах, отчетливо указывали на важнейшую военную и политическую цель – захват Стамбула и проливов; данная тема, как видим, звучала и в выступлении образцового «простого рабочего». Это находило отражение и в некоторых речах Николая II, и в официальных описаниях визитов царя.

Задаче промышленной мобилизации страны должно было служить и посещение огромного Брянского завода 20 апреля. Вновь императора приветствовал патриотической и монархической речью «простой рабочий», вновь толпы восторженных людей бежали за царем. На этот раз Николай II продемонстрировал интерес не только к производственной деятельности, но и к семейному быту мастеровых. Он «неожиданно» приказал остановить свой автомобиль у жилищ заводских работников и отправился в гости к «простым русским труженикам» – именно такое выражение использовало официальное издание. Царь посетил несколько домиков семейных рабочих, он беседовал с хозяйками, в официальном издании специально указывалось, что женщины не были заранее предупреждены о визите царя, они были необычайно взволнованны, но простые и сердечные расспросы императора приободрили их, они охотно поведали ему о своей жизни, угощали царя, доставая свои лучшие припасы. Когда же Николай II передавал им подарки в память о своем посещении завода, то они хватали руки царя и целовали их. Однако в официальном издании не упоминалось о подобной реакции простых русских женщин, видимо, информация такого сорта не считалась пригодной для пропагандистских целей, да и сам император стеснялся подобных проявлений монархизма. Возможно, впрочем, что визит царя в заводской поселок не стал таким уж неожиданным, да и выбор домов для посещения не был вполне случайным. Показательно описание этого визита:

Слава Богу, брянские рабочие обставлены хорошо, и те домики, в которых был ГОСУДАРЬ, являлись недурно устроенными помещениями для семейных людей. Было чисто, уютно, тепло, на окнах стояли цветы. Во всех квартирах хозяйки были дома, с трепетной радостью встречали не только неожиданного, но и драгоценного, святого для них гостя.

В то время пока император осматривал заводы и лазареты, посещал боевые корабли и принимал парады армейских частей, войска противника нанесли мощный удар по русским позициям. В мае царь вновь направился в Ставку ввиду тревожного положения, складывавшегося на фронте. Он пробыл там более недели, встретив свой день рождения 6 мая, вопреки обычаю вдали от своей семьи. Ставку император покинул после получения известия о том, что Италия вступила в войну на стороне России и ее союзников. Когда же Николай II вернулся в Царское Село, поступили известия о том, что русские войска вынуждены были оставить Перемышль. Крепость, взятая недавно с таким большим трудом, была потеряна. Немногим более месяца тому назад сам император рассматривал ее мощные форты, разрушенные русской артиллерией, теперь же фотографии того триумфального визита, только что появившиеся в столичных иллюстрированных изданиях, воспринимались с горечью. В стране господствовало грустное и тревожное настроение, начали распространяться панические слухи, даже официальное пропагандистское издание сообщало: «Много слухов, невеселых разговоров шло и в Петрограде, и в Москве, и в других городах».

И.И. Толстой передавал в своем дневнике слова городского головы Оренбурга: «Он повторил мне из далекой провинции то, о чем говорят и здесь: о злосчастной идее пожалования великому князю Николаю Николаевичу сабли после взятия Перемышля, о том, что стоит государю поехать на фронт, как роковым образом дела там повертываются против нас, о том, что он окружен немцами, которым до России дела нет и т.п.».

На своем языке, только гораздо грубее и откровеннее, излагали те же мысли простолюдины. Неграмотный 43-летний крестьянин Саратовской губернии Т.В. Маркин в мае 1915 года ввязался в разговор в калачной лавке. Его собеседники рассуждали о том, что итальянский король и император Вильгельм сами командуют своими армиями. Маркин заявил: «У них есть ум в головах, и они командуют, а у нашего ГОСУДАРЯ нет ума и не работает голова, только ездит в действующую армию, а “таровянка” не работает». При этом он показал на свою голову. Очевидно, Маркина раздражала праздничная, неделовая атмосфера визитов царя. Но можно предположить, что и для его собеседников сравнение Николая II с итальянским и германским монархами было не в пользу российского императора.

Поражения весны и лета 1915 года полностью уничтожали пропагандистское значение триумфального посещения императором Галиции. Более того, память об этом визите негативно сказывалась на авторитете монарха.

Императрица Александра Федоровна сочла нужным напомнить императору, что Распутин предостерегал его от поездки в Галицию: «Он знает, что говорит, когда говорит так серьезно. Он был против твоей поездки во Л[ьвов] и П[еремышль], и теперь мы видим, что она была преждевременна».

В этой ситуации царь отказался от посещения войсковых соединений и губернских центров. С одной стороны, у императора в этой усложняющейся ситуации просто не было времени совершать свои поездки, требовавшие большой подготовки. С другой стороны, сам сложившийся ритуал поездки представлял собой церемониал празднования, ритуал встречи ликующего народа и победоносных войск со своим державным вождем. В обстановке поражений такие торжества были явно неуместными, они вызвали бы негативный пропагандистский эффект.

 

3. «Венценосный главнокомандующий»:

Образы царя-полководца

19 июля 1915 года исполнилась годовщина вступления России в войну. Накануне, 18 июля в присутствии царя с верфи Адмиралтейского завода был спущен новый современный линейный крейсер «Бородино». В день же годовщины царь отдал особый приказ по армии и флоту.

Илл. 10. Император Николай II и наследник цесаревич Алексей Николаевич.

Снимок, сделанный царицей Александрой Федоровной (1916)

В тот же день открылась чрезвычайная сессия Государственной думы и состоялось заседание Государственного совета. В формуле перехода Государственного совета к очередным делам «единение Монарха с Богом и вверенным им народом» рассматривалось как первое условие, необходимое для обеспечения победы. В то же время в формуле перехода, принятой Думой, тема единения монарха и народа не звучала. За прошедший год официальная риторика представительного органа власти претерпела существенные изменения. Надо полагать, что это не могло не беспокоить царя и его окружение.

Страна встречала годовщину объявления войны с тяжелым чувством. Еще в апреле началось мощное наступление армий противника, 20 мая российские войска оставили Перемышль, крепость, с трудом завоеванную совсем недавно, затем враг занял и Львов, столицу Галиции. Вскоре последовали новые удары, 22 июля русские войска оставили Варшаву. В августе были потеряны крепости Новогеоргиевск, Ковно, Осовец, Брест-Литовск.

Илл. 11. Император Николай II, наследник цесаревич Алексей Николаевич, великая княжна Татьяна Николаевна и князь Никита Александрович.

Снимок, сделанный царицей Александрой Федоровной (1916)

Уже в июле в Петрограде заговорили об опасности, которой вследствие наступления врага подвергается и столица империи, это нашло отражение в новых слухах, преувеличивавших тяжесть и без того не простой ситуации: «Сегодня все говорят о возможности подхода немцев к Петрограду! Благодарю покорно!» – записал 29 июля в своем дневнике граф И.И. Толстой. 11 августа он вновь вернулся к этой теме: «В городе – только и разговору о предстоящей эвакуации Петрограда, куда все ждут немцев чуть ли не на днях».

Показательно, что даже в официальном издании Министерства императорского двора вновь упоминаются слухи той поры, они явно становились важным политическим фактором:

Тревожные слухи росли и ширились, проникая во все слои русского общества и принимая по временам самые причудливые, невероятные формы. Трусливые, малодушные голоса сначала шепотом, вполголоса, а затем открыто и настойчиво стали говорить о близкой опасности для обеих наших столиц – Москвы и Петрограда. Каждый день приносил с собою массу новых слухов, подчас совершенно невероятных и легкомысленных, но, тем не менее, вполне достаточных для того, чтобы поддерживать в населении чувство особенной нервности и беспокойства.

Но слухи, представлявшиеся впоследствии столь невероятными, имели под собой в то время и некоторые серьезные основания: на заседании Совета министров серьезно обсуждались практические меры по эвакуации Риги, Киева и даже столицы империи.

Обострилось и внутриполитическое положение. Майский антинемецкий погром в Москве и Московской губернии продемонстрировал, что движение, использующее патриотические лозунги, монархическую и национальную символику, может представлять немалую опасность для режима.

На этом фоне усилилось недовольство верховной властью, немало жителей империи полагало, что главная ответственность за поражение войск и за нарастание внутриполитического кризиса в стране лежит не только на генералах и министрах, но и на самом императоре.

Некто С. Ястребцов сообщал 7 августа в частном письме о настроениях, царящих в госпитале, который был размещен в здании Московской духовной семинарии: «Вообще, настроение среди раненых далеко не столь бодрое, как было прежде; явно чувствуется какая-то утомленность и слышится недовольство государственными порядками и действиями Верховной власти». Житель Казани писал 17 августа члену Государственной думы октябристу Д.С. Теренину: «Отношение к ЦАРЮ критическое, чтобы не сказать больше».

Возмущение тяжелыми и неожиданными для общественного мнения военными поражениями 1915 года проявлялось и в особенностях оскорбления царя в этот период. Ответственность за неудачи на фронте все чаще возлагалась не только на отдельных генералов, на военного министра или на Ставку Верховного главнокомандующего, но и лично на императора. Так, 58-летний крестьянин Харьковской губернии заявил после падения Перемышля: «Министры немцы только водкой торговали, а к войне не готовились. Царь 20 лет процарствовал и за это время напустил полную Россию немцев, которые и управляют нами». А 62-летний чернорабочий, из крестьян Пермской губернии, так отозвался на весть об оставлении русскими войсками Варшавы: «… (площадная брань) Нашего ГОСУДАРЯ, он пропил ее (Варшаву), а на его место лучше бы поставить Канку Безносова (известный на заводе пьяница, который чистил отхожие места. – Б.К.), так как он управил бы лучше».

Такие настроения, в которых патриотическая тревога переплеталась с критикой царя, проявлялись в это время не только в крестьянской среде. 43-летний донской казак был не менее резок в осуждении императора: «Нашего ГОСУДАРЯ нужно расстрелять за то, что он не заготовил снарядов. В то время, как наши противники готовили снаряды, наш ГОСУДАРЬ гонялся за сусликами».

Но не только городские простолюдины и необразованные деревенские жители теряли веру в императора под влиянием военных поражений. О том же говорили и некоторые офицеры. И в вооруженных силах распространялись тревожные для Николая II настроения. И.И. Толстой записал в своем дневнике 12 августа: «Вернувшийся с фронта Фальборк говорит, что в армии господствует недовольство государем, его обвиняют в неумении управлять страной…»

Сложно сказать, насколько распространены были подобные взгляды. Можно лишь сослаться на оценку министра внутренних дел кн. Н.Б. Щербатова, который по своей должности обязан был знать о состоянии общественного мнения; на заседании Совета министров 6 августа он заявил: «В своих докладах я неоднократно обращал внимание Его Величества на рост революционных настроений и предъявлял полученные через военную цензуру письма людей из разных классов общества, до самых близких к дворцовым сферам. В этих письмах ярко видно недовольство правительством, порядками, тыловою разрухою, военными неудачами и т.д., причем во многом винят самого Государя». Показательно, что главы других ведомств, имевшие свои источники информации, не сочли нужным опровергать мнение Щербатова.

И дела по оскорблению членов императорской семьи, позволяющие ощутить настроения «низов», прежде всего крестьян, и цензура почтовой переписки, регистрирующая настроения образованного общества, фиксировали появление схожих формул, хотя они и выражались с помощью различного языка.

По сравнению с 1914 годом образ царя играл гораздо меньшую роль в патриотической мобилизации русского общества. Показательно, что различные иллюстрированные издания предложили своим читателям разные образы, символизировавшие годовщину начала войны. Если год назад все ведущие журналы опубликовали портреты императора, то в июле 1915-го их позиция не была уже столь единодушной. Символическая репрезентация годовщины стала в этих условиях проявлением конкуренции различных концепций русского патриотизма военной поры.

Официальная «Летопись войны», разумеется, поместила царский портрет военного времени, который, очевидно, предпочитал сам император: царь в полевой форме, в гимнастерке.

Открывшаяся в Петрограде к годовщине войны передвижная выставка «Наши трофеи», которая должна была стимулировать процесс патриотической мобилизации, была украшена традиционным портретом царя в горностаевой мантии.

«Синий журнал» перепечатал рисунок «Царь в действующей армии» из французского иллюстрированного журнала, который был создан на основании известной фотографии: сидящий царь склонился над картой, рядом с ним Верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич, за ними стоят генералы Янушкевич и Данилов. Таким образом военные усилия России в данном случае олицетворяли и император, и Ставка Верховного главнокомандующего.

Некоторые издания, впрочем, ограничились публикацией портрета одного лишь великого князя, Верховный главнокомандующий рассматривался как главный символ патриотической мобилизации.

Наконец, популярный московский иллюстрированный журнал «Искры» откликнулся на годовщину войны, опубликовав на обложке фотографию могучего солдата-бородача, который курил трубку, сидя на пеньке, о чем-то размышляя. Подпись к снимку гласила: «Русский богатырь». Простой солдат-крестьянин, напоминающий былинного Илью Муромца, должен был стать символом воюющей страны.

Консервативная газета «Новое время» опубликовала в эти дни стихотворение С.А. Копыткина «Годовщина». В нем, в частности, содержались и такие строки:

Если учитывать атмосферу слухов того времени, то нельзя не признать, что это стихотворение могло звучать довольно двусмысленно: автор призывал императора верить в полную победу России и в патриотический дух народа. Читатель мог бы предположить, что в настоящий момент царь недостаточно верит в полную победу, между тем даже по сообщениям подцензурной печати в русском обществе как раз в это время циркулировали слухи о вероятности переговоров с целью заключения сепаратного мира между Россией и Германией. Некоторые публичные речи политиков правого лагеря усиливали подобные подозрения русских воинственных патриотов. Так, во время заседания Государственного совета в день годовщины войны патриарх русской политической жизни, старый лидер консерваторов П.Н. Дурново, прекрасно понимавший те опасности, которыми грозит монархии война с Германией, призвал «гнать врага, гнать до тех пор, пока Государю не заблагорассудится повелеть армии остановиться». Таким образом, именно воля царя, высказанная в подходящий момент, а не полная победа над врагом, признанная общественным мнением страны, могла бы завершить страшную войну. Подобные высказывания правых государственных деятелей, имевших, заслуженно или нет, репутацию германофилов, могли пробуждать у воинственных патриотов подозрения относительно политических намерений царя.

Между тем после падения Варшавы, в условиях нарастающего политического кризиса император принял решение о смещении великого князя Николая Николаевича, он решил сам стать Верховным главнокомандующим.

Для этого у Николая II было немало оснований.

Ставка несла большую долю ответственности за тяжелые поражения русской армии, в период кризиса в ближайшем окружении Верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича господствовали панические настроения, сам он порой был близок к истерике. Император, давно мечтавший взять на себя командование армиями, получил для этого возможность. Практические деловые соображения царя переплетались с его мистическим чувством, с необходимостью «разделить свою судьбу» с войсками.

Подобный шаг также позволял императору преодолеть опасный кризис управления, возникший с начала войны в результате усиливающегося вмешательства военных властей в сферу компетенции бюрократов. Это положение весьма беспокоило глав правительственных ведомств, которые неоднократно обсуждали болезненный вопрос на заседаниях Совета министров: «Никакая страна, даже многотерпеливая Русь, не может существовать при наличии двух правительств», – заявил главноуправляющий земледелием и землеустройством А.В. Кривошеин. Царь, взяв на себя командование, мог объединить, казалось, различные ветви управления, координировать действия гражданских и военных властей, преодолеть управленческую неразбериху, положить конец нетерпимой ситуации «двоевластия» – именно такой термин использовался в 1915 году в высших правительственных кругах.

К тому же великий князь Николай Николаевич и Ставка становились летом 1915 года важным и весьма опасным для Николая II субъектом политического процесса: на Ставку возлагали определенные надежды и представители «Прогрессивного блока», требовавшие «министерства доверия», и те министры, которые готовы были пойти на определенные уступки «общественности». При этом, сам артистичный великий князь, желавший и умевший быть популярным, прекрасно понимал значение общественного мнения: Ставка стремилась поддерживать хорошие отношения с Думой, земствами и прессой, что объективно усиливало ее политическое значение. Некоторые ведущие столичные издания, такие как «Новое время», «Вечернее время», не без основания воспринимались министрами как рупоры Ставки. Перспектива складывания альянса могущественного и популярного великого князя, «большой прессы» и политической оппозиции не могла не тревожить самого императора и часть бюрократов.

Царя и особенно царицу весьма беспокоили также некоторые неосторожные высказывания великого князя и его окружения. Верховный главнокомандующий необычайно резко отзывался о Распутине и крайне негативно оценивал роль императрицы. Ходили слухи, что в Ставке говорили о возможности заключения императрицы в монастырь. Некоторые мемуаристы опровергают наличие определенных планов такого рода. Адмирал А.Д. Бубнов вспоминал: «Но, зная чувства и идеологию великого князя, можно с уверенностью сказать, что если он и излагал свои мнения в свойственном ему решительном тоне, то, во всяком случае, никогда не придавал им характера угрозы, которую ему приписывала народная молва, твердившая, что он требовал заточения государыни в монастырь». В иных источниках разговорам в Ставке придается большее значение. Во всяком случае, бесспорно, что слухи такого рода были распространены и что царица была о них осведомлена. Это не могло не повлиять на отношение к великому князю Николаю Николаевичу и императрицы, и царя.

Император также полагал, очевидно вполне искренне, что весть о том, что сам царь встал во главе своих войск, воодушевит русскую армию, прежде всего простых солдат.

Наконец, в исследовательской литературе справедливо утверждается, что царь отстранил весьма популярного, несмотря на поражения, великого князя Николая Николаевича «из боязни конкуренции». Приобретенная харизма, которую великий князь удивительным образом продолжал сохранять, несмотря на тяжелые поражения русской армии весны и лета 1915 года, также представляла на данном этапе известную опасность для царской власти (об этом подробнее будет рассказано в главе 6). На заседаниях Совета министров неоднократно упоминалось о том, что не только императрица, но и царь «крайне недоволен» великим князем и лично против него раздражен. Популярность Верховного главнокомандующего, становящегося символическим конкурентом императора, была продемонстрирована на заседаниях законодательных палат, созванных в годовщину войны. Если Государственный совет послал приветственные телеграммы и императору, и Верховному главнокомандующему, то Государственная дума, провозгласив необходимые традиционные здравицы царю, направила телеграмму лишь великому князю Николаю Николаевичу и в его лице всей армии. Зачтение ответной телеграммы Верховного главнокомандующего превратилось в эффектную манифестацию поддержки российской армии. Вряд ли подобное асимметричное выражение почтительности было приятно царю.

Илл. 12. Царь в действующей армии.

Рис. из журнала «Illustration» на обложке «Синего журнала»

Современный исследователь предполагает, что важное решение о принятии на себя командования Николай II принял в конце июля 1915 года, скорее всего не позднее 30-го числа. Во всяком случае, оно было высказано не позднее 4 августа, император в этот день сообщил военному министру генералу А.А. Поливанову, прибывшему в Царское Село для доклада, о предстоящем смещении Верховного главнокомандующего и о своем намерении занять этот пост. Поливанов должен был отправиться в Ставку, чтобы лично сообщить великому князю Николаю Николаевичу это решение императора. Возможно, что еще раньше царь проинформировал о своем решении председателя Совета министров И.Л. Горемыкина.

В тот же день, 4 августа, в дневнике царя появляется запись: «Вечером приехал Григорий, побеседовал с нами и благословил иконой». Очевидно, Распутин благословил решение императора самому занять должность Верховного главнокомандующего.

Важное политическое решение недолго оставалось секретом для политической элиты. Уже 6 августа Поливанов на заседании Совета министров проинформировал своих коллег о решении царя. Весть об этом была для министров потрясением. В течение нескольких последующих дней большинство членов правительства делало все возможное, чтобы убедить царя отказаться от принятого им решения или, по крайней мере, приостановить его осуществление. Действительно, император отложил принятие на себя должности Верховного главнокомандующего. Возможно, впрочем, это было связано не с действиями министров или других лиц, пытавшихся влиять на царя, а с уже свершившимися и еще ожидавшимися поражениями русских войск: брать командование накануне неизбежных военных неудач было бы крайне неразумно. Однако император категорически отказывался вовсе изменить свое решение.

Информация, оглашенная на заседании правительства, недолго оставалась достоянием одних только министров.

Не позже 10 августа об этом узнал председатель Государственной думы М.В. Родзянко. Он отправился в Царское Село и лично пытался убедить императора отменить принятое решение, его попытка была безуспешной, 11 августа Родзянко вызвал А.В. Кривошеина с заседания Совета министров и убеждал его в том, чтобы правительство решительно противодействовало намерениям императора. Возможно, он полагал, что его вмешательство укрепит и усилит собственное значение председателя Государственной думы, а быть может, и поднимет его к вершинам власти. Д.М. Щепкин сообщал в своем частном письме от 13 августа: «Началась борьба двух течений – правого и прогрессивного. … Вот последняя новость: Сам решил уволить Николая Николаевича и стать на Его место – говорят, это влияние Распутина, жены и немецкой партии. Предполагал послать Николая Николаевича на Кавказ. При этом в армию Сам не едет и думает командовать из Петрограда. Об этом бесповоротном решении сказал вчера на приеме Родзянко. Он дал Ему сильнейший отпор, указав на безумие такого шага. Сегодня я целый день сидел у Родзянко, да составлял письменный доклад, который он послал в подкрепление вчерашнего разговора. Этот доклад останется историческим документом. Он прямо грозит Ему революцией, опасностью для династии и в конце требует общественного кабинета. Родзянко принял решительные шаги, чтобы воспрепятствовать удалению Николая Николаевича. Сейчас получено известие, что оно отложено. Родзянко уже мнит себя премьером».

Еще днем ранее, 12 августа А.В. Кривошеин заявил на заседании Совета министров, что грядущие перемены уже стали предметом общественных дискуссий: «Решение Государя ни для кого не секрет. Его все обсуждают, о нем говорят чуть ли не на площадях. Все знают, что это решение вызывает возражения и протесты».

По-видимому, некоторые министры сами способствовали утечке информации. Можно предположить, что мотивы передачи этих сведений были разными у разных министров, но некоторые из них явно стремились мобилизовать общественное мнение, чтобы не допустить принятия пагубного, с их точки зрения, решения императора.

Наконец, против решения царя выступили и некоторые члены императорской семьи. Мать Николая II, вдовствующая императрица Мария Федоровна, узнала о планах царя взять на себя командование не позднее 8 августа. В этот день она записала в своем дневнике: «А. [Александра Федоровна] хочет, чтобы Ники взял на себя Верховное командование вместо великого князя Николая Николаевича, нужно быть безумным, чтобы желать этого!» Сам Николай II сообщил своей матери важную новость 12 августа. Дневниковая запись вдовствующей императрицы за этот день гласит: «Ники пришел со своими четырьмя девочками. Он начал сам говорить, что возьмет на себя командование вместо Николаши, я так ужаснулась, что у меня чуть не случился удар, и сказала ему все: что это было бы большой ошибкой, умоляла его не делать этого, особенно сейчас, когда все плохо для нас, и добавила, что, если он сделает это, все увидят, что это приказ Распутина. Я думаю, это произвело на него впечатление, так как он сильно покраснел! Он совсем не понимает, какую опасность и несчастье это может принести нам и всей стране». Новые разговоры матери императора с сыном, состоявшиеся 18 и 21 августа, также оказались безрезультатными.

Настроение вдовствующей императрицы еще лучше, чем дневниковые записи, передает ее письмо от 18 августа (1 сентября), адресованное сестре, британской королеве Александре: «Дело в том, что – оставь это при себе – он хочет взять на себя Верховное главнокомандование вместо Большого Н[иколаши], и это ужасно! Ведь пойди дела совсем плохо, вся ответственность пойдет на него и что тогда? Я умоляла его по крайней мере подождать, что он, в сущности, и сделал, поскольку хотел принять решение еще позавчера. Ты же понимаешь, какой это ужас для меня, ведь все разумные преданные люди приходили ко мне, просили помочь, и удержать его от этого шага! Только Господь может помочь нам, это напряжение совершенно невыносимо, ты понимаешь? Мне страшно, и я уверена, что она настаивает на этом непостижимом решении, но ведь она ненавидит Большого Н[иколашу] и всегда старалась сделать все, чтобы убрать его с поста».

Хотя вдовствующая императрица Мария Федоровна и просила английскую королеву держать сообщаемую ей важную информацию в секрете, но можно с уверенностью предположить, что она хотела привлечь и союзную дипломатию к давлению на царя. Показательно, что она также признает тот факт, что многие влиятельные лица – «все разумные преданные люди» – были уже осведомлены о решении императора и пытались оказать на него влияние через мать.

Роль вдовствующей императрицы в попытках оказать давление на императора демонстрирует и дневник великого князя Андрея Владимировича, 15 августа он сделал следующую запись: «По поводу решения государя принять командование над войсками оказывается, что против этого решения восстали многие во главе с императрицею матерью. Как я уже писал выше, и министры были против этого решения, и в результате государь колебался. По словам лица вполне верного (С), государь последние дни был очень расстроен. Он стал чувствовать, что все его надувают, верить ему никому нельзя, и не знал, как выбраться из создавшегося положения. Кроме того, известия с войны не могут служить утешением. Верховный к тому же написал ему письмо панического оттенка, что еще больше его расстроило, и он даже плакал».

Показательно, что великий князь называет вдовствующую императрицу «главой» многочисленной группы представителей верхов, безуспешно пытавшихся повлиять на царя. Действительно, светские салоны и элитные клубы столицы переживали большое возбуждение, некоторые аристократы и высокопоставленные бюрократы безуспешно пытались воздействовать на царя через его мать. Необычайно взволнован был и без того крайне импульсивный принц А.П. Ольденбургский, верховный начальник санитарной и эвакуационной части. Императрица Мария Федоровна поведала великому князю Андрею Владимировичу, что расстроенный принц молил ее уговорить царя не ехать в армию: «Он предвидит ужасные последствия, до народных волнений включительно».

Вести о принятии императором командования достигли и влиятельных иностранцев, находившихся в Петрограде. Некий англичанин, вхожий в великосветские салоны, включая и великокняжеские, записал уже 13 августа в своем дневнике: «Бедный император, теперь все ляжет на его плечи. Если ему не повезет, бог знает что может случиться». Не позднее 14 августа о решении царя узнал и французский посол М. Палеолог, в этот день он записал в своем дневнике: «Несмотря на принятые императором меры по соблюдению строгой секретности, его решение возглавить армию стало уже достоянием гласности. Эта новость вызвала неблагоприятную реакцию. Высказывалось мнение, что император не имеет стратегического опыта, что он будет непосредственно нести ответственность за поражения, опасность которых слишком очевидна, и, наконец, что у него “дурной глаз”. В неопределенной форме эта новость распространяется даже среди масс. Впечатление от нее в народе оказалось еще более отрицательным; утверждают, что император и императрица не считают, что они находятся в безопасности в Царском Селе, и поэтому стремятся найти убежище под защитой армии».

Между тем решение царя о перемене командования, переставшее быть тайной, но не объявленное еще официально, действительно стало предметом гласного, но непрямого общественного обсуждения. Оно связывалось с задачами проведения политических реформ в стране и ускорило формирование оппозиционного «Прогрессивного блока».

18 августа с призывом реорганизации власти и в поддержку великого князя выступила Московская городская дума. Показательно, что резолюция была принята единогласно, все депутаты, включая крайне правых, поддержали ее. Сходные обращения приняли и другие организации Москвы (выборные биржевого общества, выборные купеческого сословия), их поддержала провинция. В некоторых резолюциях говорилось о необходимости единения царя и народа, но предварительным условием такого единения называлось призвание в правительство людей, наделенных общественным доверием. Вместе с тем выражалось «чувство глубокого благоговения» перед ратными подвигами Верховного главнокомандующего. Консервативное «Новое время» утверждало, что «московские резолюции найдут горячий сочувственный отклик по всей стране». Предполагалось, что выполнение содержащихся в них требований обеспечит единение царя с народом и народа с царем. Монархическая риторика в этой ситуации активно использовалась для давления на императора. Но и Николай II в своем ответе, выражая сердечную благодарность Московской городской думе, указывал на особенную необходимость единения царя и его правительства с народом, что вызвало еще более восторженные комментарии «Нового времени»: «Единение Царя с народом и народа с Царем, каким оно было в начале войны, таким и осталось». Использование одних и тех же пропагандистских штампов монархически-патриотического языка создавало иллюзию взаимного понимания, хотя в действительности они оформляли различное видение ситуации и разные сценарии выхода из кризиса. Для одних формула единения царя и народа означала согласие императора на министерство доверия, сам же Николай II считал, что он является лучшим выразителем воли народа.

