Он постарел, мой дорогой друг Эмилио. В длинных волосах, зачесанных назад, седина явно берет свое. И только темно-карие глаза, смешливые и печальные одновременно, остаются по-прежнему молодыми.
Мы с Эмилио Монтаньяни идем по улицам города. У него масса знакомых. Да и что в этом странного? Художник Монтаньяни давно уже признанный певец своего города. Его произведения — в местных картинных галереях, в частных коллекциях, в тратториях и кафе. Они перешагнули не только крепостные стены Сиены, но и всей Италии. Вы увидите картины Монтаньяни в Риме, в знаменитой флорентийской галерее Питти, в музеях Чикаго, Парижа и других европейских и неевропейских городов. Монтаньяни — лауреат многих премий.
Когда мы расставались с ним последний раз, я задал художнику один-единственный вопрос:
— Эмилио, о чем ты мечтаешь?
— Побывать в Париже. Ты слышал когда-нибудь крылатую фразу «Увидеть Париж и умереть»?
— Когда-то слыхал. Но более известна фраза «Париж стоит мессы». Вот только почему?
— А дьявол его знает. Мне больше нравится первая. Я очень хотел бы увидеть Париж и умереть.
Эмилио Монтаньяни уехал в Париж и там умер. От цирроза печени.
Между тем фраза «Париж стоит мессы» стала настолько знаменитой, что вошла практически во все энциклопедические словари разных стран и народов. А произнес это магическое словосочетание отпрыск Антуана Бурбона, родившийся в 1553 году, нареченный именем Генрих и ставший уже в девятнадцать лет королем испанской Наварры. Это был боевой и очень тщеславный юноша, возглавивший французских гугенотов, другими словами протестантов, во время кровавых религиозных войн. Впрочем, Генрих олицетворял собой не только непомерно раздутое тщеславие или честолюбие, но и идеологическую неустойчивость. Короче говоря, когда Париж провозгласил, что признает Генриха королем только в случае принятия им католической веры, он, не колеблясь, превратился из протестанта в католика и занял королевский трон во французской столице, произнеся при этом те самые исторические слова. Хотя для Генриха IV Париж, видимо, все же не стоил мессы. Да и не любил покойный Париж, не восхищался его неповторимыми красотами. Некогда было, да и оппозиция одолевала.
А Париж невозможно не любить. Это я понял сразу же, как только оказался в этом неповторимом городе. До этого крылатая фраза «Увидеть Париж и умереть» как-то меня не волновала. Первый мой визит во французскую столицу имел место в августе 1966 года. Я находился в Москве в очередном отпуске и собирался вновь отправляться в вечный город. Жена, первая жена, с детьми оставалась в Москве еще на месяц по семейным обстоятельствам. Мои вещи были собраны, мой родной 5-й отдел ПГУ КГБ в лице его начальника провел со мной воспитательную беседу, сдержанно похвалил за достигнутые успехи, дал ЦУ на ближайшее будущее. Я заехал в газету «Известия», чтобы попрощаться с ребятами из иностранного отдела. Меня вдруг срочно вызывают к главному редактору Льву Николаевичу Толкунову. Он пришел в «Известия» из самой главной по тем временам партийной газеты «Правда», где занимал должность ответственного секретаря. Отличался он удивительно мягким характером, никогда не кричал на подчиненных, а если и увольнял кого из газеты за разные прегрешения, то уходил тот человек обязательно на более высокую должность, с более высоким окладом. Замечательный, в общем, был человек. Так вот явился я к нему в тот день в кабинет, и между нами произошел короткий диалог:
— Леонид Сергеевич, ты очень любишь ездить поездом?
— В принципе не очень. Лучше самолетом. Быстрее, приятнее и надежнее.
— Вот я тоже так думаю. Поэтому дано указание срочно заказать тебе билет на самолет Москва — Париж — Рим.
— А почему через Париж? Ведь летает же прямой самолет до Рима.
— Вот в том-то и дело. Есть у меня к тебе небольшая просьба, вернее поручение. В Париже у нас корреспондентом сидит Лев Володин. У тебя с ним хорошие отношения?
— Даже дружеские. Он свой парень, да и журналист отличный.
— Прекрасно. Ты передашь этот пакет Леве, мое к нему послание. Просьба не вскрывать. Понятно?
— Понятно.
— Далее. У тебя большой багаж?
— Нет. Один чемодан. Жена с девчонками еще месяц побудут в Москве, потому что…
— Не важно. Раз нужно, так нужно. Значит, возьмешь с собой небольшую посылку с представительскими продуктами для корпункта Володина. Если будет перевес багажа, мы оплатим.
— Нет проблем, Лев Николаевич. Все исполню как надо.
— Ну, тогда с Богом, вернее с коммунистическим приветом.
Главный редактор встал из-за своего необъятного стола и подошел ко мне попрощаться. И тут меня обуяло необыкновенное нахальство.
— Лев Николаевич! А можно мне задержаться на недельку в Париже?
— Зачем?
