Я, естественно, не помню, как меня зачинали. Этого никто не помнит. Ни отец, ни мать мне об этом никогда не рассказывали. Сам я высчитал, учитывая нормальный девятимесячный период инкубации, что произошло сие в июле 1957 года, когда папа находился в «липовом» отпуске и отдыхал с матерью в Варшаве.
Для меня до сих пор остаются не до конца ясными взаимоотношения отца с матерью. Он женился на ней, так сказать, по «наводке» своей матери и моей бабки Евдокии. Может быть, потому, что Галя была соседкой по квартире и на глазах бабки прошла вся жизнь этой девушки, которая уже успела выйти замуж, развестись и родить дочку Лизу, ставшую затем моей единоутробной сестрой. К тому же Галя работала в институте протезирования у бабушки, где преподавала в школе интернате для детей-инвалидов, и не вызывала никаких подозрений в отношении своего трудолюбия. Свадьбу сыграли очень быстро, безо всякой помпы и показухи. Отец уже был разведчиком-нелегалом. Возможно, что такой вариант устраивал всех, в том числе и руководство отдела «С» КГБ СССР, «нелегал ки», как его называли. После свадьбы батюшка отбыл в «длительную и очень высокооплачиваемую командировку в Китай», где, как объяснили моей маме, были очень плохие жилищные условия, и посему ей, мол, лучше оставаться в Москве. Итак, родился я в Москве 19 апреля 1958 года. А последний раз отец побывал дома через год после моего появления на свет и после этого до самого ареста в 1961 году он Все продолжал и продолжал «работать в Китае», и мама Галя в это по наивности своей, а может, по необходимости верила. И чтобы закончить мои раздумья на эту тему, скажу еще, что брак отца с матерью был все-таки странным. Двое молодых супругов видятся один раз в году. Ну, насколько я знаю, папа имел возможности преодолевать сексуальное одиночество. Матери, видимо, было трудней. Одно могу сказать, как перед Богом. Отец любил маму. Может, потому, что редко видел ее, а вероятнее всего, из-за меня.
Как мы жили? По свидетельству моих ближайших родственников, сначала очень плохо. Когда отец стал «китаистом», вся наша славная семья из семи человек размещалась в крохотной двухкомнатной квартирке в доме на Новоостаповской улице Пролетарского района. Дом был действительно пролетарским типа знаменитых «хрущевок», только из красного кирпича. Обитали в нем мама Галя, ее дочь и моя единоутробная сестра Лиза, родная сестра матери Вера со своим мужем художником Кривоноговым, их сын Юра и бабушка Женя, то есть мама моей матери. В общем, настоящая «коммуналка» в двухкомнатной квартире. Правда, жили дружно. Драк из-за ванны и очередей в туалет вроде бы не было. Художник Кривоногое, известный своими батальными картинами об Отечественной войне, большую часть времени проводил в мастерской или в Студии Грекова, где обучал будущих живописцев. Остальные тоже бегали по своим делам. И все же, когда отец приехал посмотреть на своего годовалого отпрыска летом 1959 года, он после своих «лондонских университетов», о которых никто, естественно, не знал, пришел в шоковое состояние из-за наших жилищно-бытовых условий. Как значительно позже стало известно, он сбегал тайно на Лубянку и пристыдил свое начальство. Нас быстренько расселили. Мама, сестра Лиза, я и бабушка Женя получили отдельную двухкомнатную квартиру в кагэбэшном доме № 7 на Фрунзенской улице неподалеку от набережной Моск-вы-реки, а остальная троица осталась на прежней квартире. И вот тогда-то настала спокойная и довольно сытая жизнь.
В четыре года меня определили в детский сад. В принципе повезло всем, ибо детский сад находился во дворе нашего дома. Посему через некоторое время я стал самостоятельно ходить в садик и возвращаться из него без сопровождающих. В садике мне почему-то больше нравились девочки. Первый раз я безумно влюбился сразу в двух. Одну звали Кариной, другую Мариной. Они были старше меня, но позволяли целовать себя в щечки. А потом между ними произошла ссора на почве ревности ко мне.
Скандал закончился тем, что они меня побили, объединившись в антимужскую коалицию. А потом я сам стал самым отъявленным забиякой. Девочки меня этому научили.
…Матери рассказали всю правду об отце только в 1961 году, когда он был арестован в Лондоне. Но я, конечно, ничего не знал. Помню, однажды спросил у матери:
— А где мой папа?
— Он работает далеко-далеко…
— А когда он приедет?