Давление общественного мнения, прежде всего резолюции Московской городской думы, ощутили и министры, большинство глав правительственных ведомств начиная с 19 августа гораздо решительнее стали выступать против того, чтобы царь взял на себя командование.

На членов правительства известное воздействие оказывали и получаемые ими сведения о настроении в армии. Военный министр А.А. Поливанов сообщал своим коллегам: «По доходящим до военного ведомства слухам, в окопах идут разговоры об увольнении Великого Князя и солдаты высказываются в том духе, что у них хотят отнять последнего заступника, который держит в порядке генералов и офицеров. При таких настроениях в тылу и на фронте увольнение великого князя и вступление Государя чревато всяческими событиями». Некоторые же министры, подобно принцу Ольденбургскому, ожидали народных волнений, подобных антинемецкому погрому в Москве. Ходили слухи и о возможных выступлениях студентов высших учебных заведений, якобы недовольных смещением великого князя.

В то же время председатель Совета министров И.Л. Горемыкин полагал, очевидно вполне искренне, что оппозиция лишь использует факт увольнения великого князя как орудие для давления на власть, чтобы добиться новых политических уступок: «По-моему, чрезмерная вера в великого князя и весь этот шум вокруг его имени есть не что иное, как политический выпад против Царя. Великий Князь служит средством». Такого же мнения придерживалась и императрица.

Вопреки мнению Горемыкина, 21 августа большинство министров подписали письмо, в котором они просили императора отказаться от намерения взять на себя командование войсками.

Однако давление, оказываемое на царя министрами, другими представителями политической элиты, не возымело воздействия. 22 августа он отбыл в Ставку, а 24 августа подписал рескрипт о смещении великого князя Николая Николаевича и о принятии верховного командования (документ был датирован предшествующим днем). Наконец, 25 августа великий князь Николай Николаевич покинул Ставку. Текст императорского рескрипта гласил:

Вслед за открытием военных действий причины общегосударственного характера не дали Мне возможность последовать душевному моему влечению и тогда же лично стать во главе армии…

Усилившееся вторжение неприятеля с Западного фронта ставит превыше всего теснейшее сосредоточение всей военной и всей гражданской власти, а равно объединение боевого командования с направлением деятельности всех частей государственного управления…

Однако официально об этих важных изменениях не было объявлено сразу же, несколько дней страна продолжала питаться всевозможными слухами.

Как видим, разные лица, пытавшиеся убедить Николая II отменить принятое им решение, выдвигали схожие аргументы.

Отмечалось, что риск новых поражений слишком велик, в том же случае, если император станет Верховным главнокомандующим, вся ответственность ляжет на него. Об этом писала вдовствующая императрица Мария Федоровна, об этом говорили и некоторые министры. Если верить сообщению военного министра А.А. Поливанова, то именно этот аргумент он сразу же привел царю, когда узнал о его решении:

Я позволил себе подчеркнуть опасность вступления Главы государства в командование в момент деморализации и упадка духа армии, являющихся следствием постоянных неудач и длительного отступления. Я пояснил, что сейчас материальное снабжение находится в отчаянном состоянии и что проводимые меры к его пополнению скажутся только через некоторое время. Я не счел себя вправе умолчать о возможных последствиях во внутренней жизни страны, если личное предводительствование Царя войсками не изменит в благоприятную сторону положения на фронте и не остановит продвижение неприятеля внутри страны; при этом я доложил, что сейчас по состоянию наших сил нет надежды добиться хотя бы частных успехов, а тем более трудно надеяться на приостановку победного шествия немцев. Подумать жутко, какое впечатление произведет на страну, если Государю Императору пришлось бы от своего имени отдать приказ об эвакуации Петрограда или, не дай Бог, Москвы. Его Величество внимательно прослушал меня и ответил, что все это им взвешено, что он сознает тяжесть момента и что, тем не менее, решение его неизменно.

Этот аргумент приводили и другие современники. Великий князь Андрей Владимирович 24 августа сделал запись в своем дневнике: «Еще одно соображение. С принятием государем командования армией, естественно, все взоры будут устремлены на него с еще большим вниманием. И ежели на первых порах на фронте будут неудачи, кого винить? … В истории не было примера со времен Петра I, чтобы цари сами становились во главе своих армий. Все попытки к этому, как при Александре I, в 1812 г., так и при Александре II, в 1877 г., дали скорее отрицательные результаты. Главным образом вокруг Ставки создавалась атмосфера интриг и тормозов. … Государь должен быть вне возможных на него нападок. Он должен стоять высоко, вне непосредственного управления».

Указывалось также, что общественное мнение неизбежно припишет решение царя влиянию императрицы и (или) Распутина – даже вдовствующая императрица Мария Федоровна прямо заявила об этом царю при личной встрече. Такую реакцию общества предсказывали и некоторые министры. Министр внутренних дел кн. Н.Б. Щербатов утверждал: «Не может быть сомнения в том, что решение Государя будет истолковано как результат влияния пресловутого Распутина. Революционная и антиправительственная агитация не пропустят удобного случая. Об этом влиянии идут толки в Государственной думе, и я боюсь, как бы отсюда не возник какой-нибудь скандал. Не надо забывать, что Великий Князь пользуется благорасположением среди думцев за свое отношение к общественным организациям и представителям». А на заседании Совета министров 16 августа обер-прокурор Св. синода А.Д. Самарин уже фиксировал распространение подобных слухов, хотя царь еще и не принял на себя командования: «Между прочим, за последнее время усиленно возобновились толки о скрытых влияниях, которые будто бы сыграли решающую роль в вопросе о командовании». Он отмечал, что распространение этих толков подрывает монархический принцип гораздо сильнее, «чем всякие революционные выступления». При этом, по словам Самарина, сам Распутин внес вклад в распространение подобных слухов, утверждая, что именно он «убрал» великого князя еще до того, как решение было объявлено официально.

Правда, уже во время кризиса председатель Совета министров И.Л. Горемыкин, сам некоторое время возражавший против принятия царем командования, убеждал глав ведомств, что Николай II действовал по своей собственной инициативе: «Повторяю, в данном решении не играют никакой роли ни интриги, ни чьи-либо влияния. Оно подсказано сознанием Царского долга перед родиною и перед измученною армиею». Министр внутренних дел кн. Н.Б. Щербатов также отмечал, что «вызов Распутина в Царское Село последовал помимо Государя Императора и что во время принятия решения он отсутствовал».

Вопрос о влиянии «старца» и царицы на царя продолжает оставаться дискуссионным, некоторые историки полагают, что Николай II принял решение о командовании исключительно сам, совершенно независимо от каких-либо воздействий. Это положение нельзя считать вполне доказанным, во всяком случае определенно известно, что и императрица, и Распутин решительно поддерживали в этом отношении царя. К тому же большое значение имело то обстоятельство, как ситуацию воспринимали современники. А, как видим, даже мать императора была убеждена в том, что Николай II принял это решение под воздействием своей жены, и справедливо предсказывала, что общество припишет его инициативу Распутину.

Наконец, предполагалось, что смещение весьма популярного великого князя Николая Николаевича вызовет взрыв возмущения в стране, а это приведет к непредсказуемым последствиям. Для министров, противившихся решению царя, это был очень важный аргумент. «К тому же Великий Князь Николай Николаевич, несмотря на все происходящее на фронте, не потерял своей популярности и как в армии, так и в широких кругах населения с его именем связаны надежды на будущее. Нет, все говорит за то, что осуществление решения Государя безусловно недопустимо и что надо всеми средствами ему противиться», – заявил на заседании Совета министров министр внутренних дел Н.Б. Щербатов, по своей должности отвечавший за состояние общественной безопасности в империи. И совершенно панически звучало выступление обер-прокурора Святейшего синода А.Д. Самарина: «Повсюду в России настроения до крайности напряжены. Пороху везде много. Достаточно одной искры, чтобы вспыхнул пожар. По моему убеждению, смена Великого Князя и вступление Государя Императора в предводительство армией явится уже не искрой, а целою свечою, брошенною в пороховой погреб». Некоторые министры опасались, что следствием смещения популярного великого князя будет революция, а другие не исключали и возможности каких-то силовых действий со стороны преданных Верховному главнокомандующему чинов Ставки: «В Ставке же, где много людей теряет все с уходом Великого Князя, несомненно возможны попытки склонить Его Высочество на какие-либо решительные шаги», – заявил государственный контролер П.А. Харитонов. Похоже, подобный сценарий развития событий и другие министры не считали невероятным, хотя А.В. Кривошеин и С.Д. Сазонов такую возможность исключали. Наконец, военный министр А.А. Поливанов, вернувшийся из Ставки, успокоил своих коллег на заседании Совета министров 12 августа: «Ни о какой возможности сопротивления или неповиновения не может быть и речи». Но это выступление как раз свидетельствует о том, что до выяснения ситуации на месте и он сам размышлял о возможности силового противодействия со стороны великого князя или его окружения.

И такие опасения не были уж вовсе безосновательными. Немало высших офицеров, приближенных к Верховному главнокомандующему, готовы были пойти на чрезвычайные меры и силой противостоять смещению великого князя: «В душе многих зародился, во имя блага России, глубокий протест, и пожелай великий князь принять в этот момент какое-либо крайнее решение, мы все, а также и армия, последовали бы за ним», – вспоминал видный чин Ставки.

Министр иностранных дел С.Д. Сазонов счел даже нужным упомянуть о популярности великого князя в своем разговоре с царем. Он так изложил содержание своей беседы с царем, рассказывая о ней своим коллегам на заседании Совета министров 11 августа:

Увольнение Великого Князя Николая Николаевича явится огромным осложнением в переживаемых тяжелых обстоятельствах. Его репутация как среди солдат, так и в широких кругах населения очень велика: в глазах народа – он Русский Витязь, который за Русскую Землю борется с поганым идолищем, и за него ежедневно в самых глухих уголках служатся сотни молебнов. На мои заявления Государь сухо ответил – «все это мне известно».

Можно было бы и заранее предположить, что подобный аргумент, скорее всего, окажет на царя обратное воздействие. Министры прекрасно понимали, что одной из причин, заставлявших императора смещать великого князя, была как раз огромная популярность последнего. Поэтому главы ведомств вновь и вновь убеждали друг друга не упоминать об этом в разговорах с императором. Председатель Совета министров И.Л. Горемыкин предостерегал своих коллег: «Но должен сказать Совету Министров, что в беседе с Государем надо всячески остерегаться говорить об ореоле Великого Князя, как вождя. Это не только не поможет, напротив, окончательно обострит вопрос». Однако именно Горемыкин заговорил о популярности великого князя во время встречи министров с императором 20 августа. Очевидно, он сделал это намеренно, чтобы еще более укрепить царя в своем решении принять командование и нейтрализовать давление на царя со стороны глав ведомств. Именно так и оценили его выступление некоторые министры, упрекавшие впоследствии Горемыкина.

Совершенно невозможно было убеждать царя, используя и другой важный аргумент: его собственную непопулярность. Между тем на заседаниях Совета министров эта тема затрагивалась неоднократно, уже 6 августа министр внутренних дел кн. Н.Б. Щербатов, как отмечалось выше, как раз об этом и говорил. Еще более резко этот аргумент сформулировал А.В. Кривошеин: «Народ давно, уже со времен Ходынки и японской кампании считает Государя Царем несчастливым, незадачливым. Напротив, популярность Великого Князя еще крепка и он является лозунгом, вокруг которого объединяются последние надежды. Армия тоже, возмущаясь командирами и штабами, считает Николая Николаевича своим истинным вождем. И вдруг – смена верховного главнокомандования. Какое безотрадное впечатление и в обществе, и в народных массах, и в войсках». Схожую мысль высказал и обер-прокурор Св. синода А.Д. Самарин: «И вдруг в такую минуту громом покатится по всей России весть об устранении единственного лица, с которым связаны чаяния победы, о выступлении на войну самого Царя, о котором в народе сложилось с первых дней царствования убеждение, что его преследуют несчастья во всех начинаниях». Эту же мысль он повторил через несколько дней: «…в глазах народа Царь несчастливый». А министр иностранных дел С.Д. Сазонов предсказывал негативную реакцию общественного мнения союзных стран, которое скептически оценивает государственные способности императора: «Нельзя скрывать и того, что за границею мало верят в твердость характера Государя и боятся окружающих его влияний. Вообще, все это настолько ужасно, что у меня какой-то хаос в голове делается. В какую бездну толкается Россия». Показательно, что никто из присутствующих министров не опроверг этих суждений о непопулярности царя. Очевидно, и другие главы ведомств летом 1915 года разделяли это мнение.

26 августа, наконец, рескрипт императора и соответствующие приказы были опубликованы. Вся страна узнала, что у российской армии появился новый главнокомандующий.

Царь и его окружение понимали, что оглашение этого важного решения потребует использования новых средств борьбы за общественное мнение. Очевидно, не случайно Святейший синод назначил всероссийский пост на три дня, с 26 по 29 августа, последний день поста должен был стать «всероссийским праздником трезвости». Постановление Синода гласило:

…Но, по грехам нашим, Господь еще не благословляет нас окончательною победою. Он ждет нашего всенародного покаяния. И есть, братие, в чем каяться. <…> В городах, где царит обычная суета земная, театры, кинематографы, цирки и разные места увеселений всюду открыты, всюду полны, даже в часы богослужений, конские ристалища привлекают к себе людей состоятельных; а простые люди ищут развлечения в азартной картежной игре, растрачивая свои трудовые копейки. Не бросил еще русский человек и сквернословия, а некоторые предаются и пьянству, вместо водки употребляя разные отравы, лишь бы опьянеть. Говорить ли о блудных грехах, оскверняющих душу и тело как простых, так и образованных людей? …

Пришло время, возлюбленные, забыть все забавы и увеселения, бежать от них, как от заразы, искать утешения в храмах божьих, умилостивлять Господа в делах милосердия. Шире отворим двери для несчастных беженцев, дадим приют сиротам воинов, будем всеми способами помогать их вдовам и женам в трудное для них время.

Приказом петроградского градоначальника воспрещались «все увеселения» в течение четырех дней, с 26 по 29 августа. Уже вечером 25-го в церквах началось всенародное моление, на службе в Казанском соборе присутствовал глава правительства И.Л. Горемыкин.

Различные периодические издания по-разному откликнулись на весть о перемене командования. Некоторые иллюстрированные журналы, информируя об этом своих читателей, публиковали портреты царя.

Официальная «Летопись войны» опубликовала погрудный портрет императора в парадной форме Преображенского полка. В комментарии журнала указывалось: «После Петра Великого это первый русский император, который лично принял командование над войсками». «Огонек», правда с некоторым опозданием, воспроизвел тот же портрет (он был напечатан в этом журнале и сразу после объявления войны). Московский журнал «Искры» на обложке опубликовал фотографию: император в кавказской казачьей форме на белом коне объезжает войска. Такой снимок, сопровождаемый заметкой «Государь во главе армии», мог способствовать созданию образа победоносного военачальника.

Можно, однако, предположить, что недовольство смещением великого князя иногда демонстрировалось посредством публикации статей и иллюстраций, внешне совершенно лояльных по отношению к царю. В сентябре «Синий журнал» поместил фотографию: «ГОСУДАРЬ ИМПЕРАТОР В ДЕЙСТВУЮЩЕЙ АРМИИ». Это было одно из немногих изображений царя, напечатанных в этом популярном издании в годы войны. В данном случае «Синий журнал» использовал фотографию, опубликованную уже «Огоньком» в мае 1915 года с заголовком «Государь Император во вновь завоеванной Червонной Руси», в том же месяце этот же снимок был напечатан и в «Летописи войны». Отчего «Синий журнал» перепечатал фотоснимок именно в это время, через несколько месяцев после первой публикации? Дело в том, что на фотографии за императором, только что вышедшим из автомобиля, видны фигуры великого князя Николая Николаевича и генерала Янушкевича, которые еще находятся в автомобиле. Создавалось впечатление, что бывший Верховный главнокомандующий сверху наблюдает за царем. Можно предположить, что «Синий журнал», публикуя патриотический снимок Николая II, стремился в то же время напомнить своим читателям о популярном великом князе, смещенном со своего высокого поста.

Между тем в стране оживленно обсуждались происшедшие события. Реакция российского общественного мнения на принятие царем верховного командования описывалась современниками и историками по-разному.

Официальное издание Министерства императорского двора утверждало: «Вся русская армия с восторгом приветствовала своего нового Верховного Руководителя. … С единодушным восторгом встретила вся Россия великую весть о принятии ГОСУДАРЕМ ИМПЕРАТОРОМ на себя верховного командования: русские мысли по этому поводу верно выражены были в радостных статьях всей русской печати».

Некоторые консервативные издания поспешили заявить, что принятие царем Верховного главнокомандования, напротив, означает крах немецких надежд на мир, а «руководство венчанного главы русского народа» еще больше поднимет боевой дух армии «и не будет для нее невозможного». Часть прессы союзников также демонстрировала завидный оптимизм. Французская газета «Матэн» назвала решение царя началом «священной войны», в течение которой произойдут чудеса, а британская «Таймс» уверяла, что царь отправляется в армию с целью устранить внешних и внутренних врагов и освободить народ от немецкого засилья. Даже радикальные французские республиканцы с энтузиазмом – искренним или вынужденным – освещали замену командования в России и… писали о единении царя и народа. Сам Ж. Клемансо заявил в своем издании, что речь императора при открытии Особых совещаний, а также его решение стать во главе армии доказывают полное единение его с народом в стремлении защитить отечество. Так излагало мнение французского радикала издание Министерства императорского двора (показательно, что в такой книге цитировалось мнение подобного политика) .

Императрица Александра Федоровна, со своей стороны, искренне была убеждена в том, что вся Россия с одобрением восприняла решение императора, 30 августа 1915 года она писала царю: «Все смотрят на твое новое начинание как на великий подвиг». На следующий день она вновь заявляла: «Радость офицеров по поводу того, что ты принял на себя командование, безгранична (colossal), и также безгранична вера в успех».

Николай II также верил в то, что большая и лучшая часть страны его поддерживает, 9 сентября он писал царице: «Поведение некоторых министров продолжает изумлять меня! <…> Они боялись закрыть Думу – это сделано! Я остался здесь и вопреки их совету сменил Николашу; народ принял этот шаг естественно и понял его – как мы сами. Доказательство – масса телеграмм в самых трогательных выражениях, которые я получаю из разных мест. <…> Я уехал сюда и сменил Н., вопреки их советам; люди приняли этот шаг как нечто естественное и поняли его, как мы. Доказательство – куча телеграмм, которые я получаю со всех сторон – в самых трогательных выражениях. <…> Единственное исключение составляют Петроград и Москва – две крошечные точки на карте нашего отечества!»

Очевидно, некоторые представители правящей династии также положительно восприняли весть о перемене верховного командования. Прежде всего, это были представители тех великокняжеских родов, которые издавна не были дружны с великим князем Николаем Николаевичем. Вдовствующая императрица зафиксировала 27 августа 1915 года в своем дневнике реакцию великого князя Кирилла Владимировича и его супруги, великой княгини Виктории Федоровны: «Даки и Кирилл пришли к обеду. Они много рассказывали о больших переменах, и Кирилл считает, что это к счастью».

И по мнению ряда мемуаристов, часть армии и общества положительно отнеслась к решению императора. Г. Шавельский, протопресвитер армии и флота, вспоминал, что генерал Нечволодов, командовавший в 1915 году дивизией на Галицийском фронте, прочитал в 1919 году в Екатеринодаре лекцию, в которой он утверждал, что принятие императором должности Верховного главнокомандующего вызвало во всей армии восторг и необыкновенно подняло ее дух: «Генерального Штаба генерал Нечволодов… уверял своих слушателей, что принятие Государем должности Верховного Главнокомандующего вызвало во всей армии восторг и необыкновенно подняло ее дух. К сожалению, я так и не узнал, какими данными располагал генерал Нечволодов, категорически утверждая факт, касавшийся не одной его дивизии, корпуса и даже одной армии, в состав которой входила его дивизия, а всего фронта, когда лично он мог быть осведомлен лишь в том, как реагировали на совершившийся факт его собственная и две-три соседних дивизии». Сам мемуарист с осторожностью отнесся к этим воспоминаниям, его собственный опыт свидетельствовал об ином: вступление императора в должность Верховного главнокомандующего «не вызвало в армии никакого духовного подъема»:

Смена Верховного, которому верила и которого любила армия, не могла бы приветствоваться даже и в том случае, если бы его место заступил испытанный в военном деле вождь. Государь же в военном деле представлял, по меньшей мере, неизвестную величину: его военные дарования и знания доселе ни в чем и нигде не проявлялись, его общий духовный уклад менее всего был подходящ для Верховного военачальника. Надежда, что Император Николай II вдруг станет Наполеоном, была равносильна ожиданию чуда. Все понимали, что Государь и после принятия на себя звания Верховного останется тем, чем он доселе был: Верховным Вождем армии, но не Верховным Главнокомандующим; священной эмблемой, но не мозгом и волей армии.

Протопресвитер российских вооруженных сил располагал своей информацией о подлинных настроениях в армии. Однако отчасти воспоминания генерала Нечволодова, цитируемые Шавельским, подтверждаются и некоторыми современными свидетельствами. Фронтовик, оказавшийся в Петрограде в конце августа 1915 года, писал: «Ныне Сам Царь становится во главе Своих войск. <…> На фронте много меньше сомнений, чем здесь. Тут все слухи да слухи».

Схожее настроение ощущается и в письме другого фронтового офицера: «Утром приехал Великий Князь Георгий Михайлович, Который вызвал полк, чтобы благодарить его от имени ГОСУДАРЯ. <…> С радостью должен констатировать факт, как благотворно отразился на духе солдат приезд Князя и весть о вступлении ГОСУДАРЯ в командование. Я думал, что популярность среди них Николая Николаевича затмит остальное, но они говорят: “Значит, мы войну выиграем, иначе ГОСУДАРЬ не принял бы командования”. Эта простая мысль передалась и мне, и я опять верю в победу, в торжество правды. Помощник ГОСУДАРЯ Алексеев пользуется большим доверием армии».

М.В. Родзянко в своих воспоминаниях отмечал: «Вопреки общему страху и ожиданиям, в армии эта перемена не произвела большого впечатления. Может быть, это сглаживалось тем, что стали усиленно поступать снаряды, и армия чувствовала более уверенности». В данном случае мемуарные свидетельства председателя Государственной думы представляют особый интерес: обычно он подчеркивал отрицательные аспекты принятия императором на себя командования.

И в тылу некоторые были довольны переменами. С оптимизмом смотрел в будущее и профессор Зилов, 28 августа он писал профессору Ю.А. Кулаковскому: «Сегодня газеты немного порадовали известием о победе в Галиции. Принятие ГОСУДАРЕМ командования вселяет во мне надежду на лучшее будущее: если бы не было уверенности в повороте на войне, едва ли бы Он стал во главе армий; по крайней мере, армия теперь должна быть снабжена снарядами, а если так, то, может быть, и Киева не отдадут».

Вести о победах на фронте и другие люди как-то связывали со сменой командования. Баронесса М.А. Медем, жившая в Петрограде, получила письмо из Полтавской губернии от своей близкой знакомой: «Бог благословил этой победой удивительно своевременно. ГОСУДАРЬ принял командование, эффект здесь громадный, вся Россия молится… Какое благословение русского оружия. Подкрепи Его Всевышний и дальше!!» Такая оценка событий встречается и в переписке других аристократок, княгине М.А. Гагариной было направлено письмо, написанное, очевидно, каким-то ее родственником: «Душевно радуюсь, что день вступления ЦАРЯ в командование армиями ознаменовался блестящею победою у Тарнополя – одних пленных 12 тысяч. Это хорошее предзнаменование. Дай Бог, чтобы Распутин был бы как можно дальше от ЦАРЯ, который будет так занят спасением родины, что об этом пройдохе и забудет. Дай Бог только ЦАРЮ побольше силы, чтобы совладать с двумя Своими задачами и чтобы Бог Его хранил в районе военных действий. Он будет ЦАРЕМ-Диктатором, что в данную минуту необходимо».

Эта тема получила развитие и в некоторых газетных статьях того времени, влиятельное «Новое время» писало: «Первый же день командования Верховного Вождя ознаменовался блестящей победой русского оружия, одержанной у Тарнополя, Трембовли и между Днестром и левым берегом Серета».

Как видим, люди, приветствовавшие принятие царем командования, указывали несколько причин, обосновывавших их оптимизм.

В некоторых случаях имела место автоматическая монархическая реакция: традиционная харизма верховной власти рассматривается как важнейший постоянный ресурс, якобы неизбежно распространяющийся на всякую должность, которую император решил занять; соответственно приезд царя в Ставку должен непременно улучшить положение на фронте.

Порой эта позиция связывалась с определенным практическим расчетом: раз император решил взять на себя командование, то, значит, дела на войне обстоят не так уж плохо. К тому же это решение воспринималось и как символическое послание: российскую армию, возглавляемую царем, может удовлетворить только победа, любые предложения сепаратного мира теперь будут отвергнуты. «Новое время» писало: «Русский Царь Сам стал во главе своего воинства и жалким прахом развеиваются надежды немцев на мир. … Руководительство Венчанного главы русского народа еще на большую высоту подымет дух армии и не будет для нее невозможного». Между тем всевозможные слухи о тайной подготовке сепаратного мира с Германией были важным элементом политического кризиса. Преодоление этих слухов – как увидим, все же частичное и временное – было необходимо для выхода из кризиса.

Идея сосредоточения военной и гражданской власти в руках царя также воспринималась порой положительно: возникшее во время войны «двоевластие» продемонстрировало свою неэффективность. Оптимизм внушала и фигура нового начальника штаба Верховного главнокомандующего генерала М.В. Алексеева, который пользовался авторитетом среди профессиональных военных и был известен общественному мнению.

Если одни современники видели руку Распутина в принятии императором на себя верховного командования, то другие, напротив, надеялись, что новые обязанности Николая II, связанные с его долгим пребыванием в Ставке, будут способствовать тому, что он, наконец, преодолеет пагубное влияние «старца».

На отношение общества к решению царя взять на себя командование серьезно повлияло и то обстоятельство, что снабжение армии со временем улучшилось, а ситуация на фронте вскоре действительно стабилизировалась, Киев был спасен, в некоторых местах российские войска даже успешно контратаковали противника.

В то же время некоторые участники событий считали решение императора трагическим поворотным пунктом в истории страны. М.В. Родзянко, председатель Государственной думы, утверждал впоследствии, что этот шаг «положил начало деморализации армии и был первым толчком к сознательному революционному настроению в стране».

Современная исследовательница О.С. Поршнева, описывая реакцию армии, делает вывод: «Принятое Николаем II в августе 1915 г. решение о занятии им поста Верховного главнокомандующего русской армии было встречено солдатами без энтузиазма». Такое утверждение, возможно, излишне категорично, соответствующие детальные исследования общественного мнения того времени, насколько нам известно, не проводились. Однако ряд источников свидетельствует о том, что многие люди и на фронте, и в тылу неодобрительно относились к смене командования.

Известный историк С.П. Мельгунов записал 29 августа в своем дневнике: «По поводу перемены в Верховном командовании у обывателей слагаются разные версии: 1) потребовали союзники; 2) царь поехал, чтобы сдаться и добиться сепаратного мира. Вернее, это попытка поднять династический престиж. Так объяснял в Москве Кривошеин. Говорят, на этот акт напутствовал Распутин, вопреки мнению всех министров».

Версия о давлении союзников, никак не соответствующая действительности, имела в данном случае некоторый негативный оттенок: царь в своих решениях зависим от Англии и Франции. Версия о поездке на фронт с целью заключения сепаратного мира не получила, похоже, особого распространения, однако интересно, что решение царя «расшифровывалось» противоположным образом: вместо влияния союзников указывалось на влияние «немецкой партии», желавшей заключить мир с Германией. Впрочем, разговоры о сепаратном мире продолжались. Известный консервативный публицист Л.А. Тихомиров 5 октября 1915 года сделал запись в своем дневнике:

Легко понять, как подрывают все эти события и слухи авторитет государя императора. Как всегда, враги царя пользуются всем для подрыва его.

