Как-то прочитал в старинном испанском путеводителе такие вот строки: «Сервантес рассказал о нашей земле, она расцвела на полотнах Веласкеса, Колумб привез ее горсть в Америку…» Здорово, не правда ли?

Да, можно просмотреть десятки фильмов о стране, переговорить с сотнями очевидцев, побывавших в ней, иметь под руками самые зазывные путеводители, и все же реальность, как правило, окажется ни на что не похожей.

Моему поколению Испания запомнилась по трагической кинохронике конца 30-х годов. У касс ныне исчезнувшего маленького кинотеатра «Новости дня» на Тверском бульваре стояла длинная очередь. А на экране душного зала рвались бомбы, рушились стены домов, на булыжниках мадридских мостовых лежали мертвые бойцы Интернациональных бригад, среди которых были и наши, русские парни. Это о них скажет ныне почти что забытая, но тогда легендарная Долорес Ибаррури, или Пасионария, как прозвали ее на Пиренеях: «Они пришли в Испанию по доброй воле, чтобы сражаться на нашей стороне, а если нужно — умереть за наше дело. Презирая опасность, не обращая внимания на усталость, не жалея ради Испании ни крови, ни самой жизни, они отважно воевали бок о бок с испанцами».

Да, тогда я, десятилетний мальчишка, мечтал стать разведчиком у отважных республиканцев, носил в знак солидарности добытую по огромному блату пилотку, которую тогда называли «испанкой», и люто ненавидел кровавого палача Франко, фашиста и убийцу, которого готов был задушить собственными руками, если бы представилась такая возможность. И что вы думаете? Много-много лет спустя такая возможность представилась, вернее, могла бы представиться. Но об этом немного позже.

А затем пришла очередь Сервантеса. Учительница русского языка и литературы Клавдия Ивановна, самая любимая моя учительница (имена других я уже забыл), настоятельно советовала прочитать главное сочинение гениального писателя под названием «Хитроумный идальго Дон-Кихот Ламанчский». Прочитал. Тогда мне почему-то больше понравился не благородный странствующий рыцарь, а его оруженосец Санчо Панса. И только потом понял я, что под пародией на рыцарский роман скрывается удивительно реалистическая картина народной жизни Испании.

Я перечитывал этот роман в самые разные периоды своей жизни: и когда было очень весело, и когда очень грустно. Испания стала для меня такой же родной и близкой, как и Россия, тем более что в испанской земле остались навечно наши, русские, и другие, разноплеменные бойцы-антифашисты. Это о них напишет американский военный корреспондент и великий писатель Америки Эрнест Хемингуэй в феврале 1939-го: «Этой ночью мертвые спят в холодной земле Испании. Снег метет по оливковым рощам, забивается между корнями деревьев. Снег заносит холмики с дощечками вместо надгробий… Но весной пройдут дожди, и земля станет рыхлой и теплой. Ветер с юга мягко овеет холмы. Черные деревья опять оживут, покроются зелеными листьями, и зацветут яблони. Весной мертвые почувствуют, что земля оживает. Потому что наши мертвые стали частицей испанской земли, а испанская земля никогда не умрет… Как земля никогда не умирает, так и тот, кто был однажды свободен, никогда не вернется к рабству. Крестьяне, которые пашут землю, где лежат наши мертвые, знают, во имя чего они пали…»

Да, в то время мы, советские мальчишки и девчонки, пожалуй, впервые поняли, что жизнь — это не кино, что она сложнее самых четких формул. Нам казалось невероятным, что можно утопить в крови знаменитый лозунг «No pasaran!». Мы еще не знали, что всего через несколько лет в лужи от июньского дождя будут брошены у стен Мавзолея знамена разгромленного немецкого фашизма, фашизма, который зарождался и в Испании.

Время неумолимо движется вперед, такова диалектика жизни. С того дня, когда в «Новостях дня» полыхала охваченная пожаром Гражданской войны Испания, прошли десятки лет. Многое изменилось в мире. Что стало с Испанией? Нынешнее поколение знает о той войне или по воспоминаниям раннего детства, или по рассказам отцов и матерей. Нет, о Гражданской войне не забыли. О ней нельзя забыть. Она навсегда останется самой трагической страницей в современной истории Испании, как в любой другой стране, где к власти пришли фашисты. «Фашисты могут пройти по стране, проламывая себе дорогу лавиной металла, вывезенного из других стран. Они могут продвигаться с помощью изменников и трусов. Они могут разрушать города и селения, пытаясь держать народ в рабстве. Но ни один народ нельзя удержать в рабстве». Эта жгучая фраза тоже принадлежит перу Хемингуэя. Да, это так! Ни один народ нельзя удержать в рабстве. Только что понимать под рабством?

…Пишу эти строки и думаю: на кой черт нынешним туристам, открывающим для себя прекрасную Испанию или приезжающим сюда с очередным визитом, вспоминать прошлое и рассуждать о том, был или не был фашизм рабством? Может быть, то, что я скажу, покажется крамолой, но можно ведь немного пофилософствовать. Я много лет проработал в Италии, крепко подружился с Испанией, да и с Германией у меня было не только шапочное знакомство. Муссолини, Франко и Гитлер. Три главных фашиста, трое военных преступников, которых осудило Человечество и сама История. Муссолини был расстрелян полковником Сопротивления Вальтером Аудизио, известным под кличкой Валерио, у которого я когда-то брал интервью; Франко умер своей смертью, хотя был приговорен к «высшей мере» другом своей юности; Гитлер покончил с собой, приняв яд. Но… За время правления дуче Италия стала экономически развитой страной и ликвидировала безработицу, каудильо превратил Испанию в жемчужину туризма и вытащил народ из средневекового оцепенения, Гитлер сделал из Германии передовое индустриальное государство с новейшими технологиями, которым могли позавидовать и Европа, и Америка. Парадоксально, но разваленная Россия стала тем стальным кулаком, который разбил нос фашизму, а Советский Союз стали называть позднее сверхдержавой, которую боялись и уважали. Я тоже ненавижу фашизм, как идеологию зла и насилия. Он был гнусным в Германии, непонятным в Италии, слишком затянувшимся и в какой-то степени «одемокраченным» в Испании. Тем не менее народы всех трех стран, переболевших фашизмом, живут все же лучше, чем многострадальный русский.

Самый любопытный, между прочим, памятник в Испании, из современных, — это огромный темносерый крест, который воздвигнут в полусотне километров от Мадрида, когда едешь из столицы в знаменитый город Ла-Карунья. Его можно усмотреть и из некоторых точек Мадрида, но только в ясную погоду. Высотой он 150 метров. Длина перекладины достигает примерно 50 метров. Ну и вес креста соответственно — около двухсот тонн. Испанцы считают этот каменный шедевр символом примирения и объединения испанского народа, который потерял в годы Гражданской войны миллион человеческих жизней с той и с другой стороны. Появился крест в 1959 году вместе с базиликой и другими богоугодными заведениями в Валье-де-Лос-Каидос по воле Франсиско Франко, который и себя завещал похоронить в базилике рядом с гигантской братской могилой, ибо на этом месте шли жесточайшие бои между республиканцами и франкистами. Каудильо, как известно, не сел на скамью подсудимых в Нюрнберге, Международный военный трибунал посчитал, что он не очень активно помогал Гитлеру в развязанной фюрером кровавой вакханалии.

Я посетил этот уникальный погост, вырубленный в горе, походил, остановился и подумал: может быть, смерть действительно примиряет врагов? И может быть, незачем убивать друг друга из-за всяческих бредовых идей, вне зависимости от того, как их называют: фашизм, социализм или демократия.

В Испании я побывал трижды. Один раз теоретически, другой раз как разведчик со специальным заданием Международного отдела ЦК КПСС и третий раз как обычный турист-пенсионер. Первые две поездки были весьма необычными и сопряжены с немалым риском и неожиданностями…

В Риме осень. Правда, в октябре ртутный столбик термометра не падает так резко, как иногда в Москве. Но тем не менее осень. Она в первых желтых листьях на тротуарах, в особых поблекших красках римского неба и запахе жареных каштанов, которые готовят на маленьких печурках бойкие уличные торговцы и торговки.

У меня на полдень назначена встреча с агентом — одним из итальянских политических деятелей старшего поколения, социалистом, активным участником Сопротивления. В нашей агентурной сети он значится под псевдонимом Вест. Работает на советскую внешнюю разведку давно. Мне его передали, если память не изменяет, уже из третьих рук. Приносит довольно любопытную информацию о внутриполитическом положении и межпартийных дрязгах в многочисленных группах и течениях Италии. Вхож в окружение президента. В 1966 году, а именно об этом периоде пойдет речь, им был социал-демократ Джузеппе Сарагат.

Вест аккуратен, неплохо соблюдает правила конспирации, донесения приносит на маленьких листочках, исписанных бисерным почерком, и отдает их по всем классическим канонам разведки в конце встречи, чтобы не завалить в случае чего своего советского друга. Но мой почтенный агент уже стар и серьезно болен. Посему встречаемся мы с ним два-три раза в месяц и в не очень отдаленных уголках вечного города, хотя он пока еще довольно уверенно сидит за рулем своей старенькой «альфа-ромео». Предусмотрен, правда, закодированный телефонный звонок на случай экстренной встречи, но мы к нему пока еще не прибегали. Увидеться на сей раз мы должны на ближней римской окраине в конце улицы Номентана, если ехать от центра города.

Эта улица, может быть, не очень красивая, но наверняка одна из самых зеленых и широких улиц итальянской столицы. Знаменита она тем, что здесь расположен шикарный особняк, который Бенито Муссолини когда-то подарил своей любовнице Кла-ретте Петаччи, а после окончания войны в нем разместилось советское консульство. Имеется напротив виллы небольшой скверик, названный Парком Паганини, хотя неизвестно, почему ему присвоили имя великого итальянского скрипача. Так он и называется — Парк Паганини, с большой буквы. Но встреча с Вестом не здесь, потому что на противоположной стороне, немного наискосок, — ворота нашего консульства…

На свидание я выезжаю в десять часов. Надо провериться, хотя мой зеленый «ситроен» — не редкость на улицах и, благодаря стараниям моих итальянских друзей, ходит под обычным римским номером. Но «наружка» время от времени сопровождает меня на предмет «профилактики». Я катаюсь по городу, заезжаю в супермаркет, где покупаю какую-нибудь мелочь по заданию жены, потом еду в старую часть Рима — там много узких переулков с поворотами, и автомобиль итальянской «наружки», если он крутится за тобой, легко обнаружить. Вроде все чисто. Есть еще один, мною изобретенный и любимый, способ проверки. Выбираю широкую улицу и стараюсь ехать до ближайшего светофора так, чтобы попасть под желтый свет. Когда он переключается на красный, я рву из переднего ряда на полной скорости. Если никто не устремляется за мной — это еще одно подтверждение, что я чист. Итальянцы не любят платить штрафы, ну а мне в случае чего все компенсирует любимая редакция «Известий» или резидентура. Так, без хвоста, я подъезжаю к месту встречи, оставляю «ситроен» в укромном уголке, а сам иду не спеша пешочком еще метров восемьсот, с удовольствием вдыхая не очень загаженный здесь бензиновой гарью осенний воздух.

