Глава 11. Не давайте руку хиромантке
Свое повествование я начну не в хронологическом порядке. Первым моим героем будет Конон Трофимович Молодый. Почему? Наверное, из эгоистических побуждений. Конон, как вы уже знаете, был моим другом и в добрые, и в недобрые времена. Поэтому было бы поистине странным, чтобы свидание с ним на этих страницах я оставил напоследок. Но это еще не все. И в его, и в моей жизни встретились две предсказательницы судеб: ему — великосветская хиромантка, мне — старая замызганная цыганка-гадалка. И что самое странное: обе оказались правы в предвидении наших судеб. У одного — в меньшей, у другого — в большей степени. Но тем не менее… И, наконец, я возвращаю долг Конону в виде тех публикаций, которые не осуществил, ибо не сумел проскочить сквозь цензурные сети дорогих коллег моих из пресс-бюро бывшего КГБ.
Итак, в самом начале книги я расстался с Кононом Молодым в стенах «благородного», как мне предвещала моя цыганка-гадалка, учебного заведения, коим был институт внешней торговли. Конон, уже будучи разведчиком и имевшим псевдоним «Бен», учился на своем юридическом факультете, готовясь, в принципе, к «нелегалке». Учился он легко и хорошо. Ребята и девчонки как- то сразу и единодушно признали в нем вожака. Во всяком случае, с первого по пятый курс был он бессменным секретарем партийного бюро своего факультета. Правда, столь высокий по институтским масштабам общественный пост не мешал Конону довольно часто и безбоязненно нарушать моральный кодекс коммуниста, что повергало меня в совершеннейшее изумление и, не скрою, придавало куража в разных амурных делах. С грустной улыбкой вспоминаю сегодня один случай, не единственный, разумеется, в нашей институтской эпопее.
Конон поймал меня в перерыве между лекциями.
— Ленька, как ты насчет баб?
— Нормально. А что, имеются предложения?
— Имеются. Понимаешь, моя родительница отбыла в отпуск. Хата свободна, и сегодня вечером ожидается визит трех юных дев, правда, замужних. А нас с приятелем Юрой только двое. Так вот, не возьмешь ли на себя третью?
— Хорошо. А что, можно без церемоний?
— Разумеется. Цели визита обговорены заранее. Им просто надоели их мужья и хочется острых ощущений.
Девы оказались не очень юными. Мне досталась дама с лошадиным лицом и ростом баскетболистки. Быстро выпив и закусив, Конон и Юра — тоже мой приятель с юридического факультета — забрали двух симпатичных дам и разошлись по комнатам. Я со своей несимпатичной остался в столовой. К нашим услугам был диван, но воспользоваться им так и не пришлось. То ли я не пришелся по вкусу «баскетболистке», то ли она не вызвала у меня необходимого вожделения. Во всяком случае, все отпущенное на любовные утехи время мы провели в нудной беседе об импрессионистах. «Баскетболистка» оказалась художницей. Проводив дам после любовных утех и «посошка», Конон с хитрой улыбкой посмотрел на меня:
— Ну как?
— Ничего не получилось, старина. Мы друг другу явно не подошли.
— Ишь, какой капризный у нас Ленечка! Ведь я же просил тебя выручить нас с Юрой. Мы тоже не ждали эту лахудру. Ее навязали Леля и Надя нам в нагрузку, а ты вот подвел…
— Да не смог я переступить через себя.
— Ну ладно, в другой раз переступишь. Если партия приказала — надо выполнять. Ты же член партии…
Конон, конечно, шутил. Впрочем, в другой раз получилось. И вообще, если партия прикажет… Но не надо впадать в крайности. Пьянки и блядки имели место, но основное время отнимала учеба. Такая была тогдашняя сталинская эпоха.
Я не буду рассказывать о пяти годах учебы в институте. Тянулись эти годы довольно долго… Но вот наконец государственные экзамены. Последний из них мы сдавали вместе, в один из июньских дней 1951 года. Большинство будущих молодых специалистов уже знали о том, куда поедут и где будут работать. Мне мой приятель сказал, что сам попросился на работу в один из приграничных с Китаем городов, где находился крупный таможенный пункт.
Счастливые и довольные, с дипломами в карманах возвращались мы с ним пешком домой. По дороге он вдруг предложил:
— Слушай, старина, выпьем напоследок по кружке пива?
— А что, давай.
Потом на перекрестке двух улиц мы расстались. «Я позвоню тебе через недельку», — сказал он, крепко пожимая мне руку.
Но ни через неделю, ни через две он так и не позвонил. Я отправился по профсоюзной путевке в подмосковный дом отдыха и, вернувшись, сам решил напомнить о себе. Трубку взяла его мать. Я сразу узнал ее по голосу
— Это ты… А Конон уехал… Разве не знаешь? Да, да, уехал по распределению на работу в таможню два дня назад.
— А вы не знаете его адреса?
Она помедлила с ответом, потом тихо сказала: «Пока не знаю. Но просил тебе передать, что напишет сам, как только устроится».
Писем от Конона я так и не дождался. Что поделаешь? Мало ли какие причины бывают у людей, чтобы не писать писем…
Только однажды пришлось вспомнить о моем стародавнем друге. Как-то встретил в компании своего сокурсника, и он, отведя меня в уголок, таинственным шепотом поведал одну историю.
— Ты знаешь, я был недавно в командировке за границей и на парижском Бурже, где делал пересадку, вдруг вижу, стоит в окружении нескольких иностранцев знаешь кто? — и он назвал имя нашего приятеля.
— Да ты что! — заинтересовался я. — Неужели он? Ну и что, что дальше?
— А дальше все было очень удивительно, если не сказать невероятно. Я к нему, значит, с распростертыми объятиями. «Здравствуй, — говорю по-русски, — дорогой Конон, как ты сюда попал?» А он смотрит какими-то потусторонними глазами, как на доисторическое ископаемое. Я оторопел. Спрашиваю, заикаясь, по-английски: «Простите, сэр, вы разве не Конон Молодый?» А он опять же на чистейшем английском: «Нет. Вы, вероятно, обознались».
Я хотел его еще раз переспросить, а он вдруг тихо на чистейшем русском прошипел: «Катись ты к е….й матери, кретин…»
— А ты?
— Покатился к этой самой матери…
— А может, ты все-таки обознался?
— А черт его знает! Если в мире две как капли воды похожие одна на другую физиономии и дважды встречаются совершенно одинаковые голоса, тогда я обознался. Только зачем он тогда матерился?
Честно говоря, и у меня в душу закралось сомнение. Действительно, зачем же материться? И потом вспомнил я, что слово «кретин» было любимым у Конона…
В один из январских дней 1961 года, уже работая под «крышей» в редакции «Известий», я просматривал итальянские газеты. На первой полосе «Мессаджеро» натолкнулся на сенсационный заголовок: «В Лондоне арестован советский разведчик Гордон Лонсдейл». Была помещена и фотография этого человека. Что ж, сомнений уже не осталось никаких — на меня глядели грустные глаза институтского товарища. Сразу же вспомнился рассказ о случае на аэродроме. Значит, это был действительно Конон.
А еще через несколько лет он стоял в дверях своей московской квартиры на площади Восстания и улыбался. Постаревший, погрузневший, ставший совсем седым, мой товарищ, старый друг, к которому я приехал брать интервью. Мы как-то привыкли считать, что люди этой опасной, требующей большого мужества и прочих редчайших качеств профессии должны во всем быть необыкновенными и «из другого теста». И в моем сознании в первые минуты тогдашней встречи не укладывалось, что он — Лонсдейл. И все-таки это было именно так. Передо мной стоял всамделишный разведчик-нелегал. Когда председатель английского суда объявил приговор — 25 лет одиночного заключения, — Лонсдейл мысленно приплюсовал эти двадцать пять к своим годам. Выходило, что из тюрьмы он мог освободиться, когда бы ему стукнуло далеко за шестьдесят. Но он верил, что фортуна не повернется к нему задом. Так и случилось. Англичане согласились обменять советского разведчика Лонсдейла на английского разведчика Гревилла Винна, который был арестован в Советском Союзе. Иногда труд разведчиков сравнивают с трудом актеров. По-моему, это не очень точное сравнение. Разведчик — актер весьма специфический. Такой актер, перед которым никогда не закрывается занавес, и кто, как правило, не слышит аплодисментов и не получает букетов цветов с восторженными записочками от поклонниц. Кстати, известность к разведчику приходит, как правило, в сугубо пенсионном возрасте.
Мы долго сидели в тот вечер с моим старым институтским товарищем. Интервью, конечно, не получилось. Какое там, к черту, интервью. Мы просто сидели и разговаривали. Я его спросил, действительно ли имел место тот случай на аэродроме.
— Да, — ответил Лонсдейл, — был такой случай. Прет на меня бывший однокурсник, как орясина, вижу, хочет обласкать и облобызать. Конечно, он не виноват. А мне что делать? Пришлось обматерить. На войне как на войне… Что касается интервью, то ты пока не спеши, а помоги мне устроить просмотр одного кинофильма. «Мертвый сезон» называется. Его только что отсняли, а на широкий экран пускать чего-то не решаются. Поэтому, если можешь, посодействуй в организации закрытого просмотра в вашем кинозале хотя бы для моих родственников и знакомых. А то ведь может случиться так, что никто не увидит…
— А что это за фильм?
— Да, в общем, обо мне. И о моих коллегах. В главной роли Банионис. Очень на меня похож. Вернее, я на него…
Работал в «Известиях» замечательный человек — заместитель главного редактора Григорий Максимович Ошеверов, и было у него по Москве превеликое множенство друзей и приятелей во всех почти ведомствах — больших и малых. Организовал он просмотр кинофильма «Мертвый сезон» для узкого круга журналистов, родственников и друзей Конона Молодого, а с него я взял слово, что первое эксклюзивное газетное интервью появится только на известинских полосах. Пока в небольшом редакционном зале крутили кино, мы сидели сначала в кабинете Григория Максимовича, затем в кабинете его «лучшего друга» — директора еще не реставрированного тогда ресторана «Баку» на улице Горького и, наконец, дома у Ошеверовых. «Тала, — позвонил он жене из ресторана где-то около трех часов ночи, — не ругайся. Я тебе привезу такого замечательного человека, которого ты даже во сне не видела».
Мы просидели до шести часов утра.
— Конон, — торжественно заявил Григорий Максимович, — я освобождаю Колосова на три дня от работы в редакции, а вы расскажите ему несколько обыкновенных новелл из вашей необыкновенной жизни. Пусть их будет, скажем, пять. Договорились?
— Договорились, — Молодый обаятельно улыбнулся. — Только я боюсь, что у вас ничего не получится с интервью.
— Почему?
— Не все со мной так просто. Вот даже фильм, который основан, в общем-то, больше на художественном вымысле, и тот притормозили…
— Фильм — может быть. А интервью не притормозят. Кстати, в вашем ведомстве у меня много хороших друзей.
Притормозили. И надолго. На целых двадцать лет. Вежливый начальник в штатском сказал лично мне, как автору, возвращая гранки очерков: «Не пойдет. Не такое сейчас время, чтобы писать о советских разведчиках — нелегалах, тем более провалившихся. Публикуйте о наших героях до 1945-го… А гранки лучше уничтожить».
Нет, я их сохранил. Как память о товарище и замечательном советском разведчике-нелегале Кононе Молодом. И вы их прочитаете в том виде, как они были принесены с машинки и собственноручно им выправлены. Но сначала — несколько абзацев о Кононе из его, так сказать, биографии. То, что мы слышали вместе с Григорием Максимовичем во время того незабываемого бдения.
Биография разведчика, и тем паче разведчика-нелегала, — субстанция весьма сложная, — начал Конон. — Даже я уже не знаю, какую версию рассказываю вам, ибо моя «легенда» стала и обязана была стать моей жизнью настолько цепко, чтобы никакие случайности и «детекторы лжи» не могли бы меня поймать ни во время бодрствования, ни во время сна… Кстати, о случайностях. Представьте себе ночную Вену. По тротуару бодро шагает советский разведчик-нелегал, успешно трансформированный в западного бизнесмена. А навстречу ему пьяный малый в кожаной куртке. Он останавливается и этак вежливо спрашивает: «Простите, а где здесь можно поссать?» Разведчик также вежливо отвечает: «Поссать? К вашим услугам любая подворотня, дорогой». И только когда парень исчезает в подворотне, наш герой с ужасом осознает, что спрашивали его по-русски и отвечал он тоже на родном языке. Провал? А вы знаете, сколько стоит подготовить одного нелегала? И если он заваливается на такой вот бытовщине, то… С кем это произошло? Может быть, со мной, а может быть, с моим «крестным отцом» и старейшим советским разведчиком Рудольфом Абелем? Кстати, в начале фильма «Мертвый сезон» он, как бы вводя зрителей в курс событий, рассказывает о трудной работе своих коллег за рубежом, а потом уже начинают разворачиваться события, имеющие отношение к моей биографии или почти к моей. А она, в общем- то, и простая, и сложная одновременно. Итак, до войны я жил с родителями в Германии. Отец был там в служебной командировке, я учился в немецкой школе. Отсюда — хорошее знание немецкого языка. Когда началась война, семья уже вернулась в Союз и я успел закончить в Москве десятилетку. В начале августа 1941 года пошел в военкомат и был направлен в диверсионную школу. Там быстренько научился прыгать с парашютом, закладывать взрывчатку, стрелять из автомата и другим премудростям, а в сентябре группу уже выбросили в окрестностях города Гродно. Всех нас разбросало ветром, и я, оставшись один, быстренько попал в руки немецкого патруля как подозрительная личность, не успев совершить ничего героического. Эта мысль терзала меня больше всего, когда я оказался с глазу на глаз с абверовским офицером, который сидел за столом, развалившись в кресле, под большим портретом Гитлера в гродненской комендатуре. Офицер повертел в руках мой аусвайс, настолько липовый, что даже ребенку это было ясно, и насмешливо уставился на меня. Я, в общем-то, представлял весьма жалкое зрелище: рваный ватник, дырявые портки и опорки, грязная рожа с нечесанными волосами. В таком виде нас забрасывали в гитлеровский тыл. «Партизан?» — спросил абверовец. «Нет», — ответил я, скромно потупив взор. Офицер вышел из-за стола, сгреб меня за шиворот, протащил мимо часовых на крыльцо и, дав сильнейшего пинка под задницу, крикнул вслед на ломаном русском языке: «Иди, дурак…» Я полетел кубарем с крыльца, поднялся и пошел, не оглядываясь, ожидая пули в спину. Но выстрела не последовало…
А теперь представьте себе парк для прогулок верхом на лошадях в Вашингтоне. Пятидесятые годы. Я — канадский гражданин с паспортом на имя Гордона Лонсдейла, выправленном в городе Ванкувере. Как это удалось сделать? Очень просто. В 1927 году во время сильнейшего наводнения в городе Ванкувере погибли муж с женой и грудной ребенок. Об этом сообщили тогда местные газеты, и факт этот был зарегистрирован в документах мэрии. А почему не предположить, что младенца спасли двое бездетных супругов, которые увезли его потом в Австралию, где, воспитав до совершеннолетия, отпустили парня на родину, снабдив приличной суммой денег, чтобы он смог начать самостоятельную жизнь? По такой схеме, или «легенде», выражаясь профессиональным языком, я стал канадским гражданином. Правда, это стоило огромных мозговых усилий со стороны моих коллег. Но сие уже другая история…
Итак, вашингтонский парк для верховых прогулок. В точно обозначенное время в одной из боковых аллей парка я должен встретиться по заданию Центра со своим шефом, то бишь нашим резидентом по США и Канаде, чтобы познакомиться с ним и согласовать первую совместную операцию. У нас точно оговорены визуальные и словесные пароли. Еще издали я заметил джентльмена, который соответствовал всем условиям предстоящей встречи. Поравнявшись, я приподнял котелок и вдруг узнал в джентльмене весьма постаревшего абверовца из города Гродно. Он признал меня тоже и вместо слов пароля растерянно спросил: «Господи, неужели партизан?» «Да», — обалдев от неожиданности, растерянно ответствовал я. Потом мы, естественно, обменялись замысловатыми фразами словесного пароля и некоторое время простояли с открытыми ртами, держа в руках снятые котелки. Так второй раз я встретился с моим «крестным отцом» полковником Рудольфом Ивановичем Абелем. Говорите, как в кино? Нет, в кино до этого еще не додумались, хотя мы и хотели с Абелем включить этот эпизод в «Мертвый сезон». Но режиссер фильма был категорически против. «В жизни это может случиться, — мотивировал он свой отказ, — а в киноленте — нет. Зрители не поверят».