Так рассказывают, будто бы принятие Государем верховного командования и удаление Вел. Кн. Николая Николаевича было понято в Англии и Франции как признак того, что Государь хочет иметь свободные руки для заключения сепаратного мира. В силу этого, будто бы правительства Англии и Франции конфиденциально осведомили Государя, что в случае заключения им сепаратного мира Япония немедленно нападет на Россию (ныне беззащитную на Дальнем Востоке), а личные капиталы Государя, хранящиеся в Англии, будут конфискованы. <…>

Словом, кредит Государю подрывается страшно. А Он – поддерживая этих Распутиных и Варнав – отталкивает от себя даже и дворянство и духовенство.

Не знаю, чем кончится война, но после нее революция кажется совершенно неизбежной. Дело идет быстрыми шагами к тому, что преданными Династии останутся только лично заинтересованные люди, но эти продажные лица, конечно, сделаются первыми изменниками в случае наступления грозного часа.

Наконец, как это и предполагали министры, принятие царем командования нередко приписывалось влиянию Распутина. Так полагали не только мало осведомленные простолюдины, но и люди, которых можно причислить к политической элите России. Даже бывший министр внутренних дел А.Д. Протопопов давал летом 1917 года следующие показания Чрезвычайной следственной комиссии: «Верховное командование было принято царем после долгих колебаний, по решительному совету Распутина».

В некоторых случаях инициатива смещения великого князя приписывалась и ненавистному бывшему военному министру генералу Сухомлинову. А. Тихомиров записал 1 февраля 1916 года в своем дневнике:

В армии ходят рассказы, что под Великого Князя подкапывались Распутин и Сухомлинов: Распутин за то, что Великий Князь его выдворил из армии, а Сухомлинов потому, чтобы не быть уничтоженным за свои гнусности. Рассказывают, что, уезжая куда-то, Сухомлинов (тогда еще министр) просил Государя позволить проститься с Наследником Цесаревичем и разыграл такую сцену: став на колени перед Цесаревичем, в сердцах (?) воскликнул: «И этого невинного отрока он (Великий Князь) хочет погубить!» Дело, конечно, не в том, сколько правды во всех этих толках, а в том, что они существуют широко, и постоянно связывают Личность Государя с самыми ненавидимыми людьми.

Пожалуй, еще большее число современников полагало, что главным инициатором важных решений о смене командования и перетасовках в верхах была царица Александра Федоровна. Обвинения в адрес «молодой императрицы» продолжала выдвигать и мать царя, вдовствующая императрица Мария Федоровна, ее мнение не было тайной для ряда влиятельных аристократов. А. Булыгин писал 27 августа графу С.Д. Шереметеву после посещения резиденции матери царя: «Был сегодня на Елагине. Состояние очень удрученное. Обвиняет во всем Жену. Главное, что смущает – это удаление, или вернее изгнание всех преданных».

Говорили даже, что важнейшее решение было принято в результате прямого сговора с врагом. Некий житель Петрограда писал: «Слухов не оберешься… Между прочим, даже такой чудовищный, будто ГОСУДАРЬ стал во главе армии по совету Вильгельма – дескать, немного подеремся, а я потом уступлю и заключим мир. Будто все это подстраивают “сферы” с черным блоком, в расчете, что Вильгельм поможет расправиться с беспорядками. Такой план мог посоветовать лишь самый злой враг Царской Семьи и монархии в России». Если одни современники выдвигали конспирологические интерпретации событий, видели за сменой командования интриги союзников, то другие в атмосфере шпиономании военного времени даже это событие объясняли германским влиянием.

Весть о принятии императором командования вызвала новую волну оскорблений императора. Писарь тамбовской казенной палаты, например, заявил: «Такой дурак, а принимает командование армией. Ему бы только дворником быть у Вильгельма». О том же говорили и другие оскорбители императора. Молодой астраханец, присутствовавший при чтении вслух телеграммы о принятии императором на себя верховного командования, заявил: «Ну, теперь дело проиграно». Свои слова он пояснил, также назвав царя «дураком». Нижегородский крестьянин, узнав о решении царя, сказал: «Государю некогда делами заниматься. Он всегда пьяный. Он такой же германец». Некий молодой конторщик также не очень высоко оценил военные таланты императора: «Он ни … не понимает в этом деле, а только может селедку [саблю. – Б.К.] носить». Сумский мещанин в негодовании воскликнул: «Государь так навоюет, как навоевал Куропаткин, – за два дня продаст Россию». Вообще, немало людей было арестовано в конце августа 1915 года за оскорбление императора, нередко поводом для оскорблений было чтение газет, содержавших информацию о решении Николая II, читатели реагировали непосредственно, а порой и весьма грубо.

Это поведение лиц, совершавших государственное преступление, требует комментария. Обвинения такого рода явно не были ложными доносами. По-видимому, свидетели оскорбления царя в этих случаях не имели каких-то личных материальных интересов для доносительства, а искренне были возмущены совершением преступления – оскорблением «венценосного главнокомандующего». Интересно также, что в делах по оскорблению великого князя Николая Николаевича в предшествующий период он порой противопоставляется «хорошему императору», так оскорбляли бывшего Верховного главнокомандующего противники войны разного рода. Однако после перемены командования эта оппозиция исчезает. С одной стороны, это связано с тем, что принципиальные противники войны перестают в это время считать царя «миролюбивым». С другой стороны, сторонники войны, которые ругали великого князя Николая Николаевича как плохого полководца, не стали противопоставлять ему царя-военачальника. Можно предположить, что и в милитаристской среде перемена командования далеко не всегда воспринималась с энтузиазмом, многие искренние сторонники войны не ожидали перемен к лучшему после того, как царь лично возглавил вооруженные силы.

Напротив, среди немалой части сторонников войны смещенный с должности Верховного главнокомандующего великий князь продолжал пользоваться авторитетом, он противопоставлялся якобы «неспособному» полководцу-императору. О недовольстве простонародья свершившимися изменениями в командовании сообщали и образованные современники. Некий житель Тулы писал в Петроград П.А. Лелюхину: «Как только представил себе, сколько всяких пройдох, бездарностей и жулья пролезет вслед за Ним в среду наших защитников; как только сопоставлю популярную фигуру сурового “ныне ссыльного” [великого князя Николая Николаевича. – Б.К.] с мягким Хозяином; как только вспомню о неизменных неудачах, сопутствующих Ему чуть не с пеленок; как только свяжу нового руководителя семейной цепью с Царскосельским узником; как только представлю Его в роли (увы, новой для него) полководца, – страшно делается и за ближайшее и за дальнейшее будущее России. Мучительно гнетет тяжелая загадка, – какой злой дух внушил Ему это решение, чья это работа… И неужели не нашлось честного человека, который указал бы Ему, насколько Он непопулярен в народе, что о Нем и близких Его (о последних особенно) говорят в самых глухих деревнях».

Итак, опасения ряда министров подтвердились. Некоторые главы ведомств верно предсказали реакцию части общественного мнения и причины недовольства: влияние царицы и Распутина на царя, неподготовленность императора к занятию должности Верховного главнокомандующего, популярность великого князя, «плохая звезда» Николая II. Мы не можем судить о распространенности этих взглядов, однако сам факт того, что они включались в отчеты цензуры, весьма важен. Показательно также, что источники фиксируют эти настроения в различных слоях общества: если материалы цензуры отображают позицию образованного общества, то дела по оскорблению царя позволяют нередко судить о взглядах неграмотных или малограмотных простолюдинов.

Некоторые современники считали, что решение императора было трагическим поворотным пунктом в истории страны. С. Булгаков впоследствии вспоминал: «…скоро начались затруднения и неудачи; обнаружилась «сухомлиновщина», совершилось принятие главного командования Государем, вместо Николая Николаевича, который как-то сделался популярным. Я помню, что это пережито было мною лично как гибель страны и династии, – так это и оказалось. Я просто рыдал с этим газетным листком в руках…» Этому мемуарному свидетельству можно верить, представляется, что подобная реакция была довольно распространена в кругах, лояльно относившихся к императору.

Однако вместе с тем серьезные опасения некоторых министров, ожидавших, что смена командования вызовет политически опасный взрыв негодования, повлечет массовые беспорядки разного рода, не подтвердились. Общественное недовольство, хотя и не всеобщее, но довольно широко распространенное, не нашло никакого проявления в новых акциях социального протеста. Возможно, это благоприятное развитие событий оказало царю и царице дурную услугу: они стали расценивать сложную политическую ситуацию чрезмерно оптимистично, ошибочно полагая, что большинство населения страны действительно с искренним энтузиазмом взирает на «венценосного главнокомандующего» и одобряет его решения «в самых трогательных выражениях». Это же никак не соответствовало действительности.

После принятия царем на себя верховного командования предпринимались различные новые меры, способствовавшие популяризации нового образа царя-полководца.

Главными визуальными репрезентациями императора, возглавляющего армию, стали снимки, сделанные известными фотографами того времени.

Особое значение для создания образа императора-полководца имела фотография работы мастера фирмы К.Е. Гана, сделанная в сентябре 1915 года. 8 октября фотография одновременно появилась в «Петроградском листке», «Петроградской газете» и «Вечернем времени». Она была опубликована и в популярных иллюстрированных изданиях, появившись в «Летописи войны» (номер от 10 октября) и в «Огоньке» (номер от 11 октября). Впоследствии этот снимок был воспроизведен и в официальном издании Министерства императорского двора, выпущенном не ранее мая 1916 года. Подпись к фотографии в «Огоньке» гласила: «Его Величество Государь Император с начальником Своего Штаба генералом от инфантерии Алексеевым в Царской Ставке». Николай II изображен сидящим за столом, на котором была разложена большая карта. У руки царя лежит карандаш, у зрителя должно было создаваться впечатление, что император на мгновение оторвался от текущей оперативной работы. Рядом с императором стоит генерал М.В. Алексеев, а на некотором отдалении – генерал М.С. Пустовойтенко, новый генерал-квартирмейстер Ставки.

Факт одновременной публикации фотографии в нескольких ведущих изданиях заставляет предположить, что Министерство императорского двора способствовало распространению данного снимка. Очевидно, между министерством и редакцией «Огонька» существовали достаточно доверительные отношения – в других иллюстрированных журналах эта фотография не появилась. Возможно, впрочем, что отсутствие публикации снимка в некоторых иных изданиях отражало недовольство смещением великого князя Николая Николаевича.

В ноябре и «Летопись войны», и «Огонек» публикуют факсимиле оригинального текста Высочайшего приказа армии и флоту 23 августа 1915 года. Почти одновременная публикация также вряд ли была случайной. Очевидно, речь шла о пропагандистской акции: первоначальный текст приказа, напечатанный на пишущей машинке, был довольно сухим, а затем император своей рукой добавил несколько эмоциональных строк: «С твердою верою в милость Божию и с непоколебимой уверенностью в конечной победе будем исполнять наш святой долг защитников Родины до конца и не посрамим земли Русской. Николай». Очевидно, предполагалось, что сам вид фраз, написанных собственноручно императором, найдет особый отзвук у читателей. К тому же добавленная царем фраза также должна была способствовать предотвращению слухов о сепаратном мире. Показательно, что затем этот снимок был воспроизведен и в официальном издании Министерства императорского двора, и на патриотических плакатах, выпускавшихся Комитетом народных изданий.

В январе 1916 года иллюстрированный еженедельник «Солнце России» опубликовал фотографию П.А. Оцупа с подписью «Царская ставка. Его Императорское Величество Государь Император Николай Александрович с Начальником Штаба Верховного Главнокомандующего ген. – от-инф. Алексеевым». Публикация снимка дополнялась очерком «В Ставке Верховного Главнокомандующего». На фотографии Верховный главнокомандующий и его начальник штаба склонились над картой военных действий. Можно предположить, что редакция журнала изменила свою первоначальную позицию и приступила к популяризации образа царя-главнокомандующего. На первоначальном варианте фотографии присутствовал еще и генерал Пустовойтенко, однако при публикации в этих изданиях левая часть снимка была убрана. Фотография оказалась отредактированной таким образом, чтобы внимание зрителя привлекала именно фигура царя. Оригинальный же вариант появился в том же месяце в «Ниве».

Значительно позже, в июле 1916 года этот более ранний вариант фотографии с заголовком «В Царской Ставке» был напечатан и в иллюстрированном журнале «Искры». Очевидно, публикация этого снимка во время напряженных боев на Юго-Западном фронте должна была создать у читателя впечатление, что император-полководец, занятый штабной работой, постоянно контролирует ситуацию на фронте.

Если ранее, до принятия командования, Николай II изображался официальной пропагандой прежде всего как величественный высочайший вдохновитель победы, то отныне он описывался и как ее неутомимый организатор. Подчеркивалась и постоянная занятость императора-полководца, при этом использовался распространенный образ бодрствующего неутомимого вождя, который напряженно трудится и в ночное время, когда его подданные имеют возможность спокойно спать (этот образ стал часто использоваться после революции при характеристике «вождей народа»). «Летописец царя» описывал будни царской Ставки в губернском Могилеве: «Провинциальный, довольно захолустный город, по преимуществу с еврейским населением, давно уже спит, узкие улицы, с множеством мелких лавчонок, давно опустели, а в Царских окнах, во втором этаже, светится огонь, и там Царственный Труженик, Великий Руководитель нашей великой войны отдает все Свои силы на служение Богом данной Ему стране».

Официальные издания уделяли внимание и описанию быта царской Ставки, всячески подчеркивалась личная скромность императора-главнокомандующего. Так, была напечатана фотография походной кровати царя. Когда же в Ставку прибыл наследник великий князь Алексей Николаевич, то рядом была установлена еще одна скромная походная кровать. На простоту быта могущественного государя особо указывалось в пропагандистских текстах.

Поездки в Ставку наследника преследовали важную пропагандистскую цель, образ императора-полководца дополнялся и другими репрезентациями близких ему членов семьи. Царь и царица приняли трудное для них решение: цесаревич Алексей Николаевич должен был сопровождать императора в его поездках в Ставку и на фронт, несмотря на свое плохое здоровье. Уже 22 августа, в день отъезда царя в действующую армию, т.е. еще до того, как Николай II официально принял командование, императрица писала ему, что во время следующей поездки в Ставку наследник будет его сопровождать.

И ранее портреты наследника использовались порой для патриотической мобилизации, печатались в виде открыток, публиковались в массовых изданиях. Император еще и до войны выдвигал своего сына в качестве символа русских вооруженных сил. На различных фотографиях он изображался в форме различных родов войск, чаще всего – в форме какого-либо казачьего войска (наследник русского престола считался атаманом всех казачьих войск). После объявления войны в ряде изданий были опубликованы портреты цесаревича Алексея Николаевича, иногда печатались совместные снимки царя и наследника (как правило, они изображались в казачьей форме). После начала войны в Петрограде в день тезоименитства наследника цесаревича был устроен артистами императорских театров сбор табаку и денег на покупку табака для действующей армии. Популярные актеры продавали национальные флажки с изображением наследника, они, по свидетельствам современной печати, «покупались нарасхват».

Для царя и особенно для царицы решение о поездке в действующую армию наследника, неизлечимо больного мальчика, было непростым. Но царская семья полагала, что она не может не использовать в сложившейся ситуации такое важное, с их точки зрения, пропагандистское оружие, как образ цесаревича. Император и императрица искренне считали, что сама весть о нахождении великого князя Алексея Николаевича на фронте будет с умилением воспринята в стране, вызовет всеобщий подъем патриотических чувств, предотвратит распространение неблагоприятных слухов о возможности заключения сепаратного мира. Текст плаката, изданного Комитетом народных изданий, гласил: «Кто же не поймет, что тот Царь, который самое заветное, что есть у Него, Своего Сына приводит к войскам на поля сражений, как бы говоря: “Я здесь с ним, вместе с Царевичем”, как Он может думать о мире ранее победоносного конца».

Кроме того, царь и царица думали, что пребывание в Ставке, поездки в действующую армию будут важны и для образования и воспитания будущего монарха.

В армию наследник отправился в форме рядового пехотинца русской армии, в официальных отчетах указывалось, что он одет в серую солдатскую шинель. Это вполне соответствовало общей репрезентационной тактике императорской семьи в годы войны, подчеркивающей ее связь с народом: царь должен был выглядеть как «простой офицер», царица – как «простая сестра милосердия», а царевич – как «простой солдат». Очевидно, считалось, что вид миловидного наследника, одетого в простую полевую форму рядового пехотинца, сможет вдохновить войска и будет способствовать массовой патриотической мобилизации общества.

Возможно, и в этом случае царь и царица учитывали современный опыт репрезентационных практик других правящих династий Европы. В иллюстрированных изданиях летом 1915 года публиковались фотографические снимки «молодого бельгийского солдата» – 13-летнего принца Леопольда. Наследник бельгийского престола был запечатлен в полной выкладке пехотинца, в шинели, с винтовкой на ремне.

Днем 1 октября император и наследник выехали из Царского Села, а уже 2 октября на станции Режица император в сопровождении наследника произвел смотр войскам переброшенного на север 21-го армейского корпуса, сражавшегося ранее в Галиции. Воспитатель наследника П. Жильяр писал: «Это был первый смотр Царя войскам, после принятия им верховного командования. … После смотра Государь подошел к солдатам и вступил в простой разговор с некоторыми из них, расспрашивая их о некоторых боях, в которых они участвовали. … Присутствие наследника рядом с государем возбудило интерес в солдатах, и когда он отошел, слышно было, как они шепотом обмениваются впечатлениями о его росте, выражении лица и т.д. Но больше всего их поразило, что Цесаревич был в простой солдатской форме, ничем не отличавшейся от той, которую носила команда солдатских детей».

Из текста Жильяра определенно следует, что факт присутствия на смотре наследника, облаченного в «простую солдатскую форму», возбудил большое любопытство выстроенных солдат. Так, скорее всего, и было на самом деле. Не очевидно, однако, что солдаты с одобрением оценили новый образ цесаревича-солдата.

В официальной пропаганде также указывалось, что реакция солдат, видавших на смотрах наследника, была восторженной. Они якобы с удовлетворением воспринимали необычные образы «простого офицера» и «простого солдата»: «Видел, оба в солдатских шинелях. Наследник-то даже не унтер-офицер, а как солдат рядовой идет. И как верно и смело шагает, выправка какая, смотри, как хорошо марширует за ЕГО ВЕЛИЧЕСТВОМ. Тоже смело, как ГОСУДАРЬ ИМПЕРАТОР в глаза глядит, никого не пропустит. Маленький, а молодец какой!»

Императрица же была совершенно уверена, что поездка наследника на фронт окажет положительное воздействие на русские войска, тем более что эта акция была заранее одобрена Распутиным. 2 октября она писала царю: «Не произведешь ли ты смотр войскам в Могилеве, тогда они увидели бы Бэби? Наш Друг говорил Ане, что его пребывание в армии принесет благословение – даже малютка наш помогает!»

В Ставке император и наследник присутствовали на празднике казаков царского конвоя, в Ставке был отмечен и день тезоименитства великого князя Алексея Николаевича, а 11 октября царь и цесаревич отправились на фронт. Официальная хроника гласила: «Его Императорское Величество Государь Император Николай Александрович и Его Императорское Высочество Наследник Цесаревич и Великий Князь Алексей Николаевич изволили отбыть к действующей армии. 11-го, 12-го и 13-го посетили Южный фронт».

Царь и наследник посещали фронтовой и армейские штабы, производили смотры войскам.

12 октября царь в присутствии наследника, одетого в простую солдатскую шинель, с медалями на груди, производил смотр войскам армии генерала Брусилова. Генерал Спиридович, сопровождавший императора, так описал завершение этого смотра:

Уже стемнело, когда Государь распрощался с войсками. Автомобили зажгли фонари. Кругом был какой-то, хватавший за сердце, хаос. Гремело оглушительное ура, играла музыка, пели «Боже Царя храни», все толпились к автомобилям. Откуда-то появилась группа сестер милосердия. Они бросились к Наследнику, со слезами благодарили Государя, что привез Наследника. «Спасибо, Ваше Величество, спасибо», – кричали они. Государь остановился. Все столпились, облепили автомобиль. Государь стал раздавать медали сестрам. Кругом крики, восторг, слезы.

Можно предположить, что мемуарист, верный памяти царя, вовсе не склонен был задним числом снижать образы императора и цесаревича. Однако в его изображении торжественный смотр войск превращается в некую встречу путешествующих знаменитостей с истеричными поклонницами. Вряд ли награждение сестер милосердия медалями в такой обстановке положительно воспринималось ветеранами-фронтовиками (о динамике образов сестер Красного Креста в общественном сознании см. ниже).

13 октября царь и наследник осмотрели части Печерского полка, выстроенные всего лишь в 5 верстах от боевых позиций. В официальных отчетах указывалось, что место этого смотра недавно обстреливалось тяжелой артиллерией неприятеля.

Очевидно, однако, что поездка царя с наследником на фронт встретила не одни только положительные отклики. Учительница Клинской женской гимназии Н.И. Архангельская была обвинена в том, что в октябре 1915 года она заявила: «…и наш Николашка-дурачок поехал в действующую армию, да еще и захватил с собою и своего незаконнорожденного хромого наследника». Хотя обвиняемая утверждала, что доносители ее оговорили, но какие-то разговоры такого рода, по-видимому, имели место.

Вопрос о поездке цесаревича на фронт стал предметом обсуждения одного сельского схода в Казанской губернии. После этого 56-летний крестьянин С. Сабитов был приговорен к трехмесячному аресту за то, что он сказал: «Куда наследнику. Он еще с…» Вряд ли пребывание цесаревича на фронте воспринималось только с умилением.

8 октября К.А. Мацкевич, студент Московского университета и «медицинский брат», участвовал в разговоре с несколькими прапорщиками и сестрами милосердия. Один из офицеров заявил, что в населении наблюдается большой подъем патриотизма. На это Мацкевич возразил: «Ну, это не совсем так, я был в Москве и слыхал, что Государь поехал в армию с Наследником, чтобы сдаться в плен и заключить сепаратный мир». Разгоряченным от выпитых напитков молодым офицерам показалось, что Мацкевич сам обвиняет царя, они тут же арестовали его и отвели в комендантское управление города Проскурова, было возбуждено уголовное дело, в качестве меры пресечения было избрано содержание под стражей. На следствии Мацкевич заявил: «Этот слух не соответствует ни моему убеждению, ни моим личным взглядам. Я лично не допускаю себе возможности, чтобы он был правдивым». Жандармский офицер в конце концов решил, что данных для предъявления обвинения Мацкевичу нет, и он был освобожден из-под стражи.

Мы не знаем, что в точности говорил обвиняемый. Показательно, однако, что и доносители, и обвиняемый, и следователь сразу же поверили в существование такого слуха, в котором царь берет наследника на фронт для того, чтобы сдаться в плен.

Первоначально официальные издания иллюстрировали весть о поездке наследника на фронт, публикуя известный довоенный снимок императора и цесаревича в казачьей форме. Однако уже 18 октября в журнале «Огонек» появилась фотография, изображавшая царя и наследника во время посещения действующей армии. Столь оперативная реакция коммерческого иллюстрированного издания на поездку цесаревича косвенно свидетельствует о том, что визит наследника на фронт был довольно важным информационным поводом. Но был ли он эффективным инструментом монархически-патриотической мобилизации?

В ноябре 1915 года фотографии, изображающие императора и наследника на смотре в октябре, появились и в официальном патриотическом издании. Затем снимки такого рода продолжали публиковаться.

За эту первую поездку в действующую армию цесаревич был удостоен награды. 17 октября император записал в своем дневнике: «По ходатайству генерал-адъютанта Иванова пожаловал Алексею Георгиевскую медаль 4-й степени в память посещения армий Юго-Западного фронта вблизи боевых позиций. Приятно было видеть его радость».

Отныне на различных официальных фотографиях великий князь Алексей Николаевич изображался с этой боевой медалью. На некоторых снимках наследник запечатлен со всеми своими наградами. Но, как правило, он носил одну лишь Георгиевскую медаль. Соответствующие портреты заказывались художникам, затем они воспроизводились в виде почтовых открыток. Департамент народного просвещения Министерства народного просвещения в июле 1916 года предписывал попечителям учебных округов, чтобы руководители подведомственных им учебных заведений приобретали портрет наследника, выпущенный Императорским обществом ревнителей истории. Портрет представлял собой гравюры с оригинала работы профессора Маковского, на нем наследник был изображен в походной форме и с Георгиевской медалью. Специально оговаривалось, что портрет одобрен и разрешен к распространению императрицей Александрой Федоровной. Подчеркивалось, что портрет является последним по времени и «навсегда останется памятником об участии ЕГО ВЫСОЧЕСТВА в настоящей великой войне».

Очевидно, что императорская семья полагала, что такой образ наследника, удостоенного боевой награды, будет способствовать монархически-патриотической мобилизации общества. Однако это могло восприниматься и как девальвация существующей наградной системы. Как относились к этой награде воины, проливавшие свою кровь в боях? Во всяком случае, нет свидетельств того, что награждение цесаревича спровоцировало какой-то значительный патриотический подъем.

В тылу же оно порой встречало ироничные комментарии. 38-летний торговец из Томской губернии в феврале 1916 года заявил в своей лавке, указывая на портрет императора: «… вишь <…> сколько на себя орденов навесил, а на сына своего еще больше». Очевидно, лавочник, поляк по национальности, был из ссыльных поселенцев, можно предположить, что он бы негативно интерпретировал любые действия царя. Но показательно, что он повесил портрет царя (возможно, портрет царя и царевича) в своей лавке.

В то же время помощник начальника Киевского губернского жандармского управления следующим образом характеризовал в феврале 1916 года настроения крестьян Уманского, Звенигородского и Липовецкого уездов: «…описания посещения ГОСУДАРЕМ ИМПЕРАТОРОМ передовых линий укрепляет надежду на победный исход войны и комментируется как желание ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА Самому стать на защиту своего народа, рядом с ним и во главе его». Показательно, однако, что составитель этого отчета ни словом не упомянул о том, что царя сопровождал наследник.

Во всяком случае, посещения войск цесаревичем привлекали некоторое внимание прессы. «Огонек», например, опубликовал снимок, на котором император, наследник, министр императорского двора граф В.Б. Фредерикс, генералы Н.И. Иванов и Шербачев рассматривали карту. У читателя, очевидно, должно было сложиться впечатление, что великий князь Алексей Николаевич смолоду постигает искусство полководца.

Первая поездка наследника в армию продолжалась недолго, уже 15 октября императорская семья встретилась в Могилеве, а 19-го затем царь, царица, наследник и царевны вернулись в Царское Село.

27 октября император и цесаревич вновь отправились в поездку. Они посетили Ревель, Псков, Ригу, Витебск, осматривая войска. В Могилев, где находилась Ставка, они прибыли 30 октября.

7 ноября они отправились в новую поездку – Одесса, Тирасполь, Рени, Балта, Херсон. 12 ноября царский поезд вновь прибыл в Могилев. 18 ноября цесаревич и император вернулись в Царское Село. Вновь они прибыли в Ставку 24 ноября. 3 декабря царь и наследник выехали на фронт, чтобы посетить войска гвардии, император предполагал провести день своих именин среди гвардейцев, однако у наследника началось сильное кровотечение на фоне простуды, кровь не удавалось остановить, и тогда императорский поезд срочно направился сначала в Могилев, а затем в Царское Село.

12 декабря Николай II вновь отправился в Ставку, на этот раз без цесаревича. Однако пропагандистское использование образа наследника продолжалось. После выздоровления он вернулся в Ставку и продолжал вместе с императором посещать войска. 25 мая 1916 года наследник был произведен в звание ефрейтора. В семье Романовых это событие было встречено с умилением: «Поздравляю Алексея с Ефрейтором, так мило!» – писала великая княжна Татьяна Николаевна отцу. Однако вряд ли на втором году войны эта императорская игра в солдатики могла вызвать массовый восторженный отклик в стране.

Образы царя и наследника в полевой армейской форме становились официальным символом воюющей России. Подобные изображения печатались на новом тексте воинской присяги, на Георгиевском листе-грамоте и даже на меню царского обеда в Ставке.

И в дальнейшем снимки наследника, присутствующего на войсковых смотрах, на представлениях иностранных атташе императору, на штабных заседаниях появлялись в официальном иллюстрированном издании «Летопись войны».

Но в какой степени публикации такого рода способствовали монархически-патриотической мобилизации?

Разумеется, в официальных изданиях писали о необычайной популярности образа цесаревича: «Русские дети – отъявленные патриоты. Особенно – девочки. Возьмите любой детский альбом и укажите мне хотя бы один, где бы не было карточки наследника в боярской шапке». Очевидно, речь идет о довоенном снимке цесаревича в парадной казачьей форме.