Вест сидел на скамейке с газетой «Аванти» в руках. По его горестно опущенным плечам я почувствовал, что случилось неладное. Мы поздоровались, он обнял меня как-то по-отечески.

— Как дела, онореволе? (Так называют здесь членов парламента. — Л. К.)

— Неважно, мой юный друг. Ты же знаешь, что меня одолевают всякие хвори. Я практически не выходил из дома все это время, разве что в клинику. Посему ничего не принес тебе.

— Так чего же страшного, дорогой онореволе? Подождем, когда вы будете чувствовать себя получше, тем более что никаких экстраординарных событий на арене римской политики вроде бы не происходит.

— Страшного вообще ничего нет в жизни, кроме смерти. А она, к сожалению, уже ходит за мной по пятам. Буду краток, мой юный друг. У меня обнаружили рак печени, и жить мне осталось от силы полгода. Это со всей откровенностью объявил старый друг профессор-онколог. Мы всегда говорили друг другу только правду.

Я, наверное, сразу побледнел от неожиданной вести. Мне так безумно стало жалко старика, что подступил комок к горлу. Еще в разведшколе нам внушали одну и ту же заповедь: «Сам сгорай, а агента спасай». Я порывисто взял холодные тонкие руки Веста в свои.

— Онореволе, дорогой друг, может, это ошибка? Может, все обойдется?

— Нет, не ошибка. Подозрения существовали давно, но я все откладывал клиническое обследование. Не огорчайся, Леонида. — Он грустно улыбнулся. — Надо быть философом. Еще великий Данте сказал, что «жизнь — это всего лишь быстрый бег к смерти». Да и потом, нужно ли ее бояться, старуху с косой? Кстати, еще один наш классик, но уже более современный, Джакомо Леопарди, успокоил человечество весьма кратким афоризмом: «Только два прекрасных момента существуют в жизни — любовь и смерть». Любовь прошла, а вот перед смертью хотелось бы что-нибудь сделать для вас значительное.

— Простите, онореволе, — решил и я блеснуть своей эрудицией, — а вот я почему-то вспомнил старого циника Ницше. Он говорил, что «каждый день своей жизни нужно воспринимать так, как будто бы он первый и последний…».

— Ницше был гениальным философом. Так вот, слушай меня внимательно. В молодые годы я довольно долго жил в Испании и там познакомился с неким Франко Баамонде Франсиско. Он был немного старше меня. Нас сблизили социалистические идеи, и вскоре знакомство переросло в крепкую и пылкую дружбу, ну как у ваших Герцена с Огаревым. А потом я уехал, но дружба сохранилась. После мятежа 1936 года Франсиско стал диктатором Франко. Сегодня он враг испанского народа, предатель и мой личный враг. Но он же не знает об этом, и, если я появлюсь у него в гостях, он примет меня как старого друга. Можно было бы для начала возобновить с ним переписку, где я представлюсь промышленником, ведь я на самом деле один из директоров крупной фирмы. Понимаешь, каудильо стал тормозом тех демократических процессов, которые назревают в родной и для меня Испании. Если бы не он, на Пиренеях давно бы была восстановлена республика и начался процесс борьбы за построение социализма. Короче. Я готов совершить акт возмездия. Для этого мне нужно особое оружие. Ну, например, специальная авторучка. Я тут видел по телевизору какую-то чепуху про Джеймса Бонда, ну этого идиотского агента 007. Так вот у него была стреляющая авторучка, понимаешь?

Моя челюсть непроизвольно отвисла до самого узелка галстука, который вдруг стал стягивать шею, как удавка у приговоренного к повешению. Я тупо уставился на Веста.

— Вы серьезно, онореволе?

— Более чем. Моя смерть не будет бесполезной! Ведь понесли же наказание Гитлер, Муссолини, другие преступники. Почему же Франко должен выйти сухим из воды? Ведь вы же не считаете его, я надеюсь, другом Советского Союза?

— Конечно же нет, онореволе! Однако надо все тщательно продумать, нужно время.

— Согласен, мой друг, но надо спешить, мои силы тают с каждым днем. Когда встретимся?

— Через неделю на этом же месте. В полдень.

— Договорились.

Глаза Веста горели каким-то лихорадочным огнем. Он ушел первым шаркающей старческой походкой. Бывалый конспиратор тоже прятал свою «альфа-ромео» где-то за углом.

…Челюсть резидента тоже отвисла, когда я доложил ему о предложении Веста.

— Мой дорогой, а старик, случайно, не рехнулся? Ты не заметил странностей в его поведении?

— Нет, шеф. Он вел себя спокойно, говорил логично, с большой убежденностью и верой в правоту своего дела.

— Надо срочно дать информацию в Центр. Ты когда назначил ему очередную встречу?

— Через неделю на том же месте в то же время.

— Правильно… Хотя место встречи и время надо было изменить. Впрочем, не это самое главное. Не сочтут ли нас с тобой сумасшедшими там, в Центре?

Ответ из Центра пришел через четыре дня. Резидент срочно вызвал меня к себе из корпункта условным телефонным звонком из посольства. В своей резидентской каморке, защищенной от любых подслушиваний, где помещались только стол шефа и несколько стульев, он показался мне необычно серьезным и торжественным.

— Леонид Сергеевич, из Центра пришла шифровка. — Он вынул из папки расшифрованную телеграмму и стал пересказывать мне ее своими словами. — В общем, так. Нужно начать серьезную психологическую подготовку Веста. Встречи сделать более частыми и еще более конспиративными. Не выступать ни от какого имени конкретно. Будешь говорить от себя лично, иногда употребляя слово «мы». Повторяю, операцию берешь под свою личную ответственность. Скажи, что все расходы по поездке ложатся на тебя. Перед отъездом в Мадрид вручишь ему компенсацию для семьи. Особенно следи за состоянием его нервной системы. Спроси, может быть, ему нужны какие-нибудь редкие лекарства. Все. Докладывать мне о дальнейшем развитии событий, связанных с делом, немедленно. Ну а остальное (он перевернул третью страницу шифротелеграммы) касается лично меня. Желаю успеха, Леонид Сергеевич.

Подходя на следующей встрече к заветной скамейке, я уже издали заметил Веста, который быстро поднялся и засеменил в мою сторону. Он был очень возбужден и, забыв поздороваться, взял меня под руку.

— Давай пройдемся, Леонида. Ты не представляешь, какая удача! Я ведь тоже не терял времени даром. Старые друзья помогли мне поговорить с Франсиско по телефону. Представляешь? Он узнал меня, вспомнил и пригласил в любое удобное время посетить его на правах старого друга юности. Ну а вы-то согласны?

У меня, честно говоря, екнуло сердце. «Черт возьми, а ведь дело принимает действительно серьезный оборот», — подумал я про себя, а на лице изобразил радостное удивление.

— Онореволе, поздравляю! Это колоссальный успех. Что касается вашего предложения, то я полностью согласен с планом операции, и мы будем готовить ее с вами вдвоем. Только вдвоем, понимаете? Необходимые средства для поездки и соответствующую компенсацию вам предоставят.

— Леонида, друг мой! Какие средства и какая компенсация?! Ведь я же очень не бедный человек. Ничего не нужно, кроме необходимого устройства и небольшой тренировки с писто… то есть, я хотел сказать, с авторучкой. Впрочем, я был бы рад, если бы ты слетал со мной в Мадрид и подождал финала. Как считаешь?

У меня второй раз екнуло сердце. Резиденту нужно докладывать все или почти все, что касается оперативных дел, особенно столь экстраординарных. Утаиваются лишь романы и семейные неурядицы. Я дословно воспроизвел резиденту свой разговор с Вестом и его пожелание. Резидент как-то сразу погрустнел.

— Сообщу в Центр срочно, Леонид Сергеевич. Продолжай интенсивно работать с Вестом и будь предельно внимателен к динамике его психического состояния.

Ответ из Центра пришел очень быстро. Резидент опять пересказал его, заглядывая в недоступную для меня шифротелеграмму.

— Центр согласен, чтобы ты сопровождал Веста в Мадрид. Паспорт тебе сделают на имя итальянского репортера. Устроишься в той же гостинице, что и Вест. И будешь ждать до конца. Возьмешь какое-нибудь интервью — у нас там есть человек, который тебе поможет. Короче, дорогой Леня, вся ответственность ложится на тебя. Ты автор проекта и его исполнитель, понимаешь? Да, потребуется еще немного времени, чтобы подготовить техническое снаряжение и документы. Так что ты мягко сдерживай порывы агента.

Мои встречи с Вестом участились. Он постоянно пребывал в сильном нервном напряжении и таял буквально на моих глазах. Только на посеревшем лице горели лихорадочным огнем глаза. Потом меня смутило еще одно обстоятельство. Мой агент вдруг ударился в воспоминания, много рассказывал о Франко, об их юношеской дружбе, и где-то в его словах я начал улавливать нотки какой-то скрытой симпатии к молодому Франсиско.

После одной из встреч, мучаясь бессонницей, я вдруг с необыкновенной ясностью представил себе такую картину.

Мы с Вестом, благополучно преодолев все сложности, прилетаем в Мадрид и устраиваемся в гостинице. Мой агент назначает встречу с каудильо, а я остаюсь в номере и, включив телевизор, жду экстренного правительственного сообщения. А в шикарном кабинете Франко, встав из-за стола, обнимает своего давнего друга, может быть, даже со слезами на глазах. Сердце Веста не выдерживает, он тоже плачет и говорит: «Дорогой Франсиско, прости меня, грешного, что приехал к тебе со злодейскими намерениями. В отеле «Виктория» сидит под личиной корреспондента один мужик из советской разведки и ждет, когда я выстрелю в тебя из этой авторучки. Кстати, возьми ее себе на память…» Видение было настолько явным, что я с самого утра, не передав в родную газету обязательной информации, ринулся к резиденту. Он внимательно выслушал мой не очень связный монолог.

— А ты сам не струсил, Леонид Сергеевич?