— А кем вы, Конон, были в той своей нелегальной жизни? — спросил Григорий Мксимович.
— В течение двенадцати лет я был преуспевающим бизнесменом. Сначала директором по сбыту автоматов по продаже музыки и тетрадей, шариковых ручек и вина, воды и сэндвичей. Потом совладельцем одной такой фирмы, потом двух, а затем хозяином сразу четырех фирм по продаже автоматов.
Я стал миллионером. У меня были восемь автомашин лучших марок, вилла в лондонском пригороде, несколько номеров в престижных гостиницах английской столицы, снятых на долгий срок, и прочие атрибуты богатого бизнесмена. А на самом деле ничего этого у меня не было. Я довольствовался более чем скромным денежным содержанием, полагающимся полковнику советской разведки. Все мои расходы находились под строгим финансовым контролем. Ничего лишнего, особенно на личные цели
— Ну, а если вам необходимо было сделать дорогой подарок, например, любимой женщине? — продолжал любопытствовать Григорий Ошеверов. — И вообще, как решался «женский вопрос» в вашем положении?
— Действительно, проблема не из простых. Нелегал видит свою жену в лучшем случае один раз в году. В лучшем случае. Если же, находясь за границей, он в своем обществе ведет аскетический образ жизни и гордо не замечает женщин, могут начать ходить слухи о том, что сэр такой-то, видимо, имеет склонность к гомосексуализму. А это уже, если не скандал, то факт, достойный пристального внимания. А разведчику ни в коем случае нельзя выделяться из окружающих его людей. Но самое страшное — это настоящая, все испепеляющая любовь. Да, да, не смейтесь! Сколько великолепных профессионалов прошлого и не столь далекого прошлого погорели в постелях с любимыми женщинами. Поэтому если она, единственная и неповторимая, — не законная жена разведчика, скажем, в должности радистки резидентуры, то Центр ни одной минуты не потерпит вашего присутствия за рубежом. Лучше всего не заводить никаких прочных связей.
— То есть как?
— Какой вы настырный, Григорий Максимович! Ну, представьте себе, что вы уезжаете на месяц в санаторий. Без жены. Что ж, вы наденете на себя наручники? Кстати, о наручниках. Однажды на одном из приемов, где среди процветающих бизнесменов был ваш покорный слуга, появилась очень интересная, хотя и не очень молодая леди, которую представили как хиромантку. Может, в шутку, а может, всерьез, черт его знает! Короче говоря, в виде милой шутки она начала рассматривать ладони близстоящих от нее кавалеров. Попалась ей на глаза и моя ладонь — неудобно было отказаться. Поглядела она на меня довольно серьезно и молвила: «А вас, сэр, ждут наручники. Но не надолго». После последней фразы она опять заулыбалась. А мои знакомые весело заржали: «Точно. Гордон наверняка прогорит со своими музыкальными автоматами…» Тогда музыкальные автоматы были еще в диковинку.
…Свою последнюю встречу, с двумя агентами — мужчиной и женщиной, — я проводил в тихом переулке на одной из лондонских окраин. Это была экстренная встреча, ибо чувствовал, что вокруг меня начали происходить какие-то странные явления, и все время не покидало ощущение надвигающейся беды. А разведчики, в общем-то, верят в предчувствия. Агенты были очень ценные, и я решил предупредить их о временном замораживании наших отношений. Когда он и она появились на противоположной стороне переулка, я просто ахнул от досады. Он нес портфель с очередной порцией секретных документов. По условиям экстренной встречи на нее надо было приходить абсолютно пустыми. Но было поздно. С двух сторон нас заблокировали автомашины английской контрразведки с включенными фарами. Ко мне подошел пожилой чин в штатском. «Как давно я искал тебя, сынок», — произнес он ласково, положив мне руку на плечо. «А где наручники?» — спокойно спросил я его, вспомнив прорицательство той симпатичной хиромантки. Контрразведчик несколько удивился моему спокойствию. «Будут и наручники, — несколько удивленно произнес он. — Но вы-то понимаете, молодой человек, что мы повезем вас сейчас в Скотланд-Ярд?» Я это понимал еще в Москве, когда мы проигрывали возможные варианты моего провала. Не понял я только одного: почему мне дали двадцать пять лет тюрьмы, хотя обвинитель просил всего семнадцать. Воистину непостижимо британское правосудие! Впрочем, как и предсказала моя знакомая- хиромантка, просидел я «недолго» — всего пять лет. И еще раз я вспомнил о ней добрым словом, когда меня обменивали на английского разведчика Гревилла Винна…
Мы возвращались от Григория Максимовича, когда уже начало работать метро и первые ранние москвичи спешили на работу.
— Скажи, Конон, а вот второе предостережение хиромантки, насчет коллег… Оно сбылось?
— Ты знаешь, Ленька, коллеги — это отнюдь не друзья, они на то и коллеги, чтобы их остерегаться. Вот некоторые, например, громогласно заявляют, что я завалил двух ценнейших агентов в силу своей якобы беспечности и нарушения условий конспирации. Зачем они это делают? Зависть, дорогой мой, зависть… А другие коллеги все время советуют мне лечиться, хотя я абсолютно здоров. Вот недавно опять направили на медицинское обследование. Эскулапы прописали курс инъекций. Всю задницу искололи. А вот что колют, не знаю. Утверждают, что от спазмов сосудов, а башка стала болеть чаще и сильнее…
— А вообще, ты удовлетворен своей судьбой? Той двойной жизнью, которую прожил в опасностях и постоянных тревогах… Да и ради чего ты все это делал?
— Дорогой друг мой! Не буду ханжить, ибо ты, хотя и коллега, но я тебе верю как старому институтскому товарищу. Не ради светлого коммунистического будущего играл я нелегальную рулетку, а ради самого себя, ибо работа моя была тем наркотиком, без которого нынешнее существование кажется мне до удивительности нудным и никчемным. Впрочем, не внимай столь серьезно моим крамольным речам. Тебе еще трудиться. Поэтому, если нет идеала, создай его сам. И помни, что разведчики редко умирают своей смертью, ибо самый надежный разведчик для начальства — разведчик мертвый… Ну, а теперь прощай и не забудь позвонить мне, когда получишь разрешение на публикацию наших очерков.
Разрешения на публикацию очерков, как уже знают читатели, я не получил. Но решил тогда не огорчать друга Конона этим грустным известием, тем более что на другой день после официального ответа инстанции должен был утром лететь в Париж, чтобы получить там визу для весьма непростой своей командировки в Испанию, с которой в те времена еще не были установлены дипломатические отношения. А поздно ночью мне позвонил наш общий товарищ еще с институтских времен Виктор Петненков и сиплым от горя голосом сказал: «Сегодня умер Конон…» — «Как?!!» — «Гулял в подмосковном лесу с женой, нагнулся и упал то ли с инсультом, то ли с инфарктом. Врача ведь рядом не было…».
На могилу Конона я попал уже после испанской командировки. Она на Донском кладбище в одной из тенистых боковых аллей. Положил цветы, поклонился праху своего безвременно ушедшего друга. Будоражили память разные слухи, которые ходили в связи с неожиданной смертью Конона. Вспомнился и его рассказ о хиромантке. «Остерегайся больше всего на свете своих коллег», — сказала она тогда. А я, грешный, верю хироманткам. Впрочем, наверное, лучше все-таки не давать им ладони, изборожденной линиями судьбы. Пусть будет как будет, без всяких предсказаний. Так легче и спокойнее жить, по-моему…
А теперь я возвращаюсь окончательно к Конону Молодому, вернее, к его рассказам.
Холодным ноябрьским днем 1951 года, когда солнце торопливо катилось по выцветшему бледно-голубому немецкому небу, уже не грея, а как бы завершая свой последний предзимний смотр, на старом аэродроме Франкфурта-на-Майне приземлился рейсовый американский самолет, прилетевший из столицы одного из соседних государств.
Вместе с другими пассажирами из него вышел среднего роста мужчина, одетый в добротный темно-серый габардиновый плащ и такого же цвета ворсистую шляпу с кисточкой — головной убор, обожаемый немецкими молодыми людьми. Прошагав вместе со всеми по бетонированной дорожке, он вошел в здание аэропорта и занял место возле ленты транспортера, который должен был через несколько минут выкатить ему темно-коричневый кожаный кофр — солидный багаж уважающего себя делового человека.
Получив чемодан, он тут же сдал его в камеру хранения и направился к выходу, задержавшись на секунду перед зеркалом, чтобы поправить шляпу.
В зеркале он увидел в меру загорелое, в меру обветренное, аккуратно выбритое округлое лицо, главной отличительной чертой которого была разве что его абсолютная банальность — типичная физиономия немецкого молодого человека из неплохо обеспеченной семьи.
Придирчиво осмотрев себя, мужчина нашел, что ничем — ни одеждой, ни прической — не выделяется из окружающих его людей.
Как и во всех аэропортах мира, у окошка справок толкались пассажиры и встречающие, так же важно шествовали через зал носильщики, а радио металлическим голосом вещало об очередных отлетах и прилетах.
Никто, ну ровно никто, из этих сотен занятых делом или скучающих в ожидании самолета людей не обращал на него внимания. Во всяком случае, никому не пришло в голову посмотреть на него дважды.
Стряхнув с истинно немецкой аккуратностью несуществующую пылинку и поправив шляпу так, чтобы кисточка висела строго вертикально, Гордон — это был он, хотя в его паспорте значилось другое имя, — зашагал к выходу.
Колючий ветер злорадно мазнул его по лицу, выжал слезу и заставил сразу же схватиться за шляпу. По немецким понятиям, было страшно холодно. В такую погоду вся Европа поднимала воротники и кутала шеи шерстяными шарфами. Так полагалось поступить и ему. Так он и поступил, потому что на долгие десять лет был отчужден теперь от своих прежних привычек и приязней.
Гордон увидел перед собой чистенькую площадь, где уже выстраивалась очередь на такси, острокрышие домики окраины, к которым подползало от аэродрома обсаженное деревцами шоссе. По нему важно катили весело раскрашенные в ярко-желтый и голубой цвета тяжелые грузовики. Пестрые рекламные щиты призывали по-английски и по-немецки покупать автопокрышки «Файрстон» и посещать дом Гете во Франкфурте. На углу притулился газетный киоск, завешанный пестрыми журналами так, что не было видно продавца. В общем, все выглядело именно так, как ему неоднократно рассказывали в Центре.
Он стал в очередь и терпеливо ждал, пока возле него не остановился старенький, аккуратно заштопанный «опель», за рулем которого восседал важного вида таксист в кожаной восьмигранной фуражке.
— Кайзерштрассе, 17,— небрежно бросил он, усаживаясь, как и полагалось здесь, не рядом с водителем, а на заднее сиденье.
Таксист важно кивнул, не удостоив его взглядом. Потом завел мотор и тронул так мягко и незаметно, как это может сделать лишь беспрекословно подчинивший всю свою жизнь разного рода правилам и уложениям немецкий мужчина. Он вел машину не спеша, редко прибегая к тормозам и используя каждый уклон, чтобы пустить ее накатом. И эта манера езды тоже была знакома.
Знакомы были и здания, мимо которых они неторопливо катили: мрачноватый, старой постройки, городской вокзал, выдержанная в провинциально-традиционной классике колоннада Оперы, торжественно-солидные дома биржи и банков. И даже бесчисленные пустыни от сожженных во время американских налетов строений — на их месте кое-где уже поднимались новые сооружения из стекла и алюминия — не вызывали у него ни удивления, ни интереса.
Он попросил таксиста остановить машину именно там, где должен был ее остановить, — в двух шагах от маленького гастхауза — пивной, где ему полагалось пообедать и осмотреться. Еще в Москве он знал, какую примерно сумму покажет счетчик и сколько он должен подбросить «на чай» шоферу. Вынув из портмоне пару бумажек, он прибавил к ним несколько монет, ровно десять процентов того, что набил счетчик, — и, получив традиционное «данке», зашагал к пивной.
Он заказал себе салат и кружку светлого пива, с удовольствием отметив, что все сорта пива и все блюда, которые значились в карте меню, были ему знакомы.
Салат оказался невкусным, но, заметив, как едят за соседним столиком, он заставил себя съесть все до последней крошки. Хлеба, как и полагалось, подавали очень мало. Он выпил чашку черного кофе и, полистав утреннюю газету, расплатился с официантом.
Было без десяти три, когда он вышел из пивной. До встречи с Рольфом оставалось двадцать минут — несколько больше, чем нужно было на дорогу.
Он хорошо знал план Франкфурта, специально изучал маршрут к дому Рольфа и прошел пару километров так, словно бывал здесь не раз: безошибочно сворачивал там, где полагалось свернуть, и переходил улицы там, где их надо было перейти. Город еще носил на себе следы войны. Но не только обгорелые стены и груды кирпича, во многих местах уже собранного в аккуратные штабеля, напоминали во Франкфурте о войне. То и дело ему попадались болезненного вида люди, с впалой грудью, потухшим мертвым взглядом. Было много инвалидов. Кое-кто из них, оглянувшись, чтобы не заметил полицейский, хриплым шепотом выпрашивал сигарету или несколько пфеннигов на кружку пива. На одном из перекрестков безногий парень в пестром свитере сунул ему в руку аккуратную карточку с адресом дома, где, шепнул он, ждут весьма опытные в любовных делах девицы.
Проверившись, то есть убедившись, что за ним никто не наблюдает, Гордон вышел проходным двором прямо к дому Рольфа — пятиэтажному темно-серому зданию довоенной постройки, фасад которого был расчерчен ровными рядами почти квадратных окон. Дом был хорошо знаком ему по фотографиям.
Он нажал на кнопку звонка под табличкой с фамилией Рольфа, выведенной перед дверью в парадное, и тут же услышал, как сухо щелкнул магнитный замок. Дверь парадного слегка приоткрылась. Его ждали.
Он вошел в подъезд, и его обдало особым запахом немецкого дома — тонким ароматом кофе и мебельного лака, которым аккуратные фрау ежедневно подновляют свои гарнитуры. По стерильно чистой лестнице, на площадках которой стояли горшки с комнатными цветами и вьющимися растениями, он поднялся на третий этаж, где его уже ждала мило улыбавшаяся и вытирающая руки о накрахмаленный передник жена Рольфа, предупрежденная, что к мужу должен заглянуть родственник одного из друзей.
— Дома ли господин Герстенмайер? — спросил Гордон.
— Да, пожалуйста, проходите. Я его жена. Пальто можно повесить здесь…
Она приоткрыла шкаф, встроенный в стену, и достала оттуда вешалку. Гордон обратил внимание на ее светло-голубые, как незабудки, глаза. Волосы у фрау Герстенмайер были темные, почти черные.
Что касается Рольфа — он вышел в прихожую поприветствовать гостя, — то внешность его не вызвала у Гордона никаких эмоций — она была достаточно изучена им еще в Центре: сухопарый, коротко остриженные седые волосы, типичная прусская выправка. Войну Рольф провел в абвере — гитлеровской военной разведке. Московский начальник Гордона в свое время привлек Рольфа к сотрудничеству, и тот оказался одним из самых ценных его агентов.
— Я Карл Вольф, — представился Гордон. — Мой друг господин Плайшингер из Кельна просил навестить вас…
Рольф кивнул, показал рукой на кабинет.
— Проходите…
Фамилия Плайшингер — пароль — подтвердила ему, с кем он имеет дело. О предстоящем прибытии Гордона Рольф был предупрежден.
Войдя в кабинет и подождав, пока хозяин прикроет дверь, Гордон негромко сказал:
— Наш общий знакомый господин Плайшингер просил взять у вас мемуары фон Папена.
— Я в курсе дела, — сдержанно улыбнувшись, ответил Рольф. — Прошу садиться.
Он снял с полки толстый том и, не говоря ни слова, вручил его Гордону. Полистав книгу, тот обнаружил меж ду 22-й и 28-й страницами открытку с видом на Рейн.
Сомнений больше не было никаких — встретились те, кому было нужно встретиться.
— Господин Плайшингер будет очень доволен, — просияв, ответил гость, вставая с кресла и обмениваясь с Рольфом дружеским рукопожатием.
— Надеюсь, что и вы тоже… С благополучным прибытием.
Рольф был профессионально сдержан: никаких вопросов, никаких лишних слов. Он уже знал, что должен будет помочь Гордону получить разрешение на въезд в США. В то время раздобыть подобную бумагу было делом нелегким. Для этого нужны были либо влиятельные связи, либо родственники в самой Америке. Иначе дело могло тянуться до бесконечности.