Однако показательно, что некоторые коммерческие иллюстрированные издания вообще не проявляли интереса к пребыванию наследника на фронте, а другие подобные журналы быстро этот интерес утратили. Последний популярный снимок, изображавший царевича, опубликованный сразу в нескольких иллюстрированных изданиях, изображал наследника и царя, принимающего турецкие знамена, захваченные войсками Кавказского фронта при взятии Эрзерума. Но не наследник, снятый со спины, и даже не царь, почти невидный на фотографии, привлекают внимание зрителей, главные герои снимка – солдаты, герои отборных кавказских полков, доставившие трофеи в Ставку.

Не все фотографии царя и наследника производили надлежащий эффект. Инвалид войны, 27-летний воронежский крестьянин, тяжело раненный при обороне крепости Осовец, увидев в январе 1916 года портрет императора с сыном в доме у своего соседа, заявил: «Наследник Цесаревич с отцом пропили Россию». Однако сам факт наличия подобного портрета в доме у крестьянина свидетельствует об известной распространенности предлагавшегося образа.

Важным общественным событием, способствующим монархически-патриотической мобилизации, должно было стать награждение царя орденом Святого Георгия. Очевидно, этот вопрос обсуждался еще в то время, когда Верховным главнокомандующим был великий князь Николай Николаевич. Уже в начале 1915 года начальник штаба Верховного главнокомандующего генерал Н.Н. Янушкевич писал военному министру генералу В.А. Сухомлинову: «Куда поедет государь, еще не известно. Очень хочет ближе к шрапнели. Вы изволили запросить (о Георгии) про поездку под Саракамыш. Великий князь поручил добыть точную справку, как получали или возложили на себя Георгия 4 ст. императоры Александр I, Николай I и Александр II. Может быть, найдете возможным помочь мне в этом и приказать такую справку добыть и переслать. Буду глубоко признателен». Т.о. инициативу награждения императора орденом проявил Сухомлинов, но, похоже, Верховный главнокомандующий вовсе не спешил реализовать этот проект. Сухомлинову оставалось только обеспечить историческое обоснование: «Справку о “Георгии” прилагаю», – писал он Янушкевичу 2 марта 1915 года.

Возможно, в обществе обсуждался вопрос о планируемом награждении императора военным орденом. Во всяком случае, в середине августа 1915 года, т.е. еще до того, как царь официально объявил о принятии им на себя верховного командования, журнал «Нива» опубликовал статью: «Русские императоры и орден Св. Георгия».

Новую инициативу награждения царя проявил, по-видимому, главнокомандующий армиями Юго-Западного фронта генерал Н.И. Иванов.

21 октября 1915 года Георгиевская дума этого фронта единогласно постановила наградить императора орденом в связи с посещением им и наследником армий фронта 12 и 13 октября (вряд ли было случайностью то обстоятельство, что это решение было принято в день восшествия императора на престол). Обоснование постановления звучало так:

…Георгиевская Дума усмотрела: что присутствие Государя Императора на передовых позициях вдохновило войска на новые геройские подвиги и дало им великую силу духа, что изъявив желание посетить воинскую часть, находящуюся на боевой линии, и приведя таковое в исполнение, Его Императорское Величество явил пример истинной военной доблести и самоотвержения, что, пребывая в местах, неоднократно обстреливаемых неприятельской артиллерией, Государь Император явно подвергал опасности свою драгоценную жизнь и пренебрегал опасностью, в великодушном желании выразить лично войскам свою монаршую благодарность, привет и пожелания дальнейшей боевой славы. На основании вышеизложенного Георгиевская Дума Юго-Западного фронта единогласно постановляет: повергнуть через старейшего Георгиевского кавалера генерал-адъютанта Иванова к стопам Государя Императора всеподданнейшую просьбу: оказать обожающим Державного вождя войскам великую милость и радость, соизволив возложить на себя орден Св. Великомученика и Победоносца Георгия четвертой степени, на основании ст. 7-й.

У читателей этого постановления могло сложиться впечатление, что император находился под обстрелом вражеской артиллерии. Впоследствии это нашло отражение в некоторых мемуарах: «Император часто инспектировал войска и несколько раз оказывался под обстрелом». Это не соответствовало действительности, хотя расположения войск, которые он посещал вместе с наследником, находились в зоне возможного артиллерийского обстрела: как уже отмечалось, 13 октября император неожиданно прибыл в расположение Печерского полка, находившегося всего в пяти верстах от своих боевых позиций.

Через три дня орден был вручен царю, и он сам возложил на себя Георгиевский крест. Официальное издание сообщало:

25 октября в Царскосельском Александровском дворце … состоялся прием прибывшего из действующей армии Свиты Его Величества генерал-майора князя Барятинского, состоящего в распоряжении генерал-адъютанта Иванова.

Кн. Барятинский имел счастье доложить, что он командирован главнокомандующим генерал-адъютантом Ивановым для представления единогласного постановления местной Георгиевской Думы:

При этом князь Барятинский коленопреклоненно имел счастье поднести Его Императорскому Величеству постановление местной Георгиевской Думы и Военный орден Святого Великомученика и Победоносца Георгия 4-й степени.

Для самого императора получение военного ордена было важным событием, серьезным переживанием. Эмоциональная запись в царском дневнике в этот день весьма отличается от его обычно сухих поденных регистраций событий:

Незабвенный для меня день получения Георгиевского Креста 4-й степ. … В 2 часа принял Толю Барятинского, приехавшего по поручению Н.И.Иванова с письменным изложением ходатайства Георгиевской Думы Юго-Западного фронта о том, чтобы я возложил на себя дорогой белый крест!

Целый день после этого ходил как в чаду. … Георгий [великий князь Георгий Михайлович. – Б.К.] вернулся, чтобы поздравить меня. Все наши люди трогательно радовались и целовали в плечо.

В день получения награды император направил телеграмму генералу Иванову, она также воспроизводилась в периодической печати: «Несказанно тронутый и обрадованный незаслуженным мною отличием, соглашаюсь носить наш высший боевой орден, и от всего сердца благодарю всех Георгиевских кавалеров и горячо любимые мною войска за заработанный мне их геройством и высокой доблестью крест».

Скромный и честный текст телеграммы царя вряд ли был удачным с пропагандистской точки зрения: фактически Николай II публично признавал, что орден был им получен незаслуженно.

Члены царской семьи поздравляли императора и выражали надежду, что его награждение будет способствовать укреплению боевого духа войск. Великий князь Михаил Михайлович, находившийся в Англии, 5 декабря 1915 года писал царю:

Во-первых, от всей души поздравляю тебя еще раз с Георгием 4-й ст. Давно уже об этом были неофициальные сведения в заграничных газетах, но я не смел поздравить, пока сам прочел это официально в «Русском инвалиде». Могу себе представить, с какою радостью и гордостью ты возложил этот дорогой белый крест на свою грудь. Когда я прочел в «Инвалиде» все подробности, как все это было сделано, и твою идеальную телеграмму генерал-адъютанту Иванову, у меня слезы радости и умиления так и текли. Могу только от себя прибавить, как старый кавказец и воспитанный моим незабвенным драгоценным покойным папа до глубины моих костей в старом военном духе, что, начиная от старейшего генерала до последнего солдата, все наши святые чудо-богатыри должны гордиться, видя своего возлюбленного царя и верховного вождя с этим белым крестом.

Плакал ли на самом деле великий князь Михаил Михайлович, получив весть о награждении императора? Во всяком случае, он счел нужным сообщить царю о своем впечатлении именно в таких выражениях. Идеальный подданный монарха в этой ситуации должен был выражать свое крайнее умиление, ему следовало обозначить особенно сильную эмоциональную реакцию при вести о награждении царя знаменитым военным орденом.

Свою пенсию по ордену Св. Георгия 4-й ст. (150 руб. в год) и пенсию цесаревича по Георгиевской медали 4-й ст. (12 руб. в год) Николай II пожертвовал Александровскому комитету о раненых. Об этом сообщалось в официальном пропагандистском издании.

Образ «Державного Георгиевского кавалера» стал необычайно важен для репрезентации монархии. Отныне на всех официальных портретах император стал изображаться с Георгиевским крестом. Немалое распространение получили фотографии, на которых изображались царь и цесаревич – император с орденом, а наследник с Георгиевской медалью.

Свой вклад в определении новой тактики репрезентации царя пыталась внести царица, она писала Николаю II 5 ноября 1915 года: «Как очаровательны фотографии Алексея! Ту, на которой он стоит, следовало бы напечатать на открытках для продажи, – пожалуй, даже обе. Снимись с Бэби, тоже для продажи, чтобы мы могли разослать карточки солдатам. На юге снимитесь с крестами и медалями, в фуражках, а в ставке или по дороге туда на фоне леса, в шинелях и папахах».

Но, насколько можно судить, большее распространение получили другие портреты царя и цесаревича, сделанные в ноябре 1915 года.

Снимок работы фотографа П.А. Оцупа, собственного корреспондента официальной «Летописи войны», изображал императора и наследника, подпись гласила: «Царская ставка. Его Императорское Величество Государь Император Николай Александрович и Его Императорское Высочество Наследник Цесаревич и Великий Князь Алексей Николаевич». Император с орденом Св. Георгия запечатлен сидящим, рядом с ним стоит улыбающийся наследник с медалью, и отец, и сын в полевой форме, в гимнастерках. В январе 1916 года фотография появилась сначала в «Летописи войны», а затем и в различных иллюстрированных изданиях («Солнце России», «Нива»). Порой специально указывалось, что снимок сделан в Ставке. Печатались и открытки с этим изображением – так, соответствующую фотографию распространял Скобелевский комитет. Очевидно, популяризации именно этого образа придавалось особое значение.

Другой довольно распространенный снимок также был сделан П.А. Оцупом. Он появился в прессе еще раньше, в самом конце 1915 года его опубликовала официальная «Летопись войны». Стоящие император и наследник запечатлены в Ставке на фоне заснеженной улицы, они в шинелях, но, вопреки пожеланиям царицы, не в папахах, а в фуражках (император предпочитал носить этот головной убор и зимой, папаху он надевал лишь во время больших морозов). У наследника на шинели медаль, у императора – георгиевская ленточка. Этот снимок воспроизводили и другие иллюстрированные издания.

Официальная пресса приводила исторические справки, информировавшие читателей об исторических прецедентах награждения российских императоров военным орденом. В официальной «Летописи войны» были воспроизведены портреты царей, удостоенных этой награды, – Александр I, Александр II, Александр III, Николай II. Царствующий император был удостоен самого большого портрета, он был изображен в гимнастерке, полевой форме эпохи войны. Эта же иллюстрация появилась и в очередном выпуске официального издания, освещавшего поездки Николая на фронт.

Принятие царем награды бесспорно стало важным информационным поводом. Соответствующие фотографии, статьи и заметки появились в ряде ведущих иллюстрированных изданий.

Но способствовало ли награждение царя задачам монархически-патриотической мобилизации?

Разумеется, официальные издания давали положительный ответ: «С глубокой радостью вся русская армия от генерала до солдата узнает, что Его Императорское Величество Государь Император возложил на себя, по ходатайству Георгиевской Думы, наш святой белый крест. С великим смирением Русский царь принял эту высокую военную награду. … Когда военная судьба принудила нас отойти в глубь России и когда русский народ с трепетом ожидал событий тяжелых и тревожных, тогда Русский Император, взяв меч в свои руки, остановил нашествие иноплеменных. И теперь Святая Русь стала спокойнее жить, увереннее смотреть на будущее, а злой враг не только приостановил свое нашествие, но мы, как знают это все теперь, всюду начинаем теснить врагов наших».

Однако в кинотеатрах, когда демонстрировалась кинохроника, изображавшая царя с новым орденом, из темного зала нередко раздавалась незамысловатая грубая шутка: «Царь с Георгием, а царица с Григорием». Известное мемуарное свидетельство В.В. Шульгина подтверждается как иными воспоминаниями, так и другими источниками. 10 марта 1916 года И.И. Толстой зафиксировал в своем дневнике рассказ одной знакомой: «Между прочим, она рассказала характерный анекдот: будто в кинотеатре (“Parisiana” на Невском?) демонстрировали вручение государю Георгия 4-й степени, и вдруг в тишине среди публики раздался голос: “Николаю – Георгия, а Александре – Григория на шею!” Произошел скандал, и, будто бы, кого-то удалось схватить».

Намек на влияние Распутина при дворе дополнялся, очевидно, ироничным отношением к церемонии самонаграждения царя. Так, в апреле 1916 года житель Полтавской губернии, рассматривая изображение императора на календаре, заявил: «Вот, сукин сын, как крестами украшен».

Между тем император и наследник изображались официальной пропагандой как члены большой единой семьи отважных героев, славных георгиевских кавалеров. Портреты царя и цесаревича украсили бланки наградного георгиевского листа-грамоты. Дни Георгиевского праздника использовались для монархически-патриотической мобилизации. Генерал Спиридович так описывал празднование 26 ноября 1915 года:

В Ставку были вызваны георгиевские кавалеры по офицеру и по два солдата из каждого корпуса. Также и от флота. В десять утра георгиевские кавалеры были построены перед дворцом. На правом фланге стоял Великий Князь Борис Владимирович. Государь с Наследником обошел кавалеров, здоровался и поздравил с праздником. Отслужили молебен. Прошли церемониальным маршем. Государь благодарил отдельно офицеров и солдат. Алексеев провозгласил «Ура» Державному Вождю Русской Армии и Георгиевскому кавалеру! Затем была обедня и завтраки. Государь пришел в столовую солдат кавалеров и выпил за их здоровье квасом. После же завтрака офицеров, на котором было 170 человек, и сам Государь, Его Величество обошел офицеров и разговаривал буквально с каждым. Это заняло полтора часа и произвело на всех огромное впечатление. Когда же, после обхода, Государь поздравил кавалеров с производством в следующий чин, энтузиазм прорвался в криках ура и достиг апогея .

Показательно, что на большой официальной церемонии император демонстративно употреблял квас, что соответствовало общей политике «отрезвления» страны во время войны. Хотя за его столом в Ставке постоянно употреблялись и крепкие напитки (это отмечено рядом мемуаристов), общественное мнение об этом не осведомлялось.

И в ноябре 1916 года Георгиевский праздник использовался для монархически-патриотической мобилизации. Так, официальная «Летопись войны» вновь воспроизвела фотопортрет царя и наследника работы Оцупа, обрамленный на сей раз Георгиевской лентой.

Общение с георгиевскими кавалерами царь использовал для важных политических заявлений. Так, 20 декабря 1915 года, обращаясь во время смотра одной из армий к специально вызванным георгиевским кавалерам, он заявил: «Будьте вполне покойны: как Я сказал в начале войны, Я не заключу мира, пока мы не изгоним последнего неприятельского воина из пределов наших, и не заключу его иначе, как в полном единении с нашими союзниками, с которыми мы связаны не бумажными договорами, а истинною дружбою и кровью». Речь такого рода должна была окончательно опровергнуть все слухи о заключении сепаратного мира, а аудитория, к которой обращался император, придавала его заявлению особую торжественную значимость. Текст речи с портретом императора был опубликован и широко распространялся правительством. Так, особый плакат, посвященный этому событию, был выпущен Комитетом народных изданий при Главном управлении по делам печати, он бесплатно рассылался в войска и распространялся в стране.

Автор текста, размещенного на плакате, определенно указывал, что царь, выступая перед своими отборными солдатами, стремился нейтрализовать подрывную деятельность противника: «Император Вильгельм через своих тайных шпионов, к сожалению, многочисленных, сеет по России смуту, распространяя в народе слухи, что будто Правительство наше не хочет войны, что оно стремится к миру. Эта низкая бесчестная клевета, распускаемая кем-то у нас повсюду, как удушливые немецкие газы, мутит настроение России. Понял наш враг, что русские хотят вести войну до конца, и, желая подорвать доверие к Царю и Правительству, начинает говорить, что мир близок». Автор пишет о мудрости императора, но фактически признает факт распространенности антидинастических слухов: «Государь руководит войной не за сотни верст; Он бывает вблизи боев. Он чувствует настроение войск, Он понимает солдатскую душу, Он знает, о чем говорят в рядах воинов, что они желают, о чем они мечтают». Поэтому Николай II, «зная, что пущенная немцами клевета опять поползла по народу и по армии, опять стала смущать русское сердце оскорбительными мыслями о возможности мира», и выступил перед георгиевскими кавалерами.

Плакат распространялся с помощью различных ведомств. Так, Департамент народного просвещения Министерства народного просвещения в мае 1916 года разослал специальный циркуляр за подписью министра, адресованный попечителям учебных округов. В нем прямо отмечалось, что данный плакат выпущен «в опровержение ложных толков о возможности преждевременного заключения мира». Попечителям предписывалось разослать плакаты в учебные заведения округа «на предмет ознакомления учащих и учащихся с содержанием листка». При этом прилагались посылки с плакатами, так, в Киевский учебный округ было направлено 500 экземпляров.

Однако воспринимался этот плакат по-разному.

Русская жительница Ревеля в мае 1916 года, войдя в чайную «Якорь», увидела на стенах только что прибитые плакаты «Речь государя императора к георгиевским кавалерам» и «Труды царицы Александры Федоровны во время войны с немцами 1914 – 1915 – 1916 гг.», в присутствии свидетелей сказала: «Зачем выставлять чертовых палачей и кровопийц? Он сам может идти воевать, а не посылать народ на убой». Обвиняемая, побывавшая в свое время в ссылке за участие в забастовке на Кренгольмской мануфактуре, и ранее неоднократно оскорбляла различных членов царской семьи. Но можно предположить, что само размещение патриотических плакатов в чайных создавало особенно благоприятные условия для рискованных политических разговоров.

Порой же и тиражирование этой важной в политическом отношении речи приводило к непредсказуемым результатам. Харьковский издатель И.Р. Сахненко быстро напечатал листок, в котором наряду с текстом речи царя были опубликованы поздравительные телеграммы Николая II и французского президента, а также молитва о даровании победы над врагом. Вероятнее всего, издатель руководствовался патриотическими соображениями, однако бдительный инспектор по делам печати обнаружил, что портрет императора сделан не в прямом, а в обратном изображении: ордена оказались на правой стороне груди, а аксельбант на левой. К тому же при внимательном прочтении оказалось, что и публикация телеграммы французского президента содержала политически опасную опечатку: вместо «защиты прав Европы» в ней было напечатано «защиты против Европы». Против владельца типографии было возбуждено преследование, а листки с речью Николая II конфисковывались.

Одной из последних официальных церемоний монархии стало празднование Дня Св. Георгия 26 ноября 1916 года. Главная церемония Дня состоялась в огромном петроградском Народном доме. Император записал в своем дневнике: «В 10.20 отправились втроем с Алексеем в город, прямо в Народный дом. Во всех его помещениях было собрано до 2000 чел. Георгиевских кавалеров. В трех местах было отслужено три молебна; мы находились внутри нового театра. Затем происходила раздача мешков с прибором и пищей каждому кавалеру. После здравиц прошли обратно всеми залами и уехали. Порядок был образцовый».

Укреплению авторитета царя-главнокомандующего должны были способствовать и получаемые им высокие награды союзников. Это должно было содействовать и патриотической мобилизации в соответствующих странах (на некоторых открытках, изданных в союзных странах, Николай II, сам на себя не очень похожий, изображен вместе с главнокомандующими британской, французской, итальянской и бельгийской армиями).

Уже 20 декабря 1915 года английский король Георг V пожаловал царю звание фельдмаршала британской армии, представители британского монарха поднесли ему фельдмаршальский жезл в Ставке в феврале 1916 года.

В 1916 году Георг V пожаловал российскому императору и орден Бани 1-й степени, 6 октября в Ставке британский посол вручил эту награду царю. А 22 октября царю была вручена и итальянская Золотая медаль за военные заслуги. В официальной прессе специально отмечалось, что с начала войны всего десять человек и крепость Верден были удостоены этой высокой награды.

Для репрезентации императора имели немалое значение и некоторые политические шаги. 9 февраля 1916 года Николай II сделал запись в своем дневнике: «Оригинальный и удачный день!»

В этот день император посетил Государственную думу, это было первое и единственное посещение царем Думы. Император явился в Таврический дворец в сопровождении своего брата великого князя Михаила Александровича и министра императорского двора графа В.Б. Фредерикса.

В Таврическом дворце присутствовали оповещенные заранее министры во главе с новым председателем Совета министров Б.В. Штюрмером, дипломаты, члены Государственного совета, сенаторы, придворные. Места для публики на хорах были переполнены: «весь Петроград» ожидал необычного, невиданного политического спектакля.

Император под несмолкаемые крики «ура» прошел в Екатерининский зал. Началось молебствие по случаю взятия русскими войсками Эрзерума. К церковному хору, певшему «Спаси, Господи, люди Твоя», присоединились голоса депутатов, пела даже публика на хорах. Во время провозглашения «Вечной памяти всем, на поле брани живот свой положившим» царь встал на колени, за ним опустилась вся Дума.

Затем император переговорил с присутствующими послами, а после этого обратился с речью к депутатам. Выступление Николая II также было встречено криками «ура» и пением гимна.

Илл. 13. Ковыль-Бобыль И. Царица и Распутин.

Пг.: Свободное книгоиздательство, 1917. Обложка

После приветственной речи председателя Думы император прошел в зал общих заседаний, что вызвало новую волну восторженных возгласов и пение гимна. Царь интересовался организацией работы Думы, расписался в «золотой книге». Поговорив с чинами канцелярии, Николай II покинул Думу и отправился в Государственный совет. Депутаты и публика, толпившаяся перед Таврическим дворцом, провожали его криками «ура». Великий князь Михаил Александрович оставался в Думе до конца заседаний. Это вызвало немало толков .

Визит императора стал настоящей сенсацией, это использовалось правительственной пропагандой. Издание Министерства императорского двора утверждало: «Посещение ГОСУДАРЕМ ИМПЕРАТОРОМ Думы, а затем Государственного Совета, является событием… важного и даже не Всероссийского, а, можно сказать, международного значения…»

Момент для посещения Думы царем был выбран неслучайно. Различные политические силы были заинтересованы в такой акции именно в это время.

Новый председатель Совета министров Б.В. Штюрмер, не пользовавшийся особой популярностью в обществе, полагал, что визит царя будет способствовать улучшению его отношений с Думой. Царь, очевидно, также предполагал поддержать главу правительства, который должен был выступить перед Думой с декларацией.

С другой стороны, председатель Государственной думы М.В. Родзянко был обеспокоен слухами о роспуске Думы. В своих воспоминаниях он утверждал, что именно он, используя Штюрмера и давнего доверенного корреспондента царя А.А. Клопова, написавшего вследствие его воздействия 1 февраля письмо Николаю II, побудил царя посетить Таврический дворец. Визит императора на время предотвратил распространение этих слухов, а политические ставки председателя Думы повысились.

Наконец, у самого Николая II были и другие причины для посещения Таврического дворца. Взятие Эрзерума стало важным политическим событием. Даже официальное издание Министерства императорского двора сообщало: «Надо ли говорить, каким всеобщим восторгом было встречено это радостное известие, несколько неожиданное для всего русского общества и наших союзников, благодаря быстроте происшедших событий. Ликование и радость захватили не только Россию, но и союзные державы, которые учитывали важные последствия этого события». Победа, одержанная войсками Кавказского фронта, вновь привлекла внимание общества ко все еще популярной фигуре кавказского наместника, бывшего Верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича, а торжественный молебен в Государственной думе по случаю падения Эрзерума тому бы способствовал. Вряд ли это соответствовало намерениям царя. Визит же в Думу стал своего рода сенсацией, он представлял на какое-то время главный информационный повод, затмивший все другие вести, включая занятие Эрзерума российскими войсками.

Все ведущие иллюстрированные издания поместили фотографические снимки, сделанные в Таврическом дворце К.К. Буллой, или рисунки своих художников.

Нередко в прессе приводили слова председателя Государственной думы М.В. Родзянко, сказанные им при открытии заседания: «Великое историческое событие совершилось сегодня здесь. … Непосредственное единение Царя с Его народом отныне закреплено еще могучее и сильнее». Родзянко распорядился золотыми буквами вырезать краткую речь императора на мраморной доске, которую он предполагал вывесить в Екатерининском зале. Однако из Министерства двора прислали «речь», совершенно непохожую на слова, действительно сказанные царем в Думе, и Родзянко отменил свое первоначальное распоряжение.

Правда, не вся страна с одобрением отнеслась к посещению царем Таврического дворца. В правых и аристократических кругах раздавались слова осуждения. Из Петрограда профессор А.И. Соболевский, человек консервативных взглядов, писал профессору Ю.А. Кулаковскому: «Появление ГОСУДАРЯ в Гос. Думе и Гос. Совете здесь никто не одобряет, и я не понимаю, зачем было Его туда тащить, когда отношения Штюрмера к Думе не могут быть нежными, и обратно». А. Верженский сообщал графу С.Д. Шереметеву: «События 9 февраля произвели на меня тяжелое впечатление. Совершилось страстное желание Мусина-Пушкина, высказанное в прошлом году в июне. – ГОСУДАРЬ лично поехал в Таврическую говорильню приветствовать “достойнейших”, доверием “народа” облеченных, и в результате – декларация блока со всеми требованиями, заявленными еще в августе: политической амнистии, равноправия жидов и министерства из большинства в говорильне (по-моему, лучший перевод слова парламент на русский язык). ГОСУДАРЬ приехал нарочно, всего на один день, для придания особого значения возобновлению сессии и для умилоствления строптивых леваков – что несколько похоже на Каноссу…»

А. Лазаренко писал: «Я давно не был в таком подавленном состоянии, как во время трехдневного сидения в Думе. Исключительная, крайняя нервность ГОСУДАРЯ, неудовлетворенность Его речью даже националистов, позорный провал правительства, полное уныние, крайний пессимизм депутатов как в речах, так и в разговорах, и гнусные слухи, слухи без конца придавили мою душевную бодрость. Правительства у нас снова и все еще нет, так как разногласия большие, чем раньше, да и не министры решают государственные дела. Ведь посещение Думы было полною неожиданностью для Совета Министров и его главы. Оно было решено под влиянием военных кругов, все более переходящих на сторону общественности. Но это влияние, к сожалению, пока не превалирующее. “Старец”, хотя и избитый, в силе».

Однако распространены были и настроения другого рода.

Удовлетворенными считали себя представители «Прогрессивного блока». Член Государственной думы октябрист М.Г. Аристархов писал: «Приезд Государя очень и очень оживил Думу. Блок был несказанно рад и чувствовал себя удовлетворенным. Не радовались и стояли понурыми только правые, да левые. Одним, ведь, совсем не нужно Думы, а другим дай Учредительное собрание. Мы же, конституционалисты, весьма довольны реальным объединением царя с народом». Те же мысли звучали и в другом письме Аристархова: «Прогрессивный блок тверд и непоколебим. Посещение государя сковало его еще плотнее. Ожидаются большие перемены в министерских сферах. Государь влюбился в Государственную Думу и высказывает большое доверие Родзянко. Правые и левые были поражены присутствием государя: одним ведь совсем не нужна Государственная Дума, а другим, конечно, нужно учредительное собрание».

Некий офицер писал из действующей армии: «На меня, а также на всех в армии произвело громадное впечатление посещение Государственной Думы ГОСУДАРЕМ ИМПЕРАТОРОМ. И как кстати пришлась к открытию Думы Эрзерумская победа». Последнее замечание особенно интересно, успех российских войск переставал быть главной новостью, но придавал особое значение посещению Таврического дворца. Показательно также, что автор письма писал лишь о посещении Государственной думы, подобно ряду других современников, он не придавал большого значения посещению императором Государственного совета.

Правда, посещение царем Думы привело и к появлению новых слухов, слухов, не вполне благоприятных для императора. Член Государственной думы кадет А.А. Эрн писал: «Сплетен ходит тут немало. Рассказывают, что ГОСУДАРЬ уговаривал В[еликого] К[нязя] Михаила Александровича не оставаться в Думе на первом заседании, потому что может выслушать очень много неприятных вещей. Оказалось, однако, что после заседания Михаил Александрович заявил ЦАРЮ, что ничего подобного не произошло, что Государственная Дума в ее целом оказала себя патриотичной, “а вот Твой Штюрмер, так никуда не годится”». Как видим, в этом слухе великий князь Михаил Александрович предстает как положительная фигура, противопоставляемая своему брату.

В целом, однако, посещение Думы было весьма удачным пропагандистским ходом, чему косвенным свидетельством служит то обстоятельство, что сразу несколько людей приписывали себе инициативу ее проведения. Выше отмечалось, что говорили о давлении, оказанном на царя «военными кругами». Родзянко утверждал, что замысел принадлежал ему, он-де использовал Штюрмера и Клопова, убедивших императора. В то же время Я.В. Глинка, возглавлявший один из отделов канцелярии Государственной думы, утверждал, что эта идея первоначально возникла у них с Клоповым, а затем они ознакомили с ней Родзянко.

