Глава двадцать восьмая
1
Уже погружаясь в сон, Дэнни вдруг понял, что, несмотря на кровавую стычку, устроенную в аптеке мистером Лабстрэмом, он думает не об израненном Маркусе или Джарвисе Дорсе, не об оставшихся в аптеке людях, на угрюмых, застывших лицах которых лежит печать ужасающей безысходности, а о преподобном отце Каспере. Дэнни хорошо разглядел его лицо, когда отец Каспер подошел близко, чтобы забрать вещи Бекки. Вначале мальчик не придал значения увиденному, быть может, потому, что еще находился под тяжелым впечатлением устроенной Лабстрэмом драки, в результате которой пострадали люди, а ведь это могло случиться и с ним или с тетей Бертой и Джонни. К счастью, им повезло, хотя они и находились ближе всех к месту стычки. Однако минуты, как многочисленные братья-близнецы, выполняя друг за дружкой одинаковую работу, постепенно ослабляли давление пресса на впечатлительную душу ребенка, и его мысли переключились на отца Каспера.
Мальчик почти забыл, о чем договорился с Фредди и Патриком Уолсом. На протяжении целого часа мысли Дэнни крутились вокруг священника. И лишь когда сон уже опутывал его мозг своей паутиной, Дэнни понял: что-то во внешности отца Каспера было не так. Мальчик не знал, сколько священнику лет, но ему казалось, что никак не меньше шестидесяти. Но это было раньше. До того, как Каспер пришел в аптеку во второй раз. Этого не могло быть, поэтому Дэнни так долго не хотелось признаться себе, что тем не менее это правда. Сначала его поддерживала надежда, что это был просто обман зрения, вызванный полумраком и игрой слабенького огонька свечи. Но эта надежда таяла и вскоре исчезла вовсе. Ведь отец Каспер стоял так близко, его было так хорошо видно, что надежда эта не могла устоять перед действительностью. Да, это правда — отец Каспер ПОМОЛОДЕЛ лет на десять, а может, и больше. Но никто, кроме Дэнни, не заметил этого: ни потерявших свою белизну седых волос, ни разгладившейся кожи лица, ни других явных признаков внезапно наступившего омоложения. Теперь отец Каспер выглядел ровесником шерифа, каким Дэнни запомнил его по приезде в Оруэлл. И мальчик отнюдь не был рад за священника, потому что подсознательно чувствовал, что отец Каспер благодаря этому проживет не дольше, а как раз наоборот. Ведь «молодость» будет ПРОГРЕССИРОВАТЬ, и это убьет его быстрее рака легких. Но Дэнни спал. Он спал, поэтому сообщить кому-нибудь об этом можно будет только завтра. Завтра, не раньше. Мальчик спал. Он не мог знать, что изредка кошмары, приснившиеся ночью, помогают очень надежно забыть планы, о которых человек думал перед сном.
2
Саманта Тревор открыла глаза, проснувшись от холода. Ага, Алекс, этот ублюдочный муженек, стянул с нее одеяло. Левая рука и колени прямо закоченели Женщина подтянула одеяло, пряча под него замерзшие части тела, и принялась растирать левую руку. Теперь она уже не заснет. Было, наверное, около пяти, а Саманта, стоило ей проснуться в такое время (не важно, по какой причине), потом битых два часа не могла снова заснуть. Когда рука отошла, Саманта немного успокоилась. Но тут ей вспомнился вчерашний вечер, и лицо ее вспыхнуло от гнева. Да, теперь-то она уж точно не сможет заснуть! Женщина попыталась лежать просто так, расслабившись и ни о чем не думая, но клокотавшая внутри злость не давала покоя. Саманта вытянула из-под одеяла ноги и села, касаясь ими пола. Потом, повернув голову, посмотрела через плечо на спящего мужа. Алекс лежал с открытым ртом и негромко похрапывал. Лицо женщины исказила гримаса отвращения; зеленые глаза зло сверкнули. Храп вдруг прекратился, Алекс застонал, потом громко зачмокал, словно собака, пытающаяся выплюнуть попавшие в пасть волосы.
— Паршивый ублюдок, — прошипела женщина, но ее муж, конечно, не слышал этих слов, обращенных к нему. Снова раздался храп. — Ублюдок, — повторила Саманта, зло сощурившись и кривя рот.
Саманта и Алекс уже долгое время практически не разговаривали, старательно делая вид, что не замечают друг друга. Но Алекс относился к этой «войне нервов» гораздо хладнокровнее. Он не позволял себе срываться, кричать и заниматься выяснением, «кто есть кто в этом доме»; казалось, его вообще не интересует повседневная жизнь жены и детей. Алекс всегда был замкнутым человеком, и эта замкнутость усиливалась год от года, подобно тому как с каждой минутой темнеет небо после захода солнца. Если он и снисходил когда-нибудь до общения с кем-нибудь из членов своей семьи, то смотрел на него при этом холодными глазами, в которых отсутствовал малейший интерес к его делам и к нему самому. Это был снисходительно-вежливый взгляд человека, с которым на станции метро какой-то странный незнакомец вдруг заговорил о погоде, вот-де какая она плохая. Ему не интересен ни сам этот чудак, ни его жалобы, но из вежливости он делает вид, будто слушает, хотя на самом деле думает о своем. Так и Алекс Тревор, кто бы из членов семьи к нему ни обратился, смотрел как будто сквозь него. Но обращались к нему крайне редко, когда видели, что он в относительно хорошем расположении духа, потому что в противном случае для него никого вокруг не существовало, словно он был не дома, а один в пустыне. Душа, внутренний мир этого человека были закрыты для его близких. Что касается соседей, тех, кто работал с ним вместе, и просто знакомых, то они считали его человеком скромным и обходительным, хотя и немногословным. Но человек не может носить на лице маску круглые сутки — так и Алекс сбрасывал свою учтивость, ступая на порог своего дома.
Алекс редко поднимал руку на детей, тем более на жену, было такое впечатление, что он не делает этого только потому, что этот малоэффективный (и опасный) метод потребовал бы от него слишком много энергии. Алекс предпочитал никого не замечать, лишь изредка можно было услышать, как он, удаляясь из комнаты, что-то бубнит себе под нос, явно кроя кого-то, не угодившего ему, одному ему слышными ругательствами. И никто не мог знать, ЧТО думал мистер Тревор. Пожалуй, стань мысли видимыми наподобие облака, окружающего человека, домочадцам пришлось бы изо всех сил напрягать зрение, чтобы рассмотреть Алекса средь вьющихся, точно рой диких пчел, клубов черного тумана, окутывающего его с ног до головы. Возможно, если бы Алекс позволял себе хоть изредка выплескивать свое зачастую беспричинное недовольство в виде шлепков, подзатыльников или угроз вслух, его скрытность не внушала бы такого страха. Но Тревор предпочитал проклинать всех и вся про себя, в своем мире, куда чужакам вход был заказан. Это вошло в привычку, но однажды вечером эту плотину прорвало.
Он уже забыл, когда в последний раз они с Самантой занимались любовью, хотя и это тоже было для него в порядке вещей. Ни он, ни его жена на протяжении последних шести (а может, и восьми) месяцев ни разу даже не заикались об этом. Они, попросту говоря, шли по жизни параллельными путями едва ли не с самого рождения Анны, и каждый ложился в общую постель с таким чувством, словно в спальне он один и больше никого нет. Не было и намека на вопросы типа: что у тебя на работе, сделал ли Рори уроки, спит ли Анна, не можешь ли ты, пожалуйста, подать вот это и так далее. Саманта находилась одна в спальне, и рядом с ней не было мужчины. Алекс находился (в параллельном мире) один в спальне, и рядом с ним не было женщины. И лишь изредка, когда к ним приходили родственники или знакомые, два мира словно наслаивались один на другой и муж с женой начинали замечать друг друга.
Справедливости ради нужно сказать, что Саманта вкладывала в создание иллюзии счастливой семьи и крепкого супружества больше слов, жестов, поступков, нежели Алекс. Мистер Тревор, оказавшись, так сказать, на людях, тоже разительно менялся, но при этом оставался, как всегда, молчаливым. Одаривая собеседников открытой улыбкой, Алекс ловил себя на мысли, что в эти минуты ему противно смотреть на жену, как никогда. В отсутствие посторонних жена не мельтешила перед его глазами, как при гостях, когда ему приходилось мириться с тем, что Саманта рядом, что она говорит без умолку, заливаясь то и дело своим противным визгливым смехом, и время от времени обращается к нему с раздражающей его приговоркой: «Правда, милый?» А мириться с этим мистеру Тревору никак не хотелось. Конечно, можно было бы послать все условности к чертям, но они жили в маленьком городке, и Алекс не мог позволить себе роскошь стать пугалом для всего Оруэлла. От одной только мысли, что про него будут шептаться в каждом втором доме этой деревни, тыкать вслед пальцем, сдерживать (неумело) при встрече с ним саркастические ухмылки, у него начинала болеть голова. Не следовало сбрасывать со счетов и то, что в этом случае хлопот добавит и семья, особенно Саманта. У нее прибавится поводов для бесконечных придирок и скандалов. Тогда уж вообще не продохнешь. «Странно, — думал Алекс, — но для знакомых мы чуть ли не образцовая семья, и потеря этой репутации в чужих глазах, можно не сомневаться, превратит Саманту из обычной дикой кошки в сущую ведьму». Глядя на ее улыбающееся лицо, вполуха слушая непрекращающийся поток лжи, притворяясь прилежным мужем и заботливым отцом, вежливо улыбаясь гостям, Алекс между тем прислушивался к своему внутреннему голосу, который в такие моменты звучал неумолчно:
«А что, если бы ты никогда не встретил ее, Алекс? А?..
Если бы у вас не было этих бестолковых детишек, отнимающих здоровье и нарушающих спокойствие? Двух вечно хныкающих девчонок и этого отбившегося от рук болвана, сидящего целыми днями, замкнувшись в своей комнате и заполняя ее газами?
Что, если бы всего этого не было, Алекс? Разве тогда в твоей жизни было бы не меньше дерьма? «… правда, милый?»
Ты только представь, Алекс! Ты заходишь в спальню и не замечаешь своей чокнутой женушки не потому, что не хочешь замечать ее, а потому, что ее нет. Ее НЕТ рядом с тобой в ТВОЕЙ спальне! Этой фригидной суки НЕТ! Ведь она и тебя превратила в фригидного толстеющего борова! Уж извини… С кем поведешься…»
После такого жесткого разговора с самим собой, который неожиданно начинался порой в самый неподходящий момент, Алекс едва сдерживал готовый сорваться с губ крик: «Заткнись, СУКА! Уже чья бы корова мычала… Это ты мне испортила жизнь! ТЫ! Это из-за тебя я становлюсь похож на идиота, барахтаюсь в дерьме и конца-краю не видно!»
Но Алекс конечно же молчал. Это было бы просто непростительно — в его возрасте, с его жизненным опытом вот так сорваться и заорать, срывая голос и убивая свои собственные нервные клетки. Он лишь показал бы этим свою слабость. Но душа его не собиралась успокаиваться: «Алекс, а представь, что она однажды не придет домой. Представь, что она ВООБЩЕ не вернется. Представь, что на следующий день ее найдут сгоревшей в перевернувшемся „фольксвагене“. Каково? И не говори, что ТАК не будет лучше! Неужели эта сука, строящая из себя знойную женщину, не заслуживает того, чтобы однажды судьба заставила ее заткнуться раз и навсегда? Представь, что ты один, а эта сука в могиле. А о детях не беспокойся; этих вскормленных твоим горбом хныкающих ублюдков разберут родители твои и этой суки, ведь ты один не в силах будешь возиться с ними. И все наконец устроится. Да, все НАКОНЕЦ устроится! Ты заслужил, чтобы тебя наконец оставили в покое, Алекс! Поэтому представь себе, что…»
Мистер Тревор совершенно успокаивался, когда гости изъявляли желание отправиться домой. Однажды, когда они с женой провожали гостей и Саманта вышла на крыльцо, Алекс сам не заметил, как произнес вслух то, что обычно говорил про себя. (Жена, наверное, услышала бы его, если бы как раз в тот момент не изъявляла «горячие» пожелания всего хорошего людям, садившимся в автомобиль.)
— Ну, ты меня утомила, фригидная сука, довела просто до точки! Господи, хоть бы ты сдохла, наконец! Это было бы лучше и для тебя, и для меня.
