За все надо платить. Я всегда это знала. А за собственное безрассудство платить приходится вдвойне.
Перед дверями столовой я едва не передумала, но посол не дал мне такой возможности. Очевидно, почувствовав, что я желаю отстраниться, он повернулся ко мне и перехватил мою руку, бережно сжав мою ладонь в своих руках.
— В чем дело, доктор Рагнарссен? — спросил он, улыбнувшись мне той самой, настоящей улыбкой.
Мне настолько неловко, что я невольно отвожу взгляд в сторону.
— Кажется, я вдруг утратила уверенность, — вполголоса ответила я, глядя на наши переплетенные пальцы.
"…тепло руки, единство их рассудку вопреки…"
Его руки сухие и очень горячие, намного теплее, чем у человека. Если бы у человека была такая высокая температура, я бы решила, что у него лихорадка. А мои ладони вечно холодные, так же как и ступни. Так и тянет погреться в этом тепле…
Помнится, Улаф говорил, что мои ладони — как у лягушки, и я ужасно злилась на него, но потом он точно так же сжимал их и отогревал своим теплом. В конечном итоге, всем нам просто нужно немного тепла.
— Теперь лучше? — так же тихо спросил посол.
Лучше? Куда там. Я вырвала руку и уставилась прямо в глаза послу, не находя слов.
Улаф был на том самом планетоиде вместе с отцом. Я хорошо помню, каким он был до этого, и каким вернулся после. Иногда я думаю — уж лучше бы не возвращался. Надо помнить близких людей такими, какими они были в свои лучшие годы, а не сломленными морально и физически.
Он был одним из немногих киборгизированных военных, за что и поплатился. Сначала его изучали медики эрргов, а у них весьма специфические методы исследования. Так ребенок, толком не понимая устройство игрушки, разбирает ее по винтику, а потом не может собрать обратно.
А потом по возвращении за него взялись наши эскулапы, выцарапывая записи из элементов памяти и пытаясь восстановить утраченные передающие псевдо-нейронные цепи.
Я виделась с ним лишь однажды, и мне этого хватило, чтобы раз и навсегда понять — прошлого не вернуть. Жестокий и болезненный урок усваивается лучше всего. Вбивается с побоями и подавленным на корню сопротивлением.
— Доктор Рагнарссен? Все в порядке? — удивленно спросил посол, и глаза его расширились.
Эши Этти, до этого молчаливо маячивший чуть позади, переместился и встал рядом со мной, в целях безопасности практически оттеснив своего начальника к стене. Очевидно, кое у кого насчет меня была навязчивая идея.
— Ничего… — успокаивающе, хоть и не слишком искренне ответила я. — Это… ничего. Просто плохие воспоминания, господин посол. Все хорошо.
Да, это всего лишь воспоминания, не больше, но и не меньше. Прошлое остается прошлым, и его не изменить. Остается жить настоящим и стараться избегать ошибок прошлого. Так проще. По крайней мере, так говорил на сеансах док Фредриксен, и я честно пыталась ему верить. Один делает вид, что лечит, а другой — что лечится, все очень просто.
— В таком случае, вы разрешите проводить вас до вашего столика? — с сомнением спросил Хаоли Этти.
— Думаю, да. Идем?
Эши Этти нехотя отодвинулся, чтобы я снова подошла к послу. Хаоли Этти даже пришлось что-то сказать своему подчиненному. При этом он указал на меня, а Эши Этти согласно кивнул и что-то ответил.
Нет, так дело не пойдет! Мне совсем не нравится подобный подход. Чужаки преспокойно обсуждают меня между собой, как будто меня нет рядом. До того момента, как сингулярность наберет необходимый потенциал и откроются гиперврата, пройдет не менее двух недель, и все это время я буду вынуждена тесно общаться с пришельцами.
— Господин посол, господин секретарь, — сказала я, и они обернулись ко мне, прекратив препираться. — В человеческом обществе считается невежливым обсуждать кого-то в его присутствии. Особенно на непонятном ему языке.