Говорили также, что совет посетить Думу дал императору Распутин. Впрочем, общественное мнение судило порой иначе. Княгиня Палей в беседе с французским послом утверждала, что «божий человек» очень недоволен этим шагом и предрекает всякие беды.

Возрос и интерес некоторых великих князей к Думе. Некий представитель дворянской организации сообщал в письме: «Вчера был у великой княгини Виктории Федоровны. Она и Кирилл Владимирович держали меня очень долго. … Затем К[ирилл] В[ладимирович] очень подробно расспрашивал о том впечатлении, которое произвело на Государственную Думу посещение ее государем, и вообще о всех делах Государственной Думы. Он – ярый сторонник Государственной Думы и говорит, что это первая Дума, которая уже в действительности помогает правительству».

Показательно также, что после посещения императором Думы некоторые иллюстрированные журналы сразу же стали гораздо больше внимания уделять и его посещениям фронта. Можно предположить, что популярность царя в связи с этим его поступком несколько возросла.

Например, журнал «Искры» в декабре 1915 года не опубликовал ни одного снимка императора, в январе – 1, а в феврале – 2, кроме того, два снимка изображали землянку и наблюдательный пункт на артиллерийских позициях, посещенные царем (об этом свидетельствовали специальные памятные знаки, установленные солдатами). «Огонек», не публиковавший фотографий царя ни в декабре, ни в январе, в феврале напечатал пять снимков. Даже бульварный «Синий журнал» опубликовал в феврале снимок Николая II.

Правда, политический эффект, вызванный посещением Думы императором, не был долговечным, это объясняется несколькими обстоятельствами.

Во-первых, как видим, разные люди по-разному интерпретировали значение визита в Таврический дворец и, соответственно, ждали от императора совершенно различных дальнейших политических действий. Некоторые члены Думы в этой ситуации даже предполагали, что Родзянко будет поручено формирование правительства. Возможно, что и сам председатель Думы, убеждавший царя во время его визита в Таврический дворец «даровать ответственное министерство», также ожидал важных перемен. Ожидания их были обмануты. Если верить жандармскому отчету, то разочарованы, хотя и по другим причинам, были крестьяне Киевского уезда: «Милостивое прибытие Государя Императора при открытии Думы всех обрадовало и все были уверены, что такое милостивое отношение ГОСУДАРЯ заставит всех заняться делом, дабы победить врага, спасти нашу Родину и водворить в ней порядок. Надежды не оправдались, так как снова много и зло говорили и сводили старые счеты с Правительством».

Во-вторых, появились новые информационные поводы, заставлявшие забыть это посещение или иначе его интерпретировать. Так, вскоре «весь Петроград» заговорил о новых скандалах, связанных с именем Распутина.

Другие попытки укрепить популярность царя и его семьи были предприняты весной 1916 года. Интерес представляет публикация серии снимков царской семьи в журнале «Столица и усадьба», который предназначался для читателей и особенно для читательниц, интересующихся жизнью «высшего света». Серию фотографий предварял заголовок: «Снимки, сделанные ее императорским величеством государыней императрицей Александрой Федоровной, Царское Село, 1915». Публикация работ «августейшего фотокорреспондента» в подобном издании могла сама по себе быть сенсацией. Можно с уверенностью предположить, что царица, весьма внимательно относившаяся к распространению снимков своей семьи, тщательно планировала подобную публикацию, возлагала на нее определенные надежды, стремилась воздействовать на важную часть политической элиты.

На некоторых снимках был запечатлен император, наследник, царевны, а также племянники царя, дети великой княгини Ксении Александровны, во время зимней прогулки в Царскосельском парке и железнодорожных путешествий императорской семьи. Трогательные любительские фотографии были иногда по-своему весьма удачными, недаром некоторые из них впоследствии многократно воспроизводились. Царь, убирающий снег, играющий со своими детьми, представал как частный человек, примерный семьянин и сторонник здорового образа жизни.

Жанр семейной фотографии в данном случае политизировался. Образ счастливой императорской семьи, очевидно, должен был опровергнуть все слухи о моральном разложении в царском дворце, а приватный, частный образ Николая II должен был вызвать сочувствие читателей и читательниц.

Сходную цель, очевидно, должна была преследовать и публикация в «Летописи войны» цикла снимков «Путешествие Их Императорских Величеств к югу России». Наряду с фотографиями, изображавшими посещения военных кораблей, воинских частей и лазаретов, были опубликованы снимки царской семьи на летнем отдыхе. На одной из фотографий император был запечатлен в белоснежном кителе морского офицера, императрица и царевны в светлых летних платьях и элегантных шляпках.

В какой степени подробное умилительное освещение этого семейного визита на юг, совпавшего по времени с трудной фазой операций на Юго-Западном фронте, способствовало актуальным задачам патриотической мобилизации?

Официальное издание описывало и эту поездку как наглядную демонстрацию проявления народом монархических чувств: «Все те из раненых, которые могли уже ходить, выходили из своих помещений и спешили еще раз повидать Их Величеств и Августейших детей. Трогательно было видеть, как эти раненые, многие из них на костылях, перевязанные, все в халатах и туфлях, не обращая внимания на грязь, так как весь день шел не переставая дождь, торопились к месту, где должны были пройти Их Величества. Сестры милосердия бросали ветви сирени к ногам Их Величеств».

Можно поверить в то, что приезд царской семьи вызывал большой интерес. Возможно, он вызывал искренние монархические манифестации на местах. Но событием национального масштаба поездка эта явно не стала – показательно, что ведущие иллюстрированные издания не уделили ей особого внимания.

Главными же для пропаганды образов царя-полководца продолжали оставаться его визиты в действующую армию. Во время некоторых посещений фронта его вновь сопровождал царевич.

Репрезентация царя-полководца несколько изменилась после того, как он стал Верховным главнокомандующим.

Прежде всего подчеркивалось, что Николай II стремится находиться ближе к передовым позициям (тем самым демонстрировалось, что он был достойным кавалером боевого ордена). Например, подпись к одной из фотографий гласила: «Государь Император покидает землянку командира батареи на наблюдательном пункте». Читатель мог предположить, что царь находится в зоне действия вражеского огня, на позиции. Показательна и подпись к другой фотографии: «Государь Император беседует на позиции с одним из офицеров, лишившимся левой руки в нынешнюю войну». Специально отмечалось, что Николай II находится на позиции.

Некоторые места, посещенные царем, украшались памятными знаками: «Царский наблюдательный пункт», «Его Императорское величество государь император соизволил посетить наблюдательный пункт и землянку командира 2-й тяжелой батареи на позиции близ фольварка Урюшье 21 декабря 1915 г.». Фотографии этих знаков также воспроизводились в иллюстрированных изданиях.

Официальное издание описывало, как во время одного из смотров российские зенитные батареи начали обстреливать приблизившийся вражеский аэроплан: «Государь продолжал объезд рядов войск, и только как будто громче стало ура и оживленнее сделались лица солдат и офицеров, смотревших на Царя, Который в такой боевой обстановке посещает Свои армии».

Очевидно, этот эпизод как-то обсуждался в стране. Жандармский отчет о настроении населения Киевского уезда за март 1916 года отмечал в части, касающейся настроения интеллигенции: «Частые поездки по фронту Государя Императора всех тревожат. Все опасаются за его драгоценную жизнь, и всех поразило известие, что, когда Государь Император объезжал фронт наших войск, близь Каменец-Подольска подвергал Свою жизнь явной опасности при налете вражеских аэропланов». Однако в отчетах, характеризующих настроение населения других уездов Киевской губернии, этот эпизод не вспоминался.

Во время посещения фронта царь все чаще стал не обходить выстроенные для смотра войска, а объезжать их верхом. Возможно, император следовал давним рекомендациям министра императорского двора графа В.Б. Фредерикса, который, если верить воспоминаниям начальника канцелярии министерства, «всегда настаивал, чтобы Николай II показывался толпе преимущественно на лошади. Несмотря на свой небольшой рост, Николай Александрович был замечательным кавалеристом и верхом производил, действительно, более величественное впечатление, нежели пешком».

Периодическое издание, редактируемое царским «летописцем» генералом Дубенским, так описывало один из войсковых смотров: «Его величество медленно следовал на белом коне по фронту, здороваясь. … Государь Император был в форме Павлоградского Императора Александра III полка, в солдатской шинели с Георгиевской лентой в петлице и походном снаряжении».

Здесь, как и в других случаях, царь использовал форму одного из славных полков, представленных на смотр. Специально подчеркивалось, что император носил солдатскую шинель: это, очевидно, должно было демонстрировать связь государя с миллионами простых солдат. Наконец, не случайно упоминание об императорском коне. Хотя, судя по опубликованным в иллюстрированных изданиях фотографиям и описаниям смотров, порой царь являл себя войскам на лошадях иных мастей, но особенно часто он выезжал именно на белом коне. С большой долей уверенности можно предположить, что это должно было способствовать формированию образа императора-победителя, «полководца на белом коне».

Во всяком случае, этот образ особо отмечался прессой. «Синий журнал» писал в начале 1916 года: «Мы воспроизводим здесь один из последних снимков Верховного Вождя нашей славной армии ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА. Его Величество на белом коне объезжает доблестные войска в сопровождении командующего армией и свиты».

Особое значение имело посещение царем войск Юго-Западного фронта, участвовавших в знаменитом прорыве. Посещение царем армии должно было воодушевить войска, а необычайная популярность командующего фронтом генерала А.А. Брусилова должна была укрепить авторитет императора.

Какое воздействие на войска оказывали визиты царя в армию?

Николай II был убежден в том, что войска восторженно его принимали, это свидетельствовало, по его мнению, о боеспособности, верности и политической надежности армии. В некоторых случаях он серьезно ошибался. Так, 19 апреля 1916 года он записал в своем дневнике: «На Царицыном лугу был смотр всем гвардейским батальонам запасным в количестве 31 700 чел. Вид людей и прохождение были выше похвалы – душу радовало такое зрелище! Целый лишний гвардейский корпус! Что за дивная сила!» Менее чем через год солдаты запасных батальонов гвардейских полков подняли восстание в Петрограде.

Вместе с тем не стоит полагать, что царские смотры не оказывали никакого воздействия на солдат. Как отмечает один мемуарист, фронтовики с нетерпением ждали царя, желали его видеть, несмотря на изнурительную муштру, с которой была связана подготовка к царскому смотру. Свидетельство это особенно интересно, ибо воспоминания принадлежат перу солдата-большевика, который никак не склонен был в своих мемуарах преувеличивать степень распространения монархизма среди солдат в годы войны.

Но нельзя игнорировать и иные мемуары. Бывший артиллерист многие годы спустя вспоминал царский смотр 22 декабря 1915 года:

В декабре месяце снова было получено распоряжение выделить и послать на смотр-парад Западного фронта 15 человек. …

Из всех прибывших [на смотр] пехотных частей была сформирована дивизия, [из] нас – артиллеристов – артиллерийская бригада, из кавалеристов – кавалерийский полк и т.д. Суток 10 нас гоняли с 6 часов утра до поздней ночи под музыку, не менее тысячи раз мы на «Здравствуйте» отвечали: «Здравия желаем Ваше Императорское Величество», и так ежедневно. Саперы расчищали огромный плац, не менее трех километров. Поле было очищено не только от снега, но и было выровнено, как карта.

Настал долгожданный день 22 декабря… 1915 года. В 6 часов пригнали нас в столовую, которая была в риге, накормили. Часов в семь мы были уже на плацу, там было все подготовлено, кто где должен был встать и так далее. Каре располагалось в виде квадрата, три стороны были заполнены, четвертая открыта. Как только встали, последовала команда «Смирно» и стояли больше часа. Ну, видимо, тоже кто-то из командного состава додумал, что можно заморозить всех до прибытия «Его Величества», скомандовали «Вольно, с мест не сходить». Многие сразу же начали бег на месте, ноги у многих, в том числе и у меня, были как деревянные, ничего не чувствовали. Часов в 9 разрешили покурить, сойти с мест, запомнив кто где стоял. В 10 часов снова уже были на своих местах, приехал командующий фронтом генерал от инфантерии Эверт, он же командовал парадом. Осмотрел все, уехал. Раздалась команда: вынуть из кобур револьверы и откинуть собачки. Два офицера пошли по шеренгам, разрядили наши наганы, осмотрели в кобурах, у кого имелись запасные патроны – все изъяли, предложили наганы вложить в кобуры. У пехоты также осматривали винтовки и подсумки. Все патроны были изъяты, защитники Царя и Отечества были разоружены. Часов в 11 показался кортеж всадников – человек около ста, ехал царь и его свита. Начали с противоположной от нас стороны, [слышались] ответы на приветствия и «Ура». Наконец подъехали к нам. В окружении генералов, в сопровождении черкесов на лысой гнедой лошади ехало Его Величество. Выглядело оно примерно так: плюгавенький с погонами Генерального штаба полковник в простой шинели с георгиевской лентой в петлице, с шашкой на портупее, рыжая бородка подстриженная, под глазами с перепоя мешки. Послышался негромкий голос: «Здорово артиллеристы!» – и проехал дальше. После объезда войск кортеж остановился: музыка пошла под марш. Проходя [слышали] тот же голос: «Спасибо за службу», а солдаты кричали: «Рады стараться, Ваше Императорское Величество». После того, как все воинские части прошли, снова поехали по фронту. Когда царь подъехал к нам, он был пьян и, как видно, ничего не видел. … Ну, положено было кричать «Ура!». «Ура!» неслось со всех сторон, но среди криков «Ура!» были отчетливо слышны отдельные голоса «Дурак!» и кой-что еще почище, к сожалению оно не пишется.

…Побатарейно пошли на квартиры. … В лесу оказались вооруженные винтовками и гранатами воинские части. … Смотрю, видны невдалеке орудия. У идущего артиллериста спрашиваю, что они тут делают? Он мне говорит: «Парад охраняли». Орудия прямой наводкой поставлены в сторону парада, спрашиваю: «Неужели стали бы стрелять?» – «Если бы приказали».

К данным воспоминаниям ветерана, написанным в советских условиях, следует относиться весьма осторожно. Автор воспроизводит распространенные слухи о пьянстве царя, широко тиражировавшиеся после революции антидинастической пропагандой. Весьма вероятно, что он преувеличивает степень враждебности солдат: специально отобранные и вымуштрованные нижние чины, находившиеся во время смотра под особым контролем своих офицеров, вряд ли могли во время царского парада приветствовать императора таким образом. Информация об артиллерийских орудиях, направленных на войска, представлявшиеся Николаю II, требует серьезной перепроверки: если у солдат из соображений безопасности изымали винтовочные и револьверные патроны, то вряд ли разумно было держать царя под прямым прицелом пушек.

Но некоторые детали мемуарного повествования вызывают доверие. Многодневная утомительная муштра, бестолковая армейская показуха, часовое стояние на морозе, выемка патронов – все это, скорее всего, имело место. И это не могло не влиять на отношение войск, представлявшихся императору.

Наконец, внимания заслуживает ощущение разочарования от встречи с царем, которое передает мемуарист. Заурядный армейский полковник в простой шинели не смог воодушевить часть солдат. Как уже отмечалось, такое отношение встречается и в других мемуарах, в том числе и тех, которые были написаны в эмиграции. Не следует особенности данных воспоминаний объяснять лишь советскими обстоятельствами.

Между тем сам император был необычайно доволен данным смотром, состоявшимся 22 декабря 1915 года. В своем дневнике он записал: «Поехал с графом Фредериксом к месту смотра представителей десятой армии – от 26-го армейского, 2-го Кавказского, 3-го Сибирского, 38-го и 44-го (Осовецкого) корпусов. Войска представились прямо щеголевато».

Доволен был Николай II и смотром 30 марта 1916 года, по его мнению, дивизия «представилась замечательно». Во время этого смотра произошел упомянутый уже выше необычный случай: в районе смотра показался вражеский аэроплан, его обстреливали русские зенитные батареи. Царь почти что оказался «под бомбами», что должно было вызвать особую реакцию солдат.

Однако у генерала Брусилова сохранились иные воспоминания об этом смотре: «Как и в предыдущие разы, воодушевления у войск никакого не было. Ни фигурой, ни умением говорить царь не трогал солдатской души и не производил того впечатления, которое необходимо, чтобы поднять дух и сильно привлечь к себе сердца. Он делал, что мог, и обвинять его в данном случае никак нельзя, но благих результатов в смысле воодушевления он вызвать не мог».

Наступление Брусилова вновь пробудило некоторый общественный интерес к визитам императора на фронт и его пребыванию в Ставке. Это нашло отражение и в том, что крупнейшие иллюстрированные журналы печатали соответствующие фотографии. Однако после июля 1916 года снимки царя печатала лишь официальная «Летопись войны». Вряд ли это было случайным, очевидно, царь проигрывал борьбу за общественное мнение. Да и в этом издании последний снимок царя был опубликован 26 ноября 1916 года, в связи с Георгиевским праздником. Это был уже упоминавшийся снимок работы Оцупа, изображавший царя с орденом и наследника с медалью.

А 14 января 1917 года даже это официальное издание без видимой надобности и без какого-либо комментария публикует фотографию Таврического дворца. В центре общественного внимания в это время оказывается Государственная дума.

Правда, в это время царь не создавал никаких особых информационных поводов – ни новых посещений войск, ни эффектных политических жестов, подобных посещению Государственной думы в феврале. Присутствие царя и наследника на празднике георгиевских кавалеров в ноябре 1916 года вряд ли привлекло бы особое внимание журналистов и в сравнительно спокойное время. Тем менее значительным казалось оно на фоне обострения политического кризиса, яркими проявлениями которого были сенсационные речи депутатов Думы. Не следует объяснять это неким репрезентационным и пропагандистским просчетом царя: и в предшествующие месяцы войны он посещал города империи и производил смотры своим войскам лишь тогда, когда он был уверен в успехе этих визитов. Хорошо организованные поездки императора могли усилить уже имеющуюся популярность, но они не могли преодолеть нарастание непопулярности. Напротив, в неблагоприятной политической ситуации они могли бы быть превращены в манифестацию, опасную для режима, поэтому было разумнее воздержаться от акций такого рода.

 

4. Простой царь и простоватый государь:

Николай II как объект воздействия враждебных сил

П. Яковлев, 48-летний крестьянин Казанской губернии, отец четырех детей, грамотный, в 1916 году был приговорен к заключению в крепость на девять месяцев. Причиной такого довольно сурового приговора было неоднократное оскорбление императора и членов царской семьи в связи с обсуждением политической ситуации в России и военного положения.

Очевидно, в своей деревне Яковлев имел репутацию человека информированного, читающего, односельчане часто расспрашивали знающего человека о том, что пишут в газетах. Однако прочитанные им статьи (если он действительно читал периодические издания) Яковлев комментировал весьма своеобразно. В феврале 1916 года односельчане спросили его: «Что пишут в газетах о войне?» Ответ Яковлева никак нельзя признать точной цитатой какой-либо газетной статьи, он заявил: «Надо кончать (убить) государя и Николая Николаевича». В июле жители деревни вновь стали расспрашивать грамотея о том, как идут дела на войне, и вновь Яковлев предложил свой способ разрешения международного конфликта: «Царю и Николаю Николаевичу пулю надо, тогда и война бы кончилась и кровь человеческая литься перестала». В том же месяце односельчане опять обратились к Яковлеву за последними политическими новостями, хотя вопрос на этот раз был сформулирован иначе: «Что пишут о мире?» Ответ Яковлева был еще более жесток: «Какой тебе мир. Скоро будет всероссийское собрание, проберут ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА и наследника, затем их кончают (убьют), а правительство сожгут. Как Иисуса Христа распяли, так распнут ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА и НАСЛЕДНИКА, после чего жить будет легче».

В ряду лиц, осужденных за оскорбление членов императорской семьи, Яковлев не был единственным человеком, желавшим во время войны смерти царю, иногда эти пожелания были не менее жестокими. Например, 40-летний грамотный крестьянин Томской губернии заявил в своей деревне: «Во всем виноват ГОСУДАРЬ. Ему нужно голову отрубить, но не острым топором, а тупым, чтобы побольше мучился».

Не одни только крестьяне мечтали об убийстве царя. Известный художник А.Н. Бенуа записал 27 февраля 1917 года в своем дневнике: «Оторвала от работы чета Лебедевых – оба донельзя возбужденные. Анна Петровна – сущая Жанна д’Арк или Шарлотта Корде! Она горит желанием “убить Николая”». Художница А.П. Остроумова-Лебедева, супруга знаменитого химика С.В. Лебедева, сторонница продолжения войны до победы, желала, разумеется лишь на словах, смерти российскому императору в разгар уже начавшейся революции. И это служит своеобразным индикатором отношения к последнему царю в кругах столичной интеллигенции: устранение монарха с политической сцены считалось необходимым условием преодоления кризиса. Можно предположить, что настроения такого рода получили известное распространение, мемуарист свидетельствует: «По всему Петербургу ходила тогда поговорка: “Чтобы спасти монархию, надо убить монарха”».

Случай крестьянина Яковлева, хотя он и не был исключительным, выделяется все же тем, что он постоянно возвращается к теме убийства, а в одном случае считает даже необходимым лишить жизни наследника. Пожелание смерти в данном случае нельзя объяснить лишь импульсивной реакцией.

Как могло произойти, что в разгар войны какая-то часть подданных императора мечтала о гибели «возлюбленного государя», считала эту смерть единственным способом разрешения политических и социальных проблем?

К началу войны у царя уже существовала определенная репутация, разные люди имели разные представления об истории его правления. Всевозможные как позитивные, так и негативные образцы восприятия Николая II, сложившиеся за годы его царствования, оказывали немалое воздействие на восприятие государственной политики и императорской репрезентации во время Мировой войны. На царя смотрели через призму прежних представлений, его действия описывали с помощью выработанных уже культурных форм.

Неприятие тактик репрезентации царя и недовольство его политикой часто переплетались, осуждение действий правительства проявлялось в отвержении его образов. Но иногда первым толчком для формирования отрицательного отношения к царю было недовольство предлагаемыми образами царя, неприятие его стиля поведения на официальных церемониях – эстетическое несоответствие служило исходной точкой для общественной критики. По внешности люди делали суждения о предполагаемом характере государя, а сложившиеся представления о его личности, верные или неверные, становились ключом для интерпретации политического курса. Нередко люди различных взглядов, включая и изрядное число монархистов, именовали Николая II «невзрачным» царем, появилась кличка «большой господин маленького роста». И эта негативная характеристика визуального восприятия императора, важнейшего символа монархии, становилась индикатором его политической уязвимости, она распространялась на характеристику его царствования. И наоборот, разочарование в политике Николая II определяло стиль портретных зарисовок последнего императора, данных его современниками.

Ничем не запоминающийся, заурядный, обычный «офицерик», простой «полковник», лишенный державного величия, никак не соответствовал традиционным монархическим представлениям о могучем государе, великом царе, отце своего народа, истинном самодержце.

Известному социал-демократу запомнилась непосредственная реакция простого крестьянина, избранного в Думу; когда тот впервые лично увидел царя, то он оказался весьма разочарован: «Незавидный какой-то, невзрачный – какой он государь».

О том же писал и представитель иной социальной и культурной среды, гвардейский офицер, человек монархических взглядов. Интересно, что он также ссылался на мнение «человека из народа», приводя слова некоего служителя бани, которому довелось как-то видеть царя на одном из парадов: «Да он какой-то маленький, невзрачный такой». Далее, по словам офицера, «…банщик стал подробнее рассказывать свои впечатления, которые сводились к тому, что вся наружность Государя не давала ему, банщику, уверенности, что Государь справится с трудной и ответственной работой Царя Самодержца». Чувствуется, что и автор воспоминаний, ссылаясь на мнение «человека из народа», полагал, что Николай II не всегда мог соответствовать ожиданиям своих верноподданных, желавших видеть грозного и величественного императора.

Другими словами, но о том же говорили и некоторые представители высшего света. Иностранка описывала свое впечатление от коронационной церемонии Николая II: «Чем больше я на него смотрела, тем меньшее впечатление он на меня производил. Он совсем не царственен, поскольку он довольно мал ростом и у него нет той манеры держаться, как [у императрицы], хотя он кажется полностью естественным в своих движениях».

Подобное восприятие «заурядной» внешности царя и манеры его поведения, казалось, подтверждало весьма распространенное мнение о его политической и бытовой «слабости» и «слабоволии» последнего императора. Невозможно перечислить всех мемуаристов, писавших об этой черте царского характера, действительной или только приписываемой ему. Даже люди монархических взглядов писали впоследствии о «хронической болезни воли» и «ужасающем безволии» последнего царя, «слабого и безвольного», который-де «не обладал самостоятельным умом». Рассуждая о «болезненном» слабоволии императора, некоторые авторы воспоминаний ссылались даже на авторитетное для них мнение современных им психиатров.

О слабоволии последнего царя писал в своих мемуарах и С. Булгаков. Это особенно важно, ибо, как уже отмечалось, он в воспоминаниях стремился подчеркнуть свою особую любовь к императору: «Николай II с теми силами ума и воли, которые ему были отпущены, не мог быть лучшим монархом, чем он был: в нем не было злой воли, но была государственная бездарность и в особенности страшная в монархе черта – прирожденное безволие». Булгаков не знал царя лично, но показательно, что так продолжал вспоминать императора искренний монархист, для которого любовь к монархии и царю была глубоким религиозным чувством.

В годы Первой мировой войны «слабым» называли откровенно императора и некоторые публицисты союзных России держав.

Немало было потрачено и труда на то, чтобы опровергнуть это мнение, доказать, что последний царь в действительности обладал «сильной волей». Впрочем, это непрекращающееся стремление поклонников Николая II защитить память последнего императора убедительнее всего подтверждает распространенность мнения о «слабоволии» царя.

Показательно также, что и официальная пропаганда в эпоху войны указывала на то, что Николай II обладал сильной волей. Так, «летописец царя», упомянув о невероятном самообладании императора, отмечал: «Да, много нужно силы воли, много нужно выдержки и ясного понимания всей обстановки, чтобы так ровно, спокойно относиться к делам». Интересно, что эта цитата относится к тексту, появившемуся в 1916 году, ко времени, когда царь, став Верховным главнокомандующим, интенсифицировал свои усилия по созданию образа волевого полководца.

Однако вне зависимости от того, обладал ли Николай II волей сильной или слабой, большое влияние на развитие ситуации оказывало и то, что очень много людей верило в его «слабость» и «слабоволие», и то, что это мнение разделяли некоторые видные участники политического процесса. Такое весьма распространенное представление влияло на оценку ситуации и даже на принятие важных политических решений. В условиях России многие общественно-политические проблемы огромной страны «объяснялись» психологическими особенностями личности императора.

Показательно, что об отрицательных свойствах характера Николая II говорили и писали даже некоторые члены императорской семьи.

Уже в июле 1896 года великий князь Константин Константинович описал в личном дневнике свой разговор с великим князем Сергеем Михайловичем:

Говорили мы с Сергеем М. и о Государе. Сергей говорит, что хорошо его изучил, когда Он еще был Наследником. И очень его любит. Его нерешительность и недостаток твердости С. приписывает воспитанию; он подтвердил мое мнение: никто, собственно говоря, не имеет на Ники постоянного влияния, но, к несчастью, Он подчиняется последнему высказанному Ему взгляду. Это свойство соглашаться с последним услышанным мнением, вероятно, будет усиливаться с годами.

Как больно и страшно, и опасно!

Порой подобные оценки характера императора не скрывались от него самого, хотя формулировались, разумеется, иначе. В 1902 году великая княгиня Елизавета Федоровна писала императору: «Не будь так мягок – все думают, что ты колеблешься и проявляешь слабость, о тебе больше не говорят как о человеке добром, от этого особенно горько моему сердцу».

Великая княгиня сообщала царю распространенное в светских кругах мнение, которое она, очевидно, в это время не разделяла. Однако и некоторые другие члены императорской семьи также продолжали считать императора «слабым». Великий князь Константин Константинович записал в сентябре 1903 года в своем дневнике: «После обеда разговаривал с Николаем [великим князем Николаем Михайловичем. – Б.К.], который приехал с Кавказа из-за болезни дяди. Он всегда мрачно смотрел на вещи; нынешнее положение в России он считает роковым и ждет в самом ближайшем будущем необыкновенных событий. Не могу не согласиться с ним, что причина нашего настроения – слабость Государя, который неосознанно попадает под влияние чужих мнений, то одного, то другого; последний из докладывающих всегда прав». К теме слабого характера царя, постоянно попадающего под чужое влияние, великий князь Константин Константинович вернулся и в следующем году, теперь он именует Николая II не только слабым, но и «безвольным», в ноябре 1904 года он записал в своем дневнике: «Нынешнее настроение общества слишком напоминает то, что было в самом конце 70-х годов, в 1880-м и 1881-м. Тогда правительство растерялось, но все же чувствовалась власть; теперь же власть пошатнулась, и в безволии Государя вся наша беда. Нет ничего определенного, на одни и те же дела сегодня смотрят с одной, а завтра с противоположной стороны».