Когда дверцы захлопнулись и машина покатила по подъездной дорожке, Саманта повернулась и равнодушно спросила:
— Ты что-то сказал? — Она была измучена, как киноактер после напряженного дня съемок. Глаза впали, черты лица заострились, ноздри раздувались. «О Боже! — подумал Тревор. — Неужели это та женщина, с которой я познакомился двадцать лет назад?» Теперь это была настоящая уродина; так выглядят постаревшие проститутки, годами гробившие свое здоровье. «И эта сука — моя жена?» Тревор ничего не ответил ей, развернулся и направился в кухню, чтобы побаловать себя баночкой пива. Может, двумя; он это заслужил — вечер оказался такой напряженный. Вслед ему понеслись непечатные выражения, вырывавшиеся из нежной глотки его ненаглядной женушки, недовольной тем, что он не потрудился ответить ей хотя бы кивком головы. Еще бы, было задето драгоценное самолюбие этой суки, она совершила оплошность, задав ему вопрос. По большей части Алекс игнорировал любые обращения к нему в этом доме, и Саманта знала об этом, как никто другой. Но она была женщиной импульсивной, нервной и просто не могла все время молчать и никогда не заговаривать с мужем, пусть даже ненавистным. Тревор, естественно, не желал считаться с ее неукротимой энергией, выражая ей молчаливое презрение всем своим поведением, и всякий раз в душе Саманты все моментально вспыхивало, словно куча тряпья, облитая бензином, от брошенной спички. Но для посторонних людей Треворы по-прежнему оставались благополучной парой, у которой стабильные, нормальные отношения.
3
В тот вечер у Алекса ужасно болела голова. Он вышел во задний дворик, надеясь, что на свежем воздухе ему станет легче. Но это не помогло. Алекс практически никогда не пользовался лекарствами, как бы плохо себя ни чувствовал, но на этот раз он не выдержал и решил, что без аспирина не обойтись. Войдя в дом, он почувствовал, как в висках застучало еще сильнее, словно за дверью начиналась особая зона. Алекс болезненно поморщился: какая у них в доме тяжелая атмосфера. Неужели никто из тех, кто к ним приходит, не чувствует этого? Или они просто делают вид, что все о'кей?
Нет, вряд ли. Они не замечали, не чувствовали, потому что, чтобы это почувствовать, человек, наверное, должен быть в таком состоянии, как он сейчас, когда чувствительность становится тонкой, как лист бумаги, и каждый звук, каждое громко сказанное слово отдается в голове катящейся по асфальту пустой железной бочкой; когда каждая клетка становится как бы отдельным существом, позволяя впитывать в себя все без исключения, наполняющее окружающий мир. Алекс никогда еще не чувствовал себя так, как сегодня, когда даже шаги младшей дочери наверху отдавались в мозгу дробью подкованных копыт лошади, бегущей по мощеной улице. Атмосфера давила, как пресс, просто необходимо было принять пару таблеток аспирина. Тревор вошел в спальню и открыл дверцу шкафа Саманты. Он выдвинул полку, где жена хранила огромное количество всевозможных, баночек, целлофановых упаковок, коробочек и прочих вещей, обязанных помочь человеку в тех или иных случаях. Сначала Алекс совершил беглый осмотр глазами; его физиономия невольно приняла брезгливое выражение. Ему неприятно было рассматривать это скопище микстур своей жены; казалось, это заставляло общаться с ней помимо воли. Зрительный поиск ничего не дал.
— Сука, — пробормотал Алекс. — Надо бы заставить тебя сожрать половину этого барахла. — Его волосатая рука начала с опаской шарить среди лекарств, как если бы он искал аспирин в высокой траве, кишащей ядовитыми змеями. Капля пота скатилась со лба на нос, зависнув на самом кончике, и, прежде чем Алекс успел ее смахнуть, сорвалась вниз. ПЛАК! Капля разлетелась на коробке с надписью «Pursennid» миниатюрной лужицей. Лошадь в голове еще сильнее застучала подкованными копытами, будто желая расколоть череп Алекса и вырваться на волю. Широкая ладонь заработала быстрее; теперь уже Тревор отбросил брезгливость и, нагнувшись так, что его нос чуть ли не доставал до полки, стал осматривать все подряд. Но аспирина нигде не было. Как не было и оранжевых таблеток детского аспирина.
— У, СУКА! — взревел мистер Тревор, подняв лицо к потолку. — Чтоб ты не доехала до этого дома, фригидная шалава! Или нет, лучше… — Он внезапно замолчал, словно озаренный какой-то идеей, поднявшей ему настроение. Злая усмешка тронула его губы. — Вечно у нее ни черта не найти, — сказал Тревор, обращаясь к невидимому собеседнику. — Вечный бардак; один-единственный раз что-то понадобилось, так невозможно найти. А все из-за этой суки!
Он медленным движением выдвинул полку до конца и, отпустив руку, сделал шаг в сторону. Прежде чем полка с грохотом упала на пол, раздался град падающих баночек и коробок. Дело довершила полка, после чего воцарилась тишина. Одна баночка укатилась под кровать. Тревор равнодушно посмотрел на разбросанные по полу лекарства и процедил сквозь зубы:
— Теперь ты наведешь порядок. — Улыбка вновь тронула его губы. — Хотя, если тебя устраивает… можешь оставить, как есть.
Он зашелся отрывистым низким смехом. Но веселье быстро угасло, вытесненное новым приступом головной боли. Алекс посмотрел на пол в надежде, что теперь, когда все раскатилось в разные стороны и не составлено плотно на полке, ему на глаза все-таки попадется аспирин. Тщетно! Bo-видимому, его здесь просто не было. Тревор опять мысленно пожелал своей жене счастливого конца; он был уверен, что, если бы сейчас заявился, к примеру, полицейский и сообщил ему, что Саманта попала в аварию, это даже не ухудшило бы ему настроение, не говоря уже о горе, слезах. Эта сука набила свой шкаф всяким барахлом, а самого нужного лекарства не удосужилась положить. Лошадь в голове пошла в галоп, и Алекс решил, что на заднем дворе ему все-таки было лучше. Что ж, придется там посидеть; в эту минуту его жгло желание придушить свою законную половину, набив ей рот таблетками. Он подошел к двери, положил указательный палец на выключатель, открыл дверь и… В холле было темно, и там кто-то был. Тревор почувствовал чье-то присутствие. До того, как он понял, кто это, прошла секунда, но она растянулась невообразимо. Мысли ворвались в мозг и завертелись как вихрь. Алекс даже не предполагал, что человек может так быстро думать. Ему вспомнилось, как однажды ночью, идя в ванную, он услышал какое-то бормотание. Тогда Алекс чуть не обмочился на месте. Потом понял, что это во сне разговаривает Рори. Возвращаясь в спальню, Тревор остановился, заметив что-то странное. Ему показалось, что парень… как будто отвечает на чьи-то вопросы. Но эти вопросы в таком случае кто-то задавал так тихо, что Алекс, кроме голоса Рори, ничего больше не слышал. Нет, это полная ерунда. Кто мог сидеть у парня ночью и как он мог пробраться в дом? Стопы ног замерзли, Алекса пошатывало со сна, так что он поспешил вернуться в теплую постель. Разговоры во сне дело обычное. Очень многие люди разговаривают во сне, даже не подозревая об этом, и Тревор выкинул все это из головы. И вот теперь вспомнил! Вспомнил, почувствовав чье-то присутствие, как будто кто-то поджидал его в темноте. Тревор готов уже был завопить от страха (головная боль была забыта), ноги сами попятились, когда вдруг послышался голос:
— Па, что случилось? — Это была Анна.
Теперь он понял, что именно присутствие младшей дочери он и почуял еще до того, как она успела открыть рот. Только вот принял ее черт знает за кого. Ну, конечно, Анна была дома, и она спустилась со второго этажа, услышав странный грохот в спальне родителей, как же он не подумал об этом? Он так углубился в себя, что позабыл, что в доме не один. Одновременно с волной глубочайшего облегчения мистер Тревор почувствовал, как по бедру побежала вниз теплая струйка. Краска бросилась ему в лицо — он умудрился ОБМОЧИТЬСЯ! Пожалуй, не случись этого, Алекс ограничился бы двумя-тремя словами, притом не очень обидными. Теперь же Тревор не мог даже сделать вид, что не замечает младшую дочь, как это часто делал. Для Алекса существовал лишь один объект — Анна. Непроизвольно мужчина переложил на нее и злость, которая по праву принадлежала жене. Бешенство было таким сильным, что с минуту Тревор не мог произнести ни слова. Анна приблизилась на шаг к нему и, щурясь от света, падавшего из спальни, встревоженно спросила:
— Ты что, упал, па? — Она смотрела на него своими крохотными глазенками, и Тревору чудилась в них насмешка. Ему даже показалось, что еще немного — и вредная девчонка, эта проныра, спросит: «Па, а почему у тебя спереди мокро?»
— Что ты здесь делаешь, маленькая СУКА? — завизжал Тревор. Гнев, страх, запах собственной мочи, ненависть, головная боль, неудовлетворенность этой проклятой жизнью, обида на туполобых деток и жену-стерву — все смешалось в невообразимый огненный коктейль, обжигавший ему душу. — Что ты, мать твою, здесь ДЕЛАЕШЬ?
— Па? — В глазах девочки появился животный страх, она не могла отвести взгляд от красной как помидор, разъяренной физиономии отца. — Я не…
— ЗАТКНИСЬ! — гаркнул Тревор. Испуг в глазах дочери произвел на него обратное действие, только подогрев его ярость. — Какого черта ты торчишь под дверью у спальни родителей? Какого черта…
— Папочка, я думала…
— …ты суешь свой нос куда тебя не просят, маленькая засранка!
— Па, почему ты…
— Закрой свою вонючую пасть, маленькая сучка! — Тревор схватил дочь своими широкими лапами за тонкие плечики. — Я знаю, ЧТО ты тут делала! — заорал он. Пожалуй, в этот момент в нем зашевелилась подспудная мысль, что перед ним ребенок и что он может сломать ей ключицы, если не возьмет себя в руки.
— Па… мне больно… — Из глаз Анны выкатилось по слезинке, она говорила с опаской, точно боялась, что от ее жалоб только станет еще хуже.
— Я не знаю, что я с тобой сделаю, если ты еще раз полезешь мне под ноги, когда я спешу.
— Мне… больно… — жалобно пробормотала Анна. — Отпусти меня, па. Пожалуйста. Я больше никогда не…
Не дав дочери договорить, Тревор закатил ей смачную затрещину. Колени девочки подогнулись, и она осела на пол. Под детские всхлипывания Тревор направился к ванной.
— Я всем расскажу, что ты меня бьешь! — вдруг выкрикнула Анна ему вдогонку.
Тревора будто кто-то со всей силы ударил в спину. Он резко остановился и медленно повернулся к дочери.
— Что… что ты сказала? — хрипло спросил он.
Анна перестала плакать, догадавшись, что явно сболтнула лишнее:
— Па, я пошутила… я не… не скажу ничего про… никому. Только не бей меня…
— Не скажешь ничего про… что? — прошипел Алекс. Он совершенно забыл, что обмочился. — Не скажешь про что? — заорал он. — Про что? Тебе разве есть про что рассказывать?
— Папочка, па, я не… я не… не буду, больше… не буду… честно… я больше… — Она отодвигалась от него, скользя задом по полу и отталкиваясь ногами.
— Может, ты заодно расскажешь, как подслушивала под дверью, как крутилась здесь и чуть не испугала меня до смерти? Может, заодно ты расскажешь и это?
— Я не подслуши…
— Молчать! Чтоб я тебя не слышал! — зашипел Тревор. — Лучше молчи! — Рассудок его вновь затуманился, в ушах зазвучали чьи-то укоризненные голоса, а перед глазами замаячило широкое, с двойным подбородком лицо шефа: «Мистер Тревор, мне с трудом верится, что такой порядочный, ответственный и вежливый человек, как вы…» — Молчи, маленькая сучка! — рявкнул Алекс, и образ полного человека исчез.
Девочка уже не пыталась открыть рот, она сжалась, как затравленный волчонок, и остановившимися глазами смотрела на отца, напоминавшего ей теперь какого-то разъяренного монстра из мультфильма.
— Ты… — Тревор осекся; он заметил темное пятно на штанине брюк. Левое бедро там, где пробежала струйка мочи, пощипывал неприятный холодок. — Убирайся в свою комнату! — приказал он, поворачиваясь к дочери спиной, чтобы она, не дай Бог, не успела проследить за его взглядом. — И чтобы я сегодня тебя больше не видел!
Тревор поспешил в ванную. Анна с трудом поднялась с пола, ноги ее дрожали. Холодными ладонями вытирая слезы, она подошла к лестнице и уже там, не выдержав, обернулась и негромко произнесла:
— Чтоб ты сдох, козлиный член! Чтоб ты сдох и больше никогда не проснулся! — Потом зарыдала еще громче, давясь солеными слезами.
4
Саманта появилась неожиданно. Буря, разразившаяся вскоре в доме Треворов, не позволила Алексу как следует поразмыслить о странности такого внезапного появления жены. Ведь он не слышал ни как подъехал ее «фольксваген», ни как она открыла дверь в кухне, соединявшую дом с гаражом, ни стука ее высоких каблуков — ничего этого он не слышал. Хотя обязательно должен был услышать!