— Не знаю…
— А почему?
— Такая у него работа, сынок.
— Дурацкая у него работа.
Мама заплакала, а я испугался и перестал спрашивать… И вот наступил апрель 1964 года. Отметили мой день рождения. Я получил подарки, а мать вдруг исчезла. Неожиданно исчезла. Пришел домой из детского сада. Сидит моя сестра Лиза. Она была старше меня на одиннадцать лет. Значит, ей семнадцать, а мне шесть. Спрашиваю, где мама. А Лиза улыбается, молчит. Я начал плакать…
— Не реви, Трошенька. Мама уехала встречать папу!
— Ой, а что я скажу папе? Я его ни разу не видел…
— Скажи: «Здравствуй, папа! Я очень рад тебя видеть!»
— Здравствуй, папа! Я очень… А чего дальше?
— Чего, чего! Я очень рад тебя видеть.
Повторил. Все вроде правильно. Стали ждать.
Молча. Но я кожей чувствовал, что Лиза тоже нервничает. То садится, то встает. И вдруг звонок. Мы бросились к двери. Открыли. Входят двое. Мама взяла меня на руки, расцеловала и заплакала. А рядом с ней дядя. По идее мой папа. Худой, бледный, измученный какой-то, но улыбающийся. Берет меня из рук матери, прижимает к себе и весело так говорит:
— Молодой человек, а вы меня признаете?
А я вдруг растерялся и все забыл, что надо говорить. А говорить надо. И тут я почему-то перешел на официальный тон:
— Вы знаете, а я знаком с вашей мамой.
Отец как захохочет, а я заревел как оглашенный, от счастья конечно…
Вслед за отцом и матерью вошли какие-то люди. Это были, естественно, сопровождавшие их чекисты. Помню, что были картонные коробки с книгами и какие-то вещи. Чужие дяди скоро уехали, и тогда началось семейное торжество. Не помню, как оно проходило, потому что я заснул мертвым сном после пережитых треволнений. Пробуждение было радостным. «Приехал папа, такой любимый и такой таинственный. Но зато сегодня можно не идти в детский сад! Пусть Каринка с Маринкой поволнуются». Однако реальность оказалась несколько иной. Когда я умылся, оделся и позавтракал, папа посадил меня на стул напротив себя и этак серьезно спросил:
— А что у тебя сегодня по плану, сынок?
— Ничего…
— То есть как ничего?
— Ну, детский сад…
— Раз по плану детский сад, то нужно план выполнять.
И тут я сразу понял, что папа человек серьезный и с ним не забалуешь. Пошел в детский сад, а когда пришел, вся квартира была прибрана. Тут-то и понял, что меня вытурили, чтобы не мешал разбираться… Первое, что бросилось в глаза, — это красивая ваза, наполненная какими-то квадратиками в цветастых обертках.
— Что это, папа?
— Жвачки, Трофим.
— Это конфеты такие?
— Нет, не конфеты, но похоже. Их надо жевать, но не глотать.
— А сколько можно жевать?
— Да сколько хочешь, пока не надоест…
Мне понравились квадратики. Особенно потому, что, после того как дожуешь жвачку до исчезновения вкуса, ее можно приклеивать к чему-нибудь. К ножке стола, например, или стула. На другой день я взял с собой жевательные резинки в детский сад. Первым, кого я угостил заморской диковинкой, были мои пассии — Карина и Марина. Карине, которая была не такой зловредной, я сказал, что после жевания остатки резинки надо выплевывать. А Маринке ничего не сказал, и она ее проглотила. Сейчас мне стыдно за эту подлянку.