— Я никогда не был в этом городе и всю жизнь мечтал в нем побывать. — Меня все более охватывало вдохновение, связанное с враньем, естественно. — Париж мне даже во сне снился. Я все пластинки с французскими песнями собрал. Ведь основной язык у меня в институте был французский. Я до сих пор говорю на нем свободно и пою даже. «Париж, Париж, ты в синеве ночной огнями яркими горишь…» — Я начал петь, а петь я умел, известную французскую песню на русском языке. — Я биографии всех шансонье наизусть знаю. Шарль Трене, Марсель Шевалье, Жорж Брассанс, Ив Монтан, Фрер Жак, Шарль Азнавур, Эдит Пиаф, Мирей Матье…
Толкунов захохотал. У него даже слезы на глаза навернулись.
— Ну, Аллах с тобой, Леонид. Даю тебе семь дней. А «контора» твоя возражать не будет?
— Что вы, Лев Николаевич! Конечно нет. Им моя командировка в Париж тоже вот как нужна! Они даже спрашивали, не могу ли я как-нибудь, договорившись с вами, остановиться на несколько дней и кое-что передать резиденту.
Я нагло врал. Никто в моем отделе таких пожеланий не высказывал. Но я был уверен в том, что Толкунов проверять не будет. Он мне очень верил, а я его редко обманывал. Очень редко.
— Ну что же, тогда договорились, — Лев Николаевич крепко пожал мне руку и лукаво улыбнулся, — желаю удачи во всем.
Я вышел из кабинета, спустился на четвертый этаж, попрощался с коллегами-журналистами и помчался на встречу с коллегами-разведчиками.
Своему кагэбэшному начальнику я врал тоже, утверждая, что товарищ Толкунов попросил меня на неделю задержаться в Париже, чтобы помочь нашему корреспонденту Льву Володину в подыскании новою помещения для корпункта и в составлении плана пропагандистских статей по тематике, предложенной ответственными товарищами из ЦК КПСС. Я прекрасно понимал, что магическая аббревиатура из шести букв положит начальника на обе лопатки, ибо еще в разведшколе нам вдалбливали, что «КГБ — это верный слуга партии». Так оно и получилось. Шеф призадумался и, сказав, что с мнением кандидата в члены ЦК товарища Толкунова надо считаться, по внутреннему телефону набрал какой-то номер. Вскоре в кабинет явился начальник «французского направления», тоже знакомый мне человек. Разговор состоялся недолгий. Из него я понял, что, во-первых, мне надо «поработать» с товарищем Володиным, поскольку он никак не идет на сотрудничество с нашими коллегами в Париже, и, во-вторых, пользуясь своей журналистской «крышей», постараться выяснить, что за люди работают в новой антисоветской организации под названием «Международная литературная ассоциация», сокращенно МЛА. Точный адрес этой ассоциации мне должны дать ребята из парижской резидентуры. На эту «операцию» мне предлагалось пригласить Леву Володина, не раскрывая ему, естественно, деталей мероприятия.
Самолет «Аэрофлота» приземлился в аэропорту Бурже. Был вечер, над Парижем висели облака и моросил дождичек. Лева Володин встретил меня с радостной улыбкой. Заграбастав меня в мощные объятия, он заорал на весь зал ожидания, да так громко, что находившаяся неподалеку элегантная дама отшатнулась в сторону, а ее собачка благородных кровей на поводке с испуга присела на задние лапки.
— Ленька, дорогой ты мой! С прибытием тебя, старик! Я все знаю, мне позвонили из редакции, и я очень рад, что неделю побудем вместе. Итак, какие будут распоряжения?
— Я твой гость, Левка. Посему парадом командовать будешь ты. Но сначала, чтобы не забыть, возьми этот пакет от главного редактора, а то он мне весь карман прожег. Все боялся, как бы не потерять. Видимо, послание сверхсекретное — видишь, как заклеен. Но все же убедись, что я его не вскрывал.
— Иди ты к черту! — Володин небрежно сунул конверт во внутренний карман легкого пиджака. — Какие могут быть секреты от тебя, дружище!
— Нет, нет, ты не шути! Вынь конверт и убедись, что сургучные печати на месте. Ну ладно, ладно. Я шучу, конечно. Теперь держи эту коробку. Здесь представительские продукты для твоего корпункта. Судя по тому, как в коробке что-то булькает и гремят какие-то железяки, тебя осчастливили экспортной водкой и банками с икрой. А от меня в чемодане лежит пара бутылок армянского коньяка. Но это неприкосновенно до гостиницы.
— Какая гостиница! Никаких отелей. Зачем тратить редакционные деньги! Будешь жить у меня в корпункте. Мне не надо будет таскаться за тобой каждый день.
— Ты прав, как всегда, мон шер! Я полностью в твоем распоряжении. Но ведь сегодня еще есть время. Может, заедем полюбоваться на Эйфелеву башню, Триумфальную арку и Елисейские поля, если это по пути?
— Эйфелева башня? Да ты свихнулся, что ли, старина! Все это успеем потом. Знаешь, что делал восточный мудрец и весельчак Ходжа Насреддин, прежде чем остановиться в том или ином городе?
— Знаю. Сначала он ехал на базар, чтобы убедиться в изобилии и разнообразии продуктов, потом посещал местное кладбище, дабы посмотреть, уважают ли горожане память предков своих. И если все было в порядке, Насреддин осчастливливал своим пребыванием городище сие.