Алекс скинул в ванной одежду и с брезгливым выражением на лице вымылся под душем. Головная боль немного утихла, теперь его мучил стыд, который он, сам того не сознавая, пытался превратить в чувство гнева и ненависти, направленное на других. Кипя злобой, он вернулся в спальню и развалился на широкой двуспальной кровати. Он чувствовал, что, появись в этот момент жена, он не совладает с собой. Конечно, на следующее утро он пожалел бы о том, что сделал, увидев свою супругу с синяками, тем более не дай Бог на лице. Однажды Алекс уже оказывался в подобном неприятном положении, когда Саманте пришлось объяснять всем, почему это она в такую жару надела блузку с высоким воротником. «Что вы, мне ничуть не жарко!» Это случилось в конце июня, стояла страшная жара. Алекс только-только закончил ужинать и, выходя из кухни, столкнулся в дверях с Самантой. По правде сказать, Алекс был в таком состоянии, что мог вспыхнуть как порох даже без всякого повода. Настроение у него было просто отвратительное и, чтобы разгорелся скандал, хватило бы даже двух слов жены о погоде. К несчастью, Саманта, прожив столько лет с мужем, так и не научилась распознавать его душевное состояние. Вот почему, глядя в спину удалявшегося мужа, она сердито проговорила:
— Ты хоть раз за собой уберешь со стола, черт бы тебя побрал? Хоть раз! Неужели нельзя хотя бы положить тарелки в раковину? — Голос Саманты сорвался на визг. Волосы разметались, глаза метали молнии. — Я тебе что, домработница?
Алекс, никогда не отличавшийся многословием, и на этот раз не изменил себе. Подталкиваемый ненавистью, искавшей выхода, он подскочил к жене.
— Замолчи, ты… сука! — только и сказал он.
Лицо Саманты исказилось от негодования.
— Что?! — закричала она. — Кто?.. Я?.. — Но не договорила: Алекс, размахнувшись, ударил ее ладонью.
Если бы Саманта не успела отклониться, на следующий день под глазом у нее красовался бы здоровенный синяк, а пикантность ситуации была в том, что завтра, в субботу, они были приглашены на вечеринку к шефу Алекса — мистеру Вербицки. Хозяин накануне снова напомнил о ней Тревору.
«Я почти не вижу твоей супруги, Алекс, — сказал он. — Мы все, надеюсь, одна большая семья, поэтому я буду очень рад, если ты придешь ко мне вместе со своей красавицей женой. Нехорошо, мой друг, ходить повсюду одному. Я помню, как ты скучал без нее в прошлый раз. С ней, я думаю, ты будешь не такой молчаливый».
«Непременно, мистер Вербицки», — ответил Алекс Тревор.
«Надеюсь, она здорова? Я имею в виду — ничто не помешает ей приехать с тобой?»
«Нет. Ни в коем случае, — поспешно проговорил Алекс — С ней все в порядке, и мы обязательно будем у вас в субботу вдвоем. Обязательно».
На том и расстались. И если б вдруг оказалось, что у Саманты фонарь под глазом, завтра Алексу пришлось бы срочно придумывать какую-нибудь историю, желательно правдоподобную, чтобы объяснить отсутствие жены. А Тревор не был уверен, что это у него получилось бы уж очень правдоподобно, так что у недоброжелателей впервые появился бы повод шептаться между собой, что семейная жизнь Алекса не так уж и благостна, как все думают. А ведь стоит пробить разок стену, разрушить ее потом намного легче. Синяк на лице Саманты как раз и стал бы той самой первой пробоиной в стене, которую Треворы воздвигли, дабы отгородить свою семейную жизнь от посторонних глаз. Но миссис Тревор успела немного отклониться, и удар жесткой руки мужа пришелся в шею, на несколько дюймов пониже левой щеки. Пока из уст Саманты лилась потоком отборная брань, след от удара наливался цветом переспелой сливы. Физическое доказательство неджентльменского отношения к жене отрезвило Алекса, но было уже поздно: на очаровательной шейке миссис Тревор расползался кляксой большой синяк. Ее мужу пришлось терпеть проклятия по своему адрес до поздней ночи. Весь следующий день Саманта посвятила приготовлениям к вечеринке. Она переворошила весь свой гардероб, пока не остановилась наконец на шелковой бирюзовой блузке с высоким воротником, который скрывал синяк от посторонних глаз. И все же, подъезжая к трехэтажному коттеджу шефа Алекса, Саманта испытывала ощущение, что выглядит нелепо. Что касается Алекса, то у него весь день вертелась в голове мысль, что если бы жены не было на свете, то не было бы и проблем. Весь вечер Алекс Тревор чувствовал себя не в своей тарелке.
К счастью, в тот раз все обошлось — красота Саманты отодвинула тему высокого воротника в столь неподходящую погоду на второй план, но Алекс надолго запомнил, как порой опасны бывают собственные ошибки. И теперь, лежа на кровати, он мысленно приказывал себе ни в коем случае не пускать в ход руки, если Саманта вдруг сейчас заявится. Живи Алекс Тревор пару сотен лет назад, когда муж считался полноправным хозяином своей жены, а телесные наказания провинившихся детей были делом привычным, он конечно же чувствовал бы себя вольготнее и не был бы так внутренне зажат. Родители и общество внушили маленькому Алексу определенные непреложные истины. Алекс учился улыбаться незнакомым людям, когда улыбаться вовсе не хотелось; Алекс учился говорит «извините», когда хотелось выругаться; Алекс учился не показывать свое недовольство кем-то или чем-то перед людьми, стоявшими выше его, когда хотелось повернуться спиной к этим людям и показать им голую задницу; Алекс учился. Действительность приучила его не делать того, что в данное время и в данных обстоятельствах так или иначе обернулось бы против него самого. Но свои мысли сдерживать Алекс не учился. В самом деле, что в этом страшного, если ты можешь отвести душу на ком-нибудь хотя бы мысленно? Если ты кому-то сладко улыбаешься, то какое ему дело до того, что стоит за этой улыбкой — искренняя доброжелательность или злость и отвращение? Когда Алексу было шестнадцать лет, он как-то раз, слушая по телевизору выступление проповедника, задумался о том, есть ли ад на самом деле. Юный Тревор не пришел к какому-либо определенному выводу, но одно уяснил себе твердо: чтобы не попасть туда, куда не хочешь, надо всего лишь НЕ ДЕЛАТЬ того, что туда ведет. Если он не убил, не украл, не посягнул на имущество соседа или на его жену и так далее, то он ЧИСТ! Ведь он ничего этого не сделал, как не будет делать и в дальнейшем. Молодой человек держал эти мысли при себе, не желая проверять на прочность свое открытие. Некоторые люди придумывают себе рамки, за которые, по их мнению, выходить нельзя никогда. Алекс, став взрослым, нашел себе сосуд, в который можно сливать всю свою злобу, недовольство и раздражение, — собственную семью. Так уж получается, что для большинства это — единственное место, где человек может быть самим собой. Нахватав за день отрицательных эмоций, как продуктов в супермаркете, люди несут все это в свою семью, где НЕТ никаких рамок. Алекс жил как бы в двух мирах: один — его дом, другой — город. В этих двух мирах были как будто два разных человека. Иначе и быть не могло. Конечно, эти два мира были очень тесно связаны друг с другом, настолько тесно, что приходилось постоянно следить за тем, чтобы неполадки в одном не нарушали порядка в другом (городе). Алекс Тревор отлично помнил вечер, когда поставил своей жене синяк. Это был единственный срыв за все годы их супружества, после которого остался физический след. В этом отношении (если не принимать в расчет ту роковую несдержанность) Алекса можно было считать почти идеальным супругом. Он не желал, чтобы тот вечер повторился, но не потому, что ему не хотелось избить жену, а потому, что это создает определенные ПРОБЛЕМЫ, а у него и так хватало неприятностей. Бесспорно, про себя (в мыслях) избиение жены было самым легким наказанием и не вело к неприятным последствиям. Тревор привык держать очень многое в себе (как и совершать мысленно); это было удобно, безопасно, это казалось вполне естественным, словно какой-нибудь потайной ход, которым можно воспользоваться, если дом загорится.
Алекс лежал и надеялся, что Саманта даст ему полежать спокойно по крайней мере полчаса, прежде чем появится. К нему постепенно возвращалось его душевное спокойствие, то есть такое состояние, когда он наружно спокоен, хотя про себя проклинает всех подряд. Он не жалел о том, что ударил Анну. Появись она сейчас, он ударил бы ее снова… только, на всякий случай, по мягкому месту. Тревор уже представлял себе, как начнет разоряться Саманта, увидев разбросанные на полу лекарства, а он спокойно попросит ее заткнуться. Конечно же она не замолчит, тогда он…
Дверь внезапно открылась, и его супруга с многообещающей улыбкой на лице вошла в спальню, громко захлопнув за собой дверь. Ее каблуки выбивали дробь, пока она не ступила на ковер, и она… пошатывалась. Она была ПЬЯНА! Однако сколь удивителен ни был сам по себе этот факт, первая мысль Алекса была совсем не об этом. Он был поражен сразу несколькими обстоятельствами. Жена не водилась с соседями, а значит, не могла сидеть у кого-то из них несколько часов подряд. Следовательно, она ездила куда-то на машине (свой «понтиак» Алекс оставил у крыльца и не стал загонять в гараж). Алекс почувствовал непреодолимое желание вскочить с кровати и сбегать посмотреть, стоит ли возле дома «фольксваген» жены (позже он убедится, что машина Саманты оставлена на подъездной дорожке, едва не касаясь своим бампером крыла «понтиака», но тогда это уже не показалось ему столь важным). Но не мог же он просто так вот вскочить и помчаться смотреть машину. В конце концов, жена была явно подшофе (чего никогда, ну, почти никогда на случалось), и ее могли подвезти… по такому случаю. И все-таки даже в этом случае Алекс должен был услышать шум подъехавшего автомобиля. Но он не услышал его! Дальше. В доме тихо. По-видимому, нет ни Рори (впрочем, этот болван, даже если и дома, закрывается в своей конуре и сидит там как пришитый), ни Стефи. Анна получила приличную трепку и сейчас, наверное, в своей спальне… и ей не до веселья. В общем, в доме была полная тишина: ни криков дочерей, ни работающего телевизора или радио. А Канзас-стрит в летний вечер — прямая противоположность Пятой авеню Нью-Йорка, так что Саманта никак не могла подъехать к дому неслышно из-за шума множества проезжающих мимо машин. Еще туда-сюда, если б они жили в центре, но не здесь же! За те четверть часа, что он лежит тут, по Канзас-стрит вообще не прошло ни одной машины. Можно было, конечно, допустить, что Алекс так задумался, что не обратил внимания на урчание двигателя, хотя в состоянии задумчивости он, наоборот, становился очень восприимчив к звукам внешней среды, словно опасался, что кто-то, застав его врасплох, сможет прочитать черные мысли по его лицу. Ну ладно, оставим машину. Саманта, цокая по паркету, подняла такой шум в спальне, словно это какая-то мастерская или тир. Когда она входила в дом на своих высоченных шпильках, Алекс слышал ее шаги, даже когда был включен телевизор, но сегодня… сегодня в доме стояла мертвая тишина, ничем не нарушаемая, и все же Алекс не слышал шагов жены, даже когда она уже была под дверью спальни. Ни шума «фольксвагена», ни стука дверей, ни цоканья каблуков — ничего! Может, она хотела устроить ему сюрприз? Однако глава семьи недолго ломал голову над странными обстоятельствами, сопутствовавшими приходу супруги. Будь сегодняшняя ситуация обычной, Алекс, возможно, заговорил бы об этом с Самантой, нарушив ради этого свое неизменное пренебрежительное молчание, которым он встречал почти все обращенные к нему вопросы. Он попытался бы выяснить, почему он не слышал, как она приехала, вошла в дом и дошагала до самой спальни, хотя не спал, не медитировал, не был пьян, не орал во всю глотку и даже не пел гимн США. Но ситуация была абсолютно непохожей на все, что когда-либо происходило между ними. Саманта НИКОГДА не приходила пьяной и с такой плотоядной улыбкой, словно была девочкой по вызову и делала свою работу с удовольствием. Она успела приблизиться к Алексу на несколько футов, прежде чем он это понял, и странные обстоятельства мгновенно вылетели у него из головы. Появилась нечто иное, казавшееся в тот момент интереснее.
— О, дорогой! — Миссис Тревор выкрикнула это так, словно ее ущипнули за зад. — Как хорошо, что ты здесь и ждешь меня!