— Нет, шеф. В разведку идут работать не для того, чтобы разводить цыплят. Я готов ко всему. Но представляете, какой разразится скандал, если сработает такой сценарий! И как пострадает авторитет не только нашей службы, но и государства. Уж лучше тогда я поеду один с «бомбой» для диктатора.

— Не говори глупостей, Леонид. Дело очень серьезное, и твои соображения заслуживают самого пристального внимания. Я срочно запрошу начальство. Завтра приезжай с утра.

Ответ из Центра пришел. Я это понял сразу по выражению глаз моего шефа, когда назавтра явился к нему утром.

— В общем, Леонид Сергеевич, последнее слово за тобой. Никаких претензий к тебе не будет. Советуют не спешить, еще раз все взвесить и, самое главное, не ошибиться в оценке душевного состояния Веста и его здоровья, естественно. Докладывай мне все, что еще надумаешь, в любое время суток.

Встречи с Вестом продолжались. Мне, честно говоря, все больше не нравилось ни его физическое состояние, ни психологический настрой. Он как-то сник и тоже вроде бы перестал торопиться в Мадрид, но мы тем не менее продолжали разрабатывать различные варианты и детали предстоящей поездки. Однажды Вест не вышел на очередную встречу. Не состоялась она и на другой день как «запасная». На третий день я, проверившись, позвонил из города по телефону ему домой, приготовив специально закодированный по сему случаю текст. Но меня не стали слушать. Грустный женский голос произнес в трубку: «Онореволе скоропостижно скончался вчера от обширного инфаркта миокарда. Похороны на римском кладбище Тестаччио».

Старик Вест очень любил испанского поэта Федерико Гарсия Лорку, а с его легкой руки и я открыл для себя этого замечательного стихотворца, которого на рассвете 20 августа 1936 года тайно расстреляли фашисты по приказу Франко. Поэт-трибун, защитник свободы и справедливости, относился к смерти так же, как и его почитатель Вест…

Вот эти последние строки я хотел бы прочесть у надгробия Веста. Но — увы. Резидент категорически, но в очень мягкой форме запретил мне идти на похороны. «Засветишься, дорогой мой, — сказал он. — А сейчас это уже ни к чему».

Но я, признаюсь, пошел. Было много народу и полиции. Я не стал подходить близко к месту траурного действа. Сняв шляпу, я поклонился тому, кто был Вестом. Защемило сердце. Я любил старика. Он чем-то напоминал моего отца. Дело о покушении на Франко закрыли. И о нем больше никто не вспоминает.

И вот сейчас я думаю: может быть, я действительно струсил тогда? И в автомобильных авариях побывал, и стреляли в меня, и «наружка» хватала, и несколько раз собирал чемоданы, чтобы смотаться из Италии, была и «подстава» контрразведки. Нет, не трус. Но может быть, подсознательно сработала вдолбленная в далеком детстве бабкой Авдотьей, постоянно таскавшей меня в церковь, заповедь «не убий». Я ее запомнил на всю жизнь, забыв о некоторых других.

А теперь перенесемся в год 1969-й. Я возвратился из Италии в Москву, и Первое главное управление КГБ оставило меня под «крышей» газеты «Известия» как перспективного сотрудника. Главный редактор газеты Лев Николаевич Толкунов, побывавший у меня в гостях на Апеннинах и даже написавший совместно со мной три больших очерка об итальянских делах, даже назначает Колосова заместителем редактора иностранного отдела. Но «контора» мешает: я веду номер, а мне звонит шеф 5-го отдела или его заместитель и требует немедленно прибыть на службу, ибо пришла из Италии очередная шифротелеграмма, в которой никто не может разобраться. Или следует безоговорочное указание: немедленно на партсобрание отдела, или еще что-нибудь… Ну кому объяснишь, что ты подневольный кагэбэшник, должен подчиняться приказу, хотя «горит» международная полоса? Я издергался вконец.

Сижу однажды в кабинете, правлю очередную статью какого-то собственного корреспондента. Звонок по внутреннему телефону. Говорит помощник главного редактора, мой друг, покойный Коля Иванов: «Леня, зайди срочно ко Льву Николаевичу». Вхожу в кабинет. Толкунов выбирается, прихрамывая, из-за своего необъятного стола и садится напротив меня за длинную «заседательницу» для членов редколлегии.

— Леонид Сергеевич, как у тебя с французским?

— Это был мой основной язык в Институте внешней торговли. В принципе говорю, читаю, перевожу. Но итальянский знаю лучше.

— Итальянский не надо. Поедешь со мной в Женеву на международный симпозиум по средствам массовой информации?

— С удовольствием, но…

— «Но» уже устранено через Международный отдел ЦК.

Мы со Львом Николаевичем в Женеве. Я не буду рассказывать про симпозиум, ибо это было очень скучно. Моя роль свелась к тому, что я зачитал по бумажке какое-то заявление на французском языке, которое составили для Толкунова в Международном отделе ЦК. А потом были разные визиты. Один из них организовал я. Мы пошли в гости к заместителю резидента советской разведки, с которым я когда-то работал в Риме. Прием был скромным — с обилием выпивки и минимумом закусок. Льву Николаевичу мой коллега явно не понравился.

— Тусклый какой-то человечек и, видно, очень жадный, — говорил он мне, когда мы прогуливались близ Женевского озера. — У вас все в КГБ такие жмоты?

— Нет, Лев Николаевич. Он просто очень изменился с римских времен. Видимо, здесь жизнь дороже, а денег платят меньше.

— Слушай, Леонид, — вдруг переменил тему главный редактор, — а тебе не надоела твоя «контора»? Ведь ты же способный журналист, и мне докладывали, как тебя дергают с Дзержинки. Мотай-ка ты оттуда, пока не поздно.

— Лев Николаевич, скажу тебе честно, как на духу. Из «конторы» уходят или в наручниках, или ногами вперед.

— Есть третий путь. О нем я как-нибудь скажу тебе в Москве.

— И потом, у меня патологическая склонность к авантюризму.

— Вот это другое дело, — оживился Лев Николаевич. — Раз ты такой Джеймс Бонд, то слушай. Меня попросили некоторые ответственные круги в ЦК найти толкового журналиста, чтобы он смог выбить себе визу в Испанию. Франко уходит с политической арены, в стране нарастает демократическое движение, хотя неизвестно, кто придет к власти. Нам нужно знать объективную обстановку. Ты мог бы взяться за эту миссию?

— Мог бы.

— Вот так сразу?!

— Да, Лев Николаевич. Но для этого мне нужно слетать в Рим. Там работает один ответственный человек из испанского посольства.

— Кто же он?

— Консул. А вообще-то профессионал из испанской разведки. Мы с ним очень дружили. Он любит водку и антисоветские анекдоты, а я херес и испанские песни, которые он классно исполнял с гитарой в руках. Но мы сразу же поняли друг друга и не стали приставать со взаимными нескромными предложениями. Просто дружили. Даже семьями.

— Когда ты можешь вылететь в Рим?

— Хоть завтра, если мне оформят визу и дадут денег.

Лев Николаевич все устроил. Из Женевы я вылетел в Рим. Мой давний друг — испанский консул встретил меня с распростертыми объятиями.

— Амиго Колосов, какими судьбами?

— Обычными. Ведь все дороги ведут в Рим.

— Тебе что-нибудь здесь нужно?

— Да. Мне необходимо получить визу в Испанию. Можно это сделать?

— Нельзя. У нас же нет дипломатических отношений. А зачем тебе нужно в Испанию, что ты там забыл?

— Есть идея установить с твоей родиной дипломатические отношения. Для этого я встречусь с разными людьми и напишу серию доброжелательных очерков об Испании, которые обязательно будут опубликованы в «Известиях».

Консул ничего не ответил и пригласил меня в ресторан отобедать. Я сказал, что это я приглашаю его посидеть в самое шикарное — знал я такое — римское заведение. После застолья, когда мы прощались, мой испанский коллега промолвил, положив мне руки на плечи:

— Хорошо, Леон. Я тебе верю. Завтра приходи с шестью фотографиями. Заполнишь документы, и я попробую раскрутить это дело. Каудильо действительно стал слаб, и нашим странам надо налаживать нормальные отношения.

Мой доклад Толкунову после недельной командировки в Рим не вызвал никакой бурной реакции. Шеф был очень спокойным человеком. Он улыбнулся своей обаятельно-хитрой улыбкой.

— Хорошо, Леонид Сергеевич. Посмотрим, что получится, а пока иди, спокойно работай и держи язык за зубами, особенно в своей «конторе».

А через девять месяцев из Франции пришла телеграмма о том, что корреспонденту «Известий» господину Колосову следует срочно вылететь в Париж, явиться в испанское посольство и получить визу сроком на месяц для журналистской поездки по Испании. Тут уж забегал сам Лев Николаевич.

— Леонид Сергеевич, я тебя освобождаю от всей работы в редакции. «Контору» тоже можешь не посещать. Через час мы едем на прием к Борису Николаевичу Пономареву (секретарь ЦК КПСС, заведующий Международным отделом. — Л.К.). Затем у тебя сегодня же визит к начальнику 1-го европейского отдела МИД Ковалеву, который даст тебе ряд инструкций, а на послезавтра мы планируем твой вылет.

Академик Пономарев принял нас в своем кабинете и сразу же приступил к делу. Мои задачи, помимо журналистских, сводились к четырем основным направлениям:

— выяснить, что происходит с Франко и каков настрой у его ближайшего окружения;

— выяснить внутриполитическое положение и степень влияния коммунистов на демократическое движение;

— постараться взять интервью у кого-либо из молодых деятелей нынешнего правительства;

— выяснить, какова роль влиятельной католической организации «Опус деи» в нынешних политических процессах.

— Борис Николаевич, — сказал в заключение встречи Толкунов, — я вам уже говорил, что у Леонида Сергеевича немного специфическое положение — он пока еще является офицером нашей внешней разведки.

— Я об этом знаю, — жестко отрезал Пономарев. — Товарищ Колосов выполняет ответственное задание ЦК и поэтому не обязан идти с докладом к своему руководству. Желаю удачи.

Я доложил на всякий случай о своей миссии бывшему тогда начальнику ПГУ (внешняя разведка) КГБ СССР Александру Михайловичу Сахаровскому.

— Да, я знаю о вашем задании, — как-то вяло промямлил он. — Выполняйте. Посмотрите что и как. Потом напишете краткие справки на всех интересных испанцев, с которыми встретитесь.