— Простите, я не хотел вас оскорбить, — ответил посол, само раскаяние и смирение. — Надеюсь, вы понимаете, что мой подчиненный еще недостаточно знает человеческий язык, чтобы свободно на нем общаться. Многие вещи ему приходится объяснять.
Ну, что ж. Попробую зайти с другой стороны:
— Да, понимаю. Но я не вижу, чтобы за прошедший месяц его навык улучшился. Могу я сказать кое-что вашему секретарю?
— Что именно? — уточнил мужчина.
— Я скажу, а вы, если понадобится, переведите. Я согласна на спарринг с ним, если он выучит наш язык настолько, чтобы общаться со мной без посредников, — сказала я.
"Выкуси, лайка хаска!" Только так, или вообще никак. Эши Этти навис надо мной, внимательно разглядывая, а, может, принюхиваясь. Он не выглядел довольным моим решением, а его живая "татуировка" у кромки волос пульсировала в бешеном ритме, ритме моего сердца, которое вдруг забилось испуганной птичкой
— Мало времени, — сказал он.
— Постарайтесь, — так же кратко сказала я.
Посол вполголоса пояснил, и Эши Этти молча кивнул, соглашаясь то ли с ним, то ли со мной.
* * *
Когда посол со мной под руку вошел в столовую, то произвел настоящий фурор. На моем лице — уверенное и слегка надменное выражение, но за этой маской скрывается целый ворох чувств из неуверенности и досады.
Зачем я вообще это делаю? Детская выходка. Наверное, виной тому глупая привычка доводить все идеи до логического конца. Вряд ли это только вежливость по отношению к… ним. К нему?
Посол сопровождает меня не на обычное место в углу, а за столик начальника станции. Проклятье! Отказаться от этого на виду у всех — значит проявить неуважение к начальству и гостям, а согласиться означает целый час находиться под перекрестным огнем чужих взглядов и отвечать на неудобные вопросы. И то, и другое недопустимо, и я покорно подошла к столу.
— Добрый вечер, — кивнула я и наконец отцепила от посла судорожно сжавшуюся руку.
"Привет! Как дела?" — обрадовался мне Хорхе, место которого оказалось как раз напротив меня. Посол и "секретарь" уселись по обе стороны от меня на свободные места.
"Хорошо. А у тебя?" — ответила я и поняла, что нормальной беседы не получится, по крайней мере, на виду у посторонних. Придется вести светскую беседу.
Остальные сидящие за столом поздоровались со мной и эрргами. Военный советник как-то уж слишком пристально рассматривал нас с послом, уделив мне намного больше внимания, чем я того заслуживала. Я повернулась к Хаоли Этти, который тоже заметил наш с советником обмен взглядами.
— Вот чего я боялась, господин посол, — сказала я и вздохнула.
Я имела ввиду, что мы с послом привлекли чересчур много неуместного внимания.
— Я уже понял, — ответил посол и легко кивнул советнику Дагласу, а тот ему в ответ.
Преимущество обеда за столом у начальства — не надо ходить к раздатчику. Эрргам принесли герметичные контейнеры с их едой и вскрыли в их присутствии. Один из техников быстро сходил, принес пару подносов, и мне осталось только подсунуть под считыватель продуктового пайка свой коммуникатор. Как обычно, практически несъедобно…
"Попросить, что ли, Димпси снова покормить меня внутривенно?", — подумала я, съев сиротливо лежащий с краю тарелки кусочек томата.
"Хельга, ты это будешь?" — спросил Хорхе, нацелившись на мои протеиновые наггетс. Я молча передвинула свою тарелку ему через весь стол, цапнула ломтик помидора с его тарелки, посмотрела на него и положила обратно. Аппетита не было.
Эррги с интереса наблюдали за этими манипуляциями…
— Вы не голодны, доктор Рагнарссен? — поинтересовался начальник станции. — Плохо себя чувствуете?
— Думаю, я не доем, — уклонилась я. — Не хочется. Сегодня был тяжелый день.