Она резко остановилась, расставив ноги и уперев руки в бока. Голова склонилась набок, рот был полуоткрыт, глаза блестели, как у голодной женщины, увидевшей долгожданного партнера. Алекс хотел выкрикнуть: «С чего это ты взяла, тупая дура, что я жду тебя?», но его удивление было так велико, что он, будто поддразнивая жену, лишь открыл рот. На миг у него мелькнула мысль (от которой он чуть не расхохотался): уж не произошел ли с его женой какой-нибудь несчастный случай, из тех, о которых пишут газеты? Может, ей на голову упало что-то достаточно тяжелое, чтобы она потеряла сознание, но недостаточно тяжелое, чтобы проломить череп. И вот, пожалуйста!! У этой чокнутой отшибло память, только… не всю, а частично, после чего Саманта, не по своей вине конечно, забыла, какие у нее с мужем отношения. Она, бедная, наверное, решила, что они занимаются любовью каждый день. Как будто увидев что-то ободряющее во взгляде Алекса (он так и не понял что), Саманта заулыбалась еще шире и своей нетвердой походкой стала обходить кровать, чтобы подойти к нему. Алекс по-прежнему был не в состоянии вымолвить ни слова. Он не понимал, какого черта она ведет себя так, но в груди вновь начала подниматься злоба, отошедшая было на задний план. Миссис Тревор с трудом повернула налево, словно неопытный водитель в узкую улочку. Она на секунду приостановилась, когда ей на глаза попались разбросанные по полу лекарства и другие принадлежности из аптечки. Тревор поймал ее взгляд и сам посмотрел в ту сторону. Он уже позабыл про этот хлам, выброшенный вместе с полкой из шкафа жены. Саманта, не переставая улыбаться, пробормотала:
— Сколько коробочек! — и захихикала, совсем как маленькая девочка, рассматривающая порнографию. Затем она подняла голову, и Алекс понял, что ее ничуть не смутила выпотрошенная аптечка, либо… она была так пьяна, что до нее просто не дошло, что это такое. — Дорогой, — пробормотала она еще раз и… опять захихикала. — Я… я… — Она не договорила, прыснув со смеха. — Как хорошо, что ты дома, — закончила она наконец. — Ты — ДОМА! — отчетливо произнесла она. Улыбка не сходила с ее лица; язык, словно маленькая змейка, выглядывал из полуоткрытого рта, касаясь сухих губ с остатками помады. — Дорогой! — Она подошла к кровати и села.
Тревор почувствовал запах виски, и его передернуло. Пока она приближалась к нему, Алекс еще был под впечатлением от необычности ее состояния, но теперь, когда он, увидев разбросанные лекарства, вспомнил о том, как всего полчаса назад сходил с ума от головной боли и так и не смог найти аспирин, его душой снова безраздельно овладела злоба. Теперь его уже не интересовало, почему и где напилась Саманта и с чего это вдруг ей вздумалось изображать перед ним любящую жену. Он был в бешенстве. И хотя головная боль почти прошла, он вдруг сразу припомнил все, что когда-либо вызывало у него недовольство. НИКОГДА еще он не испытывал такой ненависти к ней, как сегодня. Он даже был готов поставить ей в вину то, что родила эту сучку Анну, напугавшую его сегодня так, что он обмочился, как мальчишка. Он был просто в ярости оттого, что жена говорит ему «дорогой», что она садится рядом и ее рука уже елозит по его бедру. Если когда-нибудь ему и хотелось ее убить, то сейчас это желание стало почти непреодолимым.
— Дорогой, я… Ты не хочешь… попробовать меня? — Саманта улыбалась, дыша в лицо мужу парами виски. Она придвинулась еще ближе, рука ее уже подбиралась к его промежности. — Я сегодня думала… о тебе весь день. Почему бы нам не расслабиться? У меня вчера закончились… эти дела, и… ты… можешь не вынимать, когда будешь… когда будешь… Ну, ты понял. — Она захихикала, нащупав сквозь брюки вялый член мужа.
Алекс изо всей силы ударил ее по запястью. Саманта вскрикнула, отдернув руку.
— Дорогой?
В ее голосе слышалось неприкрытое удивление. Казалось, Саманта совсем этого не ожидала. Последний раз они занимались любовью больше шести месяцев назад. После этого лишь ОДНАЖДЫ один из них изъявил желание; и это был Алекс. Тогда Саманта пробормотала что-то обидное, что-то наподобие: «Раз в три месяца? Ну уж нет, это слишком часто!» Алекс не кричал, не угрожал, он вообще не произнес ни слова. Он просто повернулся на другой бок, но Саманта вдруг чего-то испугалась. В кромешной тьме спальни, не слыша дыхания мужа (хотя обычно улавливала даже самое тихое его дыхание), не ощущая его тело под общим одеялом, она вдруг почувствовала, что не может дышать. Вернее, дышать она могла, но только не было ЧЕМ дышать, как если бы ее поместили в вакуум. В панике она протянула руку к светильнику, и, как только вспыхнул свет, воздух вновь заполнил ее легкие. Пот стекал у нее по лицу, шее, спине. Никогда воздух не был таким сладким, вкусным, таким потрясающе приятным, и Саманта уже не сомневалась в том, что едва не задохнулась. В голове гудело, как после падения с высоты, руки дрожали. Повернись к ней в этот момент Алекс и повтори свое предложение, она бы согласилась. Но Алекс лишь застонал, словно его убивали спящим, и Саманту передернуло. Выключить ночник она не рискнула, так и заснув при свете. А наутро ночник был выключен. Саманта подумала, что перегорела лампочка, но… это было не так. ЩЕЛК! И ночник опять загорелся, пытаясь конкурировать с первыми лучами майского солнца. С тех пор и до сегодняшнего вечера о сексе в этом доме не заговаривали.
5
— Дорогой? В чем дело? — повторила она. Удар слегка отрезвил ее, как если бы от хлопка по запястью уменьшилось содержание алкоголя в крови. — Ты что… не хочешь?
Алекс молчал. Он еще ощущал тепло ее руки у себя на бедре, и у него было такое чувство, как будто паук, которого он только что отбросил, вновь появился на прежнем месте.
— Алекс! — Впервые с того момента, как Саманта вошла, она больше не улыбалась. — В чем дело? Почему? — В голосе послышались истерические требовательные нотки единственного ребенка богатых родителей.
Муж молчал; жена была ему так противна, что не хотелось даже смотреть на нее; в голове снова забилась боль.
— Почему ты молчишь? Скажи хоть что-нибудь! — С каждой секундой Саманта все больше трезвела, ее взгляд прояснялся.
— Посмотри на себя! — не выдержал Тревор.
— Что?
— Посмотри на себя! — повторил он. Саманта таращилась на него широко раскрытыми глазами. — И перестань дышать на меня этой гадостью! — рявкнул Тревор. — От тебя воняет!
— Что?! — взвизгнула миссис Тревор, вскакивая с кровати, словно ошпаренная. В каком-то смысле так и было. Она вылезла из своего панциря, который никогда не покидала дома, и вот муж нарочно постарался побольнее ударить по ее самолюбию. — Что ты сказал, ублюдок?! От меня воняет? От МЕНЯ?! Ты, мерзкий…
— Замолчи, — прошипел Алекс — Или я придушу тебя. Я не шучу, — быстро добавил он.
— Ты? — Она изобразила ядовитую улыбку. — Ты? Ты — меня? Да ты небось и до туалета не дойдешь, чтобы не подпустить в штаны! — Женщина разразилась хохотом, довольная своей шуткой.
Алекс побагровел. Хохот не умолкал, и Алексу вдруг показалось, что она ЗНАЕТ о том, что с ним произошло пятнадцать — двадцать минут назад. В голове с новой силой вспыхнула боль, и Тревор взревел:
— Перестань ржать, ты, фригидная сука! Ты предложила мне переспать с тобой, но раз в полгода — это слишком жирно для тебя! Ты можешь заболеть, моя детка! — Алекс сполз с кровати, брызгая слюной, вылетавшей изо рта. — Почему ты не подождала до Рождества или…
— Ублюдок! — крикнула Саманта. Она еще пошатывалась, но глаза ее были трезвы. Женщина наклонила голову, как боксер в поединке, глядя исподлобья на приближавшегося мужа. — Ты засранец, а не муж! Это ты испортил мне всю жизнь! Ты! Тебе надо было сдохнуть прежде, чем я, дура, увидела тебя! Ты сделал бы одолжение многим, если бы сдох прямо сейчас. Твою мать! Как я ненавижу тебя! Конечно, ты не хочешь, конечно, ты…
— Заткнись, сука!
— …только посмеялся надо мной, потому что ты не…
Алекс понял, какое слово сейчас последует, и, не желая этого допустить, ударил ее, целясь в губы. Саманта успела подставить руку, но удар был так силен, что она пошатнулась и упала на пол. «Слава Богу, лицо цело». Саманта лежала у самой стены, оклеенной голубыми обоями, и удивленно смотрела на мужа, словно не могла поверить в то, что случилось. На секунду Тревор замер… но только на секунду. Он уже чувствовал, что на огромной скорости пронесся мимо предупредительных огней, взывавших к его обычной сдержанности в отношениях с женой, и удаляется все больше от того места, где еще можно было остановиться. Его не смутил даже взгляд Саманты, обжигавший его смесью презрительного удивления и ненависти, словно серной кислотой.
— Ты… ударил меня? Ударил? — Казалось, Саманта могла сейчас убить человека одним лишь взглядом. Тревор явственно видел в ее глазах эту жажду убийства. — Да как ты… посмел, как ты… Подонок! Ты хотел выбить мне зубы! Ты, мразь! Ты…
— Не зубы я хочу выбить, не зубы… — прошипел Алекс.
Несмотря на ситуацию, совершенно недвусмысленную, ни один из них не кричал, и, слушая их голоса, например, из кухни, можно было подумать, что они мирно обсуждают семейные дела.
— …Я хочу выбить из тебя… ДУШУ! Все дерьмо, которым ты ее напичкала…
— Подонок! Как ты смеешь такое говорить? — Саманта медленно поднялась, держась руками за стену.
— Сейчас я придушу тебя, — спокойно сказал мистер Тревор, как если бы произнес что-то вроде: «Сейчас я приготовлю нам кофе», — И на этом все закончится! И наша псевдосемейная жизнь, и ты, моя дорогая, и… — Он сделал шаг к ней, задев ногой одну из баночек. Та покатилась с монотонным дребезжаньем под шкаф. На мгновение оба смолкли, следя за ней. — Особенно ты. Сдохнуть — вот что тебе надо сделать, фригидная сука! Хоть перестанешь портить мне кровь!
— Подонок, — прошептала Саманта.
Она видела, что муж потерял рассудок. Она никогда не видела его таким. Конечно, он мог бормотать себе под нос, кляня ее на все корки, и Саманта ощущала в такие моменты, как тяжело находиться в этом доме, но такого безумия она за ним не замечала. Сейчас от него можно было ждать чего угодно. И он приближался. В ее муже проснулся зверь, вернее, он никогда и не засыпал, но теперь ему удалось сломать клетку. Он приближался к ней молча, как будто решил, что говорить больше не о чем.
— Только попробуй, — предупредила Саманта.
Алекс остановился. В его глазах мелькнула неуверенность: в руках у жены внезапно появилась пилочка для ногтей. Саманта переложила ее в правую руку, держа наподобие ножа; в ее глазах светилось ликование и… бесстрашная готовность к тому, что ссора с мужем может закончиться трагически. Она была ГОТОВА к этому. Где-то в глубине ее сознания, под слоем владевших ею противоречивых чувств, настойчиво бился один вопрос: как пилочка попала в карман блузки? Подобные вещи миссис Тревор всегда держала в сумочке, а сумочка сегодня осталась в «фольксвагене». Впрочем, Саманта не придала этому особого значения. Действительно, не все ли равно, когда она умудрилась случайно засунуть в кармашек пилочку для ногтей? Главное — что благодаря этой вещичке не случится то, что вполне могло бы закончиться убийством. Тревор стоял на месте не двигаясь. Он с опаской смотрел на правую руку жены, в которой блестел предмет, ставший теперь грозным оружием. Малодушный страх обрушился на Алекса холодной волной, моментально остудив звериные инстинкты, подталкивавшие его руки к горлу ненавистной жены, и Саманта поняла это. Она заметила, что он даже избегает смотреть ей в глаза, будто опасается, как бы это не заставило ее броситься на него.
— Только попробуй! — повторила Саманта с кривой усмешкой, исказившей ее лицо. — Попробуй, и я вспорю тебе твой жир… — Она запнулась на полуслове.
Еще несколько секунд назад за дверью послышались маленькие шажки, приближавшиеся к их спальне, но этот шум не дошел до их ушей. Но вот дверь распахнулась, и в комнату влетела Стефани Тревор. В глазах девочки стояли слезы, а рот был открыт, точно она собиралась закричать во всю глотку. Мать стояла, замахиваясь правой рукой, в которой блестело что-то острое, отец выглядел, как затравленный зверь, застывший на месте в бессильной ярости. Эта картина мгновенно запечатлелась в сознании девочки. На мгновение она даже забыла о своей беде (которая и привела ее сюда), уставившись на зрелище, не оставлявшее сомнений по поводу происходящего даже у десятилетнего ребенка. Удивление, страх, недоверие — все это отразилось на лице девочки, как отпечаток ступни на сырой глине.
— Как ты смеешь входить без стука, свинья?! — закричала Саманта. Она первая опомнилась и быстро спрятала за спину руку с пилкой. — Пошла вон!! — заорала миссис Тревор. — Вон! Кому говорят! Вон!
Стефи растерянно застыла, переведя взгляд на отца, будто искала у него поддержки. Но в глазах Алекса ребенок увидел только лютую ненависть, и больше ничего. Стефи попятилась, задела раскрытую дверь правым локтем и, не сдержавшись, расплакалась.
— Вон!! — остервенело кричала мать.