А потом потянулись обычные дни, то радостные, то печальные. Отец уходил на работу, но не каждый день. И все свободное время проводил за пишущей машинкой. Печатал, складывал листы в папку, то в одну, то в другую. Иногда что-то рвал. Помню, разорвав очередной отпечатанный лист, сказал: «Не поймут товарищи». Иногда вскакивал среди обеда или ужина и бежал к машинке. Или что-то вспоминал важное, или светлая идея приходила…
Сделаю здесь маленькое отступление. Еще когда папа сидел в британской тюрьме, к нему обратилось известное английское издательство «Невил Спиармен Лимитед» с просьбой написать шпионские мемуары, имея в виду длительный «творческий» отпуск советского разведчика-нелегала. Отец ответил тогда, и об этом он многократно рассказывал, что такие мемуары он сможет подготовить, только вернувшись на Родину. Когда это произошло через три года, вместо двадцати пяти, издательство напомнило о своей просьбе. Вопрос о мемуарах, насколько я знаю, решался аж на уровне Политбюро. И отец получил благословение свыше при условии, что весь возможный гонорар уйдет на нужды советской разведки. Так появилась на свет книга «Двадцать лет в советской секретной службе. Мемуары Гордона Лонсдейла», не раз процензурированная нашими товарищами из разных ведомств, а посему представляющая собой сплошное вранье, но тем не менее изданная и переизданная во многих странах… Как-никак известное имя и детективный сюжет. А тут не так давно навестил меня корреспондент Би-би-си, который делал фильм об отце. Оглядев мою скромную квартирку, он удивленно произнес:
— Неужели вам отец ничего не оставил? Ведь за свои мемуары он должен был получить более сотни тысяч долларов. Это по тем временам были очень большие деньги.
— Нет, почему же, — ответил я, гордо подняв голову. — Отец оставил мне подержанную «Волгу», а свой гонорар он отдал на развитие детских садов.
Корреспондент удивленно посмотрел на меня и произнес сакраментальную фразу:
— Ох уж, эти мне русские!
Отец действительно не получил ни цента. Все деньги осели на каких-то неизвестных мне счетах. А ведь я мог бы приобрести на них вполне приличную квартиру уже для моей семьи.
Кстати, о квартире. Ровно через месяц после возвращения отца нам по решению высокого начальства с Лубянки улучшили жилищные условия. Дали аж трехкомнатную квартиру на 3-й Фрунзенской, дом № 4. Через некоторое время мама, которая ушла с работы, чтобы заняться вплотную семьей, начала «европейский» ремонт, наняв рабочих со стороны. И вдруг в один из дней подходит к ней бригадир и говорит: «Мадам, мы тут вскрыли плинтуса и одну стену, а там сплошные провода, как на телефонной станции». Мать срочно позвонила отцу — он в этот день был на работе в центральном аппарате внешней разведки — и с испугом поведала о ремонтных «находках». Приехал папа, посмотрел на открытие, почмокал языком и позвонил «компетентным товарищам». Приехала целая бригада, тоже все осмотрела и тоже почмокала губами. Потом «старшой» бригады сказал:
— Извините, Конон Трофимович! Мы просто забыли, что эта квартира в свое время была «кукушкой» и предназначалась для другого человека.
Затем они все демонтировали и удалились…
Время летело быстро. Иногда у нас собирались друзья отца. Приходил и Абель, дядя Рудольф, как я его называл. Был он всегда грустен и чем-то озабочен. Помню, очень испугался, когда батя в поддатни рассказал анекдот о Брежневе. Эту байку до сих пор помню. Приходит, значит, мужик с работы. Усталый и злой. Поужинал чем Бог послал, и к телевизору, естественно. Включает первую программу — на экране тупая физиономия Леонида Ильича, который шамкает: «Дорогие товарищи…» Включает вторую программу, опять Брежнев на трибуне, переключает на третью — опять генсек. В отчаянии включает четвертый канал, учебный. А на экране Юрий Владимирович Андропов, шеф КГБ. Грозит пальцем и говорит строго: «Я тебе попереключаю, товарищ!»
— Да Бог с ним с Брежневым, — сказал печально
Рудольф Иванович после анекдота, — лишь бы войны не было. Не человек делает историю, а история человека.
В конце шестидесятых годов на экраны вышел кинофильм «Мертвый сезон». Мы уже упоминали о нем. И здесь я хочу привести лишь интервью с До-натасом Банионисом, которое взял у актера в середине 90-х известный корреспондент «Комсомольской правды» Николай Долгополов. Правда, начал он не с отца, а с Рудольфа Абеля, который снялся в своего рода «заставке» к кинокартине. Привожу это небольшое интервью полностью. На первый вопрос Банионис отвечает так:
— Я абсолютно честно говорю вам, не знаю об Абеле ничего. Видел его издалека единственный раз на премьере «Мертвого сезона».
— А с его коллегами познакомиться довелось? Ведь были же наверняка у фильма консультанты.