— Правильно. Молодец Колосов. И везде-то вы были, и все-то вы знаете. А теперь слушай. Мы сейчас заедем ко мне в корпункт, где ты оставишь вещи и приведешь себя в порядок. Да и я тоже переоденусь. Затем я свожу тебя в «Мулен Руж» — знаменитую «Красную мельницу». Там мы усладимся стриптизом, которого нет в твоей католической Италии, посмотрим на голых девок в канкане, послушаем хорошие песенки и поужинаем. Потом, завтра, съездим на русское кладбище в Сен-Женевьев-де-Буа. Это в нескольких десятках километров от Парижа, а вот вечером я поведу тебя в «чрево Парижа» — знаменитый парижский базар. Отдадим должное мудрецу Насреддину.
Мы сели в «Пежо-403», который был кое-где помят и оцарапан.
— Вожу лихо, — улыбнулся Лева. — Какой же русский не любит быстрой езды.
Да, за рулем Володин был настоящим лихачом. Мчались мы по парижским улицам с бешеной скоростью, все время с гудением обгоняя медлительных водителей. Были и пробки. Но и здесь Левушка все время пытался найти дырку, чтобы выскочить вперед. В общем, автомобилистом он был страстным, вроде меня. Но у меня все было по необходимости: почти каждый день приходилось убегать от хвоста. А он мчался из любви к искусству. Французская контрразведка его не волновала. Он был «чистым» советским корреспондентом. Короче говоря, мы быстро доехали до корпункта, привели себя в порядок. При мне Лева вскрыл и прочитал послание Льва Николаевича.
— Ничего особенного, — сказал он мне. — Скоро в Париж приедут его хорошие знакомые. Вот он мне и расписал всю программу их пребывания: где и как их максимально ублажить с минимальными затратами. В общем, все нормально, Ленька. А теперь помчались в «Мулен Руж», мой дорогой итальянец.
Мы славно посидели в кабаре. Это сейчас уже никого не удивишь голыми телесами. Иногда на нынешних стриптизерш и смотреть-то противно. А в «Мулен Руж» все эстетично, несмотря на обнаженные груди удивительно изящных танцовщиц. Вышли мы из кабаре очень довольные жизнью и друг другом.
— Ленька, а пойдем по бабам? Местные девочки, между прочим, более качественные, чем твои итальянские.
— Нет, Левушка, был у меня один печальный случай с дамами пару лет тому назад в Генуе.
— Ну и чем дело кончилось?
— Настучали на меня. А к тебе пристают местные «искусствоведы» из резидентуры?
— Кагэбэшники, что ли?
— Они самые.
— Ты знаешь, пристают. Предлагают тайное сотрудничество. В общем, предлагают стать стукачом. А я не могу. Противно это душе моей.
— Да, стучать не надо. От этого категорически отказывайся. А вот помочь им надо. Может, попадутся какие-нибудь французы, которые из симпатии к нашей стране или за деньги могут давать конфиденциальную информацию. Или сам получишь интересные сведения, не из печати разумеется. Вот здесь ребятам помочь надо. И они тебя из какой-нибудь случайной беды выручат.
— Советуешь?
— Советую, Левушка.
В пьяном виде Лев Володин водил свой «пежо» так же лихо, как я свой «ситроен» в Риме. Мы благополучно вернулись в корпункт и сразу же завалились спать. Пробуждение было тяжелым. Сказывалась ночь, проведенная в «Мулен Руж». Однако программу, которую мы наметили, надо было выполнять. Я растолкал своего товарища, и вскоре мы спустились, сели в «пежо» и поехали на русское кладбище.
Есть ли место на свете тише и печальнее, чем кладбище? Переступаешь черту, отделяющую мир живущих от последнего их прибежища, и сразу же все меняется. И вокруг тебя, и в самом тебе. Кажется, что и птицы поют здесь сдержаннее, и деревья шелестят своими зелеными плащами тише, и, сам того не замечая, невольно переходишь на шепот.
Откуда это? Может, с тех давних, очень давних, забытых даже историей времен, когда живые искренне верили в то, что громкой речью могут потревожить сон ушедших? А может быть, из-за неодолимого страха перед смертью, вернее, перед неизбежностью прихода зловещей старухи с косой, которая открывает окованные железом ворота замков королей с такой же легкостью, как и ветхие двери хижин бедняков?
О смерти думали всегда, ее стремились осмыслить все. И великие, и невеликие мира сущего. Одни — с покорностью рабов, другие — с бессильной яростью бунтарей, третьи — с легким скепсисом всепонимающих философов. Древнеримский император Марк Аврелий считал, что «смерть похожа на рождение, ибо есть такое же таинство природы, и о ней не надо думать плохо». Не противоречит диалектике и библейское изречение о том, что «живая собака лучше, чем мертвый лев». Мольер с тонким ехидством успокаивал современников: «Умирают всего лишь один раз, и при этом надолго». Английский поэт Франклин Бенджамен говорил, что в «современном мире нет ничего более постоянного и устойчивого, чем смерть и налоги», а его французский коллега Франсуа Шатобриан дал жизнь актуальному афоризму: «Если кто-нибудь и вернется в этот мир через несколько лет после своей смерти, я очень сомневаюсь, что его встретят с буйной радостью те же самые люди, которые горько рыдали на его похоронах…»
Но мертвые не возвращаются. И потом, разве дело в смерти? Видимо, все-таки не высота памятника и не редкость камня, из которого высекли его, венчают человеческую жизнь, а те дела, что оставил смертный на земле. Во всяком случае, не сговариваясь, пришли мы к этому не новому выводу, когда оказались по ту сторону ворот русского кладбища в Сен-Женевьев-де-Буа. Здесь действительно похоронены одни русские: и те, которые покинули Россию более полувека назад, и те, что оказались вне пределов Советского Союза.