— Сколько понадобится времени на это? — поинтересовался Гордон.
— Если все пойдет гладко, месяца два-три. Не меньше… Пожалуй, вам лучше будет пожить первое время у меня, знаете, с гостиницами сейчас трудно. А потом что-нибудь придумаем…
— Спасибо, наверное, я последую вашему совету. Но как вы объясните мое присутствие жене?
— Пусть это вас не беспокоит. Квартира у нас большая, две-три комнаты всегда пустуют… Жена будет рада заработать несколько марок.
— Питание будет входить в оплату? — с легкой улыбкой спросил Гордон.
— Конечно, если хотите, — серьезно ответил Рольф. — Во всяком случае, проблем с завтраком у вас не будет…
Фрау Герстенмайер не проявила никакого удивления, когда муж сообщил, что гость поживет у них некоторое время. С практичностью немецкой женщины она сама тут же назвала цену, произведя в уме хитроумные расчеты, включающие и стоимость завтрака для гостя, и дополнительные расходы на электроэнергию и прочее…
— Одиннадцать марок вас устроит? — назвала она цену.
— Вполне.
— Вы пообедаете с нами сегодня?
— Спасибо, я уже подкрепился.
— В таком случае, — сказал Рольф, — приглашаю вас на вечернюю кружку пива…
— Охотно пойду с вами…
По дороге в «свою» пивную — она была расположена довольно далеко от дома — Рольф рассказал, как он думает достать Гордону документы.
Один из его знакомых неплохо зарабатывал, организуя подобные разрешения. У него был напарник в США, который за известное вознаграждение, конечно, находил американца немецкого происхождения, готового (опять же за приличную плату) приобрести нового «близкого родственника» в Западной Германии и оформить сие событие у нотариуса. После этого добывалась соответствующая справка здесь, в Германии. Это не было делом особенно сложным, ибо всегда «оказывалось», что нужный для справки архив сгорел во время войны, а значит, было достаточно свидетельских показаний. Ну, а свидетели, естественно, находились без особого труда.
Когда вся документация была готова, а при отличной организации дела это занимало несколько недель, нужно было подать прошение американским властям, приложив к нему максимальное количество документов. После чего оставалось терпеливо ждать.
Если учесть, что среди «документов» не было ни одного настоящего, а лишь всяческие показания и подтверждения, то вполне возможен был и отказ. Но знакомый Рольфа прекрасно знал свое дело и недаром брал солидные деньги за услуги.
Он был в отличных отношениях с одним влиятельным американским чиновником. Забегая вперед, скажем, что когда прошение Гордона было отправлено в США, в уютной обстановке одного из многочисленных баров Франкфурта американцу была «положена на лапу» соответствующая сумма, после чего разрешение на въезд в США было получено с минимальными проволочками.
Путь за океан был открыт…
В этом нью-йоркском «жилом» отеле Гордон прожил почти год. Для человека одинокого здесь были немалые выгоды, ибо владельцы представляли и мебель, и посуду. Персонал охотно оказывал разные мелкие услуги. Он много дал, этот год, для изучения быта, нравов, привычек того самого среднего сословия американцев, к которому Гордону отныне нужно было принадлежать. Наконец удалось подыскать подходящую по всем статьям однокомнатную квартиру в одном из пригородов Нью-Йорка.
Дом, где поселился Гордон, находился на улице, которую даже при самой богатой фантазии никак нельзя было отнести к разряду залитых «бледным светом неоновых огней». По обе стороны асфальтовой ленты жались друг к другу однотипные четырехэтажные коробки. Время безжалостно выкрасило их стены в серовато-грязный цвет, местами они облупились, покрылись паутиной трещин. Когда-то, видимо, весь дом занимала одна состоятельная семья. Но потом такие семьи перебрались в пригороды подальше от городской копоти и суеты, — а дома были разделены на небольшие квартирки, по 2–3 на каждом этаже. Их модернизировали — появились горячая вода, газ, телефон, ванны. Квартплата за них была ниже, чем в домах современной застройки, и модернизированные квартиры становились долговременным пристанищем для одиночек или бездетных супружеских пар.
Гордон вскоре понял, почему даже в «приличных» районах города в подобных домах неохотно селятся семьи с детьми: вокруг ни малейшего свободного клочка земли — все заковано в серый, шершавый асфальтовый панцирь. Тем не менее он считал, что с жильем ему повезло. Без особых затрат удалось снять вполне приличную квартирку, опять-таки из тех, в которых живут средние американцы. После решения, что он отныне принадлежит к сему сословию, Гордон стремился всячески подтвердить это окружающим его людям. Тем более что для американцев жилье — отнюдь не мелочь. Искушенный за океаном человек, узнав твой домашний адрес, сразу точно определит, «сколько ты стоишь», как идут твои дела, прочно ли держишься на поверхности.
Потянулись размеренные, однообразные дни. Гордон уходил рано утром, возвращался поздно — это избавляло от излишних встреч с соседями.
Квартира хорошо отапливалась, и Гордон обычно приоткрывал на ночь окна. Окно было как в наших старых вагонах — вверх поднималась вся нижняя половина рамы. Форточек в Америке еще не изобрели. Как-то утром он подошел к окну, чтобы закрыть его. По давно установившейся привычке внимательно осмотрел улицу. Утреннее солнце ярко освещало дома на противоположной стороне. Все было спокойно, и он уже было решил отправляться по делам, как окно дома напротив вызвало неясные подозрения. Его прямоугольник был задернут кисейной занавеской. Сноп солнечных лучей пробил кисею и лег на стену в глубине комнаты. Получилось что- то вроде экрана в театре теней. А на экране был отчетливо выписан мужской силуэт. Мужчина держал в руках небольшой предмет. Вот он поднес его к лицу, и солнце, неожиданно ставшее союзником Гордона, отпрыгнуло от предмета двумя веселыми зайчиками. Оказывается, мужчина подробно исследовал комнату Гордона в бинокль.
«Грубовато работаешь», — иронически подумал Гордон и отошел от окна. Все это утро он вел себя так, как обычно, стараясь не показать, что обнаружил наблюдение. Позавтракал, полистал газеты, навел порядок на столе. И в то же время тщательно анализировал свою работу за последние месяцы: где, в чем совершена ошибка? А ошибка должна быть. Иначе почему вдруг появился этот, с биноклем? Гордон предположил, что его обласкала своим вниманием контрразведка. В Америке не очень-то много надо для того, чтобы попасть в поле ее зрения: одно неосторожное слово, встреча, показавшаяся кому-то подозрительной, а иногда просто поездка по маршруту, который по тем или иным причинам контролируется контрразведчиками. Посему он деловито и сосредоточенно искал ту «соломинку», за которую ухватился противник. Немного удивляло, что тот, в окне напротив, работал так непрофессионально: опытный агент обязательно принял бы в расчет солнце, выбрав другую точку для наблюдения.
Все было загадкой. Но Гордон не торопился делать выводы: слишком мало для этого было фактов. Он знал, что в США слежка за людьми стала составной частью образа жизни. В стране расплодились тысячи частных сыскных агентств. Работы у них по горло. Банки дотошно выуживают сведения о своих клиентах, заимодатели — о должниках. Фирмы «присматривают» за служащими, монополии — за профсоюзами. Одни предприятия пытаются похитить промышленные секреты у других, те принимают ответные меры. Не менее развита слежка и в частной жизни. Чтобы собрать доказательства для развода, супруги тоже нанимают сыщиков. Ревнивые любовники устанавливают слежку за своими подругами, те, в свою очередь, не остаются в долгу. Частный сыщик, эта колоритная фигура американского общества, может действовать и по собственной инициативе, чтобы собрать сведения для будущего шантажа. Недаром в Америке популярно утверждение: «Побеждает тот, кто знает больше».
Учитывая все это, было почти невозможно догадаться, кто и почему заинтересовался им. В день, о котором идет речь, Гордон покинул дом в обычное время и поехал по обычным делам. Но выполнение заданий пришлось приостановить. Можно было предположить, что слежка установлена не только за квартирой, но и за самим Лонсдейлом. Однако Гордон так и не заметил «хвоста», хотя очень и очень тщательно проверялся.
Он опять подошел к окну только на следующее утро. День выдался пасмурным, и все-таки за занавеской в доме напротив можно было различить неясный силуэт муж чины с биноклем. Тот торчал на своем наблюдательном пункте минут пятнадцать, потом оделся и хлопнул дверью. Вскоре из подъезда появился пожилой мужчина, одетый так, как одеваются мелкие служащие. Он сел в автомобиль и уехал.
Так продолжалось несколько дней. К тому времени у Гордона уже был готов план действий, к осуществлению которого он и приступил. Предстояло выяснить, по крайней мере, два обстоятельства: кто этот мужчина и почему его тянет заглядывать в чужие окна. В ходе своего контрнаблюдения Гордон установил, что незнакомец почти каждый вечер заходил в расположенную поблизости лавку и покупал сигареты. Однажды Гордон появился в лавке сразу же после того, как незнакомец покинул ее. Здороваясь, Гордон по-приятельски сказал лавочнику:
— Мне кажется, я встречался с этим джентльменом в Чикаго. Он работает коммивояжером в одном крупном издательстве…
— Что вы, сэр! — возразил торговец. — Это же мистер Уай-ден. Он уже много лет покупает у меня сигареты. А работает на Мадисон-авеню.
— М-да… Похоже, что я обознался, — сокрушенно признал Гордон.
Итак, фамилию незнакомца он раздобыл. Можно предположительно назвать и его профессию. На Мадисон-авеню и окрестных «стритах» находились бесчисленные рекламные бюро. Это район, где делается реклама. «Реклама — двигатель торговли», — вспомнил Гордон полуиронический афоризм, слышанный еще дома. Только в Америке он убедился, что это действительно так: на рекламу расходуются ежегодно баснословные суммы. Заниматься рекламой — дело прибыльное, и Гордону было понятно почтение, с которым лавочник говорил о мистере Уайдене
Теперь предстояло получить подтверждение собранным сведениям, Гордон решил навести справки в полиции. Зайдя в будку автомата, он набрал нужный номер телефона.
— Добрый день! Я хотел бы обратиться за помощью… О нет, ничего ужасного. Вчера автомобиль, — он назвал номер, — повредил крыло моей машины, которая стояла на улице перед домом. С кого мне взыскать убытки?
Дежурный полицейский попросил подождать несколько минут — он посмотрит картотеку.
— Предъявляйте счет мистеру Уайдену, — вскоре посоветовал он. — Это его авто… Вот вам адрес…
Теперь все встало на свои места. Некто Уайден уже давно проживал по указанному адресу, гораздо дольше, чем Гордон в Нью-Йорке, и, следовательно, к контрразведке явно не имел никакого отношения. Тогда, черт возьми, к чему ему это подглядывание в чужие окна? Гордон считал нужным выяснить все до конца: иногда ведь даже самая малая оплошность или упущение может совершенно неожиданно иметь далеко идущие последствия.
На следующее утро он вышел на улицу минут за десять до того, как незнакомец обычно появлялся в окне. Он отыскал взглядом свои окна — в них было темно. Но вот рядом вспыхнуло яркое пятно — зажегся свет в соседней квартире. С улицы в этих окнах ничего не было видно, но со второго этажа дома напротив (а там-то и обитал мистер Уайден), несомненно, открывался полный обзор. Обстановка прояснялась — следили за соседней квартирой. Но почему и зачем? Предстояло выяснить и это. Если только там творится что-нибудь недозволенное властями, придется съезжать с квартиры — такое соседство разведчику ни к чему…
Гордон поднялся к себе. Встал за дверью. Ждать пришлось долго. Прошло больше получаса, когда, наконец, щелкнул замок соседней квартиры. Секунд через тридцать Гордон деловито вышел на лестничную клетку. Впереди него шла молодая женщина с весьма впечатляющей фигурой.
Как раз во время, когда случилась вся эта история, в Америке на смену плоскогрудым звездам пришли актрисы типа Мерилин Монро. Некоторые кинокритики даже назвали этот период «эпохой грудной железы». Мода заразней любой эпидемии. И американки, до этого изводившие себя упражнениями, диетами и лекарствами, дабы сохранить плоскую, без особых выпуклостей фигуру, вдруг стали требовать средства, способствующие появлению приятной пышности форм, впрочем, без излишней полноты. Немедленно появилась масса шарлатанов, предлагавших всевозможные мази, кремы, пилюли. «Пятнадцать долларов — и ваш бюст, как у Венеры Милосской!» Во имя моды американки отваживались и на отчаянные шаги: делали пластические операции в специальных клиниках, впрыскивали в грудь парафин и что-то там еще. Стоило это баснословно дорого. Дама обладала вполне мод-ной фигурой. На ней был отлично сшитый костюм, выгодно оттенявший все, что следовало.
Так вот оно что! Досточтимый мистер Уайден оказался всего-навсего вульгарным «подглядывающим Томом». Так в англосаксонских странах называют любителей заглядывать в чужие окна. Там это явление довольно распространенное. Сентиментальные англосаксы сложили даже на этот счет соответствующую легенду. В 1040 году лорд Ковентри наложил на своих йоменов тяжкие поборы. Его прелестная и сердобольная супруга, леди Годива, умоляла алчного лорда облегчить участь крестьян. Лорд согласился, но при условии, что леди обнаженной проедет на коне через весь город. Леди Го-дива поймала его на слове и совершила такое путешествие. Тогда лорд сдержал свое обещание. Когда леди Годива ехала, решительная в своей наготе и стремлении облегчить участь бедных йоменов, все жители Ковентри попрятались в своих домах и опустили ставни. Лишь один портной по имени Том стал подглядывать в окошко. Ему пришлось дорого заплатить за подобную непорядочность — он тут же ослеп. С тех пор в английском обиходе появилось выражение «подглядывающий Том», а у жителей Ковентри — традиция: ежегодно здесь проводится церемония поездки леди Годивы…
С точки зрения разведчика, все люди делятся на две категории: те, с кем устанавливаются так называемые «нейтральные связи», то есть не представляющие ни интереса, ни опасности, и все остальные. «Остальных» не так уж много, но именно на них сосредоточивается главное внимание разведчика. Зачастую он явно рискует, вступая в контакты с ними, и все-таки стремится установить эти контакты.
«Подглядывающий Том» не относился к искомой категории, и поэтому Гордона он больше не интересовал, тем более что через некоторое время он должен был перебраться в Лондон…
* * *
Как и всегда, он точно рассчитал свой маршрут и, когда до начала занятий оставалось двадцать минут, уже был в двух шагах от университета. «Пора звонить Патрику», — решил Гордон и вошел в телефонную будку. Набрав номер, долго ждал ответа. Наконец услышал хрипловатый баритон Патрика — голос его он знал хорошо, хотя самого Патрика никогда в глаза не видел.
— Слушаю вас, — как показалось Гордону, несколько раздраженно произнес Патрик.
«Спал, наверное», — подумал Лонсдейл.
— Будьте добры мисс Маргарет Джеймс, — попросил он.
— Ее нет дома, — неожиданно тепло и обрадованно ответил голос. — Что передать?
— Ничего.
— Она будет в пять…
— Спасибо.
Гордон повесил трубку.
Все в порядке. В пять вечера Патрик вынет очередную почту из тайника. На этот раз там будут имена двух немецких ученых, которые ведут сейчас в Англии разработку бактериологического оружия, и еще кое-какие документы, на опубликовании которых военное ведомство Англии едва ли станет настаивать… Донесение заканчивалось так: «Приступил к выполнению задания. Все складывается нормально».
«Ну, что ж, студент Лонсдейл, аванс ты выдал, пора двигать на занятия…», — сказал он себе, выходя из будки и направляясь в университет. Он представлял собой огромную, серую, напоминавшую египетский обелиск, потемневшую от копоти мрачноватую глыбу. Возможно, на архитектора этого не очень старинного сооружения повлияла богатая египетская коллекция расположенного рядом знаменитого Британского музея. Корпуса факультетов, или, как их называют в Англии, колледжей и школ, разместились рядом с глыбой. В одном из них, построенном в современном безликом стиле, разместилась школа африканистики и востоковедения, где и предстояло заниматься нашему герою.