Начальник 1-го европейского отдела МИД Анатолий Гаврилович Ковалев произвел на меня гнетущее впечатление. В течение двух часов «Гаврилыч» рассказывал мне о внутриполитическом положении в Испании в основном по материалам ТАСС, которые я уже читал. Затем около получаса он поучал меня, как в осторожной форме в разных кругах я должен настойчиво проводить мысль о том, что «Советский Союз не имеет никакого отношения к золотому запасу Испании», который якобы республиканцы вывезли к нам.

А дальше все пошло как по маслу. Меня снабдили солидной суммой долларов на прожитье, на то, чтобы взять напрокат автомобиль, на представительские расходы, вручили кучу сувениров, включая палехские шкатулки и матрешки, водку в экспортном исполнении и паспорт с французской визой. А самое главное, дали человека, который должен был помочь мне в Мадриде, ибо там, кроме представителя агентства Черноморского пароходства, никого не было. Этим человеком оказался руководитель мадридской фирмы «Ваймер» Хесус Сантивери Капдеви-ла. Вы помните, в Москве в 60-х годах вдруг появились испанские рубашки? Так вот их продавала нам полулегально по клирингу компания «Ваймер» в обмен на советские тракторы. На него, сказали мне, я могу рассчитывать почти что во всем.

Лечу самолетом «Аэрофлота» ранним утром в первом классе, куда попал через депутатский зал Шереметьева, то есть без таможенного досмотра и всяких других формальностей. Хорошо, когда чувствуешь себя личностью и с тобой очень вежливо разговаривают. К тому же первый класс — это практически неограниченная бесплатная выпивка, шикарный обед с черной икрой на закуску и всяческие сладости с фруктами на десерт. В салоне практически пусто, всего несколько человек, и среди них одна скромно одетая, хрупкая женщина. Присматриваюсь, даже надеваю очки на нос. До удивления знакомое лицо. Боже ты мой! Да это же Майя Плисецкая! Представляюсь. Так, мол, и так — специальный корреспондент «Известий». Лечу в Мадрид. Нет дипломатических отношений? Ну и что, Майя Михайловна? Я — первый посланец мира от правительственной газеты.

Плисецкая не по-звездному проста со мной.

— В Мадрид? Неужели? Какой же вы счастливчик! А я вот только в Париж по разным грустным делам — лечу хоронить знакомого артиста. Кстати, а почему бы нам не пообедать вместе?

Действительно, почему бы нет? Мы садимся рядом в середине салона подальше от малочисленных пассажиров, откидываем столики. Подходит очаровательная стюардесса.

— Что будете пить?

— Может быть, коньяк? — Майя вопросительно смотрит на меня.

— Конечно. И знаете, поставьте-ка нам всю бутылку.

Стюардесса изумленно смотрит на звезду советского балета.

— Да, действительно, что вам мотаться туда-сюда, милочка. Мы сами будем разливать, по мере надобности. И минеральной воды, пожалуйста.

Коньяк армянский, пятизвездочный. Обед в полном разгаре. С каждой рюмкой на душе становится все теплей и теплей. После третьей я предлагаю по журналистскому обычаю перейти на «ты». Майя соглашается.

— А какая из моих партий тебе больше всего нравится?

— Умирающий лебедь Сен-Санса. Я каждый раз поражаюсь, когда вижу твои неповторимые руки-крылья.

— Ничего себе лебедь, вернее, лебедиха, зашибающая коньяк. — Плисецкая засмеялась. — Допьем?

— Конечно. Твое здоровье и за будущий визит твой в Мадрид. Ты обязательно посетишь этот донкихотовский город, и испанцы упадут к твоим прекрасным ногам!

А ведь я как в воду смотрел. Работает нынче Майя Плисецкая в Испании. А тогда, в самолете, балерина только грустно вздохнула.

— А ты был в Мадриде?

— Был однажды, — соврал я, вспомнив свою несостоявшуюся криминальную поездку вместе с покойным Вестом. — Хочешь, расскажу о нем?

— Очень хочу. — Майя откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. — Рассказывай, журналист.

Мадридцы говорят: Кастилия — сердце Испании, а площадь Пуэрта-дель-Соль — сердце Мадрида. И это действительно так. На этой площади, название которой переводится как «ворота солнца», сходятся девять улиц, и отсюда, как от нулевой отметки, начинается отсчет километрам испанских дорог, разбегающихся по испанской земле. А совсем рядом другая площадь — Пласа Майор. Этакий ровный четырехугольник, вымощенный брусчаткой, который похож на внутренний двор, обрамленный четырехэтажными зданиями, составляющими единый архитектурный ансамбль с колоннадой и шестью арками.

Пласа Майор родилась тринадцать лет спустя после того, как король Филипп III объявил в 1606 году Мадрид столицей Испании. Ее облик дошел почти что нетронутым до наших дней, и седые камни площади помнят и шумные ярмарки, и ужасные костры инквизиции. Но многим нынешним туристам не до ужасов прошлого. Здесь ныне царит шумное веселье. Ну кому не хочется попробовать знаменитую испанскую паэлью, аппетитные жареные шампиньоны, разные сорта удивительного сыра манчего, который не похож ни на один из известных нам сыров.

Майя открыла глаза.

— А сколько ты пробудешь в Париже?

— Несколько часов. Надо получить визу в испанском посольстве — и опять на самолет, в Мадрид.

— Тебя кто-нибудь встретит?

— Да. Один товарищ из посольства. Он ждет меня в аэропорту, чтобы отвезти к испанцам.

— Меня тоже будут встречать. Ну что же, до встречи в Москве. Милости прошу на любой спектакль в Большом.

— Спасибо, Майя. Мы обязательно увидимся. Я никогда не забуду о нашей встрече.

— Я тоже. — Майя улыбнулась. — И все-таки как бы мне хотелось оказаться в Мадриде вместе с тобой, журналист…

В Париже события развивались по плану, безо всяких осложнений. Встретил меня наш товарищ из посольства и сразу же повез получать визу. Испанский консул долго жал мне руку и говорил разные красивые слова. А когда сотрудник принес мою «зеленокожую книжицу», ибо снабжен я был по указанию товарища Пономарева дипломатическим (на всякий случай) паспортом, наступил самый торжественный момент. Вручая документ со штампом, консул проникновенно сказал:

— Мы разрешаем вам путешествовать по Испании безо всяких ограничений и запретных зон, ибо вы едете как журналист и, надеемся, как наш друг. Именно поэтому моя личная и наша общая просьба к вам — напишите об Испании и ее народе объективно.

Выдержав паузу, я по возможности искренне ответил:

— Господин консул! Клянусь, что напишу честно об Испании, советские читатели очень соскучились по стране Сервантеса. И я тоже.

Мы крепко пожали друг другу руки, и я поехал в аэропорт, где меня приняла на борт французская «каравелла», летевшая вечерним рейсом в испанскую столицу.

Мадрид открылся мне поздним вечером из иллюминатора самолета. С высоты птичьего полета загадочная для меня столица была похожа на фантастическую брошь из светящегося изнутри янтаря. Оказалось, что неоновые фонари в Мадриде практически все желтые. Испанский таможенник долго вертел мой загадочный зеленый дипломатический паспорт, а затем меня встретил представитель агентства Черноморского пароходства, чья единственная услуга заключалась в том, что он подбросил меня в отель «Виктория». Да, да, в ту самую «Викторию», где мы собирались остановиться с моим покойным агентом Вестом. Представитель был чем-то очень обеспокоен.

— Знаете, — Леонид Сергеевич, обстановка сейчас в Испании очень сложная. За мной все время хвост таскается. А я тут один, понимаете? Чтобы отправить почту, приходится летать в Париж. Да и шифросвязь тоже только там. Поэтому вами будет заниматься фирма «Ваймер». Ее президент очень хороший человек и большой друг Советского Союза. Впрочем, вам о нем говорили в Москве, не так ли?

Да, говорили, предупреждая, однако, что никто стопроцентных гарантий моей безопасности дать не может. А я и не ждал. В моей работе в Италии вообще никаких гарантий не было. Приходилось рассчитывать только на собственную интуицию и врожденную склонность к авантюризму. Они меня в общем-то не подводили. И тогда не подвели. Президент фирмы «Ваймер» оказался отличным человеком, и, если он жив сейчас, я еще раз готов низко поклониться ему за то, что он сделал для советского журналиста, чтобы тот смог выполнить свою нелегкую миссию, которая называлась «ответственным заданием ЦК».

В тот поздний октябрьский вечер я поднялся в заказанный мне номер в гостинице «Виктория». Спать не хотелось. Из окна ночная улица казалась зашитой фантастическим желтым свечением. Позже, проехав многие сотни километров, я понял, что испанцы вообще неравнодушны к желтом цвету. Он в неоновых фонарях городов, в одежде их обитателей, в трехцветье испанского государственного флага и в стихах Гарсиа Лорки:

Вспомнилось мое первое интервью в Италии, которое поручил сделать главный редактор «Известий» Алексей Иванович Аджубей. «А почему бы не взять интервью у испанской путаны?» — пришла мне в голову неожиданная мысль. Действительно, почему бы нет? Испанский похож на итальянский. И к тому же мой французский в те времена был тоже на достаточно европейском уровне. «Парле ву франсэ, мадемуазель?» и так далее… Ну чем я рискую? Ведь не должен я докладывать обо всем товарищу Пономареву. Это во-первых. И во-вторых, почему журналист не может вторгнуться в острую социальную проблему? Тем более, что проституция родилась вместе с человеком и исчезнет вместе с человечеством. Таким вот образом рассуждая, я вышел из отеля на улицу. Мадрид засыпает очень поздно. Ярко горели огни реклам, переливались цветными фонариками названия магазинов, ресторанчиков и кафе. По тротуарам фланировали стайки молодежи, шумливой, смеющейся, одетой самым фантастическим образом. По старой привычке побродил вокруг отеля по разным переулкам-закоулкам, чтобы удостовериться в отсутствии хвоста. Нет, все чисто. Испанские «наружники» не любят таскаться по ночам. А вероятнее всего, еще не получили приказ на мой счет. Посему направился я на поиски «жриц любви». Испанские проститутки внешне мало чем отличаются от итальянских. Так же нескромно и броско одеты и тот же профессиональный, равнодушно-заинтересованный «сексуальный» взгляд ярко накрашенных глаз. Выбрал одну девушку. Стояла в одиночестве, прислонившись спиной к углу дома, небрежно держа в руках черную сумочку. «Буона нотте» («доброй ночи»), — приветствовал я ее. Она ответила теми же словами, вроде бы по-итальянски, но с жестковатым испанским акцентом. Вы знаете, чем итальянский язык отличается от испанского? В общем-то одна и та же романская группа, слов и сочетаний схожих много. Только итальянская речь более мягкая и певучая, словно говорящий держит во рту сладкий леденец, а у испанца на языке маленький кусочек красного перца. Короче говоря, мы с Лаурой, так звали девушку, быстро договорились. Цена ее была вполне сносной, дешевле, чем, скажем, в Риме, и в отель она идти не побоялась. Наоборот, одобрила даже, сказав, что в «Виктории» все портье у нее знакомые. Поднялись в номер, выпили водки, закусили.