Кладбище оглушило безмолвием. Батюшка из маленькой церквушки уехал, как нам сказали, по срочным делам в Париж, двери белого домика с душеспасительной надписью: «Отдохните. Укройтесь от непогоды. Молитвенно помяните подумавшего о Вас» — были закрыты на большой висячий замок. Заглянув в окошко домика, мы узрели, что там идет ремонт. Гида у нас не было, и мы медленно пошли по аллеям, читая столь знакомые глазу русские фамилии на памятниках и крестах, с короткими и длинными эпитафиями. Не очень известный широкому кругу читателей итальянский публицист Уго Ойетти незадолго до смерти писал в одном из своих последних опусов: «Кладбища меня не пугают. Напротив, они навевают скуку. Будто бы идешь по огромной ночлежке, где каждая эпитафия — сплошное вранье». Очень категорично, хотя… Весь вопрос в том, с какой стороны взглянуть на дела усопших и на то, что написано о них. Краткая эпитафия на скромном обелиске, что стоит по правую руку, если пройти немного по центральной аллее: «Вика Оболенская, урожденная Вера Макарова. Лейтенант Ф. Ф. К. 24.6.1911 — 4.8.1944. Убита нацистами в Берлине».
Княгиня Вера Аполлоновна Оболенская. Очаровательная Вики, как называли ее многочисленные поклонники. Когда началась война между Францией и фашистской Германией, ей еще не было тридцати. Она, не раздумывая, вступила в ряды Сопротивления, хотя, казалось, ничто не толкало ее на опасный путь. В подпольной организации Вика заняла пост, ответственного секретаря. Она вела разведку, организовывала побеги военнопленных, принимала добровольцев во французские войска, формировавшиеся в Англии и Северной Африке, организовывала доставку из-за границы оружия, боеприпасов, техники, денег. Когда гитлеровские полчища вторглись на советскую землю, борьба для Вики Оболенской приобрела особый смысл. Она никогда не переставала считать себя русской, хотя большую часть жизни прожила во Франции. Вику схватили вместе с другой подпольщицей в декабре сорок третьего. Восемь месяцев допросов, но ни одного слова признания.
Адреса, явки, фамилии, клички связных — все, что ответственный секретарь держала в своей памяти, все осталось «вещью в себе». Один из гестаповских следователей назвал ее «княгиня — я ничего не знаю». Оболенскую судили отдельно от всех. Военный трибунал приговорил ее к смертной казни, а она отказалась подавать прошение о помиловании. «От врагов моей Родины я ничего ни просить, ни получать не желаю», — сказала она прокурору, который предложил ей написать это прошение. Вера Аполлоновна Оболенская мужественно встретила смерть. Страшную смерть. Ей отрубили голову.
Мы стояли перед обелиском, под которым не было могилы — тело казненной фашисты уничтожили. Долго смотрели на овальную фотографию очаровательной Вики — лейтенанта войск «Сражающейся Франции», кавалера ордена Отечественной войны первой степени, ордена Почетного легиона, Военного креста и медали Сопротивления, и думали о том, сколь сильно было развито чувство патриотизма, мужество и честность в этой хрупкой, элегантной, обаятельной женщине, родившейся русской.
Мы положили букетик весенних цветов рядом с обелиском лейтенанту-княгине.
А навстречу между тем высыпала небольшая стайка школьников — мальчишек и девчонок. С ними морщинистая старушка в пенсне в роли экскурсовода. Одета на французский манер, а обличье русское. «Иси ля томб дю гранд экривэн рюсс Иван Бунин», то бишь «Похоронен здесь великий русский писатель Иван Бунин». Что же, хорошо, если французские школьники узнают о русском писателе Бунине. И в нас старушка учуяла, видно, соплеменников.
— Простите, господа, вы русские?
— Да, из Москвы.
— О-ля-ля… Москва, как она?
— Стоит и строится.
А когда мы покидали кладбище, Лева обратил мое внимание еще на одну могилу. В ней похоронен белый генерал-лейтенант Антон Иванович Деникин. На могиле лежал венок из свежих цветов, обвитый красной лентой, на которой было написано: «Генералу Антону Деникину от общества «Франция — СССР» в день юбилея».
— Ничего себе. Это как же?
— Успокойся, Леня. Расскажу тебе историю, которую сам услышал от одного деятеля из этого самого общества. Не знаю, правда это или нет, но слушай. Значит, когда началась Великая Отечественная война, генерал находился в эмиграции в Париже, был членом антисоветского Народно-трудового союза, сокращенно НТС, но в целом не принимал активного участия в политической жизни. А потом в Париже появился генерал Власов, генерал-предатель, который стал воевать на стороне фашистов. Однажды, а это случилось в 1943 году, Власов посетил Деникина и предложил ему занять пост начальника генерального штаба власовской армии. Говорят, что старик побагровел и заорал на своего нежданного гостя: «Я ненавижу большевиков, милостивый государь! Но я люблю Россию и никогда не стану предателем моей Отчизны. Вон из моего дома, негодяй!» Поначалу немцы хотели убрать строптивого генерала, но потом раздумали. А вдруг остынет и еще пригодится.