В первую среду октября 1955 года — день, когда начинаются занятия в Лондонском университете, стояла обычная для осеннего Лондона погода — хмурое, застиранное постоянным дождем небо, налитый сыростью воздух, из-за которого температура в десять градусов кажется достаточно низкой. Гордон Лонсдейл, по паспорту тридцатилетний уроженец канадского города Ванкувер, как и большинство остальных студентов, демонстрируя традиционную британскую сдержанность, не пытался познакомиться со своими будущими однокашниками, а убивал время, читая объявления в вестибюле. Потом их пригласили в зал на собрание. Это было довольно темное и запущенное полуподвальное помещение с беспорядочно расставленными банкетками, которые безбожно скрипели. В зале было пыльно и душно. Может быть, поэтому всем — и студентам, и преподавателям — явно хотелось побыстрее покончить с этой формальностью и выбраться отсюда.
Но у Лонсдейла настроение было прекрасное. Успешно завершался первый, пожалуй, самый трудный, этап его задания. Он выходил на английскую сцену, утверждая себя в новой роли студента той самой знаменитой школы африканистики и востоковедения, которая, по традиции, питает кадрами секретные службы Ее Величества.
Через несколько минут после «организационного» собрания первокурсников он уже был в аудитории, отведенной их группе. Постепенно там собрались его будущие однокашники. Они входили по одному, сдержанно кивнув в дверях, и, без особого любопытства окинув взглядом небольшую светлую комнату с тремя рядами столов, садились на деревянные, отполированные штанами не одного поколения их предшественников стулья.
Гордон сразу отметил про себя, что их группа отличается от других. Тут не оказалось ни одного азиата или африканца, хотя в зале на общем собрании их было много. Средний возраст студентов был, по крайней мере, лет на десять выше. Наконец, почти все они были одеты в традиционную «форму» английских служащих: черный пиджак, черные брюки в серую полоску, белую сорочку с темным галстуком, черный котелок. Бегло оглядев своих подчеркнуто аккуратно одетых однокашников, Лонсдейл понял, что поступил правильно, оставив дома в шкафу пиджак из грубошерстного твида и серые брюки — большинство английских студентов одевались именно так, и было соблазнительно одеться на подобный манер, чтобы сразу же раствориться в общей массе. Именно такой костюм носил и он во время поездок по городу. Но, поразмыслив немного, Лонсдейл решил отказаться от твида — будущие соученики, узнав, что он канадец, могли бы счесть его одеяние дешевой попыткой сойти за англичанина или даже некой формой подхалимажа, чего сыны Альбиона не уважают.
Одежда разведчика — далеко не всегда он сам, его вкусы, привычки. Как ни странно, но эта профессия, как никакая иная, подчиняет личность человека своим зачастую даже необъяснимым, а порой и совершенно противоречивым требованиям. Человек, носивший имя Гордона Лонсдейла, не любил яркой или броской одежды. Профессиональные навыки заставляли одеваться так, чтобы не привлекать к себе излишнего внимания. Но сие вовсе не означало, что, когда это диктовалось обстоятельствами, он не следовал самой последней моде.
Итак, в тот сырой октябрьский день Лонсдейл был в костюме английского производства, который он предусмотри-тельно купил в Канаде незадолго до выезда в Европу. Это был строгий темно-серый костюм. Такие костюмы из «гладкого», без полосок, материала были весьма модны среди американских и канадских бизнесменов, и он рассудил, что это именно та одежда, которая нужна ему на первый период жизни в Англии. Впоследствии он, конечно, перешел на английскую манеру одеваться, перешел тогда и так, чтобы его знакомые смогли отнести эту перемену за счет благотворного влияния «старой доброй Англии».
Главные, да и, пожалуй, единственные источники, формирующие наше представление о профессии разведчика — кино и литература, — давно уже выработали определенный штамп: сложенный, как древнегреческий бог, молодой человек с чеканными сверхволевыми чертами лица, обладающий поразительной находчивостью и острым, как лезвие бритвы, всезнающим умом. Естественно, никакие козни противника не могут поставить его в тупик. Чем коварнее враг, тем изобретательнее такой разведчик. О, конечно же, у него самые высокие вкусы в искусстве. Он знаток музыки и литературы. На все случаи жизни у него есть свое мнение и готовое безошибочное решение. Словом, этот «голубой герой» современного детектива хорош всем, кроме одного — он выдуман от начала до конца.
Что касается Лонсдейла, то у него типичная внешность разведчика. Типичная в том смысле, что она маловыразительна и неприметна. И это надо понимать буквально: он человек без особых примет. Все у него как бы среднее: рост, телосложение, полнота, нос, глаза… И даже красота — она тоже как бы «средняя». И особо красивым его не назовешь, и некрасивым считать нельзя. Если вечером вы познакомились с ним, а наутро вас попросят описать его, почти наверняка вы не сможете этого сделать. В памяти останется только ощущение чего-то округлого и еще — приятного. Впрочем, обаяние — это уже его сугубо личная черта.
Внешность его лишена каких-либо ярких национальных черт. Он легко может сойти и за англичанина, и за скандинава, равно как и за немца, славянина или даже француза. Правда, уже после его ареста известная английская журналистка Ребекка Уэст нашла, что Лонсдейл «похож на славянина и ни на кого более…». На что другой английский журналист Патрик О’Донован едко ответил ей, что, может быть, Лонсдейл действительно похож на славянина, однако об этом почему-то догадались только после его появления в зале суда…
Естественно, поэтому Лонсдейл не был особенно удивлен, когда один далеко неглупый человек, познакомившийся с ним уже после его освобождения из тюрьмы и возвращения на Родину, разочарованно протянул:
— Подумать только, ведь вы совсем не похожи на разведчика…
— Как вы думаете, сколько бы я проработал, будь я похож? — резонно ответил ему Гордон.
Но до дня, когда имя Лонсдейла впервые появится на страницах газет, пройдет еще целых семь лет. Сейчас же — октябрь 1955 года, первый день занятий в Лондонском университете. Отнюдь не интерес к китайскому языку был причиной его поступления сюда. Школа африканистики и востоковедения субсидируется министерством обороны Великобритании. В ней учатся редким языкам сотрудники специальных служб. Для выполнения поставленной перед ним задачи — выявить разведчиков и контрразведчиков противника и затем заняться ими — ему лучше всего попасть в одну группу с ними.
Но как определить, в какую именно? Вполне резонно предположить, что по возрасту эта группа будет старше остальных. За неделю до начала занятий Гордон зашел на кафедру. Вопрос о его приеме уже решен, остается узнать, где он будет заниматься. Оказывается, профессор Саймонс, заведующий кафедрой китайского языка, собирается зачислить его в группу молодых студентов. Профессор исходит из того, что Лонсдейл уже немного знает язык (так оно и есть на самом деле) и что, следовательно, ему полезнее будет заниматься вместе с молодежью, программа которой более интенсивна.
— Джин, — говорит Лонсдейл с наигранной мольбой в голосе хорошенькой секретарше профессора, сообщившей ему эту новость, — и вы хотите, чтобы такой старый ворон, как я, сидел на одном дереве с этими птенцами… Сжальтесь!
В глазах его — почти ужас.
Джин ценит шутку. Милостиво улыбнувшись, она находит мотив убедительным. Имя Лонсдейла вносится в список «переростков». Впрочем, возможно, ее сговорчивости способствует и то, что этот милый студент запомнил ее имя и, кроме того, преподнес ей флакончик французских духов, купленных в Париже…
Но все это уже позади, а сейчас — первая лекция…
…Подняв воротник макинтоша и на этот раз с удовольствием вдыхая сыроватый воздух, Гордон зашагал домой. Как и большинство студентов, он жил не в общежитии — попасть туда было чрезвычайно трудно, да и не входило в его планы, — а снимал однокомнатную квартирку в огромном гостиничного типа здании, известном всему Лондону под именем «Белого дома». В войну там жили американские летчики, приезжавшие по делам или на отдых в столицу Великобритании.
Втиснувшись в свою крохотную кухню, он высыпал содержимое одного из пакетиков, купленных по пути домой в магазине, в кипящую воду, добавил туда пару свежих помидоров и несколько стручков фасоли и, помешав ложкой, даже не пробуя — фирма справедливо гарантировала высокий вкус, — снял кастрюльку с огня. На второе он приготовил отбивную, гарнир — горошек и морковь — взял из консервов. Третьего не было, к сладкому он был равнодушен.
Потом Гордон накрыл на стол и включил приемник — недурно помогавший ему в работе английский «Буш», так называемая «колониальная модель» с одним средневолновым и девятью «растянутыми» коротковолновыми диапазонами, рассчитанными на прием с дальнего расстояния. Поймав первый попавшийся джаз, сел обедать. Опуская ложку в суп, он вдруг вспомнил официально замкнутые лица своих новых однокашников и поймал себя на том, что все время где-то там, внутри, не отдавая себе отчета, думает о них, интуитивно сортируя на тех, кто «мог бы быть оттуда» и на тех, кто «явно не тот».
И так как на данном этапе это было делом довольно бессмысленным, он вскоре стал думать о чем-то другом, отметив все же про себя двух-трех однокурсников, которые явно были «оттуда»: пухленького, лет сорока шатена с серыми глазами, высокого брюнета, с большим, тонким, похожим на ручку от бритвы носом — ему тоже было явно за сорок и держался он с подчеркнуто армейской выправкой.
Потом он вскипятил себе чашку черного, почти без сахара кофе и, удобно устроившись в кресле, придвинутом к окну, полистал свежие газеты, отметив про себя пару интересных для его работы событий и имен, затем раскрыл толстый массивный том китайско-английского словаря и погрузился в хитрую, непостижимо запутанную для европейца вязь иероглифов. Так он работал, не зажигая света, пока не стемнело.
В шесть вечера, одев темный плащ, он направился в кинотеатр «Одеон». По дороге «проверился». Сзади никого не было. Гордон шагнул в переулок и открыл дверцу стоявшей здесь будки телефона-автомата. Как и во всех будках Лондона, на специальной полочке стояли четыре тома телефонного справочника. Вытерев платком мокрое от дождя лицо, он снял с полки третий том, быстро перелистал, задержавшись на П7-й странице. Самая нижняя фамилия на этой странице была слегка подчеркнута ногтем, что означало: Патрик или другой неизвестный ему коллега благополучно изъял из тайника донесение.
Фильм оказался довольно нудным. Не высидев до конца, Гордон вернулся домой и лег спать… Так и потянулись дни его вторичной «студенческой» жизни. Солнечные и пасмурные, забитые до отказа лекциями, сидением в университетской библиотеке или неожиданно свободные от всяких дел, но по большей части скучновато однообразные, лишенные каких-либо ярких событий. Для Лонсдейла задача конкретно формулировалась так: выяснить, кто из студентов школы африканистики и востоковедения — сотрудники специальной школы, по возможности установить, какой именно службы, получить их анкетные данные, изучить личные качества.
На быстрый успех он не рассчитывал, так как знал, что англичане редко идут на сближение с людьми чужого круга, особенно с иностранцами. Оставалось только набраться терпения и уповать на «его величество случай», который, как известно, чаще всего приходит к тем, кто его заранее подготовил и умеет ждать…
* * *
Он встал в семь утра — достаточно поздно по английским понятиям, несколько минут делал «статическую зарядку» — этого вполне хватало, чтобы держать себя в форме, принимал холодную ванну и, проглотив, стоя, поскольку в его кухне нельзя было поместить даже табуретку, пару бутербродов или тарелку овсянки (тогда он еще не знал, что четыре года подряд будет питаться только овсянкой, составляющей основу рациона в тюрьмах Ее Величества), садился за карточки, на которых были выписаны китайские иероглифы. Час-полтора он занимался грамматикой, просматривал конспекты и без пятнадцати десять шел в университет. Лекции занимали время до обеда. Потом он обедал в университетской столовой. Цены в ней, как и качество блюд, были удивительно низкими. Он попытался было перейти на вегетарианский стол, который готовили специально для студентов-индусов, но быстро понял, что такая пища не для него… В конце концов он решил проводить время обеденного перерыва в так называемой «младшей общей комнате», где был небольшой буфет с чаем и печеньем, читая газеты или играя в китайские шахматы.
Лекции после обеда бывали нечасто. Обычно в три часа он уже выходил из университета и мог заниматься своими прямыми обязанностями. На первых порах это было изучение города и обстановки в нем.
Что касается непосредственного задания, то тут он шел к цели шагами, которые нельзя было назвать семимильными. Лишь на пятый день занятий Гордон впервые получил возможность познакомиться со своими однокурсниками. Познакомиться — и не более того!
В перерыве между лекциями, когда все вышли в коридор — длинную, освещенную люминесцентными лампами щель между двумя грубо оштукатуренными, выкрашенными светлой краской стенами — Гордон оказался рядом с высоким парнем, одетым в твидовый пиджак и светло-серые брюки. Его одежда говорила о том, что парень мог быть либо американцем, либо канадцем.
— Вы не американец случайно? — как бы невзначай бросил Лонсдейл.
— Слава Богу, пока нет, — ответил тот, довольно агрессивно окидывая его взглядом. По тому, как парень проглотил букву «р», слегка при этом «окая», Лонсдейл легко определил, что это либо канадец, либо житель Новой Англии — северо-восточного уголка США, граничащего с Канадой.
— Вот и отлично. Я тоже канадец, — сказал, примирительно улыбнувшись, Лонсдейл. — Из Ванкувера. Вы, видимо, с востока?
— Совершенно верно. Из Оттавы. Том Поуп. — Он протянул руку.
Знакомство, как говорят в Англии, «сломало лед», и вскоре Лонсдейл пожал руку еще нескольким стоящим рядом с ними англичанам. Разговор незаметно перешел на тему о том, почему они решили изучать китайский язык. Говорили, разумеется, всякое… Что касается Лонсдейла, то он объяснил, что изучает язык в надежде получить выгодную работу в одной из канадских фирм, торгующих с Китаем.
— Видимо, это будет хороший бизнес, раз вы решили на три года погрузиться в «китайскую тушь?»— с доброжелательной улыбкой спросил Том Поуп.
— Да, да, — поспешил согласиться Лонсдейл. — В данном случае цель вполне оправдывает средства…
О том, каким будет бизнес, на какие средства он собирается жить в Англии, никто его не спрашивал. Подобные вопросы считались недопустимо неприличными. Во всяком случае, за восемь лет его «английской жизни» никто этим так и не поинтересовался.
Вечером, листая сделанные на первых лекциях записи, Гордон мысленно прошелся по аудитории, перебрав, стол за столом, всех пятнадцать своих однокурсников. Для начала он разбил их на три группы: иностранцы — канадский дипломат Томас Поуп, американец Клейтон Бредт, дипломат из Израиля Цвий Кедар и он сам — бизнесмен из Канады Гордон Лонсдейл. Во вторую группу вошли «черные пиджаки» — лица в чиновничьей форме. Скорее всего, это были сотрудники военной разведки и контрразведки. Было известно, что именно такое партикулярное платье носят английские офицеры. Третья группа — это были те, кто выдавал себя за сотрудников Форейн офис, что также было довольно известной традицией Сикрет интеллидженс сервис, как официально именуется английская политическая разведка.
Ему уже было ясно, что ни Поуп, ни американец не имеют никакого отношения к секретной службе. Иное дело — израильтянин. Интуиция подсказала Гордону, что он не тот, за которого выдает себя. «Надо будет сойтись с ним поближе, — подумал он, поднимаясь, чтобы приготовить себе ужин. — Явно интересный парень».
Кедар оказался весьма общительным человеком и охотно согласился на приглашение Лонсдейла позаниматься вместе.
Жил он недалеко от Гордона и в этот же вечер нанес ему визит. Они выпили по рюмке вермута и, прежде чем погрузиться в таинства древних китайских иероглифов, как и полагалось по всем английским традициям, несколько минут беседовали о всякой всячине.
— У вас чудесный вид из окна.
— Возможно, — согласился Лонсдейл, наливая второй «мартини».
— Вы не любитель городских пейзажей?
— Во всяком случае, не настолько, чтобы не отходить от окна, — протянул руку гостю Лонсдейл.
— Когда живешь в таком городе, чувствуешь себя крохотной молекулой, — заметил Кедар.
— Вы родились в Израиле или эмигрировали туда?
— Израильтянин чистых кровей. Родился и вырос в Палестине.
— Почему-то думал, что вы араб…
— Не один вы, — усмехнулся Кедар. — Арабы тоже иногда принимают меня за своего. Их язык я знаю с детства.
Он слегка нажал на слово «иногда», как бы намекая, что с ним связаны какие-то интересные события из его жизни.
— Видимо, это третий по счету, которым вы владеете?
— Нет, четвертый. Кроме древнееврейского, английского и арабского, я изучал немецкий… Но, по-моему, все вместе они не сравнятся по трудности с этим чертовым китайским. Поэтому я благодарен вам, Гордон, за помощь. Знаете, когда в сорок лет садишься за эти «цзянь» и «тянь» — это не вдохновляет…
— Зачем же насиловать себя?