Стефи выскочила из спальни, хлопнув дверью. Саманта повернулась к мужу. Затем посмотрела на пилочку, бросила ее на кровать и презрительно процедила:
— А-а, сам сдохнешь, ублюдок! — и вышла из комнаты.
6
Из всех обитателей дома по адресу Канзас-стрит, 29 в этот вечер один только Рори оставался в стороне от водоворота взаимных оскорблений и обид, в котором кружилась семья Тревор. Он сидел у себя в комнате, глядя в окно на появлявшуюся на небе звездную россыпь; временами он слышал крики родителей, плач и ругань сестер, и улыбка оживляла его бледное, тонкогубое лицо. Он ждал луну. Он не помнил уже точно, была ли она вчера, но это не имело значения. Он надеялся, что сегодня она покажется. Уже много лет луна была единственным утешителем Рори Тревора. Намного больше, чем он сам существовал на свете. Ведь время в мире чувств Рори тянулось очень медленно, не то что в мире его физических потребностей. Иногда ему казалось, что луну специально кто-то создал в тот миг, когда на свет появился он, Рори. Чтобы у Рори кто-то был! Мальчик еще в детстве заметил, что, если очень долго смотреть на луну, начинает казаться, что этот желтый диск не что иное, как чье-то лицо. Однако про себя он вскоре решил, что ему не просто кажется. Это в самом деле Лицо, просто другие люди… не замечают этого. Временами маленький Рори с замиранием сердца следил, как мать или отец задерживали свой взгляд на лунном диске, боясь, что родители тоже… рассмотрят это Лицо, и тогда… С некоторых пор Рори был уверен, что это Лицо принадлежит ему и только ему, поэтому он очень ревниво наблюдал за матерью, когда та, уложив его спать, подходила к окну и на секунду задерживала взгляд на сверкающем на ночном небе спутнике Земли. Он с ужасом думал о том, что, кроме его родителей и сестер, существует много других людей, которые могли в любую минуту рассмотреть это лицо. Прошли годы, прежде чем Рори Тревор наконец смог спать спокойно, окончательно утвердившись в своей догадке, что Лицо принадлежит ему ОДНОМУ! Он был ЕДИНСТВЕННЫМ, кто мог видеть это Лицо. Однажды он, будучи в прекрасном расположении духа, решил подшутить над младшей сестрой Анной. Он выключил свет в спальне и, смеясь, подвел сестру к окну.
— Анна, посмотри на луну, — сказал он ей. — Скажи, ты ничего не видишь? — Он улыбался своим безгубым ртом, поглядывая на сестру с чувством собственного превосходства. Девочка растерянно хлопала глазками, вылитыми папиными, плохо понимая, чего от нее хочет брат.
— Где? — спросила она.
— Смотри на луну, — улыбаясь, сказал Рори. — Смотри прямо в нее. Смотришь?
— Да… я смотрю, и…
— Ты ничего не замечаешь? А?
— Я… нет. А что? Что я должна увидеть? — Она повернулась и посмотрела снизу вверх на своего долговязого брата, но тот уже не обращал на нее внимания, направив взгляд своих счастливых глаз на луну. — Рори! — Анна подергала его за рукав. — Рори, что я должна там увидеть? Что? Скажи мне, Рори. Пожалуйста, скажи, я тоже хочу увидеть, тоже!
— Нет, — шептал Рори, не отрывая глаз от луны. — Нет! — А Лицо улыбалось ему, оно подмигивало ему, оно было довольно шуткой Рори, оно было очень довольно.
— Но почему? Рори, почему ты не хочешь мне сказать? — Девочка едва сдерживала слезы обиды; Рори видел это, и дьявольски приятное чувство заполняло его странную душу.
— Потому что ты НЕ МОЖЕШЬ ЭТОГО ВИДЕТЬ! — заговорил он вполголоса, удивляясь, как ему удается сдержать торжествующий крик, рвущийся из горла. — НЕ МОЖЕШЬ! Из всех людей только Я могу это увидеть! ТОЛЬКО Я! — Он направился к выключателю и резким хлопком включил свет. — Все! Хватит! Ты все равно ничего не увидишь!
Анна начала плакать, требуя, чтобы брат показал ей, но Рори лишь презрительно улыбался, наслаждаясь плачем сестры и (в еще большей степени!) тем, что НИКТО, кроме НЕГО, не может видеть Лицо.
Рори сидел на стуле, подперев руками подбородок, и ждал Лицо. Конечно, всегда имелся шанс, что Лицо не покажется, но ради него стоило ждать. Иногда он (причина была ему неизвестна) видел лишь часть Лица, как будто оно не желало показываться полностью. Но в конце концов всегда наступала такая ночь, когда Лицо появлялось. Правда, иногда приходилось дожидаться его так долго… Прошлой осенью недели три подряд стояла плохая погода, с неба лило не переставая, и Рори, естественно, не мог разглядеть сквозь толщу облаков Лицо. Мальчик ужасно нервничал. В такие дни Рори был особенно подавлен. Ему ничего не хотелось… кроме одного — как можно быстрее увидеть Лицо. Хотя бы один раз. И ему станет гораздо легче. По мере того как землю все плотнее и плотнее окутывала тьма, в душе мальчика занималась заря: это приближение Лица освещало его изнутри все увереннее, все ярче. Мальчик ждал; предвкушение счастья вызывало мелкую дрожь во всем теле, руки потели, лицо розовело, лоб горел. Рори ждал. Но когда становилось ясно, что луна не покажется, его охватывала тоска. Тоска сменялась настоящим горем, а горе искало выход. Те длинные недели поздней осенью дались ему с большим трудом, именно тогда он начал кое-что подозревать.
7
Лицо не просто смотрело на Рори, оно ОБЩАЛОСЬ с ним. Лицо улыбалось, Лицо грустило, Лицо что-то шептало ему, Лицо… плакало. Однажды, когда Лицо улыбалось и Рори был на вершине счастья, в дверь постучала мать. Рори не мог ей не открыть, иначе она забеспокоилась бы и подняла крик. Тогда он не смог бы насладиться общением с Лицом. Рори открыл дверь. Мать посмотрела на заправленную постель, на его одежду и недовольно спросила: «Почему ты до сих пор не в кровати?» Она была чужой. Рори ничего не ответил, он лишь хотел, чтобы она поскорее ушла, он хотел опять смотреть на Лицо, пока не поздно, ведь ближе к утру такой возможности уже не будет. Мать остановилась у стола, сложив руки на груди и глядя в окно. Рори ждал. Она вдруг резко повернулась:
— Чего ты ждешь? — Затем тоном, не терпящим возражений, приказала: — Раздевайся! И в постель! И побыстрее.
Рори пришлось послушаться. Споры только оттянули бы тот сладостный момент, когда он наконец останется один. Он разделся и забрался под одеяло. Но мать не уходила. Она стояла всего минуту, но мальчику показалось, что прошло по меньшей мере минут тридцать. Она все стояла, стояла и смотрела. На луну? Рори, конечно, не было видно, куда направлены ее глаза, он видел лишь ее спину и длинные волосы, ниспадающие на плечи. Рори казалось, что мать вот-вот обернется и он даже в темноте заметит, как блестят у нее глаза от внезапно снизошедшего на нее озарения. А затем последуют слова, произнесенные хриплым, возбужденным голосом: «Рори! Что я сейчас заметила! Если бы ты только знал. Господи, я увидела, увидела, УВИДЕЛА…» Но мать так ничего и не сказала. Она молча вышла, даже… не взглянув на него.
Постепенно Рори приходил в себя. Через пять минут он осторожно встал и подошел к окну. Несколько секунд мальчик не понимал, что же изменилось, но когда понял, ему стало дурно. Лицо уже не улыбалось, как десять минут назад, оно… плакало. Рори заплакал вместе с ним. Неужели оно плачет потому, что мать увидела его? Неужели мать нарочно ничего не сказала: понадеялась, что лишь ОНА знает о существовании Лица? Мальчик ждал следующего вечера. Но днем пошел дождь, и небо отгородилось от людей тучами. Однако Рори ждал. Он твердил про себя, что обязательно попросит у Лица прощения. Он больше НЕ ПОДПУСТИТ ни мать, ни кого бы то ни было к окну. Пусть даже это будет стоить ему крупных неприятностей. Он закрылся в своей комнате и считал про себя секунды. Он не выходил даже, чтобы поесть. Мочевой пузырь был переполнен, но Рори не чувствовал этого. Он ждал. Несколько раз его звали ужинать, но он отказывался: уже стемнело, и Лицо могло появиться с минуты на минуту. В тот вечер (прошлой осенью) Лицо так и не показалось, и в душу Рори закрались подозрения. Он стал следить за матерью. Он не был ни в чем уверен, но все чаще и чаще слышал ужасающе логичные выводы, посылаемые ему внутренним голосом. Могло ли случиться, что мать каким-то непостижимым образом переманила Лицо? Каждый вечер (лишь только стемнеет) Рори усаживался за стол и ждал Лицо, пока небо на востоке не начинало светлеть. В эти нескончаемо длинные ночи в воспаленном мозгу мальчика вертелись десятки вопросов. В какой-то момент из этого шквала вопросов выделился один-единственный. А что, если мать умрет? Возвратится ли к нему тогда Лицо? Ведь тогда он будет единственным, кто ЗНАЕТ о Лице… Но этот вопрос вскоре был вытеснен другим. Мать слишком молода, чтобы просто так умереть, так что есть ли смысл надеяться, что это случится в ближайшее время? Это был очень больной вопрос. Он портил картину, как прогнивший зуб в ряду крепких и здоровых, без единого темного пятнышка. А Лицо по-прежнему не показывалось, хотя дни и ночи исправно сменяли друг друга. Но Рори не смел даже думать о том, что надо НАВСЕГДА забыть о Лице. Поздняя осень бушевала ненастьем, тучи надменно представляли человеческому взору свои животы, и мальчик все больше укреплялся в убеждении, что мать переманила Лицо. Именно в конце этого тяжкого периода ненастных дней ему впервые пришла в голову мысль убить свою мать — это могло решить проблему.
8
Прошло почти девять месяцев, прежде чем Рори перешел от абстрактных размышлений к твердому намерению осуществить задуманное. В ту осень ему помешало одно обстоятельство — Лицо вернулось САМО. Случилось ли это потому, что мать почувствовала свою вину и отпустила Лицо, или это было чистой случайностью, а быть может, Лицу НЕ ПОНРАВИЛОСЬ общаться с мамой, — Рори не знал, но упивался счастьем; каждая клеточка его тела впитывала счастье, как умиравшее от жажды животное поглощает воду. Лицо снова улыбалось. Иногда Рори слышал его далекий смех. С этого времени Рори еще больше возненавидел Людей: повсюду ему мерещились те, кто МОЖЕТ увидеть Лицо. Мысль об убийстве матери оставила его. На время. Рори упивался общением с Лицом. Но тяжело переносил дни: часы, остававшиеся до вечера, растягивались, как жвачка; временами казалось, что ночь вообще не наступит. Когда Лицо опять вдруг не появлялось, Рори едва сдерживал обуревавшие его чувства боли, тоски, безысходности и подозрения. Лицо появлялось, и мальчик переводил дух; Лицо исчезало, и Рори вновь пытался найти виновника (ведь кто-то же переманивал к себе Лицо). Он опять стал подозревать мать. Во второй половине июля Тревор-младший имел случай убедиться в собственной правоте. Случайно он заметил, как мать выключила в кухне свет и долго не выходила оттуда. До этого она делала вид, что возится с посудомойкой, а после протирает вымытую посуду сухим полотенцем. Но Рори знал, что это не так. Она лишь ДЕЛАЛА ВИД, что занимается посудой, а на самом деле, улучив момент, выключила свет, чтобы позвать К СЕБЕ Лицо. Но Рори раскусил ее. Лицо прошлой ночью приходило, как и позапрошлой. Но в эту ночь Рори смог наблюдать лишь темную завесу туч, сыпавших дождем. Именно тогда мальчик окончательно понял, КТО виноват в его мучениях. Рори стал думать, как ему убить мать. План вырисовался не сразу, полмесяца мальчика мучили смутные сомнения: ему вдруг пришла в голову мысль, поставившая на его пути серьезное препятствие. Рори неожиданно сообразил, что может ошибиться, а ошибка будет дорого стоить. Кроме матери, в доме жили еще две его сестры и отец. Еще трое. Несмотря на то, что Стефи и Анна были глупы, они вполне могли однажды ночью заметить Лицо. На эту мысль он натолкнулся, когда несколько ночей подряд подходил под дверь спальни родителей. Он надеялся услышать, как мать ОБЩАЕТСЯ с Лицом. Рори тихонько выходил из своей комнаты, крадучись, как вор, осторожно приближался к спальне родителей и прикладывал ухо к двери. Он весь кипел гневом и еле сдерживался, чтобы не ворваться в комнату (и застать мать с поличным), но в конце концов брал себя в руки. Рори напрягал слух, но ничего такого, что указывало бы на вину матери, не улавливал. На третью ночь Рори показалось, что он слышит дыхание спящей матери. Очень мешал храп отца, но мать, по-видимому, спала: дыхание было ровным, медленным. Вот тогда в его душу закрались сомнения. Мальчик не верил, что можно вот так просто заснуть, когда самое время ОБЩАТЬСЯ с Лицом. Рори решил не спешить: нужно было выяснить, КТО переманил к себе Лицо. Лето было обычным, но август выдался с частыми ливнями и грозами. Лицо не появлялось больше недели. Он целыми днями просиживал в комнате, ожидая, когда наступит ночь. Он только и делал, что ждал. Он осунулся и похудел. Время шло, Лицо не приходило, а Рори Тревор тщетно пытался ответить на вопрос: как ему поступить? Мучительные поиски ответа так издергали мальчика, что он заходился криком, стоило лишь кому-то к нему обратиться. Сестры больше не приближались к нему. Родителям до него по-прежнему не было никакого дела. Мальчик был бледен, руки дрожали, изо рта вылетали брызги слюны, когда он жарким шепотом звал Лицо. Но оно не возвращалось!..