Утверждают, что Сталину доложили через тайные каналы о диалоге между Деникиным и Власовым. Все знали, что Деникин в Париже. Арестовать его ничего не стоило, но Иосиф Виссарионович твердо сказал: «Антона не трогать! Дайте ему умереть спокойно и достойно, как настоящему русскому человеку». Он и умер своей смертью от инфаркта в 1947 году. Вот так-то. Ну хватит о грустном. Дунем теперь, Леон, в Париж, чтобы не опоздать сходить на рынок.
Сегодня его нет, этого уникального рынка. Снесли. Но памятники на то и памятники, чтобы о них сохранялась память. Может быть, поэтому и интересно вспомнить о том, что я увидел более тридцати лет тому назад. Как гласит французская народная поговорка: «Без прошлого нет настоящего, а тем более будущего».
Прощание всегда грустно. Тем более прощание с добрым старым другом. Таким для парижан был гигантский ночной рынок в самом центре, знаменитое «чрево Парижа». Больше века рынок кормил жителей всего города. Он стал такой же достопримечательностью французской столицы, как Большие бульвары, Монмартр с его художниками, Эйфелева башня, Елисейские поля. Ему посвящали свои строки многие выдающиеся писатели и поэты Франции.
О нем писали Эмиль Золя и Доде, Луи Арагон и Андре Бретон. Маленький бесстрашный герой Виктора Гюго Гаврош сражался и погиб на баррикаде на углу самых «рыночных» улиц — Рамбюто и Мондетур. А сколько поколений парижан заворачивали поздно вечером из театра или из гостей, чтобы пропустить последний стаканчик в одном из многочисленных бистро или ресторанчиков «чрева»!
Это было прелестью и традицией рынка. Любой человек мог прийти сюда, поплутать по запутанному лабиринту ящиков, гор мешков, заглянуть в кафе, где наскоро глотали горячий кофе с сандвичем грузчики или мясники, постоять с ними у стойки, поболтать. Ходи, рассматривай дары природы.
Немало традиций и легенд создано самим рынком, его постоянными работниками и клиентами. Здесь свой маленький мирок, свои нравы и даже свои клошары — бродяги. В отличие от городских попрошаек они часто работали грузчиками и с начала нашего века даже носили особое, почти официальное название: «помощники из подкрепления». Клошары много лет издавали на рынке свою двухстраничную «Газету нищих», в которой ежедневно сообщалось о всех богатых свадьбах, помолвках, крестинах и прочих церемониях, где можно было поживиться. Ученый Александр Вексильяр даже написал докторскую диссертацию по социологии о клошарах «чрева Парижа».
Из истории Парижа известно, что первый оптовый городской рынок упоминается еще в 1181 году при короле Филиппе-Августе, а традиция уходит корнями во времена завоевания Галлии римлянами. Но то «чрево Парижа», которое мы со Львом увидели, сравнительно молодо. В середине прошлого века по проекту архитектора Бальтара было построено несколько железных ангаров для рынка, стоящих и поныне. Но торговля давно уже выплеснулась за их пределы на улицы, загромоздила центр города по соседству с Лувром. Легко понять, какие неудобства испытывали парижане только оттого, что тысячи грузовиков дважды в ночь пересекали город, доставляя тысячи тонн продуктов на рынок.
И, несмотря на давние традиции, на любовь парижан к своему базару, несмотря на легендарные истории, связанные с ним, муниципалитет города еще в 1958 году решил перевести ночное торжище за пределы города. Около аэродрома Орли, близ местечка Рэн-жис, был выбран пустырь, где с 1964 года велись работы по созданию современного, оборудованного по последнему слову техники нового «чрева» французской столицы. Вопрос о переносе рынка настолько назрел, что решение о его выводе за городскую черту, по существу, не вызвало ни споров, ни возражений.
Мы со Львом Володиным успели все же побродить ночью по «чреву», зайти в ресторанчик, где отведали знаменитый луковый суп, посидеть в маленьком кафе, посмотреть на людей, самых разных женщин и мужчин, принадлежавших, судя по манерам, к разным сословиям от низшей до высшей ступени. И луковый суп, и француженки произвели на меня неизгладимое впечатление.
Не знаю, догадывался ли Лева о моем «двойном дне». Он меня об этом не спрашивал, а я ему ни на что не намекал. Но в «Известиях» я появился нежданно-негаданно, и ребята из иностранного отдела, в том числе и Лев Володин, относились ко мне сначала несколько настороженно. Смущало их только то, что я без боязни рассказывал антисоветские анекдоты, был кандидатом экономических наук, свободно владел редким тогда итальянским языком, а оказавшись в Риме корреспондентом, чуть ли не каждый день печатался «в родной газете.
На следующее утро Лева отвез меня в посольство.
— Ты, старик, иди, а я подожду тебя в машине, — лукаво сказал он, — Мне чего-то сегодня неохота видеть дипломатов. Недипломатическое настроение, понимаешь.
В посольстве меня ждали и сразу же проводили в кабинет советника Алексея Алексеевича Крохина. Он приехал в Париж по второму разу, проработал до этого во славу советской внешней разведки с 1950-го по 1954 год. Мне нравился этот, ныне покойный, генерал и своей интеллигентностью, и редким для чекистов обаянием. Ко мне он тоже отнесся с большим вниманием.