Я не кривила душой, только вежливо обошла острые углы. Можно сказать, что в столовой дерьмово кормят, но что от этого изменится? Все и так об этом знают. К тому же, меня и правда слегка мутило, несмотря на помощь Димпси. Сотрясения не было, но ушиб и шишка под волосами была солидная. Я невольно потерла рукой затылок.
— Вам надо отдохнуть, — сказал в ответ Фернандес. — Вы нам на станции еще пригодитесь.
— Спасибо, — сухо поблагодарила я.
С Хорхе придется договариваться на другое место и время. Здесь не та публика, чтобы задавать неудобные вопросы.
"Что делаешь завтра после ужина?" — спросил Хорхе. Ну, умный малый, что тут скажешь. Сразу догадался о моих затруднениях.
"Ничего. Ты что-то предлагаешь?" — закинула я пробный шар.
"Мама снова приглашает в гости", — ответил он. — "Ты придешь?"
"Приду. Передавай ей и отцу привет". По крайней мере, там вкусно кормят.
Сто вопросов и пока никаких ответов. Что, если отсечь все лишнее? Мне просто нужно знать, зачем вломились в мой номер. Остальное я додумаю сама. Или хотя бы надо почитать отчет Родригеса.
* * *
Вечером я заснула, и меня посетили призраки прошлого. Похороненные, загнанные в подкорку воспоминания почти четырехлетней давности…
Я лечу на аэрокаре в глушь, где находится маленький домик Улафа. Я знаю, что его комиссовали и вчера выписали из больницы. Весь день я пыталась до него дозвониться, но он не отвечал, и я решила сама приехать к нему.
До этого я видела его только раз, мельком, встречая отца, вернувшегося из плена. Видно было только край исчерченной красными линиями руки, торчащей из-под покрывала. Медики увезли Улафа на каталке, как и еще десяток таких же "счастливцев", и я не видела его несколько месяцев.
В округе на расстоянии пятидесяти километров от жилья Улафа не было ни одного дома. Как странно лететь в темноте, опираясь только на показания автопилота, и не видеть внизу привычных огней. Улаф всегда любил уединение, и делал исключение только для отца и меня с братом. Сначала потому, что мы были его физическим продолжением, потом — привязавшись к нам, как ко младшим брату и сестре.
А потом наши чувства изменились. Это случилось после того, как я закончила университет и вернулась домой. Я стала другой. Переживания, любовь и потери превратили меня в женщину, и это нельзя было не заметить. И он заметил.
Быть вместе урывками, когда он возвращался из рейсов — таков наш удел. Наверное, у меня всю жизнь был перед глазами пример матери, так что это казалось мне нормальным. Все время ждать и отмерять время между встречами и расставаниями.
Думаю, я испытывала угрызения совести, потому что больше переживала об отце, чем о нем. Не знаю. Док Фредриксен тоже не мог сказать ничего определенного.
* * *
Я подхожу к калитке, и она отворяется, когда я провожу по ней ключом, который мне дал Улаф. Код все еще действует. Значит, он не передумал и ждет меня!
В груди расцветает огненный цветок, маленькое солнце, и мне хочется заплакать от облегчения. Мой белый кит восторженно выпрыгивает из моря и долетает до самого солнца.
Я захожу во двор, а он уже открывает мне дверь изнутри, разбуженный системой оповещения о посетителях. Он заспанный, худой до жути, в одних пижамных штанах и босой. Голова стрижена наголо, чтобы доктора имели доступ к его биомеханической "начинке". Все тело в тонких бледно-красных линиях в тех местах, где были разрезы с целью добраться до нейронной сети.
Я не видела его… сколько? Почти четырнадцать месяцев. Это уже не привычный мне, сильный и незыблемый Улаф, а странный, изломанный незнакомец. Я лишь надеюсь, что он не понял, насколько я шокирована его видом.
— Хельга, — говорит он вместо приветствия. В моем имени — все, что он чувствует.
— Улаф! Я…
Я кидаюсь к нему, хватаюсь за него, как в единственный якорь в этом бушующем мире, а он неловко обнимает меня в ответ. В тот момент я не замечаю, насколько он скован и подавлен. Он как будто не рад меня видеть.