— Вы бизнесмен, и понять вам это трудно. Я же — на службе. Дипломат. Мне предлагают выгодную работу в Пекине, и я, естественно, не отказываюсь.
Намечавшаяся дружба требовала ответного визита. И они договорились, что Лонсдейл зайдет к Кедару в субботу вечером. Как и Гордон, тот снимал небольшую меблированную квартиру, но чуть дальше от университета. Встретил он его очень радушно и, даже не дождавшись, пока Гордон повесит мокрый от очередного дождя плащ, предложил ему выпить.
— Считайте, что вам сегодня повезло, — воскликнул он, приглашая рукой Лонсдейла пройти в комнату. — Я угощу вас не виски и не джином, а удивительным, неизвестным вам напитком. Сегодня вы сделаете для себя важное открытие…
Тут он открыл холодильник и достал бутылку… «Столичной».
— Что это такое? — спросил Лонсдейл, с явным интересом глядя на знакомую этикетку.
— Лучший напиток в мире. Русская водка, — ответил Ке-дар, открывая бутылку. — При этом не какая-нибудь подделка, а «Штолышна», из России.
Он налил небольшой фужер водки, поставил на стол блюдечко с хрустящим картофелем и посадил Лонсдейла в кресло. Пили, как это принято в Англии, крохотными глотками, и Гордон недовольно поморщился.
— Это вы с непривычки, — заметил Кедар, увидев его гримасу. — Привыкнете, увидите, что за прелесть.
Оставалось только согласиться.
Как ни странно, но для многих из нас самый лучший собеседник не тот, который умеет говорить, а тот, который умеет слушать, не перебивая, лишь изредка вставляя вопрос — так, чтобы показать, что он весь внимание.
В этом смысле Гордон был отличным собеседником. Ке-дар же оказался на редкость словоохотливым, и через несколько таких дружеских встреч Лонсдейл уже знал, что имел в виду его гость, когда говорил об арабах, иногда принимавших его за своего… Во время войны 1948 года его не раз забрасывали в Египет и Сирию, где он успешно вел разведывательную работу.
Вполне понятно, что это очень заинтересовало Лонсдейла, и он попытался выяснить как можно больше деталей, искренне удивляясь про себя, что Кедар охотно посвящает в них в общем-то малознакомого человека.
Все, что так неожиданно откровенно рассказывал израильтянин, было важно, полезно, но это был тот самый крем, которым можно украсить, а можно и не украшать пирог. А вот самого пирога не было.
Недели складывались в месяцы, давно уже на дворе стояла хмурая «осенняя» лондонская зима, и газеты в отделе занимательных наблюдений резонно сообщали, что дело уже идет к весне, а Гордону так и не удавалось завязать дружеских отношений ни с кем из англичан. Правда, как-то им предложили заниматься не менее часа в день в лингафонном кабинете — небольшой светлой комнате, где на столах стояли специальные аппараты для прослушивания грампластинок с записью урока на китайском языке. Это вынудило всех задерживаться после занятий и посещать трапезную. Получая пластинки в одной библиотеке, работая в одном кабинете и потом обедая в одной столовой, они были вынуждены больше общаться между собой. И Гордону удалось установить сносные отношения со студентами, выдававшими себя за сотрудников Форейн оффис. Сносные, но не более того. Видимо, этому способствовало отсутствие «чиновничьей формы» и кастовой замкнутости, присущей английским офицерам. Словом, дальше «здравствуй» и «прощай», «хорошая погода сегодня» дело не шло.
Вечера «чиновники» проводили в «своих», как говорят в Англии, клубах.
У Лонсдейла были все основания считать главным противником не английскую контрразведку, а не менее известную традиционную британскую сдержанность и еще английские клубы. Впрочем, была одна категория клубов, которая хотя и не носила этого имени, но выполняла примерно те же функции. И Лонсдейл, как и любой другой человек, оказавшийся на английской земле, имел туда доступ — полный и беспрепятственный.
Клубами этими были пивные.
Они-то и стали тем заведением, в котором Лонсдейл мог найти общий язык и с «чиновниками», и с джентльменами из Форейн оффис.
А было это так.
Среди преподавателей школы одной из самых ярких, заметных фигур был Саймонс-младший. Китайский язык он знал хорошо и преподавал его умело. К студентам группы Лонсдейла (они были одного возраста с ним) относился как к равным.
И вот как-то на уроке грамматики китайского языка Саймонс-младший вполне резонно заметил, что большинство присутствующих явно потеряли нить его рассуждений.
— Джентльмены, я чувствую, нам надо немного отвлечься, — произнес он тоном искушенного преподавателя. — Все мы — люди взрослые и отлично понимаем, что знание одного китайского языка не делают из человека синолога. Не так ли?
Обрадованные переменой темы, студенты дружным хором согласились с ним, хотя еще и не поняли, куда он ведет дело.
— Так вот, господа, — продолжал Саймонс, — всем вам необходимо факультативно изучать текущие события в Китае и в Юго-Восточной Азии, знакомиться с китайским искусством, обычаями, традициями и тому подобным. Короче, я предлагаю раз в неделю проводить семинары, каждый раз приглашая «именитого гостя», который будет проводить вводную беседу. После беседы организуем обсуждение. Как вы на это смотрите?
Идея Саймонса-младшего понравилась, и вскоре вся группа собралась после занятий в «старшей трапезной», а проще говоря, столовой для преподавателей — небольшом полуподвальном помещении, где в два ряда стояли длинные, человек на двадцать, столы. Один из них был заранее накрыт для чая, для чего с каждого из студентов было собрано по два с половиной шиллинга. Рядом стоял такой же, но не накрытый стол, за который все уселись. Саймонс и приглашенный лектор профессор Хони — специалист по Вьетнаму — заняли место во главе стола.
Среди докладчиков в «трапезной» бывали сотрудники Форейн оффис, госдепартамента США, известные специалисты по странам Юго-Восточной Азии… Однажды перед ними выступил английский разведчик Форд, в свое время арестованный в Тибете за шпионаж. Правда, на семинаре его представили как бывшего сержанта войск связи, который после окончания войны поступил на работу к далай-ламе. Форд вернулся в Англию незадолго до встречи со студентами школы, и в то время газеты еще продолжали много писать о нем, полностью отрицая его принадлежность к английской разведке. В конце беседы, когда все задавали вопросы докладчику, Лонсдейл тоже спросил:
— А где вы работаете сейчас?
Форд, не задумываясь, ответил:
— Как где? Конечно в Форейн оффис!
Гордон не мог не заметить, как при этом на лицах многих студентов невольно пробежала ироническая улыбка — с каких это пор стали работать в Форейн оффис бывшие сержанты войск связи?
После дискуссии (все на семинаре шло по строгому регламенту) студенты переходили за накрытый стол и продолжали беседовать за чаем. Однако самое притягательное для всех начиналось после семинара, когда большая часть его участников дружно отправлялась в одну из расположенных поблизости пивных. Возглавлял это шествие Саймонс-младший. Первый раз они пошли туда сырым и неожиданно теплым зимним вечером. Туман не спеша наползал на Лондон, придавая городу вид фантастический и даже праздничный. Знакомые дома обрели новые, более мягкие и трогательные очертания, фонари светили ласково и маслянисто, а желтые фары автомашин сияли, как маленькие солнца. Они шагали по мокрым плитам мостовой, перекидываясь шутливыми замечаниями и предвкушая впереди приятный вечер. «Радуюсь, — отметил про себя Гордон, — как мальчик, летящий на первое свидание…».
Жарко горел камин, приглашая протянуть к огню озябшие руки, поблескивала никелем стойка. Массивные кружки, сияя чистотой, выстроились наготове.
— Я заказываю, — безапелляционно заявил маленький джентльмен, служивший, как полагал Лонсдейл, в военной контрразведке. — Что будете пить, джентльмены?
— Мне светлого.
— То же самое.
— А я буду бледный эль.
— Темного.
Гордон попросил полкружки темного — он не питал особой приязни к пиву, после него побаливала печень.
Бармен в белой рубашке с темным галстуком-«бабочкой» и в белой курточке, сияя улыбкой и напомаженным пробором, ловко налил им полтора десятка кружек — традиционный английский «круг».
«Пивопитие» началось.
После двенадцатой кружки один из «чиновников», носивший фамилию Ватсон, неожиданно утратил обычную для английских офицеров манеру растягивать слова и заговорил на простонародном лондонском «кокни». Стоявший рядом с Лонсдейлом Венабле — тридцатилетний парень с аристократическим лицом, каковым в Англии считается вытянутая, похожая на лошадиную физиономия, украшенная крупными зубами, любивший кстати и некстати упоминать, что его отец — член королевского яхтклуба (позднее Гордон установил, что Венабле был капитаном контрразведки), — повернулся к нему и с презрительной усмешкой шепнул: «И эта серость недавно получила «майора»!». А так как в английских вооруженных силах в различных родах войск установлены различные наименования воинских званий, то этих слов было достаточно, чтобы понять, что Ватсон служит в армейской разведке или контрразведке…
Еженедельные посещения пивной помогли завязать неплохие отношения с однокурсниками и кое-что узнать.
Словом, пивная сблизила студентов. Еще больше этому способствовал канадец Том Поуп.
— Слушай, Гордон, — как-то обратился он к нему перед лекциями, — что ты скажешь, если сегодня я приглашу тебя на «пати»?
— Скажу «отлично», если, конечно, ты пригласишь меня, а не меня вместе с бутылкой виски…
— Ну, этого ты можешь не опасаться, — несколько загадочно усмехнулся Поуп. — С виски все будет в порядке. Я думаю собрать всех ребят…
— Во сколько?
— В восемь вечера.
— Идет.
— Захватим с собой фотоаппарат. Сделаешь нам снимок на память…
Гордон видел, как в перерыве между лекциями Поуп старательно обошел вех сотрудников и некоторых преподавателей, приглашая каждого на «пати» — своеобразный «мальчишник».
Канадский дипломат жил на широкую ногу и снимал шикарную квартиру в посольском районе к северу от Кенсингтонского дворца на улице Порчестер террас. Квартира занимала часть первого этажа небольшого особняка с садом.
Будучи дипломатом, Том мог покупать виски и другие напитки с большой скидкой. И все же когда Гордон прибыл к нему, он был поражен обилием спиртного. Бутылки стояли не только в баре, но и на полу, загромождая один из углов зала. Рядом возвышался открытый термос в виде бочонка, набитый льдом. На специальных подставках выстроились небольшие бочата с пивом и крепким сидром. Закуска, если не считать хрустящего картофеля, жареных орешков и соленой «соломки», практически отсутствовала.
Лонсдейл знал об обычае пить, не закусывая, и плотно поужинал, прежде чем идти к Тому.
За стол не садились — да и незачем: все равно есть было нечего. Гости вначале стояли небольшими группками, разговаривали, потягивая виски или джин, разбавленные содовой водой или апельсиновым соком. Постепенно, по мере поглощения спиртного, общество стало более шумным, а темы разговора более разнообразными: политика, женщины, погода, предстоящие скачки и закончившийся футбольный матч с участием Стенли Метьюза. Но больше всего делились воспоминаниями, ибо все участники «пати» уже успели объехать полсвета. Чего тут только не вспоминали…
— Это был отличный парень, он работал со мной в Гонконге, — рассказывал какую-то историю, связанную с похождениями его агента, один из «чиновников».
— Это лысый, в очках? Когда быстро говорит, начинает слегка шепелявить? — уточнял портрет другой гость.
— Верно. Ты с ним знаком?
— Он был у меня на связи до пятьдесят второго…
Гордон не имел ни малейшего желания влезать в разговор. Он молчал, подливая себе в бокал содовой, и слушал. Это стоило запомнить…
— Ты помнишь историю с этим старым индусом, который никак не хотел умирать, — слышал Гордон, когда переходил к другой группе. — Наши парни сыпали ему яд в рис, стреляли из автомата по окнам. Устроили маленькую аварию, когда он полз на своем «додже», а он все был жив… И знаете, как его убрали? Чистый смех…
Что ж, это тоже стоило запомнить.
Лонсдейл чувствовал себя превосходно, все складывалось как нельзя лучше.
— Гордон, — тронул Лонсдейла за рукав хозяин, — тебе не скучно?
— Нисколько.
— Фотоаппарат взял?
— По-моему, да.
— Неси скорее…
Однокурсники уже знали, что фотографирование — страстное хобби Лонсдейла, и никто не удивился, увидев у него фотоаппарат и электронную вспышку. За этот весьма веселый и далеко не последний вечер он сделал несколько десятков снимков, пообещал всем прислать фотографии. А так как было это в последний день семестра, то и записал адреса присутствовавших.
Словом, это был тот невероятный случай, когда рыба сама прыгала на сковородку рыбака. Оставалось только подливать масла.
Со временем однокурсники Лонсдейла все меньше и меньше придерживались своих легенд и постепенно удалось узнать их звания, специальные службы, к которым они принадлежали, и даже их предыдущую карьеру, чему во многом способствовал, сам того не подозревая, Том Поуп, — он по-прежнему регулярно устраивал вечеринки. Иногда это были «мальчишники», иногда встречи, на которые приходили с женами. Таким образом, в альбоме Гордона (и, разумеется, в Центре) появились и фотографии некоторых из «разведдам».
В конце учебного года Том опять пригласил всех к себе. Один из «чиновников» сказал, что он уже позвал к себе знакомого с женой и поэтому не сможет прийти. Гостеприимный Том тут же предложил ему прийти со своим знакомым, что тот и сделал. Познакомившись с этим человеком на вечеринке, Лонсдейл пришел к выводу, что, судя по его поведению и связям, он, скорее всего, сотрудник какой-либо специальной службы, а посему на всякий случай сфотографировал его и записал фамилию. Потом он совсем забыл и об этом случае, и о существовании господина Элтона. Каково же было его изумление, когда, уже находясь в тюрьме, он неожиданно узнал его — именно Элтону контрразведка поручила вести дело Лонсдейла, которого он, кстати, как выяснилось, даже не запомнил.
После выпускных экзаменов студенты в соответствии с традицией устроили прощальный вечер, для чего был выбран большой китайский ресторан, принадлежавший известному в свое время боксеру Фредди Миллсу. Вечер закончился изъявлениями взаимных дружеских чувств, все отъезжающие на свои посты за границу обменялись адресами с остающимися. Большинство не удержалось от того, чтобы не похвастаться новыми назначениями, поскольку почти все получили повышения.
Несколько человек отправлялись в Пекин. Многие ехали в Гонконг. Американец Клейтон Бредт возвращался в США.
— А ты, Гордон? — спросил он Лонсдейла.
— Пока поживу здесь, потом двинусь в Китай.
— Что ж, может быть, еще увидимся.
— Вполне…
Бредт знал, что как американца в группе его недолюбливали, и поэтому общался главным образом с Лонсдейлом и Поупом — канадцы были как бы двоюродными братьями и англичанам, и американцам.
— Слушай, Гордон, хочу поделиться с тобой открытием, — начал он, чуть покачиваясь и стараясь глядеть ему прямо в глаза. — Только об этом — ни-ни…
— Хорошо…
— Так вот, кроме нас с тобой, все тут, в этой группе… Догадываешься?
— Студенты…
— Разведчики! Вот кто.
— Ты уверен в этом?
— Как в том, что сейчас со мной беседуешь ты, а не Мери-лин Монро…
И он стал приводить различные доводы в подтверждение своего открытия. Гордон же упрямо продолжал настаивать, что это не так.
— Повторяю, Гордон, что, кроме нас с тобой, здесь все из разведки.
Бредт, разумеется, был не совсем точен, однако Лонсдейл не мог сказать ему, в чем заключалась его ошибка. Американец наверняка сам узнал об этом много лет спустя из газет. Тем не менее, Гордон не мог не быть довольным тем, что этот, как оказалось, весьма наблюдательный человек ни в чем не подозревал его. И уж если Бредт, который часто сталкивался с канадцами, без колебаний принимал его за канадского коммерсанта, прожившего много лет в США, то англичан можно было не опасаться
Акклиматизация была закончена. Он стал настоящим лондонцем. Через несколько дней Лонсдейл вместе с поздравлением по случаю успешного окончания университета получил из Центра новое задание.