— Здравствуйте, Леонид Сергеевич! С приездом. Как устроились? Хорошо? Прекрасно. Не надо ничем помочь? Не надо. Тоже хорошо. Теперь о деле. Появилась тут одна новая организация, которой руководит супружеская пара антисоветчиков — Анита и Николай Рутченко. Они создали этакий пересыльный пункт антисоветской литературы, которая по разным тайным каналам пересылается в Советский Союз. Неплохо бы посетить это учреждение и побеседовать с супругами под видом корреспондента «Известий». Запишите точный адрес. Записали? Хорошо. Кстати, в этом деле мог бы помочь ваш коллега Лев Дмитриевич Володин. А потом можно было бы напечатать об этих «просветителях» статью в «Известиях». Мы попросим об этом вашего главного редактора.
— Я вас понял, Алексей Алексеевич. Все будет сделано в лучшем виде сегодня, и я вам доложу. Теперь одна просьба, вернее пожелание.
— Пожалуйста.
— Несколько слов о Леве Володине. Мы с ним хорошие друзья. И он мне пожаловался, что ваши сотрудники все время убеждают стать стукачом, то есть работать по советской колонии. А у него это вызывает очень отрицательную реакцию.
— Да? Ах, черти полосатые! Я вызову кого следует и поговорю.
— С другой стороны, его можно было бы использовать в качестве наводчика на интересных для нашей службы французов и для сбора нужной информации. В этом он готов помочь. Сам говорил мне об этом.
— Спасибо за информацию. Мы подумаем. Желаю вам успеха.
Забегая вперед, скажу, что мы побывали в Международной литературной ассоциации, а немного позднее в «Неделе» была опубликована соответствующая разоблачительная статья. Напомню также, что шла тогда «холодная война» и мы были врагами. Это сейчас напротив моего дома находится московское отделение радиостанции «Свобода». Тогда мы строили развитой «социализьм», как произносил это слово Никита Хрущев, а теперь свободную экономику, понимаешь. Так что излагаю я наш совместный с Володиным визит в стиле второй половины 60-х годов.
В тот день с утра опять лил дождь, парижские тротуары покрылись лужами. Опустели кафе, прохожие, нахохлившись, торопились добраться до своих подъездов. А мы все ехали и ехали в упорной веренице автомашин от светофора к светофору. Казалось, что у этой дороги так и не будет конца. Лева, привыкший к такому движению, с полным безразличием, автоматически включал и выключал передачи коробки скоростей, чадил сигаретой. Минут через сорок он, наконец, свернул в переулок, сделал еще пару поворотов и остановил «пежо».
— Прошу, мон шер. Видишь дом 8-бис. На той стороне. Пошли.
Мы вышли на мокрый асфальт. Теперь все зависело только от нас: отыскать на строго прямой, короткой, как ствол пехотного автомата, улочке нужную нам квартиру, а точнее, штаб-квартиру одного из отделений так называемой Международной литературной ассоциации.
Полутемный вестибюль, лестницы, переходы, лифт. В сумрачном, без окон, пространстве грязно-бурых отсеков каким-то седьмым чувством определяем нужную дверь — ни номера, ни таблички, указывающей на имя квартиросъемщика. Обмениваемся немыми взглядами, выражающими взаимный вопрос: «Будем звонить?» Звоним. На пороге располневшая женщина неопределенного возраста.
— Можно ли повидать Аниту Рутченко? — спрашиваем по-русски.
— Вы предварительно созванивались? Согласовывали время визита и вообще? Она занята, даже дверь кабинета заперла. Разговаривает с важным клиентом по телефону.
— Мы можем подождать. Мы — советские журналисты. Представляем газету «Известия». Вот наши визитные карточки.
— Да, да, господа, но вы… впрочем… проходите. Посидите здесь, в коридоре.
Устраиваемся. На стенах рекламные плакаты какого-то фестиваля. На полу упакованные в коричневую оберточную бумагу пачки книг. Из кабинета хозяйки заведения доносится ее резкий голос. Говорит с кем-то по-английски. Из узкого, как слепая кишка, затемненного коридорчика напротив доносится русская речь: «Надо срочно заказать «Синтаксис». Будем отправлять?» — «Естественно».
Входная дверь только и успевает открываться и закрываться. Входят и выходят колченогие старики и здоровенные парни, «христосуются» с располневшей секретарем-привратницей. До нас долетают обрывки слов: «ваше превосходительство», «светлейший», «подпоручик». Терминология вполне под стать самой атмосфере этого неуютного, чужого нам дома. Но привели нас сюда и журналистская любознательность, и желание уяснить, чем живут эти люди, которые именуют себя по старинке «превосходительствами».
Еще раз хлопнула дверь. Анита Рутченко хочет выяснить цель нашего неожиданного визита. А нам, собственно, и скрывать нечего: командировка ограничена временными рамками, созваниваться — значит терять драгоценные часы и минуты.
— Наша организация некоммерческая, господа. Мы как бы клуб книголюбов, библиофилов, так сказать. Занимаемся обменом книг: я вам эту, а вы мне ту. По закону, мы не имеем права торговать литературой, — щебечет Анита, раскладывая на столике английские книжки, брошюрки. — Есть, конечно, и на русском.