— Ты итальянец?

— Наполовину. Мама у меня югославка.

— Тогда ты похож на маму. Итальянцы очень жадные и предпочитают заниматься любовью в кредит.

— Зачем усложнять жизнь.

— Правильно. Как в магазине. Ты женат?

— Нет. В разводе.

— А, понятно. Женщин любишь?

— Очень…

Мадрид вновь открылся мне ранним утром из окна номера на последнем этаже отеля «Виктория» колокольным звоном соборов, красными черепичными крышами, ярким солнцем и… желтым небом. Нет, в общем-то небо было голубым, но с желтоватым налетом. Может быть, такое оно бывает осенью? Секрет небесной желтизны раскрылся сразу же, как только я оказался на улице, где меня ждал шофер фирмы «Ваймер», чтобы отвезти на свидание к сеньору Капдевиле. Ехали мы медленно. С чем можно сравнить автомобильное наводнение в Мадриде? С Парижем, Римом? Можно и не сравнивать. Над городом висит непроходящее облако бензиновой гари и даже на бульварах вы не можете избавиться от сладковатого привкуса выхлопных газов. Здесь можно часами крутиться в поисках места для кратковременной остановки по узким переулкам и уголкам города — и все бесполезно. Автомобили залезли на тротуары, заняли все пустующие пятачки. В общем, как сейчас у нас в Москве.

— Как вы боретесь с этим автомобильным нашествием, амиго? — спросил я у шофера.

— Строим подземные гаражи, — ответил он. — И не только подземные, а даже четырех- и пятиэтажные, но все бесполезно. Туристический бум, он ведь и автомобильный тоже.

Знакомлюсь с президентом фирмы. Передо мной высокий, черноволосый, сразу же располагающий к себе человек. Очень прилично говорит по-итальянски. После обмена любезностями и непременного разговора о погоде я приступил к подробному и откровенному изложению всех моих пожеланий, закамуфлировав их, естественно, журналистскими интересами.

— Хорошо, — подытожил нашу беседу Капдевила. — Постараемся все сделать как надо. Для этого потребуется некоторое время. Поэтому мы хотим поначалу устроить вам ознакомительную поездку по стране. Вы можете посетить даже военную базу в городке Паломаресе, где недавно американский самолет потерял атомную бомбу, хорошо, что без взрывателя. Кстати, как у вас с транспортом?

— У меня есть деньги на аренду автомобиля. Имеются международные водительские права и десятилетний стаж дружбы с баранкой.

— Отлично. Какую бы марку вы предпочли?

— «Ситроен ДС-24». Я им пользовался в Италии.

— Договорились. Завтра к вечеру будет «ситроен».

В поездке вас сопровождает один из советников нашей фирмы. Он поможет вам установить контакты с интересующими лицами и покажет большие и малые города нашей страны.

Сеньор Капдевила замолчал, пристально посмотрел на меня, встал из-за стола, подошел к окну кабинета и поманил пальцем. Я подошел к нему вплотную. Он наклонился к самому моему уху, прошептал:

— Сеньор Колосов, ваш компаньон по поездке только вчера стал советником нашей фирмы. Имейте это в виду.

— Спасибо, сеньор. Буду иметь в виду.

— И еще. Я не уверен, что «ситроен», который мы вам дадим в аренду, будет «чистым», поскольку станет известно, что он предназначается для советского журналиста. Так что в автомобиле вас всегда будет трое: вы, мой советник и «баг».

— Понимаю. По-русски мы этого пассажира называем «жучок».

— «Жучьок»? Пусть будет «жучьок». Так что не ведите крамольных бесед и не пытайтесь превратить вашего спутника в коммуниста. Это опасно.

Мы возвратились на свои места. Капдевила сел за свой обширный президентский стол, я пристроился в кресле напротив.

— Итак, сеньор Колосов, в путешествие вы отправитесь послезавтра. Сегодня другой мой советник, — президент сделал ударение на слове «другой», — отвезет вас на последнюю в этом сезоне корриду. Вы когда-нибудь видели корриду?

— Нет. Живьем нет. В кинофильмах — да, приходилось.

— На этом зрелище надо не только присутствовать, но и участвовать в нем.

Корриду конечно же надо смотреть живьем. Правильно сказал сеньор Капдевила. Когда я вместе со своим сопровождающим от его фирмы приехал на окраину Мадрида, которая называется Вентас, и пошел к огромному зданию с арками и с амфитеатром, рассчитанным на 23 тысячи зрителей, настроение у меня было, прямо скажем, скептическим. Ну что интересного в убийстве животного, которое заранее обречено? Я не предполагал, конечно, что через несколько мгновений буду визжать и скандировать вместе с испанцами традиционное «о-ле!». Коррида — единственное в своем роде представление, которое захватывает куда больше, чем футбольный матч. Недаром Проспер Мериме, совершивший пятимесячное путешествие по Испании в 1830 году в качестве специального корреспондента парижского журнала «Ревю де Пари», начал свою серию очерков с корриды.

Коррида родилась более тысячи лет тому назад и представляла поначалу хаотическую потасовку с быками. Но в конце XVIII века были введены строгие правила и торжественный ритуал с парадом всех участников в начале представления и потом по минутам расписанной программой, когда под призывные звуки трубы ярко разодетых пикадоров сменяют бандерильеро, а тех — самое главное лицо в представлении — блистательный и грациозный, как балерина, тореро. Конечно, не все единодушны в оценке «тавромахии» — искусства боя быков. Но вот что сказал мой сопровождающий: «Да, коррида пронизана опасностью и заканчивается смертью. Но доминируют в ней все же отвага и ловкость». Когда-то право на участие в бое быков давал лишь почетный титул гранда, потом грандов сменили профессионалы, так сказать, тореро. В Испании был создан даже единственный на нашей планете профсоюз — синдикат тореро.

Коррида запечатлена на картинах великих художников Веласкеса и Гойи, о ней писали, помимо Ме-риме, Хемингуэй, Куприн и многие-многие другие. Куда уж мне. И все же скажу, что меня потряс заключительный акт действа, когда на арене остаются истыканный дротиками, окровавленный, разъяренный бык и тонкий, стройный тореро с красной «тряпкой» и шпагой в руках. Это поистине танец Смерти, хотя шансы неравны. И вот наступает момент, когда к дрожащему от ярости животному медленными шагами приближается его соперник и, покачиваясь на носках, как кобра, вдруг наносит молниеносный смертельный удар своим жалом. Бык. падает на колени, а потом валится к ногам тореро. Мертвая тишина, звенящая над ареной, взрывается овациями и криками многотысячной толпы зрителей. Все вскакивают со своих мест и орут словно сумасшедшие. Я тоже тогда вскочил и вдруг заплакал, то ли от жалости к быку, то ли от сочувствия к международному обществу защиты животных.

Впрочем, скажем ради справедливости, что не всегда поединок заканчивается в пользу тореро. И свидетельство тому «Плач по Игнасьо Санчесу Мехиасу», великолепное стихотворение Лорки, посвященное убитому тореро. Вот отрывок из него:

Бывает и так, правда, не очень часто. А тогда после смерти трех быков были традиционные «круги почета», когда упряжки лошадей тащили убиенных животных по арене мадридской Пласа Монументаль. Я до сих пор храню в своем архиве билет и афишу той корриды. Первый ряд, пятьдесят седьмое место. Цена — сто пятьдесят песет. А происходило это эксклюзивное зрелище 18 октября, и участвовали в нем трое самых знаменитых тогда тореро: Хоакин Берна-до, Антонио Гарсиа Куррито и Блае Ромеро по прозвищу Платанито. А после окончания корриды мой гид повел меня в особый ресторан, где готовят бифштексы из быков-гладиаторов, погибших на корриде. И вы знаете, я слопал безо всяких переживаний целых два бифштекса. Один — с кровью, другой — хорошо прожаренный, в аранжировке всевозможных овощных салатов, которые испанцы готовят просто великолепно. Сначала мы пили какое-то красное вино, не помню, однако, какое. Да и как запомнить, когда в Испании официально зарегистрировано около трехсот сортов вин.

В гостиницу я вернулся поздно, изрядно набравшись, и решил не испытывать судьбу никакими другими прогулками, ибо на следующий день мне предстояло отправиться в путешествие по Испании.

Ну конечно же мы сразу распознали друг в друге «секретных» людей. Но Франсиско оказался славным малым. Не приставал ко мне с расспросами, а я не приставал к нему. Как и договорились: один день он сидел за рулем, другой — я. Один день я его поил-кормил и платил за постой, другой — он. Прямо-таки по-братски. Около двух недель длилось наше путешествие. Мы проехали более двух тысяч километров по испанской земле, побывали в десятке больших и малых городов — Валенсия, Бильбао, Сарагоса, Гвадалахара, Барселона, Толедо, Севилья, Гренада. Поговорили официально и по душам с деловыми людьми и журналистами, с правительственными чиновниками, кинематографистами и простыми людьми.

Конечно же разговоры касались и наших государств. Как живет народ, о чем думает, к чему стремится. Франсиско хвалил Испанию, я, естественно, свой родной Советский Союз. Он с уважением говорил об усилиях, которые предпринимает Франко для демократизации страны и укрепления ее экономики, я превозносил заслуги Леонида Ильича Брежнева в светлом деле борьбы за мир. Говорили мы эти конфетные слова, внутренне подтрунивая друг над другом, поскольку врали без зазрения совести. У меня было задание выяснить перспективы послефранкизма, а также разузнать о таинственной религиозной или масонской организации под названием «Опус деи», что в переводе означает «Божье дело», которая якобы оказывает большое влияние на деяния Франко.

— Франсиско, — спросил я, когда мы мчались по какому-то шоссе, — а что будет, если, не дай Бог, умрет ваш каудильо? Ведь он уже в преклонном возрасте и, говорят, очень болен.

— А что будет, Леонид, если, не дай Бог, умрет ваш Брежнев? Я слыхал, что он тоже тяжело болен.

— У нас? Ничего не произойдет. Просто придет новый Генеральный секретарь ЦК, «верный ленинец», и мы будем идти намеченным путем дальнейшего строительства развитого социализма. Как у нас говорится: «Наши цели ясны, задачи определены, за работу, товарищи».