Разговоры о слабоволии царя ходили в семьях представителей правящей династии и в годы Первой мировой войны. Похоже, в это продолжали искренне верить. После убийства Распутина Владимир Палей, сын великого князя Павла Александровича, даже написал несколько сатирических стихотворений, высмеивающих «мягкость» Николая II и зависимость императора от волевой и властной жены. Наверняка на юношу повлияли разговоры в великокняжеских дворцах.

Показательна и запись в дневнике британского короля Георга V, сделанная в 1917 году уже после отречения царя. Завершив свой разговор с великим князем Михаилом Михайловичем, находившимся в Англии, он отметил: «Миш-Миш пришел ко мне, и я ему все рассказал о революции в Петрограде, он был очень расстроен; боюсь, что причина всего этого в Алики, а Ники был слаб…»

О пресловутом конформизме императора, поддающегося «плохим влияниям», недавний министр внутренних дел Н.А. Маклаков писал в июле 1915 года К.А. Пасхалову, сохраняя внешне необходимую почтительность к Николаю II и в частной корреспонденции:

…бесчестный проходимец Кривошеин… Помесь жида и польки теперь стал во внутренней России фактическим главнокомандующим…

Когда думаю обо всем этом, то готов плакать над тем, что сделано и вижу и понимаю, зная порядки, привычки, обычаи и приемы, – вижу, что Помазанника Божьего взяли в плен. Ему не говорят правды, не то докладывают, затушевывают одно и раздувают другое. И вокруг Него волнуется море людской суеты, интриг, зависти и подлости. Он все понимает и все чувствует, так как сердце у Него чуткое, а ум тонкий и острый, но сделать Он ничего не может, потому что Его окружает железное кольцо людей, которые притворяются (конечно не все, так как и между ними есть люди порядочные) преданными ЦАРЮ, а работают на пагубу Его прав, а может быть, и Трона. Там кругом воронье, собравшееся на пир общественности и разгрома Самодержавия.

По своей былой должности Маклаков был прекрасно осведомлен о практике перлюстрации корреспонденции, наверняка он писал, понимая, что его собственные письма могут быть использованы против него новыми руководителями министерства. Однако и в этом письме образцового монархиста, всячески желающего укрепить свою репутацию верноподданного, император вовсе не выглядит как человек проницательный и обладающей сильной волей.

И некоторые другие консервативные люди писали в годы войны о «вечно обманутом государе».

О слабохарактерности царя, поддающегося чужим влияниям, упоминала и его собственная мать. 11 сентября 1915 года вдовствующая императрица Мария Федоровна писала своей сестре, английской королеве Александре: «Мне так жаль моего любимого Н[ики], который обладает всеми качествами, чтобы достойно и разумно управлять империей, вот только силы характера ему недостает, иначе он бы избавился от ее влияния, а сейчас находится у нее под каблуком, и непостижимо, что он сам этого не чувствует».

Но и императрица Александра Федоровна, которую мать императора обвиняла в том, что она всецело подчинила царя своему влиянию, вовсе не считала, что ее муж обладает избытком воли. И она, со своей стороны, постоянно подозревала императора в том, что он попадает под дурное воздействие дурных советников.

В окружении великой княгини Марии Павловны старшей передавали слова, якобы сказанные императрицей Александрой Федоровной: «Государь слабоволен. На него все влияют. Я теперь возьму правление в свои руки». Великая княгиня, равно как и ее невестка, великая княгиня Виктория Федоровна, не принадлежала к числу друзей молодой императрицы, дворцы Владимировичей становились центрами распространения неблагоприятных для царицы Александры Федоровны слухов. Вряд ли императрица использовала именно такие формулировки в беседах с опасными родственниками, однако о недостатке воли у императора она упоминала и в своих письмах ему.

Царица в этой корреспонденции характеризовала Николая II прежде всего как человека доброго и сдержанного: «Ни у кого нет такого мужа, такого чистого и самоотверженного, доверчивого и доброго – ни слова, ни упрека, когда я непослушная, – всегда спокойного, какие бы бури ни бушевали внутри», – писала она царю.

«Доброта» и «умение очаровывать» рассматриваются царицей не только как положительные человеческие качества, но и как важные политические свойства образцового монарха, который должен уметь внушать своим подданным чувство любви к себе. Но не всегда «доброта» царя оценивается царицей как достоинство государя.

Еще не будучи женой цесаревича, будущая императрица серьезно занялась воспитанием воли своего жениха. В 1894 году она записала в дневнике наследника великого князя Николая Александровича: «Не позволяй другим быть первыми и обходить тебя. Ты любимый сын Отца и тебя должны спрашивать и тебе говорить обо всем. Выяви твою личную волю и не позволяй другим забывать, кто ты». Автор современной апологетической биографии Николая II справедливо отмечает, что это наставление царица Александра Федоровна потом будет бессчетное количество раз повторять супругу устно и письменно.

Но дело не только в том, что императрица неустанно и упорно повторяла царю свои воспитательные призывы, важно и то, как она их оформляла. По крайней мере, в годы Мировой войны она фактически требовала от мужа не только корректировки поведения, но и полной перестройки его личности. Эти сеансы императорской педагогики заметно учащаются во время периодов обострения политической ситуации.

4 апреля 1915 года императрица писала Николаю II: «Извини меня, мой дорогой, но ты сам знаешь, что ты слишком добр и мягок – громкий голос и строгий взгляд могут иногда творить чудеса. <…> Ты всех очаровываешь, только мне хочется, чтобы ты их всех держал в руках своим умом и опытом. <…> Смирение – высочайший Божий дар, но монарх должен чаще проявлять свою волю». Царица полагает, что пресловутое «умение очаровывать», якобы присущее императору, в сложившихся условиях явно недостаточно.

Через неделю она возвращается к характеристике личностных особенностей императора, человека и политического деятеля: «А ты лично завоевал тысячи сердец, я это знаю, твоим мягким и кротким характером и лучистыми глазами – каждый побеждает тем, чем Бог его одарил». Если сравнить эти слова с предшествующими письмами, то видно, что царица отдает должное наличным политическим способностям императора, но признает вместе с тем, что некоторые важные качества монарха у него отсутствуют. Бог-де одарил его многим, но одарил не всеми качествами, столь необходимыми императору.

В письме от 26 июня она вновь возвращается к характеристике волевых качеств царя: «Моего любимца (Sweethart) всегда надо подталкивать и напоминать ему, что он император и может делать все, что ему вздумается. Ты никогда этим не пользуешься. Ты должен показать, что у тебя есть собственная воля и что ты вовсе не в руках (are not lead by) Н[иколая Николаевича] и его штаба, которые управляют твоими действиями и разрешения которых ты должен спрашивать, прежде чем ехать куда-нибудь». На следующий день она вновь считает необходимым напомнить царю, что у него «слишком доброе и мягкое сердце».

22 августа 1915 года, перед важной поездкой Николая II в Ставку, накануне принятия им должности Верховного главнокомандующего, царица, опасавшаяся противодействия со стороны великого князя Николая Николаевича и его окружения, вновь настойчиво инструктировала императора, она боялась дурного воздействия, она опасалась его «исключительно мягкого характера», которому императрица противопоставляла свою сильную волю, свой твердый характер: «Когда я вблизи тебя, я спокойна. Когда мы разлучены, другие сразу тобой овладевают. Видишь, они боятся меня и поэтому приходят к тебе, когда ты один. Они знают, что у меня сильная воля, когда я сознаю свою правоту, – и теперь ты прав, мы это знаем – заставь их дрожать перед твоей волей и твердостью».

Вновь, 8 сентября, когда политический кризис еще не завершился, императрица призывает царя перестать быть «добрым и мягким»: «Продолжай быть энергичным, дорогой мой, пусти в ход свою метлу – покажи им энергичную, уверенную, твердую сторону твоего характера, которую они еще недостаточно видели. Теперь настало время доказать им, кто ты и что твое терпенье иссякло. Ты старался брать добротой и мягкостью, которые не подействовали, теперь покажи обратное – свою властную руку (the Master will)». О том же царица пишет императору и на следующий день: «Как бы хорошо дать им почувствовать железную волю и руку! До сих пор твое царствование было исполнено мягкости, теперь должно быть полно силы и твердости. Ты властелин и повелитель России, Всемогущий Бог поставил тебя, и они должны все преклоняться пред твоей мудростью и твердостью. Довольно доброты, которой они не были достойны. <…> Дружок (Lovy). Ты должен быть тверд…»

Шли месяцы, а император, по мнению царицы, все еще не демонстрировал своей воли, не проявлял достаточной твердости. О «чрезмерной доброте императора» царица писала ему и в январе 1916 года: «Ты чересчур добр, мой светозарный ангел. <…> Люди злоупотребляют твоей изумительной добротой и кротостью. …тебя недостаточно боятся. Покажи свою власть».

Иными словами, но о том же она вновь писала и в марте 1916 года: «Твоя ангельская доброта, снисходительность и терпение известны всем, ими пользуются». Она требовала, чтобы царь действовал «более решительно», она призывала: «Докажи же, что ты один – властелин и обладаешь сильной волей».

Итак, императрица Александра Федоровна в своих письмах вновь и вновь пыталась заниматься политическим воспитанием и психологической коррекцией «слишком доброго», «мягкого», «снисходительного» и «кроткого» царя. Она занималась его профессиональным обучением, она воспитывала в нем самодержца, и одновременно она требовала от него глубокой личностной перестройки. Прежде всего она желала, чтобы Николай II наконец продемонстрировал свою волю, качество, которым, по мнению царицы, вполне обладала она сама, но которого так не хватало ее любимому супругу.

Если бы какая-нибудь русская крестьянка высказала своими словами в волостном правлении о царе то, что императрица Александра Федоровна писала мужу на своем своеобразном английском языке, если бы сельская жительница простым деревенским языком описала своим соседям пресловутую «мягкость» и «кротость» императора, то ее бы могли привлечь к уголовной ответственности за оскорбление своего государя.

Возможно, сдержанный Николай II действительно обладал скрытой сильной волей, которая не всегда была видна даже близким людям. Однако ряд членов императорской семьи, включая его мать и жену, считали иначе, они обе подозревали, что царь склонен поддаваться чужим влияниям. И множество участников политического процесса разделяли это мнение, полагая, что его недостаточная воля позволяет другим людям руководить его решениями. При этом информированные современники указывали на влияние императрицы, отчасти подтверждая ее самооценку. Бывший министр внутренних дел А.Д. Протопопов давал в июне 1917 года показания Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства: «Государыня – дополняла своею волею волю царя и направляла ее. Имела большое влияние. Твердый характер – нелегко сближалась с человеком, но полагаться на нее, по словам всех и моему впечатлению, было возможно – раз положение было приобретено».

Тема слабоволия царя порой соседствовала с утверждениями о том, что интеллектуальные способности императора ограничены. В мемуарах современников отмечается, что распространенное представление о царе как о недалеком, слабом и бесхарактерном человеке, который стал игрушкой в руках его хитроумных и эгоистичных слуг, существовало задолго до 1914 года.

Неудачи царствования и военные поражения империи времен Русско-японской войны этому способствовали, в критических ситуациях люди вновь и вновь возвращались к теме безволия и ограниченности интеллектуального кругозора правящего монарха. В 1905 году современник зафиксировал в своем дневнике «популярные» стишки, которые «с удовольствием» передавал офицер русской армии: «царь (говорит) – Куропаткину – поменьше терпенья, побольше уменья, бери уроки у Куроки. А Куропаткин – царю: тебе ума побольше надо, поучись сам у микадо».

Данная тема получила развитие в оппозиционной пропаганде, а во время революции 1905 года она была необычайно растиражирована и визуализирована, иллюстрирована вследствие ослабления цензуры. Один из руководителей секретной полиции вспоминал: «Особенно специализировались некоторые из этих журнальчиков на высмеивании Царя. Он сидит на троне, а мыши подгрызают ножки трона. Он в испуге забился в занавеску, а с улицы несутся революционные крики. Вот примерно их обычный сюжет. И при этом соблюдался некоторый декорум, в том смысле, что Царя никогда не рисовали. Но карикатуристы так изловчились, что по пробору или даже по одному повороту головы легко было понять, в кого метило бойкое перо».

И уж совершенно не были ограничены в своем творчестве авторы тех сатирических текстов и изображений императора, которые создавались за пределами Российской империи. Разными способами они переправлялись через границу. Так, в годы Первой российской революции у контрабандистов порой кроме обычных товаров наряду с инструкциями по применению боевых гранат и наставлениями по ведению революционной пропаганды в войсках находили также и «порнографические карикатуры» на Николая II.

Весьма широкое распространение получила книга В.П. Обнинского «Последний самодержец: Очерк жизни и царствования императора Николая II», изданная анонимно в Берлине в 1912 году. В ней рисуется уничижительный, хотя и не во всем реалистический портрет императора: «[Великий князь] Михаил не скрывает своего насмешливого и слегка брезгливого отношения к неспособному, запутавшемуся в дрянных делах брату… В самом деле, ничья психология не представляется такой странной и полной противоречия, как Николай II. Внешняя скромность, даже застенчивость, печальные глаза и недобрая усмешка губ, чадолюбие и равнодушие к чужой жизни, домоседство и алкоголь, лень к делам и резкость суждений, подозрительность и вера на слово всякому проходимцу, любовь к преступлениям, огню и крови и живая, невидимая вера в божество, щепетильная обрядность и столоверчение, открытие мощей и выписка Филиппов и Папюсов и т.д., без конца. Здесь не только двойственность – неизменный спутник всякой живой человеческой души, здесь просто анархическая смесь разных наклонностей, неустройство мыслительного аппарата, машина, где одни винты ослаблены, другие перевинчены, третьи растеряны. Словно насмех одарила Немезида этот отпрыск Романовского дома всеми отрицательными чертами его представителей и дала так мало положительных. Все это отразилось от услужливого бюрократического зеркала на управлении государством и внесло во все дела ту же путаницу, анархию, что царила в царской голове». Известный разоблачитель провокаторов В.Л. Бурцев, опубликовавший в 1913 году в своей парижской газете «Будущее» фрагменты из данной книги, был привлечен к судебной ответственности за оскорбление императора, когда он вернулся в Россию после начала войны.

Международный скандал вокруг ареста Бурцева, публично поддерживавшего участие России в войне, гораздо больше способствовал распространению антимонархических и антидинастических слухов, чем эта давняя полузабытая публикация.

Образ недалекого, неудачливого, слепого царя появился и на страницах зарубежной прессы, это нашло отражение в карикатурах, печатавшихся в иностранных изданиях.

Подобные издания попадали в Россию. Карикатуры на царя и разоблачительные памфлеты, изданные за границей, были своеобразными диковинными сувенирами, которые привозили с собой русские туристы, возвращавшиеся на родину. Спрос влиял на предложение, требовал тиражирования старых образов русского царя и создания новых. Но не следует полагать, что издательской продукцией такого рода интересовалась лишь образованная публика. В начале 1914 года, например, было возбуждено уголовное дело в связи с тем, что некий украинский крестьянин получил письмо от родственника, живущего в Америке. В конверте находилась вырезка из нью-йоркской русской газеты с карикатурой на Николая II.

В годы Первой мировой войны образы слабого, недалекого, пьяного и даже «вшивого» русского царя использовались порой в пропаганде Германии и Австро-Венгрии, порой рядом с ним изображался и Распутин. Однако в формировании образа врага в этих странах Николай II не играл все же такой роли, какую германский император Вильгельм II играл в пропаганде Антанты.

Образы недалекого императора существовали не только в оппозиционной и враждебной пропаганде, они издавна проникали и в фольклор. Примечательна довоенная частушка, за которую некоторые люди привлекались к судебной ответственности:

К началу Первой мировой войны в политической пропаганде, в художественной литературе и в фольклоре были разработаны различные негативные образы царствующего монарха, они нашли отражение в стихах, поговорках, частушках, карикатурах, анекдотах. Люди разного положения и разного уровня образования использовали эти образы при описании и интерпретации всевозможных кризисных ситуаций.

В годы войны негативное отношение к «слабому» и «неспособному» царю стало весьма заметно. В известных нам делах по оскорблению членов императорской семьи Николай II предстает прежде всего как «царь-дурак». «Дурак» – наиболее часто встречающееся слово в известных нам делах по оскорблению императора в годы войны. Оно употребляется 151 раз (16 % от известного числа оскорблений царя), следующее по «популярности» слово «кровопийца» употребляется только 9 раз. Слово «дурак» используют как некоторые иностранцы и инородцы, считающие «дураками» «всех русских», так и русские патриоты разной национальности, с сожалением именующие дураком «нашего царя».

Можно предположить, что слово «дурак», одно из самых распространенных, простых и универсальных русских ругательств, в первую очередь приходило в голову людям, ругавшим царя под влиянием внезапно полученных известий. Можно было бы предположить, что не все оскорбители царя действительно характеризовали так его умственные способности. Однако показательно, что других членов императорской семьи оскорбляли иначе. Так, великого князя Николая Николаевича именовали «дураком» довольно редко. Ни один из известных нам оскорбителей Александры Федоровны не назвал царицу «дурой».

Наряду со словом «дурак» при оскорблении императора используются и схожие слова – «губошлеп», «сумасшедший».

В разное время существовали разные поводы для того, чтобы назвать императора «дураком». Порой крестьяне считали, что именно Николай II несет ответственность за неразрешенность аграрного вопроса, столь значимого для них.

Так, крестьянин Симбирской губернии в марте 1911 года заявил при свидетелях: «Вот наш Емельян Белов просился в старосты и обещался вокруг села железную городьбу сделать, да не сделал, так и наш ЦАРЬ – стриженый дурак Николашка, хотел нас землей наградить, да не наградил». В январе того же года другой крестьянин той же губернии явился навеселе в пивную лавку. Завязалась дискуссия о крепостном праве, во время которой обвиняемый заявил: «Император Александр II дал крестьянам свободу, а настоящий ГОСУДАРЬ – мать его ети – дает милости только дворянам и торгует вином» – далее скверная брань в адрес Государя и его супруги.

И в других случаях недалекий царствующий император противопоставлялся своему мудрому деду-освободителю. В декабре 1914 года в квартире сельской учительницы крестьянин Саратовской губернии увидел портрет Александра II. Это вызвало его одобрение, однако он тут же оскорбил царствующего императора: «Этот государь хороший, так как он освободил нас, а настоящий государь – нехороший, потому что не дает земли крестьянам и старается только в свою пользу». После этого он назвал царя «дураком», а затем последовала и площадная брань. Подобная тема звучала и в других оскорблениях: «Дед освободил крестьян от крепостного права, а Внук, молокосос, крестьян опять теснит».

Иногда недовольство отсутствием земли приводило к тому, что крестьянами предлагались самые фантастические версии причин возникновения войны. Старик-пастух из Саратовской губернии был привлечен к судебной ответственности за то, что он заявил: «Императрица идет войной на императора, ибо он поклялся всю землю отдать крестьянам и клятвы не выполнил».

Нередко недовольство крестьян вызывала водочная монополия: царя называли «виноторговцем», «кабатчиком», «пробочником» – «Николка, который строит монополки». Одних не устраивали цены на спиртное, другие полагали, что подобная монополия роняет царское и государственное достоинство, а третьи обвиняли императора в том, что он намеренно спаивает народ. Тема монополии стала предметом ряда шуток и анекдотов, рассказчики которых привлекались к уголовной ответственности.

Героем одного анекдота был Александр III, который после своей смерти решил проинспектировать рай и ад. В раю он обнаруживает лишь крестьян и солдат, а в аду – высшее начальство. Мужики объясняют свое положение тем, что они «при жизни все пропились, за то и попали». Александр III немедленно звонит «по телефону» своему сыну: «Коля, открывай побольше монополя».

Но и запрет продажи водки после начала войны повлек за собой много оскорблений императора, нередко вспоминались при этом старые шутки и анекдоты.

Неприятие войны также провоцировало волны оскорблений. Порой оскорблялись все главы воюющих государств: «Черти, дураки, разве это ЦАРИ – воюют и народ переводят»; «ЦАРИ – дураки, напрасно мир губят», – неоднократно заявлял 55-летний неграмотный крестьянин Томской губернии.

Крестьянин Херсонской губернии также не жаловал и вражеского императора: «Собрались наш … (брань) и германский государь и грызутся как собаки». Правда, главная критика адресовалась в основном Николаю II: «У германского царя больше ума в … чем у нашего ГОСУДАРЯ в голове».

Даже победные реляции о взятии в плен масс противника могли вызвать оскорбления. В декабре 1914 года в одном из сел Волынской губернии крестьяне говорили о войне. Кто-то упомянул о том, что русские войска пленили несколько сотен австрийцев. 57-летний неграмотный крестьянин заметил: «Если бы наш ГОСУДАРЬ был умный, то резал бы их, а не брал в плен, потому что их кормить нужно. Мы сами не имеем, чего есть. Дурак ГОСУДАРЬ, что берет их в плен и кормит».

Но вскоре главной причиной, вызывающей оскорбления царя, становятся военные неудачи России. Император, по мнению оскорбителей-патриотов, явно не справляется со своими основными монаршими обязанностями, он не подготовился к грандиозному конфликту, он не может должным образом вести войну. Так, 28 июля 1915 года священник Н.М. Кондратьев (Цивильский уезд, Казанской губернии) заявил на отпевании умершей девочки: «Его императорское величество Государь-император продаст всю Россию. Пора уже его нагайкою или по затылку – вести войну не может».

Чаще всего царя обвиняют в том, что он не заготовил заблаговременно орудий и снарядов. Первое известное нам обвинение в отсутствии пушек выдвигается уже в январе 1915 года, а за отсутствие снарядов царя начинают ругать не позднее мая того же года. Еще ранее (не позднее октября 1914 года) встречаются оскорбления царя в связи с тем, что он «назначает офицеров, которые не могут действовать против врага».

Вопрос о недостатке оружия и боеприпасов широко обсуждался как раз в это время в печати и на различных собраниях. Разные издания и общественные деятели давали разные ответы на вопрос о причинах этого явления. Нередко вопрос о вине персонифицировался, ответственность возлагалась на военного министра генерала Сухомлинова, на великого князя Сергея Михайловича, возглавлявшего артиллерийское управление. Можно с уверенностью предположить, что тексты современных газет влияли на крестьян, оскорблявших Николая II. Однако образованные современники в это время редко обвиняли в этом самого царя. В отличие от них, малограмотные или неграмотные крестьяне возлагали всю ответственность на императора.

Николай II оценивался теперь как «слабый» царь именно потому, что он плохо организовал подготовку к войне и ведение войны. Как заявил один казак под влиянием сообщений с театра военных действий: «… (брань) наш ГОСУДАРЬ слабо правит государством». Другой казак тоже не смог сдержать горечи при вести о поражениях русской армии: «Эх, Миколушка, Миколушка. Германец оружие справлял, а он монополии… а когда пришло время воевать, то стали из деревянных ружей стрелять».

Показательны слова 39-летней неграмотной крестьянки М.В. Поповой, обвинявшей царя в том, что после войны останется много сирот и калек: «В этом виноват сам ГОСУДАРЬ, потому что у Него нет порядку и наш ГОСУДАРЬ не думает своим людям добро (!). Германский царь, когда думает добро своим людям, то построил хорошие орудия и всего у него хватает, а у наших войск нет ничего: первые полки идут – и у тех плохое и ржавленое оружие. У германского царя построены хорошие крепости, а наш ЦАРЬ крепости понагортал из песку». Собеседница ее возразила: может быть, наш государь не знал, что придется воевать. Попова отвечала: «Знал, не знал, а должен укрепляться, а только знал, что строить тюрьмы для народа».

Некоторые крестьяне необычайно грубо выражали свое отношение к нерадивому царю. В декабре 1914 года неграмотный крестьянин Вятской губернии заявил: «Плох германец на нашего ГОСУДАРЯ, надо бы нашему ГОСУДАРЮ стрелять в рот, чтобы пуля вышла в ж..у. Он только клубы да театры устраивает».

Смерти царю желал и донской казак Г.И. Бардаков, который в августе 1915 года сказал: «Нашего ГОСУДАРЯ нужно расстрелять за то, что он не заготовил снарядов. В то время, как наши противники готовили снаряды, наш ГОСУДАРЬ гонялся за сусликами».

В некоторых оскорблениях бездеятельный император лишен должных мужских качеств, он – «Царь-баба». Так, 56-летний крестьянин Пермской губернии заявил в июне 1915 года: «Наш ГОСУДАРЬ худая баба, не может оправдать Россию, сколько напустил немцев». Следует отметить, что данный обвиняемый характеризовался как человек толковый и грамотный, ранее он был волостным судьей и сельским старостой. Другой крестьянин сказал, что «такому царю-бабе служить не хочет». По мнению 44-летнего крестьянина Самарской губернии, «русский ЦАРЬ оказался хуже плохой деревенской бабы, ничего не приготовил, а занимался только тем, что строил мосты да кабаки. Он баба, даже хуже бабы». О том же говорил и 43-летний крестьянин Тобольской губернии: «У нашего ГОСУДАРЯ управа хуже бабы, чтобы ЕМУ первая пуля в лоб». Показательно, что крестьяне, жившие в удаленных друг от друга концах империи, использовали один и тот же язык оскорблений. Интересно также, что тот же язык патриархального мужского шовинизма использовала и одна обвиняемая крестьянка: «Государь лежит как баба, ни … не делает, а только сидит дома».

Царь в этих высказываниях крестьян предстает как плохой, нерачительный и бестолковый «хозяин земли Русской», в оскорблениях используется постоянно метафора крестьянского хозяйства: если справный мужик загодя готовится к сезонным работам, даже старается предвидеть всякие неожиданности, то император не подумал заранее о подготовке к тяжелому и неизбежному ратному труду. Он занимался бесполезным, не мужским делом (строил тюрьмы, школы, шкальни, театры, клубы, мосты, церкви), а не наладил производство пушек и снарядов. Он, в отличие от своих предусмотрительных подданных, «не готовил свои сани летом»…

Возможно, легкомысленный царь, по мнению ряда патриотов-монархистов, просто не способен исполнять некоторые виды трудной царской работы. 59-летний крестьянин Акмолинской области, эстонец по национальности, неоднократно заявлял в 1915 году: «Наш ЦАРЬ только пьянствует да по бардакам шляется; делает только валенки да перчатки, а пушки делать не может».

Нередко «слабый» Николай II, который не смог по-настоящему подготовиться к войне, противопоставляется воинственному и энергичному германскому императору (некоторые примеры подобного противопоставления уже приводились выше).

Пожалуй, ни один образ не использовался пропагандой противников Германии так широко, как образ Вильгельма II, который персонифицировал для стран Антанты образ врага. Этот образ имел несколько граней. Порой германский император предстает исключительно как комический персонаж, хвастливый и наглый шут, который прежде всего должен вызывать чувство презрения. Но если австрийский император, турецкий султан и тем более болгарский царь всегда представляются смешными и слабыми противниками, то кайзер иногда изображается как могущественное и ужасное исчадие ада, как порождение дьявола. Вильгельм II считался главным виновником войны. В российской прессе широкое распространение получило утверждение о том, что коварная и воинственная Германия «сорок лет готовилась к войне». Немало русских простолюдинов, не вычисляя годы царствования германского императора, распространяли это обвинение и на него самого.

Но порой это обвинение «выворачивалось» наизнанку людьми, которым была адресована эта пропаганда: минус превращался в плюс, порок – в добродетель: грозный «немецкий царь» «сорок лет» тщательно готовился к войне, он добросовестно и умело выполнял свой монарший долг, серьезно относился к своим «царским» обязанностям, а русский царь ими легкомысленно и преступно пренебрегал. Недалекому и безответственному «царю-дураку» противопоставляется предусмотрительный, рачительный и воинственный Вильгельм: подобные характеристики немецкого императора, казалось, могли подтверждаться при своеобразном «прочтении» пропагандистских сообщений России и стран Антанты.

Илл. 14. «Признали мы за благо…» Карикатура Ре-ми (Н.В.Ремизова).