В доме полно пустых бутылок из-под спиртного и оболочек от блистеров, которые он не успел выкинуть в утилизатор. Я поднимаю один со стола и читаю название лекарства, которое прописывают мозгоправы при депрессии. Улаф молча забирает упаковку у меня из рук, сгребает со стола мусор вместе со скатертью и закидывает в мусорный контейнер.
Мы оба молчим. Он не знает, что сказать, а у меня так много всего, что я тоже не нахожу слов.
А потом он просто срывается с цепи. Для него не существует слова "нет", "я не хочу" и "не надо". В тот момент я не ожидала такого от него. От кого угодно, но только не от него…
Он не дает мне ни малейшего шанса. Я наконец понимаю, почему он работал инструктором по рукопашному бою. Отбиваться бесполезно. Он подмял меня под себя, невзирая на сопротивление. Сделал больно.
Я дерусь с ним до последнего, сопротивляюсь, царапаюсь и кусаюсь, как дикая кошка. А он в какой-то момент тоже прикусил мою кожу на шее, рядом с ухом, оставляя свое клеймо.
Странно, что даже в такой ситуации я сумела что-то почувствовать. Мое тело привычно отвечало на его призыв. Тень былого чувства, которого больше не было. Осталась детская обида и удивление, ведь я доверяла ему, как самой себе.
После этого я долго отмокала в душе, пытаясь вместе с кожей стереть его прикосновения. Только чудом я не вернулась и не вышибла ему мозги из табельного плазмогана, небрежно валяющегося на столе в гостиной. Остановило то, что оружие бросили здесь явно напоказ, чтобы я его увидела и воспользовалась им. Или он хотел сам?
Когда я вернулась в спальню, он показал мне. Поднес руку с восстановленным кибер-разъемом к моему коммуникатору, и я увидела незабываемое зрелище. Почти два часа из нескольких тысяч, что хранились у него в накопителе памяти. Избранное видео. Под конец я уже не могла смотреть и только слушала, уткнувшись ему в грудь. Я дрожала, а он гладил меня по спине, как испуганную лошадь.
Он показал мне…
Я поняла, что ему нужна была не я. Ему нужно было забвение. Такой же способ забыться, как алкоголь и нейролептики. Забвение или смерть. Возможно, он ожидал, что я его прикончу. Стал бы он сопротивляться? Не знаю. Ни тогда, ни сейчас — я не уверена, как бы он поступил, если бы я решила иначе.
Кино заканчивается. Он достает из переносной аптечки инъектор и пластыри, и мы заклеиваем друг другу ссадины и лечим синяки. Забавно. Однажды в зоопарке я наблюдала, как обезьяны вычесывают друг другу шерсть… Это их успокаивает. Нас, как выяснилось, тоже.
Все, что я испытывала к нему когда-то, прошло. Он сам убил то, что было между нами… Хотя, нет. Не он сделал это. "Нас" больше нет. Их убили пришельцы.
* * *
Бессонница. Бесконечное хождение мыслей по кругу не давало уснуть. Я натянула спортивную форму и пошла в круглосуточно работающий спортзал. Там я выбрала место подальше от такого же полуночника, в котором я с удивлением узнала Родригеса, и приступила к упражнениям.
Родригес, увидев, лишь кивнул и не стал прерываться, чтобы пообщаться. Его взгляд был немного отсутствующим. Думаю, его мозг параллельно обрабатывал какую-то информацию через встроенный терминал.
Раньше мне помогало… Я мотала бесконечные километры на тредбане, а потом в изнеможении проваливалась в тяжелый сон без сновидений.
* * *
Пока я бегу, то размышляю о том, что скоро случится. У меня есть цель и благоприятный шанс. Возможно, я непоследовательна в своих желаниях.
Мой дед в таких случаях говорил: нужно решить, каким камнем пожертвовать, чтобы заставить противника совершить ошибку, а потом воспользоваться ею.