— У нас тоже цели ясны, хотя «товарищи» мешают работе. Но второго каудильо не будет. Скорее всего, придет король, как гарант власти, а править будет парламент. Видимо, парламент.

— А Церковь? Вот, например, в Италии, где я проработал много лет, большую роль играет Ватикан. А у вас? Вы ведь тоже вроде католики. Мне кто-то говорил, что большим влиянием в стране пользуется некая «Опус деи».

Франсиско внимательно посмотрел на меня и даже притормозил, ибо именно он сидел за баранкой «ситроена», а я — рядом.

— Почему «некая», Леонид? Это очень уважаемая организация. Она тебя интересует?

— Да нет, я просто так. Ведь мы, русские, как первоклассники — ни черта не знаем о вашей стране. Ведь столько лет изоляции. Надо же знакомиться заново. Я для этого и приехал сюда, чтобы поговорить, а потом честно написать в «Известиях».

— Да, надо, конечно, честно. У меня есть кое-какие связи с руководством «Опус деи». Вернемся в Мадрид, я постараюсь тебе помочь. Взамен ты мне устроишь поездку в Россию. — Франсиско весело засмеялся. — А сейчас отвлекись от политики и посмотри на природу. Ведь какая красота вокруг!

В деревне Паломарес, расположенной на берегу Средиземного моря и ставшей знаменитой потому, что неподалеку от нее находится американская военно-воздушная база, один из самолетов которой уронил в воду атомную бомбу, к счастью, без взрывателя, мы остановились. Во-первых, Франсиско, выполняя наверняка чьи-то указания, хотел показать советскому журналисту, что он может кататься по стране безо всяких ограничений и даже лицезреть засекреченную военную базу «мирового жандарма». Во-вторых, я понял, почему меня привезли на пустынный пляж, только позднее, вернувшись в Мадрид. Ну какой русский удержится, чтобы не искупаться в прозрачных волнах Средиземного моря, несмотря на октябрь, когда купальный сезон уже кончился.

Франсиско не очень сопротивлялся, когда я высказал горячее желание искупаться.

— Смотри, Леонид, не превратись в белого медведя, — пошутил он. — Температура воды не выше четырнадцати. Но желание гостя — закон для нас, испанцев. Ты купайся, а я пока открою бутылку коньяка и сфотографирую тебя на память.

Море было ласковым и очень холодным. Вылез на берег, стуча зубами, и сразу же опрокинул наполненный до краев бумажный стаканчик знаменитого испанского коньяка «Фундадор». Стало теплее. Франсиско растер меня мохнатым полотенцем.

— Загадочный народ вы, русские, — только и сказал он.

Я увидел свою «купающуюся» фотографию в одной из испанских газет уже перед самым отлетом в Москву. Оказалось, что в испанской печати прошла целая кампания по поводу возможного радиоактивного загрязнения моря возле Паломареса атомной бомбой, потерянной американским стратегическим бомбардировщиком. Прокатились даже по испанским городам демонстрации протеста и против бомбы, и против американских военных баз на испанской земле вообще. А тут — заголовок в газете: «Советский журналист не боится радиации» — и я, вылезающий из моря на пляже близ Паломареса. Ну конечно же пришлось сделать вид, что ничего не читал и не слышал. Хорошо, что никто не настучал на меня в Москву. А то бы не сносить головы «пособнику американского империализма». И все-таки я подстраховался. В одной из трех обширных статей «Встреча с Испанией», опубликованных в «Известиях» после возвращения из длительного и авантюрного вояжа, я писал: «Вряд ли стоит много говорить о том, что испанский народ неоднократно выражал свое негативное отношение к американским военным базам. И демонстрациями протеста, и листовками, и надписями на стенах домов.

В беседе со мной политический обозреватель барселонской газеты «Вангуардия эспаньола» Дель Арко пытался приуменьшить опасность, вытекающую из факта нахождения на испанской территории американских бомбардировщиков с атомными бомбами. «Да, на нашей территории имеется кое-какой иностранный военный потенциал и материальная часть», — говорил он меланхолично. «Но эта материальная часть теряет атомные бомбы, — заметил я. — Об этом всегда напоминает Паломарес! Бомбы, упавшие около Паломареса, могли взорваться. А кто может гарантировать, что еще один из американских бомбардировщиков не потеряет их вновь? Такая возможность отнюдь не исключается, так же как не исключается возможность для Испании быть втянутой США в авантюры на Средиземноморье…»

А тогда, не подозревая, что Франсиско уже провел одно «активное мероприятие», я рванул в рыбный ресторан обедать, потому что, как сказал мой гид, в Паломаресе готовят удивительный «сопе де песка», то есть рыбный суп. В Италии его называют «дзуппа ди пеше». Но, так же как и спагетти, итальянская уха имеет множество вариаций. Можно откушать «дзуппу» только из мидий с разными приправами, можно только из осьминога, а можно из целой гаммы даров моря, включая и разнообразные сорта рыб. Бульон чаще всего разбавляют концентрированным томатным соком, и тогда он приобретает цвет революционного знамени, а иногда он бывает совсем прозрачным.

Прежде чем приступить к дегустации «сопе де песка» в Паломаресе, мы с Франсиско приняли аперитив в виде анисовой водки — «Анис дель Моно». Затем мы набросились на свежие, только что привезенные устрицы. В ресторанчике они стоили, прямо скажем, недорого. Раскрываешь раковину, берешь разрезанный лимон, капаешь на это еще вроде бы живое существо, а потом глотаешь его со створки, не жуя. Обалденное ощущение! Правда, в Италии я однажды был наказан за свое чревоугодие. Наглотавшись устриц прямо на рыбном базаре города Бари, я схватил вирусный гепатит. Но меня вылечил удивительный итальянский доктор Дарио Спаллоне. Он был, кстати, личным врачом двух генеральных секретарей Компартии — Пальмиро Тольятти и Луиджи Лонго, которые умерли, как известно, своей смертью. Лечил Спаллоне и сотрудников совпосольства, а со мной просто дружил. «Не увлекайся больше устрицами», — напутствовал он меня, когда курс лечения был успешно завершен.

Откушав устриц, которые запивали хересом, мы приступили к дегустации «шашлыка» из королевских креветок. Замаринованные в белом вине и присыпанные экзотическими травками, они насаживаются на тонкие шампуры и жарятся на углях, обрызгиваемые белым вином. Такого нежного и потрясающего «шашлыка» я больше нигде не вкушал. Ну а потом — мороженое с кусочками ананаса и чашечка крепчайшего кофе с заключительной рюмкой уже французского «Мартеля». Кто-то опустил монету в музыкальный автомат, и понеслись, именно понеслись бешеным ритмом переборы гитар под звуки кастаньет.

— Это — фламенко, — спокойно отреагировал Франсиско. — А его нужно слушать и смотреть, вернее, смотреть и слушать в Гранаде, хотя можно и в Севилье, где оно вроде бы и родилось.

Помните романс «От Севильи до Гренады в тихом сумраке ночей раздаются серенады, раздается звон мечей…»? В общем, все правильно, ибо серенады повсюду, а вот уникальная сталь в мечах, кинжалах и ножах — это только в Толедо. Она уникальна, и один бандитский ножичек «оттуда» хранится до сих пор в моей коллекции.

В Севилью мы с Франсиско попали, путешествуя по земле Андалусии, воспетой великим Лоркой. А земля эта началась неожиданно. В городе Сьерра-Морена большой придорожный щит оповещал путника о прибытии в андалусский край. С перевала открылись красивейшие земли, аккуратно прореженные уходящими за горизонт колоннами изумрудных оливковых деревьев. На берегах Гвадалквивира их сменили осенние сады и щедрые огородные плантации. На территории Андалусии могут свободно уместиться Бельгия с Данией, и живет здесь значительная часть испанского населения. В общем, это сельскохозяйственный, неиндустриальный край, довольно отсталый, ну вроде как Сицилия у Италии, этакая экономическая и политическая «золушка».

Севилья — красивейший город Испании и самый красивый в Андалусии, хотя не сразу улавливаешь биение его пульса. Кажется, что здесь царит вечный праздник. В характере севильцев слилось благородство и легкое лукавство, они всегда расположены к веселью. Но проходит еще несколько часов после первых контактов — и чувствуешь, что здесь бушуют и политические страсти. В кафе, где меня на некоторое время оставил Франсиско, группа севильцев громко поносила, насколько я понял, правящую верхушку, которая ничего не хочет делать для экономического возрождения края и ликвидации безработицы, особенно тяжелой среди сельскохозяйственных рабочих. «Митингуешь? — Франсиско внимательно поглядел на меня, ибо я пересел поближе к возмущенным завсегдатаям кафе. — Нечего тут разводить коммунистическую пропаганду. Едем в Гранаду. Там сегодня праздник фламенко».

Гранада лежит в плодородной долине у подножия величественного горного массива Сьерра-Невада. Город увенчан акрополем — знаменитой Альгамброй, сохранившейся еще со времен древней мавританской цивилизации. Живописные сады с огромным множеством весело журчащих ручьев, роскошные дворцы, пришедшие из прошлых столетий. А в двадцати километрах от Гранады — скромная, пыльная деревушка с мировой славой Фуэнте-Вакерос. Здесь родился Федерико Гарсия Лорка, о котором Пабло Неруда сказал: «…Какой поэт! Я не встречал больше ни в ком такого сочетания блистательного остроумия, таланта, крылатого сердца и блеска под стать хрустальному водопаду».

— Леонид, фламенко состоится сегодня вечером в саду Нептуно, — объявил вездесущий Франсиско, — а сейчас едем обедать. По пути я тебе расскажу кое-что о нашем самом популярном песенном танце.

Есть различные стили фламенко. Исключительной техники и физической силы требует сапатеадо, то есть танец с дробью каблуков, который танцуют преимущественно мужчины. Другой стиль основан на движении рук, а третий — на движении всего тела.

На маленькой сцене в саду Нептуно я увидел все стили. Стройные танцовщики выбивали умопомрачительные ритмы своими каблуками под зажигающими кровь аккордами гитар. Как два лебедя плыли, очаровывая фантазией движений, две танцовщицы в длинных ярких платьях, ниспадавших к полу пышными складками. А потом вышла звезда концерта в мужском костюме — ее звали, если память мне не изменяет, Кэти, — чтобы исполнить самый трудный «мужской» танец сапатеадо. Она объявила, что танец этот она посвящает (видимо, успел сработать Франсиско) «редкому гостю, русскому журналисту Леониду Колосову». Двадцать минут меня трясло как в лихорадке. Это была дробь каблучков, то затихающая, то усиливающаяся, словно диалог двух влюбленных, затем танцовщица вдруг превращалась в кобру, завораживающую покачиванием своего гибкого, чешуйчатого от блесток костюма тела, потом передо мной вдруг возникал образ умирающего лебедя, и вновь сумасшедший ритм с дробью кастаньет.