Однообразной вереницей проходили дни, приближаясь к середине августа. Шестнадцатого числа мальчик уже знал, что ему делать. Он больше не мог ждать: его крутило, как любителя героина, вовремя не принявшего дозу. Мальчик пришел к выводу, что надежнее убить… ВСЕХ! Тогда Лицо уж точно вернется. Конечно, существовала вероятность того, что погибнет кто-то невиновный, но Рори это не очень беспокоило. Он не был уверен на все сто, кто именно из них — подлый вор, поэтому, чтобы не ошибиться, он застрелит из отцовского ружья всех. Была еще одна причина, почему Рори торопился. Недосыпание из ночи в ночь сказалось на его состоянии. В те ненастные августовские ночи он все раньше и раньше погружался в дрему.
Иногда ему снились странные сны, множество снов, как бывает, когда в течение ночи несколько раз просыпаешься, запоминая в результате большинство сновидений. У Рори мурашки бегали по спине, когда он вспоминал свои сны, тем более что он даже не был уверен, было ли это все действительно во сне. Когда Рори сидел по обыкновению за столом, положив тяжелую, словно разбухшую голову на руки, сложенные перед собой, за своей спиной он слышал время от времени чье-то дыхание. Кто-то стоял сзади и дышал, тяжело и надсадно, как дряхлый, немощный старик. Этот старик ничего не говорил, он лишь смотрел Рори в спину, и мальчик понимал — он так немощен, что не может ПРОИЗНЕСТИ ни слова. Рори чувствовал, что старик каким-то образом надеется на него. Надеется с помощью Рори стать крепче, одолеть эту дряхлость, заставляющую его дышать, словно выбросившийся на берег умирающий кит. Рори Тревор не знал, как тот собирается это сделать, но чувствовал, что с его помощью у него это получится! Иногда мальчику хотелось повернуться и попросить старика оставить его одного; Рори неприятно было ощущать это присутствие, это дыхание, наполнявшее комнату страхом. Но тело не слушалось, язык деревенел, и Рори так и сидел, не в силах обернуться, чтобы посмотреть назад. Возможно, это было во сне, а быть может, наяву! Рори не поручился бы ни за что. Иногда его голову словно тяжким грузом придавливало к столу, мысли путались, как у человека, на миг задержавшегося на границе сна и бодрствования, и Рори смутно ощущал, что его кто-то трогает за волосы, касаясь пальцами макушки. Мальчик был не в силах поднять голову. Касание было каким-то требовательным, наподобие того, как заговорившаяся с подругами мамаша бессознательно сжимает ручонку сына, тянущего ее за полу плаща. Тот, кто касался Рори, по какой-то причине по-прежнему сохранял молчание, но он чего-то хотел от мальчика. Касание было легким, и Рори оно очень не нравилось. Тревор-младший подсознательно хотел избавиться от этого молчаливого присутствия. Через несколько таких ночей, находясь в каком-то полуобморочном состоянии от перенапряжения и бессонницы, Рори решил, что этот «кто-то» уйдет, если вернуть Лицо; тогда уже никто не посмеет докучать ему ни своим дыханием, наполнявшим воздух гниющей старостью, ни прикосновением, отвратительным настолько, что с сравнении с ним шевеление полураздавленного жука на лице показалось бы забавой. А чтобы пришло Лицо, необходимо убить того, кто его не пускает; но этот человек — один из живущих в доме, значит, нужно убить всех! Время, когда Лицо вернется, неуклонно приближалось, и это вселило в Рори чуточку оптимизма. Конечно, его терзали сомнения, но все находилось в его руках. Поздним вечером шестнадцатого августа Рори сидел, не переставая улыбаться: оставалось недолго!!
9
Еще днем ему вдруг захотелось устроить что-нибудь этакое. Вечером он с удовольствием послушает истошные вопли и разъяренные крики. Вся его семья доживала последние дни, так что пусть поразвлекаются. Естественно, подлый вор был, скорее всего, один, но Рори доставляло все больше удовольствия думать, что в заговоре против него участвует вся семья. В этом случае его давно задуманные действия будут ничем иным, как тонко рассчитанным контрударом. Все они — воры и получат по заслугам! Рори терпеливо ждал. Он слышал, как отец по непонятной для него причине обругал и ударил Анну. Затем прошел в ванную. Младшая сестра, всхлипывая, поднялась к себе. Рори осторожно вышел из комнаты и последовал за сестрой. Интуиция шепнула ему, что нужно попробовать: матери и Стефи не было дома, а Анна неожиданно получила хорошую трепку и сейчас вряд ли будет очень наблюдательной. Рори подошел к комнате сестер, дверь была закрыта неплотно. Лишь теперь он понял, что все не так просто. Анна может заметить его! Жаль, что сестры живут в одной комнате. Иначе было бы легче осуществить свой план. Но он решил не останавливаться. По большому счету, ему наплевать на любые последствия; только будет обидно, если не удастся выполнить задуманное до конца.
Рори приоткрыл дверь, просунул голову. Анна лежала на своей кровати справа у стены, уткнувшись лицом в подушку. Ее худенькие плечики вздрагивали, она по-прежнему плакала. «Отлично, — подумал Рори, — отлично». В глаза бросилась кукла Стефи, усаженная на столе у окна между изголовьями кроватей сестер. Кукла смотрела на него своими остановившимися, широко раскрытыми глазами неестественного цвета. Рори улыбнулся ей как давней знакомой. Это была любимая кукла десятилетней Стефи, заявившей, что не расстанется с ней, даже когда выйдет замуж. Стефи назвала ее Розмари. Она была просто без ума от этой куклы. Розмари подарили дочери родители в апреле, когда ей исполнилось десять лет. «Всего четыре месяца, всего четыре месяца суждено было тебе, Стефи, играть с ней; очень жаль, очень». Осторожно, словно передвигаясь по тонкому льду, Рори направился к столу. Розмари по-прежнему смотрела на него своими синими, ничего не выражающими глазами. Она была в розовом коротком платьице, почти полностью открывавшем ее ножки цвета слоновой кости. Рори улыбнулся. Анна по-прежнему плакала, не подозревая, что ее братец, задумавший дурное, находится от нее всего в нескольких футах. Внутренний голос Тревора-младшего опять начал свой монолог:
«Девочки плохие, они все плохие. ВСЕ! Они ПЛОХИЕ!»
Рори приближался к столу. Он уже перестал следить за своей младшей сестрой в уверенности, что Анна проплачет столько, сколько ему будет нужно. И не услышит его. Ну, если только он не начнет орать, словно его режут ножом, или тормошить ее изо всех сил. Но естественно, Рори не сделает этого. Конечно нет. Он улыбался. Кукла уже совсем близко, синие глаза без всякого удивления смотрят на него. Рори остановился.
— Ну что, Розмари? — прошептал он так тихо, что не расслышал сам себя. — Ты можешь уйти от плохой девочки Стефи? Ведь девочки ВСЕ плохие. Не так ли?
Розмари ничего не ответила. Рори не имел ничего против. С детских лет Тревор-младший заметил, что уж на что отвратительны мальчишки, — девочки еще хуже. Они постоянно шептались друг с другом, смеялись без причины, и Рори всегда чувствовал себя при них неуютно, если не сказать больше. Однажды, пять лет назад, он вдруг понял, что ему нравится одна девочка. Рори был недоволен собой, но… в то же время это чувство, дотоле ему незнакомое, было приятно. Он был слишком юным, в таком возрасте мальчики еще не встречаются с девочками. Рори не понимал, что с ним творится, но ему уже казалось недостаточным осторожно посматривать (чтобы никто не заметил) на предмет обожания. Он так и не подошел к той девочке; он был уверен, что она не захочет с ним дружить. Она высокомерно не замечала его, а кроме того… эта девочка нравилась не одному только Рори, и мальчик вдруг осознал, среди всех остальных его она уж точно не выберет! Постепенно чувства ослабевали, Рори забывал, что когда-то ему нравилась девочка. У него имелись дела поважнее; например, общение с Лицом. Рори давно забыл, как звали ту девочку. Но сейчас, стоя перед куклой сестры, Рори вдруг вспомнил: ее звали… СТЕФАНИ! Улыбка не сходила с лица Тревора-младшего. Его больной мозг внезапно извлек из кладовой памяти деталь, которую, казалось, уже невозможно было вспомнить. Но Рори вспомнил. Вспомнил, как однажды, проходя на большой перемене мимо группы девочек, среди которых была и Стефани, он краешком уха расслышал, что она говорила про какую-то куклу. ТОГДА Рори не понял, о какой кукле шла речь, но СЕЙЧАС последний кусочек калейдоскопа встал на место. ТА Стефани, естественно, говорила про ТАКУЮ же куклу, как у его сестры. Ничего, что игрушки, подобные Розмари, поступили в продажу всего два года назад, и у Стефани-одноклассницы не могло быть такой куклы. Ничего. Такие плохие девочки всегда найдут выход из затруднительного положения. ТА Стефани своровала где-то Розмари еще до того, как их начали продавать. Плохие девочки всегда так поступают, и Рори не удивится, если окажется, чего его сестра Стефи первая предложила переманить у Рори Лицо.
— ДЕВЧОНКИ ВСЕ ПЛОХИЕ! — констатировал Рори Тревор, аккуратно беря любимую игрушку сестры, чтобы тут же покинуть комнату.
Анна продолжала плакать.
10
Стефани Тревор уже протянула руку к дверной ручке, когда в глаза ей бросилось что-то розовое. Стефи нагнулась. Это был кусок розовой ткани. Минуту она рассматривала обрывок на своей маленькой ладошке. Сначала возникли смутные ассоциации, но скоро Стефи уже не сомневалась, что держит клочок от платьица Розмари. Девочка едва сдержалась, чтобы не завыть, как ошпаренная кипятком собака. В свои десять лет Стефи была достаточно умна, чтобы делать логические умозаключения. Она рывком открыла дверь. Свет в спальне горел, но Анны не было. Что ж, значит, она в ванной! Стефи, поднявшись на второй этаж, увидела полоску света под дверью. Обежав спальню взглядом, Стефи убедилась, что Розмари исчезла. Во всяком случае, куклы не было на том месте, где ее оставила хозяйка. Девочка сжала кулачки так сильно, что ногти впились в ладошки. Если бы речь шла об одной только пропаже Розмари, Стефи не расстроилась бы так сильно. Дело в том, что все четыре месяца (с того дня, как Розмари появилась в доме) у сестер частенько возникали ссоры из-за красивой куклы. Анне хотелось играть с Розмари так же часто, как и Стефи. Но ведь эта была кукла Стефи, поэтому старшая сестра справедливо негодовала, если случайно заставала Анну с Розмари, которую та брала без разрешения. Конечно, разрешения Анна почти никогда не получала, но это право хозяина — давать свою вещь или нет. Анна была недовольна таким положением вещей (Розмари она получала на полчаса после истеричного плача перед матерью, которая, дабы ее оставили в покое, шла к Стефи и требовала поделиться с младшей сестрой), поэтому, улучив момент, брала Розмари сама, без спросу. Конечно, Стефи не пришла бы в такое негодование, если бы убедилась, что Анна просто в очередной раз взяла ее куклу, но… этот розовый клочок… Стефи быстро проверила все места, куда Анна могла спрятать Розмари, но ничего не обнаружила. Она выбежала из комнаты и осторожно приблизилась к ванной. Остановившись, она приложила ухо к двери. Шум льющейся воды и… бормотание Анны, которая, судя по тону, кляла какого-то обидчика. Стефи осторожно потянула ручку на себя. Дверь была закрыта изнутри. Девочка растерянно посмотрела на обрывок платья, затем на дверь, и тут ее осенила мысль, которая, подобно молнии, осветила все. Три дня назад, когда Стефи принялась играть со своей куклой, Анна даже не заикнулась о том, что ей тоже очень хочется поиграть с Розмари. А ведь такие просьбы были уже чем-то привычным и естественным, как позавтракать утром или выглянуть в окно' после пробуждения, и Стефи уже не обращала на них внимания, игнорируя сестру, как игнорировал всех в доме отец. После пятнадцатиминутного хныканья Анна отступала. Или же (что случилось всего два-три раза за четыре месяца) Стефи позволяла ей взять ненадолго Розмари, когда самой надоедало с ней играть. Кому-то может показаться странным, что эти девочки — одна восьми, а другая десяти лет — так любили играть в куклы, но все объяснялось очень просто: играя с Розмари, они получали то, чего им не хватало в семье: внимание, общение, развлечение. Анна ПОСТОЯННО клянчила Розмари, хотя и знала, что ответ будет отрицательным. Но за ПОСЛЕДНИЕ ТРИ ДНЯ младшая сестра НИ РАЗУ не попросила куклу! И Стефи отметила этот настораживающий факт только сейчас, держа в руках обрывок платья Розмари. Все три дня она была непростительно глупа. Она была такой беспечной (наверное, подействовало отсутствие интереса Анны к Розмари), что даже оставила куклу на столе, то есть на виду у Анны, когда уходила гулять. Это было все равно что оставить «роллс-ройс» в трущобах мегаполиса. Стефи оставила Розмари и тем самым спровоцировала Анну. Но у младшей сестры, по-видимому, были свои планы в отношении чужой куклы, иначе как объяснить, что она ЦЕЛЫХ ТРИ дня не заводила свою обычную песню? Она не гундосила за спиной Стефи, потому что решила отомстить сестре за то, что она не дает поиграть с куклой. Анна ЗАВИДОВАЛА Стефи, а зависть иногда толкает на самые опрометчивые поступки. Стефи даже не приходило в голову, что этому есть очень простое объяснение: Анна за четыре месяца устала выпрашивать то, что ей все равно никогда принадлежать не будет. Старшую сестру душил гнев, а уверенность в том, что младшая решилась на подлую месть, крепла с каждой секундой. Внезапно Стефи показалось, что Анна потому и закрылась, что делает с Розмари в этот момент что-то ужасное. Стефи заколотила кулаком в дверь:
— Открой! Открой или будет хуже! — Рука уже горела, но Стефи не обращала на это внимания.