— Я этих консультантов-разведчиков не встречал. Хотя был один: приехал на съемку, когда мы снимали обмен на мосту. Мне этого человека показали и сказали, что это Конон Молодый и якобы я его играю. Он вернулся в Советский Союз и, рассказывали, пишет свои мемуары о том, как работал там. Я Конону говорю: «О Господи, вы совсем не похожи на разведчика». Действительно, он такой не киношный. Конон посмеялся и ответил, что какой бы он был разведчик, если был бы похож. И говорит мне: «Вот вы такой же, как я». Это его замечание стало для меня как бы утверждением, что я смогу сыграть то, что мне приятно: судьбу человека. Но режиссера Савву Кулиша консультировали, контакты и он, и сценарист Владимир Вайншток с разведчиками имели. Потому что, когда я что-то спрашивал, мне отвечали: «Да, твой прототип говорил то-то и то-то».
— И как вам в том фильме игралось? Роль по давним временам была не из обычных.
— Сценарий был написан как боевик. Но так играть я не согласился. Мне показалось, что важнее показать человека, который действительно пережил большие потрясения. Был разведчиком, его поймали, посадили в тюрьму, потом обменяли, и он вернулся. История трагическая. Играть мне было интересно. И мы стали менять сцены, которые были в сценарии. Стали снимать отдельными кусками не то, что написано, а то, что я предлагал: не героическую ситуацию, а судьбу пострадавшего человека, которому трудно, который еще не знает, что его ждет после возвращения домой. Это ближе к жизни и правде. А в «Мертвом сезоне» мне было очень хорошо играть: режиссеры сильные, партнеры тонкие. И героический сценарий мы переделали в человеческий. Был даже момент, когда после просмотра отснятого материала руководство «Ленфильма» хотело закрыть картину, а меня с роли снять.
— Но почему?
— Дескать, я не героический тип, а простой человек, которого народ не полюбит. Художественный же совет решил оставить все как есть. И потому я вспоминаю «Мертвый сезон» с удовольствием. А был там Абель или Молодый, меня не интересует. Все равно после возвращения на Родину они были засекречены.
…Вот так вот. Действительно, были засекречены. Правда, отец иногда выступал перед коллективами, но всегда в сопровождении «искусствоведа» в штатском, а то и двух, которые иногда давали советы, что и как говорить, а иногда и прерывали на полуслове. Серьезное замечание получил батя после своего общения с коллективом ЗИЛа. Сначала его провели по цехам, где сидели группы курильщиков и отдыхали в неположенное время, а потом он рассказал трудящимся свою липовую биографию, сходную с фильмом «Мертвый сезон». А в заключение сказал:
— Я был бизнесменом и знаю, как работают на Западе. А вот у вас столько курильщиков и бездельников увидел, что удивляюсь. Почему не разогнали половину их к чертовой матери!
Рабочим шутка понравилась. Они даже аплодировать начали. А товарищи забеспокоились:
— Нельзя так, Конон Трофимович! У нас здесь не Запад, а Советский Союз и нет эксплуатации человека человеком…
Самым радостным событием был приезд связников отца Крогеров осенью 1969 года. Их обменяли на агента британских спецслужб Джеральда Брука, завалившегося в Москве. Радости отца не было границ. Он очень переживал за них. И очень любил. И очень надоедал кагэбэшному начальству просьбой вызволить из беды…
Детей у Морриса с Леонтиной не было, несложно догадаться почему. Остались ли в Штатах родственники у Морриса, он не знает. Возможно. Хотя Коэн вышел из семьи эмигрантов, американцы признают его своим: раскопали, что в колледже он был отличным игроком в американский футбол и даже получал спортивную стипендию. Моррис подтвердил, что играл: «Может, поэтому у меня до сих пор так болит и ноет по ночам разбитая в Миссисипи коленка?»
Люди, знающие чету Коэнов достаточно близко по московскому периоду их жизни, рассказывают, что у стариков-разведчиков была идеальная совместимость. Верховодила, правда, Лона, однако решения принимал как в США, так и в Англии молчаливый Моррис. Лона щебетала по-русски, он же погружался в книги на английском. Теперь сам признался мне, что больше года не читает — отказали глаза.
Известно, что приговор был, по крайней мере внешне, воспринят ими с профессионально сыгранным спокойствием. Крогеры сохраняли его все девять лет мотаний по британским исправительным заведениям.