* * *
Вот и все, что успел поведать мне Гордон Лонсдейл — Ко-нон Молодый. Это, повторяю, не роман, не повесть, а живые рассказы моего покойного институтского товарища, а ныне одного из признанных, наконец, талантливейших советских разведчиков, чей лик был недавно увековечен в серии почтовых марок вместе со своим «крестным отцом» Рудольфом Абелем, о котором — следующий рассказ.
Из немалого числа разведчиков, с которыми довелось встречаться, разговаривать и даже брать у них интервью, Рудольф Иванович Абель менее всего походил на представителя «первой древнейшей» профессии. Даже мне, профессионалу, не верилось, что этот человек, какой-то домашний, мягкий и неразговорчивый, столько лет просидел нелегалом, да еще в Соединенных Штатах, где, как известно, контрразведывательная служба работает совсем неплохо. «Завалил» полковника Абеля один из его агентов, которому советский разведчик передоверился. Я не знаю, много или не очень много свершил подвигов Рудольф Иванович на своем поприще, ибо во время интервью он больше рассказывал о своей родословной и американском адвокате Джеймсе Доноване, который защищал в суде провалившегося советского разведчика. Одни говорят, что Абель был всего-навсего «почтовым ящиком» для сбора и переправки в Центр разведывательной информации, полученной от разной агентуры, другие утверждают, что он возглавлял всю «американскую нелегальную резидентуру». Кто прав? Кто знает! Во всяком случае, все или почти все тайны оперативной деятельности Рудольф Иванович унес с собой в могилу. Американцы оценили «вред», нанесенный им безопасности США, на среднем уровне. Да и до генерала не дослужился Абель за столько лет работы. Так и остался полковником. Впрочем, стать нелегалом и акклиматизироваться в стране со столь сложными условиями — это почти что подвиг. Только один раз обмишурился нелегал — хранил письма в виде микрофильмов от своих жены и дочери в номере своей гостиницы, где проживал, да так хранил, что агенты ФБР без труда нашли их. Это уже непростительная оплошность для разведчика.
С чего же начать? Давайте сначала ознакомимся с той характеристикой, которую дал Рудольфу Абелю его адвокат Джеймс Донован: «Абель — культурный человек, великолепно подготовленный как для той работы, которой он занимался, так и для любой другой. Он свободно говорил по-английски и прекрасно ориентировался в американских идиоматических выражениях, знал еще пять языков, имел специальность инженера-электрика, был знаком с химией и ядерной физикой, был музыкант и художник, математик и криптограф… Рудольф — человек, обладающий чувством юмора. Как личность его просто нельзя не любить…»
Заметим, столь высокую оценку дал Рудольфу Ивановичу не кто-нибудь, а человек, по тем временам из враждебного нам лагеря, волею случая оказавшийся почти на пять лет связанным с судьбой советского полковника-нелегала. И постольку, поскольку мне придется еще не раз цитировать Донована — автора книги «Незнакомцы на мосту. Дело полковника Абеля», — позволю себе в нескольких словах набросать и его биографический портрет.
Когда Донован впервые встретился с Абелем, этому преуспевавшему совладельцу солидной адвокатской нью-йор-ской фирмы было сорок лет. За плечами опыт: на Нюрнбергском процессе над фашистскими военными преступниками он занимал пост помощника главного обвинителя со стороны США. Попал тогда Джеймс Бритт Донован в Берлин не просто так. В беседах с Абелем он как-то признался, что прошел большую школу под мудрым руководством своего однофамильца, генерала Уильяма Донована — шефа Управления стратегических служб (УСС), то есть первой в истории Соединенных Штатов шпионской службы, созданной в июне 1942 года. Она явилась предшественницей нынешнего Центрального разведывательного управления США. И хотя кто-то в Вашингтоне сплел вокруг УСС «ширму» — легенду о том, что, дескать, сие ведомство являлось сборищем слабоумных ученых из колледжей, бизнесменов-неудачников, фокусников и актеришек из Голливуда, разорившихся банкиров с Уолл-стрит, жуликоватых барменов из Чикаго, отставных футболистов и миссионеров, никудышных адвокатов и завзятых авантюристов, все эти типажи верой и правдой отрабатывали доллары во благо власть имущих Америки. И Дж. Донован, вышедший из недр УСС, — не исключение, хотя он защищал в силу своего официального, да еще определенного самим федеральным судом статуса интересы подзащитного Абеля.
А теперь перейдем к существу повествования и покажем, что многие политические аспекты в этой истории просто перекликаются с днем сегодняшним.
Думается, мало кто не помнит киноленту «Мертвый сезон» — одно из кинопроизведений, реалистически выверен-но показавших тяжелый, требующий колоссального нервного напряжения труд советских чекистов безо всяких упрощений и выкрутас. И тот, кто смотрел эту картину, конечно, запомнил первые документальные кадры, своего рода увертюру к дальнейшему киноповествованию: советский разведчик полковник Абель неторопливо, хотя и не совсем понятно рассказывает о специфике работы своих коллег. Некоторые зрители тогда посчитали, что фильм повествует о самом Абеле. Но это не так. «Мертвый сезон» был создан на основании отдельных эпизодов из жизни и деятельности друга Рудольфа Ивановича Конона Молодого, или, как его называли на Западе, Гордона Лонсдейла, о котором я уже рассказывал. Дело в том, что судьба Молодого оказалась где-то схожа с его собственной многотрудной жизненной дорогой. Начиналась она так.
— Можно считать, — повествовал Абель, — что ваш покорный слуга получил революционную закваску уже в детстве. Я родился и вырос в семье рабочего-металлиста, участника «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». Все, кто окружал отца, отличались жизнерадостностью и неистощимой энергией. Они были людьми идейными, бескорыстными, честными. Особенно мне нравился Василий Андреевич Шел-гунов. С ним отец работал еще в девяностых годах прошлого столетия. Несмотря на утрату зрения, Шелгунов обладал стойкостью, живо интересовался всем, что происходило вокруг. Я восхищался тем, что этих людей постоянно окружает ореол таинственности в каждодневно совершаемом подвиге. Они своим примером воспитали во мне уважение к старшим, любовь к труду, преданность делу. Немалое значение имела также служба в Красной Армии, куда я ушел по призыву в 1925 году. Ну и, наконец, должен подчеркнуть влияние старых чекистов, с которыми я начинал работу в ВЧК. Среди них были самые разные люди, в том числе и участники Гражданской войны. Да и сказать откровенно, в органы я двинул не только по идеологическим соображениям, надо было на что-то жить, а там неплохо платили.
— После того, как Абель стал профессиональным разведчиком, обогатился необходимыми знаниями, опытом, которые он приобрел во время войны, ему поручили работать в Соединенных Штатах Америки. Работал я в США не под одним именем, а под тремя, — рассказывал Рудольф Иванович. — В отеле «Латам» я числился как Мартин Коллинз. Появлялся я там нерегулярно, претензий ко мне со стороны гостиничной администрации не было. А постоянно, с конца 1953 года, я проживал в Бруклине, на Фултон-стрит, 252 под именем Эмиля Голдфуса. Хозяин знал, что я профессиональный художник, и отвел мне традиционный застекленный верхний этаж, где разрешил оборудовать для работы и заработка мастерскую. Иногда я прирабатывал фотографией. За угол платил исправно, с соседями ладил. Они иногда заходили посмотреть новые этюды, которые я делал преимущественно в кварталах бедняков. Был у меня и псевдоним — Марк.
— А почему, Рудольф Иванович, вы для студии выбрали район Бруклина?
— Причина, точнее, объяснение, примитивно простое: там ютилось великое множество порой безвестных художников, поэтов-самоучек. Они были скромны и застенчивы от природы, несчастны и одиноки от собственной бедности. Я старался ничем не выделяться: одевался скромнее скромного, питался под стать остальным, жил без семьи.
Случилось так, что в круг связей Абеля проник предатель Рейно Хейханнен, который многое знал о работе полковника. Во всяком случае, он мог сказать там, где этого ожидали, откуда Рудольф Иванович приехал и что он — кадровый советский разведчик. Источник своей осведомленности Абелю выдали сами агенты Федерального бюро расследований, когда нагрянули в его номер нью-йоркской гостиницы «Латам».
…В ту ночь, с 21 на 22 июня 1957 года, Мартин Коллинз решил заночевать в гостинице. Но долго не ложился спать. За окнами во влажной духоте астматически тяжело дышал город-муравейник. Где-то внизу, в черном мареве, нервно вспыхивали, гасли, неслись в адской пляске огни реклам, по тротуарам спешили парочки — кто домой, кто для ночных развлечений. Зазывалы увеселительных заведений жадно вглядывались в лица прохожих. Хлопали двери многочисленных баров. Предлагали свои услуги девицы легкого поведения, откровенно называя почасовую плату за любовь. За четыре года Абель привык к этой ночной круговерти города небоскребов и зловонных трущоб. Он мог с полной достоверностью рассказать, что происходит в этот поздний час не только в Бруклине. Мог сыграть роль безупречного гида или болтливого попутчика, которого любой американец принял бы за своего, за сторожила. Но сейчас его занимали иные мысли: он ждал очередного сеанса радиосвязи с Центром. И никому из обитателей отеля в голову не могло прийти, что происходит в его номере, кроме тех, кто находился в соседнем. Там уже шла подготовка к операции, ее вели агенты ФБР, наведенные на след Хейханненом.
Окончив сеанс связи, Рудольф Иванович не спеша разделся, еще раз пробежал глазами полученную радиограмму и решил, что пора отдохнуть. Все запланированные на минувшие сутки дела были вроде бы сделаны.
А утром Абеля разбудил резкий стук в дверь 839-го номера. Он вскочил. Из коридора грубо окликнули: «Мартин Коллинз?» — «Он самый», — ответил Абель и приоткрыл дверь. И тут произошло непоправимое: сильный удар отбросил его к стене, в комнату ворвались три крепких молодца в штатском. Один из них сказал, усмехаясь:
— Ну что, полковник, теперь-то мы знаем, что вы делаете в нашей стране. Пора знакомиться!
Предложив Абелю опуститься на кровать, они представились: агенты ФБР. Затем последовал допрос. Абель хладнокровно молчал. «В наших руках имеется достоверная информация о том, кто вы есть на самом деле. Мы давно следим за вами. Лучший для вас выход — немедленно дать согласие на сотрудничество с нами. В противном случае — арест».
Абель наотрез отказался от сделки с агентами. Видимо, ФБР предполагало такой вариант и для подстраховки включило в операцию сотрудников службы иммиграции и натурализации. До нужного момента эти люди ждали за дверью номера. Они вошли в нее лишь тогда, когда Абель спокойно и твердо повторил: «Мне не понятно, о каком сотрудничестве вы говорите. Я не могу ничего добавить к тому, что уже сказал».
Американцы чувствовали себя хозяевами положения и торжествовали победу, предъявив по существу беспомощному в такой ситуации Рудольфу Ивановичу незаконный ордер на арест. Основание? Иностранец, нелегально въехавший в страну и находящийся на территории США, не зарегистрированный в службе иммиграции. Затем они приступили к бесцеремонному обыску.
Находчивость не изменила полковнику, оказавшемуся в окружении шестерки профессионалов. Попросив разрешения сходить в туалет, чтобы привести себя в порядок после сна, он ловко избавился там от своего шифра и полученной накануне радиограммы. Однако некоторые другие предметы, свидетельствующие о его профессиональных занятиях, все же оказались в руках агентов ФБР, в том числе и письма из России.
Примерно через час после обыска на Абеля надели наручники и вывели из гостиницы на улицу, где его поджидала специальная машина. По дороге, в тесном окружении охранников из ФБР, ему надо было во что бы то ни стало изъять из зажима для галстука микропленку с очень важным материалом. Но как? Абель сделал вид, что поправляет галстук, хотя в наручниках осуществить этот маневр было не так-то просто. Охранник мгновенно «засек» его движение, выхватил зажим из рук Абеля, и стал изучать. Ему даже удалось открыть тайничок, но… крошечная пленка легко выпорхнула, никем, кроме самого хозяина, не замеченная. «Вы слишком подозрительны», — улыбнулся Абель, когда ему возвратили заколку.
Сперва на специальном самолете «ДС-3», а затем на машине в субботу 22 июня Абеля доставили в федеральный лагерь иммиграционной службы в городе Мак-Аллен (штат Техас) и бросили в одиночку. Допросы продолжались ежедневно. Через три дня, 25 июня, Абель не выдержал и сказал, что он — Рудольф Иванович Абель, гражданин Советского Союза. Версия о том, как он оказался в США, звучала примерно так: случайно после войны нашел в старом блокгаузе крупную сумму американских долларов. Перебрался в Данию, где приобрел фальшивый американский паспорт и через Канаду в 1948 году въехал в США. Пойди проверь!
Однако было бы неразумно отрицать тот факт, что он в течение ряда лет жил под вымышленными фамилиями, что проживал на территории Соединенных Штатов незаконно. И иммиграционные власти тут же ухватились за признания: арестованный объявил себя иностранцем и тем самым лично подтвердил нарушение закона об иммиграции и гражданстве. Абеля спросили, в какое государство он предпочел бы выехать после освобождения. Ответ прозвучал однозначно: в СССР.
Но это не устраивало ФБР. Дело продолжало раскручиваться. Вновь и вновь Абелю предлагали «сотрудничество» во имя его же «выгоды», сулили всякие блага. Несогласие Рудольфа Ивановича бесило агентов, и тогда с их стороны последовал демарш: 7 августа 1957 года ему предъявили еще один ордер на арест и сообщили, что по его делу подготовлен обвинительный акт. Правда, этот документ Абелю так и не показали, причем не случайно: в нем не было никаких конкретных улик ни по первому, ни по второму пункту (из трех), вменяемых Абелю в вину. Выглядела резолютивная часть акта так: 1) заговор с целью передачи Советской России атомной и военной информации; 2) заговор с целью сбора такой информации; 3) заговор с целью пребывания на территории США в качестве агента иностранной державы без регистрации в государственном департаменте.
Что сие означало по американской шкале мер наказания?
По первому пункту — смертный приговор. По второму — десять лет тюрьмы. По третьему — пять лет заключения. После того как Абелю это разъяснили, его познакомили с адвокатом. Им стал Джеймс Бритт Донован.
Абель, разумеется, тогда не мог знать, что 14 октября 1957 года на здании федерального суда Восточного округа Нью-Йорка было вывешено объявление, оповещавшее, что здесь слушается дело № 45094 «Соединенные Штаты Америки против Рудольфа Ивановича Абеля». Он лишь знал, что председательствовать будет окружной судья Байерс, знал состав обвинения и защиты.
Абель был осведомлен и о том, что в ходе всей предварительной возни вокруг его дела агентами ФБР, иммиграционными властями, персоналом тюрем, наконец, следственными и судебными органами чинилось беззаконие за беззаконием. «Наша величайшая трудность, — признавался потом Донован, — бесспорно состояла в том, что речь шла не об обычном гражданине, арестованном у себя дома. Дело касалось полковника Рудольфа Ивановича Абеля. И все же правовой вопрос был абсолютно одинаковым: по конституции Абель обладал точно такими же правами, что и я». Иными словами, Донован, сам будучи американцем, рассуждал о равенстве всех и каждого перед законом, но фактически признавал, что это было в какой-то мере фикцией.
Обратите внимание: первыми в гостиничный номер Рудольфа Абеля проникли агенты ФБР. Тогда это ведомство находилось в руках Гувера. Он считался одной из наиболее влиятельных фигур в американской системе государственной власти. Иногда задаются вопросом: каким образом Гуверу удалось «пересидеть» в своем кресле семерых президентов? Секрет прост: в правило его игры входил один беспроигрышный прием — пальцем не трогать элитарные эшелоны, а также гангстеров, мафию. С простыми смертными он не церемонился, а тем более с иностранцами. Факт остается фактом: ФБР вело и продолжает вести великолепно поставленную и до мелочей отработанную борьбу с преступностью и розыскную работу. В штаб-квартире этого ведомства, его неисчислимых местных отделениях на отдельных граждан и различные организации заведены тысячи и тысячи досье. Его детективы вскрывают частные письма, перехватывают телеграммы, собирают самую подробную информацию о жизни и взглядах бесчисленного количества людей. Так, на всякий случай. А вдруг и они будут заподозрены в каком-либо преступлении. Правда, как отмечала однажды «Вашингтон пост», «Конгресс тоже должен нести ответственность за подобную деятельность со стороны ФБР». Но увещевания газеты ими и остались. ФБР на то оно и ФБР, чтобы методы его работы не ушли в лету.