…Мы возвратились в Мадрид поздно вечером, и Франсиско отвез меня в ту же «Викторию», где оставался забронированным тот же номер на седьмом этаже. Мы с моим спутником остались довольны друг другом. Никто никого не завербовал, да и не пытался этого сделать, посему расставание было теплым. А в полдень я уже был в кабинете президента Капдевилы.

— Ну как поездка, как мой советник?

— Все в лучшем виде, сеньор президент. Поездка — просто фантастическая, а твой советник — выше всех похвал.

— Да? Ну что же, я очень рад. А у меня для тебя три приятных сюрприза. Садись, пожалуйста. Итак, начнем сначала. Несколько наших газет опубликовали о тебе статьи, хорошие, в общем, материалы. Вот «Эль Пиис». Видишь, крупный заголовок «Леонид Колосов — журналист «Известий». Фотография симпатичная. У нас такого размера только каудильо печатают. Что написано? Что ищешь контактов, стараешься понять ситуацию в стране и все время твердишь, что «русские и испанцы соскучились друг по другу». Твоя поездка и разговоры не повисли в воздухе, как видишь. А вот еще одна газета. Здесь карикатура на тебя, но не безобразная. Да и текст оригинальный. Вот слушай: «Русский бродит по Испании… Чудной он парень, этот журналист. Никак не поймешь: то ли посланец мира, то ли шпион. Но очень симпатичный человек и внешне, и по характеру. И что самое главное, все время твердит о своей любви к нашему народу и все время улыбается, как испанец, выигравший лотерею…» В общем, я тебе все подобрал в этой папке. Прочитаешь на досуге.

— Насколько я понимаю, это первый сюрприз. А второй?

— Второй сложнее. Поскольку о тебе стало известно не только в широких, но и в узких кругах: твоим визитом заинтересовались наверху. Вот пришло приглашение тебе на прием, который устраивает наш каудильо для иностранных журналистов у себя во дворце.

— Когда?

— Завтра в шесть вечера.

— Амиго Капдевила, ты же понимаешь…

— Понимаю. Ты не знаешь, что делать?

— Я знаю, что делать, но не знаю, как элегантно избежать приема. У нас нет дипломатических отношений, а я — представитель правительственной газеты. Меня просто-напросто расстреляют.

— Расстреляют?

— Да нет, я шучу. Но будут большие неприятности.

Но я не шутил. Вы представляете, что сделал бы со мной товарищ Пономарев, если бы узнал, что я здоровался с «кровавым диктатором Франко»? Страшно было подумать.

— Ладно, Леонид. Спустим все на тормозах, тем более что на завтра, и это третий сюрприз, мы организовали встречу с генеральным директором управления торговой политики министерства торговли, на послезавтра — с заместителем комиссара по планированию и завтра-послезавтра тебя будет ждать на тайное свидание заведующий отделом печати и протокола «Опус деи» монсеньор Хавиер Айеста. Франсиско все устроил. Отвезет тебя туда и обратно мой личный шофер. Кстати, вот тебе некое печатное издание, которого нет в свободной продаже. Это брошюра монсеньора Эскрива де Балагера. Называется она «Что такое «Опус деи»?» и напечатана на итальянском языке для друзей-католиков на Апеннинах. Возьми на память как подарок от меня. Брошюра, я думаю, окажется небесполезной.

У меня, как я уже говорил, появилась возможность лично познакомиться с представителем «Опус деи». На листочке из блокнота, который я получил от моего друга Капдевилы, значилось: «Хавиер Айеста, шеф Паблик релейшнз (отдел общественных отношений. — Л.К.) «Опус деи», ул. Витрубио, 3. 10.30».

Ровно в 10.30 утра личный шофер президента фирмы «Ваймер» подвез меня к парадным дверям небольшого уютного особняка. Встретил меня учтивый сеньор в черном костюме. Спросив фамилию, бросил коротко: «Вас ждут» — и повел вниз по лестнице. В небольшой приемной, увешанной картинами старых мастеров, меня никто не ждал. Тяжелые портьеры преграждали путь щедрому и жаркому, несмотря на осень, мадридскому солнцу. Здесь царили полумрак, прохлада и абсолютная тишина. Прошло минут пять. Послышались шаги. В дверях показался молодой, 30–35 лет, человек в черном костюме, ослепительной белой рубашке с ярким галстуком. Представился.

— Хавиер Айеста. На каком языке, сеньор, предпочитаете говорить?

— На итальянском. Простите, как вас называть — падре или сеньор?

— Сеньор. Я — архитектор по специальности и пока не собираюсь бросать свою профессию.

Сеньор Айеста с удовольствием изъявил согласие рассказать советскому журналисту о том, что такое «Опус деи». Голос сеньора звучал негромко и убеждающе.

— «Опус деи» — это сугубо религиозная организация, где священников очень немного, что-то около пяти процентов. Каков социальный состав? В основном рабочие, крестьяне, ремесленники, интеллигенция. Свои идеи организация пропагандирует через благотворительные организации, церковные школы, ремесленные училища для рабочих и крестьян, студенческие кружки, через некоторые университеты, различные культурные центры, дома духовного уединения и так далее. Много внимания уделяется молодежи. «Опус деи» вообще организация молодая. Средний возраст ее членов не превышает 45 лет. Какая программа? Никакой программы. Только свобода и равенство для всех, стремящихся быть ближе к Богу, их духовное совершенствование.

— А может ли атеист быть членом «Опус деи»?

— Членом — нет, но симпатизирующим — да.

— А не может ли «Опус деи» превратиться в политическую партию типа Христианско-демократической партии в Италии?

Мне показалось, что мой собеседник даже немного растерялся.

— Ни в коем случае! У нас сугубо религиозная организация, не имеющая никакого отношения к политической борьбе. Человек, начинающий заниматься политикой внутри «Опус деи», автоматически исключается из ее членов.

— А политическая борьба вне организации?

— Это личное дело каждого. «Опус деи» в это не вмешивается.

Иногда задают вопрос, как мог каудильо допустить к власти «Опус деи», являющуюся антиподом фаланги? Отвечая на этот вопрос, французский журнал «Пари матч» писал: «Вероятно, каудильо считал «Опус деи» сообществом деятелей, способных американизировать Испанию и «реабилитировать» франкизм. Это «белое масонство», состоящее в основном из технократов, кажется созданным для того, чтобы организовать в Испании общество потребления. По сравнению с фалангой, которая была обременительным прошлым, «Опус деи» показалось многообещающим будущим…»

С монсеньором Хавиером Айестой мы расстались по-дружески тепло. Раза три во время беседы он вдалбливал мне один и тот же тезис, явно нацеленный для передачи московским верхам: «Если в Испании к власти придут коммунисты, то «Опус деи» не будет против воли Господней и обязательно наладит деловые отношения с ними». Кстати, этот тезис очень понравился товарищу Пономареву, когда я докладывал о результатах своего визита в Испанию. А Хавиер Айеста в течение нескольких лет присылал в Москву поздравительные открытки к Рождеству Христову. Тоже приятно.

А тогда после трехчасовой беседы с монсеньором я уединился в своем номере на седьмом этаже, чтобы передохнуть, привести свои мысли в порядок и кое-что записать своим русско-итальянским шифром в блокноте, который всегда носил во внутреннем кармане пиджака. Но блаженство длилось не долго. Меня ждал четвертый сюрприз. Раздался телефонный звонок. Я снял трубку.

Чей-то незнакомый мужской голос прохрипел на ломаном итальянском языке:

— Синьор Колосов? С вами говорит Отто Скорцени. Я нахожусь в вестибюле гостиницы. Разрешите подняться в ваш номер? Мне хотелось бы побеседовать с вами кое о чем.

Времени для раздумий не оставалось. И решил я рискнуть, хотя это был смертельный риск.

— Поднимайтесь. Я жду вас, синьор Скорцени.

А теперь некоторое отступление. В беседе на Старой площади товарищ Пономарев особо предостерег меня от контактов с официальным окружением Франко и от встреч со скомпрометировавшими себя в международном масштабе личностями, которые, возможно, захотят установить контакт с представителем правительственной газеты. «Необдуманными встречами вы, товарищ Колосов, — сказал заведующий Международным отделом ЦК КПСС, — можете нанести ощутимый ущерб стране, которую представляете, и себе лично, как журналисту, естественно. Понимаете, о чем идет речь? Поэтому будьте предельно осторожны».

Конечно же я — авантюрист. Вернувшись в Москву и докладывая товарищу Пономареву о результатах «испанской миссии», мне ничего не оставалось, как рассказать правду, но не всю.

— Товарищ Пономарев, мне прислали официальное приглашение на прием для иностранных журналистов, который устроил Франко.

— Ну и что, товарищ Колосов?

— В очень элегантной форме, при помощи испанских друзей, мне удалось не попасть на это мероприятие.

— Прекрасно.

— Ко мне на беседу напрашивался небезызвестный военный преступник Отто Скорцени, скрывающийся в Испании.

— Ну и что, товарищ Колосов?

— В категорической форме я отказал ему во встрече.

— Вы абсолютно правильно поняли свою миссию. Скорцени должен предстать перед судом. Ему нет прощения, и для него еще будет «персональный» Нюрнберг. Вы поступили, как и надобно поступать коммунисту.

Соврал товарищу Пономареву? Соврал. А что было делать? Через год после моей командировки в Испанию отправился писатель Юлиан Семенов — мой хороший приятель, между прочим. Его крамольные статьи я публиковал в «Неделе», когда занимал пост заместителя главного редактора еженедельника. Вернувшись в Москву, Юлиан позвонил мне:

— Ленька, привет! У меня для тебя сенсация!

— С приездом, Юлик. Что-нибудь надо опубликовать?

— Да, но про это потом. Я встречался с Отто Скорцени, представляешь!

— Представляю… — Мне сразу же стало почему-то грустно и тревожно на душе.

— Так тебе от него горячий нацистский привет. Что ж это ты, собачий сын, скрыл свою встречу со Скор-цени и ничего не напечатал? Ведь это же сенсация!!!

— Юлиан, слушай меня внимательно. — Я начал говорить в телефонную трубку очень медленно и жестко. — Отто Скорцени действительно набивался на встречу со мной, но я ему отказал, понимаешь?! Отказал в самой категоричной форме.