— Одна тюрьма была омерзительнее другой, — рассказывал дядя Моррис. — Меня переводили из камеры в камеру, перевозили с места на место. Боялись, убегу. Или разложу своими идеями заключенных. Сидел с уголовниками, и люди, с которыми я отказывался сотрудничать, надеялись, что сокамерники сломают «русского шпиона». А я находил с ними общий язык. Видите в уголке на стуле здоровенного медведя? Мне подарил его в тюрьме в день рождения знаменитый налетчик, совершивший «ограбление века». Меня с тем парнем действительно считали особо опасными. И Блейка — тоже (Джордж Блейк — сотрудник британской Сикрет Интеллидженс Сервис, долгие годы передававший ее секреты советской разведке. — Авт.). Нас с Джорджем судили в том же 1961-м, и вдруг мы каким-то чудом или по недосмотру оказались вместе в лондонской тюрьме «Скрабе». Вот кто стал другом до конца жизни. Мы говорили обо всем на свете и находили общий язык, словно сиамские близнецы. Мои 20 лет казались шуткой по сравнению с его приговором в 41 года. И Джордж сбежал. Ничего другого не оставалось. А вот встретились здесь, в Москве. И дружим…
Интересно, не правда ли? Чем дальше в лес, тем больше дров. Может, еще что-нибудь раскопают о Коэнах-Крогерах. Да, их не очень дружелюбно встретили в Москве официальные товарищи. Долго искали им квартиру и нашли что-то весьма и весьма скромное. А потом Крогеров, как мне рассказывали, принял Юрий Владимирович Андропов, поинтересовался здоровьем, затем спросил:
— Ну как, выбрали квартиру?
— Квартиру? — Леонтина рассмеялась. — Какая квартира? Нам ваши товарищи предложили какие-то клетушки. Хуже, чем камеры в британской тюрьме. Разве только решеток нет на окнах.
Юрий Владимирович побагровел, но сдержался и очень медленно произнес, глядя на своих товарищей:
— У нас что, квартир уже нет?
И сразу все стало на свои места. Квартира тут же нашлась. Шикарная квартира на Бронной, в новом доме, где получили квартиры разные знаменитости, в том числе и Юрий Владимирович Никулин, величайший комик, которого любили все без исключения генеральные секретари и председатели КГБ… Крогеры переехали, устроили новоселье. И, немного забегая вперед, я хочу закончить повествование о них. Когда умер отец, дядя Моррис и тетя Лона захотели поселить меня в своей квартире, ибо очень любили сына своего покойного шефа. И вот тут-то встало на дыбы кагэбэшное начальство. То ли испугались за квартиру, которая достанется невесть кому, то ли еще из-за чего. Много лет спустя один из коллег отца, ныне покойный, объяснил сие событие тем, что, мол, Коэны-Крогеры стали обучать наших будущих разведчиков-нелегалов. Ну и сами понимаете — строжайшая конспирация, да и будущий приемный сын, мол, того… дитя завалившегося нелегала. Да, Крогеров тогда будто бы подменили. Они перестали появляться у нас и не звали к себе. А при случайных встречах отводили глаза в сторону, как бы не узнавали меня. Однажды, когда и дядя Моррис и тетя Лона уже были смертельно больны, их поехала проведать моя жена Таня, в которой они души раньше не чаяли. Она быстро вернулась домой, вся заплаканная.
— Ты знаешь, Трофим, — сказала она, всхлипывая, — они даже не предложили мне сесть, будто увидели впервые.
Ну да ладно, Бог им судья…
…10 октября 1970 года. Мне уже двенадцать с половиной лет. Помню, была суббота, и мы всей семьей вместе с друзьями отца дядей Володей и тетей Милой Романенко (дядя Володя был полковником и работал в одном засекреченном институте по проблемам космоса) решили поехать за грибами. Кто-то сказал папе, что самые грибные места находятся под городом Медынью, что в двухстах километрах от Москвы. Далековато, в общем. Поэтому нас с сестрой после недолгих дискуссий решили не брать. Наверное, еще и потому, чтобы в машине было посвободнее. Мне, честно говоря, тоже почему-то не захотелось ехать. Скучное занятие собирать грибы… ·
Отец завел свою «Волгу», посадил мать рядом, и они поехали за Романенками. Выехали из Москвы за полдень, чтобы переночевать в палатке, а утром пойти по грибы. Как потом рассказывала мама, все шло по плану. На место приехали вечером. Поставили палатку, развели костер, уселись на раскладных стульчиках. Открыли бутылку водки, чтобы выпить по стопке и поужинать. И вдруг отец упал на траву… Началась сильная рвота, и он уже не мог шевельнуть ни рукой ни ногой. Мама наклонилась над ним. У него были ясные глаза, он чего-то все хотел сказать, но парализовало речь. Дядя Володя положил отца на заднее сиденье рядом с мамой. Сам сел за руль, тетя Мила рядом. Выехали на трассу, у первого встречного спросили, где ближайшая больница. Оказалось, что только в Медыни, ближе нет. Приехали, наконец, в больницу. Отец был без сознания. Заспанный дежурный врач бегал вокруг, не зная, что делать. Решили позвонить в Москву. Мама помнила лишь телефон Рудольфа Абеля. Дозвонились до него. Он очень расстроился, но сказал, что сообщит о случившемся товарищам, чтобы срочно выслали машину с помощью. Было уже за полночь. Врач сказал, что отец мертв… Служебная «Волга» приехала только с оперативным шофером. Ни врача, ни сестры… Маму с тетей Милой посадили в эту машину, а дядя Володя, положив тело отца на заднее сиденье, поехал следом. Привезли мертвого отца в госпиталь на Пехотную. Сделали вскрытие, сказали, что обширный инсульт. Случается, мол, и с разведчиками совершенно непредвиденное….