Новый сатирикон. 1917. № 12. (март). С.5

Неудивительно, что такую оппозицию немецкого и русского монарха используют некоторые германские подданные и русские этнические немцы, отождествлявшие порой себя с Вильгельмом II (по крайней мере, в этом обвиняли их доносители).

Так, поселянин Самарской губернии 66-летний приказчик лесной пристани И.Д. Винтерголлер обвинялся в том, что в июле 1914 года, разговаривая с крестьянами о только что объявленной войне, он заявил: «Ваш Николай дурак, а наш Вильгельм умный человек». 15-летний поселянин Самарской губернии Е. Штейнле, рубивший в декабре 1914 года лес вместе с русскими крестьянами, заявил им: «Ваш ЦАРЬ воюет с гнилыми сухарями, а наш германский с колбасой и ветчиной». После этого он употребил площадное выражение по адресу русского государя. Вины, однако, он не признал, возможно, этот донос был ложным, однако упоминание о гнилых сухарях позволяет судить о распространенном общественном недовольстве снабжением армии, ответственность за которое возлагалась на царя. 28-летний поселянин той же губернии С.А. Гейль, призванный вскоре на военную службу, во время чтения газет при свидетелях многократно восхвалял германского императора, называя русского царя «карапузом» и «чертом».

По мнению русских националистов, именно так должны были думать российские этнические немцы, которых они поголовно обвиняли в нелояльности. Публицист А. Ренников, работавший в «Новом времени», был знаменит своим «немцеедством», именно он инициировал многие политические кампании, направленные против этнических немцев. Благодаря этой репутации эксперта, неустанно разоблачающего «германское засилье», он стал адресатом различных доносов: встревоженные русские патриоты именно ему направляли письма, в которых они с большим или меньшим основанием, а иногда и без всякого основания, обвиняли немецких подданных российского императора в неверности своему царю. Житель Новгородской губернии писал Ренникову в феврале 1915 года:

Близ ст. Ушаки Николаевской ж.д. находится имение покойного Кн[язя] Голицына, где проживает немец управляющий фон Казер. Местное население взвинчено против него невероятно, питаясь разными слухами. В конце концов, и местная полиция обратила на него внимание и произведенным ею дознанием подтвердилось, что Казер через прислуг распускает такие слухи, за которые русским не поздоровилось бы. Например, его рассказ, ставший достоянием полицейского протокола, после поездки в Царское Село, гласит: «Видел я Царскосельский Дворец, уж очень он хорош, и пригодится для нашего Вильгельма, а для Русского Царя довольно и одной комнаты с решеткой».

Для обвиняемых русскими патриотами немцев, в том числе и для некоторых немцев, бывших подданными царя, германский император является символом положительной этнической идентификации, по крайней мере именно так ситуацию изображают доносители.

Но и представители некоторых других этнических групп, не отождествлявшие себя с германским монархом, противопоставляли «способного» германского императора «неспособному» русскому царю.

Турецко-подданные братья Ф.А. и П.А. Фелекиди, проживавшие в Керчи, были обвинены в том, что весной и летом 1915 года они вели преступные разговоры с посетителями харчевни, владельцем которой был старший брат. Им приписывались следующие слова: «Вильгельм молодчина, а ваш ГОСУДАРЬ дурак»; «Вильгельм строит училища, а ваш ГОСУДАРЬ монопольки»; «Вот германский император умный, заранее все приготовил, и там все дешево, не так, как в России. Русский же ИМПЕРАТОР дурак, ничего не мог приготовить и ничего не знает». Впрочем, братья утверждали, что их оговорили доносители, имевшие с ними личные счеты. Однако повторяемость обвинений в адрес царя показательна, очевидно, какие-то разговоры такого рода действительно имели место в керченской харчевне.

Мещанин Тирасполя еврей П.Л. Дубин был обвинен в том, что с лета 1914 по декабрь 1915 года он неоднократно оскорблял царя. Дубину, в частности, приписывались слова: «Разве нашему ГОСУДАРЮ воевать? ЕМУ только водкою торговать. ОН не знал снаряды подготовлять, а только смотрел за водкою, чтобы наши жидки не зарабатывали. Вильгельм 45 лет приготовлял, а теперь воюет, а наш людей мучит». В оскорблении чувствуется давняя обида на государя, монополизировавшего в свое время доходный промысел. Показательно, однако, что Дубин, в отличие от обвиняемых русских немцев, оскорбляя царя, предстает вместе с тем как русский патриот и даже как своеобразный монархист: он говорит о «нашем царе». В данном случае именно патриотическое негодование заставляет его совершить государственное преступление – оскорбить монарха, который плохо подготовил державу к войне.

Точно так же, движимые искренним патриотическим чувством, оскорбляли российского императора и некоторые русские крестьяне: Вильгельм II «сорок лет» готовился к войне, пушки изготавливал, да снаряды «отливал», а «наш» «пробочник» ничего не делал, только водкой торговал, «только шкальни открывал» (в некоторых случаях – «только церкви открывал», «только школы открывал» и т.д.). Иногда же русский император предстает как совершенно праздный человек: «… наш ЦАРЬ сидит за ….. а тот работает». Или, как сказал один сибирский крестьянин, отказавшийся жертвовать на Красный Крест, считая взносы в пользу общественной организации новым государственным налогом: «Немецкий царь знал, что ему надо, и 40 лет готовился к войне, а наш царь пьянствовал и по заведениям ходил».

Показателен и анекдот того времени, напечатанный, впрочем, уже после революции:

По Невскому идут ночью два студента и беседуют; один говорит между прочим:

– Дурак этот император…

Околоточный тут как тут:

– Вы что это говорите? О ком выражаетесь? О нашем Самодержце?

– Что вы! – хитрит студент. – Это я говорю об императоре Вильгельме!

– Ну, Вильгельм-то не дурак, – отпарировал околоточный. – Это вы врете!

Прием, использованный находчивым студентом, применяли и некоторые люди, обвиняемые в оскорблении русского царя, они утверждали, что речь в действительности шла о германском или австрийском императоре. Правда, и власти, расследовавшие их преступление, подобно бдительному околоточному из анекдота, им не очень верили.

В некоторых случаях дьяволизации Вильгельма II в официальной русской пропаганде противопоставлялась его сакрализация. Пьяный неграмотный 46-летний чернорабочий заявил в августе 1915 года: «НИКОЛАЙ только и занимается, что водку продает, а вот Вильгельм умный и святой человек, на исповедь призывает грешных».

Вильгельм олицетворял Германию, но иногда царь противопоставлялся не главе враждебного государства, а «германцу», «германцам», т.е. нации противника.

Для некоторых германских подданных, интернированных на территории России, это было предметом гордости. Во всяком случае, так передавали их слова доносители: «Что, русские? Мы, немцы, готовились к войне 40 лет, а ваше правительство только свои карманы набивает, и ЦАРЬ ваш дурак, все золото отдал Франции и Англии, а вас бумажками наделяет».

Но этот мотив прослеживается и в оскорблениях царя многими русскими крестьянами. Типичным было высказывание: «Германцы 40 лет готовились к войне и строили крепости, а наш царь водкой торговал и строил монопольки». Интересно, что «германцам» в данном случае противопоставляются не «русские», а «наш царь», ответственность за неподготовленность к войне возлагается не на всю нацию, а на императора. Очевидно, речь идет о персонификации, присущей монархическому сознанию, в центре которого постоянно была фигура «нашего царя», хорошего или плохого. Полное делегирование ответственности государю, присущее монархическому сознанию, в условиях кризиса влечет за собой и вывод о полной и исключительной персональной виновности монарха.

Этот мотив звучит и в других случаях оскорбления императора.

Еще в сентябре 1914 года малограмотный крестьянин Вятской губернии заявил в своей деревне: «Германец хорошо подготовился к войне, а наш ГОСУДАРЬ только вином торгует, и все у него подготовлено плохо». Мещанка Могилевской губернии Л.З. Рубинчик говорила о том же: «Нашему ГОСУДАРЮ не следовало войной заниматься: германец 40 лет к войне готовился, а наш – родимчик ЕГО убей – готовился шинковать, пробками занимался. Если бы ОН мне попался, я бы ЕГО, сукина сына, так вот так разорвала. ЕМУ не войною заниматься, а пробками, как ОН этим и раньше занимался».

Патриотическая тревога, усиливающаяся успехами «германца», провоцировала новые оскорбления императора. Неграмотный портной, выходец из крестьян, рассматривая карту военных действий, заявил: «Наш государь кули смолил и монопольку строил, а германец в это время крепости строил. Где же теперь Нашему ЦАРЮ взять германца».

Обвинения и оскорбления царя, сочетавшиеся с уважением к «германцу», иногда имели свою специфику в тех случаях, когда их авторами были женщины: «Наш ЦАРЬ – дурак, не заботился до войны, чтобы подготовиться к ней, как делал это германец, а только строил казенки, да какие-то театры, теперь дает пособия только солдатским женам, которые …… а другим матерям пособий не дает; делает это потому, что Его Мать и Жена ……… (площадная брань); уже лучше бы германец нас завоевал, народу лучше было бы, чем с таким ЦАРЕМ». Данный донос, возможно, был ложным, однако подобные обвинения в несправедливости распределения пособий, адресуемые Николаю II, были нередкими.

Пожелание победы противнику, которого возглавляет дельный монарх, содержится и в других делах по оскорблению царя. Два крестьянина, жителя Новгородской губернии, разговорились у сельской церкви. Один из них заявил: «За нашим ЦАРЕМ последняя жизнь. Пусть Германия победит, за тем царем будет лучше жить». Его собеседник согласился: «Да какое уже житье за нашим ЦАРЕМ».

Вновь следует подчеркнуть, что порой оскорбления царя провоцировались особым восприятием патриотических текстов и изображений: в некоторых случаях антигерманская пропаганда «прочитывалась», интерпретировалась совсем не так, как предполагали ее создатели. Показателен случай 43-летнего крестьянина Енисейской губернии Д.И. Пойминова. В конце декабря 1914 года в сельском правлении на заседании комитета по сбору пожертвований семействам нижних чинов местный священник читал вслух брошюру, в которой осмеивался германский император. Пойминов заявил: «Германский император Вильгельм во много раз лучше и умнее нашего государя». Затем он назвал царя «дураком» и «идиотом».

Другой подобный случай произошел в ноябре 1915 года в Акмолинской области. Народная учительница увидела в доме у одной крестьянки картинку «Дракон заморский и витязь русский». Это довольно известный цветной плакат эпохи войны, на котором изображен русский витязь, сражающийся с трехглавым драконом, головы которого представляют германского, австрийского и турецкого монархов в характерных головных уборах. Учительница заявила: «Напрасно Вильгельма рисуют таким, он не такой, а умный, красивый, образованный, из его страны выходят всякие фабриканты, а вот наш Николашка – дурачок».

Показательно, что в каждом из этих случаев оскорбители называли царя «нашим».

В своем дневнике образованный современник, наблюдая за отношением к войне простого народа, также фиксировал случаи «издевательства над царем» и отмечал: «…именно популярен император германский: …у него всякая машина есть». Соответственно сибирский крестьянин, например, заявил в июле 1915 года: «Нужно молиться за воинов и великого князя Николая Николаевича. За Государя же чего молиться. Он снарядов не запас, видно прогулял да пробл…л». Даже некий священник, если верить доносу, в ноябре 1915 года заявил в церкви во время проповеди: в Германии строили крепости и литейные заводы, а Николай II открывал кабаки.

Известен также один случай, когда царю противопоставлялся турецкий султан. В январе 1915 года группа «астраханских киргизов» вела разговор о войне, кто-то сказал, что Россия гораздо сильнее и образованнее Турции. Пастух Мухаммедов ударил говорившего патриота и заявил: «Русский царь безумный, а турецкий султан умный, так как владеет миром». Однако его поддержал лишь один участник беседы. Такое противопоставление было все же исключением, вряд ли многие подданные российского императора рассматривали султана как умелого правителя.

Но в другом случае Николай II оказывался самым последним во всеобщем международном «рейтинге монархов». Колонист Бессарабской губернии Ш.С. Перельмутер заявил в августе 1914 года: «На свете есть шестнадцать Царей, все кушают, пьют и за своими делами смотрят, а наш Русский ЦАРЬ только кушает, пьет и с курвами гуляет, а за порядком не смотрит».

Недалекий царь в слухах военного времени предстает как безвольный персонаж, который находится под полным влиянием своей жены и (или) своих советников, среди которых преобладают немцы. При этом Николай II не воспринимается как главный злодей – он пассивный, слабовольный объект воздействия, он по-своему является жертвой хитроумных враждебных манипуляций. Иногда в оскорблениях царя обвинения в его адрес соседствуют с некоторым сочувствием слабому и несчастному человеку. Подобно российской императрице, русские крестьяне считают, что царь часто попадает под плохое влияние своих дурных советников, разумеется, при этом назывались иные имена коварных царедворцев.

Но и образованные современники полагали, что император является объектом манипуляций царицы и «придворной клики». Мнение это разделяли и люди весьма консервативных взглядов. Л.А. Тихомиров записал 11 апреля 1916 года в своем дневнике: «На верху – прежнее положение. Всесильный Распутин. Безусловное подчинение Царя его Супруге».

Разговоры о немецком окружении и (или) немецком происхождении русских царей возникали постоянно во время различных кризисных ситуаций, что заставляло императоров покровительствовать русскому национализму. Подобные слухи не могли не возникнуть и во время войны с Германией. Это проявлялось в появлении новых шуток и анекдотов. В октябре 1914 года барон Н.Н. Врангель записал в своем дневнике:

Слышал забавный анекдот: «Когда Государь Император ездил в Москву для объявления войны, кто-то подслушал в толпе следующий разговор. Корявый мужичонка, стоя на Красной площади и наблюдая Государя и его свиту, спрашивает соседа фамилии всех:

– Кто это?

– Граф Фредерикс.

– А энтот?

– Граф Бенкендорф.

– А тот с одноглазкой?

– Барон Корф, обер-церемонийместер.

– А энтот, старый?

– Фон Грюнвальд.

– А энтот?

– Флигель-адъютант Дрентельн.

– Ишь ты, сколько немцев в плен забрал. Да, только зачем энто он их с собой возит!

Осенью 1914 года разговоры о немцах в царском окружении вызывали шутки. Весной же 1915 года, после поражений русской армии, в условиях милитаристских пропагандистских кампаний, провоцирующих новые волны шпиономании и германофобии, представление о германском окружении царя создавало предпосылки для оскорбления императора: по вине царя во дворце и в стране главенствуют немцы.

Русские националисты разных профессий и состояний считали, что от немецкого засилья следует освободить русскую промышленность, русскую внешнюю политику, русскую науку и литературу. Исключение не делалось и для императорского двора, он также должен быть освобожден от германского влияния. Житель Сибири писал в июне 1915 года в редакцию газеты «Русское слово»: «Сотни лет стонет Русь многострадальная от присосавшихся к ней чужестранцев, особенно немцев. … Каждый литературный работник должен ратовать за полное освобождение от немецкого засилья, где бы оно ни было, включительно до царского двора». Немало «литературных работников» к этому времени уже активно подключилось к решению этой задачи.

Другими словами, но тогда же и о том же говорили простые люди, оскорблявшие царя. Разговоры о немецком засилье приобретают характер, опасный для режима, обвинения выдвигались не только против царедворцев-немцев, царедворцев-германофилов или царицы-немки, но и против самого императора: «У нас все начальство – немцы, и ГОСУДАРЬ все подписывает, что они ни напишут, а сам ГОСУДАРЬ как сторож Степан»; «Министры немцы только водкой торговали, а к войне не готовились. Царь 20 лет процарствовал, и за это время напустил полную Россию немцев, которые и управляют нами»; «… все правительство наставил из немцев» и т.п.

Интересна цепочка доносов, сопровождавших начиная с мая 1915 года конфликт внутри притча сельской церкви в Пензенской губернии. Псаломщик донес, что на его квартире священник заявил: «А наш ГОСУДАРЬ окружил себя министрами-немцами ослами, да и сам-то, выходит, осел». В свою очередь, и обвиняемый священник поспешил направить властям донос на псаломщика, ему приписывались такие слова: «Варшаву и Ивангород немцы взяли и наших перекрошили. Наставили жопников, например Фредерикса, вот они и работают. Раз к ним народ относится враждебно, то на черта их держат». Возможно, оба доноса были ложными, но и в этом случае они свидетельствуют о политических разговорах людей в пензенской провинции. Показательно, что и в том и в другом случае речь идет о немецком засилье, виновником которого выступает сам царь.

Некий житель Тифлиса писал в августе 1915 года (письмо было написано по-грузински): «Приехало много молодежи из столицы и из Киева. Они рассказывают такие вещи, что просто волосы дыбом становятся. Немцы, стоящие во главе чуть ли не всех учреждений в России, открыто продают нас. <…> начнется поголовное избиение немцев и их приверженцев – закоренелых бюрократов, подкупленных немцами. <…> Дворцовые, зная слабость Наследника и добродушие ГОСУДАРЯ, смело отдают страну врагу». Грузинский патриот России, подобно императрице, считает царя добрым человеком, но именно это хорошее человеческое качество воспринимается и им как монарший порок.

Однако немало оскорбителей царя не рассуждали о добродушии царя, их оскорбления были свирепыми. Подобно крестьянину Яковлеву, упоминавшемуся в начале этой главы, они желали смерти государя, покровительствующего немцам. В мае 1915 года крестьянин Пермской губернии заявил: «У нашего ЦАРЯ все больше измена и потому, что начальство все немцы; надо их прогнать, а ЦАРЯ убить». Смерти царю желал и крестьянин Костромской губернии: «Убить бы давно нужно нашего государя, какую он дал власть немцам». Показательно, что оскорбления такого рода наблюдаются с мая 1915 года, – очевидно, кампании германофобии, развернувшиеся в это время, имели и такой эффект.

Эта тема заметна и в других оскорблениях того времени: «У нас государь дурной, ставит немцев за офицеров и генералов, а эти берут скуп и продают наших».

Приказчик-эстонец также объяснял причины поражения русской армии дурным и антинациональным окружением царя: «Наш Государь – глуп как теленок – его окружают только жиды, да немцы, которые и являются у него офицерами и воеводами». Иногда набор внутренних врагов был другим, но немцы в нем непременно присутствовали: «ГОСУДАРЬ вот у нас русский, а держит татар. У нас Николай распространил татар и немцев, а нам житья нет».

Бывший солдат, большевик вспоминал беседу, относящуюся к 1915 году. Некий прапорщик в действующей армии вел с солдатами разговор о многочисленных изменниках и шпионах, находящихся на высших должностях: «… Сухомлинов, военный министр, по вине которого армия осталась без снарядов, Мясоедов, который продал немцам целые корпуса…» Однако офицер не мог предвидеть реакцию одного простого солдата, для которого обилие высокопоставленных предателей было убедительным доказательством преступного бездействия царя: «По-моему, коли уж начинать, так начинать с головы. … Какой это царь, который окружил себя ворами, жуликами и всякими мошенниками и пройдохами. Ясное дело, что этак мы войну проиграем». После подобного заявления прапорщик немедленно ретировался. Мемуарист отмечал: «Такое неоформленное брожение среди солдат росло с каждым днем». Разумеется, к мемуарам, написанным и опубликованным в советское время, следует подходить осторожно, однако примеры подобного «неоформленного брожения», подпитываемого официальной германофобией и шпиономанией, можно обнаружить и в других источниках.

Особое внимание уделялось немецкой жене царя, предполагаемой покровительнице немцев, император же описывался как глупый и безвольный подкаблучник.

Уже осенью 1914 года появились слухи о том, что «немецкой партии», возглавляемой императрицей, удалось склонить царя к заключению сепаратного мира. Если верить французскому послу М. Палеологу, то московский предприниматель Ю.П. Гужон осведомился у него, соответствует ли действительности информация о том, что «придворной клике» удалось поколебать решимость императора продолжать войну до полного разгрома Германии. Палеолог не зафиксировал, как он ответил на данный вопрос, он лишь отметил, что рассказал все, что знал «о текущих интригах в окружении императрицы, интригах, требующих очень внимательного анализа». Можно предположить, что если французский посол точно передает содержание разговора, то подозрения его собеседника после подобной беседы только усилились.

И в этом случае царь – лишь объект воздействия темных сил. Главным же деятелем является царица.

Показателен анекдот о деле, якобы разбиравшемся при закрытых дверях в Московском окружном суде, он был записан в ноябре 1915 года в «дневнике» М.К. Лемке: «Серый мужиченка привлекался за оскорбление величества. Вызвали свидетеля обвинения, тоже серого мужика. Председатель спрашивает его: “Скажите, свидетель, вы сами слышали, как обвиняемый позволял себе оскорблять словом имя его императорского величества?” – “Да как же, вашество. И что только нес-то! Я и то уж ему говорил: ‘Ты все его, дурака, ругаешь, а лучше бы ее, стерву этакую…’”». Свидетель проявляет некоторое сочувствие императору, однако тут же оскорбляет его, совершает двойное преступление прямо в суде, сам не подозревая о том, что он бросает вызов закону перед лицом его стражей. Показательно, что и Лемке готов поверить слуху о том, что подобный эпизод в суде действительно имел место.

Слухи передают, что императора обманывают, что им манипулируют. Его собственная жена изменяет ему с грязным мужиком. Простолюдины сравнивают царя с известными деревенскими дурачками и пьяницами, с калеками и юродивыми, с сельскими изгоями, чистящими отхожие места. И здесь также используется метафорика деревни, образы крестьянской семьи: государь не только не может рачительно и предусмотрительно управлять своим хозяйством, он не может вообще быть хозяином в своем собственном доме. Некий фронтовик писал домой: «Плохо жить на белом свете белому Царю-батюшке, тому, как Гане слепому, так и ему, потому, что надел ему германец черные очки и вставляет ходу в лопнуты шары его…» (к письму был приложен портрет Николая с выколотыми глазами).

Слухи передавали, что в своем собственном доме царь-де подвергается оскорблениям и даже насилию со стороны своей жены. Молва простолюдинов утверждала в начале 1916 года, что царь ходит с исцарапанным царицею лицом.

Весьма часто говорили о том, что царь злоупотребляет спиртным. В письмах же людей весьма консервативных взглядов содержатся намеки на то, что у императора плохая наследственность. Химик Н.Н. Любавин, профессор Московского университета, писал в апреле 1915 года: «Но каждый народ имеет такое правительство, какого он достоин. Например, вся Россия много лет пьянствовала. Что же удивительного, что и Александр II злоупотреблял спиртными напитками? Между тем последствия этого были серьезные: спирт мог быть причиною его личной слабости в управлении, расшатавшем всю Россию; он же мог отразиться очень нехорошо на его потомстве». Пьянство и дурная наследственность, либерализм и плохое управление оказываются связанными в один узел.

Простые люди попросту говорили о том, что царь пьянствует, а в петроградском обществе появились слухи и о том, что слабоволие императора усиливается оттого, что его намеренно одурманивают наркотиками, «порошками Бадмаева». Этим занимаются чужеземцы и казнокрады, преступники и предатели, «распутинцы» и «приспешники Вырубовой», возможно, даже собственная жена царя. Княгиня Кантакузен вспоминала о событиях осени 1916 года: «Императрица и мадам Вырубова управляли своими ставленниками более открыто, чем всегда, а император оставался в Ставке и проявлял такую нерешительность и инертность, что поползли ужасные слухи о его неспособности действовать. Говорили, будто персидский врач, которому покровительствовала мадам Вырубова, с согласия императрицы дает его величеству наркотики, доводя до состояния слабоумия, с тем чтобы та в конце концов смогла объявить о его неспособности управлять государством, возвести на трон сына, а самой стать регентшей при нем». Бурята П.А. Бадмаева мемуаристка ошибочно именует персом, но слухи об употреблении царем наркотических средств действительно распространялись в столичном обществе. Данная тема из дореволюционных слухов перекочевала в памфлеты революционного времени.

Император действительно принимал во время болезней кокаин, он писал об этом царице, а она осведомлялась потом о результатах подобного лечения. Но кокаин в это время считался сравнительно безопасным лекарственным препаратом и применялся часто.

Фантастические слухи о «зомбировании» императора отражались даже в донесениях послов. Так, Дж. Бьюкенен сообщал в Лондон о том, что Распутин якобы влияет на царя с помощью каких-то лекарств, наркотиков. Слухи об этом исходили от великого князя Дмитрия Павловича и Ф.Ф. Юсупова. Последний после Февраля охотно сообщал журналистам о таинственных «снадобьях Бадмаева»: «Николай Александрович за последний год окончательно потерял волю и всецело попал под влияние Александры и ее друзей. … За последнее время Государя довели почти до полного сумасшествия и его воля совершенно исчезла». Адресат же английского посла, лорд Хардинг, постоянный заместитель министра иностранных дел Великобритании, расценивал это сообщение британского посла как «чрезвычайно интересное». Очевидно, руководители английской внешней политики не исключали того, что император союзной державы является наркоманом. Многие годы спустя слух этот воспроизвел в своих воспоминаниях и А.Ф. Керенский: «Что может лучше свидетельствовать об эффективности лечения Бадмаева, чем бегающие глаза царя и его беспомощная улыбка? Именно к этому времени относятся постоянные напоминания царицы в письмах к царю “принимать капли, предписанные Бадмаевым”». Глава великой империи предстает в сознании многих образованных современников как безвольная жертва психотропного воздействия.

Предполагаемая «второстепенность», «подчиненность» и «немужественность» императора весьма важны для понимания настроений кануна революции – жалкий персонаж слухов военного времени совершенно не соответствовал патриархальному идеалу великого и всемогущего «царя-батюшки», царя-самодержца, который насаждала официальная пропаганда и монархические организации. Он не царь, а всего лишь «царишка», именно так Николай II именовался в некоторых солдатских письмах.

Именно «слабость» императора, отсутствие у него должных качеств государя вменялись ему в вину и некоторыми рабочими. Среди московских рабочих поговаривали: «Ходит Николай в Ставке как из-за угла пыльным мешком приглушенный». А 3 февраля 1917 года, накануне революции, рабочие у Путиловского завода кричали: «Долой самодержавную власть, так как государь не знает, кто правит страной и ее продает…» Во время революции одни протестовали против существующего политического строя, ибо были его принципиальными противниками, другие же полагали, что не может быть подлинного самодержавия без истинного самодержца.

Образ «Николушки дурачка» никак не соответствовал представлениям об «истинном» и «праведном» могучем государе. 45-летний латыш, управляющий имением в Новгород-Северском уезде, заявил украинскому крестьянину: «Русскому ГОСУДАРЮ не с чем уже воевать, повыбирал деньги по России и по мужикам побирается, а еще называет себя Самодержавцем. Какой он Самодержавец». И в данном случае император не соответствует идеальному образу настоящего самодержца, что и вызывает оскорбление, за которое возмущенный сторонник истинного самодержавия был осужден на годичное заключение в крепости.

Причиной недовольства императором для многих современников была авторитарно-патриархальная, по сути монархистская ментальность: императору в вину вменялось прежде всего то, что он не был «настоящим» царем. В основе его «должностных преступлений», совершенных во время войны, лежит «профессиональная непригодность».

Как это не раз бывало в русской истории, царь, якобы лишенный истинных монархических качеств, воспринимался порой как «подмененный» государь, как самозванец. Так, в октябре 1916 года в Саратовское жандармское управление сообщалось, что по Камышинскому уезду ходит некая странница, которая «секретно внедряет в головы темной народной массы», что Николай II «не есть Государь природный, а отпрыск жидовской крови, узурпировавший будто бы престол у Великого князя Михаила Александровича». Отмечалось, что «масса – верит, передает об этом друг другу и пропаганда под секретом разрастается». Внимание образованного общества в это время также привлекала внимание фигура брата царя. Однако вряд ли на странницу оказали непосредственное воздействие газетные статьи и картинки из иллюстрированных журналов. Можно предположить, что носители традиционной культуры вырабатывали подобное отношение к государю без влияния культуры массовой. Во всяком случае, неизвестная странница вряд ли была агентом коварных заговорщиков, целенаправленно подрывающих монархическое сознание масс.

В послереволюционных массовых изданиях слухи военного времени получили дальнейшее развитие. Николай II предстает даже как безвольный дегенерат, наследственный алкоголик и вырожденец, как кукла в руках «развратного мужика» Распутина и своей жены, «честолюбивой немки».

В некоторых слухах безвольный царь чуть ли не добровольно уступает свою супругу Распутину. В одном из памфлетов после революции писалось: «Он унизил себя и свою власть до того, что поделился ею с пьяным, грязным, темным проходимцем Гришкой Распутиным; да только ли властью? С Распутиным он поделился и своей женой, и всей семьей своей!»