— Но он мне рассказывал, что вы с ним. ухлопали чуть ли не целую бутылку виски и что ты очень милый парень.

— Ты что, глухой, что ли, товарищ Семенов?! Мало ли что может выдумать фашист для своей рекламы. Я уже доложил заведующему Международным отделом ЦК, что меня хотели спровоцировать на беседу с нацистским преступником, но я уклонился от нее, понимаешь? Мои действия были одобрены товарищем со Старой площади.

Наступила долгая пауза. Потом Юлиан Семенов вздохнул в трубку и тусклым голосом произнес:

— Ну не было, так не было. Только вот я одному товарищу рассказал о твоей эпопее. Но я с ним переговорю. До встречи, Леня.

Встреча не состоялась. Юлиан куда-то уехал в командировку. Своего интервью со Скорцени для опубликования в «Неделе», где мне была отдана в безраздельное господство вся контрпропагандистско-шпионская тематика, он так и не предложил. А вот один ответственный товарищ из органов в дружеских беседах все допытывался: было или не было? «Ну что ты пристаешь ко мне, — отвечал я каждый раз одинаково. — Прямо как царь Менелай из «Прекрасной Елены», который все никак не мог успокоиться: взошел или не взошел на прекрасную Елену его соперник Парис. Ну, скажем так: взошел, но не поимел». Отстал мой прилипчивый коллега из органов. Помер он, а то бы разочаровал я его сейчас.

…Вошел в мой номер «Виктории» здоровенный, весьма пожилой и обрюзгший малый. На лице глубокий шрам, который рассекал левую половину щеки от уха до подбородка.

— Буонджорно. Отто Скорцени. — Он протянул руку.

— Леонид Колосов. Буонджорно, синьор Скорцени. — Я пожал протянутую руку. — Садитесь, прошу вас.

— Благодарю. Я бы хотел побеседовать с вами. Мне известно, что вы несколько лет работали в Италии корреспондентом «Известий».

— Совершенно верно.

— Я люблю Италию.

— Я тоже люблю Италию.

— А вас заинтересовал бы рассказ о том, как я освобождал Бенито Муссолини?

— Мне кое-что известно об этой операции от самих итальянцев, но от вас было бы услышать вдвойне интереснее. Все же из первых уст. Кстати, хотите выпить?

— Если можно, не откажусь…

Мои московские запасы водки кончились. В холодильнике стояла початая бутылка виски, имелись оставшиеся чудом две баночки красной икры, несколько лимонов и сухое печенье. Да был еще лед в морозильнике и бутылка содовой воды. Все это я выставил на стол, включая фужеры. «Прозит…» — «Прозит…» Выпили сразу. Мне вспомнилась одна брошюра, посвященная «человеку со шрамом». Что-то вроде розыскного листа на преступника, подлежащего аресту. Там была краткая справка на Отто Скорцени. «Бывший начальник военного отдела секретной службы СС. С 1942 года специальный агент Гитлера, особо доверенное лицо фюрера. После войны скрылся в Западной Европе, избежав наказания за свои преступления. Ныне он держит в своих руках нити подпольной армии фашистских убийц и диверсантов, орудующих в государствах нескольких континентов…»

Такой вот человек сидел передо мной и пил виски с содовой. Наша беседа продолжалась около двух часов. Впрочем, еще одно отступление. На след Отто Скорцени я впервые вышел, находясь в Италии под «крышей» собкора «Известий» в декабре 1968 года. От одного из своих агентов я узнал, что в городе Пизе вечером во вторник, 17 декабря, задержан бывший «личный агент Гитлера», который приземлился на небольшом спортивном самолете в городском аэропорту Сан-Джусто-ди-Пиза в сопровождении четырех американских журналистов из одной телевизионной компании, которые якобы хотели снять сюжет на том месте, где Скорцени «освободил» арестованного в сентябре 1943 года Бенито Муссолини. Агент добавил, что, по сведениям, которыми он располагает, Отто Скорцени будет, как персона нон грата, выдворен обратно в Испанию с римского аэродрома Фьюмичино. Тогда еще наша разведка охотилась за «военным преступником». Было принято решение, что я попытаюсь «взять интервью» у Скорцени, чтобы потом разразиться гневной статьей о том, как итальянцы упустили подсудного злодея. Действительно, в среду 18 декабря 1968 года Скорцени оказался в римском аэропорту в сопровождении комиссара полиции Дженнаро Фиорентино. Я их увидел вдвоем. Но Скорцени категорически отказался дать интервью группе итальянских журналистов, среди которых был и я.

А теперь я кратко расскажу о поистине фантастической операции Скорцени по вызволению Бенито Муссолини из плена. Все остальное из нашей эксклюзивной беседы я оставляю для будущей книги. Беседа была действительно эксклюзивной, ибо военный преступник вдруг предстал передо мной как профессионал высочайшего класса.

Итак, 26 июля 1943 года, на другой день после ареста Муссолини, в ставку Гитлера «Волчье логово» вызывают гауптштурмфюрера Отто Скорцени.

— У меня есть для вас задание, — говорит ему Гитлер. — Вчера арестован мой друг и наш верный союзник Муссолини. Его надо немедленно спасти, иначе его выдадут союзникам. Поручаю лично вам эту операцию, имеющую очень важное значение для дальнейшего ведения войны. Знать об этой операции должны только пять человек, включая вас. Вы лично отвечаете мне за строжайшее сохранение тайны.

— Все ясно, мой фюрер. Не пожалею сил! — Скорцени вытягивает руки по швам.

Операции присваивается кодовое название «Дуб». Отто Скорцени разрабатывает тайный план совместно с командующим парашютным корпусом генералом Штудентом. В ней будут участвовать двенадцать грузовых планеров ДФС-230, предназначенных для высадки десанта прямо в горах Абруццо, где находился плененный дуче. Операция началась вылетом планеров с аэродрома Пратика-де-Маре в Италии. Уже на старте два перегруженных планера рухнули на землю. Погода испортилась. Еще два планера не долетели до места. Первым вершины Абруццо достиг планер Скорцени. Охрана Муссолини оказалась застигнутой врасплох, ибо в операции принимал участие итальянский генерал Солетти, сохранивший верность своему дуче. Он выкрикивал всякие команды на итальянском языке, чем еще больше ввел в заблуждение солдат охраны. Личные стражники Муссолини гостеприимно распахнули двери перед «своим» итальянским генералом Солетти. Но тут уже вступил в игру сам Скорцени. «Мани ин альто!» («Руки вверх!») — зычно рыкнул он на чистейшем итальянском. Тогда он выучил только эти два слова. Все остальное было делом заранее отработанной диверсионной техники.

Скорцени лично доставил Муссолини в растенбургскую штаб-квартиру фюрера. «Этой услуги я не забуду никогда!» — пообещал ему Гитлер. Геринг, Кейтель, Гиммлер и Геббельс тоже поздравили нацистского диверсанта. Фюрер тут же произвел его в штурмбаннфюреры СС и лично повесил на шею «Рыцарский крест». Геринг снял со своего белого парадного мундира «Золотой почетный знак летчика» и приколол его на грудь Скорцени. Пообещал наградить своего спасителя и сам дуче — наградить высшим орденом «Ста мушкетеров», но не успел. Да и вообще, нужна ли была эта операция? Ведь Муссолини к тому времени уже стал политическим трупом.

— Скажите, синьор Скорцени, вам было жалко Муссолини, особенно после его в обшем-то позорной смерти? Никого, пожалуй, из фюреров не вешали за ноги.

— Так ведь это только итальянские коммунисты додумались до такого средневекового позора. Зачем убивать человека два раза? Достаточно было расстрела. Дуче? В общем-то он оказался слабым и трусливым человеком. А жалко было своих усилий. Впрочем, почему жалко? На то мы и разведчики, чтобы рисковать. Такая уж профессия. Может получиться, а может и нет. Вот меня называют военным преступником. Почему? Я — разведчик, профессионал, австриец по национальности. Работал на Германию и Гитлера. За деньги работал. Разведчик Лоуренс работал на Великобританию и Черчилля. Разведчик Рихард Зорге, немец по национальности, работал на советскую секретную службу. Почему же я — преступник? Ведь наша профессия — особая профессия.

Бутылка виски опустела. Мы перешли с ним на «ты».

— Отто, я обещаю, что когда-нибудь напишу о тебе правду, — пообещал я. — Одна просьба: никому пока не рассказывай о нашей встрече.

Я улетал из Испании рано утром. Почти месяц пропутешествовал по этой сказочной стране. Самолет легко оторвался от бетонной дорожки и потом долго летел над Пиренеями… А они проплывали под крылом самолета, величественные, покрытые белыми шапками вечного снега.

— Молодец, — прокомментировал мой краткий рассказ о поездке Лев Николаевич Толкунов. — Молодец, что не пошел на прием к Франко, это был бы скандал. А вот в отношении Скорцени — это ты дал маху. Прошляпить такую сенсацию!

Если бы он тогда знал! Главный редактор сразу же засадил меня за составление памятной записки для ЦК. Копия ее сохранилась у меня до сих пор. «В Испании, — начиналась она, — все более настойчиво пробивает себе дорогу идея о развитии торговых и об установлении дипломатических отношений с Советским Союзом. Эти пожелания высказываются открыто не только деловыми и коммерческими кругами, непосредственно заинтересованными в советском рынке, но и некоторыми крупными чиновниками, входящими в нынешнее правительство, не говоря уже о министре иностранных дел Испании Лопесе Браво, которого считают инициатором диалога с Востоком…»

Главного редактора «Известий» похвалили в ЦК КПСС. Еще больше отблагодарил он меня. Во-первых, в экстренном порядке были опубликованы в «Известиях» три моих очерка, которые широко перепечатали за Пиренеями в разных газетах и снабдили добрыми комментариями. Во-вторых, Лев Николаевич нашел «третий путь» ухода из КГБ. Однажды он вызвал меня в кабинет.

— Ты действительно хочешь стать «чистым» журналистом?

— Да. Но из этой затеи ничего не выйдет, Лев Николаевич.

— Тогда слушай.

Он снял трубку «кремлевки» и набрал какой-то четырехзначный номер.

— Юрий Владимирович, здравствуй. Ты помнишь, я тебе говорил о Колосове? Так отдаешь его мне? А то ведь погубите талантливого журналиста. Что? Конечно, конечно, поможем с кадрами. Спасибо, до встречи.

Мой главный был хорошим другом Председателя КГБ СССР Юрия Владимировича Андропова. Через неделю меня уволили в запас «по состоянию здоровья». Так я ушел из внешней разведки. Нет, я не жалею. Но с благодарностью вспоминаю годы, проведенные в разведке.