А потом похороны. Помпезные. С показухой. И памятник за счет КГБ. Мама была в трансе. И потом долго не могла выйти из этого состояния. Пыталась бороться с горем старым дедовским способом. Но от бутылки становилось еще хуже. А дом наш вдруг опустел. Ни Абеля, ни Крогеров, ни артиста Вячеслава Тихонова, ни сценариста Вайнштока, ни кагэбэшных сотоварищей, которые вроде бы дружили с отцом и веселились часто в квартире на Фрунзенской уже без «клопов»… Не нужны мы им стали. Мне определили пенсию за отца в 200 рублей ежемесячно. В 1970 году это, в общем, равнялось средней зарплате государственных служащих. Мама пошла работать на старое место в ЦНИИП (то бишь институт протезирования), но уже не учительницей, а заведующей канцелярией. Впрочем, она начала очень часто хворать и много времени проводила в больницах. Сестра Лиза закончила МГИМО, и ее распределили на работу в тогда мощное внешнеторговое объединение «Международная книга», имевшее своих представителей практически во всех больших и малых государствах за рубежом. Но, увы, она стала невыездной и ей не было смысла оставаться в этом учреждении…
Я закончил десятилетку. Что делать? Извечный вопрос. Кагэбэшные «опекуны» как в воду канули. К точным наукам я пристрастий не имел, техникой тоже увлечен не был. Типичный гуманитарий. Явился в свой районный военкомат. Покрутили меня там, покрутили и направили в Московское Высшее пограничное краснознаменное командное училище КГБ СССР. Тут уж, не скрою, помог один друг отца с Лубянки. Тот, которого я до сих пор помню и уважаю. На третьем курсе я женился. Жила по соседству девушка Таня. Отец у нее фронтовик, мать — бывшая радистка. Хорошая семья. Но не богатая. Впрочем, разве настоящая любовь совместима с расчетом? А когда родился через год наш сын, которого в честь деда назвали Кононом, все же о деньгах пришлось подумать. И решили мы с Татьяной податься в отдаленные районы, там ведь платили больше. Попросился я в Мурманскую область. И направили меня заместителем начальника погранзаставы неподалеку от поселка Никель, то бишь на советско-норвежскую границу. Дослужился там до начальника заставы. Но богатыми мы не стали. Таня была безработной, а наш сынишка Конон рос не по дням, а по часам. Вернулись в Москву. Тогда в моей судьбе принял участие чудесный человек, истинный друг покойного отца Николай Владимирович Губернаторов, доктор исторических наук и генерал-майор в отставке. Он преподавал в Высшей школе КГБ СССР и помог мне устроиться туда на преподавательскую работу. Дослужился я до майора, стал заместителем начальника курса контрразведки. А потом надоело. Подал, рапорт об уходе, прошел медицинскую комиссию — и гуд бай! Подался в бизнес… Нет, по стопам отца я бы не пошел. И сыну запретил. Одного разведчика в династии Молодых более чем достаточно…
Недавно начальник Службы внешней разведки России генерал Трубников в интервью «Общей газете» сказал о моем отце: «Это был прекрасный, изумительный нелегал, потрясающего таланта. Нельзя сказать, что все наши разведчики — сплошные Кононы Молодые. Он — личность уникальная…»
Потом генерал добавил: «Но я думаю, что пройдет полсотни лет, и мы узнаем, что в конце 90-х работали в разведке люди, по таланту и личным качествам нисколько не уступавшие Молодому…»
Может быть… Но воздайте должное тем, кто покоится на Донском кладбище, не ожидая, когда пройдет еще полвека.