В Мюнхене под «крышей» радиостанций «Свобода» и «Свободная Европа» (РС-РСЕ) Центральное разведывательное управление США давно организовало так называемый отдел специальных проектов. Сотрудники этого аппарата с самого начала были обязаны, наряду с выполнением других «задач», разрабатывать печатные материалы, которые переправляются на Восток, равно как и уметь «применять в антикоммунистической борьбе научные и культурные силы эмиграции».
В связи с тем, что отдел специальных проектов был разоблачен в печати многих стран, его духовные отцы и лидеры нынешней «психологической войны» решили прикрепить к фасаду отдела новую вывеску: «Международная литературная ассоциация» (МЛА). Анита Рутченко и ее муж Николай как раз и являлись парижскими проводниками в жизнь этой «книжной программы», которой руководят из США, а точнее — из ЦРУ. В одном из отчетов о деятельности отдела специальных проектов подчеркивается, что «парижский филиал МЛА старается обработать почти каждую советскую делегацию, прибывающую во Францию». И дальше: «Большая часть русских книг — это выдающиеся произведения литературно- или религиознофилософского толка, высылаемые эмигрантской интеллигенцией друзьям и коллегам в Советском Союзе». Стало быть, Анита Рутченко вместе со своим мужем и трудится в парижском центре «книжного» департамента американской разведки.
А вот и сам хозяин. Он признается, что сильно устал: «Перепил вчера, сами понимаете…» Словоохотлив этот 63-летний уроженец Кишинева. В 1930 году перебрался в Ленинград. Жил на Кировском проспекте. В 1935-м поступил в Ленинградский государственный университет, однако вскоре был отчислен как неуспевающий. Пристроился работать в библиотеку. В августе 1941 года добровольно сдался в плен фашистам. Его сделали подсадным осведомителем в лагере советских военнопленных под Гатчиной. Проявил себя преданным лакеем гитлеровцев, за что и был зачислен в разведшколу фашистской армии «Зет-Норд». Предавал и расстреливал своих товарищей, забрасывался в тыл Советской Армии, использовался для допросов и расстрелов советских военнопленных в Красном Селе, Павловске, Пушкине.
В 1943 году служба СД привлекала Рутченко к своей деятельности в Кировограде, Харькове, Днепропетровске. Он участвует в допросах и расстрелах советских партизан и подпольщиков, принимая щедрые вознаграждения от гитлеровцев.
И снова вверх по лестнице, ведущей вниз: Рутченко направляют в Берлин, где по указанию абвера он приступает к подготовке диверсионно-террористических групп для заброски их в среднеазиатские республики СССР. На Рутченко обращают внимание и главари Народно-трудового союза (НТС), находившегося в постоянном контакте с немецкими фашистами. Идет год 1944-й. Фашисты терпят поражение за поражением. Крах гитлеровской Германии неминуем. Но раненый враг опаснее вдвойне. Рейхсфюрер Гиммлер спешит собрать под свое знамя разного рода предателей и энтээсовских функционеров, сколотить новую группу диверсантов «вервольф». Приближенные знакомят своего шефа с Рутченко, на которого «можно возложить деликатные задания».
После войны г-н Рутченко добился сначала контактов, а затем — теснейших связей со спецслужбами США. Ему доверяют, ему платят деньги. Наконец, назначают шефом НТС в Вене. Но там почва начинает ускользать из-под ног предателя. Ему не везет. Рутченко продолжает выслуживаться, стремясь склонить к измене то одного, то другого офицера из советской военной администрации в Австрии, однако все впустую.
«Не лучше ли, пока не поздно, перебраться в Париж, — рассуждает он, — туда, где человек, к которому неплохо относятся американские спецслужбы, может всегда пригодиться?!» Вспомнив, что он написал не один донос на советских людей, Рутченко убеждает всех, что он вполне может работать на ниве журналистики. Имея довольно слабое представление об истинном положении дел в Советском Союзе, он, чтобы «поднять уровень» своих статеек, старается втереться в доверие к приезжающим из СССР в командировки людям, ловит на ходу любую информацию, а затем, препарировав ее в антисоветском духе, продает радиостанции «Свобода».
И вот теперь он сидит перед нами — шарфюрер Николай Рутченко.
— Зарабатываю кое-как на жизнь журналистикой, — говорит он. — Пишу на экономические темы. Книжки книжками. Они большого дохода не дают. Так, чего доброго, и ноги протянешь.
— На кого же вы сетуете? На капитализм, в который вы, так сказать, добровольно переселились, или на каких-то конкретных людей, окружающих вас?
Он отвечает сразу, видно, что раздражение накопилось давно, раздумывать не надо:
— Видите ли, сейчас к нам время от времени заявляются разные, так сказать, «свеженькие» прохвосты, которые выезжают из России якобы в Израиль, а оседают в Париже или Мюнхене. В Израиле, чего доброго, в армию можно угодить, попасть на фронт, пулю схватить. А здесь поспокойнее, поуютнее. Хапуги они. — В его словах сквозит ненависть и ревность. — Обжирают они нас, лезут в тепленькие местечки. У них, конечно, знаний побольше, да и ум поизворотливей.
— Говорят, что недавно в Париже состоялась своего рода сходка отщепенцев с надеждой объединиться, чтобы жить в мире и дружбе. Судя даже по вашим репликам, вас раздирают противоречия. «Отцы» недовольны «детьми», и наоборот. Верно это?
— Да, собирались мы тут. — Рутченко не хочет вдаваться в подробности.