Некоторое время в ванной царила тишина, и девочка решила уже, что она выломает дверь, не задумываясь, правда, как это у нее получится. Но в этот момент раздался звук отодвигаемой задвижки. Дверь резко открылась, едва не ударив Стефи по лбу, и Анна с красными, заплаканными глазами вышла из ванной. Она хотела пройти мимо, но Стефи схватила ее за руку; Анна, несмотря на стук в дверь, казалось, лишь сейчас заметила присутствие Стефи. Она посмотрела на нее отсутствующим взглядом.
— Где Розмари? — крикнула Стефи ей в лицо. — ГДЕ?!
Анна с силой вырвала руку.
— Пошла ты… — вяло пробормотала она.
— Что?! — возмутилась Стефи. — Отдай мою Розмари!
— Какую Розмари? — все так же равнодушно спросила Анна.
В первую секунду Стефи не могла выговорить ни слова — настолько переполнял ее гнев, справедливый гнев. Такой наглости от этой высокомерной сучки она не ожидала. Но Анна глядела вполне серьезно.
— Мою куклу! — выпалила Стефи. — Розмари! Не притворяйся, что не знаешь, о чем речь! — И снова наткнулась на совершенно безразличный, отсутствующий взгляд, словно мысли Анны витали где-то далеко.
— Я не знаю, — нехотя ответила она.
— Чего не знаешь? — прошипела Стефи. — Чего это ты не знаешь? Отдай мою куклу! Мою Розмари! Где она?!
— Я не знаю, — повторила Анна.
— Ты, сука! — рассвирепела Стефи. — Куда ты ее дела? Что ты сделала с моей Розмари?
— Но я ее не брала!
Лицо Анна приняло более осмысленное выражение; она наконец поняла, ЧЕГО от нее требует старшая сестра. Но в ее глазах не было испуга и мольбы, как это обычно бывало, когда Стефи набрасывалась на нее из-за куклы; Стефани это очень не понравилось.
— Оставь меня в покое! — Анна двинулась по коридору к спальне.
Стефи расценила это как желание увильнуть от ответа.
— Стой! — крикнула она. — Отдай мою Розмари!
— Но я не брала твою Розмари! — огрызнулась Анна. — При чем здесь Я?
— Но… тогда… — Стефи на секунду растерялась — интонации сестры поколебали уверенность в ее виновности. — Тогда… кто? Кто взял мою Розмари? Я оставила ее на…
— Откуда я знаю, кто ее взял? — бросила Анна через плече и вошла в спальню.
Хлопнувшая дверь, казалось, поставила точку в этом разговоре. Стефи удивленно посмотрела на клочок от платьица Розмари, который держала в руке. Она совсем забыла о нем. Если Розмари кто-то взял, то это еще полбеды, но если… У Стефи закружилась голова от ужасной картины, представшей ее мысленному взору.
Кто-то порвал ее любимой кукле платьице, и… очень даже может быть, что этим дело не ограничилось. Кто? Ее мысли обратились к брату. К Рори, который этим летом сидел безвылазно в своей комнате и даже не ел за одним столом вместе со всеми. Этот Рори такой странный, такой чужой, что даже не верится, что это ее родной брат. Однако, в отличие от Анны, Рори был по-настоящему опасен. Он очень легко выходил из себя; блеск глаз, как у сумасшедшего, одержимого какой-то безумной идеей, и вылетавшая клочьями изо рта пена пугали Стефи больше, чем возможность получить оплеуху. А то, что брат на это способен, не вызывало сомнения. Девочке внезапно захотелось разреветься, но мысль о Розмари остановила ее. Нужно держать себя в руках, чтобы вернуть куклу. Комкая в руке обрывок платьица, Стефи спустилась на первый этаж и подошла на цыпочках к спальне брата. Несколько минут она постояла у двери, надеясь услышать хоть какой-нибудь звук. Стефи с Анной несколько раз приходили сюда, чтобы позвать Рори поиграть вместе с ними, и слышали, как он что-то бормочет. Слова звучали неразборчиво. У Стефи мурашки бегали по спине от этого странного бормотания. Казалось, будто Рори с кем-то шепчется у себя в комнате. Но у него конечно же никого не было. У Рори НИКОГДА никого не было в комнате, потому что к нему в гости НИКТО не приходил. С кем он говорил? По мнению Анны, у брата просто такая странная привычка — он разговаривает сам с собой. Но сейчас, простояв под дверью минут пять, Стефи не услышала никакого бормотания. Вообще ни звука. Может, брату надоело сидеть целыми днями взаперти и он куда-нибудь ушел? Стефи подождала еще немного, затем приложила губы к щели между дверью и косяком.
— Рори, Рори, ты меня слышишь? — позвала она брата, стараясь говорить как можно мягче.
Прошло уже недели две, как они с Анной оставили всякие попытки вытащить Рори из его комнаты. Брат ругался страшными словами, даже когда его звали ужинать, поэтому Стефи невольно сжалась в ожидании разъяренного вопля. Рори всегда ругался так, как будто его оторвали от очень важного дела. Но из спальни не донеслось ни звука.
— Рори, — чуть громче позвала Стефи. — Рори, это я. Ты меня слышишь? Я только хочу у тебя спросить кое-что. И уйду. Рори?
Но никто не отвечал. Стефи нахмурилась, потом вдруг почувствовала облегчение: брата, судя по всему, нет дома, так что Розмари взял не он. Стефи боялась брата и была уверена, что он (если бы украл куклу) не стал бы ограничиваться тем, что порвал бы платьице Розмари. К счастью, это не он, поэтому еще остается шанс… Послышался какой-то шум, но не из комнаты брата, а из спальни родителей. Затем опять все смолкло. Стефи на всякий случай еще раз позвала брата.
— Рори, Рори! — Тишина. — Его нет, — пробормотала девочка.
Стефани Тревор не знала, что ее брат стоит под дверью с другой стороны и ехидно скалится, смеясь про себя над тщетными попытками сестры дозваться его. Правая ладонь Рори была обмотана прядью золотистых волос, вырванных у Розмари. У Стефи мелькнула мысль, не зайти ли ей в комнату брата в его отсутствие? Но девочка тут же отказалась от этого. А вдруг он не спит, а только ждет оплошности с ее стороны? Но вопреки решению правая рука девочки коснулась ручки и… подергала ее. Заперто. Ну конечно, Рори редко оставляет свою комнату незакрытой. Кто же взял Розмари? Оставались отец с матерью. Но им-то зачем кукла? Стефи посмотрела на лоскуток от платья своей любимой Розмари и снова почувствовала непреодолимое желание разреветься. Оставалось надеяться, что мать по какой-то причине (хотя какая может быть причина у взрослой женщины, чтобы забрать у дочери куклу?) взяла Розмари. Стефи не знала, в чем она провинилась за последнее время, но слезы переполняли ее и готовы были вот-вот пролиться. Нужно было спешить: миссис Тревор была не из тех женщин, на которых действуют детские слезы. Если Стефи расплачется, это только ухудшит ее и без того незавидное положение. Девочка поспешила в спальню родителей. То, что она там увидела, так поразило ее, что Розмари выскочила у нее из головы. Подстегиваемая криками матери, словно кнутом, Стефи выбежала вон из комнаты, и, словно прорвав плотину, слезы ручьем полились из ее глаз. Розмари была забыта. Но всего лишь до того момента, когда Стефи увидела намотанную на перила лестницы прядь волос любимой Розмари. Крик осколком застрял у нее в горле. Именно в этот миг Стефи поняла, что уже никогда больше не увидит Розмари. Но и это было не все. Ошалевшая девочка еще не успела даже дотронуться до вырванных с корнем волос любимой куклы, когда краешком глаза заметила какой-то предмет на ступеньках лестницы чуть повыше того места, где стояла. У нее перехватило дыхание, желудок сжала спазма, руки задергало. Слезы мешали рассмотреть, что это такое. Девочка с силой потерла глаза кулачком, не чувствуя даже, что делает себе больно. Стефи поднялась на одну ступеньку. Разглядев, что там лежало, она чуть не покатилась вниз по лестнице. Это была голова, скальпированная и оторванная голова любимой Розмари. Прежде чем ее поглотила целиком буря справедливого негодования, у Стефи успела мелькнуть только одна четкая мысль: когда она спускалась вниз десять минут назад, ни волос, ни головы Розмари не было. Анна! Ну конечно, она; кроме нее некому. Ну что ж, сестричка… Стефи помчалась наверх, прыгая через три ступеньки. Анна лежала на животе, накрыв голову подушкой. Стефи вихрем налетела на нее.
11
На следующее утро, семнадцатого августа, семья Тревор, как обычно, собралась к завтраку. Разумеется, за исключением Рори. Никто не произносил ни слова. Завтрак был обычный: сосиски, бекон, джем, кофе, булочки. Все вяло ковырялись в тарелках. Вчерашний день вспоминался им всем как какой-то кошмарный сон. Все мысленно проклинали друг друга. В это утро у каждого было только одно желание — каким-то образом оказаться подальше от всех остальных. Все избегали прямых взглядов, но каждый ощущал сильные, тяжелые токи, исходившие от всех, кто сидел за столом. У Анны на левой руке и на лице краснели полосы, оставленные ногтями Стефи (когда через десять часов полиция обнаружит, что дом по Канзас-стрит, 29 завален трупами, на ее теле не обнаружат ни единой царапины). Еще вчера вечером мать (которая вся кипела от злости) строго-настрого наказала Анне не выходить из дому до тех пор, пока царапины не заживут, благо что теперь каникулы. Сегодня об этом не заговаривали. Анна уже знает. Анна — послушная девочка, поэтому будет сидеть дома, избавляя таким образом своих родителей от неприятных вопросов, которые могут возникнуть у соседей. Конечно, она сначала попыталась возражать, но град ударов (хотя мать била ладонью, было так больно, словно при каждом ударе к телу прикладывали раскаленный утюг), посыпавшийся на спину и плечи, заставил ее повиноваться. Стефи, пытавшаяся вцепиться Анне в волосы (она даже успела вырвать один клок), тоже получила, что ей причиталось. Старшая сестра огрызалась, не стесняясь в выражениях, и миссис Тревор пришла в такое бешенство, что накинулась на нее, как фурия, и, возможно, уже даже не вспомнила бы, КАК надо бить, чтобы на следующий день не было колких вопросов и намеков, если бы в комнате дочерей не появился муж, который одернул ее. Саманта как будто бы пришла в себя, но одарила Алекса таким взглядом, от которого он должен бы был скончаться на месте.
— Иди отсюда, — прошептал Тревор. — Я БЫСТРЕЕ успокою этих взбесившихся маленьких сучек. Иди-иди.
Саманта ничего не сказала; Алекс проводил ее свирепым взглядом, что-то бормоча себе под нос. Затем посмотрел на красных запыхавшихся дочерей, на лицах которых ясно читался страх.
— Можете говорить друг другу что угодно, но руки не распускать, — спокойно произнес мистер Тревор, но за этим тоном скрывалось спокойствие ядовитой змеи, уверенной в своих силах. — Не распускать! Просто не подходите друг к другу.