Приведу еще одно высказывание Донована, который, оценивая показания Хейханнена, писал: «Его утверждения были расплывчаты и не подкреплялись твердыми данными, датами, указанием времени, точного местонахождения и конкретных лиц». Фактически показания осведомителя подтвердили лишь третий пункт обвинительного акта. Не лучше выглядели и другие свидетели. И все же тучи над Абелем сгущались. Судья Байерс, обвинитель Томпинке прилагали максимум усилий, дабы в нужном им направлении обойти все острые углы дела № 45094, манипулируя статьями конституции и кодексов.
Много лет спустя, когда однажды мы весенним воскресным днем прогуливались с Рудольфом Ивановичем по тихим Арбатским переулкам, он вдруг остановился, запрокинул голову и через линзы своих очков взглянул на затянутое сиреневой дымкой небо.
— А ведь сейчас, пожалуй, хлынет первый осенний дождь, — заметил он и продолжал: — Помню, как предателя Хейханнена на суде мой адвокат озадачил, попросив уточнить время одного рассказанного им эпизода. Хейханнен ответил, что это, дескать, произошло весной, а для пущей важности пояснил: «Ибо шел дождь». Спустя секунду-другую выпалил: «Впрочем, это могло быть и осенью», так как осенью «тоже идет дождь». Вот так! — Рудольф Иванович улыбнулся. А нам нужно возвращаться домой. Во-первых, потому, что скоро разразится весенний дождь, а во-вторых, потому, что мне еще предстоит сегодня поработать. Воскресенье — это для молодых…
Абель любил на досуге порассуждать о человеческом возрасте. По его мнению, здоровье определяется резервами организма человеческой особи, запасом прочности организма. А прочность достигается тренировкой. Однако любой «прочности» может прийти конец, ибо даже стальные мосты и те рушатся. С годами организм изнашивается, и конец фатален. Однако Абель отвергал сугубо пессимистические воззрения на проблему старения. Он признавал, что «убежать» от старости никому еще не удавалось, да и вряд ли удастся. А вот «отодвинуть» ее елико возможно дальше — можно… Способы? Ну, они разные, это — особая тема для разговора. Тут нужно принимать во внимание действия самого индивидуума, его работу.
Однако давайте мысленно вернемся в зал федерального суда, в грохочущий, перенасыщенный ядовитыми парами выхлопных газов автомобилей Нью-Йорк Выносится вердикт присяжных: Абель виновен. А затем судья приговаривает Абеля к 30 годам тюремного заключения. Американская Фемида добилась своего. Впрочем, доказательств было достаточно. Но стойкость советского разведчика буквально потрясла местную общественность. Вот что писал о Рудольфе Ивановиче американский публицист И. Естен в книге «Как работает американская секретная служба»: «…В течение трех недель Абеля пытались перевербовать, обещая ему все блага жизни… Когда это не удалось, его начали пугать электрическим стулом… Но и это не сделало русского более податливым. На вопрос судьи, признает ли Абель себя виновным, он, не колеблясь, отвечал: «Нет».
Добавим: от дачи показаний Абель заранее отказался.
«Вынесение приговора, — писал Донован, — заняло всего 16 минут. Приговор был объявлен, и Абеля вывели из зала суда. Я смотрел ему вслед и думал… Для человека в 55 лет 30 лет тюремного заключения означали пожизненное заключение… Прощаясь, он протянул мне руку, и я пожал ее. Для человека, готовящегося отбывать тридцатилетний срок заключения в иностранной тюрьме, полковник Абель обладал поразительным спокойствием».
Во время интервью я спросил Рудольфа Ивановича: — О вас слывет молва, что вы совмещаете в себе мастерство художника с прекрасными знаниями математики и криптографии. Существует ли связь между искусством и точными науками?
Он немного задержался с ответом, на какую-то долю секунды прикрыл глаза и четко ответил:
— Если угодно — да, существует. В криптографии, в математике, в живописи можно обнаружить общее явление: процесс кодирования. Шифровать — значит кодировать. Математическая формула есть код, то есть предельная сжатость информации. А возьмите древних художников, которые создавали наскальные росписи где-нибудь в Китае или на Цейлоне. Если всмотреться в линии контуров людей, животных, начертанных древними живописцами на стенах примитивных храмов, жилищ, то ведь это также передано в спрессованной форме, в форме видения того или иного предмета. Иными словами — кодирование. Вообще контур, мне думается, и в современной живописи, рисунке — это как бы выделение, выпячивание основного элемента сюжета на холсте или картоне. Техника оконтуривания помогает зрителю ухватить главное. К ней прибегали художники эпохи классицизма, ее не чураются и деятели современного искусства. А что такое шифр, код? Передача информации в сжатом виде. Код облегчает читающему не расплываться «мыслию по древу», а быстро «выуживать» существо вопроса. Хотя, разумеется, шифровальщик существует еще и для того, чтобы посланное им донесение смог прочитать лишь тот, кто знает ключ для его расшифровки. Шифровальщик работает с секретными документами…
«Полковник был на редкость своеобразной личностью, — вспоминает адвокат Донован. — Его съедала постоянная потребность в духовной пище, свойственная каждому образованному человеку. Он жаждал общения с людьми и обмена мыслями».
А теперь попробуем сопоставить некоторые события, происходившие в США до, во время и после ареста Абеля. Попытаемся, так сказать, спроецировать их на действия американской администрации.
В конце февраля 1956 года в северо-западном районе Вашингтона, в рабочем кабинете шефа Центрального разведывательного управления Аллена Даллеса состоялось не совсем обычное заседание. Помимо хозяина на нем присутствовали: начальник генштаба ВВС генерал Натан Туайнинг, представитель исследовательского института ВВС подполковник Хем-лок и член экспертного совета космического комитета полковник Превитт. Даллес, окинув всех быстрым взглядом, бросил: «Разведка, которую мы вели над территорией восточного блока с помощью воздушных шаров, провалилась, господа. Нужны новые средства. Разрешите предоставить слово полковнику Превитту».
Превитт поднялся, достал из вместительного саквояжа фотографии и чертежи самолета, которого никто из присутствующих прежде не видел. Конспективно пояснив технические данные новой машины, полковник подчеркнул: «Этот самолет сможет подниматься выше 21 километра. На такой высоте он будет неуязвим для русских ракет, а тем более истребителей. Автор проекта — главный конструктор фирмы «Локхид» Клиренс Джонсон. Опытный образец изготовлен на заводах этой корпорации».
Слово снова взял Даллес: «Необходимо тщательно координировать наши усилия. В рамках ЦРУ подготовкой серии разведывательных полетов будет заниматься отдел 10–10. Самолет уже имеет кодовое название У-2».
Между тем Даллес нервничал: как сохранить конспирацию, как уйти от утечки информации об истинных целях, для которых предназначался новый самолет? В редакции газет из кабинетов ЦРУ полетела направленная дезинформация: появился, мол, самолет с высокими техническими данными для метеонаблюдений, а также для измерения радиоактивности высших слоев атмосферы и исследования инфракрасного излучения… Но позже, когда несколько машин У-2 в разных регионах потерпели аварии, один из иностранных журналистов с предельной ясностью написал: «Конечно, это самолет для метеоисследований. Но вместе с тем было бы нелепо полагать, что его нельзя использовать и для разведывательных целей…»
Принимая во внимание, что в октябре 1957 года в СССР был запущен первый искусственный спутник земли, и сознавая в этой связи, на каком уровне находится советская наука и техника в области создания таких кораблей, в Вашингтоне еще в большей степени стали раскручивать маховик антикоммунистической пропаганды. А к тому дню, когда Абелю был вынесен приговор, уровень шпиономании в США дошел до предельной грани, в том числе в верхних эшелонах власти.
Наступил март 1958 года. Незадолго до этого апелляционная жалоба Абеля, пройдя сквозь жесткое бюрократическое сито, наконец попала в апелляционный суд Второго округа Нью-Йорка.
Особенно тяжко Рудольф Иванович, по его словам, в те дни переживал запрет на переписку с семьей. И тогда Донован предложил ему переговорить лично с Даллесом. Он встретился с ним в штаб-квартире ЦРУ — Лэнгли. Вряд ли стоит пересказывать всю затянувшуюся беседу. Приведем лишь одно высказывание шефа ЦРУ. Обращаясь к Доновану, он сказал: «Я хотел бы, чтобы мы имели таких трех-четырех человек, как Абель, в Москве…» Переписку Абелю разрешили, но поставили ее под строжайшую цензуру. Еще при обыске в номере гостиницы были обнаружены шесть микрофильмов с письмами Абелю от его жены и дочери. И этот факт, конечно, стал «вещдоком» в деле полковника.
— Рудольф Иванович, я понимаю, что до ареста вы были поглощены выполнением заданий, передачей информации в Центр. Но хоть какое-то время вам удавалось выкроить, так сказать, для души?
— Любил бывать на концертах в «Карнеги-холле». Как-то слушал там песни в исполнении русского американца Ивана Ассура. Его судьба сложилась довольно неординарно. Он родился еще до войны в Латвии. Отец преподавал историю. В 1940 году пришли большевики и отца сразу же арестовали: не подчинился новой власти, не перестроился в педагогическом процессе. Через год пришли немцы. Они расстреливали евреев, да и русских тоже. А когда гитлеровцев изгнали, матери и ему доставалось еще больше, ибо отец был репрессирован. Решили уехать на Запад. Все это я вычитал в программке концерта хора донских казаков под управлением С. А. Жарова. В его хоре состояли казаки, ушедшие на Запад с Белой армией. Популярность коллектива росла изо дня в день. Но в нашей стране его просто не признавали, запрещалось произносить даже имя Жарова. Ведь он отказался служить в Красной армии и, оказавшись в плену у белоказаков, так и остался в их рядах. Жаров записывал на диски песни, а в Советском Союзе продолжали его замалчивать. Кстати, Иван Ассур вынашивал заветную мечту: построить на заработанные доллары русскую православную церковь в память о людях, невинно погибших в годы сталинских репрессий, включая своего отца-мученика… И такая церковь была построена в штате Орегон.
Да, Абель не относился к числу завзятых ортодоксов. Но если дело касалось его редкой профессии, то здесь он был сугубо принципиален:
— Иные высказывают мысль, что разведчик, оказавшись под угрозой провала и последующего ареста, мирится с этой мыслью и может потерять чувство осторожности. Я себе этого как-то не представляю, хотя в сознании постоянно пульсировала мысль об угрозе опасности. Ведь солдат тоже привыкает к постоянной смертельной угрозе в бою. Вот и разведчик свыкается с реальностью летального исхода. Что же касается лично меня, то прежде всего я думал, взвешивал, оценивая, как лучше, чище с пользой для дела выполнить задание Центра.
— Рудольф Иванович, извините за отнюдь не деликатный вопрос: за свою деятельность разведчика-нелегала вы не совершили ни одной оплошности?
— Живет в нашем народе глубокая, даже философская мудрость: «Не покраснев ни разу — лица не износишь». Оплошности совершал. Мне надо было, например, более тщательно присматриваться и проверять свое окружение. Взять хотя бы того же Рейно Хейханнена, который меня предал… В этом печальном эпизоде я виню только самого себя.
— Теперь вопрос иного плана. В своих записках Донован уделил вам немало лестных слов. Чем вы смогли «подкупить» этого своеобразного человека? Может быть, адвокат унюхал в вас коллегу по определенному ведомству, то ли…
— Однажды Донован разоткровенничался со мной в тюрьме и показал отпечатанную на машинке свою лекцию-исследование об американской разведке. Один из разделов материала посвящался вопросам информации. Попросил, чтобы я высказал свое мнение. И я высказал. Но как? Раскритиковал. В письменном виде.
— И что вы написали?
— Могу процитировать: «Вам, как юристу, известно, насколько тяжело составить подлинное представление о событиях на основе свидетельств этих событий. Насколько же труднее должна быть задача оценки политических событий, когда источниками информации являются люди, политические взгляды которых накладывают определенный отпечаток на то, что они говорят. Одна из опасностей в деле оценки информации заключается в том, что сами люди, занимающиеся этой оценкой, могут истолковывать ее в соответствии с собственными взглядами и предубеждениями». Донован поблагодарил меня. Он остался искренне доволен такой оценкой. А ведь в этой сфере он справедливо считал себя докой…
— Думается, что в данном случае адвокат усмотрел общность профессиональных оценок — собственных и ваших, — что и вызвало соответствующую положительную реакцию.
— Вы правы. Вот пример совершенно из иной области. Донован, как у нас говорят, «на общественных началах» заведовал Бруклинским музеем искусств, являлся членом художественного совета Нью-Йорка. Зная пристрастие заключенного под № 80016 к рисованию, он частенько вызывал меня на споры, использовал в качестве лакмусовой бумажки. Обычно дискуссии разгорались вокруг современной живописи. Я никогда не отступал, за что удостоился примерно такой оценки: Абель проявляет себя прекрасным, но весьма едким критиком модернизма. Возможно, мои художественные наклонности натолкнули Донована на мысль подсказать тюремному начальству в Атланте о моем назначении на должность заведующего мастерской прикладного искусства…
— Рудольф Иванович, где вы сочиняли свои письма домой? Камера, очевидно, не лучшее место для эпистолярного творчества…
— Я бы так сказал: творить можно везде, даже на заборе… — он лукаво подмигнул. — Мне же повезло — тюремные бонзы «подарили» полковнику КГБ свободную камеру, которую я переоборудовал в мастерскую. Для создания скульптурных монументов она оказалась слишком мала: не случайно в нашем языке прилагательное «камерный» происходит от слова «камера». Вот я и писал свои послания в «камерных» условиях «художественной студии».
А теперь снова обратимся к записям адвоката Донована: «Обвинение приняло решение зачитать отрывок из одного письма, стремясь доказать, что полковник приезжал домой осенью 1955 года. Это позволило им, в свою очередь, огласить все письма. И хотя обвинение протестовало против ознакомления присяжных с «письмами личного характера, не имеющих отношения к содержанию обвинительного акта», судья Байерс отклонил это возражение.
Письма были очень теплыми и гораздо лучше, чем могла бы это сделать защита, рассказали о том, каким преданным мужем и заботливым отцом был человек по имени Рудольф Абель. За исключением одного, все письма дочери Эвелины были написаны по-английски, а жены Абеля Эли (или Елены, как она подписывала некоторые письма) — по-русски.
Некоторые журналисты в своих статьях отметили, что у Абеля вспыхнуло лицо, когда зачитывали эти письма, значившие для него так много, что он не решился их уничтожить, совершив, естественно, непростительную для разведчика ошибку. Представитель одного журнала, освещавший процесс, писал: «В то время как адвокаты монотонно читали письма, стальная броня самодисциплины Абеля дала трещину. Его лицо покраснело, в проницательных глазах блеснула предательская влага».
Однако были и такие люди, которые полагали, что письма являются шифровками. Однако через несколько лет ФБР признало, что после тщательного исследования письма признаны подлинными и не содержащими каких- либо инструкций.
Дебевойс — юрист, помогавший Доновану, — зачитал присяжным два последних письма от дочери Абеля. Он сказал впоследствии, что, как ему показалось, у одной или двух жен-щин-присяжных на глазах были слезы, добавив: «Впрочем, так же, как и в моем голосе».
Вот эти письма.
«Дорогой папа, я была очень рада получить от тебя весточку и теперь знаю, что наше письмо наконец до тебя дошло, хотя только одно, первое. Мы получили твою посылку в мае, большое тебе спасибо… Мы посадили уцелевшие гиацинты, и три из них уже дали ростки…
Так хочется, чтобы ты был с нами. Тогда все было бы намного легче. Я так скучаю по тебе. Сначала я думала, что мой муж в какой-то мере может заменить тебя, но теперь вижу, что ошибалась…
Любящая тебя Эвелина».
«Дорогой папа, поздравляю тебя с днем рождения. Огромное спасибо за посылку, которую ты прислал. Все это нам подошло. Папа, дорогой, как мне тебя не хватает. Ты не можешь себе представить, как ты мне нужен. Вот уже четыре месяца я замужем, а кажется, что прошла целая вечность… В общем, он хороший парень, но он не ты и даже отдаленно на тебя не похож. А я уже привыкла к мысли, что все люди должны в чем-то напоминать мне тебя…»
Семья всегда отмечала день рождения Абеля, хотя он и был далеко от родных. Но как-то Эли Абель не упомянула в своей весточке об этом дне, и полковник в письме спросил, как семья провела 2 июля. Жена ответила: «Ты хотел бы знать, как мы отметили твой день рождения. Испекла пирог с черной смородиной и кремом, который ты любишь. Лилия (Эвелина. — ЛК.) принесла бутылку хорошего рислинга, и мы подняли бокалы за твое здоровье и нашу встречу. В тот день все мои помыслы были с тобой».