Сборище проходило под девизом «помощи проникновению свобод в Советскую Россию». Разного рода и возраста «правозащитники», состоящие, как, например, наш собеседник Рутченко, в НТС, равно как и не входящие в него, кричали и размахивали руками по поводу того, что, мол, «вновь приезжающие господа используют свое положение для личного обогащения», что с этим пора кончать. Выступления участников сборища ярко свидетельствовали, что вся эта разношерстная гоп-компания разрознена на отдельные группки, отчаянно враждующие между собой. Не случайно, когда один из «превосходительств» выдвинул старую как мир идею о сколачивании, «пока не поздно», своего эмигрантского правительства «для России», некто Вл. Алой не сдержался и зло парировал: «Уж как-нибудь 150 миллионов русских обойдутся без нашего «правительства», господа. Чушь собачья все это!»
Дни летели быстро, и вот уже завтра мне надо улетать в Рим с аэродрома Орли. Мой друг-приятель загрустил.
— Я тебе ничего не успел показать здесь по-настоящему, Ленька. Надо бы поездить по стране, позагорать на море.
— Да брось ты, старик. Париж — это зеркало Франции. Достаточно было и его. Спасибо тебе за все преогромное.
— Вот я все думаю, что ты за человек такой, Ленька. Никак тебя не раскушу. Но, честно говоря, в разведку бы с тобой пошел на войне. Тут у меня книжица одна есть, которая толкует разные человеческие имена. Вот Леонид. Прочитать?
— Прочитай, Левушка.
— На французском или в переводе?
— Лучше в переводе, а то у меня чего-то итальянский путается с французским.
— Ну ладно, слушай в переводе. Итак: «Леонид. Происходит от древнегреческого имени Леонидас: «Леон» — лев и «идас» — внешность, наружность. Буквально — сын льва, львенок, похожий на льва. С детства очень серьезно относится к своему здоровью. Он достаточно самолюбив и не позволит, чтобы его считали менее достойным тех, с кем он учится. Взрослый Леонид достигает хороших успехов в избранной специальности. Может работать сварщиком, водителем автокрана, быть журналистом или государственным деятелем. На любой работе у него установятся хорошие отношения с товарищами и начальством. Причиной этому служит достаточно гибкий характер Леонида, способность приспосабливаться к людям и обстоятельствам, умение улаживать конфликты. Но там, где это нужно, он способен быть твердым, принципиальным и неуступчивым.
В отношениях с женщинами Леониды представляют собой тот классический тип мужчины, путь к сердцу которых лежит через желудок. Конечно, Леонид не лишен высоких чувств, но все же может приглушить эти чувства ежедневными макаронами и вареными яйцами. Леонид брезглив, недостаточно тщательно вымытая тарелка может надолго испортить ему настроение. Жена Леонида должна помнить еще об одном: он очень болезненно относится к прилюдным упрекам. И если ей непременно хочется сделать ему выговор, то лучше подождать, когда вокруг никого не будет. Ревнив. Не прочь провести вечер за бутылкой вина. В нетрезвом виде становится особенно ревнивым.
Удачи в браке, скорее всего, стоит ожидать, женившись на одной из тех, кого зовут Алла, Анна, Берта, Валентина, Вера, Ника, Людмила, Наталья, Полина. Наименее подойдут Леониду Агнесса, Венера, Веста, Владлена, Гелена, Доминика, Татьяна, Яна. Семейная жизнь с Галиной может оказаться наиболее трудной». Ну как, подходит?
— Почти. Но я не ревнив, Левушка, ни в трезвом, ни в пьяном состоянии. Этому научила меня одна девушка в далекой молодости, которую я очень любил и ревновал. Надеждой ее звали. Ей надоели мои отелловские страдания, и однажды она мне сказала: «Ленечка, изменить я тебе могу в любой момент, даже с дворником в подворотне, и ты об этом никогда не узнаешь. Поэтому если любишь, то верь. А если не любишь, то катись к чертовой матери». И второе. Мою жену зовут Евой, а ее имени в этом списке нет.
— Значит, будет другое имя. Не может врать древняя книга.
А ведь как в воду смотрел мой друг Лева. Вторую жену, которая вошла в мою жизнь в марте 1976 года, зовут Натальей, или Натали, как называю я ее иногда на французский манер. Действительно не соврала древняя книга, отрывок из которой на имя Леонид отстучал мне Лев на память в тот вечер на пишущей машинке.
А утром следующего дня я улетел в Рим, чтобы вновь вернуться в Париж на несколько недель весной 1979 года. Это тоже была спецкомандировка, но Левы уже не было в живых. Вернувшись в Москву в августе 1968 года, он вновь уехал собственным корреспондентом в Париж в декабре 1974 года, а 13 сентября 1978 года — я до сих пор помню это число — мой друг скоропостижно скончался в своем корпункте. Его тело было доставлено в специальном гробу в Москву, и я вместе с другими известинцами хоронил его на Новокунцевском кладбище, где уже спят вечным сном многие мои коллеги по газете. Я любил Льва, он был порядочным человеком и прожил достойную жизнь. И что самое главное, его никто не предавал. А меня предавали. Когда я заканчивал разведывательную школу, мой наставник сказал на прощанье: «Не заводи, сынок, друзей в КГБ. Пусть будут лишь коллеги. Так в разведке спокойнее». Он был прав, мой старый наставник.