Молва утверждала, что властная императрица просто терроризирует Николая II, в ее присутствии царь затравленно молчит. В одном из бульварных листков 1917 года упоминаются слова, якобы сказанные Ф.Ф. Юсуповым: «Когда Александра Федоровна, навинченная Распутиным, является в кабинет Государя, он – я не преувеличиваю – буквально прячется от нее под стол». Ссылка на родственника царя, ставшего всем известным вследствие его участия в убийстве Распутина, подтверждала, казалось, справедливость самых невероятных слухов о слабовольном «муже императрицы».

И вновь бывший император воспринимается не как главный злодей, а как безвольная жертва, орудие в руках врагов России. Такое отношение встречалось в разных слоях общества.

В дневнике Д.А. Фурманова, который в качестве агитатора Совета посетил весной 1917 года немало деревень, мы находим соответствующие примеры отношения многих крестьян к царю-«бутылочнику» после Февраля: «…к нему отношение большей частью или насмешливое или сожалительное, редко злое, но всегда низменно отрицательное как к правителю. Насмешки большей частью насчет вина, насчет его, Николаева, пьянства, насчет Распутина… А сожаление – это, так сказать, соболезнование по глупеньком человеке, которого околдовала и опутала “злая и хитрая немка”. Она все делала со своими министрами, а Николаю ничего не говорила. А ежели когда и узнавал он, так все равно: напоят пьяным, он и подписывает. В конечном счете о Николае представление как о глупом, вечно пьяном и несчастном человеке, которого опутали кругом, обманывали и даже запугивали, несмотря на видимое могущество. Особенно удручала Николая измена жены и Распутина, отчего он главным образом и запил горькую».

Так под влиянием прессы революционного времени воспринимали отношения бывших императора и императрицы не только крестьяне, но и образованные современники. Жена генерала П.П. Скоропадского писала ему 18 марта 1917 года: «Все слои, без исключения, одного мнения об Александре Федоровне. Признают ее виновной во всем, его же скорее презирают и даже жалеют. Версия об участии Бадмаева (постепенное умышленное отравление Николая Александровича), скорее, в глазах общества умаляет вину его перед родиной».

Представление о пассивном, неинформированном и непроницательном императоре утвердилось в массовом историческом сознании: «Царь ничего не знал», – так описывали ситуацию после революции некоторые школьники в своих сочинениях.

Юная аристократка Е.Н. Сайн-Витгенштейн описывала в своем дневнике в январе 1918 года, анализируя свою собственную политическую эволюцию, свое личное отношение к царю: «Моя любовь к Государю сейчас уже только упрямство, а не то светлое чувство, которым я прежде гордилась. А я тогда не переставала любить Государя “quand même”, но зато с облегчением сваливала все беды на Александру Федоровну». Обличение императрицы, переложение всей ответственности на нее позволяло автору дневника оставаться искренней монархисткой, сохраняло возможность любить царя. Однако новая информация и новые слухи, распространявшиеся уже после Февраля, заставили Е.Н. Сайн-Витгенштейн пересмотреть отношение и к царю: «Несмотря на прежние монархические взгляды, я не могла желать возвращения на престол Николая II: слишком тяжело быть монархисткой во время царствования недостойного монарха». Следующей же стадией для нее было отрицание монархизма: «Перестав быть монархисткой, я стала только патриоткой». Временным заместителем культа императора стал культ революционного вождя: некоторое время Е.Н. Сайн-Витгенштейн была убежденной поклонницей А.Ф. Керенского. Нельзя доказать, что подобная политическая эволюция была распространенной и типичной, но вряд ли она была исключительной. Немало монархистов считали императора «недостойным монархом», а после революции обращались к фигуре вождя-спасителя.

Массовая обличительная литература 1917 года сыграла немалую роль в табуировании самого языка монархии и ее символов. Но самые фантастические и грубые слухи предреволюционной эпохи не всегда можно назвать антимонархическими. Дела по оскорблению императора свидетельствуют не о десакрализации монархии, а о десакрализации образа данного самодержца, Николая II. Такой царь не мог стать символом общенационального объединения, его не поддерживали даже некоторые сторонники самодержавия.

Императрица полагала, что царь умеет внушать своим подданным любовь, но должен внушать им также чувство страха. Но различные источники свидетельствуют о том, что отношение к императору все более окрашивало чувство презрения. Обострение политической, социальной и экономической ситуации вновь и вновь актуализировало образ «слабого царя», который встречается в различных источниках. Недовольство таким «недостойным» монархом объединяло людей разных политических взглядов и разного уровня образования.

Некоторые, подобно свирепому крестьянину Яковлеву, желали царю смерти. Другие, переживая за национальное «хозяйство», разоряемое бестолковым правителем, полагали, что его нужно передать в другие руки. Как сказал в июле 1915 года крестьянин Таврической губернии: «Нужно переменить Хозяина России, вот уже другую войну проигрывает, такая военная держава, а править ею некому».

 

5. «Царь-предатель»

Выше упоминалось уже, что императору адресовались самые разнообразные обвинения и ругательства. Наряду с наиболее распространенным словом «дурак» и часто встречающимися («кровопивец», «пробочник», «винополец») употребляются и совершенно неожиданные – «посадский», «забастовщик».

Но и на этом фоне выделяется совершенно особый случай оскорбления царя, который совершил в марте 1916 года 49-летний казак Черниговской губернии Т.И. Столенец. В своем селе он вел разговор о войне, и в ходе беседы он заявил односельчанину: «У тебя семь сыновей и ни один на войну не взят, а у меня один сын, и того взял Мазепа». Собеседник поинтересовался, кого тот подразумевает, кто же является ныне Мазепой? Столенец раздраженно ответил: «Да кто же? Царь». После этого последовала площадная брань по адресу государя императора, что не оставляло уже никаких сомнений относительно того, кто был властным адресатом оскорбления.

Возможно, говоря о Мазепе, казак Столенец и не вспоминал знаменитого гетмана. Весьма вероятно, однако, перед нами случай, фиксирующий определенные особенности тогдашнего украинского исторического сознания. Возможно, впрочем, что подобное обвинение адресовано императору не случайно: он сравнивается с человеком, который, согласно официальной российской монархической политической традиции, был великим предателем, само имя которого в определенный исторический период стало символом коварной измены.

Изменником и предателем царя называли нередко, хотя, как уже отмечалось, доминировали другие обвинения: «слабый царь», «царь-дурак», «царь-баба» и др.

Порой же император описывается не как пассивная и безвольная жертва, слепое орудие в руках коварного врага, а как активный, изобретательный и корыстный злодей, как главный изменник и предатель.

Эта тема находила выражение и в различных оппозиционных пропагандистских текстах довоенного времени. Император предстает как правитель, изменяющий своему народу. Подобный образ «царя-предателя» нашел отражение и в народной поэзии революционной поры:

Однако в годы войны тема предательства царя приобретает иную окраску: император становится не только предателем простого народа, но и изменником России, сторонником внешнего врага.

Война нередко изображалась как результат тайного сговора правителей различных стран, ведущих таким образом борьбу против своих собственных народов.

Так, в марте 1916 года грамотный крестьянин Томской губернии заявил: «Выдумали Они, Государи, войну, налопались колбасы и ходят, посмеиваются, им нас не жалко. Им, Государям, делать нечего, с жиру вот они и заставляют нас драться. Если Государи поссорились между собою, то пущай и дерутся сами, а то заставляют нас драться». Помощник сельского писаря из Воронежской губернии был обвинен в том, что в августе 1915 года он утверждал: «Наш и другие государи сговорились воевать, чтобы перебить народ».

Сходные мотивы звучали и в антивоенной пропаганде различных социалистических и пацифистских групп, но в народных конспирологических слухах эта тема формулировалась грубее и проще, она обрастала политическими «деталями» и бытовыми «подробностями», приобретая характер детективной истории.

Так, не позднее ноября 1914 года священник Ф.И. Троицкий получил письмо, офицеры секретной полиции предполагали, что автором письма был С.Ф. Троицкий, студент Киевской духовной академии. Автор письма сообщал: «…говорят некоторые, что войну вызвали русский и немецкий императоры, в особенности русский, чтобы сделать кровопускание рабочему классу ради подавления охватившего всю Россию революционного движения. Было ли у них тайное соглашение, или они просто угадали желания друг друга, – я не знаю. Предположено было, по-видимому, слегка побаловаться. Отвлечь внимание пролетариата, а затем быстро заключить мир. Объединение русского общества было неожиданно для них, настолько стремительно, что трудно было сохранить первоначальный план и прекратить войну. Такого оборота дела они не ожидали. Николай II правда ездил в Ст… [по-видимому, в Ставку. – Б.К.], чтобы начать переговоры о мире, но был остановлен Николаем Николаевичем ввиду несвоевременности такого шага. Давление его августейшей (она немка – Ал[ександра] Фед[оровна]) продолжается, и он потащился вторично».

Показательно, что изменнические действия царя в этом слухе якобы были предотвращены великим князем Николаем Николаевичем, Верховным главнокомандующим, последний описывается как положительный персонаж. Противопоставление двух представителей дома Романовых встречается и в других слухах. В этом случае руководящая роль в коварном заговоре против России принадлежит императрице, а царь предстает как изменник второго плана.

Можно предположить, что довоенные связи Романовых и Гогенцоллернов, хорошо известные общественному мнению, могли подпитывать подобные слухи. Очевидно, с этим было связано решение об изъятии из продажи почтовых открыток, на которых Николай II изображался вместе с Вильгельмом II. Соответствующее решение было принято управляющим Министерством внутренних дел, а в ноябре 1915 года Главное управление по делам печати направило соответствующий циркуляр в губернии с пометкой «доверительно». На местах это распоряжение должным образом исполнялось. Так, выполняя данное указание, начальник Волынского губернского жандармского управления в декабре 1915 года предписал своим подчиненным проверить все магазины города Житомира, торговавшие почтовыми открытками. Все открытые письма с совместным изображением двух императоров подлежали изъятию, а торговцам под расписки объявлялось о дальнейшем запрещении продажи подобных изображений. Соответствующие распоряжения отдавались и властями других губерний.

Наряду с темой планетарного «заговора монархов против своих народов», развивается и тема личного предательства русского царя. В этом конспирологическом построении уже не супруга императора, а он сам становится главным изменником.

Царя упрекали в покровительстве немцам, в германофильстве, корыстном или бескорыстном: иногда и сам император считался немцем, который продает Россию «своим», т.е. Германии. Эта тема нередко звучит в оскорблениях Николая II.

Так, уже в конце 1914 года 50-летний крестьянин Семипалатинской губернии вел с другими крестьянами у себя дома разговор, в ходе которого обсуждались причины военных неудач. Объяснение нашлось скоро: «Царь не родной, он из немцев». Хотя прямо о предательстве речь не шла, но все же оно подразумевалось.

Первые известные нам слухи об измене самого императора в выявленных на данный момент делах по оскорблению царской семьи относятся к июню 1915 года. Некто А.Н. Виленский в своей граверной мастерской беседовал с работавшими у него учениками Екатеринбургской художественной школы. Он рассказывал о царе неприличные анекдоты, неоднократно говорил, что царь – немецкой крови, что он в союзе с Вильгельмом и хочет продать и разорить Россию.

В том же месяце и двинская мещанка рассуждала об императоре, который, по ее мнению, должен выполнить коммерческое обязательство, данное ранее при заключении тайной сделки: «Он давно продал Россию и обязан отдать ее».

Появление оскорблений такого рода в период поражений армии представляется неслучайным, именно изменой в верхах они объяснялись значительной частью общества. При этом ответственность возлагалась на определенных генералов, министров, придворных. Однако некоторые неграмотные или малограмотные современники уже в это время скорее адресовали обвинения в измене именно императору. По-видимому, часть «низов» обгоняла в этом отношении «верхи».

Николая II обвиняют также и в том, что он «все деньги перевел в Германию, а теперь хочет нашими головами воротить»; «Государь собрал со всех кабаков золото и отправил его заграницу в германские банки на проценты».

В июле 1915 года встречается уже несколько оскорблений крестьян, обвиняющих царя в измене, во всех случаях упоминается свершившаяся «продажа» родины (России, солдат, армии). Предполагаемые корысть и предательство государя сливаются воедино: «…этот мошенник продал всех наших воинов»; «Россию Николай Александрович… давно уже продал немцам и пропил»; «Государь Император продал Перемышль за тринадцать миллионов рублей и за это Верховный главнокомандующий Великий князь Николай Николаевич разжаловал царя в рядовые солдаты».

Иногда император обвинялся в «продаже» не Перемышля, а другой части империи. В декабре 1915 года 53-летний латыш, крестьянин Томской губернии, читал в деревенской лавке газеты. Русский крестьянин спросил его: «Не будет ли от нашего земного Бога-Батюшки ГОСУДАРЯ какой-либо милости к новому году и не будет ли мира». Читатель газеты ответил в присутствии свидетелей: «Какой ОН Бог, ОН черт, весь Балтийский край продал, последних детей от нас отбирает, сечет и режет их». В данном случае интересен язык сакрализации лояльного монархиста, используемый собеседником обвиняемого, который, по всей видимости, и был доносчиком. Не очевидно, впрочем, что именно эти слова он произносил в лавке, но так, по его мнению, должен был говорить истинный верноподданный. В данном случае нельзя исключать случай ложного доноса, но, учитывая происхождение оскорбителя, а также то обстоятельство, что два его сына находились в армии, он, возможно, действительно произнес подобные слова.

В октябре 1915 года крестьянин Волынской губернии, раненный на войне и уволенный из армии по ранению, говорил своим односельчанам: «Все равно Германия побьет Россию, у русских нет ни снарядов, ни ружей, и только передние шеренги солдат имеют ружья; у нас говорят, что государь наберет в карман денег, да и выедет к …… матери за границу».

Тема «продажи» родины царем-космополитом возникала и впоследствии. В ноябре 1915 года 65-летний мещанин Ельца утверждал, что государь, «находясь в родстве с немцами», находится на их стороне, а русские солдаты «все запроданы».

Появляется даже легенда о том, что царь-изменник не просто «выехал за границу», а уже сбежал к врагу. 34-летний крестьянин Вятской губернии был приговорен к трехнедельному аресту при полиции за то, что в августе 1915 года он в разговорах с жителями своей деревни утверждал: «У нас Николка сбежал, у нашей державы есть три подземных хода в Германию и один из дворца, быть может, туда уехал на автомобиле. У нашего государя родство с Вильгельмом. Воюют по согласию, чтобы выбить народ из боязни, чтобы не было восстания против правительства и царя, но и теперь гостятся».

Возможно, отъезды императора из Ставки, после того как он уже стал Верховным главнокомандующим, провоцировали некоторые слухи о его измене. В сентябре 1915 года в деревнях рассуждали: «Государь бросил свой фронт и бежал».

Оскорбления российского царя, обвиняемого в «продаже» родины, как это ни странно, сопровождались восхвалениями в адрес германского императора. Запасной, призванный в армию, сказал, указывая поочередно на портреты Вильгельма II и Николая II: «Вот царь, умная голова, нам нужно на него молиться Богу, а вот этому дураку нужно отсечь голову за то, что он продал Россию».

О «предательстве» царя задолго до Февраля говорили простолюдины, о том же рассуждали и в некоторых столичных салонах. Однако выявленные пока источники, позволяющие судить о реакции образованного общества, свидетельствуют о том, что обвинения в измене появляются в этих кругах несколько позже, они получают меньшее распространение и не конкретизируются. В «дневнике» З.Н. Гиппиус за сентябрь 1915 года встречается запись: «Правительство, в конце концов, не боится и немцев, [ему наплевать на Россию в высокой степени. Царь ведь прежде всего – предатель, а уж потом – осел по упрямству и психопат]».

Слухи о предательстве царя достигли и художника А.Н. Бенуа. 15 декабря 1916 года он записал в своем дневнике: «Вместо какого-либо шага к миру приказ Государя по войскам с пометкой “Царьград”. … Любопытно было бы знать, какая на сей раз (поистине темная) действовала сила. Ведь он, говорят, всецело за мир; за это его даже обвиняют в измене, в подкупе!»

Об «измене» императора говорили и некоторые осведомленные современники. А.Н. Родзянко, жена председателя Государственной думы, писала 12 февраля 1917 года: «Теперь ясно, что не одна Александра Федоровна виновата во всем, он как русский царь еще более преступен». Более чем вероятно, что и ее супруг, по крайней мере, поддерживал такие разговоры. Впрочем, речь здесь не идет явно о предательстве, хотя разговоры о «преступлениях» царицы теперь проецируются и на императора.

В дневнике члена Российской академии наук математика В.А. Стеклова, человека довольно консервативных взглядов, царь характеризуется как «немецкий прислужник и предатель».

Некоторые неосторожные действия царя могли способствовать распространению неблагоприятных для него слухов.

В свое время большой сенсацией стало пленение в 1914 году германскими войсками варшавского губернатора С.Н. Корфа. Немецкая фамилия бюрократа стала основанием для появления слухов о его измене. Осенью 1915 года Корф вернулся в Россию из германского плена. Разумеется, это спровоцировало новую волну слухов. Некий житель Москвы писал в октябре этого года:

У нас полная анархия. За спиной слабого правителя низкие душонки обделывают свои личные дела. Реакционная гидра ширится, надувается, как спрут обвил, заплел, опутал слабенького ребенка, будущего великана – Государственную Думу. … Нам не немцы страшны. Не будь своих подлых паразитов, своих внутренних врагов – две немецкие нации полетели бы вверх тормашками… Вернулся из плена бывший Варшавский губернатор барон Корф… Это тот Корф, который, будучи губернатором Варшавы, попал вместе со своим адъютантом и шофером в плен, когда немцы были от Варшавы не далее чем на 25 верст.

Это тот Корф, после которого не досчитали в казне 2 млн. рублей и который, забрав русские миллионы, прямо поехал к немцам. Почему же это его немцы отпустили, а боевых генералов они крепко держат в своих цепких руках. Особенно удивительно не будет, если впоследствии узнается, что Корф был передатчиком визитных карточек Вильгельма и Николая II. Россия теперь представляет собою топкое болото. Как-то сам собой вытекает из жизни этой войны такой русско-житейский парадокс: русское правительство вместе со своим вождем идут вместе с немцами на Русь.

Игнорируя молву, царь принял бывшего варшавского губернатора. Такое действие подтверждало, казалось, слухи об общении императора с противником.

В сознании же простонародья версия «предательства» царя упрощалась, он порой предстает как простой шпион. Некая петроградская кухарка в мае 1916 года с радостью комментировала известие о прибытии в Россию иностранных делегаций из союзных стран, их пребывание в России служит гарантией предотвращения измены со стороны российского императора: «Царь-то по фронту ходит, а справа-то у него французский генерал, а слева-то аглицкий. Ну, и ни-ни, чтобы немцам сигналов не подавал!»

Императора также обвиняли в том, что он намеренно держал армию в голоде, холоде и без снарядов, специально посылал в Германию хлеб, поддерживая врага (его иногда именовали «немецким каптенармусом»), отпускал вражеских военнопленных домой, после чего они вновь вливались в ряды неприятельской армии, инициировал переговоры о сепаратном мире с Германией.

Следует вновь подчеркнуть, что обвинения в предательстве адресовали царю и люди весьма консервативных взглядов. Показательно анонимное письмо из Нижегородской губернии, посланное после убийства Распутина Ф.Ф. Юсупову, оно было подписано «Голос народа»:

Честные и благородные люди России долго боролись против темных сил: говорили в Государственной Думе, умоляли и просили Царя сойти с ложного пути и идти по пути правды и света, помнить завет Отца Миротворца, а также присягу, данную Николаем II родине. Но Николай не внял голосу правды, остался верен со своими крамольниками преступным направлениям и без колебания продолжает вести отчизну к гибели. Спасители поняли, что просьбы и мольбы бессильны, Царь к ним глух, надо избрать иной путь, и он избран. Совершилось то, чего народ давно жаждал. Гнойник вскрыт, первая гадина раздавлена – Гришки нет, остался зловонный безвредный труп. Но далеко не все еще сделано, много еще темных сил, причастных к Распутину, гнездятся в России в лице Николая, Царицы и других отбросов и выродков человеческого отребья. Неправильно назвали великих людей убийцами. Это подлость. Они не убийцы, а святые люди, пожертвовавшие собою для спасения родины. Горе Николаю, если он посягнет на жизнь и свободу этих людей. Весь народ восстанет как один и поступит с царем так, как он поступил с Мясоедовым.

Автор письма, верный памяти Александра III, полагает, что Николай II нарушил присягу, поддерживает «преступные направления»; наряду с царицей, «другими отбросами и выродками» и «крамольниками», царь, по мнению этого странного монархиста, олицетворяет «темные силы». По мнению этого автора, царь заслуживает виселицы. В данном случае показательно, как язык крайнего монархизма используется для яростной и свирепой критики царствующего императора.

После Февраля 1917 года многие враждующие периодические издания сходились, пожалуй, в одном: Николай II изображался ими как «враг народа». Такие консервативные газеты, как «Новое время», обличали «измену» отрекшегося императора не менее яростно, чем радикальные издания.

Возник и получил широкое распространение слух о том, что в дни Февраля царь якобы предполагал открыть фронт противнику, чтобы раздавить революцию, этот слух получил распространение в различных слоях общества. Общественное сознание не задавалось вопросом о практической сложности, даже невозможности выполнения подобного плана: какой бы генерал выполнил соответствующий приказ? Но император в данном случае представлялся всемогущим злодеем, способным реализовать и самый невероятный коварный замысел.

Не следует, однако, полагать, что фантастические слухи такого рода возникли лишь в накаленной революционной обстановке. И в более ранний период фиксируются разговоры о предстоящей контрреволюционной интервенции немцев с целью подавления антимонархического движения в России. Мещанка Царицына Е.Я. Милованова была привлечена к ответственности за то, что в декабре 1916 года она восхваляла германского императора, противопоставляя его императору российскому. При этом Милованова заметила: «Русский Царь все равно ничего не сделает с немцем, потому что у него внутри должна скоро подняться смута и сам же Русский Царь будет просить Вильгельма прислать войска для усмирения русских».

В революционной же прессе появлялись сообщения, работавшие на этот слух, не нашедший, впрочем, никакого официального подтверждения. Так, одна бульварная газета, активно поддерживавшая позднее генерала Л.Г. Корнилова, в марте 1917 года следующим образом излагала результаты допроса бывшего дворцового коменданта генерала Воейкова министром юстиции Керенским. Когда генералу был задан вопрос о том, не предлагал ли он призвать немецкие войска, чтобы проучить «русскую сволочь», то тот якобы ответил, что эти слова принадлежали Николаю II, но император-де произнес эти слова в состоянии опьянения, поэтому не стоит придавать им серьезного значения.

Эти слова перепечатывались в эти дни и в других изданиях, с разными комментариями они воспроизводились почти дословно в дневниках современников. Генерал А.Е. Снесарев 13 марта записал в своем дневнике: «А вот – венец. Керенский подал Воейкову газету “Киевская мысль” от 10.03, в которой сказано, что он советовал Николаю II открыть Минский фронт, чтобы немцы “проучили русскую сволочь”. И верный слуга царя заявил, что приписываемые ему корреспонденцией слова принадлежат Николаю II, что, произнося эти слова, тот находился в состоянии сильного возбуждения, почему им не следует придавать значения».

Очевидно, публикации такого рода могли способствовать как распространению самых фантастических слухов об «измене» царя, так и популяризации известного представления о предполагаемом пьянстве Николая II.

Версия о том, что император желал-де открыть фронт противнику, тиражировалась и с помощью ярких запоминающихся образов. В популярном сатирическом журнале была опубликована карикатура: царь, в короне и в мантии, большими ножницами разрезает проволочные заграждения, открывая тем самым путь для наступления врага.

Многие современники считали эту версию о приглашении вражеских войск для подавления революции совершенно доказанной.

Некий солдат писал в Петроградский Совет о старом командовании и Николае II, которые-де хотели «открыть Северный фронт неприятелю», чтобы бороться с революцией. Иногда назывался другой фронт. Слухи о том, что командующий Западным фронтом получил приказ, подписанный императором, о допущении немцев в Россию для усмирения восстания, передавались в офицерской и даже генеральской среде, они зафиксированы в дневнике одного из генералов.

Группа «московских граждан» в апреле 1917 года протестовала против планов отправки царя и царицы за границу: «Что скажут тогда тени тех десятков тысяч наших храбрецов-офицеров, которые в начале войны только с одной тросточкой в руке вели миллионы солдат-героев в атаку, как на параде, и погибли все, будучи ими заранее проданными немцам?» Подпись, содержание и язык послания свидетельствуют о том, что его авторы также придерживались весьма умеренных политических взглядов. Даже в этих патриотических и несоциалистических кругах царь воспринимался как предатель, «продававший» русских воинов.

Пропаганда послереволюционного времени подтверждала самые невероятные слухи, они, «подтвержденные» авторитетом печатного слова, получали еще большее распространение.

Немецкие офицеры-пропагандисты, участвовавшие в братании в 1917 году, зафиксировали в своих отчетах некоторые слухи, циркулировавшие среди русских солдат. Одни искренне считали, что война является результатом сознательного сговора Николая II и Вильгельма II, а другие были уверены в том, что Германия отвергла сепаратный мир, предлагавшийся ей русским царем.

Представление о том, что Николай II якобы тайно снабжал врага всем необходимым, получило еще большее распространение среди части русских солдат, которые именовали его немецким или австрийским «каптенармусом». Солдат-фронтовик сообщал в частном письме весной 1917 года: «На фронте весь 1-й день Пасхи была тишина, по-видимому, как нашим, так и австриякам и немцам было запрещено стрелять. Наши солдаты с передней линии ходили к неприятелю с визитом, напились там изрядно и кроме того принесли с собою в окопы по 2 бутылки рому. Немцы смеются, почему, говорят, вы сменили нашего каптенармуса Николая, он нас очень хорошо кормил в то время, когда вы кушали сухари и кукурузу».

Среди фронтовиков распространялись также слухи о том, что бывший император намеренно освобождал немецких военнопленных, чтобы враг мог вновь пополнять ряды своей армии: «…а почему мы не хочем (!) продолжать войну, потому, что наш царь Николай продавал нас. Сколько наши брали германцев в плен, а они обратно все в Германии, попадают по другому и третьему разу к нам в плен».

Наконец, для части солдат измены военного времени были лишь кульминацией цепи предательских действий, совершавшихся на протяжении многих лет представителями свергнутой династии. При этом фронтовики также ссылались на мнение противника: «Наконец Россия сумела освободить себя от изменников, которые продали ее и продавали уже не одну сотню лет; что продали в эту войну Россию Романовы – факт неоспоримый, даже австрийцы это признают».

«Предателем» именуется царь и в прошениях некоторых своих несчастных однофамильцев, пожелавших после Февраля избавиться от ставшего «неприличным», а то и опасным родового имени. Бомбардир П. Романов писал 9 апреля: «…стало ясно и для нас, (мало знающих государственную жизнь), кто вел Россию на край гибели, т.е. все люди, стоящие у власти, во главе с предателем монархом Романовым… носить одну фамилию с человеком – предателем своего народа, того, от которого он брал получки для своей развратной жизни, крайне нежелательно, даже как солдату – гражданину, прослужившему в армии два года, оскорбительно».

Мнение о «предательстве» царя получило распространение и у людей образованных и политически влиятельных. Московский юрист Н.К. Муравьев, председатель Чрезвычайной следственной комиссии, созданной Временным правительством для расследования преступлений деятелей «старого режима», искренне считал первоначально правдоподобными все сплетни о намерении царя открыть фронт немцам и допускал возможность сообщения царицей Вильгельму II сведений о движении русских войск.

Разумеется, никаких доказательств такого рода найдено не было. Чрезвычайная следственная комиссия все же пришла к выводу о ложности представлений о германофильстве царя и царицы и представила соответствующий доклад Временному правительству, а российская пресса продолжала утверждать обратное. Даже респектабельные «Русские ведомости» еще в июле 1917 года писали, что Николай II был свергнут «за сношения и тайный сговор с неприятелем». Часть современников поэтому считали императора-предателя «нечеловеческим чудовищем».

Образ «царя-изменника» не получил такого широкого распространения, как образ «царя-дурака». Очевидно, сначала о предательстве царя заговорили в малообразованных низах, а лишь затем эта тема стала появляться в разговорах образованной элиты, хотя, по-видимому, об «измене императора» говорили значительно реже, чем о «заговоре императрицы». Большую роль в распространении этого слуха после Февраля сыграла пресса революционного времени, хотя и в новых политических обстоятельствах данный слух все же не стал доминирующим.