Письмо Эли Абель, написанное 21 июня, содержало поздравление ко дню рождения. Она не могла знать, что это письмо станет судебным документом и будет распечатано в газетах для тысячи американцев.
«Мой дорогой, наконец мы получили твою маленькую посылку. Все доставило нам большую радость: как обычно, все, за что ты берешься, ты делаешь прекрасно, с заботой и вниманием.
Спасибо тебе, мой хороший. Мы были также очень рады узнать, что у тебя все хорошо. Очень жаль, что ты так долго не получал от нас писем. Я их послала тебе несколько. (По очевидным причинам, доставка писем Абелю задерживалась. Нужно было сделать микрофильм и затем передавать письма от курьера к курьеру, пока они не попадали в «тайник» где-то в Бронксе).
Поздравляем тебя в твой день рождения. Помни, в этот день мы поднимаем тост за твое благополучие и за обещанное скорое возвращение домой».
Когда чтение писем было закончено, в зале суда воцарилась тишина, как если бы сцену закрыл тяжелый занавес…
Из речи Донована в суде 24 октября 1957 года:
«Многоуважаемый суд, дамы и господа присяжные. Как вы помните, в начале процесса я говорил о высокой ответственности присяжных. Долг вашей совести — определить, виновен ли на основе представленных доказательств этот человек по имени Абель в совершении конкретных действий, в которых он обвиняется судом. Теперь вы ознакомились со всеми доказательствами обвинения, вы слышали всех свидетелей. Давайте предположим, что этот человек является именно тем, кем его считает правительство. Это означает, что, служа интересам своей страны, он выполнял чрезвычайно опасную задачу. Из специальных ведомств нашей страны мы посылаем с такими же заданиями только самых храбрых и умных людей. Вы слышали, как каждый американец, знакомый с Абелем, невольно давал высокую оценку моральных качеств подсудимого.
Вчера нам зачитали письма от родных этого человека. Вы могли составить свое мнение об этих посланиях. Совершенно очевидно, что они рисуют образ преданного мужа, любящего отца. Короче говоря, прекрасного семьянина, подобного тем, какие есть у нас в Соединенных Штатах.
Таким образом, с одной стороны, считая, что все сказанное здесь правда, нельзя не сделать вывод, что перед вами очень мужественный человек, выполнявший чрезвычайно опасную военную задачу в интересах своей страны, который все эти годы мирно жил среди нас.
С другой стороны, вы слышали, как два других человека выступали в качестве главных его обвинителей.
Хейханнен — ренегат с любой точки зрения. Первоначально о нем говорили как о человеке, который «остался на Западе». Можно было представить себе человека с высокими идеалами, который «выбрал свободу» и так далее. Но вы видели, что он собой представляет: ни на что не годный тип, предатель, лжец, вор.
За ним последовал человек, который, насколько мне известно, стал единственным солдатом в истории Америки, признавшим, что продавал свою страну за деньги (речь идет о втором свидетеле обвинения — сержанте Роудсе, работавшем ранее в Москве, в американском посольстве).
Вернемся к Хейханнену. Обвинитель скажет вам, что для того, чтобы обвинять таких людей, нужно использовать именно таких свидетелей. Однако я хотел бы, чтобы вы, оценивая показания этого человека, спрашивали себя, говорит ли он правду или лжет и готов лгать сколько угодно, лишь бы спасти собственную шкуру. Если этот человек шпион, то история, несомненно, обогатится еще одним рекордом, потому что он — самый ленивый, самый неумелый и незадачливый агент, которому когда-либо поручали задание.
Каковы же остальные свидетельские показания?
Все вы видели сержанта Роудса. Все вы могли понять, что это за человек: распущенный пьяница, предатель своей страны. Поистине трудно представить глубину падения человека. Вспомните: Роудс утверждал, что никогда не встречался с Хей-ханненом, никогда не слышал о нем. Он никогда не встречался и с подсудимым. В то же самое время он подробно рассказал нам о своей жизни в Москве, о том, что всех нас продавал за деньги. А какое это имеет отношение к подсудимому? Эти события в Москве произошли за два года до того как, по утверждению Хейханнена, Абель послал его, чтобы найти человека но фамилии Роудс.
И вот на основе такого рода свидетельских показаний вам предлагают вынести в отношении этого человека обвинительное заключение. Возможно, отправить его в камеру смертников…
Прошу вас помнить об этом, когда вы будете обдумывать ваш вердикт. Дамы и господа присяжные, если вы решите это дело, пользуясь критериями высшей истины, с тем, чтобы покинуть здание суда с чистой совестью, вы, без сомнения, вынесете по первому и второму пунктам обвинения вердикт «не виновен».
Благодарю вас».
…1 мая 1960 вода в 4 часа 30 минут по московскому времени Фрэнсис Гэри Пауэрс, 30-летний американский летчик, уроженец города Паунд, штат Виргиния, поднял в воздух самолет У-2 с аэродрома Пешавара в Пакистане и взял курс на советскую границу. Пауэрс уже сделал на этом самолете 27 вылетов, пробыв в воздухе 500 часов, но перед вылетом через территорию Советского Союза, как Пауэрс признал позже, он нервничал, ему было как-то не по себе.
Находясь в 20 милях к юго-востоку от Свердловска, он изменил курс, сделав поворот на 90 градусов влево. В это мгновение он услышал какой-то шум, увидел вспышку, и самолет, клюнув носом, стал падать. Пауэрс выбросился, не попытавшись взорвать самолет (соответствующая кнопка была рядом с креслом) и не воспользовавшись препаратом для самоуничтожения (который ему предоставили, хотя жестких указаний на этот счет не было). После приземления на парашюте Пауэрс был схвачен и через несколько часов был доставлен на допрос в Москву.
В ответ на советские обвинения в том, что Соединенные Штаты намеренно осуществляют шпионские действия, посылая самолеты-разведчики У-2 в полеты над советской территорией, президент Эйзенхауэр на пресс-конференции посоветовал русским вспомнить дело Рудольфа Ивановича Абеля.
Фотографии Абеля и статья о нем вновь появились в газетах по всей стране. Через шесть недель после того, как Верховный суд вроде бы поставил точку в этом деле, оно вернулось на первые страницы газет… В своей редакционной статье газета «Нью-Йорк дейли ньюс» предложила обменять Абеля на Пауэрса.
«Можно с уверенностью предположить, что для нашего правительства Абель не представляет больше ценности как источник информации о деятельности красных. После того, как Кремль выжмет из Пауэрса всю информацию, какую сможет… такой обмен был бы вполне естественным», — говорилось в статье.
Из воспоминаний Донована.
«… 10 февраля 1962 года я проснулся в половине шестого утра и с трудом упаковал вещи. Шел восьмой день моего пребывания в Берлине, и, если все пройдет хорошо, он будет днем последним… После завтрака я отправился в американский военный лагерь. Из маленькой гауптвахты с усиленным караулом, где Абеля содержали в особо охраняемой камере, были удалены все арестованные.
Когда я вошел, Абель поднялся мне навстречу. Он улыбнулся, протянул руку и, к моему удивлению, сказал: «Здравствуйте, Джим». Ранее он всегда называл меня «мистер Донован». Он выглядел худым, усталым и сильно постаревшим. Однако он был, как всегда, с усмешкой: «Этого мне будет не хватать».
Нашу беседу ничто не стесняло. Я спросил, не возникает ли у него опасений в связи с возвращением домой, и он быстро ответил: «Конечно, нет. Я не сделал ничего бесчестного».
Мы проехали на автомобиле по безлюдным улицам Западного Берлина, направляясь к мосту Глиникер-брюкке, месту нашей встречи. И вот мы уже на «своей» стороне темно-зеленого стального моста, который ведет на оккупированную Советским Союзом Восточную Германию. На той стороне озера был Потсдам, справа на холме виднелся силуэт старого замка.
На другой стороне моста, названного в 1945 году американскими и русскими солдатами «Мостом свободы», виднелась группа людей в темных меховых шапках. Выделялась высокая фигура одного из советских официальных представителей в Восточном Берлине, с которым я вел переговоры об обмене заключенными. Теперь трем правительствам предстояло завершить этот обмен.
По нашей стороне Глиникер-брюкке прохаживались американские военные полицейские.
Позади остановились два автомобиля вооруженных сил США. Окруженный здоровенными охранниками, появился Рудольф Абель, изможденный и выглядевший старше своих лет. Пребывание в тюрьме в Америке оставило на нем заметный след. Теперь, в самый последний момент, он держался только благодаря выработанной им внутренней самодисциплине.
В августе 1957 года Абель попросил «назначить ему защитника по усмотрению ассоциации адвокатов». Выбор пал на меня. На процессе 1957 года я просил судью не прибегать к смертной казни, поскольку помимо прочих причин «вполне возможно, что в обозримом будущем американец подобного ранга будет схвачен в Советской России или в союзной ей стране; в этом случае обмен заключенными, организованный по дипломатическим каналам, мог быть признан соответствующим национальным интересам Соединенных Штатов».
И теперь на Глиникер-брюкке должен был состояться именно такой обмен во исполнение договоренности, достигнутой «после того, как дипломатические усилия оказались бесплодными», как написал мне президент Кеннеди.
На другой стороне моста находился пилот самолета У-2 Фрэнсис Гэри Пауэрс. В другом районе Берлина, у контрольно-пропускного пункта «Черли», должны были освободить Фредерика Прайора, американского студента из Йеля, арестованного за шпионаж в Восточном Берлине в августе 1961 года. Последней фигурой в соглашении об обмене был молодой американец Марвин Макинен из Пенсильванского университета. Он находился в советской тюрьме в Киеве, отбыв 8-летний срок заключения за шпионаж, и даже не подозревал, что в скором времени его освободят.
Когда я дошел до середины Глиникер-брюкке и завершил заранее обговоренную процедуру, можно было, наконец, сказать, что долгий путь завершен. Для адвоката, занимающегося частной практикой, это было более чем судебное дело, — это был вопрос престижа.
Я был единственным посетителем и корреспондентом Абеля в США в течение всего 5-летнего пребывания его в заключении. Полковник был выдающейся личностью, его отличал блестящий ум, любознательность и ненасытная жажда познания. Он был общительным человеком и охотно поддерживал разговор. Когда Абель находился в федеральной тюрьме Нью-Йорка, он взялся учить французскому языку своего соседа по камере — полуграмотного мафиозо, главаря рэкетиров.
Приближалось время расставания. Он пожал мне руку и искренне сказал: «Я никогда не смогу полностью выразить вам мою благодарность за вашу напряженную работу и прежде всего — за вашу честность. Я знаю, что ваше хобби — собирать редкие книги. В моей стране такие сокровища культуры являются собственностью государства. Однако я постараюсь все же сделать так, чтобы вы получили не позже следующего года соответствующее выражение моей благодарности».
…Во второй половине 1962 года по моему адресу в Нью-Йорке на Уильям-стрит были доставлены конверт и пакет. В конверт было вложено следующее письмо:
«Дорогой Джим!
Хотя я не коллекционер старых книг и не юрист, я полагаю, что две старые, напечатанные в XVI веке книги по вопросам права, которые нам удалось найти, достаточно редки, чтобы явиться ценным дополнением к вашей коллекции. Примите их, пожалуйста, в знак признательности за все, что вы для меня сделали.
Надеюсь, что ваше здоровье не пострадает от чрезмерной загруженности работой.
Искренне ваш Рудольф».
К письму были приложены два редких издания «Комментариев к кодексу Юстиниана» на латинском языке.
…Рудольф Иванович вспоминал, что в начале мая 1960 года он, по стечению обстоятельств, оказался на несколько дней в тюрьме г. Льюисберга (штат Пенсильвания). 7 мая в субботу кто-то просунул через маленькое окошечко в двери камеры свернутую трубочкой газету. Первое, что бросилось в глаза, — это набранный огромными буквами заголовок: «Над Свердловском, СССР, сбит самолет У-2». Ниже, помельче, было напечатано: «Г. Пауэрс, пилот, схвачен русскими. Ему грозит суд как шпиону».
Конечно же, Абель в тот момент не мог даже и предположить, что минует еще какое-то время, его обменяют на американца Пауэрса, и настанет долгожданный день возвращения на Родину, к своей семье. Я сказал Рудольфу Ивановичу, что присутствовал на судебном процессе, который проходил в Колонном зале Дома союзов в Москве 17 августа 1960 года, где слушалось дело Пауэрса под председательством генерал-лейтенанта Борисоглебского. Шпиону грозила смертная казнь, но советский суд ограничился сравнительно мягким приговором — десятью годами лишения свободы. А через полгода Пауэрс получил помилование и был обменен на полковника Абеля.
Рудольф Иванович, обаятельный и мудрый человек, которого уважали и которым восхищались даже недруги, умер в 1971 году на 69 году жизни. Но у меня остались записи разговоров с ним, наспех сделанные заметки о встречах, когда он говорил раскованно и неординарно. Вот некоторые из его мыслей: «Самоотверженность предполагает высокую сознательность человека, чувство долга и ответственности перед обществом за свои действия. Храбрость — это способность преодолевать страх. Однако храбрость бывает разная. Случается безрассудная, показная. Но есть храбрость и отвага, основанные на чувстве долга, на трезвом учете обстановки и возможного риска. Чувство долга, умение правильно оценить обстановку — качества, которые также воспитуемы, и каждый человек может в повседневной жизни найти возможности проявлять эти качества и закалять их в себе…
Храбрость и отвага требуются от работников самых разных профессий. Эти качества необходимы и верхолазу, и альпинисту, летчикам, космонавтам, цирковым артистам, пожарным, охотникам и многим, многим другим. Никто из людей, работа которых связана с определенной опасностью, не пойдет на риск, если в этом нет необходимости. Это было бы безрассудством, а иногда даже преступлением. Для таких профессий опасность является «нормальным компонентом» работы, и каждый профессионал приучает себя к разумному поведению и принимает нужные меры, чтобы свести риск до минимума. Усилием воли можно подавить в себе страх, приучить себя выполнять работу, связанную с определенной опасностью. Развить и укрепить свою волю может каждый человек путем настойчивой работы над собой.
Работа разведчика изобилует моментами, когда ему приходится проявлять находчивость, инициативу, смекалку. Под бдительностью мы понимаем довольно сложный комплекс. Он включает в себя постоянное изучение обстановки, в которой работаешь, наблюдательность, самокритичность по отношению к своим поступкам и словам, тщательное продумывание всех своих действий, относящихся не только к работе, но и ко всему, что связано с окружением, обычаями и нравами людей.
Однажды в США я навестил одного знакомого бруклинского художника. Был он очень беден и, хотя живописец был неплохой, никак не мог продать свои картины. В момент моего прихода у него оказалось несколько его друзей, а сам хозяин с повязанным вокруг головы шарфом маялся от зубной боли. Выяснилось, что у него несколько дней болит зуб, а к врачу он пойти не может, ибо нет денег. Я тут же вытащил бумажник и вручил ему двадцать долларов, посоветовав немедленно идти к стоматологу.
Казалось бы, что в этом поступке особенного? Но в действительности он вызвал большое недоумение у друзей моего знакомого, да и у него самого. Среди большинства американцев не принято предлагать деньги, если тебя прямо об этом не просят, да еще без расписки и не оговорив сроки возврата. Такая, казалось бы, мелочь может кончиться для разведчика плачевно. К счастью, в данном случае все обошлось благополучно, если не считать, что в дальнейшем мне пришлось немало потрудиться, чтобы сгладить неблагоприятное впечатление от своего промаха…»
Как-то в одной из бесед я спросил у Рудольфа Ивановича о судьбе предателя Хейханнена, который провалил нашего нелегала. «После суда он запил, — сказал Абель. — А потом… Потом я прочитал в газете «Нью-Йорк Джорнел Америкен», что «главный свидетель по делу советского шпиона полковника Абеля погиб в таинственной автомобильной катастрофе…» Это случилось, по-моему, в середине февраля 1964 года. А несколько позже умер и мой адвокат Донован. Мир праху его…»
На одной из боковых аллей Донского кладбища неподалеку друг от друга стоят два памятника. Один — Конону Трофимовичу Молодому, другой — Рудольфу Ивановичу Абелю, «крестному отцу» Конона. Правда, Абель никогда не рассказывал эпизода, когда он, внедренный в фашистскую полицейскую службу, спас жизнь партизану Молодому. Может быть, это была одна из тайн, которую унес с собой Рудольф Иванович. Кто знает…