— Па! — вскрикнула Стефи. — Она забрала мою Ро…
— Это меня не интересует! — отрезал Тревор; лицо его побагровело. — Неужели не ясно? Заткнитесь и по кроватям! — Он повернулся, чтобы уйти. У двери он добавил: — Чтоб я вас больше не слышал! Иначе вы сильно пожалеете об этом! Очень сильно!
Отец вышел, и девочки уставились друг на друга. Их взгляды были выразительнее всяких слов. Эта игра в переглядку продолжалась нескольких долгих минут; ни одна, ни другая не двинулись с места. Казалось, каждая надеялась убить другую на расстоянии. Все это происходило в полном молчании. Вскоре явилась мать. Из всего, что она сердито говорила им, сжимая кулаки, сестры поняли только одно — Анне запрещается выходить из дому, пока не заживут царапины на лице. На этот раз Стефи уже не жаловалась, что кто-то сломал ее куклу; она просто перевела ненавидящий взгляд с младшей сестры на мать. Все, что накипело на душе, она высказывала про себя. В ту ночь все спали как убитые, несмотря на нервную встряску, пережитую накануне. Как сказал бы Рори (если бы знал об этом), вся семья решила перед смертью выспаться как следует. Утром окна в кухне были закрыты, потому что на улице было довольно холодно, ветрено и дождливо. Человеку постороннему могло бы показаться, что здесь так тяжело дышится просто оттого, что тесно и нет притока свежего воздуха, хотя на самом деле причина была в другом. В этом смог убедиться воочию Рори Тревор, забредший в кухню. В дальнейшем Рори как-то не задумывался о том, ЧТО ему привиделось, когда он переступил порог кухни. Причина, почему его ничто не интересовало (даже чудовищная картина, на миг просто потрясшая его), была одна: Рори был весь поглощен предвкушением той минуты, когда он снова увидит Лицо. А то, что он увидит Лицо, не вызывало у него никаких сомнений; для этого необходимо было лишь перестрелять будущей ночью подлых воров. Рори сам не понимал, что потянуло его на кухню.
Возможно, голод — он точно не знал; в последнее время он вообще пребывал в сомнамбулическом состоянии. Но что-то все-таки его подтолкнуло к кухонной двери — не инстинкт, не интуиция — что-то другое. Как бы то ни было, Рори приоткрыл дверь и одной ногой переступил порог кухни. Никто не повернул голову на шум, никто не посмотрел на Рори, словно никто ничего не видел и не слышал. Все сидели уткнувшись в свои тарелки, и для каждого в этот миг не существовало в этом мире никого, кроме тех, что сидели за столом. Рори остановился. В течение секунды, ОДНОЙ секунды Рори ВИДЕЛ! Ему вдруг показалось, что он не просто ЧИТАЕТ мысли находившихся в кухне, но и ВИДИТ эти мысли! Что-то черное, словно сточная вода, стекало струйками по лицам, плечам, спинам отца, матери, сестер и стелилось по полу, как клубы черного дыма. Они ДУМАЛИ! Да, их головы рождали МЫСЛИ, и Рори на секунду увидел эти МЫСЛИ! Но ведь мысли — это не что-то такое, что можно увидеть! Однако Рори ВИДЕЛ! Это продолжалось всего несколько мгновений, но Тревор-младший успел заметить, что черные потоки дыма (нет, это потоки мыслей, Рори, потоки МЫСЛЕЙ!) куда-то тянутся, будто их вытягивает из помещения сквозняком:
«…СДОХЛИ И…»
«…СУКИ, СОСУЩИЕ КРО…»
«…УБИТЬ ЭТИХ ГОВНЮ…»
«…СТАНУТ ПОКОЙНИ…»
Внезапно все исчезло. Рори удивленно моргнул глазами. Дыма не было. Именно в этот момент его слух уловил омерзительный старческий смех, раздавшийся где-то на втором этаже. Смех был такой слабый, как будто смеявшийся еще не оправился после тяжелой длительной болезни, едва не доконавшей его. Но он выздоравливал!
12
Потоки ливня громыхали по крыше, словно на нее обрушились камни небесной осыпи, растревоженной грозой. Деревья стонали, перекрывая завывание ветра, гулявшего по трубам. Природа бушевала, как будто знала о кровавой драме, которая разыграется очень скоро. Время от времени с неба доносился такой грохот, точно гигантские челюсти с оглушительным треском раскалывали пригоршни грецких орехов. Рори Тревор улыбался. Уже скоро. Очень скоро. Еще только первые капли дождя робко постучали в окно, а Рори уже знал, что Лицо не придет. Однако он впервые в жизни не испытывал из-за этого ни боли, ни тоски. Так даже лучше. Значит, он тем более должен сделать то, что задумал. Если бы случайно в эту ночь Лицо все-таки появилось, Рори, пожалуй, перенес бы свой план на другую ночь. Но в этом случае он постоянно волновался бы, мучаясь вопросом, покажется или не покажется Лицо в следующий раз? Поэтому лучше быть твердо уверенным, что Лицо вернулось НАВСЕГДА и теперь его уже никто не переманит! Рори почему-то не задавался вопросом, который в общем-то стоил того, чтобы призадуматься: что, если Лицо не появится даже тогда, когда вся семья Тревор будет истреблена? Что он тогда будет делать? (Через несколько дней Рори, хотя и будет признан вменяемым, не выдержит того, что Лицо по-прежнему не показывается. Он не сможет выяснить, КТО переманил Лицо, поэтому решит повеситься.)
Рори улыбался. В чулане он довольно легко разыскал отцовское ружье. Парень знал, как им пользоваться. Он нашел и патроны. Грохот, несшийся с неба, позволял бродить по дому, особо не осторожничая. И все же Рори ступал неслышно, стараясь бесшумно открывать и закрывать двери. Его мысли вертелись в основном вокруг матери. Он был уверен, что это она переманила Лицо, хотя для надежности он убьет ВСЕХ! Но мать не выходила у него из головы. Он думал о ней даже тогда, когда убивал сестер. Рори медленно поднимался по лестнице на второй этаж; сердце стучало все сильнее, майка прилипла к спине, лоб покрылся испариной. Мальчик не задумывался над тем, как быть, если от выстрелов в комнате сестер проснутся родители. Но в эту ночь нечто улыбалось ему своим уродливым лицом, и перед Рори простиралась ровная, без единого ухаба дорога. Он подошел к спальне сестер. Приготовил ружье. Потянул дверь на себя. Вошел внутрь. Сначала Анна. Рори приблизился. Прицелился. Сверкнула молния, и прогремел гром. Одновременно с ним раздался выстрел. Анна умерла, даже не проснувшись. Рори тут же прицелился в Стефани. И этот выстрел слился с грохотом разгневанного неба. Стефани постигла та же участь, что и Анну. Теперь вниз. Рори спешил. Но не забывал об осторожности. В последний момент его вдруг пронзила мысль: а что, если дверь заперта? Ведь ему придется тогда стрелять в замок! Это может разбудить родителей, а в темноте по мечущимся целям стрелять куда сложнее. Но уже поздно было что-то менять. Рори на ходу зарядил ружье. Ему сопутствовала удача: спальня родителей была не заперта. Рори не потрудился даже прикрыть за собой дверь. Он отчетливо увидел отца. Тот был полураскрыт, взгляд Рори задержался на его волосатой груди. Сестер Рори убил выстрелом в голову, отцу решил выстрелить в сердце. Дуло застыло в дюйме от жирной груди мистера Тревора. Указательный палец правой руки Рори дернулся одновременно со вспышкой молнии, расколовшей небо пополам. Не успел еще утихнуть грохот выстрела, как до Рори дошло, что в спальне что-то не так. Он быстро отвел взгляд от отца. Но если после выстрелов в сестер он не стал проверять, мертвы ли они, потому что спешил, то сейчас причина была в другом! С очередной вспышкой молнии Рори убедился, что половина кровати, где обычно спала мать, ПУСТА! Ее НЕТ!
— Но… где… — пробормотал Тревор-младший, ошеломленный таким поворотом событий. — Она должна быть… Почему ее нет? Почему она…
Несмотря на ощущение, словно его ударили чем-то тяжелым, Рори не собирался упускать человека, переманившего у него Лицо, и не упустит, пусть даже это — его родная мать. Его мозг ожесточенно искал выход. Он надеялся, он так надеялся, он верил в то, что скоро увидит Лицо, но…
— Эта воровка возомнила о себе слишком много, — вполголоса сообщил Рори комнате, в которой находился застреленный им отец.
Тревор-младший пришел к не лишенному оснований выводу, что мать, очевидно, решила больше не спать в одной комнате со своим мужем, поэтому… Рори улыбнулся. Мать, наверное, спит, но… в другой комнате. Конечно же на втором этаже рядом со спальней сестер. Там есть кровать. Рори поспешил обратно на второй этаж. Руки дрожали, но не от страха или усталости, просто он был взвинчен до предела. Еще один шаг, последняя точка. И Рори поставит эту точку! Еще чуть-чуть, и все кончится. Рори уже возле комнаты сестер, где пять минут назад оставил после себя два трупа. Секунда, и он у соседней спальни. Воровка там! Рори подошел к двери и… обнаружил, что она… приоткрыта! Дальнейшее показалось совершенно невероятным даже Рори Тревору, жившему все последнее время только ради того, чтобы увидеть Лицо. Он открыл дверь, но дальше порога не двинулся. Молнии по-прежнему сверкали, но Рори не видел их мимолетного света в окне этой комнаты; он вообще ничего не видел. ЗДЕСЬ! НИЧЕГО! Тьма была АБСОЛЮТНОЙ! Этого не могло быть, но это было именно так! Рори боковым зрением видел через открытую дверь отблески молний, проникавшие с первого этажа, но в этой спальне вспышки молнии не высвечивали ничего, темнота не нарушалась ничем. Раскаты грома, казалось, сотрясали дом, но звуки слышались сзади и сбоку, но только не из окна (Рори так и не разглядел его в этом мраке) спальни, на пороге которой он стоял, хотя отчетливее всего он должен был бы слышать гром именно с этой стороны. Должен был, но не слышал! Можно было подумать, что эта комната находится за десятки миль от города, где нет никакой грозы. Спальня тонула в таком мраке (не позволявшем рассмотреть вообще ничего), какого не может быть даже в самую темную ночь. Даже если бы Рори находился в темном подземелье, его глаза все равно уже привыкли бы к темноте и он бы что-то начал различать. Здесь же он по-прежнему не видел ничего. Его пробрала мелкая дрожь; тьма внушала страх. Рори, который только что убил трех самых близких людей, испугался этой странной засасывающей дыры, имевшей форму обычной прямоугольной двери. В полном замешательстве он стоял, держа перед собой ружье. Нужно найти мать. И побыстрее. Она самая ГЛАВНАЯ воровка, и ее необходимо убить, чтобы вернуть Лицо. Убить, пока не будет слишком поздно. Но только… В следующее мгновение Рори всего передернуло. В нескольких футах от него из мрака раздался нечеловеческий хохот, омерзительный, словно плевок в лицо. Как раз в этот момент гроза сделала короткую передышку, стало тихо. В этой тишине хохот показался Тревору-младшему просто оглушительным. Рори непроизвольно выстрелил в темноту. Он уже готов был услышать звон разбитого стекла либо чей-нибудь стон, но… до его слуха не донеслось ничего. Совсем ничего. Пуля должна была куда-то попасть, произведя соответствующий шум, ведь выстрел был сделан в закрытом помещении! Однако Рори стрелял как будто в небо. Рори попятился; теперь ему меньше всего хотелось находиться в этой комнате, даже если здесь прячется воровка, ГЛАВНАЯ воровка! Он уже повернулся, чтобы броситься вон из комнаты, когда за его спиной снова раздался дробный старческий смех. Рори, не оглядываясь, выскочил из комнаты. Он бежал, бежал, бежал… и вдруг понял, что находится снова в спальне родителей. Сверкнула молния, и… он увидел. Увидел свою мать. Как он ее раньше не заметил, ведь она все время была здесь, ЗДЕСЬ! Рори медленно, как во сне, обошел кровать. Возле матери на полу растекалась большая лужа черной крови. Кровь еще сочилась из… левого колена миссис Тревор. Глаза ее были открыты; их застывший взгляд был направлен в потолок. Она была МЕРТВА! Рори попятился, в глазах у него потемнело. Снова вспыхнула молния, прогремел гром, сотрясая дом и вместе с ним, казалось, весь мир, и Рори Тревор как будто проснулся.
— Я уже убил ее? — вопросительно пробормотал Тревор-младший. — Но… но… когда? И как? Почему… — Рори выронил ружье, упавшее с глухим звуком, и опрометью кинулся из спальни. Он выбежал на крыльцо. Крупные капли дождя, из-за ветра падая под углом, больно ударили ему в лицо. Но Рори ничего не чувствовал. Он поднял глаза к небу, черному низкому небу и радостно закричал: — Они мертвы! Скоро я увижу ЛИЦО! Оно вернется!
